1 2 3 4 5 6 
Это  сближение было мне так приятно, что заставило покраснеть еще раз.    

Чувствуя,  что застенчивость моя увеличивается, и услыхав шум еще подъехавшего экипажа, я  почел нужным удалиться. В передней нашел я княгиню Корнакову с сыном и  невероятным количеством дочерей. Дочери все были на одно лицо – похожи на  княгиню и дурны; поэтому ни одна не останавливала внимания. Снимая салопы и  хвосты, они все вдруг говорили тоненькими голосками, суетились и смеялись  чему-то – должно быть, тому, что их было так много. Этьен был мальчик лет  пятнадцати, высокий, мясистый, с испитой физиономией, впалыми, посинелыми внизу  глазами и с огромными по летам руками и ногами; он был неуклюж, имел голос неприятный  и неровный, но казался очень довольным собою и был точно таким, каким мог быть,  по моим понятиям, мальчик, которого секут розгами.    

Мы  довольно долго стояли друг против друга и, не говоря ни слова, внимательно  всматривались; потом, пододвинувшись поближе, кажется, хотели поцеловаться, но,  посмотрев еще в глаза друг другу, почему-то раздумали. Когда платья всех сестер  его прошумели мимо нас, чтобы чем-нибудь начать разговор, я спросил, не тесно  ли им было в карете.    

– Не  знаю, – отвечал он мне небрежно, – я ведь никогда не езжу в карете,  потому что, как только я сяду, меня сейчас начинает тошнить, и маменька это  знает.    

Когда  мы едем куда-нибудь вечером, я всегда сажусь на козлы – гораздо веселей – все  видно, Филипп дает мне править, иногда и кнут я беру. Этак проезжающих, знаете,  иногда, – прибавил он с выразительным жестом, – прекрасно!    

– Ваше  сиятельство, – сказал лакей, – входя в переднюю, – Филипп  спрашивает: куда вы кнут изволили деть?    

– Как  куда дел? да я ему отдал.    

– Он  говорит, что не отдавали.    

– Ну,  так на фонарь повесил.    

– Филипп  говорит, что и на фонаре нет, а вы скажите лучше, что взяли да потеряли, а Филипп  будет из своих денежек отвечать за ваше баловство, – продолжал, все более  и более воодушевляясь, раздосадованный лакей.    

Лакей,  который с виду был человек почтенный и угрюмый, казалось, горячо принимал сторону  Филиппа и был намерен во что бы то ни стало разъяснить это дело. По невольному  чувству деликатности, как будто ничего не замечая, я отошел в сторону; но  присутствующие лакеи поступили совсем иначе: они подступили ближе, с одобрением  посматривая на старого слугу.    

– Ну,  потерял так потерял, – сказал Этьен, уклоняясь от дальнейших  объяснений, – что стоит ему кнут, так я и заплачу. Вот уморительно! –  прибавил он, подходя ко мне и увлекая меня в гостиную.    

– Нет,  позвольте, барин, чем-то вы заплатите? знаю я, как вы платите: Марье Васильевне  вот уж вы восьмой месяц двугривенный все платите, мне тоже уж, кажется, второй  год, Петрушке…    

– Замолчишь  ли ты! – крикнул молодой князь, побледнев от злости. – Вот я все это  скажу.    

– Все  скажу, все скажу! – проговорил лакей. – Нехорошо, ваше  сиятельство! – прибавил он особенно выразительно в то время, как мы  входили в залу, и пошел с салопами к ларю.    

– Вот  так, так! – послышался за нами чей-то одобрительный голос в передней.    

Бабушка  имела особенный дар, прилагая с известным тоном и в известных случаях множественные  и единственные местоимения второго лица, высказывать свое мнение о людях. Хотя  она употребляла вы и ты наоборот общепринятому обычаю, в ее устах  эти оттенки принимали совсем другое значение. Когда молодой князь подошел к  ней, она сказала ему несколько слов, называя его вы, и взглянула на него  с выражением такого пренебрежения, что, если бы я был на его месте, я растерялся  бы совершенно; но Этьен был, как видно, мальчик не такого сложения: он  не только не обратил никакого внимания на прием бабушки, но даже и на всю ее  особу, а раскланялся всему обществу, если не ловко, то совершенно развязно.  Сонечка занимала все мое внимание: я помню, что, когда Володя, Этьен и я  разговаривали в зале на таком месте, с которого видна была Сонечка и она могла  видеть и слышать нас, я говорил с удовольствием; когда мне случалось сказать,  по моим понятиям, смешное или молодецкое словцо, я произносил его громче и  оглядывался на дверь в гостиную; когда же мы перешли на другое место, с  которого нас нельзя было ни слышать, ни видеть из гостиной, я молчал и не  находил больше никакого удовольствия в разговоре.    

Гостиная  и зала понемногу наполнялись гостями; в числе их, как и всегда бывает на детских  вечерах, было несколько больших детей, которые не хотели пропустить случая  повеселиться и потанцевать, как будто для того только, чтобы сделать  удовольствие хозяйке дома.    

Когда  приехали Ивины, вместо удовольствия, которое я обыкновенно испытывал при  встрече с Сережей, я почувствовал какую-то странную досаду на него за то, что  он увидит Сонечку и покажется ей.    

 Глава  XXI

  До мазурки    

     

– Э!  да у вас, видно, будут танцы, – сказал Сережа, выходя из гостиной и  доставая из кармана новую пару лайковых перчаток, – надо перчатки надевать.    

«Как  же быть? а у нас перчаток-то нет, – подумал я, – надо пойти на верх –  поискать».    

Но  хотя я перерыл все комоды, я нашел только в одном – наши дорожные зеленые рукавицы,  а в другом – одну лайковую перчатку, которая никак не могла годиться мне:  во-первых, потому, что была чрезвычайно стара и грязна, во-вторых, потому, что  была для меня слишком велика, а главное потому, что на ней недоставало среднего  пальца, отрезанного, должно быть, еще очень давно, Карлом Иванычем для больной  руки. Я надел, однако, на руку этот остаток перчатки и пристально рассматривал  то место среднего пальца, которое всегда было замарано чернилами.    

– Вот  если бы здесь была Наталья Савишна: у нее, верно бы, нашлись и перчатки. Вниз идти  нельзя в таком виде, потому что если меня спросят, отчего я не танцую, что мне  сказать? и здесь оставаться тоже нельзя, потому что меня непременно хватятся.  Что мне делать? – говорил я, размахивая руками.    

– Что  ты здесь делаешь? – сказал вбежавший Володя, – иди ангажируй даму…  сейчас начнется.    

– Володя, –  сказал я ему, показывая руку с двумя просунутыми в грязную перчатку пальцами,  голосом, выражавшим положение, близкое к отчаянию, – Володя, ты и не  подумал об этом!    

– О  чем? – сказал он с нетерпением. – А! о перчатках, – прибавил он  совершенно равнодушно, заметив мою руку, – и точно нет; надо спросить у  бабушки… что она скажет? – и, нимало не задумавшись, побежал вниз.    

Хладнокровие,  с которым он отзывался об обстоятельстве, казавшемся мне, столь важным,  успокоило меня, и я поспешил в гостиную, совершенно позабыв об уродливой  перчатке, которая была надета на моей левой руке.    

Осторожно  подойдя к креслу бабушки и слегка дотрагиваясь до ее мантии, я шепотом сказал  ей:    

– Бабушка!  что нам делать? у нас перчаток нет!    

– Что,  мой друг?    

– У  нас перчаток нет, – повторил я, подвигаясь ближе и ближе и положив обе  руки на ручку кресел.    

– А  это что, – сказала она, вдруг схватив меня за левую руку. – Voyez, ma  chère[34],–  продолжала она, обращаясь к г-же Валахиной, – voyez comme ce jeune homme  s’est fait élégant pour danser avec votre fille[35].    

Бабушка  крепко держала меня за руку и серьезно, но вопросительно посматривала на присутствующих  до тех пор, пока любопытство всех гостей было удовлетворено и смех сделался  общим.    

Я  был бы очень огорчен, если бы Сережа видел меня в то время, как я, сморщившись  от стыда, напрасно пытался вырвать свою руку, но перед Сонечкой, которая до  того расхохоталась, что слезы навернулись ей на глаза и все кудряшки  распрыгались около ее раскрасневшегося личика, мне нисколько не было совестно.  Я понял, что смех ее был слишком громок и естествен, чтоб быть насмешливым;  напротив, то, что мы посмеялись вместе и глядя друг на друга, как будто  сблизило меня с нею. Эпизод с перчаткой, хотя и мог кончиться дурно, принес мне  ту пользу, что поставил меня на свободную ногу в кругу, который казался мне  всегда самым страшным, – в кругу гостиной; я не чувствовал уже ни малейшей  застенчивости в зале.    

Страдание  людей застенчивых происходит от неизвестности о мнении, которое о них составили;  как только мнение это ясно выражено – какое бы оно ни было, – страдание  прекращается.    

Что  это как мила была Сонечка Валахина, когда она против меня танцевала французскую  кадриль с неуклюжим молодым князем! Как мило она улыбалась, когда в chaîne[36] подавала мне  ручку! как мило, в такт прыгали на головке ее русые кудри, и как наивно делала  она jeté-assemblé[37]  своими крошечными ножками! В пятой фигуре, когда моя дама перебежала от меня на  другую сторону и когда я, выжидая такт, приготовлялся делать соло, Сонечка  серьезно сложила губки и стала смотреть в сторону. Но напрасно она за меня  боялась: я смело сделал chassé en avant, chassé en arrière, glissade[38] и, в то  время как подходил к ней, игривым движением показал ей перчатку с двумя  торчавшими пальцами. Она расхохоталась ужасно и еще милее засеменила ножками по  паркету. Еще помню я, как, когда мы делали круг и все взялись за руки, она  нагнула головку и, не вынимая своей руки из моей, почесала носик о свою  перчатку. Все это как теперь перед моими глазами, и еще слышится мне кадриль из  «Девы Дуная»*, под звуки которой все это происходило.    

Наступила  и вторая кадриль, которую я танцевал с Сонечкой. Усевшись рядом с нею, я почувствовал  чрезвычайную неловкость и решительно не знал, о чем с ней говорить. Когда молчание  мое сделалось слишком продолжительно, я стал бояться, чтобы она не приняла меня  за дурака, и решился во что бы то ни стало вывести ее из такого заблуждения на  мой счет. «Vous êtes une habitante de Moscou?[39]  – сказал я ей и после утвердительного ответа продолжал: – Et moi, je n’ai  encore jamais fréquenté la capitale»[40],  – рассчитывая в особенности на эффект слова «fréquenter»[41]. Я чувствовал, однако,  что, хотя это начало было очень блестяще и вполне доказывало мое высокое знание  французского языка, продолжать разговор в таком духе я не в состоянии. Еще не  скоро должен был прийти наш черед танцевать, а молчание возобновилось: я с беспокойством  посматривал на нее, желая знать, какое произвел впечатление, и ожидая от нее  помощи. «Где вы нашли такую уморительную перчатку?» – спросила она меня вдруг;  и этот вопрос доставил мне большое удовольствие и облегчение. Я объяснил, что  перчатка принадлежала Карлу Иванычу, распространился, даже насколько  иронически, о самой особе Карла Иваныча, о том, какой он бывает смешной, когда  снимает красную шапочку, и о том, как он раз в зеленой бекеше упал с лошади –  прямо в лужу, и т. п. Кадриль прошла незаметно. Все это было очень хорошо;  но зачем я с насмешкой отзывался о Карле Иваныче? Неужели я потерял бы доброе  мнение Сонечки, если бы я описал ей его с теми любовью и уважением, которые я к  нему чувствовал?    

Когда  кадриль кончилась, Сонечка сказала мне «merci» с таким милым выражением, как  будто я действительно заслужил ее благодарность. Я был в восторге, не помнил  себя от радости и сам не мог узнать себя: откуда взялись у меня смелость,  уверенность и даже дерзость? «Нет вещи, которая бы могла меня сконфузить! –  думал я, беззаботно разгуливая по зале, – я готов на все!»    

Сережа  предложил мне быть с ним vis-à-vis. «Хорошо, – сказал я, – хотя у  меня нет дамы, я найду». Окинув залу решительным взглядом, я заметил, что все  дамы были взяты, исключая одной большой девицы, стоявшей у двери гостиной. К  ней подходил высокий молодой человек, как я заключил, с целью пригласить её; он  был от нее в двух шагах, я же – на противоположном конце залы. В мгновение ока,  грациозно скользя по паркету, пролетел я все разделяющее меня от нее  пространство и, шаркнув ногой, твердым голосом пригласил ее на контрданс.  Большая девица, покровительственно улыбаясь, подала мне руку, а молодой человек  остался без дамы.    

Я  имел такое сознание своей силы, что даже не обратил внимания на досаду молодого  человека; но после узнал, что молодой человек этот спрашивал, кто тот  взъерошенный мальчик, который проскочил мимо его и перед носом отнял даму.    

 Глава  XXII

  Мазурка    

     

Молодой  человек, у которого я отбил даму, танцевал мазурку в первой паре. Он вскочил с  своего места, держа даму за руку, и вместо того, чтобы делать pas de Basques[42], которым нас  учила Мими, просто побежал вперед; добежав до угла, приостановился, раздвинул  ноги, стукнул каблуком, повернулся и, припрыгивая, побежал дальше.    

Так  как дамы на мазурку у меня не было, я сидел за высоким креслом бабушки и  наблюдал.    

«Что  же он это делает? – рассуждал я сам с собою. – Ведь это вовсе не то,  чему учила нас Мими: она уверяла, что мазурку все танцуют на цыпочках, плавно и  кругообразно разводя йогами; а выходит, что танцуют совсем не так. Вон и Ивины,  и Этьен, и все танцуют, a pas de Basques не делают; и Володя наш перенял новую  манеру. Недурно!.. А Сонечка-то какая милочка?! вон она пошла…» Мне было  чрезвычайно весело.    

Мазурка  клонилась к концу: несколько пожилых мужчин и дам подходили прощаться с бабушкой  и уезжали; лакеи, избегая танцующих, осторожно проносили приборы в задние  комнаты; бабушка заметно устала, говорила как бы нехотя и очень протяжно;  музыканты в тридцатый раз лениво начинали тот же мотив. Большая девица, с  которой я танцевал, делая фигуру, заметила меня и, предательски  улыбнувшись, – должно быть, желая тем угодить бабушке, – подвела ко  мне Сонечку и одну из бесчисленных княжон. «Rosé ou hortie?»[43] – сказала она мне.    

– А,  ты здесь! – сказала, поворачиваясь в своем кресле, бабушка. – Иди же,  мой дружок, иди.    

Хотя  мне в эту минуту больше хотелось спрятаться с головой под кресло бабушки, чем выходить  из-за него, как было отказаться? – я встал, сказал «rose»[44] и робко взглянул на  Сонечку. Не успел я опомниться, как чья-то рука в белой перчатке очутилась в  моей, и княжна с приятнейшей улыбкой пустилась вперед, нисколько не подозревая  того, что я решительно не знал, что делать с своими ногами.    

Я  знал, что pas de Basques неуместны, неприличны и даже могут совершенно осрамить  меня; но знакомые звуки мазурки, действуя на мой слух, сообщили известное  направление акустическим нервам, которые в свою очередь передали это движение  ногам; и эти последние, совершенно невольно и к удивлению всех зрителей, стали  выделывать фатальные круглые и плавные па на цыпочках. Покуда мы шли прямо,  дело еще шло кое-как, но на повороте я заметил, что, если не приму своих мер,  непременно уйду вперед. Во избежание такой неприятности я приостановился, с  намерением сделать то самое коленце, которое так красиво делал молодой  человек в первой паре. Но в ту самую минуту, как я раздвинул ноги и хотел уже  припрыгнуть, княжна, торопливо обегая вокруг меня, с выражением тупого  любопытства и удивления посмотрела на мои ноги. Этот взгляд убил меня. Я до  того растерялся, что, вместо того чтобы танцевать, затопал ногами на месте,  самым странным, ни с тактом, ни с чем не сообразным образом, и, наконец, совершенно  остановился. Все смотрели на меня: кто с удивлением, кто с любопытством, кто с  насмешкой, кто с состраданием; одна бабушка смотрела совершенно равнодушно.    

– Il ne fallait pas danser, si vous ne savez  pas![45] – сказал сердитый голос папа над моим ухом, и,  слегка оттолкнув меня, он взял руку моей дамы, прошел с ней тур по-старинному,  при громком одобрении зрителей, и привел ее на место. Мазурка тотчас же  кончилась.    

«Господи!  за что ты наказываешь меня так ужасно!»    

·  · ·    

Все  презирают меня и всегда будут презирать… мне закрыта дорога ко всему: к дружбе,  любви, почестям… все пропало! Зачем Володя делал мне знаки, которые все видели  и которые не могли помочь мне? зачем эта противная княжна так посмотрела на мои  ноги? зачем Сонечка… она милочка; но зачем она улыбалась в это время? зачем  папа покраснел и схватил меня за руку? Неужели даже ему было стыдно за меня? О,  это ужасно! Вот будь тут мамаша, она не покраснела бы за своего Николеньку… И  мое воображение унеслось далеко за этим милым образом. Я вспомнил луг перед  домом, высокие липы сада, чистый пруд, над которым вьются ласточки, синее небо,  на котором остановились белые прозрачные тучи, пахучие копны свежего сена, и  еще много спокойных радужных воспоминаний носилось в моем расстроенном  воображении.    

 Глава  XXIII

  После мазурки    

     

За  ужином молодой человек, танцевавший в первой паре, сел за наш, детский, стол и  обращал на меня особенное внимание, что немало польстило бы моему самолюбию,  если бы я мог, после случившегося со мной несчастия, чувствовать что-нибудь. Но  молодой человек, как кажется, хотел во что бы то ни стало развеселить меня: он  заигрывал со мной, называл меня молодцом и, как только никто из больших не  смотрел на нас, подливал мне в рюмку вина из разных бутылок и непременно  заставлял выпивать. К концу ужина, когда дворецкий налил мне только четверть  бокальчика шампанского из завернутой в салфетку бутылки и когда молодой человек  настоял на том, чтобы он налил мне полный, и заставил меня его выпить залпом, я  почувствовал приятную теплоту по всему телу, особенную приязнь к моему веселому  покровителю и чему-то очень расхохотался.    

Вдруг  раздались из залы звуки гросфатера, и стали вставать из-за стола. Дружба наша с  молодым человеком тотчас же и кончилась: он ушел к большим, а я, не смея  следовать за ним, подошел, с любопытством, прислушиваться к тому, что говорила  Валахина с дочерью.    

– Еще  полчасика, – убедительно говорила Сонечка.    

– Право,  нельзя, мой ангел.    

– Ну  для меня, пожалуйста, – говорила она, ласкаясь.    

– Ну  разве тебе весело будет, если я завтра буду больна? – сказала г-жа  Валахина и имела неосторожность улыбнуться.    

– А,  позволила! останемся? – заговорила Сонечка, прыгая от радости.    

– Что  с тобой делать? Иди же, танцуй… вот тебе и кавалер, – сказала она,  указывая на меня.    

Сонечка  подала мне руку, и мы побежали в залу.    

Выпитое  вино, присутствие и веселость Сонечки заставили меня совершенно забыть  несчастное приключение мазурки. Я выделывал ногами самые забавные штуки: то,  подражая лошади, бежал маленькой рысцой, гордо поднимая ноги, то топотал ими на  месте, как баран, который сердится на собаку, при этом хохотал от души и  нисколько не заботился о том, какое впечатление произвожу на зрителей. Сонечка  тоже не переставала смеяться: она смеялась тому, что мы кружились, взявшись  рука за руку, хохотала, глядя на какого-то старого барина, который, медленно  поднимая ноги, перешагнул через платок, показывая вид, что ему было очень  трудно это сделать, и помирала со смеху, когда я вспрыгивал чуть не до потолка,  чтобы показать свою ловкость.    

Проходя  через бабушкин кабинет, я взглянул на себя в зеркало: лицо было в поту, волосы  растрепаны, вихры торчали больше чем когда-нибудь; но общее выражение лица было  такое веселое, доброе и здоровое, что я сам себе понравился.    

«Если  бы я был всегда такой, как теперь, – подумал я, – я бы еще мог  понравиться».    

Но  когда я опять взглянул на прекрасное личико моей дамы, в нем было, кроме того  выражения веселости, здоровья и беззаботности, которое понравилось мне в моем,  столько изящной и нежной красоты, что мне сделалось досадно на самого себя, я  понял, как глупо мне надеяться обратить на себя внимание такого  чудесного создания.    

Я  не мог надеяться на взаимность, да и не думал о ней: душа моя и без того была  преисполнена счастьем. Я не понимал, что за чувство любви, наполнявшее мою душу  отрадой, можно было бы требовать еще большего счастия и желать чего-нибудь,  кроме того, чтобы чувство это никогда не прекращалось. Мне и так было хорошо.  Сердце билось, как голубь, кровь беспрестанно приливала к нему, и хотелось  плакать.    

Когда  мы проходили по коридору, мимо темного чулана под лестницей, я взглянул на него  и подумал: «Что бы это было за счастие, если бы можно было весь век прожить с  ней в этом темном чулане! и чтобы никто не знал, что мы там живем».    

– Не  правда ли, что нынче очень весело? – сказал я тихим, дрожащим голосом и  прибавил шагу, испугавшись не столько того, что сказал, сколько того, что  намерен был сказать.    

– Да…  очень! – отвечала она, обратив ко мне головку, с таким откровенно-добрым  выражением, что я перестал бояться.    

– Особенно  после ужина… Но если бы вы знали, как мне жалко (я хотел сказать грустно, но не  посмел), что вы скоро уедете и мы больше не увидимся.    

– Отчего  ж не увидимся? – сказала она, пристально всматриваясь в кончики своих  башмачков и проводя пальчиком по решетчатым ширмам, мимо которых мы  проходили, – каждый вторник и пятницу мы с мамашей ездим на Тверской. Вы  разве не ходите гулять?    

– Непременно  будем проситься во вторник, и если меня не пустят, я один убегу – без шапки. Я  дорогу знаю.    

– Знаете  что? – сказала вдруг Сонечка, – я с одними мальчиками, которые к нам  ездят, всегда говорю ты; давайте и с вами говорить ты. Хочешь? –  прибавила она, встряхнув головкой и взглянув мне прямо в глаза.    

В  это время мы входили в залу, и начиналась другая, живая часть гросфатера.    

– Давай…те, –  сказал я в то время, когда музыка и шум могли заглушить мои слова.    

– Давай  ты, а не давайте, – поправила Сонечка и засмеялась.    

Гросфатер  кончился, а я не успел сказать ни одной фразы с ты, хотя не переставал придумывать  такие, в которых местоимение это повторялось бы несколько раз. У меня  недоставало на это смелости. «Хочешь?», «давай ты» звучало в моих ушах и  производило какое-то опьянение: я ничего и никого не видал, кроме Сонечки.  Видел я, как подобрали ее локоны, заложили их за уши и открыли части лба и  висков, которых я не видал еще; видел, я, как укутали ее в зеленую шаль, так  плотно, что виднелся только кончик ее носика; заметил, что если бы она не  сделала своими розовенькими пальчиками маленького отверстия около рта, то  непременно бы задохнулась, и видел, как она, спускаясь с лестницы за своею  матерью, быстро повернулась к нам, кивнула головкой и исчезла за дверью.    

Володя,  Ивины, молодой князь, я, мы все были влюблены в Сонечку и, стоя на лестнице, провожали  ее глазами. Кому в особенности кивнула она головкой, я не знаю, но в ту минуту  я твердо был убежден, что это сделано было для меня.    

Прощаясь  с Ивиными, я очень свободно, даже несколько холодно поговорил с Сережей и пожал  ему руку. Если он понял, что с нынешнего дня потерял мою любовь и свою власть  надо мною, он, верно, пожалел об этом, хотя и старался казаться совершенно  равнодушным.    

Я  в первый раз в жизни изменил в любви и в первый раз испытал сладость этого  чувства. Мне было отрадно переменить изношенное чувство привычной преданности  на свежее чувство любви, исполненной таинственности и неизвестности. Сверх  того, в одно и то же время разлюбить и полюбить – значит полюбить вдвое  сильнее, чем прежде.    

 Глава  XXIV

  В постели    

     

«Как  мог я так страстно и так долго любить Сережу? – рассуждал я, лежа в  постели, – Нет! он никогда не понимал, не умел ценить и не стоил моей  любви… а Сонечка? что это за прелесть! «Хочешь?», «тебе начинать».    

Я  вскочил на четвереньки, живо представляя себе ее личико, закрыл голову одеялом,  подвернул его под себя со всех сторон и, когда нигде не осталось отверстий,  улегся и, ощущая приятную теплоту, погрузился в сладкие мечты и воспоминания.  Устремив неподвижные взоры в подкладку стеганого одеяла, я видел ее так же  ясно, как час тому назад; я мысленно разговаривал с нею, и разговор этот, хотя  и не имел ровно никакого смысла, доставлял мне неописанное наслаждение, потому  что ты, тебе, с тобой, твои встречались в нем беспрестанно.    

Мечты  эти были так ясны, что я не мог заснуть от сладостного волнения, и мне хотелось  поделиться с кем-нибудь избытком своего счастия.    

– Милочка! –  сказал я почти вслух, круто поворачиваясь на другой бок. – Володя! ты  спишь?    

– Нет, –  ответил он мне сонным голосом, – а что?    

– Я  влюблен, Володя! решительно влюблен в Сонечку.    

– Ну  так что ж? – отвечал он мне, потягиваясь.    

– Ах,  Володя! ты не можешь себе представить, что со мной делается… вот я сейчас  лежал, увернувшись под одеялом, и так ясно, так ясно видел ее, разговаривал с  ней, что это просто удивительно. И еще знаешь ли что? когда я лежу и думаю о  ней, бог знает отчего делается грустно и ужасно хочется плакать.    

Володя  пошевелился.    

– Только  одного я бы желал, – продолжал я, – это – чтобы всегда с ней быть,  всегда ее видеть, и больше ничего. А ты влюблен? признайся по правде, Володя.    

Странно,  что мне хотелось, чтобы все были влюблены в Сонечку и чтобы все рассказывали  это.    

– Тебе  какое дело? – сказал Володя, поворачиваясь ко мне лицом, – может  быть.    

– Ты  не хочешь спать, ты притворялся! – закричал я, заметив по его блестящим  глазам, что он нисколько не думал о сне, и откинул одеяло. – Давай лучше  толковать о ней. Не правда ли, что прелесть?.. такая прелесть, что скажи она  мне: «Николаша! выпрыгни в окно или бросься в огонь», ну, вот, клянусь! –  сказал я, – сейчас прыгну, и с радостью. Ах, какая прелесть! – прибавил  я, живо воображая ее перед собою, и, чтобы вполне наслаждаться этим образом,  порывисто перевернулся на другой бок и засунул голову под подушки. –  Ужасно хочется плакать, Володя.    

– Вот  дурак! – сказал он, улыбаясь, и потом, помолчав немного: – Я так совсем не  так, как ты: я думаю, что если бы можно было, я сначала хотел бы сидеть с ней  рядом и разговаривать…    

– А!  так ты тоже влюблен? – перебил я его.    

– Потом, –  продолжал Володя, нежно улыбаясь, – потом расцеловал бы ее пальчики, глазки,  губки, носик, ножки – всю бы расцеловал…    

– Глупости! –  закричал я из-под подушек.    

– Ты  ничего не понимаешь, – презрительно сказал Володя.    

– Нет,  я понимаю, а вот ты не понимаешь и говоришь глупости, – сказал я сквозь  слезы.    

– Только  плакать-то уж незачем. Настоящая девочка!    

 Глава  XXV

  Письмо    

     

Шестнадцатого  апреля, почти шесть месяцев после описанного мною дня, отец вошел к нам на  верх, во время классов, и объявил, что нынче в ночь мы едем с ним в деревню.  Что-то защемило у меня в сердце при этом известии, и мысль моя тотчас же  обратилась к матушке.    

Причиною  такого неожиданного отъезда было следующее письмо:    

Петровское,  12 апреля.    

«Сейчас  только, в десять часов вечера, получила я твое доброе письмо, от 3 апреля, и,  по моей всегдашней привычке, отвечаю тотчас же. Федор привез его еще вчера из  города, но так как было поздно, он подал его Мими нынче утром. Мими же, под  предлогом, что я была нездорова и расстроена, не давала мне его целый день. У  меня точно был маленький жар, и, признаться тебе по правде, вот уж четвертый  день, что я не так-то здорова и не встаю с постели.    

Пожалуйста,  не пугайся, милый друг: я чувствую себя довольно хорошо и, если Иван Васильевич  позволит, завтра думаю встать.    

В  пятницу на прошлой неделе я поехала с детьми кататься; но подле самого выезда  на большую дорогу, около того мостика, который всегда наводил на меня ужас,  лошади завязли в грязи. День был прекрасный, и мне вздумалось пройтись пешком  до большой дороги, покуда вытаскивали коляску. Дойдя до часовни, я очень устала  и села отдохнуть, а так как, покуда собирались люди, чтоб вытащить экипаж,  прошло около получаса, мне стало холодно, особенно ногам, потому что на мне  были ботинки на тонких подошвах и я их промочила. После обеда я почувствовала  озноб и жар, но, по заведенному порядку, продолжала ходить, а после чаю села  играть с Любочкой в четыре руки. (Ты не узнаешь ее: такие она сделала успехи!)  Но представь себе мое удивление, когда я заметила, что не могу счесть такта.  Несколько раз я принималась считать, но все в голове у меня решительно путалось,  и я чувствовала странный шум в ушах. Я считала: раз, два, три, потом вдруг:  восемь, пятнадцать и главное – видела, что вру, и никак не могла поправиться.  Наконец Мими пришла мне на помощь и почти насильно уложила в постель. Вот тебе,  мой друг, подробный отчет в том, как я занемогла и как сама в том виновата. На  другой день у меня был жар довольно сильный и приехал наш добрый, старый Иван  Васильич, который до сих пор живет у нас и обещается скоро выпустить меня на  свет божий. Чудесный старик этот Иван Васильич! Когда у меня был жар и бред, он  целую ночь, не смыкая глаз, просидел около моей постели, теперь же, так как  знает, что я пишу, сидит с девочками в диванной, и мне слышно из спальни, как  им рассказывает немецкие сказки и как они, слушая его, помирают со смеху.    

La  belle Flamande[46],  как ты называешь ее, гостит у меня уже вторую неделю, потому что мать ее уехала  куда-то в гости, и своими попечениями доказывает самую искреннюю привязанность.  Она поверяет мне все свои сердечные тайны. С ее прекрасным лицом, добрым  сердцем и молодостью из нее могла бы выйти во всех отношениях прекрасная  девушка, если б она была в хороших руках; но в том обществе, в котором она  живет, судя по ее рассказам, она совершенно погибнет. Мне приходило в голову,  что, если бы у меня не было так много своих детей, я бы хорошее дело сделала,  взяв ее.    

Любочка  сама хотела писать тебе, но изорвала уже третий лист бумаги и говорит: «Я знаю,  какой папа насмешник: если сделать хоть одну ошибочку, он всем покажет».  Катенька все так же мила, Мими так же добра и скучна.    

Теперь  поговорим о серьезном: ты мне пишешь, что дела твои идут нехорошо эту зиму и  что тебе необходимо будет взять хабаровские деньги. Мне даже странно, что ты  спрашиваешь на это моего согласия. Разве то, что принадлежит мне, не  принадлежит столько же и тебе?    

Ты  так добр, милый друг, что из страха огорчить меня скрываешь настоящее положение  своих дел; но я догадываюсь: верно, ты проиграл очень много, и нисколько,  божусь тебе, не огорчаюсь этим; поэтому, если только дело это можно поправить,  пожалуйста, много не думай о нем и не мучь себя напрасно. Я привыкла не только  не рассчитывать для детей на твой выигрыш, но, извини меня, даже и на все твое  состояние. Меня так же мало радует твой выигрыш, как огорчает проигрыш; меня  огорчает только твоя несчастная страсть к игре, которая отнимает у меня часть  твоей нежной привязанности и заставляет говорить тебе такие горькие истины, как  теперь, а богу известно, как мне это больно! Я не перестаю молить его об одном,  чтобы он избавил нас… не от бедности (что бедность?), а от того ужасного  положения, когда интересы детей, которые я должна буду защищать, придут в  столкновение с нашими. До сих пор господь исполнял мою молитву: ты не переходил  одной черты, после которой мы должны будем или жертвовать состоянием, которое  принадлежит уже не нам, а нашим детям, или… и подумать страшно, а ужасное  несчастие это всегда угрожает нам. Да, это тяжелый крест, который послал нам  обоим господь!    

Ты  пишешь мне еще о детях и возвращаешься к нашему давнишнему спору: просишь меня  согласиться на то, чтобы отдать их в учебное заведение. Ты знаешь мое  предубеждение против такого воспитания…    

Не  знаю, милый друг, согласишься ли ты со мною; но, во всяком случае, умоляю тебя,  из любви ко мне, дать мне обещание, что, покуда я жива и после моей смерти,  если богу угодно будет разлучить нас, этого никогда не будет.    

Ты  мне пишешь, что тебе необходимо будет съездить в Петербург по нашим делам. Христос  с тобой, мой дружок, поезжай и возвращайся поскорее. Нам всем без тебя так  скучно! Весна чудо как хороша: балконную дверь уж выставили, дорожка к  оранжерее четыре дня тому назад была совершенно суха, персики во всем цвету,  кой-где только остался снег, ласточки прилетели, и нынче Любочка принесла мне  первые весенние цветы. Доктор говорит, что дня через три я буду совсем здорова  и мне можно будет подышать свежим воздухом и погреться на апрельском солнышке.  Прощай же, милый друг, не беспокойся, пожалуйста, ни о моей болезни, ни о своем  проигрыше; кончай скорей дела и приезжай к нам с детьми на целое лето. Я делаю  чудные планы о том, как мы проведем его, и недостает только тебя, чтобы им  осуществиться».    

Следующая  часть письма была написана по-французски, связным и неровным почерком, на  другом клочке бумаги. Я перевожу его слово в слово:    

«Не  верь тому, что я писала тебе о моей болезни; никто не подозревает, до какой  степени она серьезна. Я одно знаю, что мне больше не вставать с постели. Не  теряй ни одной минуты, приезжай сейчас же и привози детей. Может быть, я успею  еще раз обнять тебя и благословить их: это мое одно последнее желание. Я знаю,  какой ужасный удар наношу тебе; но все равно, рано или поздно, от меня или от  других, ты получил бы его; постараемся же с твердостию и надеждою на милосердие  божие перенести это несчастие. Покоримся воле его.    

Не  думай, чтобы то, что я пишу, было бредом больного воображения; напротив, мысли  мои чрезвычайно ясны в эту минуту, и я совершенно спокойна. Не утешай же себя  напрасно надеждой, что бы это были ложные, неясные предчувствия боязливой души.  Нет, я чувствую, я знаю – и знаю потому, что богу было угодно открыть мне  это, – мне осталось жить очень недолго.    

Кончится  ли вместе с жизнию моя любовь к тебе и детям? Я поняла, что это невозможно. Я  слишком сильно чувствую в эту минуту, чтобы думать, что то чувство, без  которого я не могу понять существования, могло бы когда-нибудь уничтожиться.  Душа моя не может существовать без любви к вам: а я знаю, что она будет  существовать вечно, уже по одному тому, что такое чувство, как моя любовь, не  могло бы возникнуть, если бы оно должно было когда-нибудь прекратиться.    

Меня  не будет с вами; но я твердо уверена, что любовь моя никогда не оставит вас, и  эта мысль так отрадна для моего сердца, что я спокойно и без страха ожидаю  приближающейся смерти.    

Я  спокойна, и богу известно, что всегда смотрела и смотрю на смерть как на  переход к жизни лучшей; но отчего ж слезы давят меня?.. Зачем лишать детей  любимой матери? Зачем наносить тебе такой тяжелый, неожиданный удар? Зачем мне  умирать, когда ваша любовь делала для меня жизнь беспредельно счастливою?    

Да  будет его святая воля.    

Я  не могу писать больше от слез. Может быть, я не увижу тебя. Благодарю же тебя,  мой бесценный друг, за все счастие, которым ты окружил меня в этой жизни; я там  буду просить бога, чтобы он наградил тебя. Прощай, милый друг; помни, что меня  не будет, но любовь моя никогда и нигде не оставит тебя. Прощай, Володя,  прощай, мой ангел, прощай, Веньямин – мой Николенька.    

Неужели  они когда-нибудь забудут меня?!»    

В  этом письме была вложена французская записочка Мими следующего содержания:    

«Печальные  предчувствия, о которых она говорит вам, слишком подтвердились словами доктора.  Вчера ночью она велела отправить это письмо тотчас на почту. Думая, что она  сказала это в бреду, я ждала до сегодняшнего утра и решилась его распечатать.  Только что я распечатала, как Наталья Николаевна спросила меня, что я сделала с  письмом, и приказала мне сжечь его, если оно не отправлено. Она все говорит о  нем и уверяет, что оно должно убить вас. Не откладывайте вашей поездки, если вы  хотите видеть этого ангела, покуда еще он не оставил нас. Извините это маранье.  Я не спала три ночи. Вы знаете, как я люблю ее!»    

Наталья  Савишна, которая всю ночь 11 апреля провела в спальне матушки, рассказывала  мне, что, написав первую часть письма, maman положила его подле себя на столик  и започивала.    

– Я  сама, – говорила Наталья Савишна, – признаюсь, задремала на кресле, и  чулок вывалился у меня из рук. Только слышу я сквозь сон – часу этак в  первом, – что она как будто разговаривает; я открыла глаза, смотрю: она,  моя голубушка, сидит на постели, сложила вот этак ручки, а слезы в три ручья  так и текут. «Так все кончено?» – только она и сказала и закрыла лицо руками. Я  вскочила, стала спрашивать: «Что с вами?»    

– Ах,  Наталья Савишна, если бы вы знали, кого я сейчас видела.    

Сколько  я ни спрашивала, больше она мне ничего не сказала, только приказала подать столик,  пописала еще что-то, при себе приказала запечатать письмо и сейчас же  отправить. После уж все пошло хуже да хуже.    

 Глава  XXVI

  Что ожидало нас в деревне    

     

Восемнадцатого  апреля мы выходили из дорожной коляски у крыльца петровского дома. Выезжая из  Москвы, папа был задумчив, и когда Володя спросил у него: но больна ли  maman? – он с грустию посмотрел на него и молча кивнул головой. Во время  путешествия он заметно успокоился; но по мере приближения к дому лицо его все  более и более принимало печальное выражение, и когда, выходя из коляски, он  спросил у выбежавшего, запыхавшегося Фоки: «Где Наталья Николаевна?» – голос  его был нетверд и в глазах были слезы. Добрый старик Фока, украдкой взглянув на  нас, опустил глаза и, отворяя дверь в переднюю, отвернувшись, отвечал:    

– Шестой  день уж не изволят выходить из спальни.    

Милка,  которая, как я после узнал, с самого того дня, в который занемогла maman, не  переставала жалобно выть, весело бросилась к отцу – прыгала на него,  взвизгивала, лизала его руки; но он оттолкнул ее и прошел в гостиную, оттуда в  диванную, из которой дверь вела прямо в спальню. Чем ближе подходил он к этой  комнате, тем более, по всем телодвижениям, было заметно его беспокойство: войдя  в диванную, он шел на цыпочках, едва переводил дыхание и перекрестился, прежде  чем решился взяться за замок затворенной двери. В это время из коридора  выбежала нечесаная, заплаканная Мими. «Ах! Петр Александрита! – сказала  она шепотом, с выражением истинного отчаяния, и потом, заметив, что папа  поворачивает ручку замка, она прибавила чуть слышно: – Здесь нельзя пройти –  ход из девичьей».    

О,  как тяжело все это действовало на мое настроенное к горю страшным предчувствием  детское воображение!    

Мы  пошли в девичью; в коридоре попался нам на дороге дурачок Аким, который всегда  забавлял нас своими гримасами; но в эту минуту не только он мне не казался  смешным, но ничто так больно не поразило меня, как вид его бессмысленно-равнодушного  лица. В девичьей две девушки, которые сидели за какой-то работой, привстали,  чтобы поклониться нам, с таким печальным выражением, что мне сделалось страшно.  Пройдя еще комнату Мими, папа отворил дверь спальни, и мы вошли. Направо от  двери были два окна, завешенные платками; у одного из них сидела Наталья  Савишна, с очками на носу, и вязала чулок. Она не стала целовать нас, как то  обыкновенно делывала, а только привстала, посмотрела на нас через очки, и слезы  потекли у нее градом. Мне очень не понравилось, что все при первом взгляде на  нас начинают плакать, тогда как прежде были совершенно спокойны.    

Налево  от двери стояли ширмы, за ширмами – кровать, столик, шкафчик, уставленный лекарствами,  и большое кресло, на котором дремал доктор; подле кровати стояла молодая, очень  белокурая, замечательной красоты девушка, в белом утреннем капоте, и, немного  засучив рукава, прикладывала лед к голове maman, которую мне не было видно в  эту минуту.    

Девушка  эта была la belle Flamande, про которую писала maman и которая впоследствии  играла такую важную роль в жизни всего нашего семейства. Как только мы вошли,  она отняла одну руку от головы maman и поправила на груди складки своего  капота, потом шепотом сказала: «В забытьи».    

Я  был в сильном горе в эту минуту, но невольно замечал все мелочи. В комнате было  почти темно, жарко и пахло вместе мятой, одеколоном, ромашкой и гофманскими  каплями. Запах этот так поразил меня, что, не только когда я слышу его, но  когда лишь вспоминаю о нем, воображение мгновенно переносит меня в эту мрачную,  душную комнату и воспроизводит все мельчайшие подробности ужасной минуты.    

Глаза  maman были открыты, но она ничего не видела… О, никогда не забуду я этого  страшного взгляда! В нем выражалось столько страдания!..    

Нас  увели.    

Когда  я потом спрашивал у Натальи Савишны о последних минутах матушки, вот что она  мне сказала:    

– Когда  вас увели, она еще долго металась, моя голубушка, точно вот здесь ее давило  что-то; потом спустила головку с подушек и задремала, так тихо, спокойно, точно  ангел небесный. Только я вышла посмотреть, что питье не несут, – прихожу,  а уж она, моя сердечная, все вокруг себя раскидала и все манит к себе вашего  папеньку; тот нагнется к ней, а уж сил, видно, недостает сказать, что хотелось:  только откроет губки и опять начнет охать: «Боже мой! Господи! Детей! детей!» Я  хотела было за вами бежать, да Иван Васильич остановил, говорит: «Это хуже встревожит  ее, лучше не надо». После уж только поднимет ручку и опять опустит. И что она  этим хотела, бог ее знает. Я так думаю, что это она вас заочно благословляла;  да, видно, не привел ее господь (перед последним концом) взглянуть на своих  деточек. Потом она приподнялась, моя голубушка, сделала вот так ручки и вдруг  заговорила, да таким голосом, что я и вспомнить не могу: «Матерь божия, не  оставь их!..» Тут уж боль подступила ей под самое сердце, по глазам видно было,  что ужасно мучилась бедняжка; упала на подушки, ухватилась зубами за простыню;  а слезы-то, мой батюшка, так и текут.    

– Ну,  а потом? – спросил я.    

Наталья  Савишна не могла больше говорить: она отвернулась и горько заплакала.    

Maman  скончалась в ужасных страданиях.    

 Глава  XXVII

  Горе    

     

На  другой день, поздно вечером, мне захотелось еще раз взглянуть на нее; преодолев  невольное чувство страха, я тихо отворил дверь и на цыпочках вошел в залу.    

Посредине  комнаты, на столе, стоял гроб, вокруг него нагоревшие свечи в высоких серебряных  подсвечниках; в дальнем углу сидел дьячок и тихим однообразным голосом читал  псалтырь.    

Я  остановился у двери и стал смотреть; но глаза мои были так заплаканы и нервы  так расстроены, что я ничего не мог разобрать; все как-то странно сливалось  вместе: свет, парча, бархат, большие подсвечники, розовая, обшитая кружевами  подушка, венчик, чепчик с лентами и еще что-то прозрачное, воскового цвета. Я  стал на стул, чтобы рассмотреть ее лицо; но на том месте, где оно находилось,  мне опять представился тот же бледно-желтоватый прозрачный предмет. Я не мог  верить, чтобы это было ее лицо. Я стал вглядываться в него пристальнее и  мало-помалу стал узнавать в нем знакомые, милые черты. Я вздрогнул от ужаса,  когда убедился, что это была она; но отчего закрытые глаза так впали? отчего  эта страшная бледность и на одной щеке черноватое пятно под прозрачной кожей?  отчего выражение всего лица так строго и холодно? отчего губы так бледны и  склад их так прекрасен, так величествен и выражает такое неземное спокойствие,  что холодная дрожь пробегает по моей спине и волосам, когда я вглядываюсь в  него?..    

Я  смотрел и чувствовал, что какая-то непонятная, непреодолимая сила притягивает  мои глаза к этому безжизненному лицу. Я не спускал с него глаз, а воображение  рисовало мне картины, цветущие жизнью и счастьем. Я забывал, что мертвое, тело,  которое лежало предо мною и на которое я бессмысленно смотрел, как на предмет,  не имеющий ничего общего с моими воспоминаниями, была она. Я воображал  ее то в том, то в другом положении: живою, веселою, улыбающеюся; потом вдруг  меня поражала какая-нибудь черта в бледном лице, на котором остановились мои  глаза: я вспоминал ужасную действительность, содрогался, но не переставал  смотреть. И снова мечты заменяли действительность, и снова сознание  действительности разрушало мечты. Наконец воображение устало, оно перестало  обманывать меня; сознание действительности тоже исчезло, и я совершенно  забылся. Не знаю, сколько времени пробыл я в этом положении, не знаю, в чем  состояло оно; знаю только то, что на время я потерял сознание своего существования  и испытывал какое-то высокое, неизъяснимо-приятное и грустное наслаждение.    

Может  быть, отлетая к миру лучшему, ее прекрасная душа с грустью оглянулась на тот, в  котором она оставляла нас; она увидела мою печаль, сжалилась над нею и на  крыльях любви, с небесною улыбкою сожаления, спустилась на землю, чтобы утешить  и благословить меня.    

Дверь  скрипнула, и в комнату вошел дьячок на смену. Этот шум разбудил меня, и первая  мысль, которая пришла мне, была та, что, так как я не плачу и стою на стуле в  позе, не имеющей ничего трогательного, дьячок может принять меня за  бесчувственного мальчика, который из жалости или любопытства забрался на стул:  я перекрестился, поклонился и заплакал.    

Вспоминая  теперь свои впечатления, я нахожу, что только одна эта минута самозабвения была  настоящим горем. Прежде и после погребения я не переставал плакать и был  грустен, но мне совестно вспомнить эту грусть, потому что к ней всегда  примешивалось какое-нибудь самолюбивое чувство: то желание показать, что я  огорчен больше всех, то заботы о действии, которое я произвожу на других, то  бесцельное любопытство, которое заставляло делать наблюдения над чепцом Мими и  лицами присутствующих. Я презирал себя за то, что не испытываю исключительно  одного чувства горести, и старался скрывать все другие; от этого печаль моя  была неискренна и неестественна. Сверх того, я испытывал какое-то наслаждение,  зная, что я несчастлив, старался возбуждать сознание несчастия, и это  эгоистическое чувство больше других заглушало во мне истинную печаль.    

Проспав  эту ночь крепко и спокойно, как всегда бывает после сильного огорчения, я  проснулся с высохнувшими слезами и успокоившимися нервами. В десять часов нас  позвали к панихиде, которую служили перед выносом. Комната была наполнена  дворовыми и крестьянами, которые, все в слезах, пришли проститься с своей  барыней. Во время службы я прилично плакал, крестился и кланялся в землю, но не  молился в душе и был довольно хладнокровен; заботился о том, что новый полуфрачек,  который на меня надели, очень жал мне под мышками, думал о том, как бы не  запачкать слишком панталон на коленях, и украдкою делал наблюдения над всеми  присутствовавшими. Отец стоял у изголовья гроба, был бледен, как платок, и с  заметным трудом удерживал слезы. Его высокая фигура в черном фраке, бледное  выразительное лицо и, как всегда, грациозные и уверенные движения, когда он  крестился, кланялся, доставая рукою землю, брал свечу из рук священника или  подходил ко гробу, были чрезвычайно эффектны; но, не знаю почему, мне не  нравилось в нем именно то, что он мог казаться таким эффектным в эту минуту.  Мими стояла, прислонившись к стене, и, казалось, едва держалась на ногах; платье  на ней было измято и в пуху, чепец сбит на сторону; опухшие глаза были красны,  голова ее тряслась; она не переставала рыдать раздирающим душу голосом и  беспрестанно закрывала лицо платком и руками. Мне казалось, что она это делала  для того, чтобы, закрыв лицо от зрителей, на минуту отдохнуть от притворных  рыданий. Я вспомнил, как накануне она говорила отцу, что смерть maman для нее  такой ужасный удар, которого она никак не надеется перенести, что она лишила ее  всего, что этот ангел (так она называла maman) перед самою смертью не забыл ее  и изъявил желание обеспечить навсегда будущность ее и Катеньки. Она проливала  горькие слезы, рассказывая это, и, может быть, чувство горести ее было истинно,  но оно не было чисто и исключительно. Любочка, в черном платьице, обшитом  плерезами, вся мокрая от слез, опустила головку, изредка взглядывала на гроб, и  лицо ее выражало при этом только детский страх. Катенька стояла подле матери и,  несмотря на ее вытянутое личико, была такая же розовенькая, как и всегда.  Откровенная натура Володи была откровенна и в горести: он то стоял задумавшись,  уставив неподвижные взоры на какой-нибудь предмет, то рот его вдруг начинал  кривиться, и он поспешно крестился и кланялся. Все посторонние, бывшие на  похоронах, были мне несносны. Утешительные фразы, которые они говорили отцу –  что ей там будет лучше, что она была не для этого мира, – возбуждали во  мне какую-то досаду.    

Какое  они имели право говорить и плакать о ней? Некоторые из них, говоря про нас, называли  нас сиротами. Точно без них не знали, что детей, у которых нет матери,  называют этим именем! Им, верно, нравилось, что они первые дают нам его, точно  так же, как обыкновенно торопятся только что вышедшую замуж девушку в первый  раз назвать madame.    

В  дальнем углу залы, почти спрятавшись за отворенной дверью буфета, стояла на  коленях сгорбленная седая старушка. Соединив руки и подняв глаза к небу, она не  плакала, но молилась. Душа ее стремилась к богу, она просила его соединить ее с  тою, кого она любила больше всего на свете, и твердо надеялась, что это будет  скоро.    

«Вот  кто истинно любил ее!» – подумал я, и мне стало стыдно за самого себя.    

Панихида  кончилась; лицо покойницы было открыто, и все присутствующие, исключая нас,  один за другим стали подходить к гробу и прикладываться.    

Одна  из последних подошла проститься с покойницей какая-то крестьянка с хорошенькой  пятилетней девочкой на руках, которую, бог знает зачем, она принесла сюда. В  это время я нечаянно уронил свой мокрый платок и хотел поднять его; но только  что я нагнулся, меня поразил страшный пронзительный крик, исполненный такого  ужаса, что, проживи я сто лет, я никогда его не забуду, и, когда вспомню,  всегда пробежит холодная дрожь по моему телу. Я поднял голову – на табурете подле  гроба стояла та же крестьянка и с трудом удерживала в руках девочку, которая,  отмахиваясь ручонками, откинув назад испуганное личико и уставив выпученные  глаза на лицо покойной, кричала страшным, неистовым голосом. Я вскрикнул  голосом, который, я думаю, был еще ужаснее того, который поразил меня, и  выбежал из комнаты.    

Только  в эту минуту я понял, отчего происходил тот сильный тяжелый запах, который,  смешиваясь с запахом ладана, наполнял комнату; и мысль, что то лицо, которое за  несколько дней было исполнено красоты и нежности, лицо той, которую я любил  больше всего на свете, могло возбуждать ужас, как будто в первый раз открыла  мне горькую истину и наполнила душу отчаянием.    

 Глава  XXVIII

  Последние грустные воспоминания    

     

Maman  уже не было, а жизнь наша шла все тем же чередом: мы ложились и вставали в те  же часы и в тех же комнатах; утренний, вечерний чай, обед, ужин – все было в  обыкновенное время; столы, стулья стояли на тех же местах; ничего в доме и в  нашем образе жизни не переменилось; только ее не было…    

Мне  казалось, что после такого несчастия все должно бы было измениться; наш обыкновенный  образ жизни казался мне оскорблением ее памяти и слишком живо напоминал ее отсутствие.    

Накануне  погребения, после обеда, мне захотелось спать, и я пошел в комнату Натальи Савишны,  рассчитывая поместиться на ее постели, на мягком пуховике, под теплым стеганым  одеялом. Когда я вошел, Наталья Савишна лежала на своей постели и, должно быть,  спала; услыхав шум моих шагов, она приподнялась, откинула шерстяной платок,  которым от мух была покрыта ее голова, и, поправляя чепец, уселась на край  кровати. Так как еще прежде довольно часто случалось, что после обеда я  приходил спать в ее комнату, она догадалась, зачем я пришел, и сказала мне,  приподнимаясь с постели:    

– Что?  верно, отдохнуть пришли, мой голубчик? ложитесь.    

– Что  вы, Наталья Савишна? – сказал я, удерживая ее за руку, – я совсем не  за этим… я так пришел… да вы-и сами устали: лучше ложитесь вы.    

– Нет,  батюшка, я уж выспалась, – сказала она мне (я знал, что она не спала трое  суток). – Да и не до сна теперь, – прибавила она с глубоким вздохом.    

Мне  хотелось поговорить с Натальей Савишной о нашем несчастии; я знал ее  искренность и любовь, и потому поплакать с нею было для меня отрадой.    

– Наталья  Савишна, – сказал я, помолчав немного и усаживаясь на постель, –  ожидали ли вы этого?    

Старушка  посмотрела на меня с недоумением и любопытством, должно быть, не понимая, для  чего я спрашиваю у нее это.    

– Кто  мог ожидать этого? – повторил я.    

– Ах,  мой батюшка, – сказала она, кинув на меня взгляд самого нежного  сострадания, – не то, чтобы ожидать, а я и теперь подумать-то не могу. Ну  уж мне, старухе, давно бы пора сложить старые кости на покой; а то вот до чего  довелось дожить: старого барина – вашего дедушку, вечная память, князя Николая  Михайловича, двух братьев, сестру Аннушку, всех схоронила, и все моложе меня были,  мой батюшка, а вот теперь, видно, за грехи мои, и ее пришлось пережить. Его  святая воля! Он затем и взял ее, что она достойна была, а ему добрых и там  нужно.    

Эта  простая мысль отрадно поразила меня, и я ближе придвинулся к Наталье Савишне.  Она сложила руки на груди и взглянула кверху; впалые влажные глаза ее выражали  великую, но спокойную печаль. Она твердо надеялась, что бог ненадолго разлучил  ее с тою, на которой столько лет была сосредоточена вся сила ее любви.    

– Да,  мой батюшка, давно ли, кажется, я ее еще нянчила, пеленала и она меня Нашей называла.  Бывало, прибежит ко мне, обхватит ручонками и начнет целовать и приговаривать:    

– Нашик  мой, красавчик мой, индюшечка ты моя.    

А  я, бывало, пошучу – говорю:    

– Неправда,  матушка, вы меня не любите; вот дай только вырастете большие, выдете замуж и  Нашу свою забудете. Она, бывало, задумается. «Нет, говорит, я лучше замуж не  пойду, если нельзя Нашу с собой взять; я Нашу никогда не покину». А вот  покинула же и не дождалась. И любила же она меня, покойница! Да кого она и не  любила, правду сказать! Да, батюшка, вашу маменьку вам забывать нельзя; это не  человек был, а ангел небесный. Когда ее душа будет в царствии небесном, она и  там будет вас любить и там будет на вас радоваться.    

– Отчего  же вы говорите, Наталья Савишна, когда будет в царствии небесном? –  спросил я, – ведь она, я думаю, и теперь уже там.    

– Нет,  батюшка, – сказала Наталья Савишна, понизив голос и усаживаясь ближе ко  мне на постели, – теперь ее душа здесь.    

И  она указывала вверх. Она говорила почти шепотом и с таким чувством и  убеждением, что я невольно поднял глаза кверху, смотрел на карнизы и искал  чего-то.    

– Прежде  чем душа праведника в рай идет – она еще сорок мытарств проходит, мой батюшка,  сорок дней, и может еще в своем доме быть…    

Долго  еще говорила она в том же роде, и говорила с такою простотою и уверенностью,  как будто рассказывала вещи самые обыкновенные, которые сама видала и насчет  которых никому в голову не могло прийти ни малейшего сомнения. Я слушал ее,  притаив дыхание, и, хотя не понимал хорошенько того, что она говорила, верил ей  совершенно.    

– Да,  батюшка, теперь она здесь, смотрит на нас, слушает, может быть, что мы  говорим, – заключила Наталья Савишна.    

И,  опустив голову, замолчала. Ей понадобился платок, чтобы отереть падавшие слезы;  она встала, взглянула мне прямо в лицо и сказала дрожащим от волнения голосом:    

– На  много ступеней подвинул меня этим к себе господь. Что мне теперь здесь  осталось? для кого мне жить? кого любить?    

– А  нас разве вы не любите? – сказал я с упреком и едва удерживаясь от слез.    

– Богу  известно, как я вас люблю, моих голубчиков, но уж так любить, как я ее любила,  никого не любила, да и не могу любить.    

Она  не могла больше говорить, отвернулась от меня и громко зарыдала.    

Я  не думал уже спать; мы молча сидели друг против друга и плакали.    

В  комнату вошел Фока; заметив наше положение и, должно быть, не желая тревожить  нас, он, молча и робко поглядывая, остановился у дверей.    

– Зачем  ты, Фокаша? – спросила Наталья Савишна, утираясь платком.    

– Изюму  полтора, сахару четыре фунта и сарачинского пшена три фунта для кутьи-с.    

– Сейчас,  сейчас, батюшка, – сказала Наталья Савишна, торопливо понюхала табаку и скорыми  шажками пошла к сундуку. Последние следы печали, произведенной нашим  разговором, исчезли, когда она принялась за свою обязанность, которую считала  весьма важною.    

– На  что четыре фунта? – говорила она ворчливо, доставая и отвешивая сахар на  безмене, – и три с половиною довольно будет.    

И  она сняла с весков несколько кусочков.    

– А  это на что похоже, что вчера только восемь фунтов пшена отпустила, опять  спрашивают: ты как хочешь, Фока Демидыч, а я пшена не отпущу. Этот Ванька рад,  что теперь суматоха в доме: он думает, авось не заметят. Нет, я потачки за  барское добро не дам. Ну виданное ли это дело – восемь фунтов?    

– Как  же быть-с? он говорит, все вышло.    

– Ну,  на, возьми, на! пусть возьмет!    

Меня  поразил тогда этот переход от трогательного чувства, с которым она со мной  говорила, к ворчливости и мелочным расчетам. Рассуждая об этом впоследствии, я  понял, что, несмотря на то, что у нее делалось в душе, у нее доставало довольно  присутствия духа, чтобы заниматься своим делом, а сила привычки тянула ее к  обыкновенным занятиям. Горе так сильно подействовало на нее, что она не  находила нужным скрывать, что может заниматься посторонними предметами; она  даже и не поняла бы, как может прийти такая мысль.    

Тщеславие  есть чувство самое несообразное с истинною горестью, и вместе с тем чувство это  так крепко привито к натуре человека, что очень редко даже самое сильное горе  изгоняет его. Тщеславие в горести выражается желанием казаться или огорченным,  или несчастным, или твердым; и эти низкие желания, в которых мы не признаемся,  но которые почти никогда – даже в самой сильной печали – не оставляют нас,  лишают ее силы, достоинства и искренности. Наталья же Савишна была так глубоко  поражена своим несчастием, что в душе ее не оставалось ни одного желания, и она  жила только по привычке.    

Выдав  Фоке требуемую провизию и напомнив ему о пироге, который надо бы приготовить  для угощения причта, она отпустила его, взяла чулок и опять села подле меня.    

Разговор  начался про то же, и мы еще раз поплакали и еще раз утерли слезы.    

Беседы  с Натальей Савишной повторялись каждый день; ее тихие слезы и спокойные  набожные речи доставляли мне отраду и облегчение.    

Но  скоро нас разлучили: через три дня после похорон мы всем домом приехали в  Москву, и мне суждено было никогда больше не видать ее.    

Бабушка  получила ужасную весть только с нашим приездом, и горесть ее была необыкновенна.  Нас не пускали к ней, потому что она целую неделю была в беспамятстве, доктора  боялись за ее жизнь, тем более что она не только не хотела принимать никакого  лекарства, но ни с кем не говорила, не спала и не принимала никакой пищи.  Иногда, сидя одна в комнате, на своем кресле, она вдруг начинала смеяться,  потом рыдать без слез, с ней делались конвульсии, и она кричала неистовым голосом  бессмысленные или ужасные слова. Это было первое сильное горе, которое поразило  ее, и это горе привело ее в отчаяние. Ей нужно было обвинять кого-нибудь в  своем несчастии, и она говорила страшные слова, грозила кому-то с  необыкновенной силой, вскакивала с кресел, скорыми, большими шагами ходила по  комнате и потом падала без чувств.    

Один  раз я вошел в ее комнату: она сидела, по обыкновению, на своем кресле и,  казалось, была спокойна; но меня поразил ее взгляд. Глаза ее были очень  открыты, но взор неопределенен и туп: она смотрела прямо на меня, но, должно  быть, не видала. Губы ее начали медленно улыбаться, и она заговорила  трогательным, нежным голосом: «Поди сюда, мой дружок, подойди, мой ангел». Я  думал, что она обращается ко мне, и подошел ближе, но она смотрела не на меня.  «Ах, коли бы ты знала, душа моя, как я мучилась и как теперь рада, что ты  приехала…» Я понял, что она воображала видеть maman, и остановился. «А мне  сказали, что тебя нет, – продолжала она, нахмурившись, – вот вздор!  Разве ты можешь умереть прежде меня?» – и она захохотала страшным истерическим  хохотом.    

Только  люди, способные сильно любить, могут испытывать и сильные огорчения; но та же  потребность любить служит для них противодействием горести и исцеляет их. От  этого моральная природа человека еще живучее природы физической. Горе никогда  не убивает.    

Через  неделю бабушка могла плакать, и ей стало лучше. Первою мыслию ее, когда она  пришла в себя, были мы, и любовь ее к нам увеличилась. Мы не отходили от ее  кресла; она тихо плакала, говорила про maman и нежно ласкала нас.    

В  голову никому не могло прийти, глядя на печаль бабушки, чтобы она  преувеличивала ее, и выражения этой печали были сильны и трогательны; но не  знаю почему, я больше сочувствовал Наталье Савишне и до сих пор убежден, что  никто так искренно и чисто не любил и не сожалел о maman, как это простодушное  и любящее созданье.    

Со  смертью матери окончилась для меня счастливая пора детства и началась новая  эпоха – эпоха отрочества; но так как воспоминания о Наталье Савишне, которую я  больше не видал и которая имела такое сильное и благое влияние на мое  направление и развитие чувствительности, принадлежат к первой эпохе, скажу еще  несколько слов о ней и ее смерти.    

После  нашего отъезда, как мне потом рассказывали люди, оставшиеся в деревне, она  очень скучала от безделья. Хотя все сундуки были еще на ее руках и она не  переставала рыться в них, перекладывать, развешивать, раскладывать, но ей  недоставало шуму и суетливости барского, обитаемого господами, деревенского  дома, к которым она с детства привыкла. Горе, перемена образа жизни и  отсутствие хлопот скоро развили в ней старческую болезнь, к которой она имела  склонность. Ровно через год после кончины матушки у нее открылась водяная, и  она слегла в постель.    

Тяжело,  я думаю, было Наталье Савишне жить и еще тяжелее умирать одной, в большом  пустом петровском доме, без родных, без друзей. Все в доме любили и уважали  Наталью Савишну; но она ни с кем не имела дружбы и гордилась этим. Она  полагала, что в ее положении – экономки, пользующейся доверенностью своих  господ и имеющей на руках столько сундуков со всяким добром, дружба с  кем-нибудь непременно повела бы ее к лицеприятию и преступной  снисходительности; поэтому, или, может быть, потому, что не имела ничего общего  с другими слугами, она удалялась всех и говорила, что у нее в доме нет ни  кумовьев, ни сватов и что за барское добро она никому потачки не даст.    

Поверяя  богу в теплой молитве свои чувства, она искала и находила утешение; но иногда,  в минуты слабости, которым мы все подвержены, когда лучшее утешение для  человека доставляют слезы и участие живого существа, она клала себе на постель  свою собачонку моську (которая лизала ее руки, уставив на нее свои желтые  глаза), говорила с ней и тихо плакала, лаская ее. Когда моська начинала жалобно  выть, она старалась успокоить ее и говорила: «Полно, я и без тебя знаю, что  скоро умру».    

За  месяц до своей смерти она достала из своего сундука белого коленкору, белой  кисеи и розовых лент; с помощью своей девушки сшила себе белое платье, чепчик и  до малейших подробностей распорядилась всем, что нужно было для ее похорон. Она  тоже разобрала барские сундуки и с величайшей отчетливостью, по описи, передала  их приказчице; потом достала два шелковые платья, старинную шаль, подаренные ей  когда-то бабушкой, дедушкин военный мундир, шитый золотом, тоже отданный в ее  полную собственность. Благодаря ее заботливости шитье и галуны на мундире были  совершенно свежи и сукно не тронуто молью.    

Перед  кончиной она изъявила желание, чтобы одно из этих платий – розовое – было  отдано Володе на халат или бешмет, другое – пюсовое, в клетках – мне, для того  же употребления; а шаль – Любочке. Мундир она завещала тому из нас, кто прежде  будет офицером. Все остальное свое имущество и деньги, исключая сорока рублей,  которые она отложила на погребенье и поминанье, она предоставила получить  своему брату. Брат ее, еще давно отпущенный на волю, проживал в какой-то  дальней губернии и вел жизнь самую распутную; поэтому при жизни своей она не  имела с ним никаких сношении.    

Когда  брат Натальи Савишны явился для получения наследства и всего имущества покойной  оказалось на двадцать пять рублей ассигнациями, он не хотел верить этому и  говорил, что не может быть, чтобы старуха, которая шестьдесят лет жила в  богатом доме, все на руках имела, весь свой век жила скупо и над всякой тряпкой  тряслась, чтобы она ничего не оставила. Но это действительно было так.    

Наталья  Савишна два месяца страдала от своей болезни и переносила страдания с истинно  христианским терпением: не ворчала, не жаловалась, а только, по своей привычке,  беспрестанно поминала бога. За час перед смертью она с тихою радостью  исповедалась, причастилась и соборовалась маслом.    

У  всех домашних она просила прощенья за обиды, которые могла причинить им, и  просила духовника своего, отца Василья, передать всем нам, что не знает, как  благодарить нас за наши милости, и просит нас простить ее, если по глупости  своей огорчила кого-нибудь, «но воровкой никогда не была и могу сказать, что  барской ниткой не поживилась». Это было одно качество, которое она ценила в  себе.    

Надев  приготовленный капот и чепчик и облокотившись на подушки, она до самого конца  не переставала разговаривать с священником, вспомнила, что ничего не оставила  бедным, достала десять рублей и просила его раздать их в приходе; потом  перекрестилась, легла и в последний раз вздохнула, с радостной улыбкой,  произнося имя божие.    

Она  оставляла жизнь без сожаления, не боялась смерти и приняла ее как благо. Часто  это говорят, но как редко действительно бывает! Наталья Савишна могла не  бояться смерти, потому что она умирала с непоколебимою верою и исполнив закон  Евангелия. Вся жизнь ее была чистая, бескорыстная любовь и самоотвержение.    

Что  ж! ежели ее верования могли бы быть возвышеннее, ее жизнь направлена к более высокой  цели, разве эта чистая душа от этого меньше достойна любви и удивления?    

Она  совершила лучшее и величайшее дело в этой жизни – умерла без сожаления и  страха.    

Ее  похоронили, по ее желанию, недалеко от часовни, которая стоит на могиле  матушки. Заросший крапивой и репейником бугорок, под которым она лежит,  огорожен черною решеткою, и я никогда не забываю из часовни подойти к этой  решетке и положить земной поклон.    

Иногда  я молча останавливаюсь между часовней и черной решеткой. В душе моей вдруг  пробуждаются тяжелые воспоминания. Мне приходит мысль: неужели провидение для  того только соединило меня с этими двумя существами, чтобы вечно заставить  сожалеть о них?..    

     

 Отрочество    

     Глава  I

  Поездка на долгих*    

     

Снова  поданы два экипажа к крыльцу петровского дома: один – карета, в которую садятся  Мими, Катенька, Любочка, горничная и сам приказчик Яков, на козлах;  другой – бричка, в которой едем мы с Володей и недавно взятый с оброка лакей Василий.    

Папа,  который несколько дней после нас должен тоже приехать в Москву, без шапки стоит  на крыльце и крестит окно кареты и бричку.    

«Ну,  Христос с вами! трогай!» Яков и кучера (мы едем на своих) снимают шапки и крестятся.  «Но, но! с богом!» Кузов кареты и бричка начинают подпрыгивать по неровной  дороге, и березы большой аллеи одна за другой бегут мимо нас. Мне нисколько не  грустно: умственный взор мой обращен не на то, что я оставляю, а на то, что  ожидает меня. По мере удаления от предметов, связанных с тяжелыми  воспоминаниями, наполнявшими до сей поры мое воображение, воспоминания эти  теряют свою силу и быстро заменяются отрадным чувством сознания жизни, полной  силы, свежести и надежды.    

Редко  провел я несколько дней – не скажу весело: мне еще как-то совестно было предаваться  веселью, – но так приятно, хорошо, как четыре дня нашего путешествия. У  меня перед глазами не было ни затворенной двери комнаты матушки, мимо которой я  не мог проходить без содрогания, ни закрытого рояля, к которому не только не  подходили, но на который и смотрели с какою-то боязнью, ни траурных одежд (на  всех нас были простые дорожные платья), ни всех тех вещей, которые, живо  напоминая мне невозвратимую потерю, заставляли меня остерегаться каждого  проявления жизни из страха оскорбить как-нибудь ее память. Здесь,  напротив, беспрестанно новые живописные места и предметы останавливают и  развлекают мое внимание, а весенняя природа вселяет в душу отрадные чувства –  довольства настоящим и светлой надежды на будущее.    

Рано,  рано утром безжалостный и, как всегда бывают люди в новой должности, слишком  усердный Василий сдергивает одеяло и уверяет, что пора ехать и все уже готово.  Как ни жмешься, ни хитришь, ни сердишься, чтобы хоть еще на четверть часа  продлить сладкий утренний сон, по решительному лицу Василья видишь, что он  неумолим и готов еще двадцать раз сдернуть одеяло, вскакиваешь и бежишь на двор  умываться.    

В  сенях уже кипит самовар, который, раскрасневшись, как рак, раздувает  Митька-форейтор*; на дворе сыро и туманно, как будто пар подымается от пахучего  навоза; солнышко веселым, ярким светом освещает восточную часть неба и  соломенные крыши просторных навесов, окружающих двор, глянцевитые от росы,  покрывающей их. Под ними виднеются наши лошади, привязанные около кормяг, и  слышно их мерное жевание. Какая-нибудь мохнатая Жучка, прикорнувшая перед зарей  на сухой куче навоза, лениво потягивается и, помахивая хвостом, мелкой рысцой  отправляется в другую сторону двора. Хлопотунья-хозяйка отворяет скрипящие  ворота, выгоняет задумчивых коров на улицу, по которой уже слышны топот,  мычание и блеяние стада, и перекидывается словечком с сонной соседкой. Филипп,  с засученными рукавами рубашки, вытягивает колесом бадью из глубокого колодца,  плеская светлую воду, выливает ее в дубовую колоду, около которой в луже уже  полощутся проснувшиеся утки; и я с удовольствием смотрю на значительное, с  окладистой бородой, лицо Филиппа и на толстые жилы и мускулы, которые резко  обозначаются на его голых мощных руках, когда он делает какое-нибудь усилие.    

За  перегородкой, где спала Мими с девочками и из-за которой мы переговаривались  вечером, слышно движенье. Маша с различными предметами, которые она платьем  старается скрыть от нашего любопытства, чаще и чаще перебегает мимо нас,  наконец отворяется дверь и нас зовут пить чай.    

Василий,  в припадке излишнего усердия, беспрестанно вбегает в комнату, выносит то то, то  другое, подмигивает нам и всячески упрашивает Марью Ивановну выезжать ранее.  Лошади заложены и выражают свое нетерпение, изредка побрякивая бубенчиками;  чемоданы, сундуки, шкатулки и шкатулочки снова укладываются, и мы садимся по  местам. Но каждый раз в бричке мы находим гору вместо сидения, так что никак не  можем понять, как все это было уложено накануне и как теперь мы будем сидеть;  особенно один ореховый чайный ящик с треугольной крышкой, который отдают к нам  в бричку и ставят под меня, приводит меня в сильнейшее негодование. Но Василий  говорит, что это обомнется, и я принужден верить ему.    

Солнце  только что поднялось над сплошным белым облаком, покрывающим восток, и вся  окрестность озарилась спокойно-радостным светом. Все так прекрасно вокруг меня,  а на душе так легко и спокойно… Дорога широкой дикой лентой вьется впереди,  между полями засохшего жнивья и блестящей росою зелени; кое-где при дороге  попадается угрюмая ракита или молодая березка с мелкими клейкими листьями,  бросая длинную неподвижную тень на засохшие глинистые колеи и мелкую зеленую  траву дороги… Однообразный шум колес и бубенчиков не заглушает песен жаворонков,  которые вьются около самой дороги. Запах съеденного молью сукна, пыли и  какой-то кислоты, которым отличается наша бричка, покрывается запахом утра, и я  чувствую в душе отрадное беспокойство, желание что-то сделать– признак  истинного наслаждения.    

Я  не успел помолиться на постоялом дворе; но так как уже не раз замечено мною,  что в тот день, в который я по каким-нибудь обстоятельствам забываю исполнить  этот обряд, со мною случается какое-нибудь несчастие, я стараюсь исправить свою  ошибку: снимаю фуражку, поворачиваясь в угол брички, читаю молитвы и крещусь  под курточкой так, чтобы никто не видал этого. Но тысячи различных предметов  отвлекают мое внимание, и я несколько раз сряду в рассеянности повторяю одни и  те же слова молитвы.    

Вот  на пешеходной тропинке, вьющейся около дороги, виднеются какие-то медленно движущиеся  фигуры: это богомолки. Головы их закутаны грязными платками, за спинами берестовые  котомки, ноги обмотаны грязными, оборванными онучами* и обуты в тяжелые лапти.  Равномерно размахивая палками и едва оглядываясь на нас, они медленным, тяжелым  шагом подвигаются вперед одна за другою, и меня занимают вопросы: куда, зачем  они идут? долго ли продолжится их путешествие и скоро ли длинные тени, которые  они бросают на дорогу, соединятся с тенью ракиты, мимо которой они должны  пройти. Вот коляска, четверкой, на почтовых быстро несется навстречу. Две  секунды, и лица, на расстоянии двух аршин, приветливо, любопытно смотревшие на  нас, уже промелькнули, и как-то странно кажется, что эти лица не имеют со мной  ничего общего и что их никогда, может быть, не увидишь больше.    

Вот  стороной дороги бегут две потные косматые лошади в хомутах с захлестнутыми за  шлеи постромками, и сзади, свесив длинные ноги в больших сапогах по обеим  сторонам лошади, у которой на холке висит дуга и изредка чуть слышно  побрякивает колокольчиком, едет молодой парень, ямщик, и, сбив на одно ухо  поярковую шляпу, тянет какую-то протяжную песню. Лицо и поза его выражают так  много ленивого, беспечного довольства, что мне кажется, верх счастия быть  ямщиком, ездить обратным и петь грустные песни. Вон далеко за оврагом виднеется  на светло-голубом небе деревенская церковь с зеленой крышей; вон село, красная  крыша барского дома и зеленый сад. Кто живет в этом доме? есть ли в нем дети,  отец, мать, учитель? Отчего бы нам не поехать в этот дом и не познакомиться с  хозяевами? Вот длинный обоз огромных возов, запряженных тройками сытых  толстоногих лошадей, который мы принуждены объезжать стороною, «Что везете?» –  спрашивает Василий у первого извозчика, который, спустив огромные ноги с грядок  и помахивая кнутиком, долго пристально-бессмысленным взором следит за нами и отвечает  что-то только тогда, когда его невозможно слышать. «С каким товаром?» –  обращается Василий к другому возу, на огороженном передке которого, под новой  рогожей, лежит другой извозчик. Русая голова с красным лицом и рыжеватой  бородкой на минуту высовывается из-под рогожи, равнодушно-презрительным  взглядом окидывает нашу бричку и снова скрывается – и мне приходят мысли, что,  верно, эти извозчики не знают, кто мы такие и откуда и куда едем?..    

Часа  полтора углубленный в разнообразные наблюдения, я не обращаю внимания на кривые  цифры, выставленные на верстах. Но вот солнце начинает жарче печь мне голову и  спину, дорога становится пыльнее, треугольная крышка чайницы начинает сильно  беспокоить меня, я несколько раз переменяю положение: мне становится жарко,  неловко и скучно. Все мое внимание обращается на верстовые столбы и на цифры,  выставленные на них; я делаю различные математические вычисления насчет  времени, в которое мы можем приехать на станцию. «Двенадцать верст составляют  треть тридцати шести, а до Липец сорок одна, следовательно, мы проехали одну  треть и сколько?» и т. д.    

– Василий, –  говорю я, когда замечаю, что он начинает удить рыбу на козлах, –  пусти меня на козлы, голубчик. – Василий соглашается. Мы переменяемся  местами: он тотчас же начинает храпеть и разваливается так, что в бричке уже не  остается больше ни для кого места; а передо мной открывается с высоты, которую  я занимаю, самая приятная картина: наши четыре лошади, Неручинская, Дьячок,  Левая коренная и Аптекарь, все изученные мною до малейших подробностей и  оттенков свойств каждой.    

– Отчего  это нынче Дьячок на правой пристяжке, а не на левой, Филипп? – несколько  робко спрашиваю я.    

– Дьячок?    

– А  Неручинская ничего не везет, – говорю я.    

– Дьячка  нельзя налево впрягать, – говорит Филипп, не обращая внимания на мое последнее  замечание, – не такая лошадь, чтоб его на левую пристяжку запрягать.  Налево уж нужно такую лошадь, чтоб, одно слово, была лошадь, а это не такая  лошадь.    

И  Филипп с этими словами нагибается на правую сторону и, подергивая вожжой из  всех сил, принимается стегать бедного Дьячка по хвосту и по ногам, как-то  особенным манером, снизу, и несмотря на то, что Дьячок старается из всех сил и  воротит всю бричку, Филипп прекращает этот маневр только тогда, когда чувствует  необходимость отдохнуть и сдвинуть неизвестно для чего свою шляпу на один бок,  хотя она до этого очень хорошо и плотно сидела на его голове. Я пользуюсь такой  счастливой минутой и прошу Филиппа дать мне поправить. Филипп дает мне  сначала одну вожжу, потом другую; наконец все шесть вожжей и кнут переходят в  мои руки, и я совершенно счастлив. Я стараюсь всячески подражать Филиппу,  спрашиваю у него, хорошо ли? но обыкновенно кончается тем, что он остается мною  недоволен: говорит, что та много везет, а та ничего не везет, высовывает локоть  из-за моей груди и отнимает у меня вожжи. Жар все усиливается, барашки начинают  вздуваться, как мыльные пузыри, выше и выше, сходиться и принимают темно-серые  тени. В окно кареты высовывается рука с бутылкой и узелком; Василий с  удивительной ловкостью на ходу соскакивает с козел и приносит нам ватрушек и  квасу.    

На  крутом спуске мы все выходим из экипажей и иногда вперегонки бежим до моста, между  тем как Василий и Яков, подтормозив колеса, с обеих сторон руками поддерживают  карету, как будто они в состоянии удержать ее, ежели бы она упала. Потом, с  позволения Мими, я или Володя отправляемся в карету, а Любочка или Катенька  садятся в бричку. Перемещения эти доставляют большое удовольствие девочкам,  потому что они справедливо находят, что в бричке гораздо веселей. Иногда во  время жара, проезжая через рощу, мы отстаем от кареты, нарываем зеленых веток и  устраиваем в бричке беседку. Движущаяся беседка во весь дух догоняет карету, и  Любочка пищит при этом самым пронзительным голосом, чего она никогда не  забывает делать при каждом случае, доставляющем ей большое удовольствие.    

Но  вот и деревня, в которой мы будем обедать и отдыхать. Вот уж запахло деревней –  дымом, дегтем, баранками, послышались звуки говора, шагов и колес; бубенчики  уже звенят не так, как в чистом поле, и с обеих сторон мелькают избы, с  соломенными кровлями, резными тесовыми крылечками и маленькими окнами с  красными и зелеными ставнями, в которые кое-где просовывается лицо любопытной  бабы. Вот крестьянские мальчики и девочки в одних рубашонках: широко раскрыв глаза  и растопырив руки, неподвижно стоят они на одном месте или, быстро семеня в  пыли босыми ножонками, несмотря на угрожающие жесты Филиппа, бегут за экипажами  и стараются взобраться на чемоданы, привязанные сзади. Вот и рыжеватые дворники  с обеих сторон подбегают к экипажам и привлекательными словами и жестами один  перед другим стараются заманить проезжающих. Тпрру! ворота скрипят, вальки  цепляют за воротища*, и мы въезжаем на двор. Четыре часа отдыха и свободы!    

 Глава  II

  Гроза    

     

Солнце  склонялось к западу и косыми жаркими лучами невыносимо жгло мне шею и щеки;  невозможно было дотронуться до раскаленных краев брички; густая пыль  поднималась по дороге и наполняла воздух. Не было ни малейшего ветерка, который  бы относил ее. Впереди нас, на одинаковом расстоянии, мерно покачивался высокий  запыленный кузов кареты с важами*, из-за которого виднелся изредка кнут,  которым помахивал кучер, его шляпа и фуражка Якова. Я не знал, куда деваться:  ни черное от пыли лицо Володи, дремавшего подле меня, ни движения спины  Филиппа, ни длинная тень нашей брички, под косым углом бежавшая за нами, не  доставляли мне развлечения. Все мое внимание было обращено на верстовые столбы,  которые я замечал издалека, и на облака, прежде рассыпанные по небосклону,  которые, приняв зловещие черные тени, теперь собирались в одну большую, мрачную  тучу. Изредка погромыхивал дальний гром. Это последнее обстоятельство более  всего усиливало мое нетерпение скорее приехать на постоялый двор. Гроза  наводила на меня невыразимо тяжелое чувство тоски и страха.    

До  ближайшей деревни оставалось еще верст десять, а большая темно-лиловая туча,  взявшаяся бог знает откуда, без малейшего ветра, но быстро подвигалась к нам.  Солнце, еще не скрытое облаками, ярко освещает ее мрачную фигуру и серые  полосы, которые от нее идут до самого горизонта. Изредка вдалеке вспыхивает  молния и слышится слабый гул, постепенно усиливающийся, приближающийся и  переходящий в прерывистые раскаты, обнимающие весь небосклон. Василий  приподнимается с козел и поднимает верх брички; кучера надевают армяки и при  каждом ударе грома снимают шапки и крестятся; лошади настораживают уши,  раздувают ноздри, как будто принюхиваясь к свежему воздуху, которым пахнет от  приближающейся тучи, и бричка скорее катит по пыльной дороге. Мне становится  жутко, и я чувствую, как кровь быстрее обращается в моих жилах. Но вот передовые  облака уже начинают закрывать солнце; вот оно выглянуло в последний раз,  осветило страшно-мрачную сторону горизонта и скрылось. Вся окрестность вдруг  изменяется и принимает мрачный характер. Вот задрожала осиновая роща; листья  становятся какого-то бело-мутного цвета, ярко выдающегося на лиловом фоне тучи,  шумят и вертятся; макушки больших берез начинают раскачиваться, и пучки сухой  травы летят через дорогу. Стрижи и белогрудые ласточки, как будто с намерением  остановить нас, реют вокруг брички и пролетают под самой грудью лошадей; галки  с растрепанными крыльями как-то боком летают по ветру; края кожаного фартука,  которым мы застегнулись, начинают подниматься, пропускать к нам порывы влажного  ветра и, размахиваясь, биться о кузов брички. Молния вспыхивает как будто в  самой бричке, ослепляет зрение и на одно мгновение освещает серое сукно, басон*  и прижавшуюся к углу фигуру Володи. В ту же секунду над самой головой раздается  величественный гул, который, как будто поднимаясь все выше и выше, шире и шире,  по огромной спиральной линии, постепенно усиливается и переходит в  оглушительный треск, невольно заставляющий трепетать и сдерживать дыхание. Гнев  божий! как много поэзии в этой простонародной мысли!    

Колеса  вертятся скорее и скорее; по спинам Василия и Филиппа, который нетерпеливо помахивает  вожжами, я замечаю, что и они боятся. Бричка шибко катится под гору и стучит по  дощатому мосту; я боюсь пошевелиться и с минуты на минуту ожидаю нашей общей  погибели.    

Тпру!  оторвался валек, и на мосту, несмотря на беспрерывные оглушительные удары, мы  принуждены остановиться.    

Прислонив  голову к краю брички, я с захватывающим дыхание замиранием сердца безнадежно  слежу за движениями толстых черных пальцев Филиппа, который медлительно захлестывает  петлю и выравнивает постромки, толкая пристяжную ладонью и кнутовищем.    

Тревожные  чувства тоски и страха увеличивались во мне вместе с усилением грозы, но когда  пришла величественная минута безмолвия, обыкновенно предшествующая разражению  грозы, чувства эти дошли до такой степени, что, продолжись это состояние еще  четверть часа, я уверен, что умер бы от волнения. В это самое время из-под  моста вдруг появляется, в одной грязной дырявой рубахе, какое-то человеческое  существо с опухшим бессмысленным лицом, качающейся, ничем не покрытой  обстриженной головой, кривыми безмускульными ногами и с какой-то красной  глянцевитой культяпкой вместо руки, которую он сует прямо в бричку.    

– Ба-а-шка!  убо-го-му Хри-ста ради, – звучит болезненный голос, и нищий с каждым словом  крестится и кланяется в пояс.    

Не  могу выразить чувства холодного ужаса, охватившего мою душу в эту минуту. Дрожь  пробегала по моим волосам, а глаза с бессмыслием страха были устремлены на  нищего…    

Василий,  в дороге подающий милостыню, дает наставления Филиппу насчет укрепления валька  и, только когда все уже готово и Филипп, собирая вожжи, лезет на козлы,  начинает что-то доставать из бокового кармана. Но только что мы трогаемся,  ослепительная молния, мгновенно наполняя огненным светом всю лощину, заставляет  лошадей остановиться и, без малейшего промежутка, сопровождается таким  оглушительным треском грома, что, кажется, весь свод небес рушится над нами.  Ветер еще усиливается: гривы и хвосты лошадей, шинель Василья и края фартука  принимают одно направление и отчаянно развеваются от порывов неистового ветра.  На кожаный верх брички тяжело упала крупная капля дождя… другая, третья, четвертая,  и вдруг как будто кто-то забарабанил над нами, и вся окрестность огласилась  равномерным шумом падающего дождя. По движениям локтей Василья я замечаю, что  он развязывает кошелек; нищий, продолжая креститься и кланяться, бежит подле  самых колес, так что, того и гляди, раздавят его. «Подай Хри-ста ради». Наконец  медный грош летит мимо нас, и жалкое созданье, в обтянувшем его худые члены,  промокшем до нитки рубище, качаясь от ветра, в недоумении останавливается  посреди дороги и исчезает из моих глаз.    

Косой  дождь, гонимый сильным ветром, лил как из ведра; с фризовой спины Василья текли  потоки в лужу мутной воды, образовавшуюся на фартуке. Сначала сбитая катышками  пыль превратилась в жидкую грязь, которую месили колеса, толчки стали меньше, и  по глинистым колеям потекли мутные ручьи. Молния светила шире и бледнее, и  раскаты грома уже были не так поразительны за равномерным шумом дождя.    

Но  вот дождь становится мельче; туча начинает разделяться на волнистые облака,  светлеть в том месте, в котором должно быть солнце, и сквозь серовато-белые  края тучи чуть виднеется клочок ясной лазури. Через минуту робкий луч солнца  уже блестит в лужах дороги, на полосах падающего, как сквозь сито, мелкого  прямого дождя и на обмытой, блестящей зелени дорожной травы. Черная туча так же  грозно застилает противоположную сторону небосклона, но я уже не боюсь ее. Я  испытываю невыразимо отрадное чувство надежды в жизни, быстро заменяющее во мне  тяжелое чувство страха. Душа моя улыбается так же, как и освеженная,  повеселевшая природа. Василий откидывает воротник шинели, снимает фуражку и  отряхивает ее; Володя откидывает фартук; я высовываюсь из брички и жадно впиваю  в себя освеженный, душистый воздух. Блестящий, обмытый кузов кареты с важами и  чемоданами покачивается перед нами, спины лошадей, шлеи, вожжи, шины колес –  все мокро и блестит на солнце, как покрытое лаком. С одной стороны дороги –  необозримое озимое поле, кое-где перерезанное неглубокими овражками, блестит  мокрой землею и зеленью и расстилается тенистым ковром до самого горизонта; с  другой стороны – осиновая роща, поросшая ореховым и черемушным подседом*, как  бы в избытке счастия стоит, не шелохнется и медленно роняет с своих обмытых  ветвей светлые капли дождя на сухие прошлогодние листья. Со всех сторон вьются  с веселой песнью и быстро падают хохлатые жаворонки; в мокрых кустах слышно  хлопотливое движение маленьких птичек, и из середины рощи ясно долетают звуки  кукушки. Так обаятелен этот чудный запах леса после весенней грозы, запах  березы, фиялки, прелого листа, сморчков, черемухи, что я не могу усидеть в  бричке, соскакиваю с подножки, бегу к кустам и, несмотря на то, что меня  осыпает дождевыми каплями, рву мокрые ветки распустившейся черемухи, бью себя  ими по лицу и упиваюсь их чудным запахом. Не обращая даже внимания на то, что к  сапогам моим липнут огромные комки грязи и чулки мои давно уже мокры, я, шлепая  по грязи, бегу к окну кареты.    

– Любочка!  Катенька! – кричу я, подавая туда несколько веток черемухи, –  посмотри, как хорошо!    

Девочки  пищат, ахают; Мими кричит, чтобы я ушел, а то меня непременно раздавят.    

– Да  ты понюхай, как пахнет! – кричу я.    

 Глава  III

  Новый взгляд    

     

Катенька  сидела подле меня в бричке и, склонив свою хорошенькую головку, задумчиво следила  за убегающей под колесами пыльной дорогой. Я молча смотрел на нее и удивлялся  тому не детски грустному выражению, которое в первый раз встречал на ее  розовеньком личике.    

– А  вот скоро мы и приедем в Москву, – сказал я, – как ты думаешь, какая  она?    

– Не  знаю, – отвечала она нехотя.    

– Ну  все-таки, как ты думаешь: больше Серпухова или нет?..    

– Что?    

– Я  ничего.    

Но  по тому инстинктивному чувству, которым один человек угадывает мысли другого и  которое служит путеводною нитью разговора, Катенька поняла, что мне больно ее  равнодушие; она подняла голову и обратилась ко мне:    

– Папа  говорил вам, что мы будем жить у бабушки?    

– Говорил;  бабушка хочет совсем с нами жить.    

– И  все будем жить?    

– Разумеется;  мы будем жить на верху в одной половине; вы в другой половине; а папа во флигеле;  а обедать будем все вместе, внизу у бабушки.    

– Maman  говорит, что бабушка такая важная – сердитая?    

– Не-ет!  Это только так кажется сначала. Она важная, но совсем не сердитая; напротив,  очень добрая, веселая. Коли бы ты видела, какой бал был в ее именины!    

– Все-таки  я боюсь ее; да, впрочем, бог знает, будем ли мы…    

Катенька  вдруг замолчала и опять задумалась.    

– Что-о? –  спросил я с беспокойством.    

– Ничего,  я так.    

– Нет,  ты что-то сказала: «Бог знает…»    

– Так  ты говорил, какой был бал у бабушки.    

– Да  вот жалко, что вас не было; гостей было пропасть, человек тысяча, музыка,  генералы, и я танцевал… Катенька! – сказал я вдруг, останавливаясь в  середине своего описания, – ты не слушаешь?    

– Нет,  слышу; ты говорил, что ты танцевал.    

– Отчего  ты такая скучная?    

– Не  всегда же веселой быть.    

– Нет,  ты очень переменилась с тех пор, как мы приехали из Москвы. Скажи по  правде, – прибавил я с решительным видом, поворачиваясь к ней, –  отчего ты стала какая-то странная?    

– Будто  я странная? – отвечала Катенька с одушевлением, которое доказывало, что  мое замечание интересовало ее, – я совсем не странная.    

– Нет,  ты уж не такая, как прежде, – продолжал я, – прежде видно было, что  ты во всем с нами заодно, что ты нас считаешь как родными и любишь так же, как  и мы тебя, а теперь ты стала такая серьезная, удаляешься от нас…    

– Совсем  нет…    

– Нет,  дай мне договорить, – перебил я, уже начиная ощущать легкое щекотанье в  носу, предшествующее слезам, которые всегда навертывались мне на глаза, когда я  высказывал давно сдержанную задушевную мысль, – ты удаляешься от нас,  разговариваешь только с Мими, как будто не хочешь нас знать.    

– Да  ведь нельзя же всегда оставаться одинаковыми; надобно когда-нибудь и перемениться, –  отвечала Катенька, которая имела привычку объяснять все какою-то  фаталистическою необходимостью, когда не знала, что говорить.    

Я  помню, что раз, поссорившись с Любочкой, которая назвала ее глупой девочкой,  она отвечала: не всем же умным быть, надо и глупым быть; но меня не  удовлетворил ответ, что надо же и перемениться когда-нибудь, и я продолжал  допрашивать:    

– Для  чего же это надо?    

– Ведь  не всегда же мы будем жить вместе, – отвечала Катенька, слегка краснея и  пристально вглядываясь в спину Филиппа. – Маменька могла жить у покойницы  вашей маменьки, которая была ее другом; а с графиней, которая, говорят, такая  сердитая, еще, бог знает, сойдутся ли они? Кроме того, все-таки когда-нибудь да  мы разойдемся: вы богаты – у вас есть Петровское, а мы бедные – у маменьки  ничего нет.    

Вы  богаты – мы бедны: эти слова и понятия, связанные с ними, показались мне  необыкновенно странны. Бедными, по моим тогдашним понятиям, могли быть только  нищие и мужики, и это понятие бедности я никак не мог соединить в своем  воображении с грациозной, хорошенькой Катей. Мне казалось, что Мими и Катенька  ежели всегда жили, то всегда и будут жить с нами и делить все поровну. Иначе и  быть не могло. Теперь же тысячи новых, неясных мыслей, касательно одинокого  положения их, зароились в моей голове, и мне стало так совестно, что мы богаты,  а они бедны, что я покраснел и не мог решиться взглянуть на Катеньку.    

«Что  ж такое, что мы богаты, а они бедны? – думал я, – и каким образом из  этого вытекает необходимость разлуки? Отчего ж нам не разделить поровну того,  что имеем?» Но я понимал, что с Катенькой не годится говорить об этом, и  какой-то практический инстинкт, в противность этим логическим размышлениям, уже  говорил мне, что она права и что неуместно бы было объяснять ей свою мысль.    

– Неужели  точно ты уедешь от нас? – сказал я, – как же это мы будем жить врозь?    

– Что  же делать, мне самой больно; только ежели это случится, я знаю, что я сделаю…    

– В  актрисы пойдешь… вот глупости! – подхватил я, зная, что быть актрисой было  всегда любимой мечтой ее.    

– Нет,  это я говорила, когда была маленькой…    

– Так  что же ты сделаешь?    

– Пойду  в монастырь и буду там жить, буду ходить в черненьком платьице, в бархатной  шапочке.    

Катенька  заплакала.    

Случалось  ли вам, читатель, в известную пору жизни вдруг замечать, что ваш взгляд на вещи  совершенно изменяется, как будто все предметы, которые вы видели до тех пор,  вдруг повернулись к вам другой, неизвестной еще стороной? Такого рода моральная  перемена произошла во мне в первый раз во время нашего путешествия, с которого  я и считаю начало моего отрочества.    

Мне  в первый раз пришла в голову ясная мысль о том, что не мы одни, то есть наше  семейство, живем на свете, что не все интересы вертятся около нас, а что  существует другая жизнь людей, ничего не имеющих общего с нами, не заботящихся  о нас и даже не имеющих понятия о нашем существовании. Без сомнения, я и прежде  знал все это; но знал не так, как я это узнал теперь, не сознавал, не  чувствовал.    

Мысль  переходит в убеждение только одним известным путем, часто совершенно неожиданным  и особенным от путей, которые, чтобы приобрести то же убеждение, проходят  другие умы. Разговор с Катенькой, сильно тронувший меня и заставивший  задуматься над ее будущим положением, был для меня этим путем. Когда я глядел  на деревни и города, которые мы проезжали, в которых в каждом доме жило, по  крайней мере, такое же семейство, как наше, на женщин, детей, которые с  минутным любопытством смотрели на экипаж и навсегда исчезали из глаз, на  лавочников, мужиков, которые не только не кланялись нам, как я привык видеть  это в Петровском, но не удостаивали нас даже взглядом, мне в первый раз пришел  в голову вопрос: что же их может занимать, ежели они нисколько не заботятся о  нас? и из этого вопроса возникли другие: как и чем они живут, как воспитывают  своих детей, учат ли их, пускают ли играть, как наказывают? и т. д.    

 Глава  IV

  В москве    

     

С  приездом в Москву перемена моего взгляда на предметы, лица и свое отношение к  ним стала еще ощутительнее.    

При  первом свидании с бабушкой, когда я увидал ее худое, морщинистое лицо и  потухшие глаза, чувство подобострастного уважения и страха, которые я к ней:  испытывал, заменились состраданием; а когда она, припав лицом к голове Любочки,  зарыдала так, как будто перед ее глазами был труп ее любимой дочери, даже  чувством любви заменилось во мне сострадание. Мне было неловко видеть ее печаль  при свидании с нами; я сознавал, что мы сами по себе ничто в ее глазах, что мы  ей дороги только как воспоминание, я чувствовал, что в каждом поцелуе, которыми  она покрывала мои щеки, выражалась одна мысль: ее нет, она умерла, я не увижу  ее больше!    

Папа,  который в Москве почти совсем не занимался нами и с вечно озабоченным лицом только  к обеду приходил к нам, в черном сюртуке или фраке, – вместе с своими  большими выпущенными воротничками рубашки, халатом, старостами, приказчиками,  прогулками на гумно и охотой, много потерял в моих глазах. Карл Иваныч,  которого бабушка называла дядькой и который вдруг, бог знает зачем,  вздумал заменить свою почтенную, знакомую мне лысину рыжим париком с нитяным  пробором почти посередине головы, показался мне так странен и смешон, что я  удивлялся, как мог я прежде не замечать этого.    

Между  девочками и нами тоже появилась какая-то невидимая преграда; у них и у нас были  уже свои секреты; как будто они гордились перед нами своими юбками, которые  становились длиннее, а мы своими панталонами со штрипками. Мими же в первое  воскресенье вышла к обеду в таком пышном платье и с такими лентами на голове,  что уж сейчас видно было, что мы не в деревне и теперь все пойдет иначе.    

     Глава  V

  Старший брат    

     

Я  был только годом и несколькими месяцами моложе Володи; мы росли, учились и  играли всегда вместе. Между нами не делали различия старшего и младшего; но  именно около того времени, о котором я говорю, я начал понимать, что Володя не  товарищ мне по годам, наклонностям и способностям. Мне даже казалось, что  Володя сам сознает свое первенство и гордится им. Такое убеждение, может быть,  и ложное, внушало мне самолюбие, страдавшее при каждом столкновении с ним. Он  во всем стоял выше меня: в забавах, в учении, в ссорах, в умении держать себя,  и все это отдаляло меня от него и заставляло испытывать непонятные для меня моральные  страдания. Ежели бы, когда Володе в первый раз сделали голландские рубашки со  складками, я сказал прямо, что мне весьма досадно не иметь таких, я уверен, что  мне стало бы легче и не казалось бы всякий раз, когда он оправлял воротнички,  что он делает это для того только, чтобы оскорбить меня.    

Меня  мучило больше всего то, что Володя, как мне иногда казалось, понимал меня, но  старался скрывать это.    

Кто  не замечал тех таинственных бессловесных отношений, проявляющихся в незаметной  улыбке, движении или взгляде между людьми, живущими постоянно вместе: братьями,  друзьями, мужем и женой, господином и слугой, в особенности когда люди эти не  во всем откровенны между собой. Сколько недосказанных желаний, мыслей и страха –  быть понятым – выражается в одном случайном взгляде, когда робко и нерешительно  встречаются ваши глаза!    

Но,  может быть, меня обманывала в этом отношении моя излишняя восприимчивость и  склонность к анализу; может быть, Володя совсем и не чувствовал того же, что я.  Он был пылок, откровенен и непостоянен в своих увлечениях. Увлекаясь самыми  разнородными предметами, он предавался им всей душой.    

То  вдруг на него находила страсть к картинкам: он сам принимался рисовать, покупал  на все свои деньги, выпрашивал у рисовального учителя, у папа, у бабушки; то  страсть к вещам, которыми он украшал свой столик, собирая их по всему дому; то  страсть к романам, которые он доставал потихоньку и читал по целым дням и  ночам… Я невольно увлекался его страстями; но был слишком горд, чтобы идти по  его следам, и слишком молод и несамостоятелен, чтобы избрать новую дорогу. Но  ничему я не завидовал столько, как счастливому, благородно откровенному  характеру Володи, особенно резко выражавшемуся в ссорах, случавшихся между  нами. Я чувствовал, что он поступает хорошо, но не мог подражать ему.    

Однажды,  во время сильнейшего пыла его страсти к вещам, я подошел к его столу и разбил  нечаянно пустой разноцветный флакончик.    

– Кто  тебя просил трогать мои вещи? – сказал вошедший в комнату Володя, заметив  расстройство, произведенное мною в симметрии разнообразных украшений его  столика. – А где флакончик? непременно ты…    

– Нечаянно  уронил; он и разбился, что ж за беда?    

– Сделай  милость, никогда не смей прикасаться к моим вещам, – сказал он,  составляя куски разбитого флакончика и с сокрушением глядя на них.    

– Пожалуйста,  не командуй, – отвечал я. – Разбил так разбил; что ж тут говорить!    

И  я улыбнулся, хотя мне совсем не хотелось улыбаться.    

– Да,  тебе ничего, а мне чего, – продолжал Володя, делая жест подергивания  плечом, который он наследовал от папа, – разбил, да еще и смеется, этакой  несносный мальчишка!    

– Я  мальчишка; а ты большой, да глупый.    

– Не  намерен с тобой браниться, – сказал Володя, слегка отталкивая меня, –  убирайся.    

– Не  толкайся!    

– Убирайся!    

– Я  тебе говорю, не толкайся!    

Володя  взял меня за руку и хотел оттащить от стола; но я уже был раздражен до  последней степени: схватил стол за ножку и опрокинул его. «Так вот же тебе!» –  и все фарфоровые и хрустальные украшения с дребезгом полетели на пол.    

– Отвратительный  мальчишка!.. – закричал Володя, стараясь поддержать падающие вещи.    

«Ну,  теперь все кончено между нами, – думал я, выходя из комнаты, – мы  навек поссорились».    

До  вечера мы не говорили друге другом; я чувствовал себя виноватым, боялся  взглянуть на него и целый день не мог ничем заняться; Володя, напротив, учился  хорошо и, как всегда, после обеда разговаривал и смеялся с девочками.    

Как  только учитель кончал класс, я выходил из комнаты: мне страшно, неловко и  совестно было оставаться одному с братом. После вечернего класса истории я взял  тетради и направился к двери. Проходя мимо Володи, несмотря на то, что мне  хотелось подойти и помириться с ним, я надулся и старался сделать сердитое  лицо. Володя в это самое время поднял голову и с чуть заметной добродушно  насмешливой улыбкой смело посмотрел на меня. Глаза наши встретились, и я понял,  что он понимает меня и то, что я понимаю, что он понимает меня; но какое-то  непреодолимое чувство заставило меня отвернуться.    

– Николенька! –  сказал он мне самым простым, нисколько не патетическим голосом, – полно  сердиться. Извини меня, ежели я тебя обидел.    

И  он подал мне руку.    

Как  будто, поднимаясь все выше и выше, что-то вдруг стало давить меня в груди и  захватывать дыхание; но это продолжалось только одну секунду: на глазах  показались слезы, и мне стало легче.    

– Прости…  ме…ня, Вол…дя! – сказал я, пожимая его руку.    

Володя  смотрел на меня, однако так, как будто никак не понимал, отчего у меня слезы на  глазах…    

 Глава  VI

  Маша    

     

Но  ни одна из перемен, происшедших в моем взгляде на вещи, не была так  поразительна для самого меня, как та, вследствие которой в одной из наших  горничных я перестал видеть слугу женского пола, а стал видеть женщину, от  которой могли зависеть, в некоторой степени, мое спокойствие и счастие.    

С  тех пор как помню себя, помню я и Машу в нашем доме, и никогда, до случая,  переменившего совершенно мой взгляд на нее, и про который я расскажу  сейчас, – я не обращал на нее ни малейшего внимания. Маше было лет  двадцать пять, когда мне было четырнадцать; она была очень хороша; но я боюсь  описывать ее, боюсь, чтобы воображение снова не представило мне обворожительный  и обманчивый образ, составившийся в нем во время моей страсти. Чтобы не ошибиться,  скажу только, что она была необыкновенно бела, роскошно развита и была женщина;  а мне было четырнадцать лет.    

В  одну из тех минут, когда, с уроком в руке, занимаешься прогулкой по комнате,  стараясь ступать только по одним щелям половиц, или пением какого-нибудь  несообразного мотива, или размазыванием чернил по краю стола, или повторением  без всякой мысли какого-нибудь изречения – одним словом, в одну из тех минут,  когда ум отказывается от работы и воображение, взяв верх, ищет впечатлений, я  вышел из классной и без всякой цели спустился к площадке.    

Кто-то  в башмаках шел вверх по другому повороту лестницы. Разумеется, мне захотелось  знать, кто это, но вдруг шум шагов замолк, и я услышал голос Маши: «Ну вас, что  вы балуетесь, а как Мария Ивановна придет – разве хорошо будет?»    

«Не  придет», – шепотом сказал голос Володи, и вслед за этим что-то  зашевелилось, как будто Володя хотел удержать ее.    

«Ну,  куда руки суете? Бесстыдник!» – и Маша, с сдернутой набок косынкой, из-под которой  виднелась белая, полная шея, пробежала мимо меня.    

Не  могу выразить, до какой степени меня изумило это открытие, однако чувство  изумления скоро уступило место сочувствию поступку Володи: меня уже не удивлял  самый его поступок, но то, каким образом он постиг, что приятно так поступать.  И мне невольно захотелось подражать ему.    

Я  по целым часам проводил иногда на площадке, без всякой мысли, с напряженным вниманием  прислушиваясь к малейшим движениям, происходившим на верху; но никогда не мог  принудить себя подражать Володе, несмотря на то, что мне этого хотелось больше  всего на свете. Иногда, притаившись за дверью, я с тяжелым чувством зависти и  ревности слушал возню, которая поднималась в девичьей, и мне приходило в  голову: каково бы было мое положение, ежели бы я пришел на верх и, так же как  Володя, захотел бы поцеловать Машу? что бы я сказал с своим широким носом и  торчавшими вихрами, когда бы она спросила у меня, чего мне нужно? Иногда я  слышал, как Маша говорила Володе: «Вот наказанье! что же вы в самом деле  пристали ко мне, идите отсюда, шалун этакой… отчего Николай Петрович никогда не  ходит сюда и не дурачится…» Она не знала, что Николай Петрович сидит в эту  минуту под лестницею и всё на свете готов отдать, чтобы только быть на месте  шалуна Володи.    

Я  был стыдлив от природы, но стыдливость моя еще увеличивалась убеждением в моей  уродливости. А я убежден, что ничто не имеет такого разительного влияния на  направление человека, как наружность его, и не столько самая наружность,  сколько убеждение в привлекательности или непривлекательности ее.    

Я  был слишком самолюбив, чтобы привыкнуть к своему положению, утешался, как  лисица, уверяя себя, что виноград еще зелен, то есть старался презирать все  удовольствия, доставляемые приятной наружностью, которыми на моих глазах  пользовался Володя и которым я от души завидовал, и напрягал все силы своего  ума и воображения, чтобы находить наслаждения в гордом одиночестве.    

 Глава  VII

  Дробь    

     

– Боже  мой, порох!.. – воскликнула Мими задыхающимся от волнения голосом. –  Что вы делаете? Вы хотите сжечь дом, погубить всех нас…    

И  с неописанным выражением твердости духа Мими приказала всем посторониться, большими,  решительными шагами подошла к рассыпанной дроби и, презирая опасность, могущую  произойти от неожиданного взрыва, начала топтать ее ногами. Когда, по ее  мнению, опасность уже миновалась, она позвала Михея и приказала ему выбросить  весь этот порох куда-нибудь подальше или, всего лучше, в воду и, гордо  встряхивая чепцом, направилась к гостиной. «Очень хорошо за ними смотрят,  нечего сказать», – проворчала она.    

Когда  папа пришел из флигеля и мы вместе с ним пошли к бабушке, в комнате ее уже сидела  Мими около окна и с каким-то таинственно официальным выражением грозно смотрела  мимо двери. В руке ее находилось что-то завернутое в несколько бумажек. Я  догадался, что это была дробь и что бабушке уже все известно.    

Кроме  Мими, в комнате бабушки находились еще горничная Гаша, которая, как заметно  было по ее гневному, раскрасневшемуся лицу, была сильно расстроена, и доктор  Блюменталь, маленький рябоватый человечек, который тщетно старался успокоить  Гашу, делая ей глазами и головой таинственные миротворные знаки.    

Сама  бабушка сидела несколько боком и раскладывала пасьянс Путешественник, что  всегда означало весьма неблагоприятное расположение духа.    

– Как  себя чувствуете нынче, maman? хорошо ли почивали? – сказал папа,  почтительно целуя ее руку.    

– Прекрасно,  мой милый; кажется, знаете, что я всегда совершенно здорова, – отвечала бабушка  таким тоном, как будто вопрос папа был самый неуместный и оскорбительный  вопрос. – Что ж, хотите вы мне дать чистый платок? – продолжала она,  обращаясь к Гаше.    

– Я  вам подала, – отвечала Гаша, указывая на белый, как снег, батистовый  платок, лежавший на ручке кресел.    

– Возьмите  эту грязную ветошку и дайте мне чистый, моя милая.    

Гаша  подошла к шифоньерке, выдвинула ящик и так сильно хлопнула им, что стекла задрожали  в комнате. Бабушка грозно оглянулась на всех нас и продолжала пристально  следить за всеми движениями горничной. Когда она подала ей, как мне показалось,  тот же самый платок, бабушка сказала:    

– Когда  же вы мне натрете табак, моя милая?    

– Время  будет, так натру.    

– Что  вы говорите?    

– Натру  нынче.    

– Ежели  вы не хотите мне служить, моя милая, вы бы так и сказали: я бы давно вас отпустила.    

– И  отпустите, не заплачут, – проворчала вполголоса горничная.    

В  это время доктор начал было мигать ей; но она так гневно и решительно  посмотрела на него, что он тотчас же потупился и занялся ключиком своих часов.    

– Видите,  мой милый, – сказала бабушка, обращаясь к папа, когда Гаша, продолжая ворчать,  вышла из комнаты, – как со мной говорят в моем доме?    

– Позвольте,  maman, я сам натру вам табак, – сказал папа, приведенный, по-видимому, в  большое затруднение этим неожиданным обращением.    

– Нет  уж, благодарю вас: она ведь оттого так и груба, что знает, никто, кроме нее, не  умеет стереть табак, как я люблю. Вы знаете, мой милый, – продолжала  бабушка после минутного молчания, – что ваши дети нынче чуть было дом не  сожгли?    

Папа  с почтительным любопытством смотрел на бабушку.    

– Да,  они вот чем играют. Покажите им, – сказала она, обращаясь к Мими.    

Папа  взял в руки дробь и не мог не улыбнуться.    

– Да  это дробь, maman, – сказал он, – это совсем не опасно.    

– Очень  вам благодарна, мой милый, что вы меня учите, только уж я стара слишком…    

– Нервы,  нервы! – прошептал доктор.    

И  папа тотчас обратился к нам:    

– Где  вы это взяли? и как смеете шалить такими вещами?    

– Нечего  их спрашивать, а надо спросить их дядьку, – сказала бабушка, особенно  презрительно выговаривая слово «дядька», – что он смотрит?    

– Вольдемар  сказал, что сам Карл Иваныч дал ему этот порох, – подхватила Мими.    

– Ну  вот видите, какой он хороший, – продолжала бабушка, – и где он, этот дядька,  как бишь его? пошлите его сюда.    

– Я  его отпустил в гости, – сказал папа.    

– Это  не резон; он всегда должен быть здесь. Дети не мои, а ваши, и я не имею права  советовать вам, потому что вы умнее меня, – продолжала бабушка, – но,  кажется, пора бы для них нанять гувернера, а не дядьку, немецкого  мужика. Да, глупого мужика, который их ничему научить не может, кроме дурным  манерам и тирольским песням. Очень нужно, я вас спрашиваю, детям уметь петь  тирольские песни. Впрочем, теперь некому об этом подумать, и вы можете делать,  как хотите.    

Слово  «теперь» значило: когда у них нет матери, и вызвало грустные воспоминания в  сердце бабушки, – она опустила глаза на табакерку с портретом и  задумалась.    

– Я  давно уже думал об этом, – поспешил сказать папа, – и хотел посоветоваться  с вами, maman: не пригласить ли нам St.-Jérôme’a, который теперь по билетам  дает им уроки?    

– И  прекрасно сделаешь, мой друг, – сказала бабушка уже не тем недовольным  голосом, которым говорила прежде. – St.-Jérôme, по крайней мере,  gouverneur, который поймет, как нужно вести des enfants de bonne maison[47], a не  простой menin, дядька, который годен только на то, чтобы водить их  гулять.    

– Я  завтра же поговорю с ним, – сказал папа.    

И  действительно, через два дня после этого разговора Карл Иваныч уступил свое  место молодому щеголю французу.    

 Глава  VIII

  История Карла Иваныча    

     

Поздно  вечером накануне того дня, в который Карл Иваныч должен был навсегда уехать от  нас, он стоял в своем ваточном халате и красной шапочке подле кровати и,  нагнувшись над чемоданом, тщательно укладывал в него свои вещи.    

Обращение  с нами Карла Иваныча в последнее время было как-то особенно сухо: он как будто  избегал всяких с нами сношений. Вот и теперь, когда я вошел в комнату, он  взглянул на меня исподлобья и снова принялся за дело. Я прилег на свою постель,  но Карл Иваныч, прежде строго запрещавший делать это, ничего не сказал мне, и  мысль, что он больше не будет ни бранить, ни останавливать нас, что ему нет  теперь до нас никакого дела, живо припомнила мне предстоящую разлуку. Мне стало  грустно, что он разлюбил нас, и хотелось выразить ему это чувство.    

– Позвольте,  я помогу вам, Карл Иваныч, – сказал я, подходя к нему.    

Карл  Иваныч взглянул на меня и снова отвернулся, но в беглом взгляде, который он  бросил на меня, я прочел не равнодушие, которым объяснял его холодность, но  искреннюю, сосредоточенную печаль.    

– Бог  все видит и все знает, и на все его святая воля, – сказал он, выпрямляясь  во весь рост и тяжело вздыхая. – Да, Николенька, – продолжал он,  заметив выражение непритворного участия, с которым я смотрел на него, –  моя судьба быть несчастливым с самого моего детства и по гробовую доску. Мне  всегда платили злом за добро, которое я делал людям, и моя награда не здесь, а  оттуда, – сказал он, указывая на небо. – Когда б вы знали мою историю  и все, что я перенес в этой жизни!.. Я был сапожник, я был солдат, я был дезертир,  я был фабрикант, я был учитель, и теперь я нуль! и мне, как сыну божию, некуда  преклонить свою голову, – заключил он и, закрыв глаза, опустился в свое  кресло.    

Заметив,  что Карл Иваныч находился в том чувствительном расположении духа, в котором он,  не обращая внимания на слушателей, высказывал для самого себя свои задушевные  мысли, я, молча и не спуская глаз с его доброго лица, сел на кровать.    

– Вы  не дитя, вы можете понимать. Я вам скажу свою историю и все, что я перенес в  этой жизни. Когда-нибудь вы вспомните старого друга, который вас очень любил,  дети!..    

Карл  Иваныч облокотился рукою о столик, стоявший подле него, понюхал табаку и, закатив  глаза к небу, тем особенным, мерным горловым голосом, которым он обыкновенно  диктовал нам, начал так свое повествование:    

– Я  был нешаслив ишо во чрева моей матрри. Das Unglück verfolgte mich schon im  Schosse meiner Mutter! – повторил он еще с большим чувством.    

Так  как Карл Иваныч не один раз, в одинаковом порядке, одних и тех же выражениях и  с постоянно неизменяемыми интонациями, рассказывал мне впоследствии свою  историю, я надеюсь передать ее почти слово в слово: разумеется, исключая  неправильности языка, о которой читатель может судить по первой фразе. Была ли  это действительно его история или произведение фантазии, родившееся во время  его одинокой жизни в нашем доме, которому он и сам начал верить от частого  повторения, или он только украсил фантастическими фактами действительные  события своей жизни – не решил еще я до сих пор. С одной стороны, он с слишком  живым чувством и методическою последовательностью, составляющими главные  признаки правдоподобности, рассказывал свою историю, чтобы можно было не верить  ей; с другой стороны, слишком много было поэтических красот в его истории; так  что именно красоты эти вызывали сомнения.    

«В  жилах моих течет благородная кровь графов фон Зомерблат! In meinen Adern  fliesst das edle Blut des Grafen von Sommerblat! Я родился шесть недель после сватьбы. Муж моей  матери (я звал его папенька) был арендатор у графа Зомерблат. Он не мог  позабыть стыда моей матери и не любил меня. У меня был маленький брат Johann и  две сестры; но я был чужой в своем собственном семействе! Ich war ein Fremder  in meiner eigenen Familie! Когда Johann делал глупости, папенька говорил: «С  этим ребенком Карлом мне не будет минуты покоя!», меня бранили и наказывали.  Когда сестры сердились между собой, папенька говорил: «Карл никогда не будет  послушный мальчик!», меня бранили и наказывали. Одна моя добрая маменька любила  и ласкала меня. Часто она говорила мне: «Карл! подите сюда, в мою комнату», и  она потихоньку целовала меня. «Бедный, бедный Карл! – сказала она, –  никто тебя не любит, но я ни на кого тебя не променяю. Об одном тебя просит  твоя маменька, – говорила она мне, – учись хорошенько и будь всегда  честным человеком, бог не оставит тебя! Trachte nur ein ehrlicher  Deutscher zu werden – sagte sie – und der liebe Gott wird dich nicht  verlassen!» И я  старался. Когда мне минуло четырнадцать лет и я мог идти к причастию, моя  маменька сказала моему папеньке: «Карл стал большой мальчик, Густав; что мы  будем с ним делать?» И папенька сказал: «Я не знаю». Тогда маменька сказала:  «Отдадим его в город к господину Шульц, пускай он будет сапожник!», и папенька  сказал: «Хорошо», und mein Vater sagte «gut». Шесть лет и семь месяцев я жил в  городе у сапожного мастера, и хозяин любил меня. Он сказал: «Карл хороший  работник, и скоро он будет моим Geselle!»[48],  но… человек предполагает, а бог располагает… в 1796 году была назначена  Konskription[49],  и все, кто мог служить, от восемнадцати до двадцать первого года, должны были собраться  в город.    

Папенька  и брат Johann приехали в город, и мы вместе пошли бросить Los[50], кому быть Soldat и кому  не быть Soldat. Johann вытащил дурной нумеро – он должен быть Soldat, я вытащил  хороший нумеро – я не должен быть Soldat. И папенька сказал: «У меня был один  сын, и с тем я должен расстаться! Ich hatte einen einzigen Sohn und von diesem muss  ich mich trennen!»    

Я  взял его за руку и сказал: «Зачем вы сказали так, папенька? Пойдемте со мной, я  вам скажу что-нибудь». И папенька пошел. Папенька пошел, и мы сели в трактир за  маленький столик. «Дайте нам пару Bierkrug»[51],  – я сказал, и нам принесли. Мы выпили по стаканчик, и брат Johann тоже выпил.    

– Папенька! –  я сказал, – не говорите так, что «у вас был один сын, и вы с тем должны расстаться»,  у меня сердце хочет выпрыгнуть, когда я этого слышу. Брат Johann  не будет служить – я буду Soldat!.. Карл здесь никому не нужен, и Карл будет  Soldat.    

– Вы  честный человек, Карл Иваныч! – сказал мне папенька и поцеловал  меня. – Du bist ein braver Bursche! – sagte mir mein Vater und küsste  mich.    

И  я был Soldat!»    

 Глава  IX

  Продолжение предыдущей    

     

«Тогда  было страшное время, Николенька, – продолжал Карл Иваныч, – тогда был  Наполеон*. Он хотел завоевать Германию, и мы защищали свое отечество до  последней капли крови! und wir verteidigten unser Vaterland bis auf den letzten  Tropfen Blut!    

Я  был под Ульм, я был под Аустерлиц! я был под Ваграм! ich war bei Wagram!»    

– Неужели  вы тоже воевали? – спросил я, с удивлением глядя на него. – Неужели  вы тоже убивали людей?    

Карл  Иваныч тотчас же успокоил меня на этот счет.    

«Один  раз французский Grenadier отстал от своих и упал на дороге. Я прибежал с ружьем  и хотел проколоть его, aber der Franzose warf sein Gewehr und rief pardon[52], и я пустил  его!    

Под  Ваграм Наполеон загнал нас на остров и окружил так, что никуда не было  спасенья. Трое суток у нас не было провианта, и мы стояли в воде по коленки.  Злодей Наполеон не брал и не пускал нас! und der Bösewicht Napoleon wollte uns  nicht gefangen nehmen und auch nicht freilassen!    

На  четвертые сутки нас, слава богу, взяли в плен и отвели в крепость. На мне был  синий панталон, мундир из хорошего сукна, пятнадцать талеров денег и серебряные  часы – подарок моего папепьки. Французский Soldat все взял у меня. На мое  счастье, у меня было три червонца, которые маменька зашила мне под фуфайку. Их  никто не нашел!    

В  крепости я не хотел долго оставаться и решился бежать. Один раз, в большой  праздник, я сказал сержанту, который смотрел за нами: «Господин сержант, нынче  большой праздник, я хочу вспомнить его. Принесите, пожалуйста, две бутылочки  мадер, и мы вместе выпьем ее». И сержант сказал: «Хорошо». Когда сержант принес  мадер и мы выпили по рюмочке, я взял его за руку и сказал: «Господин сержант,  может быть, у вас есть отец и мать?..» Он сказал: «Есть, господин Мауер…» –  «Мой отец и мать, – я сказал, – восемь лет не видали меня и не знают,  жив ли я, или кости мои давно лежат в сырой земле. О господин сержант! у меня  есть два червонца, которые были под моей фуфайкой, возьмите их и пустите меня.  Будьте моим благодетелем, и моя маменька всю жизнь будет молить за вас  всемогущего бога».    

Сержант  выпил рюмочку мадеры и сказал: «Господин Мауер, я очень люблю и жалею вас, но  вы пленный, а я Soldat!» Я пожал его за руку и сказал: «Господин сержант! Ich  drückte ihm die Hand und sagte: «Herr Sergeant!»    

И  сержант сказал: «Вы бедный человек, и я не возьму ваши деньги, но помогу вам.  Когда я пойду спать, купите ведро водки солдатам, и они будут спать. Я не буду  смотреть на вас».    

Он  был добрый человек. Я купил ведро водки, и когда Soldat были пьяны, я надел  сапоги, старый шинель и потихоньку вышел за дверь. Я пошел на вал и хотел  прыгнуть, но там была вода, и я не хотел спортить последнее платье: я пошел в  ворота.    

Часовой  ходил с ружьем auf und ab[53]  и смотрел на меня. «Qui  vive?» –sagte er auf einmal[54], и я молчал. «Qui vive?» –sagte er zum zweiten Mal[55], и я молчал. «Qui vive?» – sagte er zum dritten Mal[56], и я бегал. Я npuгнул в вода, влезал на  другой сторона и пустил.  Ich  sprang in’s Wasser, kletterte auf die andere Seite und machte mich aus dem  Staube.    

Целую  ночь я бежал по дороге, но когда рассвело, я боялся, чтобы меня не узнали, и  спрятался в высокую рожь. Там я стал на коленки, сложил руки, поблагодарил отца  небесного за свое спасение и с покойным чувством заснул. Ich dankte dem  allmächtigen Gott für Seine Barmherzigkeit und mit beruhigtem Gefühl schlief  ich ein.    

Я  проснулся вечером и пошел дальше. Вдруг большая немецкая фура в две вороные лошади  догнала меня. В фуре сидел хорошо одетый человек, курил трубочку и смотрел на  меня. Я пошел потихоньку, чтобы фура обогнала меня, но я шел потихоньку, и фура  ехала потихоньку, и человек смотрел на меня; я шел поскорее, и фура ехала  поскорее, и человек смотрел на меня. Я сел на дороге; человек остановил своих  лошадей и смотрел на меня. «Молодой человек, – он сказал, – куда вы  идете так поздно?» Я сказал: «Я иду в Франкфурт». – «Садитесь в мою фуру,  место есть, и я довезу вас… Отчего у вас ничего нет с собой, борода ваша не  брита и платье ваше в грязи?» – сказал он мне, когда я сел с ним. «Я бедный  человек, – я сказал, – хочу наняться где-нибудь на фабрик; а  платье мое в грязи оттого, что я упал на дороге». – «Вы говорите неправду,  молодой человек, – сказал он, – по дороге теперь сухо».    

И  я молчал.    

– Скажите  мне всю правду, – сказал мне добрый человек, – кто вы и откуда идете?  лицо ваше мне понравилось, и ежели вы честный человек, я помогу вам.    

И  я все сказал ему. Он сказал: «Хорошо, молодой человек, поедемте на мою канатную  фабрик. Я дам вам работу, платье, деньги, и вы будете жить у меня».    

И  я сказал: «Хорошо».    

Мы  приехали на канатную фабрику, и добрый человек сказал своей жене: «Вот молодой  человек, который сражался за свое отечество и бежал из плена; у него нет ни  дома, ни платья, ни хлеба. Он будет жить у меня. Дайте ему чистое белье и  покормите его».    

Я  полтора года жил на канатной фабрике, и мой хозяин так полюбил меня, что не  хотел пустить. И мне было хорошо. Я был тогда красивый мужчина, я был молодой,  высокий рост, голубые глаза, римский нос… и Madame L… (я не могу сказать ее  имени), жена моего хозяина, была молоденькая, хорошенькая дама. И она полюбила  меня.    

Когда  она видела меня, она сказала: «Господин Мауер, как вас зовет ваша  маменька?» Я сказал: «Karlchen».    

И  она сказала: «Karlchen! сядьте подле меня».    

Я  сел подле ней, и она сказала: «Karlchen! поцелуйте меня».    

Я  его поцеловал, и он сказал: «Karlchen! я так люблю вас, что не могу  больше терпеть», – и он весь задрожал».    

Тут  Карл Иваныч сделал продолжительную паузу и, закатив свои добрые голубые глаза,  слегка покачивая головой, принялся улыбаться так, как улыбаются люди под  влиянием приятных воспоминаний.    

«Да, –  начал он опять, поправляясь в кресле и запахивая свой халат, – много я  испытал и хорошего и дурного в своей жизни; но вот мой свидетель, – сказал  он, указывая на шитый по канве образок спасителя, висевший над его  кроватью, – никто не может сказать, чтоб Карл Иваныч был нечестный  человек! Я не хотел черной неблагодарностью платить за добро, которое мне  сделал господин L…, и решился бежать от него. Вечерком, когда все шли спать, я  написал письмо своему хозяину и положил его на столе в своей комнате, взял свое  платье, три талер денег и потихоньку вышел на улицу. Никто не видал меня, и я  пошел по дороге».    

 Глава  X

  Продолжение    

     

«Я  девять лет не видал своей маменьки и не знал, жива ли она, или кости ее лежат  уже в сырой земле. Я пошел в свое отечество. Когда я пришел в город, я  спрашивал, где живет Густав Мауер, который был арендатором у графа Зомерблат? И  мне сказали: «Граф Зомерблат умер, и Густав Мауер живет теперь в большой улице  и держит лавку ликер». Я надел свой новый жилет, хороший сюртук –  подарок фабриканта, хорошенько причесал волосы и пошел в ликерную лавку моего  папеньки. Сестра Mariechen сидела в лавочке и спросила, что мне нужно? Я  сказал: «Можно выпить рюмочку ликер?» – и она сказала: «Vater! Молодой человек  просит рюмочку ликер». И папенька сказал: «Подай молодому человеку рюмочку  ликер». Я сел подле столика, пил свою рюмочку ликер, курил трубочку и смотрел  на папеньку, Mariechen и Johann, который тоже вошел в лавку. Между разговором  папенька сказал мне: «Вы, верно, знаете, молодой человек, где стоит теперь наше  арме ». Я сказал: «Я сам иду из арме, и она стоит подле  Wien». – «Наш сын, – сказал папенька, – был Soldat, и вот девять  лет он не писал нам, и мы не знаем, жив он или умер. Моя жена всегда плачет об  нем…» Я курил свою трубочку и сказал: «Как звали вашего сына и где он служил?  может быть, я знаю его…» – «Его звали Карл Мауер, и он служил в австрийских  егерях», – сказал мой папенька. «Он высокий ростом и красивый мужчина, как  вы», – сказала сестра Mariechen. Я сказал: «Я знаю вашего Karl». –  «Amalia! – sagte auf einmal mein Vater[57],–  подите сюда, здесь есть молодой человек, он знает нашего Karl». И моё милы маменька  выходит из задня дверью. Я сейчас узнал его. «Вы знаете наша Karl», – он  сказал, посмотрил на мене и, весь бледны, за…дро…жал!.. «Да, я видел  его», – я сказал и не смел поднять глаза на нее; сердце у меня пригнуть  хотело. «Karl мой жив! – сказала маменька. – Слава богу! Где он, мой  милый Karl? Я бы умерла спокойно, ежели бы еще раз посмотреть на него, на моего  любимого сына; но бог не хочет этого», – и он заплакал… Я не мог  терпейть… «Маменька! – я сказал, – я ваш Карл!» И он упал мне  на рука…»    

Карл  Иваныч закрыл глаза, и губы его задрожали.    

«Mutter! –  sagte ich, – ich bin Ihr Sohn, ich bin Ihr Karl! und sie stürzte mir in  die Arme»[58],  – повторил он, успокоившись немного и утирая крупные слезы, катившиеся по его  щекам.    

«Но  богу не угодно было, чтобы я кончил дни на своей родине. Мне суждено было несчастие!  das Unglück verfolgte mich überall!..[59]  Я жил на своей родине только три месяца. В одно воскресенье я был в кофеином  доме, купил кружку пива, курил свою трубочку и разговаривал с своими знакомыми  про Politik, про император Франц, про Napoleon, про войну, и каждый говорил  свое мнение. Подле нас сидел незнакомый господин в сером Überrock[60], пил кофе,  курил трубочку и ничего не говорил с нами. Er rauchte sein Pfeifchen und  schwieg still. Когда Nachtwächter[61]  прокричал десять часов, я взял свою шляпу, заплатил деньги и пошел домой. В  половине ночи кто-то застучал в двери. Я проснулся и сказал: «Кто там?» –  «Macht auf!»[62]  Я сказал: «Скажите, кто там, и я отворю». Ich sagte: «Sagt wer ihr seid, und  ich werde aufmachen». – «Macht auf im Namen des Gesetzes!»[63] – сказал за дверью. И я  отворил. Два Soldat с ружьями стояли за дверью, и в комнату вошел незнакомый  человек в сером Überrock, который сидел подле нас в кофейном доме. Он был  шпион! Es war ein Spion!.. «Пойдемте со мной!» – сказал шпион. «Хорошо», –  я сказал… Я надел сапоги und Pantalon, надевал подтяжки и ходил по комнате. В  сердце у меня кипело; я сказал: «Он подлец!» Когда я подошел к стенке, где висела  моя шпага, я вдруг схватил ее и сказал: «Ты шпион; зашишайся! Du bist  ein Spion, vertheidige dich!» Ich gab ein Hieb[64]  направо, ein Hieb налево и один на галава. Шпион упал! Я схватил чемодан  и деньги и прыгнул за окошко. Ich  nahm meinen Mantelsack und Beutel und sprang zum Fenster hinaus. Ich kam nach Ems;[65]там я познакомился с енерал  Сазин. Он полюбил меня, достал у посланника паспорт и взял меня с собой в  Россию учить детей. Когда енерал Сазин умер, ваша маменька позвала меня  к себе. Она сказала: «Карл Иваныч! отдаю вам своих детей, любите их, и я  никогда не оставлю вас, я успокою вашу старость». Теперь ее не стало, и все  забыто. За свою двадцатилетнюю службу я должен теперь, на старости лет, идти на  улицу искать свой черствый кусок хлеба… Бог сей видит и сей знает, и на сей  его святое воля, тольк вас жалько мне, детьи!» – заключил Карл Иваныч,  притягивая меня к себе за руку и целуя в голову.    

 Глава  XI

  Единица    

     

По  окончании годичного траура бабушка оправилась несколько от печали, поразившей ее,  и стала изредка принимать гостей, в особенности детей – наших сверстников и  сверстниц.    

В  день рождения Любочки, 13 декабря, еще перед обедом приехали к нам княгиня Корнакова  с дочерьми, Валахина с Сонечкой, Иленька Грап и два меньших брата Ивиных.    

Уже  звуки говора, смеху и беготни долетали к нам снизу, где собралось все это  общество, но мы не могли присоединиться к нему прежде окончания утренних  классов. На таблице, висевшей в классной, значилось: Lundi, de 2 à 3, Maître  d’Histoire et de Géographie;[66]  и вот этого-то Maître d’Histoire мы должны были дождаться, выслушать и  проводить, прежде чем быть свободными. Было уже двадцать минут третьего, а  учителя истории не было еще ни слышно, ни видно даже на улице, по которой он  должен был прийти и на которую я смотрел с сильным желанием никогда не видать  его.    

– Кажется,  Лебедев нынче не придет, – сказал Володя, отрываясь на минутку от книги  Смарагдова, по которой он готовил урок.    

– Дай  бог, дай бог… а то я ровно ничего не знаю… однако, кажется, вон он идет, –  прибавил я печальным голосом.    

Володя  встал и подошел к окну.    

– Нет,  это не он, это какой-то барин, – сказал он. – Подождем еще до  половины третьего, – прибавил он, потягиваясь и в то же время почесывая  маковку, как он это обыкновенно делал, на минуту отдыхая от занятий. –  Ежели не придет и в половине третьего, тогда можно будет сказать St.-Jérôme’y,  чтобы убрать тетради.    

– И  охота ему хо-о-о-о-дить, – сказал я, тоже потягиваясь и потрясая над  головой книгу Кайданова*, которую держал в обеих руках.    

От  нечего делать я раскрыл книгу на том месте, где был задан урок, и стал  прочитывать его. Урок был большой и трудный, я ничего не знал и видел, что уже  никак не успею хоть что-нибудь запомнить из него, тем более что находился в том  раздраженном состоянии, в котором мысли отказываются остановиться на каком бы  то ни было предмете.    

За  прошедший урок истории, которая всегда казалась мне самым скучным, тяжелым предметом,  Лебедев жаловался на меня St.-Jérôme’y и в тетради баллов поставил мне два, что  считалось очень дурным. St.-Jérôme тогда еще сказал мне, что ежели в следующий  урок я получу меньше трех, то буду строго наказан. Теперь-то предстоял этот  следующий урок, и, признаюсь, я сильно трусил.    

Я  так увлекся перечитыванием незнакомого мне урока, что послышавшийся в передней  стук снимания калош внезапно поразил меня. Едва успел я оглянуться, как в  дверях показалось рябое, отвратительное для меня лицо и слишком знакомая  неуклюжая фигура учителя в синем застегнутом фраке с учеными пуговицами.    

Учитель  медленно положил шапку на окно, тетради на стол, раздвинул обеими руками фалды  своего фрака (как будто это было очень нужно) и, отдуваясь, сел на свое место.    

– Ну-с,  господа, – сказал он, потирая одну о другую свои потные руки, –  пройдемте-с сперва то, что было сказано в прошедший класс, а потом я постараюсь  познакомить вас с дальнейшими событиями средних веков.    

Это  значило: сказывайте уроки.    

В  то время как Володя отвечал ему с свободой и уверенностью, свойственною тем,  кто хорошо знает предмет, я без всякой цели вышел на лестницу, и так как вниз  нельзя мне было идти, весьма естественно, что я незаметно для самого себя  очутился на площадке. Но только что я хотел поместиться на обыкновенном посте  своих наблюдений – за дверью, как вдруг Мими, всегда бывшая причиною моих  несчастий, наткнулась на меня. «Вы здесь?» – сказала она, грозно посмотрев на  меня, потом на дверь девичьей и потом опять на меня.    

Я  чувствовал себя кругом виноватым – и за то, что был не в классе, и за то, что  находился в таком неуказанном месте, поэтому молчал и, опустив голову, являл в  своей особе самое трогательное выражение раскаяния.    

– Нет,  это уж ни на что не похоже! – сказала Мими, – Что вы здесь  делали? – Я помолчал, – Нет, это так не останется, – повторила  она, постукивая щиколками пальцев о перила лестницы, – я все расскажу  графине.    

Было  уже без пяти минут три, когда я вернулся в класс. Учитель, как будто не замечая  ни моего отсутствия, ни моего присутствия, объяснял Володе следующий урок.  Когда он, окончив свои толкования, начал складывать тетради и Володя вышел в  другую комнату, чтобы принести билетик, мне пришла отрадная мысль, что все  кончено и про меня забудут.