1 2 3 
     

Лип-Лип до такой степени отравлял жизнь Белому Клыку, что  тот становился злее и свирепее, чем это полагалось ему от природы. Свире­пость  была свойственна его нраву, но теперь она перешла всякие границы. Он был  известен своей злобой даже людям. Каждый раз, когда в поселке слышался лай,  собачья грызня или женщины поднимали крик из-за украденного куска мяса, никто  не сомневался, что виновником всего этого был Белый Клык. Люди не старались  разобраться в причинах такого поведения. Они видели только следствия, и  следствия эти были дурные. Белый Клык слыл пронырой, вором и зачинщи­ком всех  драк; разгневанные индианки обзывали его волком, предрекали ему плохой конец, а  он, слушая все это, зорко следил за ними и каждую минуту готов был увернуться  от удара палкой или камнем.    

Белый Клык чувствовал себя отщепенцем среди обитателей  поселка. Все молодые собаки следовали примеру Лип-Липа. Между ними и Белым  Клыком было какое-то различие. Может быть, собаки чуяли в нем другую породу и  питали к нему инстинктивную вражду, которая всегда возникает между домашней  собакой и волком. Как бы то ни было, но они присоединились к Лип-Липу. И,  объявив Белому Клыку войну, собаки имели достаточно поводов, чтобы не  прекращать ее. Все они до одной познакомились с его острыми зубами, и, надо  отдать ему справедливость, он воздавал своим врагам сторицей. Многих собак он  мог бы одолеть один на один, но такой возможности не представлялось.    

Начало каждой драки служило сигналом для всех молодых собак,  они сбегались со всего поселка и набрасывались на Белого Клыка.    

Вражда с собачьей сворой научила его двум важным вещам:  отбиваться сразу от всей стаи и, имея дело с одним противником, наносить ему  возможно большее количество ран в кратчайший срок. Не упасть, устоять среди  осаждающих его со всех сторон врагов — значило сохранить жизнь, и Белый Клык  постиг эту науку в совершенстве. Он умел держаться на ногах не хуже кошки. Даже  взрослые собаки могли сколько угодно теснить его, — Белый Клык подавался назад,  подскаки­вал, ускользал в сторону, и все же ноги не изменяли ему и твердо  стояли на земле.    

Перед каждой дракой собаки обычно соблюдают некий ритуал:  рычат, прохаживаются друг перед другом, шерсть у них встает дыбом. Белый Клык  обходился без этого. Всякая задержка грозила появлением всей собачьей стаи.  Дело надо делать быстро, а затем удирать. И Белый Клык не показывал своих  намерений. Он кидался в драку без всякою предупреждения и начинал кусать и  рвать своего противника, не дожидаясь, пока тот приготовится. Таким образом, он  научился наносить собакам тяжелые раны. Кроме того. Белый Клык понял, что важно  застать врага врасплох, надо напасть неожи­данно, распороть ему плечо, изорвать  в клочья ухо, прежде чем он опомнится, — и тогда дело наполовину сделано.    

Он убедился, что собаку, застигнутую врасплох, ничего не стоит  сбить с ног, а тогда самое уязвимое место у нее на шее будет незащищенным.  Белый Клык знал, где находится это место. Знание это досталось ему по  наследству от многих поколений волков. И, нападая, он придерживался такой  тактики: во-первых, подстерегал собаку, когда она была одна; во-вторых, налетал  на нее неожиданно и сбивал с ног; и, в-третьих, вцеплялся ей в горло.    

Белый Клык был еще молод, и его неокрепшие челюсти не могли  наносить смертельных ударов, но все же не один щенок бегал по поселку со  следами его зубов на шее. И как-то раз, поймав одного из своих врагов на опушке  леса, он все же ухитрился перекусить ему горло и выпустил из него дух. В тот  вечер поселок заволновал­ся. Его проделку заметили, весть о ней дошла до  хозяина издохшей собаки, женщины, припомнили Белому Клыку все его кражи, и  около жилища Серого Бобра собралась толпа народу. Но он решительно закрыл вход  в вигвам, где отсиживался преступник, и отказался выдать его своим  соплеменникам.    

Белого Клыка возненавидели и люди и собаки. Он не знал ни  минуты покоя. Каждая собака скалила на нет о зубы, каждый человек на него  замахивался. Сородичи встречали его рычанием, боги — проклятиями и камня­ми. Он  держался все время начеку, каждую минуту был готов напасть, отразить нападение  или увернуться от удара. Он действовал стремительно и хладнокровно: сверкнув  клыками, кидался на противника или с гроз­ным рычанием отскакивал назад.    

Что до рычания, то рычать он умел пострашнее собак — и  старых и молодых. Цель рычания — предосте­речь или испугать врага; и надо  хорошо разбираться в том, когда и при каких обстоятельствах следует пускать в  ход такое средство. И Белый Клык знал это. В свое рычание он вкладывал всю  ярость и злобу, все, чем только мог устрашить врага. Вздрагивающие ноздри,  вставшая дыбом шерсть, язык, красной змейкой извива­ющийся между зубами,  прижатые уши, горящие ненави­стью глаза, подергивающиеся губы, оскаленные клыки  заставляли призадуматься многих собак. Когда Белого Клыка застигали врасплох,  ему было достаточно секун­ды, чтобы обдумать гглан действий. Но часто пауза эта  затягивалась, противник отказывался от драки, и рыча­ние Белого Клыка сплошь и  рядом давало ему возмож­ность отступить с почетом даже при стычках со  взрослы­ми собаками.    

Изгнав Белого Клыка из стаи, объявив ему войну, молодые  собаки тем самым поставили себя лицом к лицу с его злобой, ловкостью и силой.  Дело обернулось так, что теперь враги Белого Клыка и сами ни на шаг не могли  отойти от стаи. Он не допускал этого. Молодые собаки каждую минуту ждали его  нападения и не решались бегать поодиночке. Всем им, за исключением Лип-Липа,  приходилось держаться стаей, чтобы общими усилиями отбиваться от своего  грозного противника. Отправляясь в одиночестве к реке, щенок или шел на верную  смерть, или оглашал весь поселок пронзитель­ным визгом, улепетывая от  выскочившего из засады волчонка.    

Но Белый Клык продолжал мстить собакам даже после того, как  они запомнили раз и навсегда, что им надо держаться всем вместе. Он нападал на  собак, заставая их поодиночке; они нападали на него всей сворой. Стоило собакам  завидеть Белого Клыка, как они дружно кидались за ним в погоню, и в таких  случаях его спасали только быстрые ноги. Но горе тому псу, кото­рый, увлекшись,  обгонял своих товарищей! Белый Клык на всем ходу поворачивался к  преследователю, несуще­муся впереди стаи, и бросался на него. Это случалось  часто, потому что возбужденные погоней собаки забыва­ли обо всем на свете, а  Белый Клык всегда сохранял хладнокровие. То и дело оглядываясь назад, он готов  был в любую минуту сделать на всем бегу крутой поворот и кинуться на слишком  рьяного преследовате­ля, отделившегося от своих товарищей.    

В молодых собаках живет непреодолимая потреб­ность играть, и  враги Белого Клыка удовлетворяли эту потребность, превращая войну с ним в  увлекательную забаву. Охота за волчонком стала для них самым любимым  развлечением — правда, развлечением не шу­точным и подчас смертельно опасным. А  Белый Клык, с которым никто из собак не мог сравниться быстротой ног, в свою  очередь, не останавливался перед риском. В те дни, когда надежда на возвращение  Кичи еще не покидала Белого Клыка, он часто заманивал собачью стаю в соседний  лес. Но собакам не удавалось догнать его там. По тявканью и вою Белый Клык  определял, где они находятся; сам же он бежал молча, тенью скользя между  деревьями, как это делали его отец и мать. Кроме того, связь его с Северной  глушью была теснее, чем у собак; он лучше понимал все ее тайны и хитрости. Чаще  всего Белый Клык прибегал к такой уловке: переплывал ручей, запутывал свои  следы и спокойно отлеживался где-нибудь в лесных зарослях, прислушиваясь к лаю  потерявших его преследователей.    

Вызывая и у своих собратьев и у людей только одну ненависть  и вечно враждуя со всеми, Белый Клык развивался быстро, но односторонне. При  такой жизни в нем не могли зародиться ни добрые чувства, ни потребность в  ласке. Обо всем этом он не имел ни малейшего понятия. Повинуйся сильному,  угнетай сла­бого— кот закон, который руководил им, Серый Бобр — божество, он  наделен силой, поэтому Белый Клык повиновался ему. Но собаки — те, которые  моложе и меньше его ростом, слабы, и их надо уничтожать.    

В Белом Клыке развивались все те качества, которые Помогали  ему противостоять опасности, часто грозив­шей его жизни. Стальные мускулы  выступали на его худом, гибком теле, как веревки. В проворстве и хитрости с ним  не мог сравниться никто; он бегал быстрее, был беспощаднее в драках,  выносливее, злее, ожесточеннее и умнее всех остальных собак. Белый Клык должен  был стать таким, иначе он не уцелел бы в той враждебной среде, в которую  привела его жизнь.    

 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПОГОНЯ ЗА БОГАМИ    

     

Осенью, когда дни стали короче и в воздухе уже чувствовалось  приближение холодов, Белому Клыку представился случай вырваться на свобо­ду.  Уже несколько дней в поселке царила суматоха. Индейцы разбирали летние вигвамы  и готовились вый­ти на осеннюю охоту. Белый Клык зорко следил за этими  приготовлениями, и, когда вигвамы были разобраны, а вещи погружены в пироги, он  понял все. Пироги одна за другой начали отчаливать от берега, и часть их уже  скрылась из виду.    

Белый Клык решил остаться и при первой же возможности  улизнул из поселка в лес. Переплыв ручей, который уже затягивался льдом, он  запутал свои следы. Потом забрался поглубже в чащу и стал ждать. Время шло. Он  успел несколько раз заснуть, проснуться и снова заснуть. Его разбудил голос  Серого Бобра. Потом послышались и другие голоса — жены хозяина, прини­мавшей  участие в поисках, и Мит-Са — сына Серою Бобра.    

Белый Клык задрожал от страха, услышав свою кличку, но  устоял и не вышел из лесу, хотя что-то подстрекало его откликнуться на зов  хозяина. Вскоре голоса замерли вдали, и тогда он выбрался из кустарни­ка,  довольный, что побег удался. Наступали сумерки. Белый Клык резвился между  деревьями, радуясь свобо­де. И вдруг его охватило чувство одиночества. Он сел,  тревожно прислушиваясь к лесной тишине: ни звука, ни движения… Это показалось  ему подозрительным, его подстерегала какая-то неведомая опасность. Он  всмат­ривался в смутные очертания высоких деревьев, в густые тени между ними,  где мог притаиться любой враг.    

Потом ему стало холодно. Теплой стеньг вигвама, около  которой он всегда грелся, здесь не было. Он сидел, поочередно поджимая то одну,  то другую переднюю лапу, потом прикрыл их своим пушистым хвостом, и в эту  минуту перед ним пронеслось видение. В этом не было ничего странного: перед его  глазами встали знако­мые картины. Он снова увидел поселок, вигвамы, пламя  костров. Он услышал пронзительные голоса женщин, грубый бас мужской речи, лай  собак. Белый Клык проголодался и вспомнил куски мяса и рыбы, которые ему  перепадали от людей. Но сейчас его окружала тишина, сулившая не еду, а  опасность.    

Неволя изнежила Белого Клыка. Зависимость от людей лигггила  его части силы. Он разучился добывать себе корм. Над ним спускалась ночь. Его  зрение и слух, привыкшие к шуму и движению поселка, к непрерывно­му чередованию  звуков и картин, не находили себе работы. Ему нечего было делать, нечего  слушать, не на что смотреть. Он старался уловить хоть малейший шорох или  движение. В этом безмолвии и неподвижно­сти природы таилась какая-то страшная опасность.    

И вдруг Белый Клык вздрогнул. Что-то громадное и  бесформенное пронеслось у него перед глазами. На землю легла тень дерева,  освещенною выглянувшей из-за облаков луной. Успокоившись, он тихо заскулил, но,  вспомнив, что это может привлечь к нему притаив­шегося где-нибудь врага, смолк.    

Дерево, схваченное ночным морозом, громко скрип­нуло у него  над головой. Белый Клык взвыл и, не чуя под собой ног от ужаса, опрометью  кинулся к поселку. Он чувствовал непреодолимую потребность в людском об­ществе,  в загците, которую оно дает. В его ноздрях стоял запах дыма от костров, в угпах  звенели голоса и крики. Он выбежал из лесу на залитую луной поляну, где не было  ни теней, ни мрака, но глаза его не увидели знакомого поселка. Он забыл, что  люди ушли оттуда.    

Белый Клык остановился как вкопанный. Бежать было некуда. Он  грустно бродил по опустевшему стано­вищу, обнюхивая кучи мусора и хлама,  оставленного богами. Теперь его обрадовал бы даже камень, брошен­ный  какой-нибудь рассерженной женщиной, даже тяже­лая рука Серого Бобра, а Лип-Липа  и всю рычащую, трусливую свору собак он встретил бы с восторгом.    

Он побрел к тому месту, где стоял прежде вигвам Серого  Бобра, сел посредине и поднял морду к луне. Спазмы сжимали ему горло; пасть у  него раскрылась, и одиночество, страх, тоска по Кичи, все прошлые горести и  предчувствие грядущих невзгод и страданий — все это вылилось в протяжном,  тоскливом вое. Это выл волчий вой, впервые вырвавшийся из груди Белого Клыка.    

С наступлением утра его страхи исчезли, но чувство  одиночества только усилилось. Вид заброшенного стано­вища, в котором еще так  недавно кипела жизнь, наводил на него тоску. Долго раздумывать ему не пришлось:  он повернул в лес и побежал вдоль берега реки. Он бежал весь день, не давая  себе ни минуты отдыха. Казалось, он может бежать вечно. Его сильное тело не  знало утомле­ния. И даже когда утомление все-таки пришло, выносли­вость,  доставшаяся ему от предков, продолжала гнать его все дальше и дальше.    

Там, где река протекала между крутыми берегами, Белый Клык  бежал в обход, по горам. Ручьи и речки, впадавшие в Маккензи, он переплывал или  переходил вброд. Часто ему приходилось бежать по узкой кромке льда, намерзшей  около берега; тонкий лед ломался, и, проваливаясь в ледяную воду, Белый Клык не  раз бывал на волосок от гибели. И все это время он ждал, что вот-вот нападет на  след богов в том месте, где они причалят к берегу и направятся в глубь страны.    

По уму Белый Клык превосходил многих своих собратьев, и  все-таки мысль о другом береге реки Маккензи не приходила ему в голову. Что,  если след богов выйдет на ту сторону? Этого он не мог сообразить. Вероятно,  позднее, когда Белый Клык набрался бы опыта в странствиях, повзрослел, научился  бы отыски­вать следы вдоль речных берегов, он допустил бы и эту возможность.  Такая зрелость ждала его в будущем. Сейчас же он бежал наугад, принимая в  расчет только один берег Маккензи.    

Белый Клык бежал всю ночь, натыкаясь в темноте на  препятствия и преграды, которые замедляли его бег, но не отбивали охоты  двигаться дальше. К середине второ­го дня, через тридцать часов, его железные  мускулы стали сдавать, поддерживало только напряжение воли. Он ничего не ел  почти двое суток и совсем обессилел от голода. Сказывались на нем и  непрестанные погружения в ледяную воду. Его великолепная шкура была вся в  грязи, широкие подушки на лапах кровоточили. Он начал прихрамывать —сначала  слегка, потом все больше и больше. В довершение всего небо нахмурилось и пошел  снег — мокрый, тающий снег, который прилипал к его разъезжавшимся лапам,  заволакивал все вокруг и скрывал неровности почвы, затрудняя и без того  мучи­тельную дорогу.    

В эту ночь Серый Бобр решил сделать привал на дальнем берегу  реки Маккензи, потому что путь к местам охоты шел втом направлении. Но  незадолго до темноты Клу-Куч, жена Серого Бобра, приметила на ближнем берегу  лося, который подошел к реке напиться. И вот, не подойди лось к берегу, не  сбейся Мит-Са из-за метели с правильного курса, Клу-Куч не заметила бы лося.  Серый Бобр не уложил бы его метким выстрелом из ружья, и все дальнейшие события  сложились бы совершенно по-иному. Серый Бобр не сделал бы привала на ближнем  берегу реки Маккензи, а Белый Клык, пробежав мимо, или погиб бы, или попал бы к  своим диким сородичам и остался бы волком до конца своих дней.    

Наступила ночь. Снег повалил сильнее, и Белый Клык,  спотыкаясь, прихрамывая и тихо повизгивая на ходу, напал на свежий след. След  был настолько свеж, что Белый Клык сразу узнал его. Заскулив от нетерпе­ния, он  повернул от реки и бросился в лес. До ушей его донеслись знакомые звуки. Он  увидел пламя костра, Клу-Куч, занятую стряпней. Серого Бобра, присевшего на  корточки и жевавшего кусок сырого сала. У людей было свежее мясо!    

Белый Клык ожидал расправы. При мысли о ней шерсть у него на  спине встала дыбом. Потом он, крадучись, двинулся вперед. Он боялся ненавистных  ему побоев и знал, что их не миновать. Но он знал также, что будет греться  около огня, будет пользоваться покрови­тельством богов, встретит общество  собак, хоть и враждебное ему, но все же общество, которое способно  удовлетворить его потребность в близости к живым существам.    

Белый Клык ползком приближался к костру. Серый Бобр увидел  его и перестал жевать сало. Белый Клык пополз еще медленнее; чувство унижения и  покорности давило его, заставляя пресмыкаться перед человеком. Он полз прямо к  Серому Бобру, все замедляя и замедляя движение, как будто ползти ему с каждым  дюймом становилось труднее, и, наконец, лег у ног хозяина, которому предался  отныне добровольно душой и телом. По собственному желанию подошел он к костру  человека и признал над собой человеческую власть. Белый Клык дрожал, ожидая  неминуемого наказания. Рука поднялась над ним. Он весь съежился, готовясь принять  удар. Но удара не последовало.    

Белый Клык украдкой взглянул вверх. Серый Бобр разорвал сало  на две части. Серый Бобр протягивал ему кусок сала! Осторожно и недоверчиво  Белый Клык понюхал его, а потом потянул к себе. Серый Бобр велел дать Белому  Клыку мяса и, пока он ел, не подпускал к нему других собак. Благодарный и  довольный, Белый Клык улегся у ног своего хозяина, глядя на жаркое пламя костра  и сонно щурясь. Он знал, что утро застанет его не в мрачном лесу, а на привале,  среди богов, которым он отдавал всего себя и от воли которых теперь зависел.    

 ГЛАВА ПЯТАЯ. ДОГОВОР    

     

В середине декабря Серый Бобр отправился вверх по реке  Маккензи. Мит-Са и Клу-Куч поехали вместе с ним. Сани Серого Бобра везли  собаки, которых он выменял или взял взаймы у соседей. Во вторые сани, поменьше,  были впряжены молодые соба­ки, и ими правил Мит-Са. Упряжка и сани больше  походили на игрушечные, но Мит-Са был в восторге: он чувствовал, что исполняет  настоящую мужскую работу. Кроме того, он учился управлять собаками и  натаски­вать их, и щенки тоже привыкали к упряжи. Сани Мит-Са шли не пустые, а  везли около двухсот фунтов всякого скарба и провизии.    

Белому Клыку приходилось и раньше видеть ездовых собак, и,  когда его самого в первый раз запрягли в сани, он не противился этому. На шею ему  надели набитый мохом ошейник, от которого шли две лямки к ремню, перекинутому  поперек груди и через спину; к этому ремню была привязана длинная веревка,  соединявшая его с санями.    

Упряжка состояла из семи собак. Всем им исполни­лось по  девять-десять месяцев, и только одному Белому Клыку было восемь. Каждая собака  шла на отдельной веревке. Все веревки были разной длины, и разница между ними  измерялась длиной корпуса собаки. Соеди­нялись они в кольце на передке саней.  Передок был загнут кверху, чтобы сани — берестяные, без полозь­ев — не  зарывались в мягкий, пушистый снег. Благодаря такому устройству тяжесть самих  саней и поклажи распределялась на большую поверхность. С той же целью — как  можно более равномерного распределения тяжести — собак привязывали к передку  саней веером, и ни одна из них не шла по следу другой.    

У веерообразной упряжки было еще одно преимуще­ство: разная  длина веревок мешала собакам, бегущим сзади, кидаться на передних, а затевать  драку можно было только с той соседкой, которая шла на более короткой веревке.  Однако тогда нападающий оказывал­ся нос к носу со своим врагом и, кроме того,  подставлял себя под удары бича погонщика. Но самое большое преимущество этой  упряжки заключалось в том, что, стараясь напасть на передних собак, задние налегали  на постромки, а чем быстрее катились сани, тем быстрее бежала и преследуемая  собака. Таким образом, задняя никогда не могла догнать переднюю. Чем быстрее  бежала одна, тем быстрее удирала от нее другая и тем быстрее бежали все  остальные собаки. В результате всего этого быстрее катились и сани. Вот такими  хитрыми уловками человек и укреплял свою власть над животными.    

Мит-Са, очень похожий на отца, унаследовал от него и  мудрость. Он давно уже заметил, что Лип-Лип не дает прохода Белому Клыку; но  тогда у Лип-Липа были свои хозяева, и Мит-Са осмеливался только исподтишка  бросать в него камнем. А теперь Лип-Лип принадлежал Мит-Са, и, решив отомстить  ему за прошлое, Мит-Са привязал его на самую длинную веревку. Таким обра­зом,  Лип-Лип стал вожаком, ему как будто оказали большую честь, — но на самом деле  чести в этом было мало, потому что забияку и главаря всей стаи Лип-Липа  ненавидели и преследовали теперь все собаки.    

Так как Лип-Лип был привязан на самую длинную веревку,  собакам казалось, что он удирает от них. Им были видны только его задние ноги и  пушистый хвост, а это далеко не так страшно, как вставшая дыбом шерсть и  сверкающие клыки. Кроме того, зрелище бегущей соба­ки вызывает в других собаках  уверенность, что она убегает именно от них и что ее надо во что бы то ни стало  догнать.    

Как только сани тронулись, вся упряжка погналась за  Лип-Липом, и эта погоня продолжалась весь день. На первых порах оскорбленный  Лип-Лип то и дело поры­вался кинуться на своих преследователей, но Мит-Са  каждый раз хлестал его по голове тридцатифутовым бичом, свитым из вяленых  оленьих кишок, и заставлял вернуться на место. Лип-Лип не побоялся бы  схватиться со всей упряжкой, однако бич был куда страшнее, — и ему не  оставалось ничего другого, как натягивать верев­ку и уносить свои бока от зубов  товарищей.    

Ум индейца неистощим на хитрости. Чтобы усилить вражду всей  упряжки к Лип-Липу, Мит-Са стал отли­чать его перед другими собаками, возбуждая  в них ревность и ненависть к вожаку. Мит-Са кормил его мясом в присутствии всей  своры и никому другому мяса не давал. Собаки приходили в ярость. Они метались  вокруг Лип-Липа, пока он ел, но близко подходить не осмеливались, так как  Мит-Са стоял возле него с бичом в руке. А когда мяса не было, Мит-Са отгонял  упряжку подальше и делал вид, что кормит Лип-Липа.    

Белый Клык принялся за работу охотно. Покорив­шись богам, он  в свое время проделал гораздо более длинный путь, чем остальные собаки, и  гораздо глубже, чем они, постиг всю тщетность сопротивления воле богов. Кроме  того, ненависть, которую питали к нему все собаки, уменьшала их значение в его  глазах и увеличивала значение человека. Он не нуждался в обществе своих  собратьев: Кичи была почти забыта, и верность богам, власть которых признал над  собой Белый Клык, служила ему чуть ли не единственным способом выражать свои  чувства. И Белый Клык усердно работал, слушался приказаний и подчинялся  дисциплине. Он трудился честно и охотно. Честность в труде присуща всем  прирученным волкам и приручен­ным собакам, а Белый Клык был наделен этим  качеством в полной мере.    

Белый Клык общался и с собаками, но это общение выражалось  во вражде и ненависти. Он никогда не играл с ними. Он умел драться — и дрался,  воздавая сторицей за все укусы и притеснения, которые ему пришлось вынести в те  дни, когда Лип-Лип был глава­рем стаи. Теперь Лип-Лип главенствовал над ней  лишь тогда, когда бежал на конце длинной веревки впереди своих товарищей и  подскакивающих по снегу саней. На стоянках Лип-Лип держался поближе к Мит-Са,  Серому Бобру и Клу-Куч, не решаясь отойти от богов, потому что теперь клыки  всех собак были направлены против него и он испытал на себе всю горечь вражды,  которая приходилась раньше на долю Белого Клыка.    

После падения Лип-Липа Белый Клык мог бы сде­латься вожаком  стаи, но он был слишком угрюм и замкнут для этого. Товарищи по упряжке получали  от него только одни укусы, в остальном он словно не замечал их. При встречах с  ним они сворачивали в сторону, и ни одна, даже самая смелая, собака не решалась  отнять у Белого Клыка его долю мяса. Напро­тив, они старались как можно скорее  проглотить свою долю, боясь, как бы он не отнял ее. Белый Клык хорошо усвоил  закон: притесняй слабого и подчиняйся сильному. Он торопливо съедал брошенный  хозяином кусок, и тог­да — горе той собаке, которая еще не кончила есть.  Грозное рычание, оскаленные клыки — и ей оставалось только изливать свое  негодование равнодушным звез­дам, пока Белый Клык доканчивал ее долю.    

Время от времени го одна, то другая собака поднима­ла бунт  против Белого Клыка, но он быстро усмирял их. Он ревниво оберегал свое обособленное  положение в стае и нередко брал его с бою. Но такие схватки бывали  непродолжительны. Собаки не могли тягаться с ним. Он наносил раны противнику,  не дав ему опомниться, и собака истекала кровью, еще не успев как следует  начать драку.    

Белый Клык так же, как и боги, поддерживал среди своих  собратьев суровую дисциплину. Он не давал им никаких поблажек и требовал  безграничного уважения к себе. Между собой собаки могли делать все что угодно.  Это его не касалось. Белый Клык следил только за тем, чтобы собаки не посягали  на его обособленность, уступа­ли ему дорогу, когда он появлялся среди стаи, и  признавали его господство над собой. Стоило какому-нибудь смельчаку принять  воинственный вид, оскалить зубы или ощетиниться, как Белый Клык кидался на него  и без всякой жалости доказывал ему ошибочность его поведения.    

Он был свирепым тираном, он правил с железной  непреклонностью. Слабые не знали пощады от него.    

Жестокая борьба за существование, которую ему при­шлось  вести с раннего детства, когда вдвоем с матерью, одни, без всякой помощи, они  бились за жизнь, преодо­левая враждебность Северной глуши, не прошла  бес­следно. При встречах с сильнейшим противником Бе­лый Клык вел себя смирно.  Он угнетал слабого, но зато уважал сильного. И когда Серый Бобр встречал на  своем долгом пути стоянки других людей, Белый Клык ходил между чужими взрослыми  собаками тихо и осторожно.    

Прошло несколько месяцев, а путешествие Серого Бобра все еще  продолжалось. Долгая дорога и усердная работа в упряжке укрепили силы Белого  Клыка, и умственное развитие его, видимо, завершилось. Окружа­ющий мир был  познан им до конца. И он смотрел на него мрачно, не питая по отношению к нему  никаких иллюзий. Мир этот был суров и жесток, в нем не существовало ни тепла,  ни ласки, ни привязанностей.    

Белый Клык не чувствовал привязанности даже к Серому Бобру.  Правда, Серый Бобр был богом, но богом жестоким. Белый Клык охотно признавал  его власть над собой, хотя власть эта основывалась на умственном превосходстве  и на грубой силе. В натуре Белого Клыка было нечто такое, что шло навстречу  этому господству, иначе он не вернулся бы из Северной глуши и не доказал бы  этим своей верности богам. В нем таились еще никем не исследованные глубины.  Добрым словом или ласко­вым прикосновением Серый Бобр мог бы проникнуть в эти  глубины, но Серый Бобр никогда не ласкал Белого Клыка, не сказал ему ни одного  доброго слова. Эи> было не и его обычае. Превосходство Серого Бобра  основыва­лось на жестокости, и с такой же жестокостью он повелевал, отправляя  правосудие при помощи палки, наказуя преступление физической болью и воздавая  по заслугам не лаской, а тем, что воздерживался от удара.    

И Белый Клык не подозревал о том блаженстве, которым может  наградить рука человека. Да он и не любил человеческих рук: в них было что-то  подозри­тельное. Правда, иногда эти руки давали мясо, но чаще всего они  ггричиняли боль. От них надо было держаться подальше, они швыряли камни,  размахивали палками, дубинками, бичами, они могли бить и толкать, а если и  прикасались, то лишь затем, чтобы ущипнуть, дернуть, вырвать клок шерсти. В  чужих поселках он узнал, что детские руки тоже умеют причинять боль. Какой-то малыш  однажды чуть не выколол ему глаз. После этого Белый Клык стал относиться к  детям с большой подозри­тельностью. Он просто не пыносил их. Когда те  подходи­ли и протягивали к нему свои руки, не сулившие добра, он вставал и  уходил.    

В одном из поселков на берегу Большого Неволь­ничьего озера  Белому Клыку довелось уточнить препо­данный ему Серым Бобром закон, согласно  которому нападение на богов считается непростительным грехом. По обычаю всех  собак во всех поселках, Белый Клык отправился на поиски пищи. Он увидел  мальчика, который разрубал топором мерзлую тушу лося. Кусочки мяса разлетались  в разные стороны. Белый Клык остано­вился и стал подбирать их. Мальчик бросил  топор и схватил увесистую дубинку. Белый Клык отскочил назад, еле успев  увернуться от удара. Мальчик побежал за ним, и он, незнакомый с поселком,  кинулся в проход между вигвамами и очутился в тупике перед высоким земляным  валом.    

Деваться было некуда. Мальчик загораживал единственный выход  из тупика. Подняв дубинку, он сделал шаг вперед. Белый Клык рассвирепел. Его  чувство справедливости было возмущено, он весь ощетинился и встретил мальчика  грозным рычанием. Белый Клык хорошо знал закон: все остатки мяса, например,  кусочки мерзлой туши лося, принадлежат собаке, которая их находит; он не сделал  ничего дурного, не нарушил никакого закона, и все-таки мальчик собирался побить  его. Белый Клык сам не знал, как это случилось. Он сделал это в припадке  бешенства, и все произошло так быстро, что его противник тоже ничего не успел  понять. Мальчик вдруг растянулся на снегу, а зубы Белого Клыка ггрокусили ему  руку, державшую дубинку.    

Но Белый Клык знал, что закон, установленный богами,  нарушен. Вонзивший зубы в священное тело одного из богов должен ждать самого  страшного наказа­ния. Он убежал под защиту Серого Бобра и сидел, съежившись, у  его ног, когда укушенный мальчик и вся его семья явились требовать возмездия.  Но они ушли ни с чем; Серый Бобр стал на защиту Белого Клыка. То же сделалали  Мит-Са и Клу-Куч. Прислушиваясь к пере­бранке людей и наблюдая за тем, как они  гневно машут руками, Белый Клык начинал понимать, что для его проступка есть  оправдание. И таким образом он узнал, что боги бывают разные: они делятся на  его богов и на богов чужих; и это далеко не одно и то же. От своих богов  следует принимать все—и справедливость и несправедливость. Но он не обязан  сносить несправед­ливость чужих богов, он вправе мстить за нее зубами. И это  также было законом.    

В тот же день Белый Клык познакомился с новым законом еще  ближе. Собирая хворост в лесу, Мит-Са натолкнулся на компанию мальчиков, среди  которых был и потерпевший. Произошла ссора. Мальчики набро­сились на Мит-Са.  Ему приходилось плохо. Удары сыпались на него со всех сторон. Белый Клык  сначала просто наблюдал за дракой — это дело богов, это его не касается. Но  потом он сообразил, что ведь бьют Мит-Са, одного из его собственных богов. И  то, что он сделал вслед за этим, он сделал не рассуждая. Порыв бешеной ярости  бросил его в самую середину свалки. Пять минут спустя мальчики разбежались с  поля битвы, и многие из них оставили на снегу кровавые следы, говорившие о том,  что зубы Белого Клыка не бездействовали. Когда Мит-Са рассказал в поселке о  случившемся, Серый Бобр велел дать Белому Клыку мяса. Он велел дать ему много  мяса. И Белый Клык, насытившись, лег у костра и заснул, твердо уверенный в том,  что понял закон правильно.    

Вслед за этим Белый Клык усвоил закон собственно­сти и то,  что собственность хозяина надо охранять. От защиты тела бога до защиты его  имущества был один шаг, и Белый Клык этот шаг сделал. То, что принадлежа­ло  богу, следовало защищать от всего мира, не останав­ливаясь даже перед  нападением на других богов. Но поступок этот, святотатственный сам по себе,  всегда сопряжен с большой опасностью. Боги всемогущи, и собаке трудно тягаться  с ними; и все-таки Белый Клык научился безбоязненно давать им отпор. Чувство  дома побеждало в нем страх, и в конце концов вороватые боги решили оставить  имущество Серого Бобра в покое.    

Белый Клык скоро понял, что вороватые боги трус­ливы и,  заслышав тревогу, сейчас же убегают. Кроме того (как он убедился на опыте),  промежуток времени между поднятой тревогой и появлением Серого Бобра бывал  обычно очень короткий. И он понял также, что вор убегает не потому, что боится  его, Белого-Клыка, а потому, что боится Серого Бобра. Учуяв вора, Белый Клык не  поднимал лая — да он и не умел лаять, — он кидался на непрошеного гостя и, если  удавалось, впивал­ся в него зубами. Угрюмость и необщительность помогли Белому  Клыку стать надежным сторожем при хозяйском добре, и Серый Бобр всячески поощрял  его в этом. И в конце концов Белый Клык стал еще злее, еще неукроти­мее и  окончательно замкнулся в себе.    

Месяцы шли один за другим, и время все больше и больше  скрепляло договор между собакой и человеком. Этот договор еще в незапамятные  времена был заклю­чен первым волком, пришедшим из Северной глуши к человеку. И,  подобно всем своим предшественни­кам — волкам и диким собакам, Белый Клык сам  вырабо­тал условия этого договора. Они были очень просты. За поклонение  божеству он отдал свою свободу. От бога Белый Клык получил общение с ним,  покровительство, корм и тепло. Взамен он сторожил его имущество, защищал его  тело, работал на него и покорялся ему.    

Если у тебя есть бог, ему надо служить. И Белый Клык служил  своему богу, повинуясь чувству долга и благоговейного страха. Но он не любил  его. Он не знал, что такое любовь, и никогда не испытывал этого чувства. Кичи  стала далеким воспоминанием. Кроме того, отдав­шись человеку, Белый Клык не  только порвал с Север­ной глушью и со своими сородичами, но подчинился и такому  условию договора, которое не позволило бы ему покинуть бога и пойти за Кичи,  даже если бы он встретил ее. Преданность человеку стала законом для Белого  Клыка, и закон этот был сильнее любви к свободе, сильнее кровных уз.    

 ГЛАВА ШЕСТАЯ. ГОЛОД    

     

Весна была уже не за горами, когда длин­ное путешествие  Серого Бобра кончилось. В один из апрельских дней Белый Клык, которому к этому  времени исполнился год, снова вернулся в старый поселок, и там Мит-Са снял с  него упряжь. Хотя Белый Клык еще не достиг полной зрелости, все же после  Лип-Липа он был самым крупным из годовалых щенков.    

Унаследовав свой рост и силу от отца-волка и от Кичи, он  почти сравнялся со взрослыми собаками, но уступал им в крепости сложения. Тело  у него было поджарое и стройное; в драках он брал скорее увертливостью, чем  силой; шкура серая, как у волка. И по виду он казался самым настоящим волком.  Кровь собаки, перешедшая к нему от Кичи, не оставила следов на его внешнем  облике, но характер его складывался не без ее участия.    

Белый Клык бродил по поселку, с чувством спокойно­го  удовлетворения узнавая богов, знакомых ему еще до путешествия. Встречал он  здесь и щенят, тоже подрос­ших за что время, и взрослых собак, которые теперь  уже не казались ему такими большими и страшными. Белый Клык почти перестал  бояться их и прогуливался среди своры с непринужденностью, доставлявшей  ему на первых порах большое удовольствие.    

Был здесь и старый седой Бэсик, которому раньше требовалось  только оскалить зубы, чтобы прогнать Белого Клыка за тридевять земель. В  прежние дни Бэсик не раз заставлял Белого Клыка убеждаться в собственном  ничтожестве, но теперь тот же Бэсик помог ему оценить происшедшие в нем самом  перемены. Бэсик старел, дряхлел, а Белый Клык был молод, и сил у него прибывало  с каждым днем.    

Перемена во взаимоотношениях с собаками стала ясна Белому  Клыку вскоре после возвращения в посе­лок. Люди разделывали тушу только что  убитого лося. Он получил копыто с частью берцовой кости, на которой было  довольно много мяса. Убежав от дерущихся собак подальше в лес, чтобы его никто  не видел, Белый Клык принялся за свою добычу. И вдруг на него налетел Бэсик.  Еще не успев как следует сообразить, в чем дело, Белый Клык дважды полоснул  старого пса зубами и отскочил в сторону. Остолбенев от такой дерзкой и стремительной  атаки, Бэсик бессмысленно уставился на Белого Клыка, а кость со свежим мясом  лежала между ними.    

Бэсик был стар и уже испытал на себе отвагу той самой  молодежи, которую раньше ему ничего не стоило припугнуть. Как это ни было  горько, но волей-неволей обиды приходилось глотать, призывая на помощь всю свою  мудрость, чтобы не сплоховать перед молодыми собаками. В прежние дни  справедливый гнев заставил бы его кинуться на дерзновенного юнца, но теперь  убывающие силы не позволяли отважиться на такой поступок. Весь ощетинившись, он  грозно поглядывал на Белого Клыка, а тот, вспомнив свой былой страх, съежился,  словно маленький щенок, и уже прикидывал мысленно, как бы ему отступить с  возможно меньшим позором.    

Тут-то Бэсик и совершил ошибку. Удовольствуйся он грозным и  свирепым видом — все сошло бы хорошо. Приготовившийся к бегству Белый Клык  отступил бы, оставив кость ему. Но Бэсик не захотел ждать. Решив, что победа  осталась за ним, он сделал шаг вперед и понюхал кость. Белый Клык слегка  ощетинился. Даже сейчас можно было спасти положение. Продолжай Бэсик стоять с  высоко поднятой головой, грозно погля­дывая на противника, Белый Клык в конце  концов удрал бы. Но ноздри Бэсику щекотал запах свежего мяса, и, не  удержавшись, он схватил кость.    

Этого Белый Клык не смог перенести. Господство над  товарищами по упряжке было еще свежо в его памяти, и он уже не мог совладать с  собой, глядя, как другая собака пожирает принадлежащее ему мясо. По своему  обыкно­вению он кинулся на Бэсика, не дав тому опомниться. После первого же укуса  правое ухо у старого пса повисло клочьями. Внезапность нападения ошеломила его.  Но немедленно вслед за этим и с такой же внезапностью последовали еще более  печальные собы­тия: Бэсик был сбит с ног, на шее его зияла рана. Не дав старику  подняться, молодая собака дважды рванула его за плечо. Стремительность  нападения была поистине ошеломляющей. Бэсик кинулся на Белого Клыка, но зубы  его только яростно щелкнули в воздухе. В следу­ющую же минуту нос у Бэсика  оказался располосован­ным, и он, шатаясь, отступил прочь.    

Положение круто изменилось. Над костью стоял грозно  ощетинившийся Белый Клык, а Бэсик держался поодаль, готовясь в любую минуту  отступить. Он не осмеливался затеять драку с молодым, быстрым, как молния,  противником. И снова, с еще большей горечью, Бэсик почувствовал приближающуюся  старость. Его попытка сохранить достоинство была поистине героиче­ской.  Спокойно повернувшись спиной к молодой собаке и лежавшей на земле кости, как  будто и то и другое совершенно не заслуживало внимания, он величествен­но  удалился. И только тогда, когда Белый Клык уже не мог видеть его, Бэсик лег на  землю и начал зализывать свои раны.    

После этого случая Белый Клык окончательно уверо­вал в себя  и возгордился. Теперь он спокойно расхажи­вал среди взрослых собак, стал не так  уступчив. Не то чтобы он искал поводов для ссоры, далеко нет, — он требовал  внимания к себе. Он отстаивал свои права и не хотел отступать перед другими  собаками. С ним прихо­дилось считаться, вот и все. Никто не смел пренебрегать  им. Это участь щенят, и мириться с такой участью приходилось всей упряжке,  щенки сторонились взрос­лых собак, уступали им дорогу, а иногда были вынужде­ны  отдавать им свою долю мяса. Но необщительный, одинокий, угрюмый, грозный,  чуждающийся всех Белый Клык был принят как равный в среду взрослых собак. Они  быстро поняли, что его надо оставить в покое, не объявляли ему войны и не  делали попыток завязать с ним дружбу. Белый Клык платил им тем же, и после  нескольких стычек собаки убедились, что такое положе­ние дел устраивает всех  как нельзя лучше.    

В середине лета с Белым Клыком произошел неожи­данный  случай. Пробегая своей бесшумной рысцой в конец поселка, чтобы обследовать там  новый вигвам, поставленный, пока он уходил с индейцами на охоту за лосем, Белый  Клык наткнулся на Кичи. Он остановился и посмотрел на нее. Он помнил мать  смутно, все-таки помнил, а Кичи забыла сына. Грозно зарычав, она оскалила на  него зубы, и Белый Клык вспомнил все. Детство и то, о чем говорило это рычание,  предстало перед ним. До встречи с богами Кичи была для Белого Клыка центром  вселенной. Старые чувства вернулись и овладели им. Он подскочил к матери, но  она встретила его оскаленной пастью и распорола ему скулу до самой кости. Белый  Клык не понял, что произошло, и расте­рянно попятился назад, ошеломленный таким  приемом.    

Но Кичи была не виновата. Волчицы забывают своих волчат,  которым исполнился год или больше года. Гаки Кичи забыла Белого Клыка. Он был  для нее незнаком­цем, чужаком, и выводок, которым она обзавелась за это время,  давал ей право враждебно относиться к таким незнакомцам.    

Один из ее щенков подполз к Белому Клыку. Сами того не зная,  они приходились друг другу сводными братьями. Белый Клык с любопытством обнюхал  щенка, за что Кичи еще раз наскочила на него и располосовала ему морду. Белый  Клык попятился еще дальше. Все старые воспоминания, воскресшие было в нем,  снова умерли и превратились в прах. Он смотрел на Кичи, которая лизала своего  детеныша и время от времени поднимала голову и рычала. Теперь Кичи была не  нужна Белому Клыку. Он научился обходиться без нее и забыл, чем она была дорога  ему. В его мире не осталось места для Кичи, так же как и в ее мире не осталось  места для Белого Клыка.    

Воспоминаний как не бывало — он стоял растерян­ный,  ошеломленный всем случившимся. И тут Кичи метнулась к нему в третий раз,  прогоняя его с глаз долой. Белый Клык покорился. Кичи была самка, а по закону,  установленному его породой, самцы не должны драться с самками. Он ничего не  знал об этом законе, он постиг его не на основании жизненного опыта, — этот  закон был подсказан ему инстинктом, тем самым ин­стинктом, который заставлял  его выть на луну, на ночные звезды, бояться смерти и неизвестного.    

Месяцы шли один за другим. Сил у Белого Клыка все  прибавлялось, он становился крупнее, шире в плечах, а характер его развивался  по тому пути, который предоп­ределяли наследственность и окружающая среда.  Белый Клык был создан из материала, мягкого, как глина, и таившего в  себе много всяких возможностей. Среда лепила из этой глины все, что ей  было угодно, придавая ей любую форму. Так, не подойди Белый Клык на огонь,  зажженный человеком, Северная глушь сделала бы из него настоящего волка. Но  боги даровали ему другую среду, и из Белого Клыка получилась собака, в которой  было много волчьего, и все-таки это была собака, а не волк.    

И вот под влиянием окружающей обстановки подат­ливый  материал, из которого был сделан Белый Клык, принял определенную форму. Это  было неизбежно. Он становился все угрюмее, злее, он сторонился своих собратьев.  И они поняли, что с ним лучше жить в мире, чем враждовать, а Серый Бобр день  ото дня все больше и больше ценил его.    

Но возмужалость не освободила Белого Клыка от одной  слабости: он не терпел, когда над ним смеялись. Человеческий смех выводил его  из себя. Люди могли смеяться между собой над чем угодно, и он не обращал на это  внимания. Но стоило кому-нибудь засмеяться над ним, как он приходил в ярость:  степенная, полная достоинства собака неистовствовала до нелепости. Смех так  озлоблял ее, что она превращалась в сущего дьявола. И горе тем щенкам, которые попадались  Белому Клыку в эти минуты! Он слишком хорошо знал закон, чтобы вымещать злобу  на Сером Бобре; Серому Бобру помога­ли палка и ум, а у щенков не было ничего,  кроме открытого пространства, которое и спасало их, когда перед ними появлялся  Белый Клык, доведенный смехом до бешенства.    

Когда Белому Клыку пошел третий год, индейцев, живших на  реке Маккензи, постиг голод. Летом не ловилась рыба. Зимой олени ушли со своих  обычных мест. Лоси попадались редко, зайцы почти исчезли. Хищные животные  гибли. Изголодавшись, ослабев от голода, они стали пожирать друг друга.  Выживали только сильные. Боги Белого Клыка всегда промышляли охотой. Старые и  слабые среди них умирали один за другим. В поселке стоял плач. Женщины и дети  уступали свою жалкую долю еды отощавшим, осунувшимся охот­никам, которые  рыскали по лесу в тщетных поисках дичи.    

Голод довел богов до такой крайности, что они ели мокасины и  рукавицы из сыромятной кожи, а собаки съедали свою упряжь и даже бичи. Кроме  того, собаки ели друг друга, а боги ели собак. Сначала покончили с самыми  слабыми и менее ценными. Собаки, оставшиеся в живых, видели все это и понимали,  что их ждет такая же участь. Те, что были посмелее и поумнее, покинули костры,  разведенные человеком, около которых теперь шла бойня, и убежали в лес, где их  ждала голодная смерть или волчьи зубы.    

В это тяжелое время Белый Клык тоже убежал в лес. Он был  более приспособлен к жизни, чем другие собаки,— сказывалась школа, пройденная в  детстве. Особенно искусно выслеживал он маленьких зверьков. Он мог часами  следить за каждым движением осторож­ной белки и ждать, когда она решится слезть  с дерева на землю; при этом он проявлял такое громадное терпение, которое ни в  чем не уступало мучившему его голоду. Белый Клык никогда не торопился. Он  выжидал до тех пор, пока можно было действовать наверняка, не боясь, что белка  опять удерет на дерево. Тогда, и только тогда, Белый Клык с молниеносной  быстротой выскакивал из своей засады, как снаряд, никогда не пролетающий мимо  намеченной цели — мимо белки, которую не могли спасти ее быстрые ноги.    

Но хотя охота на белок обычно кончалась удачей, одно  обстоятельство мешало Белому Клыку наедаться досыта: белки попадались редко, и  ему волей-неволей приходилось охотиться на более мелкую дичь. По временам голод  так мучил его, что он не останавливался даже перед тем, чтобы выкапывать мышей  из норок. Не погнушался он и вступить в бой с лаской, такой же голодной, как он  сам, но в тысячу раз более свирепой.    

Когда голод донимал Белого Клыка особенно жесто­ко, он  подкрадывался поближе к кострам богов, но вплотную к ним не подходил. Он бегал  по лесу, избегая встреч с богами, и обкрадывал силки, когда в них изредка  попадалась дичь. Однажды он даже обворовал силок на зайца, поставленный Серым  Бобром, а Серый Бобр в это время шел, пошатываясь, по лесу и то и дело садился  отдыхать, еле переводя дух от слабости.    

Как-то раз Белый Клык наткнулся на молодого волка,  изможденного и еле державшегося на ногах. Если бы Белый Клык не был так  голоден, он, вероятно, отпра­вился бы дальше с ним и в конце концов примкнул бы  к волчьей стае, но сейчас ему не оставалось ничего другого, как погнаться за  волком, задрать и съесть его.    

Судьба, казалось, благоприятствовала Белому Клыку. Всякий  раз, когда недостаток в пище ощущался особен­но остро, он находил какую-нибудь  добычу. Счастье не изменило ему даже в те дни, когда сил совсем не стало, — ни  разу за это время он не попался на глаза более крупным хищникам. Однажды,  подкрепившись рысью, которой хватило на целых два дня, Белый Клык встретился с  волчьей стаей. Началась долгая, жестокая погоня, но Белый Клык был крепче  волков и в конце концов убежал от них. И не только убежал, а описал большой  круг и, вернувшись назад, напал на одного из своих изможденных преследователей.    

Вскоре Белый Клык покинул эти места и отправился в долину,  на свою родину. Разыскав прежнее логовище, он встретил там Кичи. Кичи тоже  покинула негостепри­имные костры богов и, как только ей пришла пора щениться,  вернулась в пещеру. К тому времени, когда около пещеры появился Белый Клык, из  всего выводка Кичи остался лишь один волчонок, но и он доживал последние дни,—  молодой жизни трудно было уцелеть в такой голод.    

Прием, который Кичи оказала своему взрослому сыну, нельзя  было назвать теплым. Но Белый Клык отнесся к этому равнодушно. Не нуждаясь больше  в матери, он невозмутимо отвернулся от нее и побежал вверх по ручью. На левом  его рукаве Белый Клык нашел логовище рыси, с которой некогда ему пришлось  сра­зиться вместе с матерью. Здесь, в заброшенной норе, он лег и отдыхал весь  день.    

Ранним летом, когда голодовка уже подходила к концу, Белый  Клык встретил Лип-Липа, который, так же как и он, убежал в лес и влачил там  жалкое существование. Белый Клык встретил его совершенно неожиданно. Огибая с  противоположных сторон выступ крутого берега, они одновременно выбежали из-за  высокой скалы и столкнулись нос к носу. Оба замерли, испуганные такой встречей,  и уставились друг на друга.    

Белый Клык был в прекрасном состоянии. Всю эту неделю он  очень удачно охотился и ел много, а послед­ней своей добычей был сыт до отвала.  Но стоило ему только увидеть Лип-Липа, как шерсть у него на спине встала дыбом.  Он ощетинился совершенно непроизволь­но — это внешнее проявление злобы в  прошлом сопут­ствовало каждой встрече с забиякой Лип-Липом. Гак было и теперь:  завидев своего врага. Белый Клык ощетинился и зарычал на него. Ни одна минута  не пропала даром. Вес было сделано быстро, в одно мгновение. Лип-Лип попятился  назад, но Белый Клык сшибся с ним плечо к плечу, сбил его с ног, опрокинул на  спину и впился зубами в его жилистую шею. Лип-Лип бился в предсмертных  судорогах, а Белый Клык похажи­вал вокруг, не сводя с него глаз. Затем он снова  пустился в путь и исчез за крутым поворотом берега.    

Вскоре после этого Белый Клык выбежал на опушку леса и по  узкой прогалине спустился к реке Маккензи. Он забегал сюда и раньше, но тогда  на этом берегу было пусто, а сейчас тут виднелся поселок. Белый Клык  остановился и, не выходя из-за деревьев, стал осматри­ваться. Звуки и запахи  показались ему знакомыми. Это был старый поселок, перебравшийся на другое  место, но в его звуках и запахах чувствовалось что-то новое. Не слышно было ни  воя, ни плача. Эти звуки творили о довольстве. И когда Белый Клык услышал  сердитый женский голос, он понял, что так сердиться можно только на сытый  желудок. В воздухе пахло рыбой — зна­чит, в поселке была пища. Голод кончился.  Он смело вышел из лесу и побежал прямо к хозяйскому вигваму. Самого хозяина не  было дома, но Клу-Куч встретила Белого Клыка радостными криками, дала ему целую  свежую рыбину, и он лег и стал ждать возвращения Серого Бобра.    

     

 Часть четвертая    

     

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ВРАГ    

     

Если в натуре Белого Клыка была заложена хоть малейшая  возможность сблизиться с представителями его породы, то возможность эта  без­возвратно погибла нос ле того, как он стал вожаком упряжки. Собаки  возненавидели его; возненавидели за то, что Мит-Са подкидывал ему лишний кусок  мяса; возненавидели за все те действительные и вообража­емые преимущества,  которыми он пользовался; вознена­видели за то, что он всегда бежал в голове  упряжки, доводя их до бешенства одним видом своего пушистого хвоста и быстро  мелькающих ног.    

И Белый Клык проникся к собакам точно такой же острой  ненавистью. Роль вожака не доставляла ему ни малейшего удовольствия. Он через  силу мирился с тем, что ему приходится убегать от заливающихся лаем собак,  которые в течение трех лет находились под его властью. Но с этим надо было  мириться, иначе ему грозила гибель, а жизни, бившей в нем ключом, гибнуть не  хотелось. Лишь только Мит-Са трогал с места, вся упряжка с яростным лаем кидалась  в погоню за Белым Клыком.    

Защищаться он не мог: стоило ему повернуть голову к собакам,  как Мит-Са хлестал его по морде бичом. Белому Клыку не оставалось ничего  другого, как мчаться вперед. Отражать хвостом и задними ногами нападение неси  завывающей своры он не мог, — таким оружием нельзя обороняться против множества  безжалостных клыков. И Белый Клык несся вскачь, каждым прыжком насилуя свою  природу и унижая свою гордость, а бежать гак приходилось целый день.    

Такое насилие над собой не проходит безнаказанно. Если  волос, выросший на теле, заставить расти в глубь кожи, он будет причинять  мучительную боль. То же самое происходило и с Белым Клыком. Всем своим  существом он стремился разделаться с собаками, пресле­дующими его по пятам, но  волю богов нарушать было нельзя, тем более что воля их подкреплялась ударами  тридцатифутового бича, свитого из оленьих кишок. И Белый Клык терпел все это,  затаив в себе такую ненависть и злобу, на какую только был способен его  свирепый и неукротимый нрав.    

Если какое-нибудь живое существо и можно было назвать врагом  своих собратьев, то это относилось именно к Белому Клыку. Он никогда не просил  пощады, и сам никого не щадил. Раны и шрамы не сходили у него с тела, а собаки,  в свою очередь, не расставались с отметинами его зубов. В противоположность  многим вожакам, кидавшимся под защиту богов, как только собак распрягали, Белый  Клык пренебрегал такой защи­той. Он безбоязненно разгуливал по стоянке, ночью  расправляясь с собаками за все то, что приходилось терпеть от них днем. В  те времена, когда Белый Клык еще не был вожаком, его теперешние товарищи по  упряжке обычно старались не попадаться ему на дороге. Теперь положение  изменилось. Погоня, длившаяся с утра и до вечера, сознание, что весь день Белый  Клык убегал от них, находился в их власти, — все это не позволяло собакам  отступать перед ним. Стоило ему появиться среди стаи, сейчас же начиналась  драка. Его прогулки по стоянке сопровождались рычанием, грыз­ней, визгом. Самый  воздух, которым он дышал, был насыщен ненавистью и злобой, и это лишь усиливало  ненависть и злобу в нем самом.    

Когда Мит-Са приказывал упряжке остановиться, Белый Клык  слушался его окрика. На первых порах эта остановка вызывала замешательство  среди собак, все они набрасывались на ненавистного вожака. Но тут дело принимало  совсем другой оборот: размахивая бичом, на помощь Белому Клыку приходил Мит-Са.  И собаки поняли наконец, что, если сани останавливаются по приказанию Мит-Са,  вожака лучше не трогать. Но если Белый Клык останавливался самовольно, значит,  над ним можно было чинить расправу.    

Вскоре Белый Клык перестал останавливаться без приказания.  Такие уроки усваиваются быстро. Да Бе­лый Клык и не мог не усваивать их, иначе  он не выжил бы в той суровой среде, которую уготовила ему жизнь.    

Но для собак эти уроки пропадали даром — они не оставляли  его в покое на стоянках. Дневная погоня и яростный лай, в который упряжка  вкладывала всю свою ненависть к вожаку, заставляли ее забывать то, что было  предыдущей ночью; на следующую ночь урок повторял­ся, но к утру от него не  оставалось и следа. Кроме того, вражду собак к Белому Клыку питало еще одно  немало­важное обстоятельство: они чувствовали в нем иную породу, и этого было  вполне достаточно, чтобы противо­поставить их друг другу.    

Так же как и Белый Клык, все они были прирученные волки, но  за ними стояло уже несколько прирученных поколений. Многое, чем наделяет волка  Северная глушь, было уже утеряно, и для собак в Северной глуши таилась лишь  неизвестность, вечная угроза и вечная вражда. Но внешность Белого Клыка, все  его повадки и инстинкты говорили о крепкой связи с Северной глушью; он был  символом и олицетворением ее. И поэтому, скаля на него зубы, собаки тем самым  охраняли себя от гибели, таившейся в сумраке лесов и во тьме, со всех сторон обступавшей  костры человека.    

Впрочем, один урок собаки заучили твердо: надо держаться  вместе. Белый Клык был слишком опасным противником, и никто не решался  встретиться с ним один на один. Собаки нападали на него всей сворой, иначе он  разделался бы с ними за одну ночь. И Белому Клыку не удавалось разделаться ни с  одним из своих врагов. Он сбивал противника с ног, но стая сейчас же  набрасывалась на него, не давая ему прокусить собаке горло. При малейшем намеке  на ссору вся упряжка дружно ополчалась на своего вожака. Собаки постоянно  грызлись между собой, но стоило только кому-нибудь из них затеять драку с Белым  Клыком, как все прочие ссоры мигом забывались.    

Однако загрызть Белого Клыка они не могли при всем свезем  старании. Он был слишком подвижен для них, слишком грозен и умен. Он избегал  тех мест, где можно было попасть в ловушку, и всегда ускользал, когда свора  старалась окружить его кольцом. А о том, чтобы сбить Белого Клыка с ног, не  могла помышлять ни одна собака. Ноги его с таким же упорством цеплялись за землю,  с каким сам он цеплялся за жизнь. И поэтому в той нескончаемой войне,  которую Белый Клык вел со стаей, сохранить жизнь и удержаться на ногах — были  для него понятия равнозначные, и никто не знал этого лучше, чем он сам.    

Итак, Белый Клык стал непримиримым врагом своим собратьев —  врагом волков, которые пригрелись у костра, разведенного человеком, и  изнежились под спасительною сенью человеческого могущества. Таким сделала его  жизнь. Он объявил кровную месть всем собакам и мстил так жестоко, что даже  Серый Бобр, в котором было достаточно ярости и дикости, не мот надивиться злобе  Белого Клыка. «Нет другой такой собаки!» — говорил Серый Бобр. И индейцы из  чужих поселков подтверждали его слова, вспоминая, как Бе­лый Клык расправлялся  с их собаками.    

Белому Клыку было около пяти лет, когда Серый Бобр снова  взял его с собой в длинное путешествие, и в поселках у Скалистых Гор, вдоль рек  Маккензи и Поркьюпайн, вплоть до самого Юкона, долго помнили расправы Белого  Клыка с собаками. Он упивался своей местью. Чужие собаки не ждали от него  ничего плохого, им не приходилось встречаться с противником, который нападал бы  так внезапно. Они не знали, что имеют дело с врагом, убивающим, как молния, с  одного удара. Собаки В чужих поселках подходили к Белому Клыку с вызываю­щим видом,  а он, не теряя времени на предварительные церемонии, кидался на них  стремительно, словно развернувшаяся стальная пружина, хватал за горло и убивал  противника, не дав ему опомниться от изум­ления.    

Белый Клык стал опытным бойцом. Он дрался расчетливо, никогда  не тратил сил понапрасну, не затягивал борьбы. Он налетал и, если случалось  промах­нуться, сейчас же отскакивал назад. Как и все волки. Белый Клык избегал  длительного соприкосновения с противником. Он не выносил этого. Такое  соприкосно­вение – таило в себе опасность и приводило его в бешенство. Он хотел  быть свободным, хотел твердо держаться на ногах. Северная глушь не выпускала  Белого Клыка из своих цепких объятий и утверждала свою власть над ним.  Отчужденность с самого раннего детства от общества ему подобных только усилила  в нем это стремление к свободе. Непосредственная близость к противнику таила в  себе какую-то угрозу, Белый Клык подозревал здесь ловушку, и страх перед этой  ловушкой не покидал его.    

Чужие собаки не могли тягаться с ним. Белый Клык увертывался  от их клыков; он расправлялся с ними и убегал невредимый. Правда, нет правила  без исключе­ния. Бывало и так, что на Белого Клыка налетало сразу несколько  противников и он не успевал убежать от них, а иногда ему здорово влетало и от  какой-нибудь одной собаки. Но это случалось редко. Белый Клык стал таким  искусным бойцом, что выходил с честью почти из всех драк.    

Он обладал еще одним достоинством — умением пра­вильно  рассчитывать время и расстояние. Делалось это, разумеется, совершенно бессознательно.  Просто его никогда не подводило зрение, и весь его организм, слаженный лучше,  чем у других собак, работал точно и быстро; координация сил умственных и  физических была совершеннее, чем у них. Когда зрительные нервы передавали мозгу  Белого Клыка движущееся изображе­ние, его моя без всякого усилия определял  про­странство и время, необходимое для того, чтобы это движение завершилось.  Таким образом, он мог увер­нуться от прыжка собаки или от ее клыков и в то  же время использовать каждую секунду, чтобы самому броситься на противника. Но  воздавать ему хвалу за это не следует,— природа одарила его более щедро, чем  других, вот и все.    

Было лето, когда Белый Клык попал в форт Юкон. В конце зимы  Серый Бобр пересек водораздел между Маккензи и Юконом и всю весну проохотился  на западных отрогах Скалистых Гор. А когда река Поркью­пайн очистилась ото  льда, Серый Бобр сделал пирогу и спустился вниз по ней к месту слияния ее с  Юконом, как раз под самым Полярным кругом. Здесь стоял форт Компании Гудзонова  залива. В форте было мною индейцев, много съестных припасов, — повсюду царило  небывалое оживление. Было лето 1898 года, и золото­искатели тысячами двигались  вверх по Юкону, к Доусону и на Клондайк. До цели путешествия им оставались еще  сотни миль, а между тем многие из них находились в нуги уже год; меньше пяти  тысяч миль не сделал никто, а некоторые приехали сюда с другого конца света.    

В форте Юкон Серый Бобр сделал остановку. Слухи о золотой  лихорадке достигли и его ушей, и он привез с собой несколько тюков с мехами и  один тюк с рукави­цами и мокасинами. Серый Бобр никогда не отважился бы  пуститься в такой далекий путь, если б его не привлекла сюда надежда на большую  наживу. Но то, что Серый Бобр увидел здесь, превзошло все его ожидания. В самых  своих безудержных мечтах он рассчитывал выручить от продажи мехов сто  процентов, а убедился, ЧТО можно выручить и тысячу. И, как истинный индеец,  Серый Бобр принялся за дело не спеша, решив проси­деть здесь хоть до осени,  только бы не просчитаться и не продешевить.    

В форте Юкон Белый Клык впервые увидел белых людей. Рядом с  индейцами они казались ему существами другой породы — богами, власть которых  опиралась на еще большее могущество. Эта уверенность пришла к Белому Клыку сама  собой; ему не надо было напрягать свои мыслительные способности, чтобы  убедиться в могуществе белых богов. Он только чувствовал его, но чувствовал с  необычайной силой. Вигвамы, построенные индейцами, казались ему когда-то  свидетельством вели­чия человека, а теперь его поражал громадный форт и дома из  толстых бревен. Все это говорило о могуществе. Белые боги обладали силой.  Власть их простиралась дальше власти прежних богов Белого Клыка, среди которых  самым могущественным существом был Серый Бобр. Но и Серый Бобр казался  ничтожеством по сравнению с белокожими богами.    

Разумеется, Белый Клык только чувствовал все это и не  отдавал себе ясного отчета в своих ощущениях. Но животные действуют чаще всего  на основании именно таких ощущений; и каждый поступок Белого Клыка объяснялся  теперь уверенностью в могуществе белых богов. Он относился к ним с большой  опаской. Кто знает, какого неведомого ужаса и какой новой беды можно ждать от  них? Белый Клык с любопытством наблюдал за белыми богами, но боялся попадаться  им на пути. Первые несколько часов он довольствовался чем, что настороженно  следил за ними издали, но потом, увидев, что белые боги не причиняют никакого  вреда своим собакам, подошел поближе.    

В свою очередь, Белый Клык привлекал к себе всеобщее  внимание: его сходство с волком сразу же бросалось в глаза, и люди показывали  на него друг другу пальцами. Это заставило Белого Клыка насторожиться. Лишь  только кто-нибудь подходил к нему, он скалил зубы и отбегал в сторону. Людям  так и не удавалось дотронуться до него рукой — и хорошо, что не удава­лось.    

Вскоре Белый Клык узнал, что очень немногие из этих богов —  всего человек десять — постоянно живут в форте. Каждые два-три дня к берегу  приставал пароход (еще одно великое доказательство всемогущества белых людей) и  по нескольку часов стоял у причала. Боги приезжали и снова уезжали на  пароходах. Казалось, людям этим нет числа. В первые же два дня Белый Клык  увидел их столько, сколько не видел индейцев за всю свою жизнь. И каждый день  они приезжали, ходили по форту и снова уезжали вверх по реке.    

Но если белые боги были всемогущи, то собаки их ничего не  стоили. Белый Клык быстро убедился в этом, столкнувшись с теми, что сходили на  берег вместе со своими хозяевами. Вес они были не похожи одна на другую. У  одних были короткие, слишком короткие ноги; у других — длинные, слишком длинные.  Вместо густого меха их покрывала короткая шерсть, а у некото­рых и шерсти почти  не было. И ни одна из этих собак не умела драться.    

Питая ненависть ко всей своей породе, Белый Клык считал себя  обязанным вступать в драку и с этими собаками. После нескольких стычек он  проникся к ним глубочайшим презрением: они оказались неуклюжими, беспомощными и  старались одолеть Белого Клыка одной силой, тогда как он брал сноровкой и  хитростью. Собаки кидались на него с лаем. Белый Клык прыгал в сторону. Они  теряли его из виду, и тогда он налетал на них сбоку, сбивал плечом с ног и  вцеплялся им в горло.    

Часто укус этот бывал смертельным, и его противник бился в  грязи под ногами индейских собак, которые только и ждали той минуты, когда  можно будет бро­ситься всей стаей и разорвать чужака на куски. Белый Клык был  мудр. Он уже давно знал, что боги гневаются, когда кто-нибудь убивает их собак.  Белые боги не составляли исключения. Поэтому, свалив противника с ног и  прокусив ему горло, он отбегал в сторону и позволял стае доканчивать начатое им  дело. В это нремя белые люди подбегали и обрушивали свой гнев на стаю, а Белый  Клык выходил сухим из воды. Обычно он стоял в стороне и наблюдал, как его  собратьев бьют камнями, палками, топорами и всем, что только попадалось людям  под руку. Белый Клык был мудр.    

Но ею собратья тоже кое-чему научились: они поняли, что  самая потеха начинается в ту минуту, когда пароход пристает к берегу. Вот  собаки сбежали с парохода, и две-три из них мгновенно оказались растер­занными.  Тогда люди загоняют остальных обратно и принимаются за жестокую расправу.  Однажды белый человек, на глазах у которого разорвали его сеттера, выхватил  револьвер. Он выстрелил шесть раз подряд, и шесть собак из стаи повалились  замертво. Это было еще одно проявление могущества белых людей, надолго  запомнившееся Белому Клыку.    

Белый Клык упивался всем этим, он не жалел своих собратьев,  а сам ухитрялся оставаться в таких стычках невредимым. На первых порах драки с  собаками белых людей просто развлекали его, потом он принялся за это по-настоящему.  Другого дела у него не было. Серый Бобр занялся торговлей, богател. И Белый  Клык сло­нялся по пристани, поджидая вместе со сворой беспут­ных индейских  собак прибытия пароходов. Как только пароход причаливал к берегу, начиналась  потеха. К тому времени, когда белые люди приходили в себя от неожиданности,  собачья свора разбегалась в разные стороны и ожидала следующего парохода.    

Однако Белого Клыка нельзя было считать членом собачьей  своры. Он не смешивался с ней, держался В стороне, никогда не терял своей  независимости, и собаки даже побаивались его. Правда, он действовал с ними  заодно. Он затевал ссору с чужаком и сбивал его с ног. Тогда собаки кидались и  приканчивали чужака, а Белый Клык сейчас же удирал, предоставляя своре получать  наказание от разгневанных богов.    

Для того чтобы затеять такую ссору, не требовалось большого  труда. Белому Клыку стоило только пока­заться на пристани, когда чужие  собаки сходили на берег, — и этого было достаточно, они кидались на него. Так  повелевал им инстинкт. Собаки чуяли в Белом Клыке Северную глушь, неизвестное,  ужас, вечную угрозу; чуяли в нем то, что ходило, крадучись, во мраке,  окружающем человеческие костры, когда они, подобрав­шись к этим кострам,  отказывались от своих прежних инстинктов и боялись Северной глуши,  покинутой и преданной ими. От поколения к поколению передавался собакам этот  страх перед Северной глушью. Северная глушь грозила гибелью, но их повелители  дали им право убивать все живое, что приходит оттуда. И, воспользо­вавшись этим  правом, они защищали себя и богов, допустивших их в свое общество.    

И поэтому выходцам с Юга, сбепжшим по сходням на берег  Юкона, достаточно было увидеть Белого Клыка, чтобы почувствовать непреодолимое  желание кинуться и растерзать его. Среди приезжих собак попадались и городские,  но инстинктивный страх перед Северной глушью сохранился и в них. На  представшего перед ними средь бела дня зверя, похожего на волка, они смотрели  не только своими глазами, — они смотрели на Белого Клыка глазами предков, и  память, унаследован­ная от всех предыдущих поколений, подсказывала им, что  перед ними стоит волк, к которому порода их питает извечную вражду.    

Все это доставляло удовольствие Белому Клыку. Если  одним своим видом он заставляет собак кидаться в драку, тем лучше для него и  тем хуже для них. Они чуяли в Белом Клыке свою законную добычу, и точно гак же  относился к ним и он.    

Недаром Белый Клык впервые увидел дневной свет в уединенном  логовище и в первых же своих битвах имел таких противников, как белая  куропатка, ласка и рысь. И недаром его раннее детство было омрачено враждой с  Лип-Липом и со всей стаей молодых собак. Сложись его жизнь по-иному — и он сам  был бы иным. Не будь в поселке Лип-Липа, Белый Клык подружился бы с другими  щенками, был бы больше; похож на собаку и с большей терпимое чью относился бы к  своим собратьям. Будь Серый Бобр мягче и добрее, он сумел бы пробудить в нем  чувство привязанности и любви. Но все сложилось по-иному. Жизнь круто обошлась  с Белым Клыком, и он стал угрюмым, замкнутым, злобным зверем — врагом своих собратьев.    

 ГЛАВА ВТОРАЯ. СУМАСШЕДШИЙ БОГ    

     

Белых людей в форте Юкон было немного. Все они уже давно  жили здесь, называли себя «кислым тестом» и очень гордились этим. Тех, кто  приезжал сюда из других мест, старожилы презирали. Люди, сходившие с парохода  на берег, были новичками и назывались «чечако». Новички сильно недолюбливали  свое прозвище. Они замешивали тесто на сухих дрож­жах, и это проводило резкую  грань между ними и старожилами, которые ставили хлеб на закваске, потому что  дрожжей у них не было.    

Но все это — между прочим. Жители форта прези­рали приезжих  и радовались всякий раз, когда у тех случалась какая-нибудь неприятность.  Особенное удо­вольствие доставляли им расправы Белого Клыка и всей  бесчинствующей своры с чужими собаками. Как только пароход подходил, старожилы  форта спешили на берег, чтобы не прозевать потехи. Они предвкушали развлече­ние  не меньше индейских собак и, конечно, сейчас же оценили ту роль, какую играл в  этих драках Белый Клык.    

Но был среди старожилов один человек, которому эта забава  доставляла особенное удовольствие. Заслы­шав гудок приближающегося парохода, он  со всех ног пускался к берегу, а когда драка заканчивалась и свора собак  разбегалась в разные стороны, человек этот медленно уходил с пристани, всем  своим видом выражая глубокое сожаление. Часто, когда изнеженная южная собака с  предсмертным воем падала на землю и поги­бала, раздираемая на клочки налетевшей  на нее сворой, человек этот кричал и прыгал от восторга. И каждый раз он  завистливо поглядывал на Белого Клыка.    

Старожилы форта прозвали этого человека «Красав­чиком».  Настоящего его имени никто не знал, и в здешних местах он был известен как  Красавчик Смит. Правда, красивого в нем было мало; поэтому, вероятно, ему и  дали такое прозвище. Он был на редкость уродлив. Создавая его, природа  поскупилась. Он был низкорос­лый, а на его щуплом теле сидела неправильной  формы, удлиненная голова. В детстве, еще до того как за ним укрепилось новое  прозвище, «Красавчик», сверстники звали его «Гвоздиком».    

Затылок у Смита был совершенно приплюснутый, лоб низкий и  несуразно широкий. А потом природа вдруг расщедрилась и наделила Красавчика  Смита вылупленными глазами, к тому же расставленными так широко, что между ними  могла бы поместиться еще одна пара глаз. Чтобы как-нибудь заполнить оставшееся  свободное пространство, природа дала ему тяжелую нижнюю челюсть, которая  выдавалась вперед и чуть ли не лежала у него на груди, а может быть, это только  так казалось, ибо шея у Красавчика Смита была слишком тонка для такой  громоздкой ноши.    

Нижняя челюсть придавала его лицу выражение свирепой решительности,  но в эту решительность как-то не верилось, — возможно, потому, что челюсть была  слишком уж велика и массивна. Другими словами, никакой решительности в натуре  Красавчика Смита не было и в помине. Он слыл повсюду за презренного,  жалкого труса. Для полноты картины следует упомя­нуть, что зубы у него были  длинные и желтые, а оба клыка вылезали наружу из-под тонких губ. На глаза у  природы, видимо, не хватило краски, она соскребла для них все остатки со своей  палитры — и получилось нечто мутно-желтое. То же самое можно сказать и про  жидкие волосы, которые клочьями торчали у него на голове и на скулах, напоминая  растрепанный ветром сноп соломы.    

Короче говоря, Красавчик Смит был урод, но винить в этом его  самого не следует. Таким уж человек появился на свет божий. Он стряпал на  жителей форта, мыл посуду и исполнял всякую черную работу. В форте к нему  относились терпимо и даже снисходительно, как к существу, которому не повезло в  жизни. Кроме того, Красавчика Смита побаивались. От такого злобного труса можно  было получить и пулю в спину и стакан кофе с отравой. Но ведь кому-нибудь нужно  было заниматься стряпней, а Красавчик Смит, несмотря на все его недостатки,  знал свое дело.    

Таков был человек, который восхищался отчаянной удалью  Белого Клыка и мечтал завладеть им. Красавчик Смит начал заигрывать с Белым  Клыком. Тот не обращал на это никакого внимания. Когда заигрывания стали  настойчивее, Белый Клык скалил на Красавчика Смита зубы, ощетинивался и убегал.  Этот человек не нравился ему. Белый Клык чуял в нем что-то злое и ненавидел  его, боясь его протянутой руки и вкрадчивого голоса.    

Добро и зло воспринимаются простым существом очень просто.  Добро есть нее то, что прекращает боль, что несет с собой свободу и  удовлетворение. Поэтому добро приятно. Зло же ненавистно, потому что оно  приносит беспокойство, опасность, страдание. Как над гнилым болотом поднимается  туман, так и от уродливого тела и грязной душонки Красавчика Смита веяло чем-то  дурным, нездоровым. Бессознательно, словно с по­мощью шестого чувства, Белый  Клык угадывал, что этот человек таит в себе зло, грозит гибелью и что его надо  ненавидеть.    

Белый Клык был дома, когда Красавчик Смит впер­вые зашел на  стоянку Серого Бобра. Еще задолго до появления Красавчика Смита, по одному  звуку ею шагов, Белый Клык понял, кто идет к ним, и ощети­нился. Хоть ему было  и очень удобно лежать, но лишь только этот человек подошел ближе, он  сейчас же поднялся и бесшумно, как настоящий волк, отбежал в сторону. Белый  Клык не знал, о чем шел разговор с этим человеком у Серою Бобра, он видел  только, что хозяин разговаривает с ним. Во время беседы Красавчик Смит показал  на Белою Клыка пальцем, и тот зарычал, как будто эта рука была не на расстоянии  пятидесяти футов от него, а опускалась ему на спину. Красавчик Смит захохотал,  и Белый Клык решил скрыться в лес и, убегая, все оглядывался назад, на  разговаривавших людей.    

Серый Бобр отказался продать собаку. Он разбога­тел, у него  все есть. Кроме того, лучшей ездовой собаки и лучшего вожака нигде не сыщешь —  ни на Маккензи, ни на Юконе. Белый Клык мастер драться. Разорвать собаку ему  ничего не стоит — все равно что человеку прихлоп­нуть комара. (Глаза у  Красавчика Смита заблестели при этих словах, и он с жадностью облизал свои  тонкие губы.) Нет, Серый Бобр ни за какие деньги не продаст Белого Клыка.    

Но Красавчик Смит хорошо знал индейцев. Он стал часто  наведываться к Серому Бобру и каждый раз приносил за пазухой бутылку. Виски  обладает одним могучим свойством — оно возбуждает жажду. И такая жажда  появилась у Серого Ковра. Его нутро требовало все больше и больше этой  жгучей жидкости, и, потеряв с непривычки к ней власть над собой, он был готов  на что угодно, лишь бы раздобыть эту жидкость. Деньги, вырученные от продажи  мехов, рукавиц и мокасин, начали таять. Их становилось все меньше и меньше, и  чем больше пустел мешок, в котором они хранились у Серого Бобра, тем он  становился беспокойнее.    

Наконец все ушло — и деньги, и товары, и спокой­ствие. У  Серого Бобра осталась только жажда, которая росла с каждой минутой. И тогда  Красавчик Смит снова завел речь о продаже Белого Клыка; но на этот раз цена  определялась уже не долларами, а бутылками виски, и Серый Бобр прислушался к  предложению более внима­тельно.    

— Сумеешь поймать — собака твоя, — было его по­следнее  слово.    

Бутылки перешли к нему, но через два дня Красавчик Смит сам  сказал Серому Бобру:    

— Поймай собаку.    

Вернувшись как-то вечером домой, Белый Клык со вздохом  облегчения улегся около вигвама. Страшного белого бога не было. За последние  дни он все больше и больше приставал к Белому Клыку, и тот предпочел на это  время совсем уйти из дому. Он не знал, какую опасность таят в себе руки этого  человека, он только чуял что-то недоброе и решил держаться от них подаль­ше.    

Как только Белый Клык улегся, Серый Бобр, поша­тываясь,  подошел к нему и обвязал ремень вокруг его шеи. Потом Серый Бобр сел рядом с  Белым Клыком, держа в одной руке конец ремня. В другой он держал бутылку и то и  дело прикладывался к ней, и тогда Белый Клык слышал бульканье.    

Так прошел час, и вдруг до ушей Белого Клыка донес лист, звуки  чьих-то шагов. Он различил их первый и, догадавшись, кто идет, весь ощетинился.  Серый Бобр сидел и клевал носом. Белый Клык осторожно потянул ремень из рук  хозяина, но ослабевшие пальцы сжались крепче, и Серый Бобр проснулся.    

Красавчик Смит подошел к вигваму и остановился рядом с Белым  Клыком. Тот глухо зарычал на это страшное существо, не сводя глаз с его рук.  Одна рука вытянулась вперед и стала упускаться над его головой. Белый Клык  зарычал громче. Рука продолжала мед­ленно опускатьс я, а Белый Клык, злобно  глядя на нее и уже задыхаясь от яростного рычания, все ниже и ниже припадал к  земле. И вдруг его зубы сверкнули, как у змеи, и с резким металлическим звуком  лязгнули в воздухе. Рука отдернулась вовремя. Красавчик Смит испугался и  рассвирепел. Серый Бобр ударил Белого Клыка по голове, и гот снова покорно лег  на землю. Белый Клык следил за каждым движением обоих людей. Он увидел, что  Красавчик Смит ушел и вскоре вернулся с увесистой палкой. Серый Бобр передал  ему ремень. Красавчик Смит шагнул вперед. Ремень натя­нулся. Белый Клык все еще  лежал. Серый Бобр ударил его несколько раз, заставляя подняться с места. Белый  Клык повиновался и прыгнул прямо на чужого человека, который хотел увести его с  собой. Тот ждал этого нападения и ударом палки свалил Белого Клыка на землю,  остановив его прыжок на полпути. Серый Бобр засмеялся и одобрительно закивал  головой. Красавчик Смит снова потянул за ремень, и Белый Клык, оглушен­ный  ударом, с трудом поднялся на ноги.    

Он не повторил своего прыжка. Одного такого удара было  достаточно, чтобы убедить его, что белый бог не зря держит палку в руках. Белый  Клык был мудр и видел всю тщету борьбы с неизбежностью. Поджав хвост и не  переставая глухо рычать, он поплелся за Красавчиком Смитом, а тот не спускал с  него глаз и держал палку наготове.    

Придя в форт, Красавчик Смит крепко привязал Белого Клыка и  улегся спать. Белый Клык прождал час, а потом принялся за ремень и через  какие-нибудь десять секунд очутился на свободе. Он не тратил времени  понапрасну: ремень был перерезан наискось чисто, как ножом. Оглядевшись по  сторонам, Белый Клык ощети­нился и зарычал. Потом повернулся и побежал к  вигваму Серого Бобра. Он не был обязан повиноваться этому чужому и страшному  богу. Он отдал всего себя Серому Бобру, и никто другой, кроме Серого Бобра, не  мог владеть им.    

Все предыдущее повторилось, нос некоторой разни­цей. Серый  Бобр снопа привязал его и утром отвел к Красавчику Смиту. Вот тут-то Белый Клык  и ощутил эту разницу. Красавчик Смит задал ему трепку. Белому Клыку, крепко  привязанному на этот раз, не оставалось ничего другого, как метаться в  бессильной ярости и сносить наказание. Красавчик Смт пустил в ход палку и  хлыст, и таких побоев Белому Клыку не приходилось испытывать еще ни разу в  жизни. Даже та порка, ко­торую когда-то давно ему задал Серый Бобр, была  пу­стяком по сравнению с тем, что пришлось вынести теперь.    

Красавчик Смит испытывал наслаждение. Он жадно глядел на  свою жертву, и глаза его загорались тусклым огнем, когда Белый Клык выл от боли  и рычал после каждого удара палкой или хлыстом. Красавчик Смит был жесток, как  бывают жестоки только трусы. Покорно снося от людей удары и брань, он вымещал  свою злобу на слабейших существах. Все живое любит власть, и Красавчик Смит не  представлял собою исключения: не имея возможности властвовать над равными себе,  он пользо­вался беззащитностью животных. Но Красавчика Смита не  следует винить за это. Уродливое тело и низкий интеллект были даны ему от  рождения, а жизнь обо­шлась с ним сурово и не выправила его.    

Белый Клык знал, почему его бьют. Когда Серый Бобр надел  ремеиь ему на шею и передал привязь Красавчику Смиту, Белый Клык понял, что его  бог приказывает ему идти с этим человеком. И когда Красавчик Смит посадил его  на привязь в форте-, он понял, что тог приказывает ему остаться здесь. Следова­тельно,  он нарушил волю обоих богов и заслужил наказание. Ему приходилось и раньше  видеть, как собак, убежавших от нового хозяина, били так же, как били сейчас  его. Белый Клык был мудр, но в нем жили силы, перед которыми отступала и сама  мудрость. Одной из этих сил была верность. Белый Клык не любил Серого Бобра -—  и все же хранил верность ему наперекор его воле, его гневу. Он ничего не мог с  собой поделать. Таким он был создан. Верность была достоянием породы Белого  Клыка, верность отличала его от всех других животных, верность привела волка и  дикую собаку к человеку и позволила им стать его товарищами. После избиения  Белого Клыка оттащили обратно в форт, и на этот раз Красавчик Смит привязал его  по индейскому способу — с палкой. Но отказываться от своего божества нелегко, и  Белый Клык испытал это на себе. Серый Бобр был для него богом, и он продолжал  цепляться за Серого Бобра против его воли. Серый Бобр предал и отверг Белого  Клыка, но это ничего не значило. Недаром же Белый Клык отдался Серому Бобру душой  и телом. Узы, связывающие его с хозяином, было не так легко порвать. И ночью,  когда весь форт спал, Белый Клык принял­ся грызть палку, к которой его  привязали. Палка была сухая и твердая и так близко примыкала к шее, что он с  трудом, после мучительного напряжения мускулов, до­тянулся до нее зубами, а для  того, чтобы перегрызть привязь, ему понадобилось несколько часов терпеливей­шей  работы. До него ни одна собака не делала ничего подобного, но Белый Клык сделал  это и рано утром убежал из форта с болтавшимся на шее огрызком палки. Белый  Клык был мудр. И будь он только мудр, он не пришел бы к Серому Бобру, уже два  раза предавшему его. Но мудрость сочеталась в нем с верностью — он прибежал  домой, и хозяин предал его в третий раз. Снова Белый Клык позволил надет ь себе  ремень па шею, и снова за ним пришел Красавчик Смит. И на этот раз Белому  Клыку досталось еще больше. Серый Бобр безучастно смотрел, как белый человек  взмахиваем хлыстом. Он не пытался защитить собаку. Она уже не принадлежала ему.  Когда избиение кончилось, Белый Клык был чуть жив. Изнеженная южная собака не  вынесла бы таких побоев, но Белый Клык вынес. Его закалила суровая жизненная  школа. Он был слишком жизнеспособен, и его хватка за жизнь была сильнее, чем у  других собак. Но сейчас Белый Клык еле дышал. Он не мог даже шевельнуться,  Красавчику Смиту пришлось подождать с полчаса, прежде чем вести его  домой. А потом Белый Клык встал, пошатываясь, и, ничего перед собой не  видя, поплелся за Красавчиком Смитом в форт.    

На этот раз его посадили на цепь, которую нельзя было  перегрызть. Он старался вырвать скобу, вбитую в бревно, но все его усилия были  тщетны. Через несколько дней разорившийся Серый Бобр протрезвился и отпра­вился  в долгий путь по реке Поркьюпайн на Маккензи. Белый Клык остался в форте Юкон и  перешел в полную собственность) к сумасшедшему, потерявшему человече­ский облик  существу. Но что знает собака о сумасшествии? Для Белого Клыка Красавчик Смит  стал бо­гом — страшным, но все же богом. Это был сумасшедший бог, но Белый Клык  не знал, что такое сумасшествие; он знал только, что надо подчиняться воле  этого человека и исполнять все его прихоти и капризы.    

 ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ЦАРСТВО НЕНАВИСТИ    

     

В руках сумасшедшего бога Белый Клык прев­ратился в дьявола.  Устроив в дальнем конце форта загородку, Красавчик Смит посадил Белого Клы­ка  на цепь и принялся дразнить его и доводить до бешенства мелкими, но  мучительными нападками. Он очень скоро обнаружил, что Белый Клык не выносит,  когда над ним смеются, и обычно заканчивал свои пытки взрывами оглушительного  хохота. Издеваясь над Белым Клыком, бог показывал на него пальцем. В эти минуты  собака теряла всякую власть над собой и в припадках ярости, обуревавшей ее,  казалась более бешеной, чем Красавчик Смит.    

До сих пор Белый Клык чувствовал вражду — прав­да, свирепую  вражду — только к существам одной с ним породы. Теперь он стал врагом всего,  что видел вокруг себя. Издевательства Красавчика Смита доводили его до такого  озлобления, что он слепо и безрассудно ненави­дел всех и вся. Он возненавидел  свою цепь, людей, глазевших на него сквозь перекладины загородки, при­ходивших  вместе с людьми собак, на злобное рычание которых он ничем не мог ответить.  Белый Клык ненави­дел даже доски, из которых была сделана его загородка. Но  прежде всего и больше всего он ненавидел Красавчи­ка Смита.    

Обращаясь так с Белым Клыком, Красавчик Смит преследовал  определенную цель. Однажды около заго­родки собралось несколько человек. Красавчик  Смит вошел к Белому Клыку, держа в руке палку, и снял с него цепь. Как только  хозяин вышел, Белый Клык заметался по загородке из угла в угол, стараясь  добраться до глазевших на него людей. Белый Клык был великолепен в своей  ярости. Полных пяти футов в длину и двух с половиной в вышину, он весил  девяносто фунтов — го­раздо больше любого взрослого волка. Массивный корпус  собаки он унаследовал от матери, причем на теле его не было и следов жира.  Мускулы, кости, сухожилия — и ни унции лишнего веса, как и подобает бойцу,  который находится в прекрасной фррме.    

Дверь в загородку снова приоткрылась. Белый Клык  остановился. Происходило что-то непонятное. Дверь открылась шире. И вдруг к  нему втолкнули большую собаку. Дверь тотчас же захлопнулась. Белый Клык никогда  не видел такой породы (это был мастиф), но размеры и свирепый вид незнакомца  ничуть не смутили его. Он видел перед собой не дерево, не железо, а живое  существо, на котором можно было сорвать злобу. Сверкнув клыками, он прыгнул на  мастифа и располосо вал ему шею. Мастиф замотал головой и с хриплым рычанием  ринулся на Белого Клыка. Но Белый Клык скакал из стороны в сторону, ухитряясь  увертываться и ускользать от противника, и в то же время успевал рвать его  клыками и снова отпрыгивать назад.    

Зрители кричали, аплодировали, а Красавчик Смит, дрожа от  восторга, не отрывал жадного взгляда от Белого Клыка, расправлявшегося с  противником Груз­ный, неповоротливый мастиф был обречен с самого начала, и  схватка кончилась тем, что Красавчик Смит палкой отогнал Белого Клыка, а  мастифа, полумертвого, выволокли наружу. Затем проигравшие уплатили пари, и в  руке Красавчика Смита зазвенели деньги.    

С этого дня Белый Клык уже с нетерпением ждал той минуты,  когда вокруг его загородки снова соберется толпа. Это предвещало драку, а драка  стала теперь для него единственным способом проявлять свою сущность. Сидя  взаперти, затравленный, обезумевший от ненави­сти, он находил исход для этой  ненависти только тогда, когда хозяин впускал к нему в загородку собаку.  Красав­чик Смит, видимо, умел рассчитывать силы Белого Клыка, потому что Белый  Клык всегда выходил победи­телем из таких сражений. Однажды к нему впустили  одну за другой трех собак. Потом, через несколько дней, — только что пойманного  взрослого волка. А в третий раз ему пришлось драться с двумя собаками сразу. Из  всех его драк это была самая отчаянная, и хотя он уложил обоих своих  противников, но к концу побоища и сам еле дышал.    

Осенью, когда выпал первый снег и по реке потяну­лось сало,  Красавчик Смит взял место для себя и для Белого Клыка на пароходе,  отправлявшемся вверх по Юкону в Доусон. Слава о Белом Клыке прокатилась  повсюду. Он был известен под кличкой «бойцового волка», и поэтому около его  клетки на палубе всегда толпились любопытные. Он рычал и кидался на зрите­лей  или же лежал неподвижно и с холодной ненавистью смотрел на них. Разве эти люди  не заслуживали его ненависти? Белый Клык никогда не задавал себе такого  вопроса. Он знал только одно это чувство и весь отдавался ему. Жизнь стала для  него адом. Как и всякий дикий зверь, попавший в руки к человеку, он не мог  сидеть взаперти. А ему приходилось терпеть неволю.    

Зеваки глазели на Белого Клыка, совали палки сквозь решетку;  он рычал, а они смеялись над ним. Эти люди будили в нем такую ярость, какой не  предполагала наделить его и сама природа. Однако природа дала ему способность  приспосабливаться. Там, где другое живот­ное погибло бы или смирилось, Белый  Клык применялся к обстоятельствам и продолжал жить, не ломая своего упорства.  Возможно, что дьяволу в образе Красавчика Смита в конце концов и удалось бы  сломить Белого Клыка, но пока что все его старания были тщетны.    

Если в Красавчике Смите сидел дьявол, то и Белый Клык не  уступал ему в этом, и оба дьявола вели нескончаемую войну друг против друга.  Прежде у Белого Клыка хватало благоразумия на то, чтобы поко­риться человеку,  который держит палку в руке; теперь же это благоразумие его оставило. Ему  достаточно было увидеть Красавчика Смита, чтобы прийти в бешенство. И когда они  сталкивались и палка загоняла Белого Клыка в угол клетки, он и тогда не  переставал рычать и скалить зубы. Унять его было невозможно. Красавчик Смит мог  бить Белого Клыка как угодно и сколько угодно — тот не сдавался. Лишь только  хозяин прекра­щал избиение и уходил, вслед ему слышался вызыва­ющий рев или же  Белый Клык кидался на прутья клетки и выл от бушевавшей в нем ненависти.    

Когда пароход прибыл в Доусон, Белого Клыка свели на берег.  Но и в Доусоне он жил по-прежнему на виду у всех, в клетке, постоянно  окруженный зеваками. Кра­савчик Смит вые мнил напоказ своего «бойцового  вол­ка», и люди платили по пятидесяти центов золотым песком, чтобы поглядеть на  него. У Белого Клыка не было ни минуты покоя. Если он спал, его будили,  поднимали с места палкой. Зрители хотели полу­чить полное удовольствие за свои  деньги. А для того, чтобы сделать зрелище еще более занимательным, Белого Клыка  постоянно держали в состоянии бешен­ства.    

Но хуже всего была та атмосфера, в которой он жил. На него  смотрели как на страшного, дикого зверя, и это отношение людей проникало к  Белому Клыку сквозь прутья клетки. Каждое их слово, каждое движение убеждало  его в том, насколько страшна людям его ярость. Это лишь подливало масла в  огонь, и свирепость Белого Клыка росла с каждым днем. Вот еще одно  доказательство податливости материала, из которого он был сделан, —  доказательство его способности приме­няться к окружающей среде.    

Красавчик Смит не только выставил Белого Клыка напоказ, он  сделал из него и профессионального бойца. Когда являлась возможность устроить  бой, Белого Клы­ка выводили из клетки и вели в лес, за несколько миль от  города. Обычно это делалось ночью, чтобы избежать столкновения с местной конной  полицией. Через не­сколько часов, на рассвете, появлялись зрители и собака, с  которой ему предстояло драться. Белому Клыку приходилось встречать противников  всех пород и всех размеров. Он жил в дикой стране, и люди здесь были дикие, а  собачьи бои обычно кончались смертью одного из участников.    

Но Белый Клык продолжал сражаться, и, следова­тельно,  погибали его противники. Он не знал пораже­ний. Боевая закалка, полученная с  детства, когда Белому Клыку приходилось сражаться с Лип-Липом и со всей стаей  молодых собак, сослужила ему хорошую службу. Белого Клыка спасала твердость, с  которой он держался на ногах. Ни одному противнику не удавалось повалить его.  Собаки, в которых еще сохранилась кровь их далеких предков — волков, пускали в  ход свой излюб­ленный боевой прием: кидались на противника прямо или  неожиданным броском сбоку, рассчитывая ударить его в плечо и опрокинуть  навзничь. Гончие, лайки, овчарки, ньюфаундленды — все испробовали на Белом  Клыке этот прием и ничего не добились. Не было случая, чтобы Белый Клык потерял  равновесие. Люди рассказы­вали об этом друг другу и каждый раз надеялись, что  его собьют с ног, но он неизменно разочаровывал их.    

Белому Клыку помогала его молниеносная быстрота. Она давала  ему громадный перевес над противниками. Даже самые опытные из них еще не  встречали такого увертливого бойца. Приходилось считаться и с неожи­данностью  его нападения. Все собаки обычно выполня­ют перед дракой определенный ритуал —  скалят зубы, ощетиниваются, рычат, и все собаки, которым приходи­лось драться с  Белым Клыком, бывали сбиты с ног и прикончены прежде, чем вступали в драку или  приходи­ли в себя от неожиданности. Это случалось так часто, что Белого Клыка  стали придерживать, чтобы дать его, противнику возможность выполнить положенный  риту­ал и даже первым броситься в драку.    

Но самое большое преимущество в боях давал Бело­му Клыку его  опыт. Белый Клык понимал толк в драках, как ни один его противник. Он дрался  чаще их всех, умел отразить любое нападение, а его собственные боевые приемы  были гораздо разнообразнее и вряд ли нуждались в улучшении.    

Время шло, и драться приходилось все реже и реже. Любители  собачьих боев уже потеряли надежду подыскать Белому Клыку достойного соперника,  и Кра­савчику Смиту не оставалось ничего другого, как выстав­лять его против  волков. Индейцы ловили их капканами специально для этой цели, и бой Белого  Клыка с волком неизменно привлекал толпы зрителей. Однажды удалось раздобыть  где-то взрослую самку-рысь, и на этот раз Белому Клыку пришлось отстаивать в  бою свою жизнь. Рысь не уступала ему ни в быстроте движений, ни в ярости и  пускала в ход и зубы и острые когти, тогда как Белый Клык действовал только  зубами.    

Но после схватки с рысью бои прекратились. Белому Клыку уже  не с кем было драться — никто не мог выпустить на него достойного противника. И  он проси­дел в клетке до весны, а весной в Доусон приехал некто Тим Кинен, по  профессии картежный игрок. Кинен привез с собой бульдога — первого бульдога,  появивше­гося на Клондайке. Встреча Белого Клыка с этой собакой была неизбежна,  и для некоторых обитателей города предстоящая схватка между ними целую неделю  служила главной темой разговоров.    

 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ЦЕПКАЯ СМЕРТЬ    

     

Красавчик Смит снял с него цепь и отступил назад.    

И впервые Белый Клык кинулся в бой не сразу. Он стоял как  вкопанный, навострив уши, и с любопытством всматривался в странное существо,  представшее перед ним. Он никогда не видел такой собаки. Тим Кинен подтолкнул  бульдога вперед и сказал:    

— Взять его!    

Приземистый, неуклюжий пес проковылял на сере­дину круга и,  моргая глазами, остановился против Белого Клыка.    

Из толпы закричали:    

— Взять его, Чероки! Всыпь ему как следует! Взять, взять  его!    

Но Чероки, видимо, не имел ни малейшей охоты драться. Он  повернул голову, посмотрел на кричавших людей и добродушно завилял обрубком  хвоста. Чероки не боялся Белого Клыка, просто ему было лень начинать драку.  Кроме того, он не был уверен, что с собакой, стоявшей перед ним, надо вступать  в бой. Чероки не привык встречать таких противников и ждал, когда к нему  приведут настоящего бойца.    

Тим Кинен вошел в круг и, нагнувшись над бульдо­гом, стал  поглаживать его против шерсти и легонько подталкивать вперед. Эти движения  должны были подзадорить Чероки. И они не только подзадорили, но и разозлили  его. Послышалось низкое, приглушенное рычание. Движения рук человека точно  совпадали с рычанием собаки. Когда руки подталкивали Чероки вперед, он начинал  рычать, потом умолкал, но на следующее прикосновение отвечал тем же. Каждое  движение рук, поглаживавших Чероки против шерсти, заканчивалось легким толчком,  и так же, словно голчком, из горла у него вырывалось рычание.    

Белый Клык не мог оставаться равнодушным ко всему этому.  Шерсть на загривке и на спине поднялась у него дыбом. Тим Кинен подтолкнул  Чероки в последний раз и отступил назад. Пробежав по инерции несколько шагов  вперед, будьдо! не остановился и, быстро переби­рая своими кривыми лапами,  выскочил на середину круга. В эту минуту Белый Клык кинулся на него. Зрители  восхищенно вскрикнули. Белый Клык с легкостью кошки в один прыжок покрыл все  расстояние между собой и противником, с тем же кошачьим проворством рванул его  зубами и отскочил в сторону.    

На толстой шее бульдога, около самого уха, показа­лась  кровь. Словно не заметив этого, даже не зарычав, Чероки повернулся и побежал за  Белым Клыком. Под­вижность Белого Клыка и упорство Чероки разожгли страсти  толпы. Зрители заключали новые пари, увели­чивали ставки. Белый Клык прыгнул на  бульдога еще и еще раз, рванул его зубами и отскочил в сторону невредимым, а  этот необычный противник продолжал спокойно и как бы деловито бегать за ним, не  торопясь, но и не замедляя хода. В поведении Чероки чувствова­лась какая-то  определенная цель, от которой его ничто не могло отвлечь.    

Все его движения, все повадки были проникнуты этой целью. Он  сбивал Белого Клыка с толку. Никогда в жизни не встречалась ему такая собака.  Шерсть у нее была совсем короткая, кровь показывалась на ее мягком теле от  малейшей царапины. И где пушистый мех, который так мешает в драках? Зубы Белого  Клыка без всякого труда впивались в податливое тело бульдога, который, судя по  всему, совсем не умел защищаться. И почему он не визжит, не лает, как делают  все собаки в таких случаях? Если не считать глухого рычания, буль­дог терпел  укусы молча и ни на минуту не прекращал погони за противником.    

Чероки нельзя было упрекнуть в неповоротливости. Он вертелся  и сновал из стороны в сторону, но Белый Клык все-таки ускользал от него. Чероки  тоже был сбит с толку. Ему еще ни разу не приходилось драться с собакой,  которая не подпускала бы его к себе. Желание сцепиться друг с другом до сих пор  всегда было обоюдным. Но эта собака все время держалась на расстоянии, прыгала  взад и вперед и увертывалась от него. И, даже рванув Чероки зубами, она сейчас  же разжимала челюсти и отскакивала прочь.    

А Белый Клык никак не мог добраться до горла своего  противника. Бульдог был слишком мал ростом; кроме того, выдающаяся вперед  челюсть служила ему хорошей защитой. Белый Клык бросался на него и отскакивал в  сторону, ухитряясь не получить ни одной царапины, а количество ран на теле  Чероки все росло и росло. Голова и шея у него были располосованы с обеих  сторон, из ран хлестала кровь, но Чероки не проявлял ни малейших признаков  беспокойства. Он все так же упорно, так же добросовестно гонялся за Белым  Клы­ком и за все это время остановился всего лишь раз, чтобы недоуменно  посмотреть на людей и помахать об­рубком хвоста в знак своей готовности  продолжать драку.    

В эту минуту Белый Клык налетел на Чероки и, рванув его за  ухо, и без того изодранное в клочья, отскочил в сторону. Начиная сердиться,  Чероки снова пустился в погоню, бегая внутри круга, который описы­вал Белый  Клык, и стараясь вцепиться мертвой хваткой ему в горло. Бульдог промахнулся на  самую малость, и Белый Клык, вызвав громкое одобрение толпы, спас себя только  тем, что сделал неожиданный прыжок в противоположную сторону.    

Время шло. Белый Клык плясал и вертелся около Чероки, то и  дело кусая его и сейчас же отскакивая прочь. А бульдог с мрачной настойчивостью  продолжал бегать за ним. Рано или поздно, а он добьется своего и, схватив  Белого Клыка за горло, решит исход боя. Пока же ему не оставалось ничего  другого, как терпеливо переносить все нападения противника. Его короткие уши  повисли бахромой, шея и плечи покрылись множе­ством ран, и даже губы у него  были разодраны и залиты кровью,— и все это наделали молниеносные укусы Бело­го  Клыка, которых нельзя было ни предвидеть, ни избежать.    

Много раз Белый Клык пытался сбить Чероки с ног, но разница  в росте была слишком велика между ними. Чероки был коренастый, приземистый. И  на этот раз счастье изменило Белому Клыку. Прыгая и вертясь юлой около Чероки,  он улучил минуту, когда противник, не успев сделать крутой поворот, отвел  голову в сторону и оставил плечо незащищенным. Белый Клык кинулся вперед, но  его собственное плечо пришлось гораздо выше плеча противника, он не смог  удержаться и со всего размаху перелетел через его спину. И впервые за всю  боевую карьеру Белого Клыка люди стали свидете­лями того, как «бойцовый волк»  не сумел устоять на ногах. Он извернулся в воздухе, как кошка, и только это  помешало ему упасть навзничь. Он грохнулся на бок и в следующее же мгновение  опять стоял на ногах, но зубы Чероки же впились ему в горло.    

Хватка была не совсем удачная, она пришлась слишком низко,  ближе к груди, но Чероки не разжимал челюстей Белый Клык заметался из стороны в  сторону, пытаясь стряхнуть с себя бульдога. Эта волочащаяся за ним тяжесть  доводила его до бешенства. Она связывала его движения, лишала его свободы, как  будто он попал в капкан. Его инстинкт восставал против этого. Он не помнил  себя. Жажда жизни овладела им. Его тело властно требовало свободы. Мозг, разум  не участвовали в этой борьбе, отступив перед слепой тягой к жизни, к движению —  прежде всего к движению, ибо в нем и проявляется жизнь.    

Не о танавливаясь ни на секунду, Белый Клык кружился, прыгал  вперед, назад, силясь стряхнуть пятидесятифунтовый груз, повисший у него на шее  А бульдогу было важно только одно: не разжимать челюстей. Изредка, когда ему  удавалось на одно мгнове­ние коснуться лапами земли, он пытался сопротивляться  Белому Клыку и тут же описывал круг в воздухе, повинуясь каждому движению  обезумевшего противни­ка. Чероки поступал так, как велел ему инстинкт. Он знал,  что поступает правильно, что разжимать челюсти нельзя, и по временам вздрагивал  от удовольствия. В такие минуты он даже закрывал глаза и, не считаясь с болью,  позволял Белому Клыку крутить себя то вправо, то влево. Все это не имело  значения. Сейчас Чероки важно было одно: не разжимать зубов, и он не разжимал  их.    

Белый Клык перестал метаться, только окончательно выбившись  из сил. Он уже ничего не мог сделать, ничего не мог понять. Ни разу за всю его  жизнь ему не приходилось испытывать ничего подобного. Собаки, с которыми он  дрался раньше, вели себя совершенно по-другому. С ними надо было действовать  так: вцепил­ся, рванул зубами, отскочил, вцепился, рванул зубами, отскочил.  Тяжело дыша, Белый Клык полулежал на земле. Не разжимая зубов, Чероки налегал  на него всем телом, пытаясь повалить навзничь. Белый Клык сопро­тивлялся и  чувствовал, как челюсти бульдога, словно жуя его шкуру, передвигаются все выше  и выше. С каждой минутой они приближались к горлу. Бульдог действовал расчетливо:  стараясь не упустить захваченного, он пользовался малейшей возможностью  захватить больше. Такая возможность предоставлялась ему, когда Белый Клык лежал  спокойно, но лишь только тот начинал рваться, бульдог сразу сжимал челюсти.    

Белый Клык мог дотянуться только до загривка Чероки. Он  запустил ему зубы повыше плеча, но перебирать ими, как бы жуя шкуру, не смог —  этот способ был не знаком ему, да и челюсти его не были приспособлены для такой  хватки. Он судорожно рвал Чероки зубами и вдруг почувствовал, что положение их  изменилось. Чероки опрокинул его на спину и, все еще не разжимая челюстей,  ухитрился встать над ним. Белый Клык согнул задние ноги и, как кошка, начал  рвать когтями своего врага. Чероки рисковал остаться с распоротым брюхом и  спасся только тем, что прыгнул в сторону, под прямым углом к Белому Клыку.    

Высвободиться из его хватки было немыслимо. Она сковывала с  неумолимостью судьбы. Зубы Чероки мед­ленно передвигались вверх, вдоль вены.  Белого Клыка оберегали от смерти только широкие складки кожи и густой мех на  шее. Чероки забил себе всю пасть его шкурой, но это не мешало ему пользоваться  малейшей возможностью, чтобы захватить ее еще больше. Он душил Белого Клыка, и  дышать тому с каждой минутой становилось все труднее и труднее.    

Борьба, по-видимому, приближалась к концу. Те, кто ставил на  Чероки, были вне себя от восторга и предлага­ли чудовищные пари. Сторонники  Белого Клыка при­уныли и отказывались поставить десять против одного и двадцать  против одного. Но нашелся один человек, который рискнул принять пари в  пятьдесят против одного. Это был Красавчик Смит. Он вошел в круг и, показав на  Белого Клыка пальцем, стал презрительно смеяться над ним. Это возымело свое  действие. Белый Клык обезумел от ярости. Он собрал последние силы и поднялся на  ноги. Но стоило ему заметаться по кругу с пятидесятифунтовым грузом, повисшим у  него на шее, как эта ярость уступила место ужасу. Жажда жизни снова овладела  им, и разум в нем погас, подчиняясь велениям тела. Он бегал по кругу,  спотыкаясь, падая и снова поднимаясь, взвивался на дыбы, вскидывал своего врага  вверх, и все-таки все его попытки стряхнуть с себя цепкую смерть были тщетны.    

Наконец Белый Клык опрокинулся навзничь, и бульдог сразу же  перехватил зубами еще выше и, забирая его шкуру пастью, почти не давал ему  перевести дух. Гром аплодисментов приветствовал победителя, из толпы кричали:  «Чероки! Чероки!» Бульдог рьяно зави­лял обрубком хвоста. Но аплодисменты не  помешали ему. Хвост и массивные челюсти действовали совершен­но независимо друг  от друга. Хвост ходил из стороны в сторону, а челюсти все сильнее и сильнее  сдавливали Белому Клыку горло.    

И тут зрители отвлеклись от этой забавы. Вдали послышались  крики погонщиков собак, звон колокольчиков. Все, кроме Красавчика Смита,  насторожились, решив, что нагрянула полиция. Но на дороге вскоре показались  двое мужчин, бежавших рядом с нартами. Они направлялись не из города, а в  город, возвращаясь, по всей вероятности, из какой-нибудь разведочной  экспедиции. Увидев собравшуюся толпу, незнакомцы остановили собак и подошли  узнать, что тут происходит.    

Один из них был высокий молодой человек; его гладко выбритое  лицо раскраснелось от быстрого дви­жения на морозе. Другой, погонщик, был ниже  ростом и с усами.    

Белый Клык прекратил борьбу. Время от времени он начинал  судорожно биться, но теперь всякое сопротив­ление было бесцельно. Безжалостные  челюсти бульдога все сильнее сдавливали ему горло, воздуху не хватало, дыхание  его становилось все прерывистее. Чероки давно прокусил бы ему вену, если бы его  зубы с самого начала не пришлись так близко к груди. Он перехваты­вал ими все  выше, подбираясь к горлу, но на это уходило много времени, к тому же пасть его  была вся забита толстыми складками шкуры Белого Клыка.    

Тем временем зверская жестокость Красавчика Сми­та вытеснила  в нем последние остатки разума. Увидев, что глаза Белого Клыка уже заволакивает  пеленой, он понял, что бой проигран. Словно сорвавшись с цепи, он бросился к  Белому Клыку и начал яростно бить его ногами. Зрители закричали, послышался  свист, но тем дело и ограничилось. Не обращая внимания на эти протесты,  Красавчик Смит продолжал бить Белого Клыка. Но вдруг в толпе произошло какое-то  движение: высокий молодой человек пробирался вперед, бесцере­монно расталкивая  всех направо и налево. Он вошел в круг как раз в ту минуту, когда Красавчик  Смит заносил правую ногу для очередного удара; перенеся всю тя­жесть на левую,  он находился в состоянии неустойчиво­го равновесия. В это мгновение молодой  человек с сокрушительной силой ударил его кулаком по лицу. Красавчик Смит не  удержался и, подскочив в воздухе, рухнул на снег.    

Молодой человек повернулся к толпе.    

— Трусы! — закричал он.— Мерзавцы!    

Он не помнил себя от гнева, того гнева, которым загорается  только здравомыслящий человек. Его серые глаза сверкали стальным блеском.  Красавчик Смит встал и боязливо двинулся к нему. Незнакомец не понял его  намерения. Не подозревая, что перед ним отчаянный трус, он решил, что Красавчик  Смит хочет драться, и, крикнув: «Мерзавец!», вторично опрокинул его на­взничь.  Красавчик Смит сообразил, что лежать на снегу безопаснее, и уже не делал больше  попыток подняться на ноги.    

— Мэтт, помогите-ка мне! — сказал незнакомец по­гонщику,  который вместе с ним вошел в круг.    

Оба они нагнулись над собаками. Мэтт приготовился оттащить  Белого Клыка в сторону, как только Чероки ослабит свою мертвую хватку. Молодой  человек стал разжимать зубы бульдогу. Но все его усилия были напрасны. Стараясь  разомкнуть ему челюсти, он не переставал повторять вполголоса: «Мерзавцы!»    

Зрители заволновались, и кое-кто уже начинал про­тестовать  против такого непрошеного вмешательства. Но стоило незнакомцу поднять голову и  посмотреть на толпу, как протестующие голоса смолкли.    

— Мерзавцы вы этакие! — крикнул он снова и при­нялся за  дело.    

— Нечего и стараться, мистер Скотт. Так мы их никогда не  растащим,— сказал наконец Мэтт.    

Они выпрямились и осмотрели сцепившихся собак.    

— Крови вышло немного,— сказал Мэтт,— до горла еще не успел  добраться.    

— Того и гляди доберется,— ответил Скотт.— Вида­ли? Еще выше  перехватил.    

Волнение молодого человека и его страх за участь Белого  Клыка росли с каждой минутой. Он ударил Чероки по голове—раз, другой. Но это не  помогло. Чероки завилял обрубком хвоста в знак того, что, прекрасно понимая  смысл этих ударов, он все же исполнит свой долг до конца и не разожмет  челюстей.    

— Помогите кто-нибудь! — крикнул Скотт, в отча­янии  обращаясь к толпе.    

Но ни один человек не двинулся с места. Зрители начинали  подтрунивать над ним и засыпали его целым градом язвительных советов.    

— Всуньте ему что-нибудь в пасть,— посоветовал Мэтт.    

Скотт схватился за кобуру, висевшую у него на поясе, вынул  револьвер и попробовал просунуть дуло между сжатыми челюстями бульдога. Он  старался изо всех сил, слышно было, как сталь скрипит о стиснутые зубы Чероки.  Они с погонщиком стояли на коленях, нагнув­шись над собаками.    

Тим Кинен шагнул в круг. Подойдя к Скотту, он тронул его за  плечо и проговорил угрожающим тоном:    

— Не сломайте ему зубов, незнакомец.    

— Не зубы, так шею сломаю,— ответил Скотт, про­должая  всовывать револьверное дуло в пасть Чероки.    

— Говорю вам, не сломайте зубов!—еще настойчи­вее повторил  Тим Кинем.    

Но если он рассчитывал запугать Скотта, это ему не удалось.    

Продолжая орудовать револьвером, Скотт поднял голову и  хладнокровно спросил:    

— Ваша собака?    

Тим Кинен буркнул что-то себе под нос.    

— Тогда разожмите ей зубы.    

— Вот что, друг любезный,— со злобой заговорил Тим,— это не  так просто, как вам кажется. Я не знаю, что тут делать.    

— Тогда убирайтесь,— последовал ответ,— и не ме­шайте мне.  Видите, я занят.    

Тим Кинен не уходил, но Скотт уже не обращал на нею никакого  внимания. Он кое-как втиснул бульдогу дуло между зубами и теперь старался  просунуть его дальше, чтобы оно вышло с другой стороны.    

Добившись этого, Скотт начал осторожно, потихонь­ку  разжимать бульдогу челюсти, а Мэтт тем временем освобождал из его пасти складки  шкуры Белого Клыка.    

— Держите свою собаку! — скомандовал Скотт Тиму.    

Хозяин Чероки послушно нагнулся и обеими руками схватил  бульдога.    

— Ну! — крикнул Скотт, сделав последнее усилие. Собак растащили  в разные стороны. Бульдог отчаян­но сопротивлялся.    

— Уведите его,— приказал Скотт, и Тим Кинен увел Чероки в  толпу.    

Белый Клык попытался встать — раз, другой. Но ослабевшие  ноги подогнулись под ним, и он медленно повалился на снег. Его полузакрытые  глаза потускнели, нижняя челюсть отвисла, язык вывалился наружу… Задушенная  собака. Мэтт осмотрел его.    

— Чуть жив, — сказал он, — но дышит все-таки. Красавчик Смит  встал и подошел взглянуть на Белого Клыка.    

— Мэтт, сколько стоит хорошая ездовая соба­ка? — спросил  Скотт.    

Погонщик подумал с минуту и ответил, не поднима­ясь с колен:    

— Триста долларов.    

— Ну, а такая, на которой живого места не оста­лось? — И  Скотт ткнул Белого Клыка ногой.    

— Половину, — решил погонщик. Скотт повернулся к Красавчику  Смиту.    

— Слышали вы, зверь? Я беру у вас собаку и плачу за нее  полтораста долларов.    

Он открыл бумажник и отсчитал эту сумму. Красав­чик Смит  заложил руки за спину отказываясь взять протянутые ему деньги.    

— Не продаю, — сказал он.    

— Нет, продаете, — заявил Скотт, — потому что я покупаю.  Получите деньги. Собака моя.    

Все еще держа руки за спиной, Красавчик Смит попятился  назад. Скотт шагнул к нему и замахнулся кулаком.    

Красавчик Смит втянул голову в плечи.    

— Собака моя… — начал было он.    

— Вы потеряли все права на эту собаку, — перебил его Скотт.  — Возьмете деньги или мне ударить вас еще раз?    

— Хорошо, хорошо, — испуганно забормотал Красав­чик Смит. —  Но вы меня принуждаете. Этой собаке цены нет. Я не позволю себя грабить. У  каждого человека есть свои права.    

— Верно, — ответил Скотт, передавая ему день­ги. — У всякого  человека есть свои права. Но вы не человек, а зверь.    

— Дайте мне только вернуться в Доусон, — пригро­зил ему  Красавчик Смит, — там я найду на вас управу.    

— Посмейте только рот открыть, я вас живо из Доусона  выпровожу! Поняли?    

Красавчик Смит пробормотал что-то невнятное.    

— Поняли? — крикнул Скотт, рассвирепев.    

— Да,— буркнул Красавчик Смит, попятившись от него.    

— Как?    

— Да, сэр,— рявкнул Красавчик Смит.    

— Осторожнее! Он кусается! — крикнул кто-то, и в толпе захохотали.    

Скотт повернулся к Красавчику Смиту спиной и подошел к  погонщику, который все еще возился с Белым Клыком.    

Кое-кто из зрителей уже уходил, другие собирались кучками,  поглядывая на Скотта и переговариваясь между собой.    

К одной из этих групп подошел Тим Кинен.    

— Что это за птица? — спросил он.    

— Уидон Скотт, — ответил кто-то.    

— Какой такой Уидон Скотт?    

— Да инженер с приисков. Он среди здешних заправил свой  человек. Если не хочешь нажить неприятностей, держись от него подальше. Ему сам  начальник приисков друг-приятель.    

— Я сразу понял, что это важная персона, — сказал Тим Кинен.  — Нет, думаю, с таким лучше не связываться.    

 ГЛАВА ПЯТАЯ. НЕУКРОТИМЫЙ    

     

— Нет! Ничего тут не поделаешь! — безнадеж­ным тоном сказал  Уидон Скотт.    

Он опустился на ступеньку и посмотрел на погонщи­ка, который  так же безнадежно пожал плечами.    

Оба перевели взгляд на Белого Клыка. Весь ощети­нившись и  злобно рыча, он рвался с цепи, стараясь добраться до собак, выпряженных из  нарт. Собаки же, получив изрядное количество наставлений от Мэтта —  наставлений, подкрепленных палкой, понимали, что с Белым Клыком лучше не  связываться.    

Сейчас они лежали в сторонке и, казалось, совершен­но забыли  о его существовании.    

— Да-а, он волк, а волка не приручишь, — сказал Уидон Скотт.    

— Кто его знает? — возразил Мэтт. — Может, в нем от собаки  больше, чем от волка. Но в чем я уверен, с того меня уж не собьешь.    

Погонщик замолчал и с таинственным видом кивнул в сторону  Лосиной горы.    

— Ну, не заставляйте себя просить, — резко прогово­рил  Скотт, так и не дождавшись продолжения, — выкла­дывайте, в чем дело.    

Погонщик ткнул большим пальцем через плечо, показывая на  Белого Клыка.    

— Волк он или собака — это не важно, а только его пробовали  приручить.    

— Быть того не может!    

— Я вам говорю — пробовали. Он и в упряжке ходил. Вы  посмотрите поближе. У него стертые места на груди.    

— Правильно, Мэтт! До того как попасть к Красав­чику Смиту,  он ходил в упряжке.    

— А почему бы ему не походить в упряжке и у нас?    

— А в самом деле! — воскликнул Скотт.    

Но появившаяся было надежда сейчас же угасла, и он сказал,  покачивая головой:    

— Мы его держим уже две недели, а он, кажется, еще злее  стал.    

— Давайте спусгим его с цепи — посмотрим, что получится, —  предложил Мэтт.    

Скотт недоверчиво взглянул на него.    

— Да, да! — продолжал Мэтт. — Я знаю, что вы это уже  пробовали, так попробуйте еще раз, только не забудьте взять палку.    

— Хорошо, но теперь я поручу это вам.    

Погонщик вооружился палкой и подошел к сидевше­му на привязи  Белому Клыку. Тот следил за палкой, как лев следит за бичом укротителя.    

— Смотрите, как на палку уставился, — сказал Мэтт. — Это  хороший признак. Значит, пес не так уж глуп. Не посмеет броситься на меня, пока  я с палкой. Не бешеный же он в конце концов.    

Как только рука человека приблизилась к шее Белого Клыка, он  ощетинился и с рычанием припал к земле. Не спуская глаз с руки Мэтта, он в то  же время следил за палкой, занесенной над его головой. Мэтт быстро отстегнул  цепь с ошейника и шагнул назад.    

Белому Клыку не верилось, что он очутился на свободе. Многие  месяцы прошли с тех пор, как им завладел Красавчик Смит, и за все это время его  спускали с цепи только для драк с собаками, а потом опять сажали на привязь.    

Что ему было делать со своей свободой? А вдруг боги снова  замыслили какую-нибудь дьявольскую штуку?    

Белый Клык сделал несколько медленных, осторож­ных шагов,  каждую минуту ожидая нападения. Он не знал, как вести себя, настолько  непривычна была эта свобода. На всякий случай лучше держаться подальше от наблюдающих  за ним богов и отойти за угол хижины. Так он и сделал, и все обошлось  благополучно.    

Озадаченный этим, Белый Клык вернулся обратно и,  остановившись футах в десяти от людей, настороженно уставился на них.    

— А не убежит? — спросил новый хозяин. Мэтт пожал плечами.    

— Рискнем! Риск — благородное дело.    

— Бедняга! Больше всего он нуждается в человече­ской ласке,  — с жалостью пробормотал Скотт и вошел в хижину. Он вынес оттуда кусок мяса и  швырнул его Белому Клыку. Тот отскочил в сторону и стал недовер­чиво  разглядывать кусок издали.    

— Назад, Майор! — крикнул Мэтт, но было уже поздно.    

Майор кинулся к мясу, и в ту минуту, когда кусок уже был у  него в зубах, Белый Клык налетел и сбил его с ног. Мэтт бросился к ним, но  Белый Клык сделал свое дело быстро. Майор с трудом привстал, и кровь, хлынувшая  у него из горла, красной лужей расползлась по снегу.    

— Жалко Майора, но поделом ему, — поспешно ска­зал Скотт.    

Но Мэтт уже занес ногу, чтобы ударить Белого Клыка. Быстро  один за другим последовали прыжок, лязг зубов и громкий крик боли.    

Свирепо рыча, Белый Клык отполз назад, а Мэтт нагнулся и  стал осматривать свою прокушенную ногу.    

— Цапнул все-таки, — сказал он, показывая на разор­ванную  штанину и нижнее белье, на котором расплывал­ся кровавый круг.    

— Я же говорил вам, что это безнадежно, — упавшим голосом  проговорил Скотт. — Я об этой собаке много думал, не выходит она у меня из  головы. Ну что ж, ничего другого не остается.    

С этими словами он нехотя вынул из кармана револьвер и,  осмотрев барабан, убедился, что пули в нем есть.    

— Послушайте, мистер Скотт, — взмолился Мэтт, — чего только  этой собаке не пришлось испытать! Нельзя же требовать, чтобы она сразу  превратилась в ангелочка. Дайте ей срок.    

— Полюбуйтесь на Майора, — ответил Скотт. Погонщик взглянул  на искалеченную собаку. Она валялась на снегу в луже крови и была, по-видимому,  при последнем издыхании.    

— Поделом ему. Вы же сами так сказали, мистер Скотт.  Позарился на чужой кусок — значит, спета его песенка. Этого следовало ожидать.  Я и гроша лома­ного не дам за собаку, которая отдаст свой корм без боя.    

— Ну, а вы сами, Мэтт? Собаки собаками, но всему должна быть  мера.    

— И мне поделом, — не сдавался Мэтт. — За что, спрашивается,  я его ударил? Вы же сами сказали, что он прав. Значит, не за что было его бить.    

— Мы сделаем доброе дело, застрелив эту соба­ку, — настаивал  Скотт. — Нам ее не приручить!    

— Послушайте, мистер Скотт. Дадим ему, бедняге, показать  себя. Ведь он черт знает что вытерпел, прежде чем попасть к нам. Давайте  попробуем. А если он не оправдает нашего доверия, я его сам застрелю.    

— Да мне вовсе не хочется его убивать, — ответил Скотт,  пряча револьвер. — Пусть побегает на свободе, и посмотрим, чего от него можно  добиться добром. Вот я сейчас попробую.    

Он подошел к Белому Клыку и заговорил с ним мягким, успокаивающим  голосом.    

— Возьмите палку на всякий случай! — предостерег его Мэтт.    

Скотт отрицательно покачал головой и продолжал говорить,  стараясь завоевать доверие Белого Клыка.    

Белый Клык насторожился. Ему грозила опасность. Он загрыз  собаку этого бога, укусил его товарища. Чего же теперь ждать, кроме сурового  наказания? И все-таки он не смирился. Шерсть на нем встала дыбом, все тело  напряглось, он оскалил зубы и зорко следил за челове­ком, приготовившись ко  всякой неожиданности. В руках у Скопа не было палки, и Белый Клык подпустил его  к себе совсем близко. Рука бога стала опускаться над его головой. Белый Клык  съежился и припал к земле. Вот где таится опасность и предательство! Руки богов  с их непререкаемой властью и коварством были ему хорошо известны. Кроме того,  он по-прежнему не выносил прикосновения к своему телу. Он зарычал еще злее и  пригнулся к земле еще ниже, а рука все продолжала опускаться. Он не хотел  кусать эту руку и терпеливо переносил опасность, которой она грозила, до тех  пор, пока мог бороться с инстинктом — с ненасытной жаждой жизни.    

Уидон Скотт был уверен, что всегда успеет вовремя отдернуть  руку. Но тут ему довелось испытать на себе, как Белый Клык умеет разить с  меткостью и стремитель­ностью змеи, развернувшей свои кольца.    

Скотт вскрикнул от неожиданности и схватил проку­шенную  правую руку левой рукой. Мэтт громко выру­гался и подскочил к нему. Белый Клык  отполз назад, весь ощетинившись, скаля зубы и угрожающе погляды­вая на людей.  Теперь уж, наверное, его ждут побои, не менее страшные, чем те, которые  приходилось выносить от Красавчика Смита.    

— Что вы делаете? — вдруг крикнул Скотт. А Мэтт уже успел  сбегать в хижину и появился на пороге с ружьем в руках.    

— Ничего особенного, — медленно, с напускным спо­койствием  проговорил он. — Хочу сдержать свое обеща­ние. Сказал, что застрелю  собаку, значит, застрелю.    

— Нет, не застрелите.    

— Нет, застрелю! Вот смотрите.    

Теперь настала очередь Уидона Скотта вступиться за Белого  Клыка, как вступился за него несколько минут назад укушенный Мэтт.    

— Вы сами предлагали испытать его, так испытайте! Мы же  только начали, нельзя сразу бросать дело. Я сам виноват. И… посмотрите-ка на  него!    

Глядя на них из-за угла хижины, Белый Клык рычал с такой  яростью, что кровь стыла в жилах, но ярость его вызывал не Скотт, а погонщик.    

— Ну что ты скажешь! — воскликнул Мэтт.    

— Видите, какой он понятливый! — торопливо про­должал Скотт.  — Он не хуже нас с вами знает, что такое огнестрельное оружие. С такой умной  собакой стоит повозиться. Оставьте ружье.    

— Ладно. Давайте попробуем. — И Мэтт прислонил ружье к  штабелю дров. — Да нет! Вы только полюбуйтесь на него! — воскликнул он в ту же  минуту.    

Белый Клык успокоился и перестал ворчать.    

— Попробуйте еще раз. Следите за ним.    

Мэтт взял ружье — и Белый Клык снова зарычал. Мэтт отошел от  ружья — Белый Клык спрятал зубы.    

— Ну, еще раз. Это просто интересно!    

Мэтт взял ружье и стал медленно поднимать его к плечу. Белый  Клык сразу же зарычал, и рычание его становилось все громче и громче по мере  того, как ружье поднималось кверху. Но не успел Мэтт навести на него дуло, как  он отпрыгнул в сторону и скрылся за углом хижины. На прицеле у Мэтта был белый  снег, а место, где только что стояла собака, опустело.    

Погонщик медленно отставил ружье, повернулся и посмотрел на  своего хозяина.    

— Правильно, мистер Скотт. Пес слишком умен. Жалко его  убивать.    

 ГЛАВА ШЕСТАЯ. НОВАЯ НАУКА    

     

Увидев приближающегося Уидона Скотта, Бе­лый Клык ощетинился  и зарычал, давая этим понять, что не потерпит расправы над собой. С тех пор как  он прокусил Скотту руку, которая была теперь забинтована и висела на перевязи,  прошли сутки. Белый Клык помнил, что боги иногда откладывают наказание, и  сейчас ждал расплаты за свой проступок. Иначе не могло и быть. Он совершил  святотатство: впился зубами в священное тело бога, притом белокожего бога. По  опыту, который остался у него от общения с богами, Белый Клык знал, какое  суровое наказание грозит ему.    

Бог сел в нескольких шагах от него. В этом еще не было  ничего страшного — обычно они наказывают стоя. Кроме того, у этого бога не было  ни палки, ни хлыста, ни ружья, да и сам Белый Клык находился на свободе. Ничто  его не удерживало — ни цепь, ни ремень с палкой, и он мог спастись бегством  прежде, чем бог успеет встать на ноги. А пока что надо подождать и посмотреть,  что будет дальше.    

Бог сидел совершенно спокойно, не делая попыток встать с  места, и злобный рев Белого Клыка постепенно перешел в глухое ворчание, а потом  и ворчание смолкло. Тогда бог заговорил, и при первых же звуках его голоса  шерсть на загривке у Белого Клыка поднялась дыбом, в горле снова заклокотало.  Но бог продолжал говорить все так же спокойно, не делая никаких резких  движе­ний. Белый Клык рычал в унисон с его голосом, и между словами и рычанием  установился согласный ритм. Но речь человека лилась без конца. Он говорил так,  как еще никто никогда не говорил с Белым Клыком. В мягких, успокаивающих словах  слышалась нежность, и эта неж­ность находила какой-то отклик в Белом Клыке.  Неволь­но, вопреки всем предостережениям инстинкта, он почувствовал доверие к  своему новому богу. В нем родилась уверенность в собственной безопасности — в  том, в чем ему столько раз приходилось разубеждаться при общении с людьми.    

Бог говорил долго, а потом встал и ушел. Когда же он снова  появился на пороге хижины, Белый Клык подо­зрительно осмотрел его. В руках у  него не было ни хлыста, ни палки, ни оружия. И здоровая рука его не пряталась  за спину. Он сел на то же самое место в нескольких шагах от Белого Клыка и  протянул ему мясо. Навострив уши, Белый Клык недоверчиво оглядел кусок,  ухитряясь смотреть одновременно и на него и на бога, и приготовился отскочить в  сторону при первом же намеке на опасность.    

Но наказание все еще откладывалось. Бог протягивал ему еду —  только и всего. Мясо как мясо, ничего страш­ного в нем не было. Но Белый Клык  все еще сомневался и не взял протянутого куска, хотя рука бога подвига­лась все  ближе и ближе к его носу. Боги мудры — кто знает, какое коварство таится в этой  безобидной с виду подачке? По своему прошлому опыту, особенно когда приходилось  иметь дело с женщинами, Белый Клык знал, что мясо и наказание сплошь и рядом  имели между собой тесную и неприятную связь.    

В конце концов бог бросил мясо на снег, к ногам Белого  Клыка. Тот тщательно обнюхал подачку, не глядя на нее, — глаза его были  устремлены на бога. Ничего плохого не произошло. Тогда он взял кусок в зубы и  проглотил его. Но и тут все обошлось благополуч­но. Бог предлагал ему другой  кусок. И во второй раз Белый Клык отказался принять его из рук, и бог снова  бросил мясо на снег. Так повторилось несколько раз. Но наступило время, когда  бог отказался бросить мясо. Он держал кусок и настойчиво предлагал Белому Клыку  взять подачку у него из рук.    

Мясо было вкусное, а Белый Клык проголодался. Мало-помалу, с  бесконечной осторожностью, он подо­шел ближе и наконец решился взять кусок из  человече­ских рук. Не спуская глаз с бога, Белый Клык вытянул шею и прижал уши,  шерсть у него на загривке встала дыбом, в горле клокотало глухое рычание, как  бы предостерегающее человека, что шутки сейчас неуме­стны. Белый Клык съел  кусок, и ничего с ним не случилось. И так мало-помалу он съел все мясо, и  все-таки с ним ничего не случилось. Значит, наказание откладывалось.    

Белый Клык облизнулся и стал ждать, что будет дальше. Бог  продолжал говорить. В голосе его слыша­лась ласка — то, о чем Белый Клык  не имел до сих пор никакого понятия. И ласка эта будила в нем неведомые до сих  пор ощущения. Он почувствовал странное спо­койствие, словно удовлетворялась  какая-то его потреб­ность, заполнялась какая-то пустота в его существе. Потом в  нем снова проснулся инстинкт, и прошлый опыт снова послал ему предостережение.  Боги хитры: трудно угадать, какой путь они выберут, чтобы добиться своих целей.    

Так и есть! Коварная рука тянется все дальше и дальше и  опускается над его головой. Но бог продолжает говорить. Голос его звучит мягко  и успокаивающе. Несмотря на угрозу, которую таит в себе рука, голос внушает  доверие. И, несмотря на всю мягкость голоса, рука внушает страх.  Противоположные чувства и ощу­щения боролись в Белом Клыке. Казалось, он упадет  замертво, раздираемый на части враждебными силами, ни одна из которых не  получала перевеса в этой борьбе только потому, что он прилагал неимоверные  усилия, чтобы обуздать их.    

И Белый Клык пошел на сделку с самим собой: он рычал,  прижимал уши, но не делал попыток ни укусить Скотта, ни убежать от него. Рука  опускалась. Расстояние между ней и головой Белого Клыка становилось все меньше  и меньше. Вот она коснулась вставшей дыбом шерсти. Белый Клык припал к земле.  Рука последовала за ним, прижимаясь плотнее и плотнее. Съежившись, чуть ли не  дрожа, он все еще сдерживал себя. Он испытывал муку от прикосновения этой руки,  насило­вавшей его инстинкты. Он не мог забыть в один день все то зло, которое  причинили ему человеческие руки. Но такова была воля бога, и он делал все  возможное, чтобы заставить себя подчиниться ей.    

Рука поднялась и снова опустилась, лаская и гладя его. Так  повторилось несколько раз, но стоило только руке подняться, как поднималась и  шерсть на спине у Белого Кка. И каждый раз, как рука опускалась, уши его  прижимались к голове и в горле начинало клокотать рычание. Белый Клык рычал,  предупреждая бога, что готов отомстить за боль, которую ему причинят. Кто  знает, когда наконец обнаружатся истинные намерения бога! В любую минуту его  мягкий, внушающий такое доверие голос может перейти в гневный крик, а эти  нежные, ласкающие пальцы сожмутся, как тиски, и лишат Белого Клыка всякой  возможности сопротивлять­ся наказанию.    

Но слова бога были по-прежнему ласковы, а рука его все так  же поднималась и снова касалась Белого Клыка, и в этих прикосновениях не было  ничего враждебного. Белый Клык испытывал двойственное чувство. Ин­стинкт  восставал против такого обращения, оно стесня­ло его, шло наперекор его  стремлению к свободе. И все-таки физической боли он не испытывал. Наобо­рот,  чти прикосновения были даже приятны. Мало-помалу рука бога передвинулась к его  ушам и стала осторожно почесывать их; приятное ощущение как будто даже  усилилось. Но страх не оставлял Белого Клыка; он все так же настораживался,  ожидая чего-то недоброго и испытывая попеременно то страдание, то удовольствие,  в зависимости от того, какое из этих чувств одерживало в нем верх.    

— Ах, черт возьми!    

Эти слова вырвались у Мэтта. Он вышел из хижины с  засученными рукавами, неся в руках таз с грязной водой, и только хотел  выплеснуть ее на снег, как вдруг увидел, что Уидон Скотт ласкает Белого Клыка.    

При первых же звуках его голоса Белый Клык отскочил назад и  свирепо зарычал.    

Мэтт посмотрел на своего хозяина, неодобрительно и  сокрушенно покачав головой.    

— Вы меня извините, мистер Скотт, но, ей-богу, в вас сидят  по крайней мере семнадцать дураков, и каждый орудует на свой лад.    

Уидон Скотт улыбнулся с видом превосходства, встал и  нагнулся над Белым Клыком. Он ласково заговорил с ним, потом медленно протянул  руку и снова начал гладить его по голове. Белый Клык терпеливо сносил это  поглаживание, но смотрел он — смотрел во все глаза— не на того, кто его ласкал,  а на Мэтта, стоявшего в дверях хижины.    

— Может быть, из вас и получился первоклассный инженер,  мистер Скотт,— разглагольствовал погон­щик,— но, я считаю, вы многое утратили в  жизни: вам бы следовало в детстве удрать из дому и поступить в цирк.    

Белый Клык зарычал, услышав голос Мэтта, но на этот раз уже  не отскочил от руки, ласково гладившей его по голове и по шее.    

И это было началом конца прежней жизни, конца прежнего  царства ненависти. Для Белого Клыка нача лась новая, непостижимо прекрасная  жизнь. В этом деле от Уидона Скотта требовалось много терпения и ума. А Белый  Клык должен был преодолеть веления инстин­кта, пойти наперекор собственному  опыту, отказаться от всего, чему научила его жизнь.    

Прошлое не только не вмещало всего нового, что ему пришлось  узнать теперь, но Опровергало это новое. Короче говоря, от Белого Клыка  требовалось неизмери­мо большее умение разбираться в окружающей обста­новке,  чем то, с которым он пришел из Северной глуши и добровольно подчинился власти  Серого Бобра. В то время он был всего-навсего щенком, еще не сложившим­ся,  готовым принять любую форму под руками жизни. Но теперь все шло по-иному.  Прошлая жизнь обработа­ла Белого Клыка слишком усердно; она ожесточила его,  превратила в свирепого, неукротимого бойцового волка, который никого не любил и  не пользовался ничьей любовью. Переродиться — значило для него пройти через  полный внутренний переворот, отбросить все прежние навыки,— и это требовалось  от него теперь, когда молодость была позади, когда гибкость была утрачена и мягкая  ткань приобрела несокрушимую твердость, стала узловатой, неподатливой, как  железо, а инстинкты раз и навсегда установили потребности и законы поведения.    

И все-таки новая обстановка, в которой очутился Белый Клык,  опять взяла его в обработку. Она смягчала в нем ожесточенность, лепила из него  иную, более совершенную форму. В сущности говоря, все зависело от Уидона  Скотта. Он добрался до самых глубин натуры Белого Клыка и лаской вызвал к жизни  все те чувства, которые дремали и уже наполовину заглохли в нем. Так Белый Клык  узнал, что такое любовь. Она заступила место склонности — самого теплого  чувства, доступного ему в общении с богами.    

Но любовь не может прийти в один день. Возникнув из  склонности, она развивалась очень медленно. Белому Клыку нравился его вновь  обретенный бог, и он не убегал от него, хотя все время оставался на свободе.  Жить у нового бога было несравненно лучше, чем в клетке у Красавчика Смита;  кроме того, Белый Клык не мог обойтись без божества. Чувствовать над собой  человеческую власть стало для него необходимостью. Печать зависимости от  человека осталась на Белом Клыке с тех далеких дней, когда он покинул Северную  глушь и подполз к ногам Серого Бобра, покорно ожидая побоев. Эта неизгладимая  печать снова была наложена на него, когда он во второй раз вернулся из Северной  глуши после голодовки и почувствовал запах рыбы в поселке Серого Бобра.    

И Белый Клык остался у своего нового хозяина, потому что он  не мог обходиться без божества и потому что Уидон Скоп был лучше Красавчика  Смита. В знак преданности он взял на себя обязанности сторожа при хозяйском  добре. Он бродил вокруг хижины, когда ездовые собаки уже спали, и первому же  запоздалому гостю Скотта пришлось отбиваться от него палкой до тех пор, пока на  выручку не прибежал сам хозяин. Но Белый Клык вскоре научился отличать воров от  честных людей, понял, как много значат походка и поведение.    

Человека, который твердой поступью шел прямо к дверям, он не  трогал, хотя и не переставал зорко следить за ним, пока дверь не открывалась и  благонадежность посетителя не получала подтверждения со стороны хозяина.  Но тот, кто пробирался крадучись, окольными путями, стараясь не попасться на  глаза, — тот не знал пощады от Белого Клыка и пускался в поспешное и позорное  бегство.    

Уидон Скотт задался целью вознаградить Белого Клыка за все  то, что ему пришлось вынести, вернее — ис­купить грех, в котором человек был  повинен перед ним. Это стало для Скотта делом принципа, делом совести. Он  чувствовал, что люди остались в долгу перед Белым Клыком и долг этот надо выплатить,  — и поэтому он старался проявлять к Белому Клыку как можно больше нежности. Он  взял себе за правило ежедневно и подолгу ласкать и гладить его.    

На первых порах эта ласка вызывала у Белого Клыка одни лишь  подозрения и враждебность, но мало-помалу он начал находить в ней удовольствие.  И все-таки от одной своей привычки Белый Клык никак не мог отучиться: как  только рука человека касалась его, он начинал рычать и не умолкал до тех пор,  пока Скотт не отходил. Но в этом рычании появились новые нотки. Посторонний не  расслышал бы их, для него рычание Белого Клыка оставалось по-прежнему  выражением первобытной дикости, от которой у человека кровь стынет в жилах. С  той дальней поры, когда Белый Клык жил с матерью в пещере и первые приступы  ярости овладевали им, его горло огрубело от рычания, и он уже не мог выразить  свои чувства по-иному. Тем не менее чуткое ухо Скотта различало в этом свирепом  реве новые нотки, которые только одному ему чуть слышно говорили о том, что  собака испытывает удовольствие.    

Время шло, и любовь, возникшая из склонности, все крепла и  крепла. Белый Клык сам начал чувствовать это, хотя и бессознательно. Любовь  давала знать о себе ощущением пустоты, которая настойчиво, жадно требо­вала  заполнения. Любовь принесла с собой боль и тревогу, которые утихали только от  прикосновения руки нового бога. В эти минуты любовь становилась радостью —  необузданной радостью, пронизывающей все существо Белого Клыка. Но стоило богу  уйти, как боль и тревога возвращались и Белого Клыка снова охватывало ощущение  пустоты, ощущение голода, вла­стно требующего утоления.    

Белый Клык понемногу находил самого себя. Несмот­ря на свои  зрелые годы, несмотря на жесткость формы, в которую он был отлит жизнью, в  характере его возника­ли все новые и новые черты. В нем зарождались непривычные  чувства и побуждения. Теперь Белый Клык вел себя совершенно по-другому. Прежде  он ненавидел неудобства и боль и всячески старался избегать их. Теперь все  стало иначе: ради нового бога Белый Клык часто терпел неудобства и боль. Так,  например, по утрам, вместо того чтобы бродим, в поисках пищи или лежать  где-нибудь в укромном уголке, он проводил целые часы на холодном крыльце,  ожидая появления Скотта. Поздно вечером, когда тот возвращался домой, Белый  Клык оставлял теплую нору, вырытую в сугробе, ради того, чтобы почувствовать  прикосновение друже­ской руки, услышать приветливые слова. Он забывал о еде —  даже о еде, — лишь бы побыть около бога, полу­чить от него ласку или  отправиться вместе с ним в город.    

И вот склонность уступила место любви. Любовь затронула  в нем такие глубины, куда никогда не прони­кала склонность. За любовь Белый  Клык платил лю­бовью. Он обрел божество, лучезарное божество, в присутствии  которого он расцветал, как растение под лучами солнца. Белый Клык не умел  проявлять свои чувства. Он был уже немолод и слишком суров для этого.  Постоянное одиночество выработало в нем сдержан­ность. Его угрюмый нрав был  результатом долголетнего опыта. Он не умел лаять и уже не мог научиться  приветствовать своего бога лаем. Он никогда не лез ему на глаза, не суетился и  не прыгал, чтоб доказать свою любовь, никогда не кидался навстречу, а ждал в  сторон­ке, — но ждал всегда. Любовь эта граничила с немым, молчаливым  обожанием. Только глаза, следившие за каждым движением хозяина, выдавали  чувства Белого Клыка. Когда же хозяин смотрел на него и заговаривал с ним, он  смущался, не зная, как выразить любовь, завладевшую всем его существом.    

Белый Клык начинал приспосабливаться к поной жизни. Так он  понял, что собак хозяина трогать нельзя. Но его властный характер заявлял о  себе; и собакам пришлось убедиться на деле в превосходстве своего нового  вожака. Признав его власть над собой, они уже не доставляли ему хлопот. Стоило  Белому Клыку по­явиться среди стаи, как собаки уступали ему дорогу и покорялись  его воле.    

Точно так же он привык и к Мэтту, как к собственно­сти  хозяина. Уидон Скотт сам очень редко кормил Белого Клыка, эта обязанность  возлагалась на Мэтта, — и Белый Клык понял, что пища, которую он ест,  принадлежит хозяину, поручившему Мэтту заботиться о нем. Тот же самый Мэтт  попробовал как-то запрячь его в нарты вместе с другими собаками. Но эта попытка  потерпела неудачу, и Белый Клык покорился только тогда, когда Уидон Скотт сам  надел на него упряжь и сам сел в нарты. Он понял: хозяин хочет, чтобы Мэтт правил  им так же, как и другими собаками.    

У клондайкских нарт, в отличие от саней, на которых ездят на  Маккензи, есть полозья. Способ запряжки здесь гоже совсем другой. Собаки бегут  гуськом в двойных постромках, а не расходятся веером. И здесь, на Клон­дайке,  вожак действительно вожак. На первое место ставят самую понятливую и самую  сильную собаку, которой боится и слушается вся упряжка. Как и следова­ло  ожидать, Белый Клык вскоре занял это место. После многих хлопот Мэтт понял, что  на меньшее тот не согласится. Белый Клык сам выбрал себе это место, и Мэтт, не  стесняясь в выражениях, подтвердил правиль­ность его выбора после первой же  пробы. Бегая целый день в упряжке, Белый Клык не забывал и о том, что ночью  надо сторожить хозяйское добро. Таким образом, он верой и правдой служил  Скотту, и у того во всей упряжке не было более ценной собаки, чем Белый Клык.    

— Если уж вы разрешите мне высказать свое мне­ние, —  заговорил как-то Мэтт, — то доложу вам, что с вашей стороны было очень умно  дать за эту собаку полтораста долларов. Ловко вы провели Красавчика Смита, уж  не говоря о том, что и по физиономии ему съездили.    

Серые глаза Уидона Скотта снова загорелись гневом, и он  сердито пробормотал: «Мерзавец!»    

Поздней весной Белого Клыка постигло большое горе: внезапно,  без всякого предупреждения, хозяин исчез. Собственно говоря, предупреждение  было, но Белый Клык не имел опыта в таких делах и не знал, чего надо ждать от  человека, который укладывает свои вещи в чемоданы. Впоследствии он вспомнил,  что укладывание вещей предшествовало отъезду хозяина, но тогда у него не  зародилось ни малейшего подозрения. Вечером Белый Клык, как всегда, ждал его  прихода. В полночь поднялся ветер; он укрылся от холода за хижиной и лежал там,  прислушиваясь сквозь дремоту, не раздадутся ли знакомые шаги. Но в два часа  ночи беспокойство выгнало его из-за хижины, он свернулся клубком на холодном  крыльце и стал ждать дальше.    

Хозяин не приходил. Утром дверь отворилась, и на крыльцо  вышел Мэтт. Белый Клык тоскливо посмотрел на погонщика: у него не было другого  способа спросить о том, что ему так хотелось знать. Дни шли за днями, а хозяин  не появлялся. Белый Клык, не знавший до сих пор, что такое болезнь, заболел. Он  был плох, настолько плох, что Мэтту пришлось в конце концов взять его в хижину.  Кроме того, в своем письме к хозяину Мэтт приписал несколько строк о Белом  Клыке.    

Получив письмо в Сёркле, Уидон Скотт прочел следующее:    

«Проклятый волк отказывается работать. Ничего не ест. Совсем  приуныл. Собаки не дают ему проходу. Хочет знать, куда вы девались, а я не умею  растолковать ему. Боюсь, как бы не сдох».    

Мэтт писал прайду. Белый Клык затосковал, перестал есть, не  отбивался от налетавших на нет собак. Он лежал в комнате на полу около  печки, потеряв всякий интерес к еде, к Матту, ко всему на свете. Мэтт пробовал  говорить с ним ласково, пробовал кричать — ничего не действовало: Белый Клык  поднимал на него потускнев­шие глаза, а потом снова ронял голову на передние  лапы.    

Но однажды вечером, когда Мэтт сидел за столом и читал,  шепотом бормоча слова и шевеля губами, внима­ние его привлекло тихое  повизгивание Белого Клыка. Белый Клык встал с места, навострил уши, глядя на  дверь, и внимательно прислушивался. Минутой позже Мэп услышал шаги. Дверь отворилась,  и вошел Уидон Скотт. Они поздоровались. Потом Скотт огляделся по сторонам.    

— А где волк? — спросил он и увидел его.    

Белый Клык стоял около печки. Он не бросился вперед, как это  сделала бы всякая другая собака, а стоял и смотрел на своего хозяина.    

— Черт возьми! — воскликнул Мэтт. — Да он хвостом виляет!    

Уидон Скотт вышел на середину комнаты и подозвал Белого  Клыка к себе. Белый Клык не прыгнул к нему навстречу, но сейчас же подошел на  зов. Движения его сковывала застенчивость, но в глазах появилось какое-то  новое, необычное выражение: чувство глубокой любви засветилось в них.    

— На меня, небось, ни разу так не взглянул, пока вас не  было, — сказал Мэтт.    

Но Уидон Скотт ничего не слышал. Присел на корточки перед  Белым Клыком, он ласкал его — почесы­вал ему за ушами, гладил шею и плечи,  нежно похлопы­вал по спине. А Белый Клык тихо рычал в ответ, и мягкие нотки  слышались в его рычании яснее, чем прежде.    

Но это было не все. Каким образом радость помогла найти  выход глубокому чувству, рвавшемуся наружу? Белый Клык вдруг вытянул шею и  сунул голову хозяину под мышку; и, спрягавшись так, что на виду оставались одни  только уши, он уже не рычал больше и прижимался к хозяину все теснее и теснее.    

Мужчины переглянулись. У Скотта блестели глаза.    

— Вот поди ж ты! — воскликнул пораженный Мэтт. Потом  добавил: — Я всем да говорил, что это не волк, а собака. Полюбуйтесь на него!    

С возвращением хозяина, научившего его любви, Белый Клык  быстро пришел в себя. В хижине он провел всего две ночи и день, а потом вышел  на крыльцо. Собаки уже успели забыт о его доблести, у них осталось в  памяти, что за последнее время Белый Клык был слаб и болен, — и как только он  появился на крыльце, они кинулись на него со всех сторон.    

— Ну и свалка! — с довольным видом пробормотал Мэтт,  наблюдавший эту сцену с порога хижины. — Нече­го с ними церемониться, волк!  Задай им как следует. Ну, еще, еще!    

Белый Клык не нуждался в поощрении. Приезда мобимого хозяина  было вполне достаточно — чудесная буйная жизнь снова забилась в его жилах. Он  дрался, находя в драке единственный выход для своей радости. Конец мог быть  только один — собаки разбежались, потерпев поражение, и вернулись обратно лишь  с наступлением темноты, униженно и кротко заявляя Белому Клыку о своей  покорности.    

Научившись прижиматься к хозяину головой, Белый Клык  частенько пользовался этим новым способом выражения своих чувств. Это был  предел, дальше которого он не мог идти. Голову свою он оберегал больше всего и  не выносил, когда до нее дотрагивались. Так велела ему Северная глушь: бойся  капкана, бойся всего, что может причинить боль. Инстинкт требовал, чтобы голова  оставалась свободной. А теперь, прижима­ясь к хозяину, Белый Клык по  собственной воле ставил себя в совершенно беспомощное положение. Он выра­жал  этим беспредельную веру, беззаветную покорность хозяину и как бы говорил ему:  «Отдаю себя в твои руки. Поступай со мной, как знаешь».    

Однажды вечером, вскоре после своего возвращения, Скотт  играл с Мэттом в криббедж на сон грядущий.    

— Пятнадцать и два, пятнадцать и четыре, и еще двойка… — подсчитывал  Мэтт, как вдруг снаружи послы­шались чьи-то крики и рычание.    

Переглянувшись, они вскочили из-за стола.    

— Волк дерет кого-то! — сказал Мэтт. Отчаянный вопль  заставил их броситься к двери.    

— Посветите мне! — крикнул Скотт, выбегая на крыльцо.    

Мэтт последовал за ним с лампой, и при свете ее они увидели  человека, навзничь лежавшего на снегу. Он закрывал лицо и шею руками, пытаясь  защититься от зубов Белого Клыка. И это была не лишняя предосто­рожность: не  помня себя от ярости, Белый Клык старался во что бы то ни стало добраться  зубами до горла незнакомца; от рукавов куртки, синей фланелевой блузы и нижней  рубашки у того остались одни клочья, а искусанные руки были залиты кровью.    

Скотт и погонщик разглядели все это в одну секунду.  Скотт схватил Белого Клыка за шею и оттащил назад. Белый Клык рвался с  рычанием, но не кусал хозяина и после его резкого окрика быстро успокоился.    

Мэтт помог человеку встать на ноги. Поднимаясь, тот отнял  руки от лица, и, увидев зверскую физиономию Красавчика Смита, пшонщик отскочил  назад как ошпа­ренный. Щурясь на свету, Красавчик Смит огляделся по сторонам.  Лицо у него перекосило от ужаса, как только он взглянул на Белого Клыка.    

В ту же минуту погонщик увидел, что на снегу что-то лежит.  Он поднес лампу поближе и подтолкнул носком сапога стальную цепь и толстую  палку.    

Уидон Скотт понимающе кивнул головой. Они не произнесли ни  слова. Погонщик взял Красавчика Смита за плечо и повернул к себе спиной. Все  было понятно. Красавчик Смит припустил во весь дух.    

А хозяин гладил Белого Клыка и говорил:    

— Хотел увести тебя, да? А ты не позволил? Так, так, значит,  просчитался этот молодчик!    

— Он, небось, подумал, что на него вся преисподняя кинулась,  — ухмыльнулся Мэтт.    

А Белый Клык продолжал рычать; но мало-помалу шерсть у него  на спине улеглась, и мягкая нотка, совсем было потонувшая в этом злобном  рычании, становилась все слышнее и слышнее.    

     

 Часть пятая    

     

ГЛАВА ПЕРВАЯ. В ДАЛЬНИЙ ПУТЬ    

     

Это носилось в воздухе. Белый Клык почув­ствовал беду еще  задолго до того, как она дала знать о своем приближении. Весть о грядущей  ггеремене какими-то неведомыми путями дошла до него. Предчувствие зародилось в  нем по вине богов, хотя он и не отдавал себе отчета в том, как и почему это  случилось. Сами того не подозревая, боги выдали свои намерения собаке, и она  уже не ггокидала крыльца хижины и, не входя в комнату, знала, что люди что-то  затевают.    

— Послушайте-ка! — сказал как-то за ужином погон­щик.    

Уидон Скотт прислушался. Из-за двери доносилось тихое  тревожное поскуливание, похожее скорее на сдерживаемый плач. Потом стало  слышно, как Белый Клык обнюхивает дверь, желая убедиться в том, что бог  его все еще тут, а не исчез таинственным образом, как в прошлый раз.    

— Чует, в чем дело,— сказал погонщик.    

Уидон Скотт почти умоляюще взглянул на Мэтта, но слова его  не соответствовали выражению глаз.    

— На кой черт мне волк в Калифорнии? — спро­сил он.    

— Вот и я то же самое говорю, — ответил Мэтт. — На кой черт  вам волк в Калифорнии?    

Но эти слова не удовлетворили Уидона Скотта; ему показалось,  что Мэтт осуждает его.    

— Наши собаки с ним не справятся, — продолжал Скотт. — Он их  всех перегрызет. И если даже я не разорюсь окончательно на одни штрафы, полиция  все равно отберет его у меня и разделается с ним по-своему.    

— Настоящий бандит, что и говорить! — подтвердил погонщик.    

Уидон Скотт недоверчиво взглянул на него.    

— Нет, это невозможно, — сказал он решительно.    

— Конечно, невозможно, — согласился Мэтт. — Да вам придется  специального человека к нему приставить.    

Все колебания Скотта исчезли. Он радостно кивнул. В  наступившей тишине стало слышно, как Белый Клык тихо поскуливает, словно  сдерживая плач, и обнюхивает дверь.    

— А все-таки здорово он к вам привязался, — сказал Мэтт.    

Хозяин вдруг вскипел:    

— Да ну вас к черту, Мэтт! Я сам знаю, что делать.    

— Я не спорю, только…    

— Что «только»? — оборвал его Скотт.    

— Только… — тихо начал погонщик, но вдруг осме­лел и не стал  скрывать, что сердится: — Чего вы так взъерошились? Глядя на вас, можно  подумать, что вы так-таки и не знаете, что делать.    

Минуту Уидон Скотт боролся с самим собой, а потом сказал уже  гораздо более мягким тоном:    

— Вы правы, Мэтт. Я сам не знаю, что делать. В том-то вся и  беда… — И, помолчав, добавил: — Да нет, было бы чистейшим безумием взять собаку  с собой.    

— Я с вами совершенно согласен, — ответил Мэтт, но его слова  и на этот раз не удовлетворили хозяина.    

— Каким образом он догадывается, что вы уезжаете, вот чего я  не могу понять! — как ни в чем не бывало продолжал Мэтт.    

— Я и сам этого не понимаю, — ответил Скотт, грустно покачав  головой.    

А потом наступил день, когда в открытую дверь хижины Белый  Клык увидел, как хозяин укладывает вещи в тот самый проклятый чемодан. Хозяин и  Мэтт то и дело уходили и приходили, и мирная жизнь хижины была нарушена. У  Белого Клыка не осталось никаких сомнений. Он уже давно чуял беду, а теперь  понял, что ему грозит: бог снова готовится к бегству. Уж если он не взял его с  собой в первый раз, то, очевидно, не возьмет и теперь.    

Этой ночью Белый Клык поднял вой — протяжный волчий вой.  Белый Клык выл, подняв морду к безуча­стным звездам, и изливал им свое горе так  же, как в детстве, когда, прибежав из Северной глуши, он не нашел поселка и  увидел только кучку мусора на том месте, где стоял прежде вигвам Серого Бобра.    

В хижине только что легли спать.    

— Он опять перестал есть, — сказал со своей койки Мэтт.    

Уидон Скотт пробормотал что-то и заворочался под одеялом.    

— В тот раз тосковал, а уж теперь, наверное, сдохнет.    

Одеяло на другой койке опять пришло в движение.    

— Да замолчите вы! — крикнул в темноте Скотт. — Заладили одно,  как старая баба!    

— Совершенно справедливо, — ответил погонщик, и у Скотта не  было твердой уверенности, что тот не подсмеивается над ним втихомолку.    

На следующий день беспокойство и страх Белого Клыка только  усилились. Он следовал за хозяином по пятам, а когда Скотт заходил в хижину,  торчал на крыльце. В открытую дверь ему были видны вещи, разложенные на полу. К  чемодану прибавились два больших саквояжа и ящик. Мэтт складывал одеяла и  меховую одежду хозяина в брезентовый мешок. Белый Клык заскулил, глядя на эти  приготовления.    

Вскоре у хижины появились два индейца. Белый Клык  внимательно следил, как они взвалили вещи на плечи и спустились с холма вслед  за Мэттом, который нес чемодан и брезентовый мешок. Вскоре Мэтт вернул­ся.  Хозяин вышел на крыльцо и позвал Белого Клыка в хижину.    

— Эх ты, бедняга! — ласково сказал он, почесывая ему за ухом  и гладя по спине. — Уезжаю, старина. Тебя в такую даль с собой не возьмешь. Ну,  порычи на прощанье, порычи, порычи как следует.    

Но Белый Клык отказывался рычать. Вместо этого он бросил на  хозяина грустный, пытливый взгляд и спрягал голову у него под мышкой.    

— Гудок! — крикнул Мэтт.    

С Юкона донесся резкий вой пароходной сирены.    

— Кончайте прощаться! Да не забудьте захлопнуть переднюю  дверь! Я выйду через заднюю. Поторапливай­тесь!    

Обе двери захлопнулись одновременно, и Скотт подождал на  крыльце, пока Мэтт выйдет из-за угла хижины. За дверью слышалось тихое  повизгиванье, похожее на плач. Потом Белый Клык стал глубоко, всей грудью  втягивать воздух, уткнувшись носом в по­рог.    

— Берегите его, Мэтт, — говорил Скотт, когда они спускались  с холма. — Напишите мне, как ему тут живется.    

— Обязательно, — ответил погонщик. — Стойте!.. Слышите?    

Он остановился. Белый Клык выл, как воют собаки над трупом  хозяина. Глубокое горе звучало в этом вое, переходившем то в душераздирающий  плач, то в жалоб­ные стоны, то опять взлетавшем вверх в новом порыве  отчаяния.    

Пароход «Аврора» первый в этом году отправлялся из  Клондайка, и палубы его были забиты пассажирами. Тут толпились люди, которым  повезло в погоне за золотом, люди, которых золотая лихорадка разори­ла, — и все  они стремились уехать из этой страны, так же как в свое время стремились  попасть сюда.    

Стоя около сходней, Скотт прощался с Мэттом. Погонщик уже  хотел сойти на берег, как вдруг глаза его уставились на что-то в глубине  палубы, и он не ответил на рукопожатие Скотта. Тот обернулся: Белый Клык сидел  в нескольких шагах от них и тоскливо смотрел на своего хозяина.    

Мэтт чертыхнулся вполголоса. Скотт смотрел на собаку в  полном недоумении.    

— Вы заперли переднюю дверь? Скоп кивнул головой и спросил:    

— А вы заднюю?    

— Конечно, запер! — горячо ответил Мэтт.    

Белый Клык с заискивающим видом прижал уши, но продолжал  сидеть в сторонке, не пытаясь подойти к ним.    

— Придется увести его с собой.    

Мэтт сделал два шага по направлению к Белому Клыку; тот  метнулся в сторону. Погонщик бросился за ним, но Белый Клык проскользнул между  ногами пасса­жиров. Увертываясь, шныряя из стороны в сторону, он бегал по  палубе и не давался Мэтту.    

Но стоило хозяину заговорить, как Белый Клык покорно подошел  к нему.    

— Сколько времени кормил его, а он меня теперь и близко не  подпускает! — обиженно пробормотал погон­щик. — А вы хоть бы раз покормили с  того первого дня! Убейте меня — не знаю, как он догадался, что хозя­ин — вы.    

Скотт, гладивший Белого Клыка, вдруг нагнулся и показал на  свежие порезы на его морде и глубокую рану между глазами.    

Мэтт провел рукой ему по брюху.    

— А про окно-то мы с вами забыли! Глядите, все брюхо  изрезано. Должно быть, разбил стекло и выско­чил.    

Но Уидон Скотт не слушал, он быстро обдумывал что-то.  «Аврора» дала последний гудок. Провожающие юропливо сходили на берег. Мэтт снял  платок с шеи и хотел взять Белого Клыка на привязь. Скотт схватил его за руку.    

— Прощайте, Мэтт! Прощайте, дружище! Вам, по­жалуй, не  придется писать мне про волка… Я… я…    

— Что? — вскрикнул погонщик. — Неужели вы…    

— Вот именно. Спрячьте свой платок. Я вам сам про него  напишу.    

Мэтт задержался на сходнях.    

— Он не перенесет климата! Вам придется стричь его в жару!    

Сходни втащили на палубу, и «Аврора» отвалила от берега.  Уидон Скотт помахал Мэтту на прощанье и повернулся к Белому Клыку, стоявшему  рядом С ним.    

— Ну, теперь рычи, негодяй, рычи, — сказал он, глядя на  доверчиво прильнувшего к его ногам Белого Клыка и почесывая ему за ушами.    

 ГЛАВА ВТОРАЯ. НА ЮГЕ    

     

Белый Клык сошел с парохода в Сан-Франциско.    

Он был потрясен. Представление о могуществе все­гда  соединялось у него с представлением о божестве. И никогда еще белые люди не  казались ему такими чудодеями, как сейчас, когда он шел по скользким тротуарам  Сан-Франциско. Вместо знакомых бревенча­тых хижин по сторонам высились  громадные здания. Улицы были полны всякого рода опасностей — колясок,  карет, автомобилей, рослых лошадей, впряженных в огромные фургоны, — а среди  них двигались страшные трамваи, непрестанно грозя Белому Клыку пронзитель­ным  звоном и дребезгом, напоминавшим визг рыси, с которой ему приходилось  встречаться в северных лесах.    

Все вокруг говорило о могуществе. За всем этим  чувствовалось присутствие властного человека, утвер­дившего свое господство над  миром вещей. Белый Клык был ошеломлен и подавлен этим зрелищем. Ему стало  страшно. Сознание собственного ничтожества охватило гордую, полную сил собаку,  как будто она снова превра­тилась в щенка, прибежавшего из Северной глуши  к поселку Серого Бобра. А сколько богов здесь было! От них у Белого Клыка  рябило в глазах. Уличный грохот оглушал его, он терялся от непрерывного  потока и мелькания вещей. Он чувствовал, как никогда, свою зависимость от  хозяина и шел за ним по пятам, стараясь не упускать его из виду.    

Город пронесся кошмаром, но вое поминание о нем долюе время  преследовало Белого Клыка во сне. В тот же день хозяин посадил его на  цепь в угол багажного вагона, среди груды чемоданов и сундуков. Здесь всем  распоряжался коренастый, очень сильный бог, который с грохотом двигал сундуки и  чемоданы, втаскивал их в вагон, громоздил один на другой или же швырял за  дверь, где их подхватывали другие боги.    

И здесь, в этом кромешном аду, хозяин покинул Белого  Клыка, — по крайней мере Белый Клык считал себя покинутым до тех пор, пока не  учуял рядом с собой хозяйских вещей и, учуяв, стал на стражу около них.    

— Вовремя пожаловали, — проворчал коренастый бог, когда  часом позже в дверях появился Уидон Скотт. — Эта собака дотронуться мне не дала  до ваших чемоданов.    

Белый Клык вышел из вагона. Опять неожиданность! Кошмар  кончился. Он принимал вагон за комнату в доме, который со всех сторон был  окружен городом. Но за этот час город исчез. Грохот его уже не лез в уши. Перед  Белым Клыком расстилалась веселая, залитая солнцем, спокойная страна. Но  удивляться этой переме­не было некогда. Белый Клык смирился с ней, как смирялся  со всеми чудесами, сопутствовавшими каждо­му шагу богов.    

Их ожидала коляска. К хозяину подошли мужчина и женщина.  Женщина протянула руки и обняла хозяина за шею… Это враг! В следующую же минуту  Уидон Скоп вырнался из ее объятий и схватил Белого Клыка, который рычал и  бесновался вне себя от ярости.    

— Ничего, мама! — говорил Скотт, не отпуская Бело­го Клыка и  стараясь усмирить его. — Он думал, что вы хотите меня обидеть, а этого  делать не разрешается. Ничего, ничего. Он скоро все поймет.    

— А до тех пор я смогу выражать свою любовь к сыну голько  тогда, когда его собаки не будет поблизости, — за­смеялась миссис Скоп, хотя  лицо ее побелело от страха.