1 2 3 4 5 6 
– Берегись  шквала! Больше я тебе ничего не скажу, – предостерег меня Луис, когда мы  на полчаса остались с ним вдвоем на палубе. Волк Ларсен улаживал в это время  очередную ссору между охотниками. – Никогда нельзя сказать наперед, что  может случиться, – продолжал Луис в ответ на мой недоуменный  вопрос. – Старик изменчив, как ветры и морские течения. Никогда не угадаешь,  что он может выкинуть. Тебе кажется, что ты уже знаешь его, что ты хорошо с ним  ладишь, а он тут-то как раз и повернет, кинется на тебя и разнесет в клочья  твои паруса, которые ты поставил в расчете на хорошую погоду.    

Поэтому  я не был особенно удивлен, когда предсказанный Луисом шквал налетел на меня.  Между мной и капитаном произошел горячий спор – о жизни, конечно; и, не в меру  расхрабрившись, я начал осуждать самого Волка Ларсена и его поступки. Должен  сказать, что я вскрывал и выворачивал наизнанку его душу так же основательно,  как он привык проделывать это с другими. Признаюсь, речь моя вообще резка. А  тут я отбросил всякую сдержанность, колол и хлестал Ларсена, пока он не  рассвирепел. Бронзовое лицо его потемнело от гнева, глаза сверкнули. В них уже  не было ни проблеска сознания – ничего, кроме слепой, безумной ярости. Я видел  перед собой волка, и притом волка бешеного.    

С глухим  возгласом, похожим на рев, он прыгнул ко мне и схватил меня за руку. Я собрался  с духом и взглянул ему прямо в глаза, хотя меня пробирала дрожь. – Но  чудовищная сила этого человека сломила мою волю.    

Он  держал меня за руку выше локтя, и, когда он сжал пальцы, я пошатнулся и  вскрикнул от боли. Ноги у меня подкосились, я не в силах был терпеть эту пытку.  Мне казалось, что рука моя будет сейчас раздавлена.    

Внезапно  Ларсен пришел в себя, в глазах его снова засветилось сознание, и он отпустил  мою руку с коротким смешком, напоминавшим рычание. Сразу обессилев, я повалился  на пол, а он сел, закурил сигару и стал наблюдать за мной, как кошка,  стерегущая мышь. Корчась на полу от боли, я уловил в его глазах любопытство,  которое не раз уже подмечал в них, – любопытство, удивление и вопрос: к  чему все это?    

Кое-как  встав на ноги, я поднялся по трапу. Пришел конец хорошей погоде, и не оставалось  ничего другого, как вернуться в камбуз. Левая рука у меня онемела, словно  парализованная, и в течение нескольких дней я почти ею не владел, а скованность  и боль чувствовались в ней еще много недель спустя. Между тем Ларсен просто  схватил ее и сжал. Он не ломал и не вывертывал мне руку и только стиснул ее  пальцами.    

Что мне  грозило, я понял лишь на другой день, когда он просунул голову в камбуз и, в  знак возобновления дружбы, осведомился, не болит ли у меня рука.    

– Могло  кончиться хуже! – усмехнулся он.    

Я чистил  картофель. Ларсен взял в руку картофелину. Она была большая, твердая, неочищенная.  Он сжал кулак, и жидкая кашица потекла у него между пальцами. Он бросил в чан  то, что осталось у него в кулаке, повернулся и ушел. А мне стало ясно, во что  превратилась бы моя рука, если бы это чудовище применило всю свою силу.    

Однако  трехдневный покой как-никак пошел мне на пользу. Колено мое получило наконец  необходимый отдых, и опухоль заметно спала, а коленная чашечка стала на место.  Однако эти три дня отдыха принесли мне и неприятности, которые я предвидел.  Томас Магридж явно старался заставить меня расплатиться за полученный отдых  сполна. Он злобствовал, бранился на чем свет стоит и взваливал на меня свою  работу. Раз даже он замахнулся на меня кулаком. Но я уже и сам озверел и  огрызнулся так свирепо, что он струсил и отступил. Малопривлекательную, должно  быть, картину представлял я, Хэмфри Ван-Вейден, в эту минуту. Я сидел в углу  вонючего камбуза, скорчившись над своей работой, а этот негодяй стоял передо  мной и угрожал мне кулаком. Я глядел на него, ощерившись, как собака, сверкая  глазами, в которых беспомощность и страх смешивались с мужеством отчаяния. Не  нравится мне эта картина. Боюсь, что я был очень похож на затравленную крысу.  Но кое-чего я все же достиг – занесенный кулак не опустился на меня.    

Томас  Магридж попятился. В глазах его светилась такая же ненависть и злоба, как и в  моих. Мы были словно два зверя, запертые в одной клетке и злобно скалящие друг  на друга зубы. Магридж был трус и боялся ударить меня потому, что я не слишком  оробел перед ним. Тогда он придумал другой способ застращать меня. В кухне был  всего один более или менее исправный нож. От долгого употребления лезвие его  стало узким и тонким. Этот нож имел необычайно зловещий вид, и первое время я  всегда с содроганием брал его в руки. Кок взял у Иогансена оселок и принялся с  подчеркнутым рвением точить этот нож, многозначительно поглядывая на меня. Он  точил его весь день. Чуть у него выдавалась свободная минутка, он хватал нож и  принимался точить его. Лезвие ножа приобрело остроту бритвы. Он пробовал его на  пальце и ногтем. Он сбривал волоски у себя с руки, прищурив глаз, глядел вдоль  лезвия и снова и снова делал вид, что находит в нем какой-то изъян. И опять  доставал оселок и точил, точил, точил... В конце концов меня начал разбирать  смех – все это было слишком нелепо.    

Но дело  могло принять серьезный оборот. Кок и в самом деле готов был пустить этот нож в  ход. Я понимал, что он, подобно мне, способен совершить отчаянный поступок,  именно в силу своей трусости и вместе с тем вопреки ей.    

«Магридж  точит нож на Хэмпа», – переговаривались между собой матросы, а некоторые  стали поднимать кока на смех. Он сносил насмешки спокойно и только покачивал  головой с таинственным и даже довольным видом, пока бывший юнга Джордж Лич не  позволил себе какую-то грубую шутку на его счет.    

Надо  сказать, что Лич был в числе тех матросов, которые получили приказание окатить  Магриджа водой после его игры в карты с капитаном. Очевидно, кок не забыл, с  каким рвением исполнил Лич свою задачу. Когда Лич задел кока, тот ответил  грубой бранью, прошелся насчет предков матроса и пригрозил ему ножом,  отточенным для расправы со мной. Лич не остался в долгу, и, прежде чем мы  успели опомниться, его правая рука окрасилась кровью от локтя до кисти. Кок  отскочил с сатанинским выражением лица, выставив перед собой нож для защиты. Но  Лич отнесся к происшедшему невозмутимо, хотя из его рассеченной руки хлестала  кровь.    

– Я  посчитаюсь с тобой, кок, – сказал он, – и крепко посчитаюсь. Спешить  не стану. Я разделаюсь с тобой, когда ты будешь без ножа.    

С этими  словами он повернулся и ушел. Лицо Магриджа помертвело от страха перед содеянным  им и перед неминуемой местью со стороны Лича. Но на меня он с этой минуты  озлобился пуще прежнего. Несмотря на весь его страх перед грозившей ему  расплатой, он понимал, что для меня это был наглядный урок, и совсем обнаглел.  К тому же при виде пролитой им крови в нем проснулась жажда убийства,  граничившая с безумием. Как ни сложны подобные психические переживания, все побуждения  этого человека были для меня ясны, – я читал в его душе, как в раскрытой  книге.    

Шли дни.  «Призрак» по-прежнему пенил воду, подгоняемый попутным пассатом, а я наблюдал,  как безумие зреет в глазах Томаса Магриджа. Признаюсь, мной овладевал страх, отчаянный  страх. Целыми днями кок все точил и точил свой нож. Пробуя пальцем лезвие ножа,  он посматривал на меня, и глаза его сверкали, как у хищного зверя. Я боялся  повернуться к нему спиной и, пятясь, выходил из камбуза, что чрезвычайно  забавляло матросов и охотников, нарочно собиравшихся поглядеть на этот  спектакль. Постоянное, невыносимое напряжение измучило меня; порой мне  казалось, что рассудок мой мутится. Да и немудрено было сойти с ума на этом  корабле, среди безумных и озверелых людей. Каждый час, каждую минуту моя жизнь  подвергалась опасности. Моя душа вечно была в смятении, но на всем судне не  нашлось никого, кто выказал бы мне сочувствие и пришел бы на помощь. Порой я  подумывал обратиться к заступничеству Волка Ларсена, но мысль о дьявольской  усмешке в его глазах, выражавших презрение к жизни, останавливала меня.  Временами меня посещала мысль о самоубийстве, и мне понадобилась вся сила моей  оптимистической философии, чтобы как-нибудь темной ночью не прыгнуть за борт.    

Волк  Ларсен несколько раз пытался втянуть меня в спор, но я отделывался  лаконическими ответами и старался избегать его. Наконец он приказал мне снова  занять место за столом в кают-компании и предоставить коку исполнять за меня  мою работу. Тут я высказал ему все начистоту, рассказал, что пришлось мне  вытерпеть от Томаса Магриджа в отместку за те три дня, когда я ходил в  фаворитах.    

Волк  Ларсен посмотрел на меня с усмешкой.    

– Так  вы боитесь его? – спросил он.    

– Да, –  честно признался я, – мне страшно.    

– Вот  и все вы такие, – с досадой воскликнул он, – разводите всякие  антимонии насчет ваших бессмертных душ, а сами боитесь умереть! При виде  острого ножа в руках труса вы судорожно цепляетесь за жизнь, и весь этот вздор  вылетает у вас из головы. Как же так, милейший, ведь вы будете жить вечно? Вы –  бог, а бога нельзя убить. Кок не может причинить вам зла – вы же уверены, что  вам предстоит воскреснуть. Чего же вы боитесь?    

Ведь  перед вами вечная жизнь. Вы же миллионер в смысле бессмертия, притом миллионер,  которому не грозит потерять свое состояние, так как оно долговечнее звезд и  безгранично, как пространство и время. Вы не можете растратить свой основной  капитал. Бессмертие не имеет ни начала, ни конца. Вечность есть вечность, и,  умирая здесь, вы будете жить и впредь в другом месте. И как это прекрасно –  освобождение от плоти и свободный взлет духа! Кок не может причинить вам зла.  Он может только подтолкнуть вас на тот путь, по которому вам суждено идти  вечно.    

А если у  вас нет пока охоты отправляться на небеса, почему бы вам не отправить туда кока?  Согласно вашим воззрениям, он тоже миллионер бессмертия. Вы не можете довести  его до банкротства. Его акции всегда будут котироваться аль-пари. Убив его, вы  не сократите срока его жизни, так как эта жизнь не имеет ни начала, ни конца.  Где-то, как-то, но этот человек должен жить вечно. Так отправьте его на небо!  Пырните его ножом и выпустите его дух на свободу. Этот дух томится в  отвратительной тюрьме, и вы только окажете ему любезность, взломав ее двери. И,  кто знает, быть может, прекраснейший дух воспарит в лазурь из этой уродливой  оболочки. Так всадите в кока нож, и я назначу вас на его место, а ведь он  получает сорок пять долларов в месяц!    

Нет! От  Волка Ларсена не приходилось ждать ни помощи, ни сочувствия! Я мог надеяться  только на себя, и отвага отчаяния подсказала мне план действий: я решил  бороться с Томасом Магриджем его же оружием и занял у Иогансена точило.    

Луис,  рулевой одной из шлюпок, как-то просил меня достать ему сгущенного молока и сахару.  Кладовая, где хранились эти деликатесы, была расположена под полом  кают-компании. Улучив минуту, я стянул пять банок молока и ночью, когда Луис  стоял на вахте, выменял у него на это молоко тесак, такой же длинный и  страшный, как кухонный нож Томаса Магриджа. Тесак был заржавленный и тупой, но  мы с Луисом привели его в порядок: я вертел точило, а Луис правил лезвие. В эту  ночь я спал крепче и спокойнее, чем обычно.    

Утром,  после завтрака, Томас Магридж опять принялся за свое: чирк, чирк, чирк. Я с опаской  глянул на него, так как стоял в это время на коленях, выгребая из плиты золу.  Выбросив ее за борт, я вернулся в камбуз; кок разговаривал с Гаррисоном, –  открытое, простодушное лицо матроса выражало изумление.    

– Да! –  рассказывал Магридж. – И что же сделал судья? Засадил меня на два года в  Рэдингскую тюрьму. А мне было наплевать, я зато хорошо разукрасил рожу этому  подлецу. Посмотрел бы ты на него! Нож был вот такой самый. Вошел, как в масло.  А тот как взвоет! Ей-богу, лучше всякого представления! – Кок бросил  взгляд в мою сторону, желая убедиться, что я все это слышал, и продолжал: – «Я  не хотел тебя обидеть, Томми, – захныкал он, – убей меня бог, если я  вру!» – «Я тебя еще мало проучил», – сказал я и кинулся на него. Я  исполосовал ему всю рожу, а он только визжал, как свинья. Раз ухватился рукой  за нож – хотел отвести его, а я как дерну – и разрезал ему пальцы до кости. Ну  и вид у него был, доложу я тебе!    

Голос  помощника прервал этот кровавый рассказ, и Гаррисон отправился на корму, а Магридж  уселся на высоком пороге камбуза и снова принялся точить свой нож. Я бросил  совок и спокойно расположился на угольном ящике лицом к моему врагу. Он злобно  покосился на меня. Сохраняя внешнее спокойствие, хотя сердце отчаянно  колотилось у меня в груди, я вытащил тесак Луиса и принялся точить его о  камень. Я ожидал какой-нибудь бешеной выходки со стороны кока, но, к моему  удивлению, он будто и не замечал, что я делаю. Он точил свой нож, я – свой.  Часа два сидели мы так, лицом к лицу, и точили, точили, точили, пока слух об  этом не облетел всю шхуну и добрая половина экипажа не столпилась у дверей  камбуза полюбоваться таким невиданным зрелищем.    

Со всех  сторон стали раздаваться подбадривающие возгласы и советы. Даже Джок Хорнер,  спокойный и молчаливый охотник, с виду неспособный обидеть и муху, советовал  мне пырнуть кока не под ребра, а в живот и применить при этом так называемый  «испанский поворот». Лич, выставив напоказ свою перевязанную руку, просил меня  оставить ему хоть кусочек кока для расправы, а Волк Ларсен раза два  останавливался на краю полуюта и с любопытством поглядывал на то, что он  называл брожением жизненной закваски.    

Не  скрою, что в это время жизнь имела весьма сомнительную ценность в моих глазах.  Да, в ней не было ничего привлекательного, ничего божественного – просто два  трусливых двуногих существа сидели друг против друга и точили сталь о камень, а  кучка других более или менее трусливых существ толпилась кругом и глазела. Я  уверен, что половина зрителей с нетерпением ждала, когда мы начнем полосовать  друг друга. Это было бы неплохой потехой. И я думаю, что ни один из них не  бросился бы нас разнимать, если бы мы схватились не на жизнь, а на смерть.    

С другой  стороны, во всем этом было много смешного и ребяческого. Чирк, чирк, чирк!  Хэмфри Ван-Вейден точит тесак в камбузе и пробует большим пальцем его  острие, – можно ли выдумать что-нибудь более невероятное! Никто из знавших  меня никогда бы этому не поверил. Ведь меня всю жизнь называли «неженка  Ван-Вейден», и то, что «неженка Ван-Вейден» оказался способен на такие вещи,  было откровением для Хэмфри Ван-Вейдена, который не знал, радоваться ему или  стыдиться.    

Однако  дело кончилось ничем. Часа через два Томас Магридж отложил в сторону нож и точило  и протянул мне руку.    

– К  чему нам потешать этих скотов? – сказал он. – Они будут только рады,  если мы перережем друг другу глотки. Ты не такая уж дрянь, Хэмп! В тебе есть  огонек, как говорите вы, янки. Ей-ей, ты не плохой парень. Ну, иди сюда, давай  руку!    

Каким бы  я ни был трусом, он в этом отношении перещеголял меня. Это была явная победа, и  я не хотел умалить ее, пожав его мерзкую лапу.    

– Ну  ладно, – необидчиво заметил кок, – не хочешь, не надо. Все равно, ты  славный парень! – И, чтобы скрыть смущение, он яростно накинулся на  зрителей: – Вон отсюда, пошли вон!    

Чтобы  приказ возымел лучшее действие, кок схватил кастрюлю кипятку, и матросы поспешно  отступили. Таким образом Томас Магридж одержал победу, которая смягчила ему  тяжесть нанесенного мною поражения. Впрочем, он был достаточно осторожен,  чтобы, прогнав матросов, не тронуть охотников.    

– Ну,  коку пришел конец, – поделился Смок своими соображениями с Хорнером.    

– Верно, –  ответил тот. – Теперь Хэмп – хозяин в камбузе, а коку придется поджать  хвост.    

Магридж  услыхал это и метнул на меня быстрый взгляд, но я и ухом не повел, будто разговор  этот не долетел до моих ушей. Я не считал свою победу окончательной и полной,  но решил не уступать ничего из своих завоеваний. Впрочем, пророчество Смока  сбылось. Кок с той поры стал держаться со мной даже более заискивающе и  подобострастно, чем с самим Волком Ларсеном. А я больше не величал его ни «мистером»,  ни «сэром», не мыл грязных кастрюль и не чистил картошки. Я исполнял свою  работу, и только. И делал ее, как сам находил нужным. Тесак я носил в ножнах у  бедра, на манер кортика, а в обращении с Томасом Магриджем придерживался властного,  грубого и презрительного тона.    

 Глава десятая    

     

Моя  близость с Волком Ларсеном возрастает, если только слово «близость» применимо к  отношениям между господином и слугой или, еще лучше, между королем и шутом. Я  для него не более как забава, и ценит он меня не больше, чем ребенок игрушку.  Моя обязанность – развлекать его, и пока ему весело, все идет хорошо. Но стоит  только ему соскучиться в моем обществе или впасть в мрачное настроение, как я  мигом оказываюсь изгнанным из кают-компании в камбуз, и хорошо еще, что мне удается  пока уходить целым и невредимым.    

Я  начинаю понимать, насколько он одинок. На всей шхуне нет человека, который не  боялся бы его и не испытывал бы к нему ненависти. И точно так же нет ни одного,  которого бы он, в свою очередь, не презирал. Его словно пожирает заключенная в  нем неукротимая сила, не находящая себе применения. Таким был бы Люцифер, если  бы этот гордый дух был изгнан в мир бездушных призраков, подобных Томлинсону.    

Такое  одиночество тягостно само по себе, у Ларсена же оно усугубляется исконной меланхоличностью  его расы. Узнав его, я начал лучше понимать древние скандинавские мифы. Белолицые,  светловолосые дикари, создавшие этот ужасный мир богов, были сотканы из той же  ткани, что и этот человек. В нем нет ни капли легкомыслия представителей латинской  расы. Его смех – порождение свирепого юмора. Но смеется он редко. Чаще он  печален. И печаль эта уходит корнями к истокам его расы. Она досталась ему в  наследство от предков. Эта задумчивая меланхолия выработала в его народе  трезвый ум, привычку к опрятной жизни и фанатическую нравственность, которая у  англичан нашла впоследствии свое завершение в пуританизме и в миссис Грэнди[9].    

Но, в  сущности, главный выход эта меланхолия находила в религии, в ее наиболее изуверских  формах. Однако Волку Ларсену не дано и этого утешения. Оно несовместимо с его  грубым материализмом. Поэтому, когда черная тоска одолевает его, она находит  исход только в диких выходках. Будь этот человек не так ужасен, я мог бы порой  проникнуться жалостью к нему. Так, например, три дня сказал я зашел налить ему  воды в графин и застал его в каюте. Он не видел меня. Он сидел, обхватив голову  руками, и плечи его судорожно вздрагивали от сдержанных рыданий. Казалось,  какое-то острое горе терзает его. Я тихонько вышел, но успел услыхать, как он  простонал: «Господи, господи!» Он, конечно, не призывал бога, – это  восклицание вырвалось у него бессознательно.    

За  обедом он спрашивал охотников, нет ли у них чего-нибудь от головной боли, а  вечером этот сильный человек, с помутившимся взором, метался из угла в угол по  кают-компании.    

– Я  никогда не хворал, Хэмп, – сказал он мне, когда я отвел его в  каюту. – Даже головной боли прежде не испытывал, раз только, когда мне  раскроили череп вымбовкой и рана начала заживать.    

Три дня  мучили его эти нестерпимые головные боли, и он страдал безропотно и одиноко,  как страдают дикие звери и как, по-видимому, принято страдать на корабле.    

Но,  войдя сегодня утром в его каюту, чтобы прибрать ее, я застал его здоровым и  погруженным в работу. Стол и койка были завалены расчетами и чертежами. С  циркулем и угольником в руках он наносил на большой лист кальки какой-то  чертеж.    

– А,  Хэмп! – приветствовал он меня. – Я как раз заканчиваю эту штуку.  Хотите посмотреть, как получается?    

– А  что это такое?    

– Это  приспособление, сберегающее морякам труд и упрощающее кораблевождение до детской  игры, – весело отвечал он. – Отныне и ребенок сможет вести корабль.  Долой бесконечные вычисления! Даже в туманную ночь достаточно одной звезды в  небе, чтобы сразу определить, где вы находитесь. Вот поглядите! Я накладываю  эту штуку на карту звездного неба и, совместив полюса, вращаю ее вокруг  Северного полюса. На кальке обозначены круги высот и линии пеленгов. Я  устанавливаю кальку по звезде и поворачиваю ее, пока она не окажется против  цифр, нанесенных на краю карты. И готово! Вот вам точное место корабля!    

В его  голосе звучало торжество, глаза – голубые в это утро, как море, –  искрились.    

– Вы,  должно быть, сильны в математике, – заметил я. – Где вы учились?    

– К  сожалению, нигде, – ответил он. – Мне до всего пришлось доходить  самому.    

– А  как вы думаете, для чего я изобрел это? – неожиданно спросил он. –  Хотел оставить «след свой на песке времен»? – Он насмешливо  расхохотался. – Ничего подобного! Просто хочу взять патент, получить за  него деньги и предаваться всякому свинству, пока другие трудятся. Вот моя цель.  Кроме того, сама работа над этой штукой доставляла мне радость.    

– Радость  творчества, – вставил я.    

– Вероятно,  так это называется. Еще один из способов проявления радости жизни, торжества  движения над материей, живого над мертвым, гордость закваски, чувствующей, что  она бродит.    

Я  всплеснул руками, беспомощно протестуя против его закоренелого материализма, и  принялся застилать койку. Он продолжал наносить линии и цифры на чертеж. Это  требовало чрезвычайной осторожности и точности, и я поражался, как ему удается  умерять свою силищу при исполнении столь тонкой работы.    

Кончив  заправлять койку, я невольно засмотрелся на него. Он был, несомненно,  красив, – настоящей мужской красотой. Снова я с удивлением отметил, что в  его лице нет ничего злобного или порочного. Можно было поклясться, что человек  этот не способен на зло. Но я боюсь быть превратно понятым. Я хочу сказать  только, что это было лицо человека, никогда не идущего вразрез со своей  совестью, или же человека, вовсе лишенного совести. И я склоняюсь к последнему  предположению. Это был великолепный образчик атавизма – человек настолько  примитивный, что в нем как бы воскрес его первобытный предок, живший на земле  задолго до развития нравственного начала в людях. Он не был аморален, – к  нему было просто неприменимо понятие морали.    

Как я  уже сказал, его лицо отличалось мужественной красотой. Оно было гладко выбрито,  и каждая черта выделялась четко, как у камеи. От солнца и соленой морской воды  кожа его потемнела и стала бронзовой, и это придавало его красоте дикарский  вид, напоминая о долгой и упорной борьбе со стихиями. Полные губы были очерчены  твердо и даже резко, что характерно скорее для тонких губ. В таких же твердых и  резких линиях подбородка, носа и скул чувствовалась свирепая неукротимость  самца. Нос напоминал орлиный клюв, – в нем было что-то хищное и властное.  Его нельзя было назвать греческим – для этого он был слишком массивен, а для  римского – слишком тонок. Все лицо в целом производило впечатление свирепости и  силы, но тень извечной меланхолии, лежавшая на нем, углубляла складки вокруг  рта и морщины на лбу и придавала ему какое-то величие и законченность.    

Итак, я  поймал себя на том, что стоял и праздно изучал Ларсена. Трудно передать, как глубоко  интересовал меня этот человек. Кто он? Что он за существо? Как сложился этот  характер? Казалось, в нем были заложены неисчерпаемые возможности. Почему же  оставался он безвестным капитаном какой-то зверобойной шхуны, прославившимся  среди охотников только своей необычайной жестокостью?    

Мое  любопытство прорвалось наружу целым потоком слов.    

– Почему  вы не совершили ничего значительного? Заложенная в вас сила могла бы поднять  такого, как вы, на любую высоту. Лишенный совести и нравственных устоев, вы  могли бы положить себе под ноги мир. А я вижу вас здесь, в расцвете сил,  которые скоро пойдут на убыль. Вы ведете безвестное и отвратительное  существование, охотитесь на морских животных, которые нужны только для  удовлетворения тщеславия женщин, погрязших в свинстве, по вашим же собственным  словам. Вы ведете жизнь, в которой нет абсолютно ничего высокого. Почему же при  всей вашей удивительной силе вы ничего не совершили? Ничто не могло остановить  вас или помешать вам. В чем же дело? У вас не было честолюбия? Или вы пали  жертвой какого-то соблазна? В чем дело? В чем дело?    

Когда я  заговорил, он поднял на меня глаза и спокойно ждал конца моей вспышки. Наконец  я умолк, запыхавшийся и смущенный. Помолчав минуту, словно собираясь с мыслями,  он сказал:    

– Хэмп,  знаете ли вы притчу о сеятеле, который вышел на ниву? Ну-ка, припомните: «Иное  упало на места каменистые, где немного было земли, и скоро взошло, потому что  земля была неглубока. Когда же взошло солнце, его обожгло, и, не имея корня,  оно засохло; иное упало в терние, и выросло терние и заглушило его».    

– Ну,  и что же? – сказал я.    

– Что  же? – насмешливо переспросил он. – Да ничего хорошего. Я был одним из  этих семян.    

Он  наклонился над чертежом и снова принялся за работу. Я закончил уборку и взялся  уже за ручку двери, но он вдруг окликнул меня:    

– Хэмп,  если вы посмотрите на карту западного берега Норвегии, вы найдете там залив,  называемый Ромсдаль-фьорд. Я родился в ста милях оттуда. Но я не норвежец. Я  датчанин. Мои родители оба были датчане, и я до сих пор не знаю, как они попали  в это унылое место на западном берегу Норвегии. Они никогда не говорили об  этом. Во всем остальном в их жизни не было никаких тайн. Это были бедные  неграмотные люди, и их отцы и деды были такие же простые неграмотные люди,  пахари моря, посылавшие своих сыновей из поколения в поколение бороздить волны  морские, как повелось с незапамятных времен. Вот и все, больше мне нечего  рассказать.    

– Нет,  не все, – возразил я. – Ваша история все еще темна для меня.    

– Что  же еще я могу рассказать вам? – сказал он мрачно и со злобой. – О  перенесенных в детстве лишениях? О скудной жизни, когда нечего есть, кроме  рыбы? О том, как я, едва научившись ползать, выходил с рыбаками в море? О моих  братьях, которые один за другим уходили в море и больше не возвращались? О том,  как я, не умея ни читать, ни писать, десятилетним юнгою плавал на старых  каботажных судах? О грубой пище и еще более грубом обращении, когда пинки и  побои с утра и на сон грядущий заменяют слова, а страх, ненависть и боль –  единственное, что питает душу? Я не люблю вспоминать об этом! Эти воспоминания  и сейчас приводят меня в бешенство. Я мог бы убить кое-кого из этих каботажных  шкиперов, когда стал взрослым, да только судьба закинула меня в другие края. Не  так давно я побывал там, но, к сожалению, все шкиперы поумирали, кроме одного.  Он был штурманом, когда я был юнгою, и стал капитаном к тому времени, когда мы  встретились вновь. Я оставил его калекой; он никогда уже больше не сможет ходить.    

– Вы  не посещали школы, а между тем прочли Спенсера и Дарвина. Как же вы научились  читать и писать?    

– На  английских торговых судах. В двенадцать лет я был кают-юнгой, в четырнадцать –  юнгой, в шестнадцать – матросом, в семнадцать – старшим матросом и первым  забиякой на баке. Беспредельные надежды и беспредельное одиночество, никакой  помощи, никакого сочувствия, – я до всего дошел сам: сам учился навигации  и математике, естественным наукам и литературе А к чему все это? Чтобы в  расцвете сил, как вы изволили выразиться, когда жизнь моя начинает понемногу  клониться к закату, стать хозяином шхуны? Жалкое достижение, не правда ли? И  когда солнце встало – меня обожгло, и я засох, так как рос без корней.    

– Но  история знает рабов, достигших порфиры, – заметил я.    

– История  отмечает также благоприятные обстоятельства, способствовавшие такому возвышению, –  мрачно возразил он. – Никто не создает эти обстоятельства сам. Все великие  люди просто умели ловить счастье за хвост. Так было и с Корсиканцем. И я  носился с не менее великими мечтами. И не упустил бы благоприятной возможности,  но она мне так и не представилась. Терние выросло и задушило меня. Могу вам  сказать, Хэмп, что ни одна душа на свете, кроме моего братца, не знает обо мне  того, что знаете теперь вы.    

– А  где ваш брат? Что он делает?    

– Он  хозяин промыслового парохода «Македония» и охотится на котиков. Мы, вероятно,  встретимся с ним у берегов Японии. Его называют Смерть Ларсен.    

– Смерть  Ларсен? – невольно вырвалось у меня. – Он похож на вас?    

– Не  очень. Он просто тупая скотина. В нем, как и во мне, много... много...    

– Зверского? –  подсказал я.    

– Вот  именно, благодарю вас. В нем не меньше зверского, чем во мне, но он едва умеет  читать и писать.    

– И  никогда не философствует о жизни? – добавил я.    

– О  нет, – ответил Волк Ларсен с горечью. – И в этом его счастье. Он  слишком занят жизнью, чтобы думать о ней. Я сделал ошибку, когда впервые открыл  книгу.    

 Глава одиннадцатая    

     

«Призрак»  достиг самой южной точки той дуги, которую он описывает по Тихому океану, и уже  начинает забирать к северо-западу, держа курс, как говорят, на какой-то уединенный  островок, где мы должны запастись пресной водой, прежде чем направиться бить  котиков к берегам Японии. Охотники упражняются в стрельбе из винтовок и  дробовиков, а матросы готовят паруса для шлюпок, обивают весла кожей и  обматывают уключины плетенкой, чтобы бесшумно подкрадываться к котикам, –  вообще «наводят глянец», по выражению Лича.    

Рука у  Лича, кстати сказать, заживает, но шрам, как видно, останется на всю жизнь.  Томас Магридж боится этого парня до смерти и, как стемнеет, не решается носа  высунуть на палубу. На баке то и дело вспыхивают ссоры. Луис говорит, что  кто-то наушничает капитану на матросов, и двоим доносчикам уже здорово  накостыляли шею. Луис боится, что Джонсону, гребцу из одной с ним шлюпки,  несдобровать. Джонсон говорит все слишком уж напрямик, и раза два у него уже  были столкновения с Волком Ларсеном из-за того, что тот неправильно произносит  его фамилию. А Иогансена он как-то вечером изрядно поколотил, и с тех пор  помощник не коверкает больше его фамилии. Но смешно думать, чтобы Джонсон мог  поколотить Волка Ларсена.    

Услышал  я от Луиса кое-что и о другом Ларсене, прозванном Смерть. Рассказ Луиса вполне  совпадает с краткой характеристикой, данной капитаном своему брату. Мы,  вероятно, встретимся с ним у берегов Японии. «Ждите шквала, – предрекает  Луис, – они ненавидят друг друга, как настоящие волки».    

Смерть  Ларсен командует «Македонией», единственным пароходом во всей промысловой  флотилии; на пароходе четырнадцать шлюпок, тогда как на шхунах их бывает всего  шесть. Поговаривают даже о пушках на борту и о странных экспедициях этого  судна, начиная от контрабандного ввоза опиума в Соединенные Штаты и оружия в  Китай и кончая торговлей рабами и открытым пиратством. Я не могу не верить  Луису, он как будто не любит привирать, и к тому же этот малый – ходячая  энциклопедия по части котикового промысла и всех, кто этим занимается.    

Такие же  стычки, как в матросском кубрике и в камбузе, происходят и в кубрике охотников  этого поистине дьявольского корабля. Там тоже драки и все готовы перегрызть  друг другу глотку. Охотники ежемиминутно ждут, что Смок и Гендерсон, которые до  сих пор не уладили своей старой ссоры, сцепятся снова, а Волк Ларсен заявил,  что убьет того, кто выйдет живым из этой схватки. Он не скрывает, что им  руководят отнюдь не моральные соображения. Ему совершенно наплевать, хоть бы  все охотники перестреляли друг друга, но они нужны ему для дела, и поэтому он  обещает им царскую потеху, если они воздержатся от драк до конца промысла: они  смогут тогда свести все свои счеты, выбросить трупы за борт и потом придумать  для этого какие угодно изъяснения. Мне кажется, что даже охотники изумлены его  хладнокровной жестокостью. Несмотря на всю свою свирепость, они все-таки боятся  его.    

Томас  Магридж пресмыкается передо мной, как собачонка, а я, в глубине души,  побаиваюсь его. Ему свойственно мужество страха – как это бывает, я хорошо знаю  по себе, – и в любую минуту оно может взять в нем верх и заставить его  покуситься на мою жизнь. Состояние моего колена заметно улучшилось, хотя  временами нога сильно ноет. Онемение в руке, которую сдавил мне Волк Ларсен,  понемногу проходит тоже. Вообще же я окреп. Мускулы увеличились и стали тверже.  Вот только руки являют самое жалкое зрелище. У них такой вид, словно их  ошпарили кипятком, а ногти все поломаны и черны от грязи, на пальцах –  заусеницы, на ладонях – мозоли. Кроме того, у меня появились фурункулы, что я  приписываю корабельной пище, так как никогда раньше этим не страдал.    

На днях  Волк Ларсен позабавил меня: я застал его вечером за чтением библии, которая  после бесплодных поисков, уже описанных мною в начале плавания, отыскалась в  сундуке покойного помощника. Я недоумевал, что Волк Ларсен может в ней для себя  найти, и он прочел мне вслух из Экклезиаста. При этом мне казалось, что он не  читает, а высказывает собственные мысли, и голос его, гулко и мрачно  раздававшийся в каюте, зачаровывал меня и держал в оцепенении. Хоть он и  необразован, а читает хорошо. Я как сейчас слышу его меланхолический голос:    

«Собрал  себе серебра и золота и драгоценностей от царей и областей; завел у себя певцов  и певиц и услаждения сынов человеческих – разные музыкальные орудия ».    

И  сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в Иерусалиме, и мудрость  моя пребыла со мною...    

И  оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым  трудился я, делая их: и вот, все – суета и томление духа, и нет от них пользы  под солнцем!..    

Всему и  всем – одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому, чистому и  нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; как добродетельному, так  и грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся клятвы.    

Это-то и  худо во всем, что делается под солнцем, что одна участь всем, и сердце сынов  человеческих исполнено зла, и безумие в сердце их, в жизни их; а после того они  отходят к умершим.    

Кто  находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живому лучше,  нежели мертвому льву.    

Живые  знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния, потому что  и память о них предана забвению.    

И любовь  их, и ненависть их, и ревность их уже исчезла, и нет им более доли вовеки ни в  чем, что делается под солнцем».    

– Так-то,  Хэмп, – сказал он, заложив пальцем книгу и взглянув на меня. –  Мудрец, который царил над народом Израиля в Иерусалиме, мыслил так же, как я.  Вы называете меня пессимистом. Разве это не самый черный пессимизм? «Все –  суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем!», «Всему и всем – одно»  – глупому и умному, чистому и нечистому, грешнику и святому. Эта участь –  смерть, и она зло, по его словам. Этот мудрец любил жизнь и, видно, не хотел  умирать, если говорил: «... так как и псу живому лучше, нежели мертвому льву».  Он предпочитал суету сует тишине и неподвижности могилы. Так же и я. Ползать по  земле – это свинство. Но не ползать, быть неподвижным, как прах или  камень, – об этом гнусно и подумать. Это противоречит жизни во мне, сама  сущность которой есть движение, сила движения, сознание силы движения. Жизнь  полна неудовлетворенности, но еще меньше может удовлетворить нас мысль о  предстоящей смерти.    

– Вам  еще хуже, чем Омару Хайаму, – заметил я. – Он по крайней мере после  обычных сомнений юности нашел какое-то удовлетворение и сделал свой материализм  источником радости.    

– Кто  это – Омар Хайам? – спросил Волк Ларсен, и ни в этот день, ни в следующие  я уже не работал.    

В своем  беспорядочном чтении Ларсену не довелось напасть на «Рубайат», и теперь это было  для него драгоценной находкой. Большую часть стихов я знал на память и без  труда припомнил остальные. Часами обсуждали мы отдельные четверостишия, и он усматривал  в них проявления скорбного и мятежного духа, у который сам я совершенно не мог  уловить. Возможно, что я вносил в мою декламацию несвойственную этим стихам  жизнерадостность, а он, обладая прекрасной памятью и запомнив многие строфы при  первом же чтении, вкладывал в них страстность и тревогу, убеждавшие слушателя.    

Меня  интересовало, какое четверостишие понравится ему больше других, и я не был удивлен,  когда он остановил свой выбор на том, где отразилось случайное раздражение  поэта, шедшее вразрез с его спокойной философией и благодушным взглядом на  жизнь:    

     

Влетел  вопрос: «Зачем на свете ты?»    

За  ним другой: «К чему твои мечты?»    

О,  дайте мне запретного вина –    

Забыть  назойливость их суеты!    

     

– Замечательно! –  воскликнул Волк Ларсен. – Замечательно! Этим сказано все. Назойливость! Он  не мог употребить лучшего слова.    

Напрасно  я отрицал и протестовал. Он подавил меня своими аргументами.    

– Жизнь,  по своей природе, не может быть иной. Жизнь, предвидя свой конец, всегда восстает.  Она не может иначе. Библейский мудрец нашел, что жизнь и дела житейские – суета  сует, сплошное зло. Но смерть, прекращение суеты, он находил еще большим злом.  От стиха к стиху он скорбит, оплакивает участь, которая одинаково ожидает всех.  Так же смотрит на это и Омар Хайам, и я, и вы, даже вы – ведь возмутились же вы  против смерти, когда кок начал точить на вас нож. Вы боялись умереть. Жизнь  внутри вас, которая составляет вас и которая больше вас, не желала умирать. Вы  толковали мне об инстинкте бессмертия. А я говорю об инстинкте жизни, которая  хочет жить, и, когда ей грозит смерть, инстинкт жизни побеждает то, что вы  называете инстинктом бессмертия. Он победил и в вас – вы не станете этого  отрицать, – победил, когда какой-то сумасшедший кок стал точить на вас  нож.    

Вы и  теперь боитесь кока. И этого вы тоже не станете отрицать. Если я схвачу вас за  горло, вот так, – рука его внезапно сжала мне горло, и дыхание мое  прервалось, – и начну выжимать из вас жизнь, вот так, вот так! – то  ваш инстинкт бессмертия съежится, а инстинкт жизни вспыхнет и вы будете  бороться, чтобы спастись.    

Ну что!  Я читаю страх смерти в ваших глазах. Вы бьете руками по воздуху. В борьбе за  жизнь вы напрягаете все ваши жалкие силенки. Вы вцепились в мою руку, а для  меня это то же самое, как если бы на нее села бабочка. Ваша грудь судорожно  вздымается, язык высунулся наружу, лицо побагровело, глаза мутнеют... «Жить!  Жить! Жить!» – вопите вы. И вы хотите жить здесь и сейчас, а не потом. Теперь  вы уже сомневаетесь в своем бессмертии? Вот как! Вы уже не уверены в нем. Вы не  хотите рисковать. Только эта жизнь, в которой вы уверены, реальна. А в глазах у  вас все темнеет и темнеет. Это мрак смерти, прекращение бытия, ощущений,  дыхания. Он сгущается вокруг, надвигается на вас, стеной вырастает кругом. Ваши  глаза остановились, они остекленели. Мой голос доносится к вам слабо, будто  издалека. Вы не видите моего лица. И все-таки вы барахтаетесь в моей руке. Вы  брыкаетесь. Извиваетесь ужом. Ваша грудь содрогается, вы задыхаетесь. Жить!  Жить! Жить!..    

Больше я  ничего не слышал. Сознание вытеснил мрак, который он так живо описал. Очнулся я  на полу. Ларсен курил сигару, задумчиво глядя на меня, с уже знакомым мне  огоньком любопытства в глазах.    

– Ну  что, убедил я вас? – спросил он. – Нате, выпейте вот это. Я хочу  спросить вас кое о чем.    

Я отрицательно  помотал головой, не поднимая ее с пола.    

– Ваши  доводы слишком... сильны, – с трудом пробормотал я, так как мне было  больно говорить.    

– Через  полчаса все пройдет, – успокоил он меня. – Обещаю в дальнейшем  воздерживаться от практических экспериментов. Теперь вставайте. Садитесь на  стул.    

И так  как я был игрушкой в руках этого чудовища, беседа об Омаре Хайаме и Экклезиасте  возобновилась, и мы засиделись до глубокой ночи.    

 Глава двенадцатая    

     

Целые  сутки на шхуне царила какая-то вакханалия зверства; она вспыхнула сразу от кают-компании  до бака, словно эпидемия. Не знаю, с чего и начать. Истинным виновником всего  был Волк Ларсен. Отношения между людьми, напряженные, насыщенные враждой,  перемежавшиеся непрестанными стычками и ссорами, находились в состоянии  неустойчивого равновесия, и злые страсти заполыхали пламенем, как трава в  прериях.    

Томас  Магридж – проныра, шпион, доносчик. Он пытался снова втереться в милость к капитану,  наушничая на матросов. Я уверен, что это он передал капитану неосторожные слова  Джонсона. Тот взял в корабельной лавке клеенчатую робу. Роба оказалась никуда  не годной, и Джонсон не скрывал своего неудовольствия. Корабельные лавки  существуют на всех промысловых шхунах – в них матросы могут купить то, что им  необходимо в плавании. Стоимость взятого в лавке вычитается впоследствии из  заработка на промыслах, так как гребцы и рулевые, наравне с охотниками,  получают вместо жалованья известную долю доходов – по числу шкур, добытых той  или иной шлюпкой.    

Я не  слыхал, как Джонсон ворчал по поводу своей неудачной покупки, и все последующее  явилось для меня полной неожиданностью. Я только что кончил подметать пол в  кают-компании и был вовлечен Волком Ларсеном в разговор о Гамлете, его любимом  шекспировском герое, как вдруг по трапу спустился Иогансен в сопровождении  Джонсона. Последний, по морскому обычаю, снял шапку и скромно остановился  посреди каюты, покачиваясь в такт качке судна и глядя капитану в лицо.    

– Закрой  дверь на задвижку, – сказал мне Волк Ларсен.    

Исполняя  приказание, я заметил выражение тревоги в глазах Джонсона, но не понял, в чем  дело. Мне и в голову ничего не приходило, пока все это не разыгралось у меня на  глазах. Джонсон же, по-видимому, знал, что ему предстоит, и покорно ждал своей  участи. В том, как он держался, я вижу полное опровержение грубого материализма  Волка Ларсена. Матроса Джонсона одушевляла идея, принцип, убежденность в своей  правоте. Он был прав, он знал, что прав, и не боялся. Он готов был умереть за  истину, но остался бы верен себе и ни на минуту не дрогнул. Здесь воплотились  победа духа над плотью, неустрашимость и моральное величие души, которая не  знает преград и в своем бессмертии уверенно и непобедимо возвышается над  временем, пространством и материей.    

Однако  вернемся к рассказу. Я заметил тревогу в глазах Джонсона, но принял ее за  врожденную робость и смущение. Помощник Иогансен стоял сбоку в нескольких шагах  от матроса, а прямо перед Джонсоном, ярдах в трех, восседал на вращающемся  каютном стуле сам Волк Ларсен. Когда я запер дверь, наступило молчание, длившееся  целую минуту. Его нарушил Волк Ларсен.    

– Ионсон, –  начал он.    

– Меня  зовут Джонсон, сэр, – смело поправил матрос.    

– Ладно.  Пусть будет Джонсон, черт побери! Ты знаешь, зачем я тебя позвал?    

– И  да и нет, сэр, – последовал неторопливый ответ. – Свою работу я  исполняю исправно. Помощник знает это, да и вы знаете, сэр. Тут не может быть  жалоб.    

– И  это все? – спросил Волк Ларсен негромко и вкрадчиво.    

– Я  знаю, что вы имеете что-то против меня, – с той же тяжеловесной  медлительностью продолжал Джонсон. – Я вам не по душе. Вы... вы...    

– Ну,  дальше, – подстегнул его Ларсен. – Не бойся задеть мои чувства.    

– Я  и не боюсь, – возразил матрос, и краска досады проступила сквозь загар на  его щеках. – Я покинул родину не так давно, как вы, потому и говорю  медленно. А вам я не по душе, потому что уважаю себя. Вот в чем дело, сэр!    

– Ты  хочешь сказать, что слишком уважаешь себя, чтобы уважать судовую дисциплину,  так, что ли? Тебе понятно, что я говорю?    

– Я  ведь тоже говорю по-английски и понимаю ваши слова, сэр, – ответил Джонсон,  краснея еще гуще при этом намеке на плохое знание им языка.    

– Джонсон, –  продолжал Волк Ларсен, считая, повидимому, предисловие оконченным и переходя к  делу, – я слышал, ты взял робу и, кажется, не совсем ею доволен?    

– Да,  недоволен. Плохая роба, сэр.    

– И  ты все время кричишь об этом?    

– Я  говорю то, что думаю, сэр, – храбро возразил матрос, не забывая вместе с  тем прибавлять, как положено, «сэр» после каждой фразы.    

В этот  миг я случайно взглянул на Иогансена. Он то сжимал, то разжимал свои огромные кулачищи  и с дьявольской злобой посматривал на Джонсона. Я заметил синяк у него под  глазом – это Джонсон разукрасил его на днях. И только тут предчувствие чего-то  ужасного закралось мне в душу, но что это будет – я не мог себе вообразить.    

– Ты  знаешь, что ждет того, кто говорит такие вещи про мою лавку и про меня? –  спросил Волк Ларсен.    

– Знаю,  сэр, – последовал ответ.    

– А  что именно? – Вопрос прозвучал резко и повелительно.    

– Да  то, что вы и помощник собираетесь сделать со мной, сэр.    

– Погляди  на него, Хэмп, – обратился Волк Ларсен ко мне. – Погляди на эту  частицу живого праха, на это скопление материи, которое движется, и дышит, и  осмеливается оскорблять меня, и даже искренне уверено, что оно представляет  собой какую-то ценность. Руководствуясь ложными понятиями права и чести, оно  готово отстаивать их, невзирая на грозящие ему неприятности. Что ты думаешь о  нем, Хэмп? Что ты думаешь о нем?    

– Я  думаю, что он лучше вас, – ответил я, охваченный бессознательным желанием  хоть отчасти отвлечь на себя гнев, готовый обрушиться на голову  Джонсона. – Его «ложные понятия», как вы их называете, говорят о его  благородстве и мужестве. У вас же нет ни морали, ни иллюзий, ни идеалов. Вы  нищий!    

Он  кивнул головой со свирепым удовольствием.    

– Совершенно  верно, Хэмп, совершенно верно! У меня нет иллюзий, свидетельствующих о  благородстве и мужестве. Живая собака лучше мертвого льва, – говорю я  вместе с Экклезиастом. Моя единственная доктрина – это целесообразность. Она  помогает выжить. Когда эта частица жизненной закваски, которую мы называем  «Джонсон», перестанет быть частицей закваски и обратится в прах и тлен, в ней  будет не больше благородства, чем во всяком прахе и тлене, а я по-прежнему буду  жить и бушевать.    

Он  помолчал и спросил:    

– Ты  знаешь, что я сейчас сделаю?    

Я  покачал головой.    

– Я  использую свою возможность бушевать и покажу тебе, что происходит с  благородством. Смотри!    

Он  находился в трех ярдах от Джонсона, то есть в девяти футах! И он сидел; и  одним гигантским прыжком; даже не вставая на ноги, покрыл это расстояние. Он  прыгнул, как тигр, и Джонсон, прикрывая одной рукой живот, а другой – голову,  напрасно пытался защититься от обрушившейся на него лавины ярости. Волк Ларсен  свой первый сокрушительный удар направил прямо в грудь матросу. Дыхание  Джонсона внезапно пресеклось, и изо рта у него вырвался хриплый звук, словно он  с силой взмахнул топором. Он зашатался и чуть не опрокинулся навзничь.    

Не могу  передать подробности последовавшей затем гнусной сцены. Это было нечто чудовищное;  даже сейчас меня начинает мутить, стоит мне вспомнить об этом. Джонсон  мужественно защищался, но где же ему было устоять против Волка Ларсена, а тем  более против Волка Ларсена и помощника! Зрелище этой борьбы было ужасно. Я не  представлял себе, что человеческое существо может столько вытерпеть и все же  продолжать жить и бороться. А Джонсон боролся. У него не было ни малейшей  надежды справиться с ними, и он знал это не хуже меня, но он был человек  мужественный и не мог сдаться без борьбы.    

Я не в  состоянии был смотреть на это. Я чувствовал, что схожу с ума, и бросился к  трапу, чтобы убежать на палубу. Но Волк Ларсен, оставив на миг свою жертву,  одним могучим прыжком догнал меня и отшвырнул в противоположный угол каюты.    

– Это  одно из проявлений жизни, – с усмешкой бросил он мне. – Оставайся и  наблюдай. Вот тебе случай собрать данные о бессмертии души. Кроме того, ты ведь  знаешь, что душе Джонсона мы не можем причинить вреда. Мы можем разрушить  только ее бренную оболочку.    

Мне  казалось, что прошли века, хотя на самом деле избиение продолжалось не дольше  десяти минут. Волк Ларсен и помощник смертным боем избивали беднягу. Они  молотили его кулаками и пинали своими тяжелыми башмаками, сшибали с ног и  поднимали, чтобы повалить снова. Джонсон уже ничего не видел, кровь хлестала у  него из ушей, из носа и изо рта, превращая каюту в лавку мясника. Когда он уже  не мог подняться, они продолжали избивать лежачего.    

– Легче,  Иогансен, малый ход! – произнес наконец Волк Ларсен.    

Но в  помощнике проснулся зверь, и он не хотел отпустить своей добычи. Волку Ларсену  пришлось оттолкнуть его локтем. От этого, казалось бы, легкого толчка Иогансен  отлетел в сторону, как пробка, и голова его с треском ударилась о переборку.  Оглушенный, он свалился на пол, тяжело дыша и очумело моргая глазами.    

– Отвори  дверь, Хэмп! – услышал я приказ.    

Я  повиновался, и эти звери подняли бесчувственное тело и, словно мешок с тряпьем,  поволокли его по узкому трапу на палубу. У штурвала стоял Луис, товарищ  Джонсона по шлюпке, и кровь алой струей брызнула ему на сапоги. Но Луис  невозмутимо вертел штурвал, не отрывая глаз от компаса.    

Совсем  иначе повел себя бывший юнга Джордж Лич. Вся шхуна от бака до юта была изумлена  его поведением. Он самовольно отправился на корму и перетащил Джонсона на бак,  где принялся, как умел, перевязывать его раны и хлопотать около него. Джонсон  был изуродован до неузнаваемости. За несколько минут лицо его так посинело и  распухло, что потеряло всякий человеческий облик.    

Но я  хотел рассказать о Личе. К тому времени, как я закончил уборку каюты, Лич уже  сделал для Джонсона все, что мог. Я поднялся на палубу, чтобы подышать свежим  воздухом и хоть немного успокоиться. Волк Ларсен курил сигару и осматривал  механический лаг, который обычно был опущен за кормой, а теперь для какой-то  цели поднят на борт. Вдруг до меня долетел голос Лича – хриплый, дрожащий от  сдерживаемой ярости. Я повернулся и увидел, что Лич стоит на палубе перед самым  ютом. Лицо его было бледно и перекошено от бешенства, глаза сверкали, он потрясал  сжатыми кулаками над головой.    

– Пусть  господь бог пошлет твою душу в ад, Волк Ларсен! Да и ад еще слишком хорош для  тебя! Трус, вот ты кто! Убийца! Свинья! – так поносил матрос Лич капитана.    

Я стоял,  словно громом пораженный. Я думал, что Лич будет сейчас же убит на месте. Но у  Волка Ларсена в эту минуту не было, как видно, охоты убивать его. Он не спеша  подошел к краю юта и, прислонившись к углу рубки, с задумчивым любопытством  поглядел на взбешенного парня.    

А тот  бросал капитану в лицо обвинения, каких никто еще не решался ему предъявить. Матросы  боязливо жались у бака, прислушиваясь к происходящему.    

Охотники,  балагуря, высыпали на палубу; но я заметил, что веселость слетела с их лиц,  когда они услышали выкрики Лича. Даже они были испуганы необычайной смелостью  матроса. Казалось невероятным, чтобы кто-нибудь мог бросить Волку Ларсену  подобные оскорбления. Должен сказать, что я сам был удивлен и восхищен  поступком Лича и видел в нем блестящее доказательство непобедимости  бессмертного духа, который выше плоти и ее страха смерти. Этот юноша напомнил  мне древних пророков, обличавших людские грехи.    

И как он  обличал Волка Ларсена! Он обнажал его душу и выставлял напоказ всю ее низость.  Он призывал на его голову проклятия бога и небес и делал это с жаром,  напоминавшим сцены отлучения от церкви в средние века. В своем гневе он то поднимался  до грозных высот, то опускался до грязной площадной брани.    

Ярость  Лича граничила с безумием. На губах его выступила пена, он задыхался, в горле у  него клокотало, и временами речь становилась нечленораздельной. А Волк Ларсен  все так же холодно и спокойно слушал его, прислонившись к углу рубки, и,  казалось, был охвачен любопытством. Это дикое проявление жизненного брожения,  этот буйный мятеж и вызов, брошенный ему движущейся материей, поразили и  заинтересовали его.    

Каждый  миг и я и все присутствующие ждали, что он бросится на молодого матроса и одним  ударом прикончит его. Но по какому-то странному капризу он этого не делал. Его  сигара потухла, а он все смотрел вниз с безмолвным любопытством.    

Лич в  своем неистовстве дошел до предела.    

– Свинья!  Свинья! Свинья! – выкрикивал он, не помня себя. – Почему же ты не  сойдешь вниз и не прикончишь меня, убийца? Ты легко можешь сделать это! Никто  не остановит тебя! Но я тебя не боюсь! В тысячу раз лучше быть мертвым и  избавиться от тебя, чем остаться живым в твоих когтях! Иди же, трус! Убей меня!  Убей! Убей!    

Как раз  в эту минуту грешная душа Томаса Магриджа вытолкнула его на сцену. Он все время  слушал, стоя у двери камбуза, но теперь высунулся вперед, как бы для того,  чтобы выбросить за борт какие-то очистки, на самом же деле, чтобы не прозевать  убийства, которое, по его мнению, неминуемо должно было сейчас произойти. Он  заискивающе улыбнулся Волку Ларсену, но тот, казалось, даже не заметил его.  Однако это не смутило кока. Он тоже был как бы не в себе; повернувшись к Личу,  он крикнул:    

– Что  ты ругаешься? Постыдился бы!    

Бессильная  ярость Лича наконец нашла себе выход. В первый раз после их стычки кок вышел из  камбуза без ножа. И не успели слова слететь с его губ, как кулак Лича сбил его  с ног. Трижды поднимался кок на ноги, стараясь удрать в камбуз, и всякий раз  молодой матрос одним ударом валил его на палубу.    

– Помогите! –  завопил Магридж. – Помогите! Помогите! Уберите его! Что вы глядите, уберите  его!    

Охотники  только смеялись с чувством облегчения. Трагедия кончилась, начинался фарс.  Матросы осмелели и, ухмыляясь, пододвинулись ближе, чтобы лучше видеть, как  будут бить ненавистного кока. И даже я возликовал в душе. Признаюсь, я  испытывал удовлетворение, глядя, как Лич избивает Магриджа, хотя это было почти  столь же ужасное избиение, как то, которое только что, по вине самого Магриджа,  выпало на долю Джонсона. Но лицо Волка Ларсена оставалось невозмутимым. Он даже  не переменил позы и с тем же любопытством следил за избиением. Казалось, он,  несмотря на свой отъявленный прагматизм, наблюдает за игрой и движением жизни в  надежде узнать о ней что-нибудь новое, различить в ее безумных корчах что-то  ускользавшее до сих пор от его внимания – ключ к тайне жизни, который поможет  ему эту тайну раскрыть.    

Ну и  досталось же коку! Да, это избиение мало чем отличалось от виденного мною в  каюте. Магридж напрасно старался спастись от разъяренного матроса. Напрасно  пытался он укрыться в каюту. Когда Лич сбивал его с ног, Магридж делал попытки  докатиться до нее, добраться до нее ползком, старался падать в сторону каюты,  но удар следовал за ударом с непостижимой быстротой. Лич швырял кока, как мяч,  пока наконец Магридж не растянулся недвижимый на палубе. Но и после этого он  еще продолжал получать удары и пинки. Никто не заступился за него. Лич мог бы  убить кока, но, очевидно, гнев его иссяк. Он повернулся и ушел, оставив своего  врага распростертым на палубе; кок лежал и повизгивал, как щенок.    

Но эти  два происшествия послужили только прелюдией к другим событиям того же дня. Под  вечер произошла стычка между Смоком и Гендерсоном. В кубрике внезапно раздались  выстрелы, и остальные четверо охотников выскочили на палубу. Столб густого,  едкого дыма – какой всегда бывает от черного пороха – поднялся из открытого  люка. Волк Ларсен бросился туда и исчез в этом дыму. До нас долетели звуки  ударов. Смок и Гендерсон – оба были ранены, а капитан вдобавок еще избил их за  то, что они ослушались его приказа и изувечили друг друга перед началом охоты.  Раны оказались серьезными, и, отколотив охотников, Волк Ларсен тут же принялся  лечить их, как умел, и делать перевязки. Я помогал ему, когда он зондировал и  промывал раны, и оба молодца стоически переносили эту грубую хирургию без  всякого наркоза, подкрепляя свои силы только добрым стаканом виски.    

Затем во  время первой вечерней полувахты поднялась драка на баке. Причиной ее послужили  сплетни и наушничество, из-за которых был избит Джонсон. Шум, доносившийся с  бака, и синяки, разукрасившие физиономии матросов, свидетельствовали о том, что  одна половина команды изрядно отделала другую.    

Вторая  вечерняя полувахта ознаменовалась новой дракой – на этот раз между Иогансеном и  тощим, похожим на янки охотником Лэтимером. Повод к ней подало замечание  Лэтимера, что помощник, дескать, храпит и разговаривает во сне. В результате  последний получил изрядную трепку, после чего снова не давал никому спать, без  конца переживая – во сне все подробности драки.    

Меня  тоже всю ночь мучили кошмары. Этот день был похож на страшный сон. Одна зверская  сцена сменялась другой, разбушевавшиеся страсти и хладнокровная жестокость  заставляли людей покушаться на жизнь своих ближних, бить, калечить, уничтожать.  Нервы мои были потрясены. Ум возмущался. До этой поры жизнь моя протекала в  относительном неведении зверской стороны человеческой природы. Ведь я всегда  жил чисто интеллектуальной жизнью. Я сталкивался с жестокостью, но только с  жестокостью духовной – с колким сарказмом Чарли Фэрасета, с безжалостными  эпиграммами и остротами приятелей по клубу и ядовитыми замечаниями некоторых  профессоров в мои студенческие годы.    

Вот и  все. Но чтобы люди могли вымещать свой гнев на ближних, проливая кровь и калеча  друг друга, – это было для меня внове и повергало в ужас. Не напрасно  называли меня «неженка Ван-Вейден», думал я и беспокойно ворочался на койке,  терзаемый кошмарами. Я дивился своему полному незнанию жизни и горько смеялся  над собой; казалось, я уже готов был признать, что отталкивающая философия  Волка Ларсена дает более правильное объяснение жизни, чем моя.    

Такое  направление мыслей испугало меня. Я чувствовал, что окружающее зверство оказывает  на меня развращающее влияние, омрачая все, что есть хорошего и светлого на  свете. Я отдавал себе отчет в том, что избиение Томаса Магриджа – скверное,  злое дело, и тем не менее не мог не ликовать при мысли об этом происшествии. И,  сознавая, что я грешу, что такие мысли чудовищны, я все же захлебывался от  бессмысленного злорадства. Я больше не был Хэмфри Ван-Вейденом. Я был Хэмпом,  юнгой на шхуне «Призрак». Волк Ларсен был моим капитаном, Томас Магридж и  остальные – моими товарищами, и печать, которой они были отмечены, уже начинала  проступать и на моей шкуре.    

 Глава тринадцатая    

     

Три дня  я работал и за себя и за Томаса Магриджа и могу с гордостью сказать, что  справлялся с делами неплохо. Я знаю, что заслужил одобрение Волка Ларсена, да и  матросы были довольны мною во время моего краткого правления в камбузе.    

– В  первый раз ем чистую пищу, с тех пор как попал на борт, – сказал мне  Гаррисон, просунув в дверь камбуза обеденную посуду с бака. – Стряпня  Томми почему-то всегда отдавала тухлым жиром, и сдается мне, что он ни разу не  сменил рубашки, как отплыл из Фриско.    

– Так  оно и есть, – подтвердил я.    

– Небось,  и спит в ней? – продолжал Гаррисон.    

– Будь  уверен, – сказал я. – На нем все та же рубашка, и он ее ни разу не  снимал.    

Но только  три дня дал капитан коку на поправку после нанесенных ему побоев. На четвертый  день его за шиворот стащили с койки, и он, хромая и шатаясь от слабости,  приступил к исполнению своих обязанностей. Глаза у него так отекли, что он  почти ничего не видел. Он хныкал и вздыхал, но Волк Ларсен был неумолим.    

– Смотри,  чтоб не было помоев! – напутствовал он кока. – И грязи я больше не  потерплю! Изволь также иногда менять рубашку, не то я тебя выкупаю. Понял?    

Томас  Магридж с трудом ковылял по камбузу, и первый же резкий крен «Призрака» чуть не  свалил его с ног. Стараясь сохранить равновесие, он хотел схватиться за  железные прутья, предохраняющие кастрюли от падения, но промахнулся и оперся  рукой о раскаленную плиту. Раздалось шипение, потянуло запахом горелого мяса, и  кок взвыл от боли.    

– Господи,  господи, вот еще беда-то! – причитал он, усевшись на угольный ящик и  размахивая обожженной рукой. – Что ж это за напасть такая! Прямо тошно  становится! И за что мне это? Уж я ли не стараюсь жить со всеми в ладу!    

Слезы струились  по его опухшим, покрытым кровоподтеками щекам, лицо было перекошено от боли, но  сквозь боль проглядывала затаенная злоба.    

– Как  я ненавижу его! Как ненавижу! – пробормотал он, скрипнув зубами.    

– Кого  это? – спросил я, но бедняга уже опять начал оплакивать свои невзгоды.  Впрочем, угадать, кого он ненавидит, было нетрудно, – труднее было бы  предположить, что он кого-нибудь любит. В этом человеке сидел какой-то бес,  заставлявший его ненавидеть весь мир. Мне казалось порой, что Магридж ненавидит  даже самого себя, – так нелепо и уродливо сложилась его жизнь. В такие  минуты во мне пробуждалось горячее сочувствие к нему и становилось стыдно, что  я мог радоваться его страданиям и бедам. Жизнь подло обошлась с Томасом  Магриджем. Она сыграла с ним скверную штуку, вылепив из него то, чем он был, и  не переставала издеваться над ним. Мог ли он быть иным? И, будто в ответ на мои  невысказанные мысли, кок прохныкал:    

– Мне  всегда, всегда не везло. Некому было послать меня в школу, некому было меня покормить  или вытереть мне разбитый нос, когда я был мальчонкой! Разве кто-нибудь  заботился обо мне? Кто, когда, спрашиваю я?    

– Не  огорчайся, Томми, – сказал я, успокаивающе кладя ему руку на плечо. –  Не унывай! Все наладится. У тебя еще много впереди, ты всего можешь добиться.    

– Вранье!  Подлое вранье! – заорал он мне в лицо, стряхивая мою руку. – Вранье,  сам знаешь. Меня не переделать! Меня уже сделали – из всяких отбросов! Такие  рассуждения хороши для тебя, Хэмп. Ты родился джентльменом. Ты никогда не знал,  что значит ходить голодным и засыпать в слезах оттого, что голод грызет твое  пустое брюхо, точно крыса. Нет, мое дело пропащее. Да если даже я проснусь  завтра президентом Соединенных Штатов, разве я отъемся за то время, когда бегал  по улицам голодным щенком? Разве это исправишь?    

Не в  добрый час я родился, вот на мою долю и выпало столько бед, что хватило бы на  десятерых. Полжизни я провалялся по больницам. Хворал лихорадкой в Аспинвале, в  Гаване, в Нью-Орлеане. На Барбадосе полгода мучился от цинги и чуть не сдох. В  Гонолулу – оспа. В Шанхае – перелом обеих ног. В Уналашке – воспаление легких.  Три сломанных ребра во Фриско. А теперь! Взгляни на меня! Взгляни! Ведь опять  все ребра переломали! И посмотришь – буду харкать кровью. Кто же мне возместит  все это, спрашиваю я? Кто? Бог, что ли? Видно, он здорово невзлюбил меня, когда  отправил в плавание по этому проклятому свету!    

Это  возмущение против судьбы продолжалось больше часа, после чего кок снова  принялся за работу, хромая, охая и дыша ненавистью ко всему живущему. Его  диагноз оказался правильным, так как время от времени ему становилось дурно, он  начинал харкать кровью и очень страдал. Но бог, казалось, и вправду  возненавидел его и не хотел прибрать. Мало-помалу кок оправился и стал еще злее  прежнего.    

Прошло  несколько дней, и Джонсон тоже выполз на палубу и кое-как принялся за работу.  Но ему было еще далеко до поправки, и я нередко наблюдал украдкой, как он с  трудом взбирается по вантам или устало склоняется над штурвалом. А хуже всего  было то, что он совсем пал духом. Он пресмыкался перед Волком Ларсеном и перед  помощником. Вот Лич – тот держался совсем иначе. Расхаживал по палубе, как  молодой тигр, и не скрывал своей ненависти к капитану и к Иогансену.    

– Я  еще разделаюсь с тобой, косолапый швед! – услышал я как-то ночью на палубе  его слова, обращенные к помощнику.    

Иогансен  выбранился в темноте, и в тот же миг что-то с силой ударилось о переборку камбуза.  Снова послышалась ругань, потом насмешливый хохот, а когда все стихло, я вышел  на палубу и увидел тяжелый нож, вонзившийся в переборку на целый дюйм. Почти  тогда же появился помощник и принялся искать нож, но я уже завладел им и на  следующее утро тайком вернул его Личу. Матрос только осклабился при этом, но в  его улыбке было больше искренней благодарности, чем в многословных излияниях,  присущих представителям моего класса.    

В  противоположность остальным членам команды, я теперь ни с кем не был в ссоре,  более того, отлично ладил со всеми. Охотники относились ко мне, должно быть, со  снисходительным презрением, но, во всяком случае, не враждебно. Смок и  Гендерсон, которые понемногу залечивали свои раны и целыми днями качались в  подвесных койках под тентом, уверяли, что я ухаживаю за ними лучше всякой  сиделки и что они не забудут меня в конце плавания, когда получат расчет. (Как  будто мне нужны были их деньги! Я мог купить их со всеми их пожитками, мог купить  всю шхуну, даже двадцать таких шхун!) Но мне выпала задача ухаживать за ними,  перевязывать их раны, и я делал все, что мог.    

У Волка  Ларсена снова был приступ головной боли, длившийся два дня. Должно быть, он  жестоко страдал, так как позвал меня и подчинялся моим указаниям, как больной  ребенок. Но ничто не помогает ему. По моему совету он бросил курить и пить. Мне  казалось просто невероятным, что это великолепное животное может страдать  такими головными болями.    

– Это  божья кара, уверяю вас, – высказался по этому поводу Луис. – Кара за  его черные дела. И это еще не все, иначе...    

– Иначе  что? – спросил я.    

– Иначе  бог, видать, только грозится, а дела не делает. Эх, вот слетит с языка...    

Нет, зря  я сказал, что нахожусь в добрых отношениях со всеми. Томас Магридж не только  по-прежнему ненавидит меня, но даже нашел для своей ненависти новый повод. Я  долго не понимал, в чем дело, но наконец догадался: он не мог простить мне, что  я родился «джентльменом», как он выражается, то есть под более счастливой  звездой, нежели он.    

– А  покойников что-то не видать! – поддразнил я Луиса, когда Смок и Гендерсон,  дружески беседуя, прогуливались рядом по палубе в первый раз после  выздоровления.    

Луис  поднял на меня хитрые серые глазки и зловеще покачал головой.    

– Шквал  налетит, говорю вам, и тогда берите все рифы и держитесь крепче. Я чую, давно  чую – быть буре. Я ее вижу – вот как такелаж над головой в темную ночь. Она уже  близко, близко!    

– И  кто же будет первой жертвой? – спросил я.    

– Только  не старый толстый Луис, за это я поручусь, – рассмеялся он. – Я чую  нутром, что через год буду глядеть в глаза моей старой матушке; ведь она  заждалась своих сыновей – все пятеро ушли в море.    

– Что  он говорил тебе? – спросил меня потом Томас Магридж.    

– Что  он когда-нибудь съездит домой повидаться с матерью, – осторожно отвечал я.    

– У  меня никогда не было матери, – заявил кок, уставив на меня унылый взгляд  своих тусклых, бесцветных глаз.    

 Глава четырнадцатая    

     

Думаю о  том, что никогда не умел понастоящему ценить женское общество, хотя почти всю  свою жизнь провел в окружении женщин. Я жил с матерью и сестрами и всегда  старался освободиться от их опеки. Они доводили меня до отчаяния своими  заботами о моем здоровье и вторжениями в мою комнату, где неизменно нарушали  тот систематизированный хаос, который был предметом моей гордости и в котором я  отлично разбирался, и учиняли еще больший, с моей точки зрения, хаос, хотя  комната и приобретала более опрятный вид. После их ухода я никогда ничего не  мог найти. Но, увы, как рад был бы я теперь ощутить возле себя их присутствие,  услышать шелест их юбок, который так докучал мне подчас! Я уверен, что никогда  не буду ссориться с ними, если только мне удастся попасть домой. Пусть с утра  до ночи пичкают меня, чем хотят, пусть весь день вытирают пыль в моем кабинете  и подметают пол – я буду спокойно взирать на все это и благодарить судьбу за  то, что у меня есть мать и сестры.    

Подобные  воспоминания заставляют меня задуматься о другом. Где матери всех этих людей,  плавающих на «Призраке»? И противоестественно и нездорово, что все эти мужчины  совершенно оторваны от женщин и одни скитаются по белу свету. Грубость и  дикость только неизбежный результат этого. Всем этим людям следовало бы тоже  иметь жен, сестер, дочерей. Тогда они были бы мягче, человечнее, были бы  способны на сочувствие. А ведь никто из них даже не женат. Годами никому из них  не приходится испытывать на себе влияния хорошей женщины, ее смягчающего  воздействия. Жизнь их однобока. Их мужественность, в которой есть нечто  животное, чрезмерно развилась в них за счет духовной стороны, притупившейся,  почти атрофированной.    

Это  компания холостых мужчин. Жизнь их протекает в грубых стычках, от которых они  еще более черствеют. Порой мне просто не верится, что их породили на свет  женщины. Кажется, что это какая-то полузвериная, получеловеческая порода,  особый вид живых существ, не имеющих пола, что они вылупились, как черепахи, из  согретых солнцем яиц или получили жизнь каким-нибудь другим необычным способом.  Дни они проводят среди грубости и зла, и в конце концов умирают столь же  скверно, как и жили.    

Под  влиянием таких мыслей я разговорился вчера вечером с Иогансеном. Это была  первая неофициальная беседа, которой он удостоил меня с начала путешествия. Иогансен  покинул Швецию, когда ему было восемнадцать лет; теперь ему тридцать восемь, и  за все это время он ни разу не был дома. Года два назад в Чили он встретил в  каком-то портовом трактире земляка и узнал от него, что его мать еще жива.    

– Верно,  уж порядком состарилась теперь, – сказал он, задумчиво глянув на компас и  тотчас метнув колючий взгляд на Гаррисона, отклонившегося на один румб от  курса.    

– Когда  вы в последний раз писали ей?    

Он  принялся высчитывать вслух.    

– В  восемьдесят первом... нет, в восемьдесят втором, кажется. Или в восемьдесят  третьем? Да, в восемьдесят третьем. Десять лет назад. Из какого-то маленького  порта на Мадагаскаре. Я служил тогда на торговом судне. Видишь ты, –  продолжал он, будто обращаясь через океан к своей забытой матери, – ведь  каждый год собирался домой. Так стоило ли писать? Через год, думаю, попаду. Да  всякий раз что-нибудь мешало. Теперь вот стал помощником, так дело пойдет подругому.  Как получу расчет во Фриско – может, набежит долларов пятьсот, – так  наймусь на какое-нибудь парусное судно, махну вокруг мыса Горн в Ливерпуль и  зашибу еще. А оттуда уж поеду домой на свои денежки. Вот тогда моей старушке не  придется больше работать!    

– Неужто  она еще работает? Сколько же ей лет?    

– Под  семьдесят, – ответил он. И добавил хвастливо: – У нас на родине работают с  рождения и до самой смерти, поэтому мы и живем так долго. Я дотяну до ста.    

Никогда  не забуду я этого разговора. То были последние слова, которые я от него слышал,  и, быть может, вообще последние его слова.    

В тот  вечер, спустившись в каюту, я решил, что там слишком душно спать. Ночь была  тихая. Мы вышли из полосы пассатов, и «Призрак» еле полз вперед, со скоростью  не больше одного узла. Захватив под мышку подушку и одеяло, я поднялся на  палубу.    

Проходя  мимо Гаррисона, я взглянул на компас, установленный на палубе рубки, и заметил,  что на этот раз рулевой отклонился от курса на целых три румба.    

Думая,  что он заснул, и желая спасти его от взбучки, а то и от чего-нибудь похуже, я  заговорил с ним. Но он не спал, глаза его были широко раскрыты и устремлены в  даль. Казалось, он был так чем-то взволнован, что не мог ответить мне.    

– В  чем дело? – спросил я. – Ты болен?    

Он  покачал головой и глубоко вздохнул, словно пробуждаясь от сна.    

– Так  держи курс получше, – посоветовал я.    

Он перехватил  ручки штурвала; стрелка компаса медленно поползла к северо-западу и установилась  там после нескольких отклонений.    

Я уже  собрался пойти дальше и поднял свои вещи, как вдруг что-то необычное за бортом  привлекло мое внимание. Чья-то жилистая мокрая рука ухватилась за планшир.  Потом из темноты появилась другая. Я смотрел, разинув рот. Что это за гость из  морской глубины? Кто бы это ни был, я знал, что он взбирается на борт, держась  за лаглинь. Появилась голова с мокрыми взъерошенными волосами, и я увидел лицо  Волка Ларсена. Его правая щека была в крови, струившейся из раны на голове.  Сильным рывком он перекинул тело через фальшборт и, очутившись на палубе,  метнул быстрый взгляд на рулевого, словно проверяя, кто стоит у штурвала и не  грозит ли с этой стороны опасность. Вода ручьями стекала с его одежды, и я  бессознательно прислушивался к ее журчанию. Когда он двинулся ко мне, я  невольно отступил: я отчетливо прочел слово «смерть» в его взгляде.    

– Стой,  Хэмп, – тихо сказал он. – Где помощник?    

Я с  недоумением покачал головой.    

– Иогансен! –  негромко позвал капитан. – Иогансен! Где помощник? – спросил он у  Гаррисона.    

Молодой  матрос уже успел прийти в себя и довольно спокойно ответил:    

– Не  знаю, сэр. Недавно он прошел на бак.    

– Я  тоже шел на бак, но ты, верно, заметил, что вернулся я с противоположной  стороны. Как это могло получиться, а?    

– Вы,  верно, были за бортом, сэр.    

– Посмотреть,  нет ли его в кубрике, сэр? – предложил я.    

Ларсен  покачал головой.    

– Ты  не найдешь его там, Хэмп. Идем, ты мне нужен! Оставь вещи здесь.    

Я  последовал за ним. На палубе было тихо.    

– Проклятые  охотники, – проворчал он. – Так разленились, что не могут выстоять  четыре часа на вахте!    

На  полубаке мы нашли трех спящих матросов! Капитан перевернул их на спину и  заглянул им в лицо. Они несли вахту на палубе, а по корабельным правилам все,  за исключением старшего вахтенного, рулевого и сигнальщика, в хорошую погоду  имели право спать.    

– Кто  сигнальщик? – спросил капитан.    

– Я,  сэр, – с легкой дрожью в голосе ответил Холиок, один из старых матросов. –  Я только на минуту задремал сэр. Простите, сэр! Больше этого не будет.    

– Ты  ничего не заметил на палубе?    

– Нет,  сэр, я...    

Но Волк  Ларсен уже отвернулся, презрительно буркнув что-то, и оставил матроса с раскрытым  ртом, – кто мог думать, что он так дешево отделается!    

– Тише  теперь, – шепотом предупредил меня Волк Ларсен, спускаясь по трапу в  кубрик.    

С  бьющимся сердцем я последовал за ним. Я не знал, что нас ожидает, как не знал и  того, что уже произошло. Но я видел, что была пролита кровь. И уж, конечно, не  по своей воле Волк Ларсен очутился за бортом. Странно было и отсутствие  Иогансена.    

Я  впервые спускался в матросский кубрик и не скоро забуду то зрелище, которое  предстало предо мной, когда я остановился внизу у трапа. Кубрик занимал  треугольное помещение на самом носу шхуны и был не больше обыкновенной дешевой  каморки на Грабстрит. Вдоль трех его стен в два яруса тянулись койки. Их было  двенадцать. Двенадцать человек ютились в этой тесноте – и спали и ели здесь.  Моя спальня дома была невелика, но все же она могла вместить дюжину таких  кубриков, а если принять во внимание высоту потолка, то и все двадцать.    

Тут  пахло плесенью и чем-то кислым, и при свете качающейся лампы я разглядел  переборки, сплошь увешанные морскими сапогами, клеенчатой одеждой и всевозможным  тряпьем – чистым и грязным вперемешку. Все это раскачивалось взад и вперед с  шуршащим звуком, напоминавшим стук веток о стену дома или о крышу. Время от  времени какой-нибудь сапог глухо ударялся о переборку. И хотя море было тихое,  балки и доски скрипели неумолчным хором, а из-под настила неслись какие-то  странные звуки.    

Все это  нисколько не мешало спящим. Их было восемь человек – две свободные от вахты  смены, – и спертый воздух был согрет их дыханием; слышались вздохи, храп,  невнятное бормотание – звуки, сопровождавшие сон этих людей, спящих в своей  берлоге. Но в самом ли деле все они спали? И давно ли? Вот что, по-видимому,  интересовало Волка Ларсена. И, чтобы разрешить свои сомнения, он прибег к  приему, напомнившему мне одну из новелл Боккаччо.    

Ларсен  вынул лампу из ее качающейся оправы и подал мне. Свой обход он начал с первой  койки по правому борту. Наверху лежал канак[10],  красавец матрос, которого товарищи называли Уфти-Уфти. Он спал, лежа на спине,  и дышал тихо, как женщина. Одну руку он подложил под голову, другая покоилась  поверх одеяла. Волк Ларсен взял его за руку и начал считать пульс. Это  разбудило матроса. Он проснулся так же спокойно, как спал, и даже не  пошевельнулся при этом. Он только широко открыл свои огромные черные глаза и,  не мигая, уставился на нас. Волк Ларсен приложил палец к губам, требуя  молчания, и глаза снова закрылись.    

На  нижней койке лежал Луис, толстый, распаренный. Он спал непритворным, тяжелым  сном. Когда Волк Ларсен взял его за руку, он беспокойно заерзал и вдруг изогнулся  так, что тело его какую-то секунду опиралось только на плечи и пятки. Губы его  зашевелились, и он изрек следующую загадочную фразу:    

– Кварта  – шиллинг. Но гляди в оба, не то трактирщик мигом всучит тебе трехпенсовую за  твои шесть пенсов.    

Затем он  повернулся набок и с тяжелым вздохом произнес:    

– Шесть  пенсов – «теннер», а шиллинг – «боб». А вот что такое «пони»[11] – я не знаю.    

Удостоверившись,  что Луис и канак не прикидываются спящими. Волк Ларсен перешел к следующим двум  койкам, по правому борту, занятым – как мы увидели, осветив их лампой, – Личем  и Джонсоном.    

Когда  капитан нагнулся над нижней койкой, чтобы прощупать пульс Джонсону, я, стоя с  лампой в руках, заметил, что Лич на верхней койке приподнял голову и осторожно  глянул вниз. Должно быть, он разгадал хитрость капитана и понял, что сейчас  будет уличен, так как лампа внезапно была выбита у меня из рук, и кубрик  погрузился в темноту. В тот же миг Лич спрыгнул вниз, прямо на Волка Ларсена.    

Звуки,  доносившиеся из мрака, напоминали схватку волка с быком. Ларсен взревел, как  разъяренный зверь, и Лич зарычал тоже. От этих звуков кровь стыла в жилах.  Джонсон, должно быть, тотчас вмешался в драку. Я понял, что его униженное  поведение все последние дни было лишь хорошо обдуманным притворством.    

Эта  схватка в темноте казалась столь ужасной, что я, весь дрожа, прислонился к  трапу, не в силах сдвинуться с места. Я снова испытал знакомое сосущее ощущение  под ложечкой, всегда появлявшееся у меня при виде физического насилия. Правда,  в этот миг я ничего не мог видеть, но до меня долетали звуки ударов и глухой  стук сталкивающихся тел. Койки трещали, слышно было тяжелое дыхание, короткие  возгласы боли.    

Должно  быть, в покушении на жизнь капитана и помощника участвовало несколько человек,  так как по возросшему шуму я догадался, что Лич и Джонсон уже получили  подкрепление со стороны своих товарищей.    

– Эй,  кто-нибудь, дайте нож! – кричал Лич.    

– Двинь  его по башке! Вышиби из него мозги! – орал Джонсон.    

Но Волк  Ларсен больше не издал ни звука. Он молча и свирепо боролся за свою жизнь. Ему  приходилось туго. Сразу же сбитый с ног, он не мог подняться, и мне казалось,  что, несмотря на его чудовищную силу, положение его безнадежно. О ярости этой  борьбы я получил весьма наглядное представление, так как сам был сбит с ног  сцепившимися телами и, падая, сильно ушибся. Однако среди общей свалки мне  как-то удалось заползти на одну из нижних коек и таким образом убраться с  дороги.    

– Все  сюда! Мы держим его! Попался! – слышал я выкрики Лича.    

– Кого? –  спрашивал кто-то, разбуженный шумом, не понимая, что происходит.    

– Кровопийцу  помощника! – хитро ответил Лич, с трудом выговаривая слова.    

Его  сообщение было встречено восторженными возгласами, и с этой минуты Волку  Ларсену пришлось отбиваться от семерых дюжих матросов, наседавших на него.  Луис, я полагаю, не принимал участия в драке. Кубрик гудел, как потревоженный  улей.    

– Эй  вы, что там у вас такое? – донесся с палубы крик Лэтимера. Он был слишком  осторожен, чтобы спуститься в этот ад кипевших во мраке страстей.    

– У  кого есть нож? Дайте нож! – снова услышал я голос Лича, когда шум на  мгновение затих.    

Многочисленность  нападавших повредила им. Они мешали друг другу, а у Волка Ларсена была только  одна цель – пробраться ползком к трапу, – и он в конце концов достиг  своего. Несмотря на полный мрак, я следил за его передвижением по звукам. И  только такой силач мог сделать то, что сделал он, когда дополз все же до трапа.  Хватаясь за ступеньки руками, он мало-помалу выпрямился во весь рост и начал  взбираться наверх, невзирая на то, что целая куча людей старалась стащить его  вниз.    

Конец  этой сцены я не только слышал, но и видел, так как Лэтимер принес фонарь и  осветил им люк. Волк Ларсен – его едва можно было разглядеть под уцепившимися  за него матросами – уже почти добрался до верха трапа. Этот клубок сплетенных  тел напоминал огромного многолапого паука и раскачивался взад и вперед в такт  ритмичной качке шхуны. И медленно, с большими остановками, вся эта копошащаяся  масса тел неуклонно ползла кверху. Раз она дрогнула, застыла на месте и чуть не  покатилась вниз, но равновесие восстановилось, и она снова поползла по трапу.    

– Что  тут такое? – крикнул Лэтимер.    

При  свете фонаря я увидел его склоненное над люком испуганное лицо.    

– Это  я, Ларсен, – донесся приглушенный голос.    

Лэтимер  протянул руку. Снизу быстро высунулась рука Ларсена. Лэтимер схватил ее и стал  тянуть кверху, и следующие две ступеньки были пройдены быстро. Показалась  другая рука Ларсена и ухватилась за комингс люка. Клубок тел отделился от  трапа, но матросы все еще цеплялись за своего ускользавшего врага. Однако один  за другим они начали скатываться вниз. Ларсен сбрасывал их, ударяя о закраину  люка, пиная ногами. Последним был Лич: он свалился с самого верха вниз головой  прямо на своих товарищей. Волк Ларсен и фонарь исчезли, и мы остались в  темноте.    

 Глава пятнадцатая    

     

По  стонами, с ругательствами матросы стали подниматься на ноги.    

– Зажгите  лампу, я вывихнул большой палец, – крикнул Парсонс, смуглый, мрачный  парень, рулевой из шлюпки Стэндиша, где Гаррисон был гребцом.    

– Лампа  где-то тут, на полу, – сказал Лич, опускаясь на край койки, на которой  притаился я.    

Послышался  шорох, чирканье спички, потом тускло вспыхнула коптящая лампа, и при ее неверном  свете босоногие матросы принялись обследовать свои ушибы и раны. Уфти-Уфти завладел  пальцем Парсонса, сильно дернул его и вправил сустав. В то же время я заметил,  что у самого канака суставы пальцев разбиты в кровь. Он показывал их всем,  скаля свои великолепные белые зубы, и хвалился, что своротил скулу Волку  Ларсену.    

– Так  это ты, черное пугало, постарался? – воинственно вскричал Келли,  американец ирландского происхождения, бывший грузчик, первый раз выходивший в  море и состоявший гребцом при Керфуте.    

Он  выплюнул выбитые зубы и с перекощенным от бешенства лицом двинулся на Уфти-Уфти.  Канак отпрыгнул к своей койке и выхватил длинный нож.    

– А,  брось! Надоел! – вмешался Лич. Очевидно, при всей своей молодости и  неопытности он был коноводом в кубрике. – Ступай прочь, Келли, оставь Уфти  в покое! Как, черт подери, мог он узнать тебя в темноте?    

Келли  нехотя повиновался, а Уфти-Уфти благодарно сверкнул своими белыми зубами. Он  был красив. В линиях его фигуры была какая-то женственная мягкость, а большие  глаза смотрели мечтательно, что странно противоречило его репутации драчуна и  забияки.    

– Как  ему удалось уйти? – спросил Джонсон.    

Все еще  тяжело дыша, он сидел на краю своей койки; вся его фигура выражала крайнее  разочарование и уныние. Во время борьбы с него сорвали рубашку; кровь из раны  на щеке капала на обнаженную грудь и красной струйкой стекала на пол.    

– Удалось,  потому что он дьявол. Я ведь говорил вам, – отозвался Лич, вскочив с  койки; в глазах у него блеснули слезы отчаяния. – И ни у кого из вас  вовремя не нашлось ножа! – простонал он.    

Но никто  не слушал его; в матросах уже проснулся страх перед ожидавшей их карой.    

– А  как он узнает, кто с ним дрался? – спросил Келли и, свирепо оглянувшись  кругом, добавил: – Если, конечно, никто не донесет.    

– Да  стоит ему только поглядеть на нас... – пробормотал Парсонс. –  Взглянет хоть на тебя, и все!    

– Скажи  ему, что палуба встала дыбом и дала тебе по зубам, – усмехнулся Луис.    

Он один  не слезал во время драки с койки и торжествовал, что у него нет ни ран, ни  синяков – никаких следов участия в ночном побоище.    

– Ну  и достанется вам завтра, когда Волк увидит ваши рожи! – хмыкнул он.    

– Скажем,  что приняли его за помощника, – пробормотал кто-то.    

А другой  добавил:    

– А  я скажу, что услышал шум, соскочил с койки и сразу же получил по морде за  любопытство. Ну и, понятно, не остался в долгу. А кто там был – я и не разобрал  в этой темнотище.    

– И  съездил мне в зубы! – дополнил Келли и даже просиял на миг.    

Лич и  Джонсон не принимали участия в этом разговоре, и было ясно, что товарищи  смотрят на них, как на обреченных. Лич некоторое время молчал, но наконец его  взорвало.    

– Тошно  слушать! Слюнтяи! Если бы вы поменьше мололи языком да побольше работали  руками, ему бы уже была крышка. Почему ни один из вас не дал мне ножа, когда я  просил? Черт бы вас побрал! И чего вы нюни распустили – убьет он вас, что ли?  Сами знаете, что не убьет. Он не может себе этого позволить. Здесь нет  корабельных агентов, чтобы подыскать других бродяг на ваше место. Кто без вас  будет грести, и править на шлюпках, и работать на его чертовой шхуне? А теперь  нам с Джонсоном придется расплачиваться за все. Ну, лезьте на койки и  заткнитесь. Я хочу спать.    

– Что  верно, то верно! – отозвался Парсонс. – Убить он нас, пожалуй, не  убьет. Но уж житья нам теперь тоже не будет на этой шхуне!    

А я все  это время с тревогой думал о своем собственном незавидном положении. Что произойдет,  когда они заметят меня? Мне-то не пробиться наверх, как Волку Ларсену. И в эту  минуту Лэтимер крикнул с палубы:    

– Хэмп!  Капитан зовет!    

– Его  здесь нет! – отозвался Парсонс.    

– Нет,  я здесь! – крикнул я, спрыгивая с койки и стараясь придать своему голосу  твердость.    

Матросы  ошеломленно уставились на меня. Я читал на их лицах страх. Страх и злобу, порождаемую  страхом.    

– Иду! –  крикнул я Лэтимеру.    

– Нет,  врешь! – заорал Келли, становясь между мной и трапом и пытаясь схватить  меня за горло. – Ах ты, подлая гадина! Я тебе заткну глотку!    

– Пусти  его! – приказал Лич.    

– Черта  с два! – последовал сердитый ответ.    

Лич,  сидевший на краю койки, даже не шевельнулся.    

– Пусти  его, говорю я! – повторил он, но на этот раз голос его прозвучал  решительно и жестко.    

Ирландец  колебался. Я шагнул к нему, и он отступил в сторону. Дойдя до трапа, я повернулся  и обвел глазами круг свирепых и озлобленных лиц, глядевших на меня из  полумрака. Внезапно глубокое сочувствие пробудилось во мне. Я вспомнил слова  кока. Как бог должен ненавидеть их, если обрекает на такие муки!    

– Будьте  покойны, я ничего не видел и не слышал, – негромко произнес я.    

– Говорю  вам, он не выдаст, – услышал я, поднимаясь по трапу, голос Лича. – Он  любит капитана не больше, чем мы с вами.    

Я нашел  Волка Ларсена в его каюте. Обнаженный, весь в крови, он ждал меня и приветствовал  обычной иронической усмешкой:    

– Приступайте  к работе, доктор! По-видимому, в этом плавании вам предстоит обширная практика.  Не знаю, как «Призрак» обошелся бы без вас. Будь я способен на столь благородные  чувства, я бы сказал, что его хозяин глубоко вам признателен.    

Я уже  был хорошо знаком с нашей нехитрой судовой аптечкой и, пока кипятилась на печке  вода, стал приготовлять все нужное для перевязок. Ларсен тем временем, смеясь и  болтая, расхаживал по каюте и хладнокровно рассматривал свои раны. Я впервые  увидел его обнаженным и был поражен. Культ тела никогда не был моей слабостью,  но я обладал все же достаточным художественным чутьем, чтобы оценить  великолепие этого тела.    

Должен  признаться, что я был зачарован совершенством этих линий, этой, я бы сказал, свирепой  красотой. Я видел матросов на баке. Многие из них поражали своими могучими  мускулами, но у всех имелся какой-нибудь недостаток: одна часть тела была  слишком сильно развита, другая слишком слабо, или же какоенибудь искривление  нарушало симметрию: у одних были слишком длинные ноги, у других – слишком  короткие; одних портила излишняя жилистость. Других – костлявость. Только  Уфти-Уфти отличался безупречным сложением, однако в красоте его было что-то женственное.    

Но Волк  Ларсен являлся воплощением мужественности и сложен был почти как бог. Когда он  ходил или поднимал руки, мощные мускулы напрягались и играли под атласной  кожей. Я забыл сказать, что бронзовым загаром были покрыты только его лицо и  шея. Кожа у него была белой, как у женщины, что напомнило мне о его  скандинавском происхождении. Когда он поднял руку, чтобы пощупать рану на  голове, бицепсы, как живые, заходили под этим белым покровом. Эти самые бицепсы  на моих глазах наносили столько страшных ударов и не так давно чуть не отправили  меня на тот свет. Я не мог оторвать от Ларсена глаз и стоял, как пригвожденный  к месту. Бинт выпал у меня из рук и, разматываясь, покатился по полу.    

Капитан  заметил, что я смотрю на него.    

– Бог  хорошо слепил вас, – сказал я.    

– Вы  находите? – отозвался он. – Я сам так считаю и часто думаю, к чему  это?    

– Предназначение... –  начал было я.    

– Приспособленность! –  прервал он меня. – Все в этом теле приспособлено для дела. Эти мускулы  созданы для того, чтобы хватать и рвать, уничтожать все живое, что станет на  моем пути. Но подумали ли вы о других живых существах? У них тоже как-никак  есть мускулы, также предназначенные для того, чтобы хватать, рвать, уничтожать.  И когда они становятся на моем жизненном пути, я хватаю лучше их, рву лучше,  уничтожаю лучше. В чем же тут предназначение? Приспособленность – больше  ничего.    

– Это  некрасиво, – возразил я.    

– Вы  хотите сказать, что жизнь некрасива? – улыбнулся он. – Однако вы  говорите, что я неплохо сложен. А теперь поглядите.    

Он широко  расставил ноги, будто прирос к полу, вцепившись в него пальцами, как когтями.  Узлы, клубки, бугры мускулов забегали под кожей.    

– Пощупайте! –  приказал он.    

Мускулы  были тверды, как сталь, и я заметил, что все тело у него подобралось и  напряглось. Мускулы мягко округлились на бедрах, на спине, вдоль плеч. Он  слегка приподнял руки, мышцы сократились, пальцы согнулись, напоминая когти.  Даже глаза изменили выражение – в них появились настороженность, расчет и  хищный огонек.    

– Устойчивость,  равновесие, – сказал он и, вмиг расслабив мышцы, принял более спокойную  позу. – Ноги для того, чтобы упираться в землю, а руки, зубы и ногти,  чтобы бороться и убивать, стараясь не быть убитым. Предназначение?  Приспособленность – самое верное слово.    

Я не  спорил. Предо мной был организм хищника, первобытного хищника, и это произвело  на меня столь сильное впечатление, как если бы я увидел машины огромного  броненосца или трансатлантического парохода.    

Вспоминая  жестокую схватку в кубрике, я дивился тому, как это Ларсену удалось так легко  отделаться.    

Могу не  без гордости сказать, что перевязку я, кажется, сделал ему неплохо. Впрочем,  серьезных повреждений было немного, остальное – просто кровоподтеки и ссадины.  Первый полученный им удар, тот, от которого он упал за борт, рассек ему кожу на  голове. Эту рану – длиной в несколько дюймов – я, по его указаниям, промыл и  зашил, предварительно выбрив вокруг нее волосы. Помимо этого, одна икра у него  была разодрана, словно его искусал бульдог. Ларсен объяснил мне, что какой-то  матрос вцепился в нее зубами еще в начале схватки, да так и висел на ней. Лишь  на верху трапа Ларсену удалось стряхнуть его с себя.    

– Кстати,  Хэмп, я заметил, что вы толковый малый, – сказал Волк Ларсен, когда я  кончил перевязки. – Как вы знаете, я остался без помощника. Отныне вы  будете стоять на вахте, получать семьдесят пять долларов в месяц, и всем будет  приказано называть вас «мистер Ван-Вейден».    

– Но  я же ничего не смыслю в навигации, – изумился я.    

– Этого  и не требуется.    

– И  я вовсе не стремлюсь к такому высокому месту, – продолжал я  протестовать. – Жизнь моя и в вчерешнем моем скромном положении достаточно  подвержена всяким превратностям, к тому же у меня нет никакого опыта.  Посредственность, знаете ли, тоже имеет свои преимущества.    

Но он  только улыбнулся, словно вопрос уже был решен.    

– Да  не хочу я быть помощником на этом дьявольском корабле! – с возмущением  вскричал я.    

Его лицо  сразу стало жестким, глаза холодно блеснули. Он подошел к двери каюты и сказал:    

– Ну,  мистер Ван-Вейден, доброй ночи!    

– Доброй  ночи, мистер Ларсен, – чуть слышно пробормотал я.    

 Глава шестнадцатая    

     

Не могу  сказать, чтобы положение помощника было мне хоть сколько-нибудь приятно, хотя я  и избавился от мытья посуды. Я не знал самых элементарных обязанностей  штурмана, и мне пришлось бы туго, не будь матросы расположены ко мне. Я ничего  не смыслил в оснастке судна и не понимал, как надо ставить паруса. Но матросы  старались подучить меня, и особенно хорошим учителем оказался Луис.  Столкновений с моими подчиненными у меня не было.    

Другое  дело – охотники. Все они были более или менее знакомы с морем и смотрели на мое  назначение, как на шутку. Мне и самому было смешно, что я, сухопутная крыса,  исполнял обязанности помощника, однако быть посмешищем в глазах других мне  вовсе не хотелось. Я не жаловался, но Волк Ларсен сам требовал по отношению ко  мне соблюдения самого строгого морского этикета, чего никогда не удостаивался  бедный Иогансен. Ценою неоднократных стычек и угроз он привел недовольных  охотников к повиновению. От носа до кормы меня титуловали «мистер Ван-Вейден»,  и только в неофициальных беседах Волк Ларсен называл меня Хэмпом.    

Это было  забавно. Иной раз, пока мы обедали, ветер менял направление на несколько румбов,  и когда я вставал из-за стола, капитан говорил: «Мистер Ван-Вейден, будьте  добры лечь на левый галс». Я выходил на палубу, подзывал Луиса и спрашивал у  него, что нужно делать. Через несколько минут, усвоив его указания и уяснив  себе сущность маневра, я начинал отдавать распоряжения. Помнится, однажды Волк  Ларсен появился на палубе как раз в ту минуту, когда я отдавал команду. Он  остановился с сигарой в зубах и принялся спокойно наблюдать за выполнением  маневра. Затем поднялся ко мне на ют.    

– Хэмп, –  сказал он. – Виноват, мистер Ван-Вейден.    

Поздравляю  вас! Сдается мне, что отцовские ноги вам теперь больше не понадобятся. Вы,  кажется, уже научились стоять на своих собственных. Немного практики в  такелажных работах и с парусами, небольшой шторм, и к концу плавания вы сумеете  наняться на любую каботажную шхуну.    

В этот  период моего плавания на «Призраке» – после смерти Иогансена и вплоть до прибытия  к месту охоты – я чувствовал себя не так уж плохо. Волк Ларсен был ко мне не  слишком строг, матросы мне помогали, и я был избавлен от неприятного общества  Томаса Магриджа. Должен признаться, что мало-помалу я начал даже втайне  гордиться собой. Как ни фантастично было мое положение – я, сухопутная крыса,  вдруг занял второе по рангу место на судне! – Однако справлялся я с делом  неплохо. И я был доволен собой и даже полюбил плавное покачивание под ногами  палубы «Призрака», который все так же держал курс от тропиков на северо-запад,  к тому островку, где нам предстояло пополнить запас пресной воды.    

Но это  было лишь время сравнительного благополучия. Такие же муки, какие я испытал вначале,  ждали меня и впереди. А для команды, особенно для матросов, «Призрак»  по-прежнему оставался ужасным, сатанинским кораблем. Никто не знал на нем ни  минуты покоя. Волк Ларсен не простил матросам покушения на его жизнь и трепки,  которую они задали ему в кубрике. И днем и ночью он всячески старался отравить  им существование.    

Он  хорошо понимал психологическое значение мелочей и умел мелкими придирками доводить  матросов до исступления. Я видел, как он поднял Гаррисона с койки, как тот  убрал валявшуюся не на месте малярную кисть. Но и этого ему показалось мало, и  он разбудил еще всех подвахтенных и велел им пойти за Гаррисоном и поглядеть,  как он будет это делать. Это был, конечно, пустяк, но его изобретательный ум  придумывал их тысячи, и легко можно себе представить, какое настроение царило  на баке.    

Понятно,  что команда роптала, и отдельные столкновения повторялись снова и снова. Капитан  продолжал избивать матросов, и ежедневно двое-трое из них врачевали, как могли,  нанесенные им увечья. Однако на решительное выступление они не отваживались,  так как в кубрике у охотников и в кают-компании хранился большой запас оружия.  Больше всего доставалось от Волка Ларсена Личу и Джонсону: на них он вымещал  свою дьявольскую злобу, и глубокая тоска, которую я читал в глазах Джонсона,  заставляла сжиматься мое сердце.    

Лич  относился к своему положению иначе. Он был затравлен, но не сдавался. Он весь  горел неукротимой яростью, не оставлявшей места для скорби. На его губах  застыла злобная усмешка, и при виде Волка Ларсена с них всякий раз – как видно,  бессознательно – срывалось угрожающее ворчание. Он следил глазами за капитаном,  как зверь следит из клетки за своим стражем, и злоба, клокотавшая в его груди,  рвалась наружу сквозь стиснутые зубы.    

Помню,  как однажды на палубе я средь бела дня тронул его за плечо, собираясь отдать какое-то  приказание. Он стоял ко мне спиной, и, когда моя рука коснулась его, отпрянул с  диким возгласом. Он принял меня за ненавистного ему человека.    

Лич и  Джонсон убили бы Волка Ларсена при первой возможности, только она им никогда не  представлялась, – Волк Ларсен был слишком хитер. К тому же у них не было  сподручного оружия. На одни кулаки им никак не приходилось рассчитывать. Время  от времени капитан показывал свою силу Личу, и тот всегда давал сдачи и кидался  на него, как дикая кошка, пуская в ход и зубы, и ногти, и кулаки, но в конце  концов всякий раз падал на палубу без сил и часто даже без сознания. И все же  он никогда не старался избежать схватки. Дьявол, сидевший в нем, бросал вызов  дьяволу в Волке Ларсене. Стоило им только столкнуться на палубе, и поднималась  драка. Мне случалось видеть, как Лич кидался на Волка Ларсена без всякого  предупреждения или внешнего повода. Однажды от метнул в капитана тяжелый кортик  и промахнулся всего на какой-нибудь дюйм, а еще как-то уронил на него с салинга  стальную свайку. Не простая это была задача – попасть в цель при качке, с  высоты семидесяти пяти футов, но острие инструмента, просвистав в воздухе,  мелькнуло почти у самой головы Волка Ларсена, когда тот показался из люка, и  вонзилось на целых два дюйма в толстые доски палубы. В другой раз Лич пробрался  в кубрик охотников, завладел чьим-то заряженным дробовиком и уже хотел  выскочить с ним на палубу, но тут его перехватил и обезоружил Керфут.    

Я часто  задавал себе вопрос, почему Волк Ларсен не убьет Лича и не положит этому конец.  Но он только смеялся и, казалось, наслаждался опасностью. В этой игре была для  него особая прелесть; быть может, он чувствовал себя в роли укротителя диких  зверей.    

– Жизнь  получает особую остроту, – объяснял он мне, – когда висит на волоске.  Человек по природе игрок, а жизнь – самая крупная его ставка. Чем больше риск,  тем острее ощущение. Зачем мне отказывать себе в удовольствии доводить Лича до  белого каления? Этим я ему же оказываю услугу. Мы оба испытываем весьма сильные  ощущения. Его жизнь богаче, чем у любого матроса на баке, хотя он этого и не  сознает. Он имеет то, чего нет у них, – цель, поглощающую его: он  стремится убить меня и не теряет надежды, что это ему удастся. Право, Хэмп, он  живет полной, насыщенной жизнью. Я сомневаюсь, чтобы когда-либо его жизнь  протекала так напряженно и остро, и порой искренне завидую ему, когда вижу его  на вершине страсти и исступления.    

– Но  ведь это низость! Низость! – воскликнул я. – Все преимущества на  вашей стороне.    

– Кто  из нас двоих, вы или я, более низок? – нахмурившись, спросил он. –  Попадая в неприятное положение, вы вступаете в компромисс с вашей совестью.  Если бы вы действительно были на высоте и оставались верны себе, вы должны были  бы объединиться с Личем и Джонсоном. Но вы боитесь, боитесь! Вы хотите жить.  Жизнь в вас кричит, что она хочет жить, чего бы это ни стоило. Вы влачите  презренное существование, изменяете вашим идеалам, грешите против своей жалкой  морали и, если есть ад, прямым путем ведете туда свою душу. Я выбрал себе более  достойную роль. Я не грешу, так как остаюсь верен велениям жизни во мне. Я по  крайней мере не поступаю против совести, чего вы не можете сказать о себе.    

В том,  что он говорил, была неприятная правда. Быть может, я и в самом деле праздновал  труса. Чем больше я размышлял об этом, тем яснее сознавал, что мой долг перед  самим собой – сделать то, к чему Ларсен подстрекает меня, то есть примкнуть к  Джонсону и Личу и вместе с ними постараться убить его. В этом, мне кажется,  сказалось наследие моих суровых предков пуритан, оправдывавших даже убийство,  если оно совершается для благой цели. Я не мог отделаться от этих мыслей.  Освободить мир от такого чудовища казалось мне актом высшей морали. Человечество  станет от этого только лучше и счастливее, а жизнь чище и приятнее.    

Я  раздумывал об этом, ворочаясь на своей койке в долгие бессонные ночи, и снова и  снова перебирал в уме все события. Во время ночных вахт, когда Волк Ларсен был  внизу, я беседовал с Джонсоном и Личем. Оба они потеряли всякую надежду: Джонсон  – по мрачному складу своего характера, а Лич – потому, что истощил силы в  тщетной борьбе. Однажды он взволнованно схватил мою руку и сказал:    

– Вы  честный человек, мистер Ван-Вейден! Но оставайтесь на своем месте и  помалкивайте. Наша песенка спета, я знаю. И все-таки в трудную минуту вы,  может, сумеете помочь нам.    

На  следующий день, когда на траверзе у нас с наветренной стороны вырос остров  Уэнрайт, Волк Ларсен изрек пророческие слова. Он только что поколотил Джонсона,  а заодно и Лича, который пришел товарищу на подмогу.    

– Лич, –  сказал он, – ты знаешь, что я когда-нибудь убью тебя?    

Матрос в  ответ только зарычал.    

– А  тебе, Джонсон, так в конце концов осточертеет жизнь, что ты сам бросишься за  борт, не ожидая, чтобы я тебя прикончил. Помяни мое слово!    

– Это  – внушение, – добавил он, обращаясь ко мне. – Держу пари на ваше  месячное жалованье, что он так и сделает.    

Я питал  надежду, что его жертвы найдут случай бежать, когда мы будем наполнять водой  бочонки, но Волк Ларсен хорошо выбрал место, где бросить якорь. «Призрак» лег в  дрейф в полумиле за линией прибоя, окаймлявшей пустынный берег. Здесь  открывалось глубокое ущелье, окруженное отвесными скалами вулканического  происхождения, по которым невозможно было вскарабкаться наверх. И здесь, под  непосредственным наблюдением самого капитана, съехавшего на берег, Лич и  Джонсон наполняли пресной водой бочонки и скатывали их к берегу. Удрать на  шлюпке у них не было никакой возможности.    

Но  Гаррисон и Келли сделали такую попытку. На их обязанности лежало курсировать на  своей шлюпке между шхуной и берегом, перевозя каждый раз по одному бочонку.  Перед самым обедом, двинувшись с пустым бочонком к берегу, они внезапно  изменили курс и отклонились влево, стремясь обогнуть мыс, далеко выступавший в  море и отделявший их от свободы. Там, за белыми пенистыми бурунами, раскинулись  живописные деревушки японских колонистов и приветливые долины, уходящие в глубь  острова. Если бы матросам удалось скрыться туда. Волк Ларсен был бы им уже не  страшен.    

Однако  Гендерсон и Смок все утро бродили по палубе: и теперь я понял, с какой целью. Достав  винтовки, они неторопливо открыли огонь по беглецам. Это была хладнокровная  демонстрация меткой стрельбы. Сначала их пули, не нанося вреда, шлепались в  воду по обеим сторонам шлюпки. Но матросы продолжали грести изо всех сил, и  тогда пули начали ложиться все ближе и ближе.    

– Смотрите,  сейчас я прострелю правое весло Келли, – сказал Смок и прицелился более тщательно.    

Я увидел  в бинокль, как лопасть весла разлетелась в щепы. Гендерсон проделал то же самое  с правым веслом Гаррисона. Шлюпку завертело на месте. Два остальных весла  быстро подверглись той же участи. Матросы пытались грести обломками, но и те  были выбиты у них из рук. Тогда Келли оторвал доску от дна шлюпки и начал было  грести этой доской, но тут же выронил ее, вскрикнув от боли: пуля расщепила  доску, и заноза вонзилась ему в руку. Тогда беглецы покорились своей доле, и  шлюпку носило по волнам, пока вторая шлюпка, посланная Волком Ларсеном, не  взяла ее на буксир и не доставила беглецов на борт.    

К вечеру  мы снялись с якоря. Теперь нам предстояло целых три или четыре месяца охотиться  на котиков. Мрачная перспектива, и я с тяжелым сердцем занимался своим делом.  На «Призраке» царило похоронное настроение. Волк Ларсен валялся на койке: у  него опять был один из этих странных мучительных приступов головной боли.  Гаррисон с унылым видом стоял у штурвала, навалившись на него всем телом,  словно ноги не держали его. Остальные хранили угрюмое молчание. Я наткнулся на  Келли: он сидел с подветренной стороны у люка матросского кубрика в позе  безысходного отчаяния, уронив голову в колени и охватив ее руками.    

Джонсон  растянулся на самом носу и следил, как пенятся волны у форштевня. Я с ужасом  вспомнил пророчество Волка Ларсена, и у меня мелькнула мысль, что его внушение  начинает действовать. Мне захотелось отвлечь Джонсона от его дум, и я окликнул  его, но он только грустно улыбнулся мне и не тронулся с места.    

На корме  ко мне подошел Лич.    

– Я  хочу попросить вас кое о чем, мистер Ван-Вейден, – сказал он. – Если  вам повезет и вы вернетесь во Фриско, не откажите разыскать Матта Мак-Карти.  Это мой старик. Он сапожник, живет на горе, за пекарней Мейфера. Его там все  знают, и вам не трудно будет его найти. Скажите старику, что не хотел огорчать  его и жалею о том, что я наделал, и... и скажите ему еще так от меня: «Да  хранит тебя бог».    

Я кивнул  и прибавил:    

– Мы  все вернемся в Сан-Франциско, Лич, и я вместе с вами пойду повидать Матта  Мак-Карти.    

– Хорошо,  кабы так, – отвечал он, пожимая мне руку. – Да не верю я в это. Волк  Ларсен прикончит меня, я знаю. Да пусть бы уж поскорее!    

Он ушел,  а я почувствовал, что и сам желаю того же. Пусть неизбежное случится поскорее.  Общая подавленность передалась и мне. Гибель казалась неотвратимой. И час за  часом шагая по палубе, я чувствовал все отчетливее, что начинаю поддаваться  отвратительным идеям Волка Ларсена. К чему ведет все на свете? Где величие  жизни, раз она допускает такое разрушение человеческих душ по какому-то  бессмысленному капризу? Жизнь – дешевая и скверная штука, и чем скорее придет  ей конец, тем лучше. Покончить с ней, и баста! По примеру Джонсона я перегнулся  через борт и не отрывал глаз от моря, испытывая глубокую уверенность в том, что  рано или поздно буду опускаться вниз, вниз, вниз, в холодные зеленые пучины  забвения.    

 Глава семнадцатая    

     

Как ни  странно, но, несмотря на мрачные предчувствия, овладевшие всеми, на «Призраке»  пока никаких особенных событий еще не произошло. Мы плыли на северо-запад, пока  не достигли берегов Японии и не наткнулись на большое стадо котиков. Явившись  сюда откуда-то из безграничных просторов Тихого океана, они совершали свое  ежегодное переселение на север, к лежбищам у берегов Берингова моря. Повернули  за ними к северу и мы, свирепствуя и истребляя, бросая ободранные туши акулам и  засаливая шкуры, которые впоследствии должны были украсить прелестные плечи  горожанок.    

Это было  безжалостное избиение, совершавшееся во славу женщин. Мяса и жира никто не ел.  После дня успешной охоты наши палубы были завалены тушами и шкурами, скользкими  от жира и крови, и в шпигаты стекали алые ручейки. Мачты, снасти и борта – все  было забрызгано кровью. А люди с обнаженными окровавленными руками, словно  мясники, усердно работали ножами, сдирая шкуры с убитых ими красивых морских  животных.    

На моей  обязанности лежало считать шкуры, поступавшие на борт со шлюпок, и наблюдать за  тем, как ведется свежеванье и последующая уборка палуб. Невеселое занятие! Все  во мне возмущалось против него. Но вместе с тем мне еще никогда не приходилось  распоряжаться столькими людьми, и это развивало мои довольно слабые  административные способности. Я чувствовал, что становлюсь тверже и  решительнее, и это не могло не пойти на пользу «неженке Ван-Вейдену».    

Я  начинал понимать, что мне никогда уже не стать прежним Хэмфри Ван-Вейденом.  Хотя моя вера в человека и в жизнь все еще противилась разрушительной критике  Волка Ларсена, кое в чем он все же успел сильно повлиять на меня. Он открыл мне  реальный мир, с которым я практически не был знаком, так как всегда стоял от  него в стороне. Теперь я научился ближе присматриваться к окружающему,  спустился из мира отвлеченностей в мир фактов.    

С тех  пор как началась охота, мне больше чем когда-либо приходилось проводить время в  обществе Волка Ларсена. Когда погода бывала хороша и мы оказывались посреди  стада, весь экипаж был занят в шлюпках, а на борту оставались только мы с ним  да Томас Магридж, который в счет не шел. Впрочем, мы тоже не сидели без дела.  Шесть шлюпок веером расходились от шхуны, пока расстояние между первой  наветренной и последней подветренной шлюпками не достигало десяти, а то и  двадцати миль. Потом они плыли прямым курсом, и только ночь или плохая погода  загоняли их обратно. Мы же должны были направлять «Призрак» в подветренную  сторону, к крайней шлюпке, для того чтобы остальные могли с попутным ветром  подойти к нам в случае шквала или угрозы шторма.    

Нелегкая  это задача для двух человек, особенно при свежем ветре, справляться с таким судном,  как «Призрак»: управлять рулем, следить за шлюпками, ставить или убирать  паруса. Я должен был овладеть всем этим, и овладеть быстро. Управление рулем  далось мне легко. Но взбираться наверх на салинг и подтягиваться на руках,  когда нужно было лезть еще выше, уже без выбленок, оказалось потруднее. Однако  я скоро научился и этому, так как чувствовал какое-то необъяснимое желание  поднять себя в глазах Волка Ларсена, доказать свое право на жизнь и доказать не  путем одних только рассуждении. И настало время, когда мне даже доставляло  радость взбираться на самую верхушку мачты и, охватив ее ногами, осматривать с  этой жуткой высоты море в бинокль, разыскивая шлюпки.    

Помню,  как в один ясный тихий день охотники выехали спозаранку и звуки выстрелов постепенно  удалялись и замерли: шлюпки рассеялись по безграничному простору океана. С  запада дунул чуть приметный ветерок. Мы едва успели выполнить наш обычный  маневр в подветренную сторону, как ветер упал совсем. С верхушки мачты я следил  за шлюпками: все шесть, одна за другой, исчезли за горизонтом, преследуя  плывших на запад котиков. Мы стояли, чуть покачиваясь на водной глади. Ларсен  начал беспокоиться. Барометр упал, и небо на востоке не предвещало ничего  хорошего. Ларсен неотступно всматривался вдаль.    

– Если  нагрянет оттуда, – сказал он, – и отнесет нас от шлюпок, много коек  опустеет в обоих кубриках.    

К  одиннадцати часам море стало гладким, как зеркало. К полудню жара сделалась  невыносимой, хотя мы находились уже довольно далеко в северных широтах. В  воздухе – ни малейшего дуновения. Душная, гнетущая атмосфера; в Калифорнии в  таких случаях говорят: «как перед землетрясением». Во всем этом было что-то  зловещее, и возникало ощущение приближающейся опасности. Понемногу все небо на  востоке затянуло тучами; они надвигались на нас, словно чудовищные черные горы,  и так ясно можно было различить в них ущелья, пещеры и пропасти, где сгустились  черные тени, что глаз невольно искал там белую линию прибоя, с ревом бьющего о  берег. А шхуна все так же плавно покачивалась на мертвой зыби, и ветра не было.    

– Это  не шквал, – сказал Волк Ларсен. – Природа собирается встать на дыбы,  и когда буря заревет во всю глотку, придется нам поплясать. Боюсь, Хэмп, что мы  не увидим половины наших шлюпок. Полезайте-ка наверх и отдайте топселя!    

– Но  что же мы будем делать, если и в самом деле «заревет»? Ведь нас только  двое! – ответил я с нотой протеста в голосе.    

– Мы  должны воспользоваться первыми порывами ветра и добраться до наших шлюпок  прежде, чем у нас сорвет паруса. А там будь что будет. Мачты выдержат, и нам с  вами тоже придется выдержать, хотя будет не сладко!    

Штиль  продолжался. Мы пообедали на скорую руку. Меня тревожила судьба восемнадцати  человек, скрывавшихся где-то за горизонтом, в то время как на нас медленно  надвигались черные громады туч. Но Волка Ларсена это, по-видимому, не особенно  беспокоило, хотя, когда мы вышли на палубу, я заметил, что у него слегка  раздуваются ноздри и движения стали быстрее. Лицо его было сурово и жестко, но  глаза – ясно-голубые в тот день – как-то особенно поблескивали. Меня поразило,  что Ларсен был весел – свирепо весел, словно он радовался предстоящей борьбе,  ликовал в предвкушении великой минуты, когда стихии обрушатся на него.    

Не  заметив меня, он презрительно и, должно быть, бессознательно расхохотался,  словно бросая вызов приближающемуся шторму. И сейчас еще вижу я, как он стоял,  словно пигмей из «Тысячи и одной ночи» перед исполинским злым гением. Да, он  бросал вызов судьбе и ничего не боялся.    

Потом он  прошел в камбуз.    

– Кок,  ты можешь понадобиться на палубе. Когда покончишь со своими кастрюлями и сковородками,  будь наготове – тебя позовут!    

– Хэмп, –  сказал он, заметив, что я смотрю на него во все глаза, – это получше  виски, хотя ваш Омар Хайам этого не понимал. В конце концов он не так уж умел  пользоваться жизнью!    

Теперь и  западная половина неба нахмурилась. Солнце померкло и скрылось во мгле. Было  два часа дня, а вокруг нас сгустился призрачный полумрак, прорезываемый беглыми  багровыми лучами. В этом призрачном свете лицо Волка Ларсена пылало, и моему  растревоженному воображению мерещилось как бы некое сияние вокруг его головы.  Стояла необычайная, сверхъестественная тишина, и в то же время все вокруг  предвещало приближение шума и движения. Духота и зной становились невыносимы.  Пот выступил у меня на лбу, и я почувствовал, как он каплями стекает по лицу.  Мне казалось, что я теряю сознание, и я ухватился за поручни. В эту минуту пронесся  еле заметный вздох ветерка. Будто легкий шепот, прилетел он с востока и  растаял. Нависшие паруса не шелохнулись, но лицо мое ощутило это дуновение, как  приятную свежесть.    

– Кок, –  негромко позвал Волк Ларсен.    

Показалось  жалкое, все в шрамах, лицо Томаса Магриджа.    

– Отдай  тали фока-гика и переложи гик. Когда фок начнет наполняться, потрави шкот и  опять заложи тали. Если напутаешь, это будет последней ошибкой в твоей жизни.  Понял?    

– Мистер  Ван-Вейден, будьте готовы перенести передние паруса. Потом поставьте топселя, и  как можно скорее; чем быстрее вы это сделаете, тем легче вам будет справиться с  ними. Если кок замешкается, дайте ему в зубы.    

Я  почувствовал в этих словах скрытую похвалу и был доволен, что отданное мне  приказание не сопровождалось угрозой. Нос шхуны был обращен к северо-западу, и  капитан хотел сделать поворот фордевинд при первом же порыве ветра.    

– Ветер  будет дуть нам в корму, – объяснил он мне. – Судя по последним  выстрелам, шлюпки отклонились немного к югу.    

Он  повернулся и пошел к штурвалу. Я же направился на бак и занял свое место у  кливеров. Снова и снова пронеслось дыхание ветерка. Паруса лениво заполоскали.    

– Наше  счастье, что буря налетела не сразу, мистер Ван-Вейден! – возбужденно  крикнул мне кок.    

Я тоже  был этому рад, так как знал уже достаточно, чтобы понимать, какое несчастье  грозило нам – ведь все паруса были поставлены. Ветер дул сильными порывами,  паруса наполнились, и «Призрак» двинулся вперед. Волк Ларсен круто положил руля  под ветер, и мы пошли быстрее. Теперь ветер дул нам прямо в корму; он завывал  все громче, и передние паруса оглушительно хлопали. Я не мог видеть, что  делается на остальной палубе, но почувствовал, как шхуна внезапно накренилась,  когда фок и грот наполнились ветром. Я возился с кливером, бом-кливером и стакселем,  и когда справился наконец со своей задачей, «Призрак» уже мчался на юго-запад  под всеми парусами, вынесенными на правый борт. Не успев перевести дух, с  бешено бьющимся сердцем, я бросился к топселям и успел вовремя убрать их. Затем  отправился на корму за новыми приказаниями.    

Волк  Ларсен одобрительно кивнул и передал мне штурвал. Ветер крепчал, волнение усиливалось.  Я стоял у штурвала около часу, и с каждой минутой править становилось все  труднее. У меня не было достаточно опыта, чтобы вести шхуну бакштаг при таком  ветре.    

– Теперь  поднимитесь с биноклем наверх и поищите шлюпки. Мы прошли не меньше десяти  миль, а сейчас делаем по крайней мере двенадцать или тринадцать узлов. Моя  старушка быстра на ходу!    

Я  ограничился тем, что взобрался на салинг, в семидесяти футах над палубой, и  выше не полез. Осматривая пустынное пространство океана, я понял, что нам  необходимо очень спешить, если мы хотим подобрать наших людей. Меня охватывало  сомнение, могут ли шлюпки уцелеть среди этих бушующих волн. Казалось  невероятным, чтобы такие хрупкие суденышки устояли против двойного напора ветра  и волн.    

Я не  ощущал всей силы ветра, так как мы мчались вместе с ним. Но я смотрел с высоты  вниз, и порой мне казалось, что я нахожусь не на судне, а смотрю на него как бы  со стороны. Контуры мчащейся шхуны резко выделялись на фоне пенистых вод.  Порой, накренившись правым бортом, она взлетала на огромную волну, и тогда  палубу до самых люков заливало водой. В такие мгновения, когда шхуна  переваливалась с одного борта на другой, я с головокружительной быстротой  описывал в воздухе дугу, и мне казалось, что я нахожусь на конце огромного  перевернутого маятника, амплитуда колебаний которого достигает семидесяти  футов. Ужас охватил меня от этой бешеной качки. Дрожащий и обессиленный, я  руками и ногами уцепился за мачту и уже не мог искать в море пропавшие  шлюпки, – взор мой был в страхе прикован к бушевавшей подо мной разъяренной  стихии, грозившей поглотить «Призрак».    

Но мысль  о погибавших людях заставила меня опомниться, и я в тревоге принялся искать  глазами шлюпки, забыв о себе. Целый час я не видел ничего, кроме пустынных  кипящих волн. Но вот вдали, там, где одинокий луч солнца, прорвавшись сквозь  тучи, превратил мутную поверхность океана в расплавленное серебро, я заметил  маленькое черное пятнышко. Оно то взлетало на гребень волны, то скрывалось из  виду. Я стал терпеливо выжидать. Снова крошечная черная точка мелькнула среди  свирепых валов, слева по носу от нас. Кричать было бы бесполезно, но я жестами  сообщил Волку Ларсену о своем открытии. Он изменил курс, и когда пятнышко  мелькнуло прямо впереди нас, я утвердительно махнул рукой.    

Пятнышко  росло так быстро, что только тут я впервые вполне оценил скорость нашего бега  по волнам. Волк Ларсен дал мне знак спуститься вниз и, когда я подошел к  штурвалу, велел положить шхуну в дрейф и растолковал, что я должен для этого  предпринять.    

– Теперь  весь ад обрушится на вас, – предостерег он меня, – но вы не робейте.  Делайте свое дело и смотрите, чтобы кок стоял у фока-шкота.    

Мне  удалось кое-как пробраться на бак, хотя то с одного, то с другого борта палубу  заливало водой. Отдав распоряжения Томасу Магриджу, я взобрался на несколько  футов по фор-вантам. Шлюпка была теперь очень близко и дрейфовала против ветра  на своей мачте и парусе, выброшенных за борт и служивших плавучим якорем. В  шлюпке было трое, все они вычерпывали воду. Каждый водяной вал скрывал их из  виду, и я с замиранием сердца ждал, что вот-вот они исчезнут совсем. Но  внезапно шлюпка стрелой вылетала из пенистых волн, становясь при этом почти вертикально  и опираясь только на корму, так что обнажался весь ее мокрый черный киль. Потом  нос опускался, корма оказывалась высоко над ним, и на мгновение становилось  видно, как все трое в безумной спешке вычерпывают воду. И шлюпка снова низвергалась  в зияющую пучину. Каждое новое ее появление воспринималось как чудо.    

«Призрак»  вдруг изменил курс и уклонился в сторону. Я с содроганием подумал, что Волк  Ларсен считает спасение шлюпки невозможным, но тут же сообразил, что он просто  готовится лечь в дрейф. Я поспешил спуститься на палубу, чтобы быть наготове.  Мы шли теперь прямо фордевинд, а шлюпка была у нас на траверзе, и довольно  далеко.    

Внезапно  я почувствовал, как шхуна пошла ровнее и скорость ее заметно возросла. Она почти  на месте разворачивалась носом к ветру.    

Когда  шхуна стала под прямым углом к волнам, ветер, от которого мы до сих пор  убегали, со всей силой обрушился на нас. По неопытности я повернулся лицом к  ветру. Он надвинулся на меня плотной стеной, воздух стремительно ворвался в мои  легкие, и я не мог его выдохнуть. Я задыхался, и когда «Призрак», сильно  накренившись на наветренный борт, вдруг словно замер на месте, я увидел  огромную волну прямо у себя над головой. Я повернулся спиной к ветру, перевел  дух и взглянул снова. Волна нависла над судном. Луч солнца играл на ее  мелочно-белом пенистом гребне, и я смотрел прямо в ее зеленовато-прозрачную  глубь.    

И вот  волна обрушилась на шхуну, и началось светопреставление. Все произошло в единый  миг. Сокрушительный удар, который я ощутил всем телом, сбил меня с ног, и я  очутился под водой. Промелькнула страшная мысль, что сейчас совершится то, о  чем мне пока приходилось только слышать, – я буду смыт в море. Меня  перевернуло, ударило о палубу и понесло куда-то. Я был не в силах больше  задерживать дыхание, вздохнул и набрал в легкие жгуче-соленой воды. Однако все  это время я ни на минуту не забывал, что должен вынести кливер на ветер. Страха  смерти я не ощущал. Почему-то я был уверен, что как-нибудь спасусь. Настойчивая  мысль о необходимости выполнить приказание Волка Ларсена не покидала меня, и  мне казалось, что я вижу, как он стоит у штурвала, среди дикого разгула стихий,  и бросает буре дерзкий вызов, противопоставляя ей свою волю.    

Меня с  силой ударило обо что-то, должно быть, о планшир. Я вздохнул и почувствовал,  что вдыхаю спасительный воздух. Я попытался встать, но снова ударился обо  что-то головой и снова очутился на четвереньках. Оказалось, что меня отнесло  волной под полубак. Ползком выбираясь оттуда, я наткнулся на Томаса Магриджа,  который, скорчившись, лежал на палубе и стонал. Но у меня не было времени  возиться с ним. Я должен был перенести кливер.    

Когда я  выбрался на палубу, мне показалось, что нам приходит конец. Кругом стоял треск  ломающегося дерева, рвущейся парусины, лязг железа. Буря швыряла шхуну,  стремясь разнести ее в щепы. Фок и фор-топсель, повиснув без ветра, благодаря  нашему маневру хлопали и рвались, так как некому было вовремя выбрать шкот;  тяжелый гик с треском перебрасывало с борта на борт. В воздухе со свистом  проносились обломки: обрывки снастей трепались на ветру, извиваясь, как змеи; и  вдруг в довершение всего с треском рухнул на палубу фокгафель.    

Он упал  всего в нескольких дюймах от меня, и это напомнило мне, что надо спешить. Быть  может, не все еще было потеряно. Я вспомнил слова Волка Ларсена. Он ведь  предупреждал, что «на нас обрушится ад». Но где же он сам? И вдруг я увидел его  перед собой. Пустив в ход всю свою чудовищную силу, он выбирал гроташкот. В это  время корма шхуны поднялась высоко в воздух, и фигура капитана четко  вырисовывалась на фоне мчавшихся на нас белых от пены валов. Все это и еще  больше – целый мир хаоса и разрушения – я воспринял зрением и слухом меньше чем  за четверть минуты.    

У меня  не было времени поглядеть, что сталось со шлюпкой, – я бросился к кливер-шкоту.  Кливер хлопал, то наполняясь ветром, то обвисая. Напрягая все силы, я начал  постепенно обтягивать шкот. Я делал все, что мог. Я тянул шкот так, что в кровь  ободрал себе пальцы. В это время бом-кливер и стаксель лопнули по всей длине, и  их унесло в море.    

Но я  продолжал тянуть, закрепляя двумя оборотами каждую выбранную часть шкота, и как  только снасть ослабевала, выбирал ее снова. Потом шкот пошел легче, – ко  мне подоспел Волк Ларсен. Он тянул шкот, а я подбирал слабину.    

– Закрепляйте! –  крикнул он. – А потом идите сюда!    

Я  последовал за ним и увидел, что, несмотря на разрушения, на шхуне восстановился  некоторый порядок. «Призрак» лег в дрейф. Он был еще в состоянии бороться. Хотя  почти все паруса сорвало, но кливер, вынесенный на наветренный борт, и  выбранный до конца грот уцелели и удерживали шхуну носом к разъяренным волнам.    

Пока  Волк Ларсен готовил шлюпочные тали, я стал искать глазами шлюпку и увидел ее на  вершине большой волны футах в двадцати от нас, с подветренной стороны. Капитан  так ловко рассчитал свой маневр, что мы дрейфовали прямо на нее, и нам  оставалось только заложить на ней тали и поднять ее на борт. Но сделать это  было не так-то просто.    

На носу  шлюпки находился Керфут; Уфти-Уфти сидел у руля, а Келли посредине. Когда нас  поднесло ближе, лодку вскинуло на волну, а мы провалились куда-то в бездну, и я  увидел почти прямо над собой троих людей, смотревших на нас из-за борта шлюпки.  В следующий миг наверх взлетели мы, они же провалились в пропасть между двумя  волнами. Так повторялось снова и снова, и всякий раз мне казалось, что  «Призрак» неминуемо раздавит эту хрупкую скорлупку.    

Но в  нужную минуту я бросил свой конец Уфти-Уфти, а Волк Ларсен – Керфуту. Концы были  тотчас закреплены, после чего все трое, улучив момент, одновременно перепрыгнули  на борт шхуны. Когда «Призрак» поднялся из воды, шлюпку прижало к нему, и,  воспользовавшись этим, мы успели втянуть ее на борт, а затем перевернули вверх  днищем. Я заметил, что левая рука Керфута в крови. Он размозжил себе палец.  Однако, не обращая на это внимания, он правой рукой помогал нам принайтовливать  шлюпку.    

– Приготовься  перенести кливер, Уфти! – скомандовал Волк Ларсен, как только мы покончили  со шлюпкой. – Келли, иди на корму, потрави грота-шкот! А вы, Керфут,  ступайте на нос и посмотрите, что там с коком! Мистер Ван-Вейден, полезайте  наверх и по пути обрубите все лишнее!    

Отдав  распоряжения, он, как тигр, прыгнул к штурвалу. Пока я взбирался на передние  ванты, «Призрак» медленно уваливался под ветер. Однако на этот раз, когда шхуна  нырнула между валами и ее стало накрывать волной, у нас не оставалось ни одного  паруса, который мог бы быть сорван ветром. Шхуна дала чудовищный крен, и мачты  ее легли почти горизонтально над водой. Я еще не добрался до салинга, как был  прижат ветром к вантам с такой силой, что, казалось, даже при желании не мог бы  упасть. Я видел перед собой палубу, но не внизу, а почти под прямым углом к  поверхности моря. И видел я, собственно, даже не палубу, а захлестнувший ее  поток воды, из которого торчали две мачты. И это было все. В этот миг вся шхуна  была под водой. Но мало-помалу, все больше уваливаясь под ветер, «Призрак»  выпрямился и высунул свою палубу из-под воды, как кит высовывает спину,  поднимаясь на поверхность.    

А потом  нас понесло дальше по бушующему морю, а я висел на салинге, прилипнув к нему,  как муха, и высматривал остальные шлюпки. Через полчаса я завидел еще одну: она  плавала днищем кверху, вместе с уцепившимся за нее Джеком Хорнером, толстым  Луисом и Джонсоном. На этот раз я остался наверху. Волку Ларсену удалось  благополучно лечь в дрейф, и опять нас стало сносить к шлюпке. Приготовлены  были тали. Людям бросили концы, и спасенные, как обезьяны, вскарабкались по ним  на борт. Шлюпку же сильно побило о корпус шхуны, когда ее поднимали на борт, но  мы все же принайтовили ее на палубе, рассчитывая починить.    

И снова  «Призрак» помчался вперед, гонимый бурей, порой так зарываясь в воду, что бывали  минуты, когда я уже не надеялся на спасение. Даже штурвал, расположенный  значительно выше шкафута, то и дело исчезал под водой. В такие мгновения мною  овладевало странное чувство: мне казалось, что я здесь наедине с богом и один  наблюдаю ярость его гнева. Но штурвал появлялся снова, показывались широкие  плечи Волка Ларсена и его руки, вертевшие колесо и подчинявшие бег шхуны воле  капитана. Словно некий бог, повелитель бури, стоял он, рассекая своим судном  волны и заставляя ее служить себе. Поистине, разве это было не чудо? Ничтожные  букашки – люди жили, дышали, делали свое дело и наперекор разбушевавшейся  стихии управляли утлой посудиной из дерева и парусины!    

И  «Призрак» опять взлетал на волну, палуба поднималась над водой, и он  устремлялся вперед. Часов около шести, когда дневной свет уже померк и над  морем сгустились тусклые зловещие сумерки, я заметил третью шлюпку. Она тоже плавала  вверх днищем, но людей не было видно. Волк Ларсен повторил свой маневр: отошел  и затем повернул к ветру и дал волнам отнести шхуну к шлюпке. Однако на этот  раз он ошибся футов на сорок, и шлюпка прошла у нас за кормой.    

– Шлюпка  номер четыре! – крикнул Уфти-Уфти, зоркие глаза которого успели различить  надпись, когда шлюпка на миг вынырнула из пены.    

Это была  шлюпка Гендерсона, и вместе с ним на ней погибли Холиок и Вильяме. В том, что  они погибли, не могло быть сомнений, но шлюпка уцелела, и Волк Ларсен сделал  еще одну отчаянную попытку завладеть ею. Я в это время уже спустился на палубу  и слышал, как Хориер и Керфут тщетно протестовали против этого намерения.    

– Я  не брошу шлюпку, провались все к дьяволу! – орал Ларсен, и хотя мы стояли  близко, голос его доносился до нас, словно из неизмеримой дали.    

– Мистер  Ван-Вейден! – крикнул он мне, и в реве бури его слова прозвучали как  шепот. – Станьте на кливер вместе с Джонсоном и Уфти! Остальные – на грот!  Живо, а не то я всем вам шею сверну! Поняли?    

И когда  он положил руль на борт и начал поворачивать нос шхуны, охотникам ничего не  оставалось, как повиноваться и принять участие в этом рискованном предприятии.  Насколько велика была опасность, я понял лишь после того, как снова очутился  под водой, затопившей палубу, и едва успел уцепиться за планку у фок-мачты. Но  пальцы мои почти тотчас оторвало от планки, меня смыло за борт и понесло в  море. Плавать я ее умел, однако волна, не дав мне погрузиться, швырнула меня  обратно на палубу. Тут чья-то сильная рука подхватила меня, и когда «Призрак»  вынырнул из воды, Я увидел, что обязан своим спасением Джонсону. Но тот  тревожно оглядывался кругом, и я заметил, что Келли, который минуту назад  пришел на бак, теперь исчез.    

Снова  проскочив мимо шлюпки, мы находились по отношению к ней в ином положении, чем  прежде, и Волк Ларсен вынужден был прибегнуть к другому маневру. Идя фордевинд,  он привел шхуну к ветру и подошел к шлюпке круто бейдевинд левым галсом.    

– Здорово! –  прокричал у меня над ухом Джонсон, когда мы, сманеврировав, благополучно  выдержали очередной потоп. Я знал, что его похвала относится не к морскому  искусству Волка Ларсена, а к самой шхуне.    

Стемнело,  и шлюпки уже не было видно, но Волк Ларсен вел шхуну, словно руководимый  каким-то безошибочным инстинктом. На этот раз, хотя нас снова и снова  захлестывало волной, мы не отклонились в сторону. Нас понесло прямо на шлюпку,  и мы порядком побили ее, поднимая на борт.    

После  этого мы еще часа два работали до одурения. Все – двое охотников, три матроса.  Волк Ларсен и я – брали рифы на кливере и гроте. При уменьшенной парусности  палубу уже не так заливало водой, и «Призрак» прыгал и нырял среди волн, как  пробка.    

Я, еще  выбирая кливер, в кровь ободрал себе пальцы, и от боли слезы все время катились  у меня по щекам. Когда же все было кончено, я не выдержал и в полном  изнеможении повалился на палубу.    

Томаса  Магриджа вытащили из-под полубака, куда он в страхе забился, словно крыса в  наводнение. Я увидел, как его поволокли на корму в кают-компанию, и лишь тогда  с изумлением заметил, что камбуз исчез. Там, где он раньше стоял, теперь на  палубе ничего не было.    

Все, не  исключая матросов, собрались в кают-компании, и пока на печурке варился кофе,  мы пили виски и грызли галеты. Никогда в жизни не ел я с таким аппетитом. Я пил  горячий кофе, и он казался мне вкуснее всего на свете. «Призрак» так кидало и  швыряло, что даже моряки не могли ходить, не придерживаясь за что-нибудь, и  часто с криком «берегись!» мы кучей валились на переборки, принимавшие почти  горизонтальное положение.    

– К  черту сигнальщика! – заявил Волк Ларсен, когда мы наелись и  напились. – На палубе нечего делать. Если кому-нибудь придет охота  налететь на нас, так мы все равно не сможем свернуть в сторону. Ступайте все  спать!    

Матросы  пробрались на бак, по дороге выставив отличительные огни, а двое охотников  остались спать в кают-компании, так как не стоило рисковать, открывая люк,  ведущий в их кубрик. Мы с Волком Ларсеном отрезали Керфуту его изувеченный  палец и зашили рану. Магридж, стряпая, подавая нам кофе и поддерживая огонь в  печке, все время жаловался на боль в боку и клялся, что у него сломано одно или  два ребра. Осмотрев его, мы убедились, что у него сломано целых три. Однако мы  отложили его лечение до следующего дня главным образом потому, что я ровно  ничего не смыслил в этом деле и хотел сначала прочитать что-нибудь о переломах  ребер.    

– Не  стоило, пожалуй, жертвовать жизнью Келли из-за разбитой лодки, – сказал я  Волку Ларсену.    

– Ну  и сам Келли тоже немногого стоил, – последовал ответ. – Спокойной  ночи!    

Мне  казалось, что после перенесенных испытаний я не смогу уснуть. Меня невыносимо мучила  боль в пальцах, тревожила судьба трех пропавших шлюпок, а шхуну все так же  неистово швыряло по волнам. Но глаза мои сомкнулись, едва голова коснулась  подушки, и в полном изнеможении я проспал до утра, в то время как «Призрак»,  никем не управляемый, один на один боролся с бурей.    

 Глава восемнадцатая    

     

На  следующий день, пока шторм понемногу утихал, мы с Волком Ларсеном почитали  кое-что по части анатомии и хирургии и принялись лечить Магриджу его переломы,  а когда волнение несколько улеглось. Волк Ларсен начал крейсировать к западу от  того места, где нас настигла буря. Тем временем команда чинила шлюпки и шила  для них новые паруса. Нам все чаще и чаще стали попадаться промысловые шхуны.  Почти все они тоже искали свои потерянные шлюпки, а заодно подбирали и чужие,  если встречались с ними в море. Большинство судов промысловой флотилии  находилось к западу от нас, и рассеянные в океане шлюпки искали спасения на  первой встреченной ими шхуне.    

Мы сняли  две наши лодки со всем экипажем с «Сиско», а на другой шхуне – «Сан-Диего» –  обнаружили, к великой радости Волка Ларсена и к моему немалому огорчению, Смока  с Нилсоном и Личем. Таким образом, к концу пятого дня мы недосчитывались только  четверых – Гендерсона, Холиока, Вильямса и Келли, – и решено было  возобновить охоту.    

Следуя  за стадом котиков на север, мы начали встречать опасные морские туманы. Мгла  проглатывала спущенные шлюпки, как только они касались воды. На борту шхуны  через равномерные промежутки трубили в рог и каждые четверть часа стреляла  сигнальная пушка. Шлюпки все время то терялись, то находились вновь; согласно  морским обычаям, их принимала на борт любая шхуна, с тем чтобы потом возвратить  хозяину. Но Волк Ларсен, у которого не хватало одной шлюпки, поступил так, как  и следовало от него ожидать: завладел первой отбившейся от своей шхуны шлюпкой,  заставил ее экипаж охотиться вместе с нашим и не позволил ему вернуться к себе  на шхуну, когда она показалась вдали. Помню, как охотника и обоих матросов,  наставив на них ружья, загнали вниз, когда их шхуна проходила мимо и капитан  справлялся о них.    

Томас  Магридж, с таким удивительным упорством цеплявшийся за жизнь, вскоре начал  опять ковылять по палубе и исполнять свои двойные обязанности кока и юнги.  Джонсон и Лич больше прежнего подвергались побоям и знали, что по окончании  охотничьего сезона им не сносить головы. Остальным тоже жилось, по милости  капитана, как собакам, причем этот безжалостный человек заставлял их работать  до полного изнурения. Что же касается меня, то мы с Волком Ларсеном кое-как  ладили, хотя я не мог отделаться от мысли, что мне следовало бы убить его. Он  необъяснимо притягивал меня к себе и вместе с тем нагонял на меня неописуемый  страх. И все же я не мог представить его себе распростертым на смертном одре.  Это слишком не вязалось с его обликом. Я мог думать о нем только как о живом,  всегда живом, властвующем, борющемся и разрушающем.    

Когда мы  попадали в самую середину котикового стада и волнение было слишком сильно,  чтобы спускать шлюпки, Ларсен любил выезжать на охоту сам, с двумя гребцами и  рулевым. Он был хорошим стрелком и привозил на борт много шкур в такую погоду,  когда охотники считали промысел невозможным. Казалось, ему лишь тогда дышалось  легко, когда он, рискуя жизнью, вел борьбу с грозным противником.    

Я все  больше осваивался с морским делом, и однажды, в ясный денек, какие редко  выпадали теперь на нашу долю, мне, к моему немалому удовлетворению, привелось  самостоятельно управлять шхуной и убирать наши шлюпки. Волк Ларсен опять  валялся у себя в каюте с головной болью, а я до темна стоял у штурвала. Обойдя  крайнюю шлюпку, я положил шхуну в дрейф и одну за другой поднял все шесть  шлюпок без каких-либо указаний со стороны капитана.    

Время от  времени на нас налетали бури – мы находились в штормовой полосе, – а в  середине июня нас настиг тайфун; это было памятное для меня событие, так как  оно внесло большую перемену в мою жизнь. Повидимому, мы попали почти в самый  центр тайфуна, но Волку Ларсену удалось удрать от него на юг – сначала под  кливером с двумя рифами, а потом и вовсе с голыми мачтами. Никогда еще не видал  я таких волн. Все штормы, испытанные мною раньше, казались по сравнению с этим  легкой рябью. От гребня до гребня было не меньше полумили, и эти валы вздымались  выше наших мачт. Даже Волк Ларсен не осмелился лечь в дрейф, хотя нас и  относило все дальше к югу от котикового стада.    

Когда  тайфун утих, мы оказались на пути океанских пароходов. И здесь, к изумлению охотников,  мы повстречались со вторым стадом котиков, составлявшим как бы арьергард  первого. Это было чрезвычайно редкое явление. Раздалась команда: «Спустить  шлюпки!», затрещали выстрелы, и жестокая бойня продолжалась весь день.    

В этот  вечер ко мне в темноте подошел Лич. Я только что кончил подсчитывать шкуры с последней  поднятой на борт шлюпки, молодой матрос остановился возле меня и тихо спросил:    

– Мистер  Ван-Вейден, на каком мы расстоянии от берега и в какой стороне Иокогама?    

Мое  сердце радостно забилось. Я понял, что у него на уме, и дал ему нужные  указания: к запад-северо-западу, расстояние пятьсот миль.    

– Благодарю  вас, сэр, – ответил он и скрылся во мраке.    

Утром  исчезла лодка номер три, а с нею – Джонсон и Лич. Одновременно исчезли анкерки  с водой и ящики с провизией со всех остальных шлюпок, а также постельные  принадлежности и сундучки обоих беглецов. Волк Ларсен неистовствовал. Он  поставил паруса и помчался на запад-северо-запад. Двое охотников не сходили с  салинга, осматривая море в бинокль, а сам он, как разъяренный лев, метался по  палубе. Он слишком хорошо знал мою симпатию к беглецам, чтобы послать  наблюдающим меня.    

Ветер  был свежий, но не ровный, и легче было бы найти иголку в стоге сена, чем  крошечную шлюпку в беспредельном синем просторе. Но капитан старался выжать из  «Призрака» все, что мог, и отрезать беглецов от суши. Когда, по его расчетам,  ему это удалось, он стал крейсировать поперек их предполагаемого пути.    

На утро  третьего дня, едва пробило восемь склянок, Смок крикнул с салинга, что видна  шлюпка. Все столпились у борта. Резкий ветер дул с запада и крепчал, предвещая  шторм. И вот, с подветренной стороны, на фоне волн, позолоченных первыми лучами  солнца, начала появляться и исчезать черная точка.    

Мы  изменили курс и помчались к ней. У меня было тяжело на душе. Я видел торжествующий  блеск в глазах Волка Ларсена и, внезапно охваченный мрачным предчувствием,  ощутил непреодолимое желание кинуться на этого человека. Мысль о судьбе Лича и  Джонсона так взволновала меня, что разум мой помутился. Фигура Ларсена поплыла  у меня перед глазами, и, не помня себя, я бросился в кубрик охотников и готов  уже был выскочить на палубу с заряженным ружьем в руках, как вдруг услыхал  чей-то изумленный возглас:    

– На  шлюпке пять человек!    

Я  задрожал и ухватился за трап, прислушиваясь к голосам на палубе, подтверждавшим  сделанное кем-то открытие. Затем страшная слабость вдруг охватила меня, колени  подогнулись, я опустился на ступеньки и только тут окончательно пришел в себя и  содрогнулся при мысли о том, что я готов был совершить. Возблагодарив судьбу, я  положил ружье на место и поднялся на палубу.    

Никто не  заметил моего отсутствия. Шлюпка была теперь уже близко, и я увидел, что она  крупнее охотничьей и построена иначе. Когда она почти совсем приблизилась к  нам, на ней убрали парус и сняли мачту. Вставив весла в уключины, люди в лодке  ждали, пока мы ляжем в дрейф и возьмем их на борт.    

Смок уже  спустился на палубу и стоял теперь рядом со мной; он многозначительно ухмыльнулся.  Я вопросительно взглянул на него.    

– Ну  и заварится каша! – хмыкнул он.    

– В  чем дело? – спросил я.