1 2 
 Письмо десятое      

       

       

Оклей-Вилла, I. Бирчеспуль, 5 июня   1882 г.       

       

В последний раз я писал вам, дорогой Берти, вечером в день   моего приезда сюда. На следующее утро я принялся за дело. Вы будете удивлены   (по крайней мере я был удивлен), узнав, как практически и методически я повел   его. Прежде всего я отправился в почтовую контору и купил за шиллинг большой   план города. Вернувшись домой, я приколол его к столу. Затем принялся изучать   его и намечать ряд прогулок так, чтобы побывать на каждой улице. Вы не можете   себе представить, что это значит, пока не попытаетесь сами проделать то же.   Утром я завтракаю, выхожу в десять, брожу до часа, обедаю (на 3 пенса),   продолжаю бродить до четырех, возвращаюсь домой и записываю результаты. Каждый   незанятый дом я отмечаю на плане крестиком, а каждого доктора кружком. Так что   теперь у меня полная картина местности, и я с первого взгляда вижу, где есть   простор для практики, а где соперники на каждом шагу.      

Тем временем у меня оказался совершенно неожиданный союзник.   На второй вечер дочка хозяйки торжественно вручила мне карточку от жильца,   занимавшего комнату внизу. На ней было напечатано «Капитан Уайттолл,   Вооруженный Транспорт». На другой стороне карточки было написано: «Капитан   Уайтголл (Вооруженный Транспорт) свидетельствует свое почтение доктору Монро и   будет счастлив видеть его у себя за ужином в 8 ч. 30 м». На это я   ответил: «Доктор Монро свидетельствует свое почтение капитану Уайтголлу   (Вооруженный Транспорт) и с величайшим удовольствием принимает его любезное   приглашение». Что значит «Вооруженный Транспорт», не имею понятия, но я счел   нужным включить его в свой ответ, так как по-видимому сам капитан придает ему   какое-то существенное значение.      

Спустившись к нему, я увидел курьезную фигуру в сером   халате, подпоясанном малиновым шнурком. Он пожилой человек, седеющие волосы еще   не совсем белы, а мышиного цвета. Но усы и борода желтовато-каштановые, лицо   усеяно морщинами, худое и в то же время одутловатое, мешки под удивительно   светлыми голубыми глазами.      

— Ей-богу, доктор Монро, сэр, — сказал он, пожав   мне руку, — с вашей стороны очень любезно принять такое чуждое   формальностей приглашение. Да, сэр, ей-богу!      

Эта фраза типична для него, так как он почти всегда начинал   и заканчивал божбой, — середина же обыкновенно заключала какую-нибудь   любезность. Эта формула повторялась так регулярно, что я могу опустить ее, а вы   имейте ее в виду всякий раз как он откроет рот. Местами тире будут вам   напоминать о ней.      

— В моем обычае, доктор Монро, сэр, было дружить с   соседями всю мою жизнь; а соседи у меня бывали странные. Ей —, сэр, хоть я и   маленький человек, а сидел между генералом справа, адмиралом слева и британским   послом против меня. Это было, когда я командовал вооруженным транспортом   «Геджина» в Черном море в 1855 году. Он погиб во время шторма в Балаклавской   бухте, сэр, разбился в щепки.      

В комнате стоял сильный запах виски, а на камине красовалась   откупоренная бутылка. Сам капитан говорил с странной запинкой, которую я принял   сначала за природный недостаток; но его походка, когда он направился к креслу,   показала мне, что он уже нагрузился до краев.      

— Чем богат, тем и рад, доктор Монро, сэр. Скромный ужин   и — привет моряка. Не Королевского Флота, сэр, хотя я видал манеры получше, чем   многие из них. Нет, сэр, я не плаваю под чужим флагом, и не ставлю R. N.   после моего имени, но я слуга королевы, — ! Не торгового мореплавания,   сэр! Выпейте стаканчик. Это недурное снадобье, — я пил достаточно, чтобы   понимать толк.      

За ужином я оживился от еды и выпивки и рассказал моему   новому знакомому все о моих планах и намерениях. Только теперь, дорвавшись до   удовольствия говорить, я понял вполне, что такое одиночество. Он слушал меня   сочувственно, и к моему ужасу налил себе и мне по полному стакану голого виски,   выпить за мой успех. Его энтузиазм был так велик, что мне удалось отделаться   только от второго стакана.      

— Вы выйдете в люди, доктор Монро, сэр! — кричал   он. — Я вижу человека с первого взгляда и говорю вам, — вы выйдете в   люди. Вот моя рука, сэр! Я ваш! Вы не должны стыдиться пожать ее, так как,   клянусь —, хоть я и сам это говорю, она всегда была открыта бедному и закрыта   хвастуну, с тех пор как я вышел из пеленок. Да, сэр, из вас выйдет моряк хоть   куда, и я рад, что вы служите на моем судне!      

Все остальное время он был в твердой уверенности, что я   поступил на службу под его начальство, и читал мне длинные сбивчивые речи о   корабельной дисциплине, продолжая однако величать меня: «Доктор Монро, сэр».   Наконец его разговор стал невыносимым: пьяный молодой человек противен, но   пьяный старик, — конечно, самое жалкое зрелище на земле. Я встал и пожелал   ему покойной ночи.      

Я не ожидал еще раз увидеть моего соседа, но на следующее   утро он явился, когда я сидел за завтраком. От него разило, как из винного   погреба: пары виски, кажется, распространялись из всех его пор.      

— Доброго утра, мистер Монро, сэр, — сказал он,   протягивая мне трясущуюся руку. — Поздравляю вас, сэр! Вы выглядите   свежим-свежим, а у меня в голове словно молотки стучат. Мы провели вечерок   приятно, мирно, и я выпил немного, но — нездоровый воздух этого места   расстраивает меня. Вы отправитесь на поиски дома, я полагаю?      

— Я отправлюсь немедленно после завтрака.      

— Я чертовски интересуюсь вашим предприятием. Вы,   пожалуй, увидите в этом назойливость, но такой уж у меня характер. Пока я под   парами, я бросаю канат всякому, кому нужен буксир. Я вам скажу, что я сделаю,   доктор Монро, сэр. Я пойду в одну сторону, а вы идите в другую, а вернувшись, я   вам сообщу, если подвернется что-нибудь настоящее.      

По-видимому, мне оставалось только взять его с собой или   предоставить ему идти одному; итак, я поблагодарил его и предоставил ему   делать, как знает. Ежедневно вечером он возвращался, по обыкновению вполпьяна,   но, как я думаю, добросовестно отмахав свои десять или пятнадцать миль. Он   являлся с самыми курьезными предложениями. Однажды он не на шутку вступил в   переговоры с владельцем огромного магазина сукон с прилавком в шестьдесят футов   длиной. Мотив у него был тот, что один его знакомый содержатель гостиницы,   устроившись неподалеку на противоположной стороне, повел дело с большим   успехом. Бедный старый «вооруженный транспорт» работал так усердно, что я не   мог не чувствовать признательности; тем не менее я от всего сердца желал, чтобы   он прекратил свои хлопоты, так как он был в высшей степени нелепый агент, и я   никогда не знал, какой экстраординарный шаг он предпримет от моего имени. Он   познакомил меня с двумя другими господами. Один из них был странного вида   субъект по имени Торни, живший на пенсию за раны; еще гардемарином он потерял   глаз и лишился употребления руки из-за ран, полученных в схватке с маори.   Другой был молодой человек, с поэтической наружностью и грустным выражением лица,   хорошей фамилии, от которого семья отказалась из-за любовной истории с   кухаркой. Имя его было Карр, а главная его особенность заключалась в том, что   он был так регулярен в своем нерегулярном образе, что мог всегда определить   время по степени своего опьянения. Он поднимал голову, принимал в расчет все   симптомы и затем почти точно определял, который час. Несвоевременная выпивка   однако сбивала его с толку. Если бы вы заставили его выпить лишнее утром, он   разделся бы и лег в постель после завтрака в полной уверенности, что день уже   прошел Эти страшные забулдыги принадлежали к числу тех мелких суденышек,   которым капитан Уайтголл, по его собственному выражению, «бросил канат»; и,   улегшись в постель, я долго еще слышал звон стаканов и стук трубок,   выколачиваемых о каминную решетку в комнате подо мной.      

Закончив свое исследование по карте незанятых домов и   докторов, я остановил свой выбор на одном домике, который без сомнения был   самым подходящим для моих целей. Во-первых, он был довольно дешев — сорок   фунтов, с налогами пятьдесят. Выглядел он недурно. При нем не было сада.   Помещался он между богатым и бедным кварталами. Наконец, он стоял на   пересечении четырех улиц, из которых одна была главной артерией города. Словом,   я бы не мог найти лучшего дома для моих целей, и дрожал от страха, что   кто-нибудь наймет его раньше меня. Я спешил со всех ног, и явился в контору с   стремительностью, удивившей степенного клерка, который ею заведовал.      

Ответы его, впрочем, были успокоительные. Дом еще не нанят.   Хотя теперь еще не исполнилась четверть, но я могу занять его немедленно. Я   должен подписать контракт на год и заплатить вперед.      

Кажется, я слегка изменился в лице.      

— Вперед! — сказал я, так беспечно, как только   мог.      

— Так принято.      

— Или поручительство?      

— Это зависит, конечно, от того, кто поручители.      

— Не то, чтобы это имело большое значение для   меня, — сказал я (да простит мне небо!), — но, если это безразлично   для фирмы, для меня удобнее платить по окончании четверти.      

— Назовите имена ваших поручителей.      

Мое сердце запрыгало от радости, так как я знал, что дело   уладится. Мой дядя, как вы знаете, приобрел дворянство в артиллерии, и хотя я   никогда не видел его, но знал, что он выручит меня из тисков.      

— Во-первых, мой дядя, сэр Александр Монро, Лизмор   Гауз, Дублин, — сказал я. — Он охотно ответит на ваш запрос, также   как мой друг доктор Колингворт в Бреджильде.      

Я сразил его этими именами. Я видел это по его глазам и   фигуре.      

— Не сомневаюсь, что такое поручительство окажется   вполне удовлетворительным, — сказал он. — Не будете ли вы любезны   подписать контракт?      

Я сделал это, и перешагнул через Рубикон. Жребий был брошен.   Будь что будет, вилла Оклей нанята мною на двенадцать месяцев.      

— Угодно вам получить ключ немедленно?      

Я почти вырвал ключ из его рук. Затем я устремился вступить   во владение своей собственностью. В первый раз в жизни я стоял в помещении, за   которое не было заплачено кем-нибудь другим.      

Ближайшей моей заботой было запастись лекарствами и мебелью.   Первые я мог приобрести в кредит; но ради второй решил ни в каком случае не входить   в долги. Я написал в Аптекарское Общество, сообщив имена Колингворта и моего   отца в качестве поручителей, запас на десять фунтов тинктур, отваров, пилюль,   порошков, мазей и склянок. Колингворт, вероятно, был один из их главных   заказчиков, так что я знал, что мой заказ будет быстро исполнен.      

Оставался более серьезный вопрос о мебели. Ее мне удалось   приобрести при бестолковом, но усердном содействии капитана Уайтголла на   аукционе, за три фунта с небольшим.      

И вот я переселился в свой дом — мой дом, дружище! —   расплатившись с хозяйкой. Ее счет оказался больше, чем я ожидал, хотя я брал у   нее только чай и завтрак, или «обед», как она величественно выражалась. Как бы   то ни было, для меня было большим утешением рассчитаться с ней и перебраться на   Оклей-Виллу.      

Водворившись наконец в собственном доме, я уселся в своем   кабинете и выложил на стол всю свободную наличность. Я испугался, когда   взглянул на нее: три полкроны, долорин и шесть пенсов, то есть, всего   одиннадцать шиллингов и шесть пенсов. Я ожидал весточки от Колингворта раньше,   чем дойду до этого; но во всяком случае он там, за моей спиной, — верный   друг. Тотчас после найма дома я написал ему подробное письмо, сообщая, что я   взял на себя обязательство, подписав контракт на год, но совершенно уверен, что   с поддержкой, которую он мне обещал, легко преодолею все затруднения. Я описал   благоприятное положение и сообщил все подробности о ренте и соседстве. Я был   уверен, что в ответ на письмо получу от него мой недельный перевод.      

Я просидел целый день дома с тем же чувством уюта и новизны,   которое испытал, когда входная дверь впервые захлопнулась за мной. Вечером я   вышел со двора, купил краюху хлеба, полфунта чаю («чайные крошки», как его   называют, — он стоит восемь пенсов), оловянный чайник (пять пенсов), жестянку   швейцарского молока и жестянку американского консервированного мяса. Два   шиллинга девять пенсов исчезли, как не бывали, но по крайней мере я запасся   провиантом на несколько дней.      

В задней комнате была очень удобная газовая горелка. Я   вколотил над ней в стену деревянный шпенек, на который мог подвешивать чайник и   кипятить его. Выгода этого приспособления заключалась в том, что оно не   требовало немедленных издержек, а платить за газ предстояло еще бог весть   когда; до тех пор могло произойти многое. Таким образом задняя комната   превратилась в кухню и столовую вместе. Единственная мебель — ящик, который   служил и буфетом, и столом, и сиденьем. В нем помещались все мои съестные   припасы, и когда мне хотелось есть, то оставалось только достать их и положить   на ящик, оставив местечко для себя самого.      

Только в спальне, собираясь лечь в постель, я заметил   пробелы в моей обстановке. Не было ни матраца, ни подушки, ни постельного   белья. Мои мысли до того сосредоточились на предметах, необходимых для моей   профессии, что я забыл и думать о своих личных нуждах. Эту ночь я провел прямо   на железной кровати, и встал с нее, как святой Лаврентий с решетки. Моя вторая   пара и «Основы Медицины» Бристоу составляли отличную подушку, а одеялом в   теплую июньскую ночь может служить пальто. Я не хотел покупать постельного   белья, а в ожидании, пока у меня окажутся деньги для покупки нового, решил   устроить подушку из соломы и прикрываться обеими парами платья в холодные ночи.   Но спустя два часа проблема разрешилась для меня в гораздо более комфортабельном   смысле прибытием большого сундука, посланного матушкой, который был так же   кстати для меня и явился так же неожиданно, как обломки испанского корабля для   Робинзона Крузо. В нем оказались две пары толстых шерстяных одеял, пара   простынь, стеганое одеяло, подушка, складной походный стул, две набитые   медвежьи лапы (чего ожидал меньше всего на свете!), две терракотовые вазы,   чайный прибор, две картины в рамках, несколько книг, орнаментальная чернильница   и несколько скатертей и цветных покрывал для стола, Только имея в своем   распоряжении стол с еловой доской и ножками черного дерева, вы поймете истинное   значение покрывала для стола. Тотчас за этим сокровищем прибыл большой тюк от   Аптекарского Общества с лекарствами. Когда я выстроил их в ряд, они заняли всю   стену и еще полстены в столовой. Обойдя после этого свой дом и обозрев свое   разнообразное имущество, я почувствовал, что мои политические воззрения стали   менее радикальными, и начал думать, что в конце концов в праве собственности   может быть и есть что-нибудь путное.      

О прислуге, конечно, нечего было и думать. Я не мог   прокормить ее, ни, тем более, платить ей, да и кухонных принадлежностей у меня   не было. Я должен был отворять дверь пациентам, что бы они ни подумали об этом.   Должен сам мыть посуду и подметать комнаты, и эти обязанности должны быть   исполнены, так как посетители должны находить мое помещение в приличном виде.   Ну, все это не представляло особых затруднений, так как я мог исполнять все эти   обязанности под покровом ночи. Но матушка предложила мне комбинацию, которая   чрезвычайно упрощала дело. Она написала, что если я хочу, то она может прислать   мне моего братишку Поля в качестве помощника. Он был бойкий веселый мальчуган   девяти лет, который, я знал, с радостью разделит со мной невзгоды; если же эти   невзгоды станут чересчур тяжелыми, то я всегда могу отослать его обратно. Он   мог приехать только через несколько недель, но меня радовала мысль о нем.   Помимо его общества, он мог быть полезным в самых разнообразных отношениях.      

Кто мог явиться ко мне на второй день, кроме капитана   Уайтголла? Я сидел в задней комнате, соображая, много ли ломтей выйдет из фунта   консервированной говядины, когда он позвонил. Как зазвенел колокольчик в пустом   доме! Я, впрочем, увидал, кто это такой, как только вышел в переднюю, так как   входная дверь была наполовину стеклянная, и я мог видеть моих посетителей, не   подходя близко.      

Я все еще не был уверен, люблю я этого человека или питаю к   нему отвращение. Он представлял самую необычайную смесь милосердия и пьянства,   беспутства и самоотвержения, какую я когда-либо встречал. Но он приносил с   собой в мой дом струю оживления и надежды, за которые я мог быть только   благодарен. Он держал под мышкой какой-то сверток, который оказался, когда он   снял бумагу, большой темной вазой. Он водворил ее на камин.      

— Вы позволите мне, доктор Монро, сэр, поместить эту   безделку в вашей комнате. Это лава, сэр, лава из Везувия; сделано в Неаполе.   Ей, — , вы думаете, что она пуста, доктор Монро, сэр, но она наполнена   моими лучшими пожеланиями; и когда вы приобретете лучшую практику в городе, то   можете указывать на эту вазу и говорить, как она попала к вам — от шкипера   вооруженного транспорта, который сочувствовал вам с самого начала.      

Признаюсь, Берти, слезы навернулись на мои глаза, и я едва   мог пробормотать несколько слов благодарности. Какая странная смесь   противоположных качеств человеческая душа! Не поступок или слова его меня   тронули; а почти женственное выражение в глазах этого разбитого, отупевшего от   пьянства, старого цыгана — сочувствие и жажда сочувствия, которые я в нем   прочел. Впрочем, только на мгновение, так как он тотчас вернулся к своей   беспечной, полувызывающей манере.      

— Есть и другое, сэр. Я решил некоторое время тому   назад посоветоваться с доктором. Я буду рад, если вы возьметесь освидетельствовать   меня.      

— Что же у вас такое? — спросил я.      

— Доктор Монро, сэр, — ответил он, — ходячий   музеум. Вы бы затруднились сказать, чего у меня нет. Если вы желаете произвести   какое-нибудь специальное исследование, пожалуйте ко мне, и посмотрите, что я   могу сделать для вас. Не всякий может сказать о себе, что он трижды выдержал   холеру и всякий раз вылечивал себя сам перцовкой. Ежели вы заставите этих   маленьких зародышей чихать, они живо уберутся из вас. Это моя теория холеры, и   вы заметьте ее, доктор Монро, сэр, так как у меня умерло пятьдесят человек,   когда я командовал вооруженным транспортом «Геджира» на Черном море, и я   знаю, — о чем говорю.      

Я заменяю клятвы и божбу Уайтголла чертами, так как   чувствую, что бесполезно было бы пытаться передать их энергию и разнообразие. Я   был изумлен его видом, когда он разделся, так как все его тело оказалось сплошь   покрытым татуировкой, с толстой синей Венерой против сердца.      

— Можете стучать, — сказал он, когда я принялся   выслушивать грудь, — но я уверен, что там никого не окажется дома. Они все   отправились друг к другу в гости. Сэр Джон Гетток пробовал выслушивать меня три   года тому назад. «Слушайте, вы, — сказал он, — куда же, черт возьми,   девалась ваша печень? Что у вас там за мешанина? Ничего не на своем   месте». — «Кроме моего сердца, сэр Джон, — ответил я. — Да,   оно-то не сорвется с якоря, пока у него цел хоть один клапан».      

Я исследовал его и убедился, что он недалек от истины. Я   освидетельствовал его с головы до ног, — действительно, в нем мало что   оставалось в том виде, как было создано природой. Я нашел у него расширение   сердечной сумки, цирроз печени, Брайтонову болезнь, расширение селезенки и   начало водяной. Я прочел ему лекцию о необходимости умеренности, если не   полного воздержания; но боюсь, что мои слова не произвели на него никакого   впечатления. Он ухмылялся, издавал какой-то кудахтающий горловой звук все   время, пока я говорил, но означало ли это согласие или несогласие, я не мог   понять.      

Когда я кончил, он достал кошелек, но я просил его считать   эту маленькую услугу с моей стороны актом простой дружбы. Это не помогло, и он   так настаивал, что я принужден был уступить.      

— В таком случае, мой гонорар пять шиллингов, если уж   вы непременно хотите отнестись к этому с деловой точки зрения.      

— Доктор Монро, сэр, — перебил он, — меня   свидетельствовали люди, которым я не подал бы стакана воды, если б они умирали   от жажды, и я никогда не платил им меньше гинеи. Теперь, когда я имею дело с   джентльменом и другом, черт меня побери, если я заплачу хоть сторингом меньше!      

Таким образом, после долгих споров, кончилось тем, что он   ушел, оставив соверен и шиллинг на моем столе. Деньги эти жгли мне пальцы, так   как я знал, что пенсия его невелика; но раз уж нельзя было отказаться от них, я   не мог отрицать, что они оказывались весьма кстати.      

Теперь перехожу к великому событию сегодняшнего утра, о   котором я сейчас не могу говорить хладнокровно. Подлец Колингворт перерезал   канат и разом посалил меня на мель.      

Письма приносят в восемь часов утра, и я читаю их в постели.   Сегодня пришло только одно, по странному почерку на адресе нельзя было   ошибиться, от кого. Я не сомневался, что это обещанная сумма, и открыл его с   приятным чувством ожидания. Вот что я прочел:      

«Когда горничная убирала вашу комнату после вашего отъезда,   она вымела из нее клочья порванного письма. Увидав на них мое имя, она,   исполняя свою обязанность, отнесла их своей госпоже, которая сложила клочки и   убедилась, что они составляют письмо от вашей матери, поносящей меня в самых   низких выражениях вроде „обанкротившийся плут“ и „бессовестный Колингворт“. Я   могу только сказать, что мы были крайне изумлены тем, что вы могли принимать   участие в такой переписке, оставаясь гостем под нашей кровлей, и что мы   отказываемся от каких бы то ни было дальнейших сношений с вами».      

Приятно было получить такой утренний сюрприз, не правда ли,   после того, как, полагаясь на его обещание, я начал дело и нанял дом на год с   несколькими шиллингами в кармане. Я не раз перечитывал письмо и несмотря на   свое отчаянное положение не мог не посмеяться мелочности и глупости   Колингворта. Картина хозяина и хозяйки, подбирающих и склеивающих обрывки   письма их уехавшего гостя, показалась мне крайне забавной. И глупо оно было,   так как ребенок мог бы сообразить, что нападки матушки были ответом на мою   защиту. Зачем бы мы стали писать, высказывая оба одно и то же. Как бы то ни   было, я крайне смущен и не знаю, что буду делать. Обдумаю свое положение и   сообщу вам о результатах. Что бы ни случилось, одно несомненно, — в удаче   и в беде остаюсь вашим неизменным и болтливым другом — Старком.      

 Письмо одиннадцатое      

       

       

Оклей-Вилла I. Бирчеспуль, 12 июня   1882 г.       

       

Когда я писал мое последнее письмо, дорогой Берти, я   чувствовал себя, как треска, выброшенная на мель, после моего окончательного   разрыва с Колингвортом.      

Только теперь я понял, что это за человек, Я попытался   вспомнить, когда это я разрывал письма матушки, так как вообще это не в моем   обычае. Напротив, я часто недоумевал, что мне делать с письмами, когда их   накоплялось столько, что карман готов был лопнуть. Чем больше я думал об этом,   тем больше убеждался, что я не мог сделать ничего подобного, так что в конце   концов я отыскал старый пиджак, который носил в Бреджильде и освидетельствовал   его карманы. Первое же письмо, которое я вытащил из них, оказалось то самое, о   котором говорил Колингворт.      

Теперь я мог объяснить себе многое, что поражало меня в   Бреджильде. Эти внезапные припадки дурного настроения и плохо скрываемой вражды   со стороны Колингворта, — не совпадали ли они с получением писем от   матушки? Да, я был уверен, что он читал их с самого начала.      

Но тут скрывался еще более черный умысел. Если он читал их и   был настолько нелеп, что считал мое отношение к нему нечестным, то почему не   сказал мне об этом тогда же? Причина могла быть одна: ему пришлось бы   объяснить, как он получил свои сведения. Но я достаточно знал ресурсы   Колингворта, чтобы понимать, что он сумел бы вывернуться из этого затруднения.   Придумал же он историю с горничной относительно последнего письма. Его могли   удержать только какие-нибудь более сильные резоны. Припомнив всю историю наших   отношений, я пришел к убеждению, что его план был поддерживать меня обещаниями,   пока я не возьму на себя каких-либо обязательств, а затем бросить меня, —   так что в конце концов я окажусь несостоятельным перед моими кредиторами, то   есть окажусь именно тем, чем называла его моя мать.      

Раскусив во всех подробностях его адский план, я написал ему   письмо, — коротенькое, но не без перцу. Я писал, что письмо его доставило   мне большое удовольствие, так как устранило единственную причину недоразумений   между мной и моей матушкой. Она всегда считала его негодяем, я же всегда   защищал его; но теперь вижу, что она была права. Я сказал достаточно, чтобы   показать, что понимаю весь его план, и прибавил, что если он воображает, будто   повредил мне, то ошибается: я имею основание думать, что ему неумышленно   удалось помочь мне устроиться именно так, как я желал.      

После этой маленькой бравады я почувствовал себя легче, и   обдумал свое положение. Я был один в чужом городе, без связей, без   рекомендаций, с суммой меньше фунта в кармане и без малейшей возможности   отделаться от своих обязательств. Мне не к кому было обратиться за помощью, так   как последние письма из дома говорили об ухудшении дел. Здоровье моего бедного   отца таяло, а вместе с ним и его доходы. С другой стороны были кое-какие данные   в мою пользу. Я был молод. Я был энергичен. Я привык к лишениям и готов был   выносить их. Я хорошо знал свое дело и надеялся успешно справляться с   пациентами. Дом мой как нельзя более подходил для моей цели, и я завел уже   необходимую обстановку. Игра еще не кончена. Я вскочил, простер руки и поклялся   перед подсвечником, что буду бороться до конца.      

В течение следующих трех дней колокольчик не прозвонил ни   разу. Потом заглянул ко мне какой-то босяк, а затем и настоящий пациент, хотя   очень скромный. Это была анемическая старая дева, страдавшая ипохондрией,   насколько я мог заметить; вероятно, побывавшая уже у всех докторов в городе и   желавшая посмотреть на нового. Не знаю, удовлетворил ли я ее. Она обещала зайти   в среду, но при этом скосила глаза вбок. Она могла дать только шиллинг и шесть   пенсов, но и то было кстати. Я мог прожить три дня на шиллинг и шесть пенсов.      

Я думаю, что довел экономию до крайнего предела. Без   сомнения, я мог бы прожить несколько времени на два пенса в день; но мне нужно   было не упражняться в спорте, а выработать режим на много месяцев. Чай, сахар и   молоко (консервированное) стоили мне пенни в день. Хлеба я съедал на два пенса   три форсинга. Обед мой состоял из трети фунта ветчины, сваренной на газовой горелке   (два с половиной пенса), или пары сосисок (два пенса), или двух кусков жареной   рыбы (два пенса), или четверти восьмипенсовой коробки Чикагской говядины (два   пенса). Таким образом пропитание стоило мне менее шести пенсов в день, но я   тратил полпенни в день на поощрение литературы, покупая вечернюю газету, так   как решительно не мог обходиться без новостей. Полпенни кажется пустяком, но   подумайте о шиллинге в месяц!      

Вы может быть думаете, что я извелся на таком режиме.   Конечно, я худощав, но никогда в жизни не чувствовал себя таким здоровым. Таким   энергичным, что иногда я выхожу в десять часов вечера и гуляю до двух-трех   утра. Днем я не решаюсь выходить, чтобы не прозевать ни цента. Я написал   матушке, чтобы она не посылала Поля, пока мое положение не станет более   определенным.      

До следующего письма, дорогой Берти. Покойной ночи.      

       

Письмо двенадцатое      

       

       

Оклей-Вилла I. Бирчеспуль, 15 января   1883 г.       

       

Вы видите по адресу этого письма, что я все еще сохраняю за   собой свой дом, но это стоило мне жестокой борьбы. Приходилось жить на гроши,   приходилось сидеть вовсе без денег. Все лучшие времена я терпел лишения, в   худшие голодал. Случалось питаться сухим хлебом, когда в ящике стола лежало   десять фунтов. Но эти десять фунтов были собраны с величайшими усилиями для уплаты   за четверть, и я бы скорее дал спустить с себя шкуру, чем истратить из них хоть   пенни. Я улыбался, когда читал в вечерней газете о лишениях наших солдат в   Египте. Их несвежие припасы были бы пиршеством для меня. В конце концов не все   ли равно, откуда вы извлекаете углерод, кислород и азот, — было бы только   из чего извлекать. Гарнизон Оклей-Виллы терпел лишения и все-таки не сдался.      

Не то чтобы у меня не было пациентов. Они явились, как и   следовало ожидать. Иные, подобно той старой деве, которая была первой моей   пациенткой, не возвращались. Вероятно, доктор, отворяющий дверь посетителям,   убивал их доверие. Другие сделались моими ярыми сторонниками. Но почти все они   были бедные люди, и если вы примете в расчет, сколько шиллингов нужно, чтобы   составить пятнадцать фунтов, которые мне необходимо было иметь каждые три   месяца для уплаты налогов, аренды, за чай и за воду, то поймете, что даже при   некотором успехе трудновато мне было пополнять ящик, заменявший мне кладовую.   Как бы то ни было, дружище, за две четверти заплачено и я вступаю в третью с   неослабевшей энергией. Я потерял около шестнадцати фунтов веса, но ни грана   мужества.      

Мое письмо, очевидно, уязвило Колингворта, ибо я неожиданно   получил от него послание, в котором он говорил, что если я желаю, чтобы он   поверил в мою bonafides (что он под этим подразумевал, не знаю), то должен   вернуть ему деньги, которые получил за время моего пребывания в Бреджильде. Я   со своей стороны ответил, что получил всего около двенадцати фунтов, что у меня   до сих пор хранится письмо, в котором он гарантирует мне триста фунтов, если я   приеду в Бреджильд, что разница в мою пользу составляет двести восемьдесят   восемь фунтов; и если я не получу их от него немедленно, то передам дело моему   адвокату. Это положило конец нашей переписке.      

Был, однако, и другой инцидент. Однажды, после уже   двухмесячной практики, я заметил на противоположной стороне улицы какого-то   вульгарного бородатого субъекта. Под вечер я снова увидел его на том же месте,   из окна моего кабинета. Когда и на следующее утро он оказался там же, у меня   возникло подозрение, которое превратилось скоро в уверенность; день или два   спустя, выходя от бедного пациента, я заметил того же субъекта на   противоположной стороне улицы перед лавкой зеленщика. Я дошел до конца улицы,   подождал за углом и встретил его, торопившегося за мной.      

— Вы можете вернуться к доктору Колингворту и сообщить   ему, что у меня столько практики, сколько мне требуется, — сказал   я. — Если вы будете продолжать шпионить за мной, то уже на свой риск.      

Он смутился и побагровел, но я ушел и больше не видел его. С   тех пор я не слыхал о Колингворте.      

Было и два-три удачных для меня случая. Один (имевший для   меня огромное значение) заключался в том, что молочный торговец, по имени   Гейвуд, упал в припадок у дверей своей лавки. Я шел в это время к одному из   моих пациентов — бедному рабочему, лежащему в тифе. Как вы можете себе   представить, я не упустил случая, вошел в лавку, помог больному, успокоил жену,   приласкал ребенка и приобрел расположение всей семьи. Припадки эти случались с   ним периодически, и мы условились, что я буду лечить его, а он уплачивать мне   продуктами. В результате этого договора, когда у него случался припадок, у меня   появлялись масло и ветчина, когда же здоровье его было в исправности, я   возвращался к сухому хлебу и сосискам. Как бы то ни было, благодаря этому   пациенту мне удалось отложить не один шиллинг на уплату за дом. В конце концов,   однако, бедняга умер.      

В течение шести месяцев моя практика настолько возросла, и   положение стало надежнее, так что я решился вызвать к себе моего братишку Поля.   И какой же он чудесный товарищ! Он выносит все невзгоды нашего маленького   хозяйства, оставаясь в самом веселом настроении духа, разгоняет мою хандру,   сопровождает меня на прогулках, входит во все мои интересы (я всегда говорю с   ним, как со взрослым) и всегда готов взяться за любую работу, от чистки сапог   до разноски лекарств. Единственное его развлечение — вырезать из бумаги   солдатиков или покупать оловянных (в тех редких случаях, когда у нас   оказывается лишняя копейка). Я привел как-то пациента в свой кабинет и нашел на   столе целую армию пехоты, кавалерии и артиллерии. Я сам был атакован, когда   сидел за письмом, и подняв голову, увидел цепь стрелков, подбирающихся ко мне,   колонны пехоты в резерве, отряд кавалерии на моем фланге, меж тем как батарея,   заряженная горохом, обстреливала мою позицию с медицинского словаря, за которым   виднелась круглая, улыбающаяся рожица генерала.      

Однажды утром мне пришла в голову великая идея, произведшая   революцию во всем нашем хозяйстве. Это случилось уже в то время, когда мы   ежедневно имели масло, а при случае и табак; и молочник заходил к нам   ежедневно.      

— Поль, дружище, — сказал я, — я нашел способ   завести прислугу, не платя ничего.      

Он был доволен, но ничуть не удивлен. Он питал безграничное   доверие к моим силам, так что если бы я сказал ему, что нашел способ свергнуть   королеву Викторию с престола и самому сесть на ее место, он без малейшего   колебания принялся бы помогать мне.      

Я взял листок бумаги и написал: «Сдается нижний этаж в обмен   за домашние услуги. Справиться I Оклей Вилла».      

— Вот, Поль, — сказал я, — снеси это в   «Вечерние Новости» и заплати шиллинг: пусть напечатают три раза.      

Трех раз не потребовалось. Одного оказалось слишком   достаточно. Через полчаса после выхода номера раздался звонок, и затем весь   вечер мне пришлось принимать желающих. Наши требования росли по мере того, как   мы убеждались в громадности спроса: белый передник, опрятная одежда при приеме   пациентов, уборка постелей, чистка сапог, стряпня. Наконец мы остановили наш   выбор на некоей мисс Коттон, желавшей поселиться у меня вместе со своей   сестрой. Это была особа с резкими чертами лица и грубыми манерами, присутствие   которой в доме холостяка не грозило скандалом. Один ее нос был уже   ручательством за добродетель. Она должна была поместиться в нижнем этаже со   своей мебелью, сверх того я уступал ей и ее сестре одну из верхних комнат под   спальню.      

Спустя несколько дней она переселилась ко мне. Меня не было   дома в это время, и первое, что я встретил по возвращении, были три собачонки в   передней. Я позвал мисс Коттон и объявил ей, что это нарушение контракта, и что   я вовсе не намерен заводить у себя псарню. Она очень горячо вступилась за   собачонок — мать с двумя дочерьми какой-то редкой породы — так что в конце   концов я сдался.      

Некоторое время все шло гладко, но затем начались   осложнения. Однажды утром, сойдя вниз раньше, чем обыкновенно, я увидел в   передней какого-то маленького бородатого человечка, собиравшегося отворить   входную дверь. Я захватил его раньше, чем он успел сделать это.      

— Эге, — сказал я, — что это значит?      

— С вашего позволения, сэр, — заметил он, — я   муж мисс Коттон.      

Ужасные подозрения насчет моей экономки мелькнули у меня в   голове, но я вспомнил об ее носе и успокоился. Расследование выяснило все. Она   была замужняя женщина. Муж ее был моряк. Она выдала себя за девицу, думая, что   я охотнее приму в экономки незамужнюю. Муж ее неожиданно вернулся домой из   дальнего плавания. Тут же выяснилось, что и другая женщина ей вовсе не сестра,   и зовут ее мисс Вильямc. Она думала, что я охотнее приму двух сестер, чем двух   подруг. Таким образом, мы наконец узнали, кто был каждый из нас, и я позволил   Джеку остаться, а мисс Вильямc уступил другую комнату наверху.      

Около этого времени у меня случилось несколько сверхсметных   шиллингов, на которые я приобрел для своего погреба бочонок пива в четыре с   половиной галлона, с твердым решением угощаться им только по праздникам и   воскресеньям или когда будут гости. Вскоре затем Джек снова отправился в   плавание; а после его отъезда начались страшные ссоры между двумя женщинами,   наполнявшие дом звуками перебранки. Наконец, однажды вечером мисс Вильямc —   более тихая — явилась ко мне и сообщила, всхлипывая, что она должна уйти.   Миссис Коттон не дает ей жить. Она решила устроиться самостоятельно и наняла   маленькую лавочку в бедном квартале.      

Мне было жаль мисс Вильямc, к которой я чувствовал симпатию,   и я сказал несколько слов в этом смысле. Она дошла до передней, а затем   ринулась обратно ко мне в кабинет, крикнула: «Попробуйте ваше пиво!» — и   исчезла.      

Слова ее звучали точно какое-то заклинание. Если бы она   сказала: «О, снимите ваши носки!» — я бы не более удивился. Но вдруг грозное   значение ее слов предстало моему уму и я бросился в погреб. Постучал по   бочонку, он звучал, как барабан. Откупорил — ни капли! Набросим покрывало на   последовавшую прискорбную сцену. Довольно сказать, что миссис Коттон   отправилась восвояси — и на другой день мы с Полем снова оказались одни в   пустом доме.      

Но мы были уже деморализованы роскошью. Мы не могли больше   вести хозяйство без помощника, особливо в зимнее время, когда приходилось   топить печи — несноснейшее занятие для мужчины. Я вспомнил о спокойной мисс   Вильямc и разыскал ее лавку. Она была рада вернуться и могла расплатиться за   наем лавки, но не знала, как ей быть со своими товарами. Это звучало   внушительно, но когда я узнал, что стоимость всего ее склада составляла   одиннадцать шиллингов, то решил, что это препятствие не неустранимое. Часы мои   отправились в ломбард, и дело было улажено. Я вернулся домой с отличной экономкой   и с корзиной шведских спичек, шнурков для штиблет, карандашей и сахарных   фигурок. Так мы устроились, наконец, и я надеюсь, что теперь наступит период   относительного мира.      

Всего хорошего, дружище, и не думайте, что я забываю о вас.   Ваши письма читаются и перечитываются, и я думаю, что помню каждую строчку.      

 Письмо тринадцатое      

       

       

Оклей-Вилла I. Бирчеспуль, 3 августа   1883 г.       

       

Вы помните, дорогой Берти, что мы (Поль и я) пригласили   некую мисс Вильямc поселиться с нами в качестве домоправительницы. Я чувствовал,   что принцип сдачи нижнего этажа в обмен за услуги ненадежен; и потому мы   вступили в более деловое соглашение, в силу которого она получала известную   сумму (хотя, увы, смехотворно малую) за свои услуги. Я бы охотно платил   вдесятеро больше, потому что лучшей и более добросовестной служащей еще не   бывало.      

Медленно, неделя за неделей, месяц за месяцем, практика   расширялась и росла. Случалось, что по нескольку дней звонок безмолвствовал,   как будто бы все наши труды пошли прахом, но выпадали и такие периоды, когда   ежедневно являлось по восьми-десяти пациентов.      

Мисс Вильямc всячески радеет о моих интересах. Ложные   утверждения, которыми она обременяет свою душу в интересах практики, вечный   укор моей совести. Она высокая, худая женщина с важным лицом и внушительными   манерами. Ее главная фикция, скорее подразумеваемая, чем высказываемая (с таким   видом, словно дело идет о таком общеизвестном факте, что и говорить о нем   незачем) заключается в том, что я завален практикой, так что всякий желающий   пользоваться моими услугами, должен записаться заранее.      

— Бог мой, сейчас? — говорит она какому-нибудь   посетителю. — Да он уже опять вызван к больному. Если б вы зашли получасом   раньше, он, может быть, уделил бы вам минутку. Никогда не видала ничего   подобного — (конфиденциально) — между нами, не думаю, чтобы он долго   выдержал. Надорвется! Но войдите, я посмотрю, нельзя ли что-нибудь для вас   сделать.      

Затем, усадив пациента в кабинете, она отправляется к   Полю. — Сбегайте на площадку, где играют в шары, мистер Поль, —   говорит она. — Вы, вероятно, найдете там доктора. Скажите ему, что его   дожидается пациент.      

По-видимому, она внушает им этими объяснениями род смутного   благоговения, точно они вступили в какое-то святая святых. Мое появление   производит почти обратное действие.      

Теперь я дошел до такого пункта, который почти заставляет   меня верить в судьбу. По соседству со мной живет один врач, — его имя   Портер — очень милый человек, который, зная, с каким трудом я пробиваю дорогу,   не раз оказывал мне содействие. Однажды, недели три тому назад, он вошел ко мне   в кабинет после завтрака.      

— Можете вы отправиться со мной на консультацию? —   спросил он.      

— С удовольствием.      

— Моя карета ждет на улице.      

По дороге он рассказал мне о пациенте. Это был молодой   человек, единственный сын в семье, страдавший нервными припадками, а в   последнее время сильными головными болями. «Его семья живет у одного из моих   пациентов, генерала Уэнкрайта, — прибавил Портер. — Ему не нравятся   симптомы, и он решил пригласить еще врача для совещания».      

Мы подъехали к огромному дому, и были приняты его владельцем   — загорелым, седовласым служакой. Он объяснил, что чувствует на себе большую   ответственность, так как пациент — его племянник. Когда в комнату вошла   дама, — «Это моя сестра, миссис Лафорс, — сказал он, — мать того   джентльмена, которого вам предстоит освидетельствовать».      

Я тотчас узнал ее. Я уже встречался с ней раньше, и при   курьезных обстоятельствах. (Здесь доктор Монро рассказывает о своей встрече с   миссис Лафорс, очевидно забыв, что он уже рассказывал о ней в пятом письме). Я   убедился, что она не узнает во мне молодого доктора в вагоне железной дороги.   Не удивительно, так как я отпустил бороду, чтобы казаться старше. Она,   естественно, была в тревоге за сына, и мы (Портер и я) пошли вместе с ней   взглянуть на него. Бедняга! Он имел еще более изнуренный и болезненный вид, чем   при первой нашей встрече. Мы занялись больным, пришли к соглашению насчет   хронического характера его недуга, и в заключение удалились, причем я не   напомнил миссис Лафорс о нашей первой встрече.      

Казалось бы, тут и конец всей истории, но спустя три дня я   принимал в своем кабинете миссис Лафорс и ее дочь. Последняя дважды взглянула   на меня, когда мать знакомила нас, как будто мое лицо казалось ей знакомым; но   очевидно не могла припомнить, где она меня видела, а я ничего не сказал.   По-видимому, обе они были очень огорчены — в самом деле, слезы навертывались на   глаза девушки и губы ее дрожали.      

— Мы являемся к вам, доктор Монро, в величайшем   огорчении, — сказала миссис Лафорс, — мы были бы очень рады воспользоваться   вашим советом.      

— Вы ставите меня в довольно затруднительное положение   миссис Лафорс, — отвечал я. — Дело в том, что я считаю вас   пациентками доктора Портера, и с моей стороны было бы нарушением   профессиональных правил вступать с вами в сношения иначе, как через него.      

— Он-то и послал нас сюда, — сказала она.      

— О, это совершенно меняет дело. Пожалуйста, сообщите   ваше желание.      

Она была так расстроена, что не могла продолжать, и дочь   пришла к ней на помощь.      

— Я расскажу вам, доктор, — сказала она. — Бедная   мама совсем выбилась из сил. Фрэду, то есть, моему брату — хуже. Он начал   шуметь и не хочет успокоиться.      

— А мой брат, генерал, — продолжала миссис   Лафорс, — естественно не ожидал этого, когда любезно предложил нам   поселиться у него, и так как он нервный человек, то ему это тяжело. Он просто   не в силах выносить этого, он сам говорит. Я хотела спросить вас, не знаете ли   вы какого-нибудь доктора или какое-нибудь частное учреждение, где бы можно было   поместить Фрэда, — так, чтобы мы могли видеть его каждый день? Необходимо   только взять его немедленно, потому что терпение моего брата истощилось.      

Я позвонил, вошла мисс Вильямc.      

— Мисс Вильямc, — сказал я, — можете вы   приготовить сегодня же спальню для больного джентльмена, который будет жить   здесь?      

Никогда еще я не дивился так самообладанию этой удивительной   женщины.      

— Отчего же нет, сэр, если только пациенты дадут мне   время. Но если они будут звонить каждые четверть часа, то трудно сказать,   управлюсь ли я с делом.      

Эти слова, в связи с ее забавными манерами, вызвали улыбку   на лицах дам, и все дело показалось проще и легче. Я обещал приготовить комнату   к восьми часам. Миссис Лафорс обещала привезти сына к этому времени, и обе дамы   благодарили меня гораздо больше, чем я заслуживал, так как в сущности это был деловой   вопрос.      

В свое время все было готово, и в восемь часов Фрэд   водворился в моей спальне. С первого же взгляда я убедился, что состояние его   сильно ухудшилось. Хроническое расстройство нервов приняло внезапно острую   форму. Глаза его были дикие, щеки пылали, губы слегка отвисали. Температура   была 102°, он все время что-то бормотал и не обращал внимания на мои вопросы.   Было очевидно, что я взял на себя нелегкую ответственность.      

Как бы то ни было, ночь прошла благополучно, а утром я   отправился к миссис Лафорс сообщить о состоянии ее сына. Ее брат успокоился   после того, как больной поселился у меня. У него — орден Виктории, и он был в   составе отчаянного маленького гарнизона, занимавшего Лукнов в самом центре   восстания сипаев. А теперь внезапное хлопанье дверей вызывает у него   сердцебиение. Не странные ли мы существа?      

В течение дня Фрэду стало несколько лучше; по-видимому, он   даже смутно узнал сестру, когда она зашла его проведать и принесла цветы. К   вечеру температура понизилась до 101°, и он впал в оцепенение. Случайно   заглянул ко мне доктор Портер, и я попросил его взглянуть на больного. Он   сделал это, и нашел его спокойно спящим. Вы вряд ли можете себе представить,   что этот маленький инцидент оказался одним из самых достопамятных в моей жизни.   А между тем чистейшая случайность привела ко мне Портера.      

Фрэд принимал в это время лекарство с небольшим количеством   хлорала. Я дал ему вечером обычную дозу, а затем, так как он, казалось, уснул   спокойно, вернулся к себе и лег спать; я сильно нуждался в отдыхе. Я проснулся   только в восемь утра, когда меня разбудили дребезжанье ложечек на подносе и   шаги мисс Вильямc, проходившей мимо моей двери. Она несла больному саго, насчет   которого я распорядился с вечера. Я слышал, как она отворила дверь, и в   следующее мгновение мое сердце замерло: я услыхал отчаянный крик и звон посуды,   полетевшей на пол. Секунду спустя она ворвалась в мою комнату с искаженным от   ужаса лицом.      

— Боже мой! — кричала она. — Он умер!      

Я наскоро накинул халат и бросился в соседнюю комнату.      

Бедняжка Фрэд лежал бездыханный поперек кровати. Видимо, он   встал и тотчас упал навзничь. Лицо его было так мирно и спокойно, что я едва   узнавал искаженные, изъеденные болезнью черты вчерашнего пациента.      

Опомнившись и собравшись с мыслями, я сообразил, что на мне   лежит обязанность уведомить мать.      

Она приняла печальную весть с удивительным мужеством. Все   трое — генерал, миссис Лафорс и ее дочь — сидели за завтраком, когда я вошел.   Они догадались по моему лицу, с каким известием я пришел, и с женским   отсутствием себялюбия, забывая о собственном горе, думали только о потрясении и   беспокойстве, которые достались на мою долю. Так что не я утешал, а меня   утешали. Мы проговорили около часа, и я объяснил, — это, надеюсь, было   ясно и без объяснений — что так как бедняга не мог дать мне никаких указаний   насчет своего состояния, то мне трудно было определить степень опасности. Нет   сомнения, что падение температуры и успокоение, в котором и я и Портер   усматривали благоприятные симптомы, были в действительности началом конца.      

Не вдаваясь в подробности, скажу, что я взял на себя   исполнение всех формальностей относительно удостоверения смерти и погребения.   Большую помощь оказал мне при этом старик Уайтголл, и только в этот кошмарный   день я мог вполне оценить, какой добрейший и деликатный человек скрывался в нем   под оболочкой легкомыслия и цинизма, которую он так часто напускал на себя.      

Похороны состоялись на другой день; гроб провожали только   генерал Уэнкрайт, Уайтголл и я. Это происходило в восемь утра, а к десяти мы   вернулись на Оклей-Виллу. Дюжий человек с большими усами дожидался нас у   дверей.      

— Не вы ли доктор Монро, сэр? — спросил он.      

— Я.      

— Я агент сыскной полиции. Мне поручено навести справки   относительно смерти молодого человека, случившейся в вашем доме.      

Я остолбенел. Если внешний вид указывает преступника, то   меня, конечно, можно было принять за злодея. Это было так неожиданно. Впрочем,   я тотчас оправился.      

— Войдите, пожалуйста! — сказал я. — Все   справки, которые я могу доставить, к вашим услугам. Имеете ли вы что-нибудь   против присутствия моего друга, капитана Уайтголла?      

— Решительно ничего. — Итак, мы вошли, в   сопровождении этой зловещей фигуры.      

Оказалось, впрочем, что он был человек с тактом и с   любезными манерами.      

— Конечно, доктор Монро, — сказал он, — вы   слишком хорошо известны в городе, чтобы кому-нибудь могло прийти в голову   заподозрить вас. Но дело в том, что сегодня утром получено анонимное письмо, в   котором говорится, что молодой человек умер вчера, погребен сегодня в неурочный   час, при подозрительных обстоятельствах.      

— Он умер третьего дня. Погребен в восемь часов   утра, — пояснил я; а затем рассказал всю историю с самого начала. Агент   слушал внимательно, и сделал две-три отметки в своей книжке.      

— Кто подписал удостоверение? — спросил он.      

— Я.      

Он слегка приподнял брови.      

— Значит, нет никого, кто мог бы подтвердить ваше   объяснение? — сказал он.      

— О, есть: доктор Портер видел его вечером накануне   смерти. Ему известен весь ход болезни.      

Агент захлопнул свою записную книжку.      

— Это все, доктор Монро, — сказал он. —   Конечно, я обязан посетить доктора Портера, этого требует форма, но если его   мнение сходится с вашим, то мне останется только извиниться в моем посещении.      

— Тут есть еще одна вещь, мистер агент, сэр, —   вмешался Уайтголл пылко. — Я не богатый человек, сэр, я только шкипер   вооруженного транспорта на половинной пенсии, — но, сэр, я насыпал бы эту   шапку долларами тому, кто узнал бы имя мерзавца, написавшего анонимное письмо,   сэр. Да, — сэр, вот этим делом вам стоило бы заняться.      

Так кончилась эта скверная история, Берти. Но от каких   пустяков зависит наша судьба! Не загляни ко мне Портер в этот вечер, по всей   вероятности труп был бы отрыт для исследований. В нем обнаружили бы присутствие   хлорала; со смертью молодого человека действительно были связаны известные   денежные интересы — опытный крючкотвор может много сделать из такой комбинации.   И во всяком случае, малейшее подозрение развеяло бы мою практику.      

А вы, действительно предпринимаете путешествие? Ну, я не   буду писать до вашего возвращения, а тогда, надеюсь, удастся сообщить   что-нибудь более веселое.      

 Письмо четырнадцатое      

       

       

Оклей-Вилла I. Бирчеспуль, 4 ноября   1884 г.       

       

Дорогой друг! Во всех ваших Штатах не найдется человека   счастливее меня. Что бы вы думали, имеется теперь в моем кабинете? Письменный   стол? Книжный шкаф? Но вы уже угадали мой секрет. Она сидит в моем большом   кресле, и она — самая лучшая, самая милая, самая кроткая женщина в Англии.      

Да, я женился шесть месяцев тому назад — по календарю шесть,   хотя они показались мне неделями. Конечно я должен был послать вам карточки, но   я знал, что вы еще не вернулись из путешествия.      

Ну, я уверен, что вы, с проницательностью давно женатого   человека, уже угадали, кто моя жена. Мы, положительно, в силу какого-то   непреодолимого инстинкта, знаем больше о нашем будущем, чем нам самим кажется.   Так, когда я впервые увидел Винни Лафорс, в вагоне, прежде чем я заговорил с   ней или узнал ее имя, я почувствовал к ней какую-то непостижимую симпатию и   участие. Случалось ли что-нибудь подобное в вашей жизни? Весьма естественно,   что смерть бедного Фрэда Лафорса сблизила меня с его семьей. Я часто навещал   их, и мы часто предпринимали вместе маленькие экскурсии. Затем приехала ко мне   погостить матушка: ее присутствие дало мне возможность отплатить   гостеприимством за гостеприимство Лафорс, и мы сблизились еще теснее.      

Я никогда не напоминал им о нашей встрече. Но однажды   вечером зашел разговор о ясновидении, и миссис Лафорс выразила решительное   сомнение в существовании такой способности. Я попросил у нее кольцо и, приложив   его к своему лбу, заявил, что вижу ее прошлое.      

— Я вижу вас в железнодорожном вагоне, — говорил   я. — На вас шляпка с красным пером. Мисс Лафорс одета в темное. Подле вас   какой-то молодой человек. Он такой грубиян, что называет вашу дочь Винни, не   будучи даже…      

— О, мама! — воскликнула она. — Разумеется,   это он! Его лицо все время казалось мне знакомым, но я не могла вспомнить, где   мы встречались…      

Наконец наступило время, когда они должны были уехать из   Бирчеспуля, и мы с матушкой зашли к ним накануне отъезда вечером проститься.   Винни и я остались на минуту вдвоем.      

— Когда же вы думаете вернуться в Бирчеспуль? —   спросил я.      

— Мама сама не знает.      

— Вернитесь поскорей и будьте моей женой.      

Весь вечер я обдумывал, как бы мне получше выразить мои   чувства и как прекрасно можно их выразить, — и вот что я брякнул в   результате! Но может быть чувство, наполнявшее мое сердце, сумело обнаружиться   и в этих неловких словах. Судьей могла быть только она, и она была этого   мнения.      

Обычное время обручения — полгода, но мы сократили его до   четырех месяцев. Мой доход к этому времени достиг двухсот семидесяти фунтов, у   Винни оказалось сто фунтов в год. Это обстоятельство ни на йоту не увеличило   моей любви к ней, но было бы нелепо говорить, что я был недоволен им.      

Бедный Уайтголл явился утром в день свадьбы. Он шатался под   тяжестью прекрасного японского туалетного прибора. Я пригласил его в церковь, и   старик блистал в белом жилете и шелковом галстуке.      

— Вы меня простите, доктор Монро, сэр, — сказал   он, — если я скажу, что вы — счастливый малый. Вы только руку засунули и   поймали угря, — это и слепой увидит. А я нырял три раза и всякий раз   вытаскивал змею. Будь при мне хорошая женщина, доктор Монро, сэр, я не был бы   теперь никуда не годным шкипером вооруженного транспорта на половинной пенсии.      

— Я думал, что вы были женаты два раза, капитан.      

— Три раза, сэр. Двух схоронил. Третья живет в   Брюсселе. Да, я буду в церкви, доктор Монро, сэр; и вы можете быть уверены, что   там не будет никого, кто бы искреннее моего желал вам счастья.      

Мы провели несколько недель на острове Мэн, а затем   вернулись на Оклей-Виллу; мисс Вильямc ждала нас с целой серией забавных легенд   о толпах пациентов, загромождавших улицу в мое отсутствие. Моя практика   действительно возросла, и в течение шести последних месяцев, я, не будучи   завален работой, имел достаточно дела. Мои пациенты — бедный народ и я работаю   усердно за малую плату; но я продолжаю заниматься, посещать госпитали,   приобретать знания, чтобы быть готовым и для более широкого поприща, если оно   откроется.      

С год тому назад я получил известие о Колингворте от   Смитона, нашего товарища по университету, который навестил его проездом через   Бреджильд. Сведения были не особенно благоприятными. Практика Колингворта   значительно упала. Без сомнения, публика привыкла к его эксцентричности, и они   перестали импонировать ей.      

Кроме этого упадка практики, я с сожалением узнал об   усилившихся проявлениях той странной подозрительности, которая всегда казалась   мне самой болезненной чертой Колингворта. По словам Смитона, она приняла теперь   форму убеждения, что кто-то умышляет отравить его медью, которое заставляет его   принимать самые экстравагантные меры предосторожности. За обедом он сидит,   окруженный целой лабораторией химических приборов, реторт, склянок, исследуя   образчики каждого кушанья.      

Не думал я, что мне придется еще раз увидеть Колингворта,   однако судьба свела нас. Однажды, когда я собирался к больным, мальчик подал   мне записку. У меня просто дух захватило, когда я увидал знакомый почерк и   убедился, что Колингворт в Бирчеспуле. Я позвал Винни, и мы прочли записку   вместе.      

       

«Дорогой Монро, — было в ней   написано. — Джэмс остановился здесь на несколько дней. Мы уезжаем из   Англии. Он был бы рад, в память старых дней, поболтать с вами перед отъездом.      

Преданная вам      

Гетти Колингворт »      

       

Я не хотел идти, но Винни стояла за мир и прощение. Полчаса   спустя я входил к нему с очень смешанным чувством, но в общем дружественным. Я   старался уверить себя, что его поступок со мной был патологический   случай, — результат расстроенного мозга. Если бы сумасшедший ударил меня,   не мог же бы я сердиться на него.      

Если Колингворт все еще сохранял злобу против меня, то   скрывал ее удивительно. Но я по опыту знал, что эта веселая, открытая манера   громогласного Джон Булля может скрывать многое. Жена его была более откровенна;   и я мог прочесть в ее сжатых губах и холодных серых глазах, что она не забыла о   старой ссоре. Колингворт мало изменился и казался таким же сангвиническим и   оживленным, как всегда. Он сообщил мне, что уезжает в Южную Америку.      

— Вы, стало быть, совсем покидаете Бреджильд? —   спросил я.      

— Провинциальная дыра, дружище! Что за радость в   деревенской практике с какими-нибудь несчастными тремя тысячами фунтов в год   для человека, которому нужен простор. Я теперь принялся за глаза, дружище.   Человек жалеет полкроны на лечение груди или горла, но за глаз отдаст последний   доллар. Есть деньги и в ушах, но глаз — золотой рудник.      

— Как! — сказал я. — В Южной Америке?      

— Именно в Южной Америке. — крикнул он, расхаживая   быстрыми шагами по комнате. — Слушайте, парень! Вот вам целый материк, от   экватора до полярных льдов, и на нем ни одного человека, который мог бы   вылечить астигматизм. Что они знают о современной хирургии глаза? Здесь, в   Англии, провинция ничего не знает о ней, а что же говорить о Бразилии. Вы   только подумайте: целый материк усеян миллионерами, поджидающими окулиста. А,   Монро, что? Черт побери, когда я возвращусь, то куплю весь Бреджильд и подарю   его на водку лакею.      

— Вы думаете основаться в каком-нибудь большом городе?      

— В городе? На кой мне черт город, я хочу выжать весь   материк! Я буду обрабатывать город за городом. Я посылаю агента в ближайший —   оповестить, что я буду. «Здесь исцеление, — говорит он, — незачем   ехать в Европу. Сама Европа является к вам. Косоглазие, бельмы — словом, все,   что вам угодно; для великого синьора Колингворта нет затруднений». И вот они   сбегаются толпами, а затем являюсь я и собираю денежки. Вот мой багаж! —   Он указал на два больших чемодана в углу. — Это стекла, дружище, выпуклые   и вогнутые, сотни стекол. Я осматриваю глаз, поправляю его тут же — и кончен   бал. Затем нанимаю пароход и возвращаюсь домой, если не предпочту купить   какое-нибудь из тамошних государств.      

— Но вы не говорите по-испански, — сказал я.      

— Разве нужен испанский язык, чтобы воткнуть ланцет в   глаз человека. Все, что мне потребуется знать, это: «Деньги на стол — в кредит   не лечу». Это достаточно испанисто для меня.      

Мы расстались очень дружелюбно, хотя, думается, обе стороны   не высказались вполне. Он должен иметь успех. Этого человека ничто не сокрушит.   Я желаю ему счастья, а все-таки не доверяю ему в глубине души и рад, что нас   разделяет Атлантический океан.      

Да, мой дорогой Берги, передо мной открывается счастливое и   спокойное, хотя не слишком завидное для честолюбия, поприще. Я предвижу   расширение практики, разрастающийся круг друзей, участие в местных общественных   делах; под старость, быть может, депутатство или, по крайней мере, место в   муниципальном совете. Даже на такой скромной арене можно кое-что сделать,   напрягая все силы в пользу широты взглядов, терпимости, милосердия, умеренности,   мира и гуманного отношения к людям и животным. Не все мы можем наносить сильные   удары, но и маленькие что-нибудь да значат.      

Ваш неизменно      

Дж. Старк Монро.       

       

       

       * * * * *       

       

(Это последнее письмо, которое мне было суждено получить   от моего бедного друга. В нынешнем (1884) году он поехал на Рождество к своим,   и погиб при столкновении поездов у Ситтингфлита. Доктор и миссис Монро были   единственные пассажиры в ближайшем к локомотиву вагоне, и оба были убиты на   месте. Он и его жена всегда хотели умереть одновременно; и тот, кто их знал, не   будет жалеть, что кто-либо из них не остался оплакивать другого. Он застраховал   свою жизнь на тысячу сто фунтов. Эта сумма оказалась достаточной для поддержки   его семьи, — что, ввиду болезни отца, была единственным земным делом,   которое могло бы его тревожить).