1 2 3 
— Видит   Бог, я отказала бы им на другой же день, — сказала она, — но слишком   велико было искушение — ведь каждый платил по фунту в день — значит,   четырнадцать фунтов в неделю, а в это время года так трудно найти жильцов! Я   вдова, сын мой служит во флоте, и это стоит немалых денег. Не хотелось лишаться   дохода, ну я и терпела, сколько могла. Но последняя его выходка меня совсем уж   возмутила, и я сейчас же попросила его освободить комнаты. Потому-то он и   уехал.      

— А   дальше?      

— У   меня отлегло от сердца, когда они уехали. Сын мой сейчас дома, он в отпуску, но   я побоялась рассказать ему — он очень уж вспыльчивый и нежно любит сестру.   Когда я заперла за ними дверь, у меня словно камень с души свалился. Но, увы,   не прошло и часа, как раздался звонок и мне сказали, что мистер Дреббер вернулся.   Он вел себя очень развязно, очевидно, успел порядком напиться. Он вломился в   комнату, где сидели мы с дочерью, и буркнул мне что-то невразумительное насчет   того, что он-де опоздал на поезд. Потом повернулся к Алисе и прямо при мне   предложил ей уехать с ним. «Вы уже взрослая, — сказал он, — и по   закону никто вам запретить не может. Денег у меня куча. Не обращайте внимания   на свою старуху, едемте вместе сейчас же! Вы будете жить, как герцогиня!»   Бедная Алиса перепугалась и бросилась прочь, но он схватил ее за руку и потащил   к двери. Я закричала, и тут вошел мой сын, Артур. Что было потом, я не знаю. Я   слышала только злобные проклятия и шумную возню. Я была так напугана, что не   смела открыть глаза. Наконец я подняла голову и увидела, что Артур стоит на пороге   с палкой в руках и смеется. «Думаю, что наш прекрасный жилец сюда больше не   покажется, — сказал он. — Пойду на улику, погляжу, что он там   делает». Артур взял шляпу и вышел. А наутро мы узнали, что мистер Дреббер убит   неизвестно кем.      

Рассказывая,   миссис Шарпантье то вздыхала, то всхлипывала. Временами она даже не говорила, а   шептала так тихо, что я еле разбирал слова. Но все, что она сказала, я записал   стенографически, чтобы потом не было недоразумений.      

— Очень   любопытно, — сказал Холмс, зевая. — Ну, и что же дальше?      

— Миссис   Шарпантье замолчала, — продолжал сыщик, — и тут я понял, что все   зависит от одного-единственного обстоятельства. Я посмотрел на нее пристальным   взглядом — я не раз убеждался, как сильно он действует на женщин, — и   спросил, когда ее сын вернулся домой.      

— Не   знаю, — ответила она.      

— Не   знаете?      

— Нет,   у него есть ключ, он сам отпирает дверь.      

— Но   вы уже спали, когда он пришел?      

— Да.      

— А   когда вы легли спать?      

— Около   одиннадцати.      

— Значит,   ваш сын отсутствовал часа два, не меньше?      

— Да.      

— А   может, четыре или пять часов?      

— Может   быть.      

— Что   же он делал все это время?      

— Не   знаю, — сказала она, так побледнев, что даже губы у нее побелели.      

Конечно,   после этого уже не о чем было говорить.      

Я   разузнал, где находится лейтенант Шарпантье, взял с собой двух полицейских и   арестовал его. Когда я тронул его за плечо и велел спокойно идти с нами, он   нагло спросил: «Вы, наверное, подозреваете, что я убил этого негодяя Дреббера?»   А поскольку об убийстве и речи пока не было, то все это весьма подозрительно.      

— Очень, —   подтвердил Холмс.      

— При   нем была палка, с которой он, по словам матери, бросился вслед за Дреббером.   Толстая, тяжелая дубинка, сэр.      

— Как   же, по-вашему, произошло убийство?      

— А   вот как. Он шел за Дреббером до самой Брикстон-роуд. Там снова завязалась   драка. Шарпантье ударил этой палкой Дреббера, всего вероятнее, в живот, —   и тот сразу же умер, а на теле никаких следов не осталось. Лил дождь, кругом не   было ни души, и Шарпантье оттащил свою жертву в пустой дом. А свеча, кровь на   полу, надпись на стене и кольцо — это всего-навсего хитрости, чтобы   запутать следствие.      

— Молодец! —   одобрительно воскликнул Холмс. — Право, Грегсон, вы делаете большие успехи.   У вас большая будущность.      

— Я   тоже доволен собой, кажется, я недурно справился с делом, — горделиво   ответил сыщик. — Молодой человек в своих показаниях утверждает, что он   пошел за Дреббером, но тот вскоре заметил его и, подозвав кэб, уехал. Шарпантье   утверждает, что, возвращаясь домой, он якобы встретил своего товарища по флоту,   и они долго гуляли по улицам. Однако он не смог сказать, где живет этот его   товарищ. Мне кажется, тут все сходится одно к одному необыкновенно точно. Но   Лестрейд-то, Лестрейд! Как подумаю, что он сейчас рыщет по ложному следу, так   меня разбирает смех! Смотрите-ка, да вот и он сам!      

       

      

       

Да,   действительно в дверях стоял Лестрейд — за разговором мы не услышали его   шагов на лестнице. Но куда девалась его самоуверенность, его обычная   щеголеватость? На лице его была написана растерянность и тревога, измятая   одежда забрызгана грязью. Очевидно, он пришел о чем-то посоветоваться с Шерлоком   Холмсом, потому что, увидев своего коллегу, был смущен и раздосадован. Он стоял   посреди комнаты, нервно теребя шляпу, и, казалось, не знал, как поступить.      

— Совершенно   небывалый случай, — произнес он наконец, — непостижимо запутанное   дело!      

— Неужели,   мистер Лестрейд! — торжествующе воскликнул Грегсон. — Я не   сомневался, что вы придете к такому заключению. Удалось ли вам найти секретаря,   мистера Джозефа Стэнджерсона?      

— Мистер   Джозеф Стэнджерсон, — серьезным тоном сказал Лестрейд, — убит в   гостинице «Холлидей» сегодня около шести часов утра.      

 Глава VII.      

Проблеск света      

       

Неожиданная   и важная весть, которую принес нам Лестрейд, слегка ошеломила всех нас. Грегсон   вскочил с кресла, пролив на пол остатки виски с водой. Шерлок Холмс сдвинул   брови и крепко сжал губы, а я молча уставился на него.      

— И   Стэнджерсон тоже… — пробормотал Холмс. — Дело осложняется.      

— Оно   и без того достаточно сложно, — проворчал Лестрейд, берясь за стул. —   Но я, кажется, угодил на военный совет?      

— А   вы… вы точно знаете, что он убит? — запинаясь, спросил Грегсон.      

— Я   только что был в его комнате, — ответил Лестрейд. — И первый   обнаружил его труп.      

— А   мы тут слушали Грегсона, который по-своему решил загадку, — заметил   Холмс. — Будьте добры, расскажите нам, что вы видели и что успели сделать.      

— Пожалуйста, —   ответил Лестрейд, усаживаясь на стул. — Не скрою, я держался того мнения,   что Стэнджерсон замешан в убийстве Дреббера. Сегодняшнее событие доказало, что   я ошибался. Одержимый мыслью о его соучастии, я решил выяснить, где он и что с   ним. Третьего числа вечером, примерно в половине девятого, их видели вместе на   Юстонском вокзале. В два часа ночи труп Дреббера нашли на Брикстон-роуд.   Следовательно, я должен был узнать, что делал Стэнджерсон между половиной   девятого и тем часом, когда было совершено преступление, и куда он девался после   этого. Я послал в Ливерпуль телеграмму, сообщил приметы Стэнджерсона и просил   проследить за пароходами, отходящими в Америку. Затем я объехал все гостиницы и   меблированные комнаты в районе Юстонского вокзала. Видите ли, я рассуждал так:   если они с Дреббером расстались у вокзала, то скорее всего секретарь переночуй   где-нибудь поблизости, а утром опять явится на вокзал.      

— Они,   вероятно, заранее условились о месте встречи, — вставил Холмс.      

— Так   и оказалось. Вчерашний вечер я потратил на поиски Стэнджерсона, но безуспешно.   Сегодня я начал искать его с раннего утра и к восьми часам добрался наконец до   гостиницы «Холлидей» на Литл-Джордж-стрит. На вопрос, не живет ли здесь мистер   Стэнджерсон, мне сразу ответили утвердительно.      

— Вы,   наверное, тот джентльмен, которого он поджидает, — сказали мне. — Он   ждет вас уже два дня.      

— А   где он сейчас? — спросил я.      

— У   себя наверху, он еще спит. Он просил разбудить его в девять.      

— Я   сам его разбужу, — сказал я, Я подумал, что мой внезапный приход застанет   его врасплох и от неожиданности он может проговориться насчет убийства.      

Коридорный   вызвался проводить меня до его комнаты — она была на втором этаже и   выходила в узенький коридорчик. Показав мне его дверь, коридорный пошел было   вниз, как вдруг я увидел такое, от чего, несмотря на мой двадцатилетний опыт,   мне едва не стало дурно. Из-под двери вилась тоненькая красная полоска крови,   она пересекала пол коридорчика и образовала лужицу у противоположной стены. Я невольно   вскрикнул; коридорный тотчас же вернулся назад. Увидев кровь, он чуть не   хлопнулся без чувств, Дверь оказалась заперта изнутри, но мы высадили ее   плечами и ворвались в комнату. Окно было открыто, а возле него на полу, скорчившись,   лежал человек в ночной рубашке. Он был мертв, и, очевидно, уже давно: труп   успел окоченеть. Мы перевернули его на спину, и коридорный подтвердил, что это   тот самый человек, который жил у них в гостинице под именем Джозефа   Стэнджерсона. Смерть наступила от сильного удара ножом в левый бок; должно   быть, нож задел сердце. И тут обнаружилось самое странное. Как вы думаете, что   мы увидели над трупом?      

Прежде   чем Холмс успел ответить, я почувствовал, что сейчас услышу что-то страшное, и   у меня по коже поползли мурашки.      

— Слово   «Rache», написанное кровью, — сказал Холмс.      

— Да,   именно. — В голосе Лестрейда звучал суеверный страх.      

Мы   помолчали. В действиях неизвестного убийцы была какая-то зловещая методичность,   и от этого его преступления казались еще ужаснее. Нервы мои, ни разу не   сдававшие на полях сражений, сейчас затрепетали.      

— Убийцу   видели, — продолжал Лестрейд. — Мальчик, приносивший молоко, шел   обратно в молочную через проулок, куда выходит конюшня, что на задах гостиницы.   Он заметил, что лестница, всегда валявшаяся на земле, приставлена к окну   второго этажа гостиницы, а окно распахнуто настежь. Отойдя немного, он   оглянулся и увидел, что по лестнице спускается человек. И спускался он так   спокойно, не таясь, что мальчик принял его за плотника или столяра, работавшего   в гостинице. Мальчик не обратил особого внимания на этого человека, хотя у него   мелькнула мысль, что в такую рань обычно еще не работают. Он припоминает, что   человек этот был высокого роста, с красноватым лицом и в длинном коричневом   пальто. Он, должно быть, ушел из комнаты не сразу после убийства — он   ополоснул руки в тазу с водой и тщательно вытер нож о простыню, на которой остались   кровяные пятна.      

Я   взглянул на Холмса — описание убийцы в точности совпадало с его догадками.   Однако лицо его не выражало ни радости, ни удовлетворения.      

— Вы   не нашли в комнате ничего такого, что могло бы навести на след убийцы? —   спросил он.      

— Ничего.   У Стэнджерсона в кармане был кошелек Дреббера, но тут нет ничего удивительного:   Стэнджерсон всегда за него расплачивался. В кошельке восемьдесят фунтов с   мелочью, и, очевидно, оттуда ничего не взято. Не знаю, каковы мотивы этих   странных преступлений, но только не ограбление. В карманах убитого не   обнаружено никаких документов или записок, кроме телеграммы из Кливленда, полученной   с месяц назад. Текст ее — «Дж. Х. в Европе». Подписи в телеграмме нет.      

— И   больше ничего? — спросил Холмс.      

— Ничего   существенного. На кровати брошен роман, который Стэнджерсон читал на ночь вместо   снотворного, а на стуле рядом лежит трубка убитого. На столе стоит стакан с   водой, на подоконнике — аптекарская коробочка, и в ней две пилюли.      

С   радостным возгласом Шерлок Холмс вскочил со стула.      

— Последнее   звено! — воскликнул он. — Теперь все ясно!      

Оба   сыщика вытаращили на него глаза.      

— Сейчас   в моих руках все нити этого запутанного клубка, — уверенно заявил мой приятель. —   Конечно, еще не хватает кое-каких деталей, но цепь событий, начиная с той   минуты, как Дреббер расстался со Стэнджерсоном на вокзале, и вплоть до того,   как вы нашли труп Стэнджерсона, мне ясна, как будто все происходило на моих   глазах. И я вам это докажу. Не могли бы вы взять оттуда пилюли?      

— Они   у меня, — сказал Лестрейд, вытаскивая маленькую белую коробочку. — Я   взял и пилюли, и кошелек, и телеграмму, чтобы сдать в полицейский участок. По   правде говоря, пилюли я прихватил случайно: я не придал им никакого значения.      

— Дайте   сюда, — сказал Холмс и повернулся ко мне. — Доктор, как вы думаете,   это обыкновенные пилюли?      

Нет,   пилюли, конечно, нельзя было назвать обыкновенными. Маленькие, круглые, жемчужно-серого   цвета, они были почти прозрачными, если смотреть их на свет.      

— Судя   по легкости и прозрачности, я полагаю, что они растворяются в воде, —   сказал я.      

— Совершенно   верно, — ответил Холмс. — Будьте добры, спуститесь вниз и принесите   этого несчастного парализованного терьера, — хозяйка вчера просила усыпить   его, чтобы он больше не мучился.      

Я сошел   вниз и принес собаку. Тяжелое дыхание и стекленеющие глаза говорили о том, что   ей недолго осталось жить. Судя по побелевшему носу, она уже почти перешагнула   предел собачьего существования. Я положил терьера на коврик у камина.      

— Сейчас   я разрежу одну пилюлю пополам, — сказал Холмс, вынимая перочинный   нож. — Одну половинку мы положим обратно — она еще может пригодиться.   Другую я кладу в этот бокал и наливаю чайную ложку воды. Видите, наш доктор   прав — пилюля быстро растворяется.      

— Да,   весьма занятно, — обиженным тоном произнес Лестрейд, очевидно, заподозрив,   что над ним насмехаются, — но я все-таки не понимаю, какое это имеет   отношение к смерти Джозефа Стэнджерсона?      

— Терпение,   друг мой, терпение! Скоро вы убедитесь, что пилюли имеют к ней самое прямое отношение.   Теперь я добавлю немного молока, чтобы было повкуснее и собака вылакала бы все   сразу.      

Вылив   содержимое бокала в блюдце, он поставил его перед собакой. Та вылакала все до   капли. Серьезность Холмса так подействовала на нас, что мы молча, как   завороженные, следили за собакой, ожидая чего-то необычайного. Ничего, однако,   не произошло. Терьер лежал на коврике, все так же тяжело дыша, но от пилюли ему   не стало ни лучше, ни хуже.      

       

      

       

Холмс   вынул часы; прошла минута, другая, собака дышала по-прежнему, а Шерлок Холмс сидел   с глубоко огорченным, разочарованным видом. Он прикусил губу, потом забарабанил   пальцами по столу — словом, выказывал все признаки острого нетерпения. Он   так волновался, что мне стало его искренне жаль, а оба сыщика иронически   улыбались, явно радуясь его провалу.      

— Неужели   же это просто совпадение? — воскликнул он наконец; вскочив со стула, он   яростно зашагал по комнате. — Нет, не может быть! Те самые пилюли,   которые, как я предполагал, убили Дреббера, найдены возле мертвого   Стэнджерсона. И вот они не действуют! Что же это значит? Не верю, чтобы весь   ход моих рассуждений оказался неправильным. Это невозможно! И все-таки бедный   пес жив… А! Теперь я знаю! Знаю!      

С этим   радостным возгласом он схватил коробочку, разрезал вторую пилюлю пополам, растворил   в воде, долил молока и поставил перед терьером. Едва несчастный пес лизнул   языком эту смесь, как по телу его пробежали судороги, он вытянулся и застыл,   словно сраженный молнией.      

Шерлок   Холмс глубоко вздохнул и отер со лба пот.      

— Надо   больше доверять себе, — сказал он. — Пора бы мне знать, что если   какой-нибудь факт идет вразрез с длинной цепью логических заключений, значит,   его можно истолковать иначе. В коробке лежало две пилюли — в одной   содержался смертельный яд, другая — совершенно безвредная. Как это я не   догадался раньше, чем увидел коробку!      

Последняя   фраза показалась мне настолько странной, что я усомнился, в здравом ли он уме.   Однако труп собаки служил доказательством правильности его доводов. Я   почувствовал, что туман в моей голове постепенно рассеивается и я начинаю   смутно различать правду.      

— Вам   всем это кажется сущей дичью, — продолжал Холмс, — внимания на   единственное обстоятельство, которое и служило настоящим ключом к тайне. Мне   посчастливилось ухватиться за него, и все дальнейшее только подтверждало мою   догадку и, в сущности, являлось ее логическим следствием. Поэтому все то, что   ставило вас в тупик и, как вам казалось, еще больше запутывало дело, мне,   наоборот, многое объясняло и только подтверждало мои заключения. Нельзя   смешивать странное с таинственным. Часто самое банальное преступление   оказывается самым загадочным, потому что ему не сопутствуют какие-нибудь   особенные обстоятельства, которые могли бы послужить основой для умозаключений.   Это убийство было бы бесконечно труднее разгадать, если бы труп просто нашли на   дороге, без всяких «outre»[11]   и сенсационных подробностей, которые придали ему характер необыкновенности.   Странные подробности вовсе не осложняют расследование, а, наоборот, облегчают   его.      

Грегсон,   сгоравший от нетерпения во время этой речи, не выдержал.      

— Послушайте,   мистер Шерлок Холмс, — сказал он, — мы охотно признаем, что вы   человек сообразительный и изобрели свой особый метод работы. Но сейчас нам ни к   чему выслушивать лекцию по теории. Сейчас надо ловить убийцу. У меня было свое   толкование дела, но, кажется, я ошибся. Молодой Шарпантье не может быть   причастен ко второму убийству. Лестрейд подозревал Стэнджерсона и, очевидно,   тоже промахнулся. Вы все время сыплете намеками и делаете вид, будто знаете   гораздо больше нас, но теперь мы вправе спросить напрямик: что вам известно о   преступлении? Можете ли вы назвать убийцу?      

— Не   могу не согласиться с Грегсоном, сэр, — заметил Лестрейд. — Мы оба   пытались найти разгадку, и оба ошиблись. С той минуты, как я пришел, вы уже   несколько раз говорили, что у вас есть все необходимые улики. Надеюсь,   теперь-то вы не станете их утаивать?      

— Если   медлить с арестом убийцы, — добавил я, — он может совершить еще   какие-нибудь злодеяния.      

Мы так   наседали на Холмса, что он явно заколебался. Нахмурив брови и опустив голову,   он шагал по комнате взад и вперед, как всегда, когда он что-то напряженно   обдумывал.      

— Убийств   больше не будет, — сказал он, внезапно остановившись. — Об этом   можете не беспокоиться. Вы спрашиваете, знаю ли я имя убийцы. Да, знаю. Но   знать имя — это еще слишком мало, надо суметь поймать преступника. Я очень   надеюсь, что принятые мною меры облегчат эту трудную задачу, но тут нужно   действовать с величайшей осторожностью, ибо нам придется иметь дело с человеком   хитрым и готовым на все, и к тому же, как я уже имел случай доказать, у него   есть сообщник, не менее умный, чем он сам. Пока убийца не знает, что   преступление разгадано, у нас еще есть возможность схватить его; но если у него   мелькнет хоть малейшее подозрение, он тотчас же переменит имя и затеряется   среди четырех миллионов жителей нашего огромного города. Не желая никого   обидеть, я должен все же сказать, что такие преступники не по плечу сыскной   полиции, поэтому-то я и не обращался к вашей помощи. Если я потерплю неудачу,   вся вина за упущение падет на меня — и я готов понести ответственность.   Пока же могу пообещать, что немедленно расскажу вам все, как только я буду   уверен, что моим планам ничто не угрожает.      

Грегсон   и Лестрейд были явно недовольны и этим обещанием и обидным намеком на сыскную   полицию. Грегсон вспыхнул до корней своих льняных волос, а похожие на бусинки   глаза Лестрейда загорелись гневом и любопытством. Однако ни тот, ни другой не   успели произнести ни слова: в дверь постучали, и на пороге появился своей   собственной, непрезентабельной персоной представитель уличных мальчишек.      

— Сэр, —   заявил он, прикладывая руку к вихрам надо лбом, — кэб ждет на улице.      

— Молодчина! —   одобрительно сказал Холмс. — Почему Скотленд-Ярд не пользуется этой новой   моделью? — продолжал он, выдвинув ящик стола и доставая пару стальных   наручников. — Смотрите, как прекрасно действует пружина — они   захлопываются мгновенно.      

— Мы   обойдемся и старой моделью, — ответил Лестрейд, — было бы на кого им   надеть.      

— Отлично,   отлично! — улыбнулся Холмс. — Пусть кэбмен пока что снесет вниз мои   вещи. Позови его, Уиггинс.      

Я   удивился: Холмс, видимо, собрался уезжать, а мне не сказал ни слова! В комнате   стоял небольшой чемодан; Холмс вытащил его на середину и, став на колени, начал   возиться с ремнями.      

— Помогите   мне затянуть этот ремень, — не поворачивая головы, сказал он вошедшему   кэбмену.      

Кэбмен с   вызывающе пренебрежительным видом шагнул вперед и протянул руки к ремню. Послышался   резкий щелчок, металлическое звяканье, и Шерлок Холмс быстро поднялся на ноги.   Глаза его блестели.      

— Джентльмены, —   воскликнул он, — позвольте представить вам мистера Джефферсона Хоупа,   убийцу Еноха Дреббера и Джозефа Стэнджерсона!      

       

      

       

Все   произошло в одно мгновение, я даже не успел сообразить, в чем дело. Но в память   мою навсегда врезалась эта минута — торжествующая улыбка Холмса и его   звенящий голос и дикое, изумленное выражение на лице кэбмена при виде блестящих   наручников, словно по волшебству сковавших его руки. Секунду-другую мы,   оцепенев, стояли, словно каменные идолы. Вдруг пленник с яростным ревом   вырвался из рук Холмса и кинулся к окну. Он вышиб раму и стекло, но выскочить   не успел: Грегсон, Лестрейд и Холмс набросились на него, как ищейки, и оттащили   от окна. Началась жестокая схватка. Рассвирепевший преступник обладал   недюжинной силой: как мы ни старались навалиться на него, он то и дело   раскидывал нас в разные стороны. Такая сверхъестественная сила бывает разве только   у человека, бьющегося в эпилептическом припадке. Лицо его и руки были изрезаны   осколками стекла, но, несмотря на потерю крови, он сопротивлялся с ничуть не   ослабевавшей яростью. И только когда Лестрейд изловчился просунуть руку под его   шарф, схватил его за горло и чуть не задушил, он понял, что бороться   бесполезно; все же мы не чувствовали себя в безопасности, пока не связали ему   ноги. Наконец, еле переводя дух, мы поднялись с пола.      

— Внизу   стоит кэб, — сказал Шерлок Холмс. — На нем мы и доставим его в Скотленд-Ярд.   Ну что же, джентльмены, — приятно улыбнулся он, — нашей маленькой   тайны уже не существует. Прошу вас, задавайте любые вопросы и не опасайтесь,   что я откажусь отвечать.      

       

 Часть II.      

Страна святых      

       

Глава I.      

В великой соляной   пустыне      

       

В   центральной части огромного североамериканского материка лежит унылая,   бесплодная пустыня, с давних времен служившая преградой на пути цивилизации. От   Сьерра-Невады до Небраски, от реки Иеллоустон на севере до Колорадо на юге   простирается страна безлюдья и мертвой тишины. Но природа и в этом унылом   запустении показала свой прихотливый нрав. Здесь есть и высокие горы,   увенчанные снежными шапками, и темные, мрачные долины. Здесь есть скалистые   ущелья, где пробегают быстрые потоки, и огромные равнины, зимою белые от снега,   а летом покрытые серой солончаковой пылью. Но всюду одинаково голо, неприютно и   печально.      

В этой   стране безнадежности не живут люди. Иногда в поисках новых мест для охоты туда   забредают индейцы из племени поуни или черноногих, но даже самые отчаянные храбрецы   стремятся поскорее покинуть эти зловещие равнины и вернуться в родные прерии.   Здесь по кустарникам рыщут койоты, порой в воздухе захлопает крыльями сарыч, и,   грузно переваливаясь, пройдет по темной лощине серый медведь, стараясь найти   пропитание среди голых скал. Вот, пожалуй, и все обитатели этой глухомани.      

Наверное,   нет в мире картины безрадостнее той, что открывается с северного склона Сьерра-Бланка.   Кругом, насколько хватает глаз, простирается бесконечная плоская равнина,   сплошь покрытая солончаковой пылью; лишь кое-где на ней темнеют карликовые   кусты чаппараля. Далеко на горизонте высится длинная цепь гор с зубчатыми   вершинами, на которых белеет снег. На всем этом огромном пространстве нет ни   признаков жизни, ни следов, оставленных живыми существами. В голубовато-стальном   небе не видно птиц, и ничто не шевельнется на тусклой серой земле — все   обволакивает полная тишина. Сколько ни напрягать слух, в этой великой пустыне   не услышишь ни малейшего звука, здесь царит безмолвие — нерушимое,   гнетущее безмолвие.      

Выше   говорилось, что на равнине нет никаких следов живой жизни; пожалуй, это не   совсем верно. С высоты Сьерра-Бланка видна извилистая дорога, которая тянется   через пустыню и исчезает где-то вдали. Она изборождена колесами и истоптана   ногами многих искателей счастья. Вдоль дороги, поблескивая под солнцем, ярко   белеют на сером солончаке какие-то предметы. Подойдите ближе и приглядитесь!   Это кости — одни крупные и массивные, другие помельче и потоньше. Крупные   кости бычьи, другие же — человеческие. На полторы тысячи миль можно   проследить страшный караванным путь по этим вехам — останкам тех, кто   погиб в соляной пустыне.      

4 мая   1847 года все это увидел перед собой одинокий путник. По виду он мог бы сойти   за духа или за демона тех мест. С первого взгляда трудно было определить,   сколько ему лет — под сорок или под шестьдесят. Желтая пергаментная кожа   туго обтягивала кости его худого, изможденного лица, в длинных темных волосах и   бороде серебрилась сильная проседь, запавшие глаза горели неестественным   блеском, а рука, сжимавшая ружье, напоминала кисть скелета. Чтобы устоять на   ногах, ему приходилось опираться на ружье, хотя, судя по высокому росту и   могучему сложению, он должен был обладать крепким, выносливым организмом;   впрочем, его заострившееся лицо и одежда, мешком висевшая на его иссохшем теле,   ясно говорили, почему он выглядит немощным стариком. Он умирал — умирал от   голода и жажды.      

Напрягая   последние силы, он спустился в лощину, потом одолел подъем в тщетной надежде   найти здесь, на равнине, хоть каплю влаги, но увидел перси собой лишь соляную   пустыню и цепь неприступных гор вдали. И нигде ни дерева, ни кустика, ни   признака воды! В этом необозримом пространстве для него не было ни проблеска   надежды. Диким, растерянным взглядом он посмотрел на север, потом на восток и   запад и понял, что его скитаниям пришел конец, — здесь, на голой скале,   ему придется встретить свою смерть. «Не все ли равно, здесь или на пуховой   постели лет через двадцать пять», — пробормотал он, собираясь сесть в тень   возле большого валуна.      

Но   прежде чем усесться, он положил на землю ненужное теперь ружье и большой узел,   завязанный серой шалью, который он нес, перекинув через правое плечо. Узел был,   очевидно, слишком тяжел для него, — спустив с плеча, он не удержал его в   руках и почти уронил на землю. Тотчас раздался жалобный крик и из серой шали   высунулись сначала маленькое испуганное личико с блестящими карими глазами,   потом два грязных пухлых кулачка.      

— Ты   меня ушиб! — сердито произнес детский голосок.      

— Правда? —   виновато отозвался путник. — Прости, я нечаянно.      

Он   развязал шаль; в ней оказалась хорошенькая девочка лет пяти, в изящных   туфельках, нарядном розовом платьице и полотняном переднике; все это   свидетельствовало о том, что ее одевала заботливая мать. Лицо девочки   побледнело и осунулось, но, судя по крепким ножкам и ручкам, ей пришлось   вытерпеть меньше лишений, чем ее спутнику.      

— Тебе   больно? — забеспокоился он, глядя, как девочка, запустив пальцы в   спутанные золотистые кудряшки, потирает затылок.      

— Поцелуй,   и все пройдет, — важно сказала она, подставляя ему ушибленное место.      

— Так   всегда делает мама. А где моя мама?      

— Она   ушла. Думаю, ты скоро ее увидишь.      

— Ушла? —   переспросила девочка. — Как же это она не сказала «до свиданья»? Она   всегда прощалась, даже когда уходила к тете пить чай, а теперь ее нет целых три   дня. Ужасно пить хочется, правда? Нет ли здесь воды или чего-нибудь поесть?      

— Ничего   тут нет, дорогая. Потерпи немножко, и все будет хорошо. Положи сюда голову,   тебе станет лучше. Нелегко говорить, когда губы сухие, как бумага, но уж лучше   я тебе скажу все, как есть. Что это у тебя?      

— Смотри,   какие красивые! Какие чудесные! — восторженно сказала девочка, подняв два   блестящих кусочка слюды. — Когда вернемся домой, я подарю их братцу Бобу.      

— Скоро   ты увидишь много вещей куда красивее этих, — твердо ответил ее   спутник… — Ты только немножко потерпи. Вот что я хотел тебе сказать: ты   помнишь, как мы ушли с реки?      

— Помню.      

— Понимаешь,   мы думали, что скоро придем к Другой реке. Не знаю, что нас подвело — компас   ли, карта или что другое, только мы сбились с дороги. Вода наша вся вышла,   сберегли мы каплю для вас, детишек, и… и…      

— И   тебе нечем было умыться? — серьезным тоном перебила девочка, глядя в его   грустное лицо.      

— Да,   и попить было нечего. Ну вот, сначала умер мистер Бендер, потом индеец Пит, а   за ним миссис Мак-Грегор, Джонни Хоунс и, наконец, твоя мама.      

— Мама   тоже умерла! — воскликнула девочка и, уткнув лицо в передничек, горько   заплакала.      

— Да,   малышка, все умерли, кроме нас с тобой. Тогда я решил поглядеть, нет ли воды в   этой стороне, взвалил тебя на плечи, и мы двинулись дальше. А тут оказалось еще   хуже. И нам теперь и вовсе не на что надеяться.      

— Значит,   мы тоже умрем? — спросила девочка, подняв залитое слезами лицо.      

— Да,   видно, дело к тому идет.      

— Что   же ты мне раньше не сказал? — обрадовалась она. — Я так испугалась!   Но когда мы умрем, мы же пойдем к маме!      

— Ты-то,   конечно, пойдешь, милая.      

— И   ты тоже. Я расскажу маме, какой ты добрый. Наверное, она встретит нас на небе в   дверях с кувшином воды и с целой грудой гречишных лепешек, горяченьких и   поджаристых, — мы с Бобом так их любили! А долго еще ждать, пока мы умрем?      

— Не   знаю, должно быть, недолго. — Он не отрываясь смотрел на север, где на   самом краю голубого небосвода показались три темные точки. С каждой секундой   они становились все больше и все ближе и вскоре превратились в трех крупных   коричневых птиц, которые медленно покружили над головами путников и уселись на   скале чуть выше них. Это были сарычи, хищники западных равнин, их появление предвещало   смерть.      

— Курочки,   курочки! — радостно воскликнула девочка, указывая на зловещих птиц, и захлопала   в ладошки, чтобы они снова взлетели. — Послушай, а это место тоже создал   Бог?      

Неожиданный   вопрос вывел его из задумчивости.      

— Конечно!      

— Он   создал Иллинойс, и Миссури тоже он создал, — продолжала девочка. — А   это место, наверное, создал кто-то другой и забыл про деревья и воду. Тут не   так хорошо, как там.      

— Может,   помолимся? — неуверенно предложил ее спутник.      

— Но   мы же еще не ложимся спать, — возразила девочка.      

— Это   ничего. Конечно, еще не время для молитвы, но Бог не обидится, ручаюсь тебе.   Прочти те молитвы, что ты всегда читала на ночь в повозке, когда мы ехали по   долинам.      

Девочка   удивленно раскрыла глаза.      

— А   почему ты сам не хочешь?      

— Я   их позабыл, — сказал он. — Я не молился с тех пор, как был чуть   побольше, чем ты. Молись, а я буду повторять за тобой.      

— Тогда   ты должен стать на колени, и я тоже стану, — сказала девочка, расстилая на   земле шаль. — Сложи руки вот так, и тебе сразу станет хорошо.      

       

      

       

Это было   странное зрелище, которого, впрочем, не видел никто, кроме сарычей. На расстеленной   шали бок о бок стояли на коленях двое путников: щебечущий ребенок и отчаянный,   закаленный жизнью бродяга. Его изможденное, костлявое лицо и круглая мордашка   девочки были запрокинуты вверх; глядя в безоблачное небо, оба горячо молились   страшному божеству, с которым они остались один на один. Два голоса —   тоненький, звонкий и низкий и хриплый — молили его о милости и прощении.   Помолившись, они сели в тени возле валуна; девочка вскоре уснула, прикорнув на   широкой груди своего покровителя. Он долго сторожил ее сон, но мало-помалу   усталость взяла свое. Три дня и три ночи он не смыкал глаз и не давал себе   отдыха. Его отяжелевшие веки постепенно опускались, а голова все ниже и ниже   клонилась на грудь, пока его поседевшая борода не коснулась золотистых локонов   девочки. Оба спали крепким, тяжелым сном без сновидений.      

Если бы   путнику удалось побороть сонливость, то через полчаса его глазам представилась   бы странная картина. Далеко, на самом краю соляной равнины, показалось   крошечное облачко пыли; поначалу еле заметное, сливающееся с дымкой на   горизонте, оно постепенно разрасталось вверх и вширь, пока не превратилось в   плотную тучу. Она увеличивалась все больше, и наконец стало ясно, что эта пыль   поднята множеством движущихся живых существ. Будь эти места более плодородны,   можно было бы подумать, что это бизоны, которые огромными стадами пасутся в   прериях. Но здесь, в мертвой пустыне, вряд ли водились бизоны. Облако медленно   приближалось к одинокой скале, где спали двое несчастных. Сквозь дымку пыли   показались парусиновые крыши повозок и силуэты вооруженных всадников —   загадочное явление оказалось двигавшимся с, запада караваном. Но каким   караваном! Когда головная его часть приблизилась к скале, на горизонте еще не   было видно конца. Пересекая огромную равнину, тянулись нестройными вереницами   телеги, крытые повозки, всадники, пешие, множество женщин, сгибавшихся под   ношей; были здесь и дети, семенившие возле повозок или выглядывавшие из-под   белых парусиновых крыш. Очевидно, это была не просто партия переселенцев, а   целое кочевое племя, которое какие-то обстоятельства вынудили искать себе   нового пристанища. В ясном воздухе над этим громадным скопищем людей плыл   разноголосый гул, смешанный с топотом, ржанием лошадей и скрипом колес. Но как   ни громок был этот шум, он не разбудил обессиленных путников, спавших на скале.      

Во главе   колонны ехало несколько всадников в темной домотканой одежде и с ружьями за спиной.   Лица их были неподвижны и суровы. У подножия скалы они остановились и стали совещаться.      

— Родники   направо, братья, — сказал всадник с гладко выбритым лицом, жестким складом   рта и сильной проседью в волосах.      

— Направо   от Сьерра-Бланка, — стало быть, мы выедем к Рио-Гранде, — отозвался   другой.      

— Не   бойтесь остаться без воды! — воскликнул третий. — Тот, кто мог высечь   воду из скал, не покинет свой избранный народ!      

— Аминь!   Аминь! — подхватили остальные.      

Они   собирались двинуться дальше, как вдруг самый молодой и зоркий из них удивленно   вскрикнул, указывая на зубчатый утес над ними. Вверху, ярко выделяясь на сером   камне, трепетал клочок розовой ткани. Всадники мгновенно сдержали лошадей и   перекинули ружья на грудь. Отделившись от колонны, к ним на подмогу галопом   поскакала еще группа всадников. У всех на устах было одно слово: «Краснокожие».      

— Тут   не может быть много индейцев, — сказал седоволосый человек, судя по всему,   глава отряда. — Мы миновали племя поуни, а по эту сторону гор других   племен нет.      

— Брат   Стэнджерсон, я пойду вперед и посмотрю, что там такое, — вызвался один из   всадников.      

— И   я! И я! — раздались голоса.      

— Оставьте   лошадей здесь, мы будем ждать вас внизу, — распорядился старший.      

Молодые   люди мгновенно спрыгнули с лошадей и, привязав их, начали карабкаться по крутизне   вверх, к розовому предмету, разжегшему их любопытство. Они взбирались быстро и   бесшумно, с той ловкостью и уверенностью движений, какая бывает только у   опытных лазутчиков. Стоявшие внизу следили, как они перепрыгивали с уступа на   уступ, пока наконец не увидели их фигуры вверху, на фоне неба. Тот юноша, что   первый поднял тревогу, опередил остальных. Люди, шедшие следом, вдруг увидели,   как он удивленно вскинул руки, и, догнав его, тоже остановились, пораженные   представшим перед ними зрелищем.      

На   маленькой площадке, венчавшей голую вершину, высился гигантский валун, а возле   него лежал крупный, но невероятно исхудалый мужчина с длинной бородой. По   безмятежному выражению его изможденного лица и по ровному дыханию было видно,   что он крепко спит. Рядом, обхватив его темную жилистую шею круглыми беленькими   ручками и положив голову ему на грудь, спала девочка. Ее золотистые волосы   рассыпались по вытертому бархату его куртки, розовые губы чуть раздвинулись в   счастливой улыбке, показывая ровный ряд белоснежных зубов. Ее пухлые белые   ножки в белых носочках и аккуратных туфельках с блестящими пряжками   представляли странный контраст с длинными высохшими ногами ее спутника. Над   ними, на краю скалы, торжественно и мрачно восседали три сарыча; при появлении   пришельцев они с хриплым, сердитым клекотом медленно взмыли вверх.      

Крик   этих мерзких птиц разбудил спящих; они подняли головы, растерянно озираясь   вокруг. Мужчина, шатаясь, встал и поглядел вниз, на равнину, такую пустынную в   тот час, когда его сморил сон, а теперь кишевшую множеством людей и животных.   Не веря своим глазам, он провел рукой по лицу.      

— Вот   это, наверное, и есть предсмертный бред, — пробормотал он. Девочка стояла   рядом, держась за полу его куртки, и молча глядела вокруг широко раскрытыми   глазами.      

Пришельцам   быстро удалось убедить несчастных, что их появление не галлюцинация. Один из   них поднял девочку и посадил себе на плечо, а двое других, поддерживая   изможденного путника, помогли ему спуститься вниз и подойти к каравану.      

       

      

       

— Меня   зовут Джоном Ферье, — сказал он. — Нас было двадцать два человека,   остались в живых только я да эта малютка. Остальные погибли от голода и жажды   еще там, на юге.      

— Это   твоя дочь? — спросил кто-то.      

— Теперь   моя! — вызывающе сказал путник. — Моя, потому что я ее спас. Никому   ее не отдам! С этого дня она — Люси Ферье. Но вы-то кто? — спросил   он, с любопытством глядя на своих рослых загорелых спасителей. — Похоже,   вас тут целая туча!      

— Почти   десять тысяч! — ответил один из молодых людей.      

— Мы   божьи чада в изгнании, избранный народ ангела Мерена.      

— В   первый раз о таком слышу, — сказал путник. — Порядочно же у него   избранников, как я погляжу!      

— Не   смей кощунствовать! — строго прикрикнул его собеседник. — Мы те, кто   верит в святые заповеди, начертанные египетскими иероглифами на скрижалях   кованого золота, которые были вручены святому Джозефу Смиту в Палмайре. Мы   прибыли из Нову в штате Иллинойс, где мы построили свой храм. Мы скрываемся от   жестокого тиранства и от безбожников и ищем убежище, пусть даже среди голой   пустыни.      

Название   «Нову», видимо, что-то напомнило Джону Ферье.      

— А,   теперь знаю, — сказал он. — Вы мормоны[12].      

— Да,   мы мормоны, — в один голос подтвердили незнакомцы.      

— Куда   же вы направляетесь?      

— Мы   не знаем. Нас ведет рука Господа в лице нашего Провидца. Сейчас ты предстанешь   перед ним. Он скажет, что с тобой делать.      

К этому   времени они уже спустились к подножию горы; их ждала целая толпа   пилигримов — бледные, кроткие женщины, крепенькие, резвые дети и   озабоченные мужчины с суровыми глазами. Увидев, как изможден путник и как мала   шедшая с ним девочка, они разразились возгласами удивления и сочувствия. Но   сопровождающие, не останавливаясь, вели их дальше, пока не очутились возле   повозки, которая была гораздо больше остальных и украшена ярче и изящнее. Ее   везла шестерка лошадей, другие же повозки были запряжены парой и лишь   немногие — четверкой. Рядом с возницей сидел человек лет тридцати на вид;   такая крупная голова и волевое лицо могли быть только у вождя. Он читал толстую   книгу в коричневом переплете; когда подошла толпа, он отложил книгу и со вниманием   выслушал рассказ о происшедшем. Затем он повернулся к путникам.      

— Мы   возьмем вас с собой, — торжественно произнес он, — лишь в том случае,   если вы примете нашу веру. Мы не потерпим волков в нашем стаде. Если вы   окажетесь червоточиной, постепенно разъедающей плод, то пусть лучше ваши кости   истлеют в пустыне. Согласны вы идти с нами на этих условиях?      

— Да,   я пойду с вами на каких угодно условиях! — с такой пылкостью воскликнул   Ферье, что суровые старейшины не могли удержаться от улыбки. И только строгое   выразительное лицо вождя не изменило прежнего выражения.      

— Возьми   его к себе, брат Стэнджерсон, — сказал он, — накорми и напои его и   ребенка. Поручаю тебе также научить их нашей святой вере. Но мы слишком долго   задержались. Вперед, братья! В Сион!      

— В   Сион! В Сион! — воскликнули стоявшие поблизости мормоны. Этот клич,   подхваченный остальными, понесся по длинному каравану и, перейдя в неясный гул,   затих где-то в дальнем его конце. Защелкали кнуты, заскрипели колеса, Повозки   тронулись с места, и караван снова потянулся через пустыню. Старейшина,   попечениям которого Провидец поручил двух путников, отвел их в свой фургон, где   их накормили обедом.      

— Вы   будете жить здесь, — сказал он. — Пройдет несколько дней, и ты совсем   окрепнешь. Но не забывай, что отныне и навсегда ты принадлежишь к нашей вере.   Так сказал Бригем Янг[13],   а его устами говорил Джозеф Смит, то есть глас Божий.      

 Глава II.       

Цветок Юты      

       

Здесь,   пожалуй, не место вспоминать все бедствия и лишения, которые пришлось вынести   беглым мормонам, пока они не нашли свою тихую пристань. С беспримерным в   истории упорством они пробирались от берегов Миссисипи до западных отрогов   Скалистых гор. Дикари, хищные звери, голод, жажда, изнеможение и болезни —   словом, все препятствия, которые природа ставила на их пути, преодолевались с   чисто англосаксонской стойкостью. И все же долгий путь и бесконечные беды   расшатали волю даже самых отважных. Когда внизу перед ними открылась залитая   солнцем широкая долина Юты, когда они услышали от своего вождя, что это и есть   земля обетованная и что эта девственная земля отныне будет принадлежать им   навеки, все, как один, упали на колени, в жарких молитвах благодаря Бога.      

Янг   оказался не только смелым вожаком, но и толковым управителем. Вскоре появились   карты местности и чертежи с планировкой будущего города. Вокруг него были   разбиты участки для ферм, распределявшиеся соответственно положению каждого.   Торговцам предоставили возможность заниматься торговлей, ремесленникам —   своим ремеслом. Городские улицы и площади возникали словно по волшебству. В   долине осушали болота, ставили изгороди, расчищали поля, сажали, сеяли, и на   следующее лето она золотилась зреющей пшеницей. В этом необычном поселении все   росло, как на дрожжах. И быстрее всего вырастал огромный храм в центре города;   с каждым днем он становился все выше и обширней. С ранней зари до наступления   ночи возле этого монумента, воздвигаемого поселенцами тому, кто благополучно   провел их через множество опасностей, стучали молотки и визжали пилы.      

Два   одиноких путника, Джон Ферье и маленькая девочка, делившая его судьбу в   качестве приемной дочери, прошли с мормонами до конца их трудных странствий.   Маленькая Люси удобно путешествовала в повозке Стэнджерсона, где вместе с нею   помещались три жены мормона и его сын, бойкий, своевольный мальчик двенадцати   лет. Детская душа обладает упругостью, и Люси быстро оправилась от удара, причиненного   смертью матери; вскоре она стала любимицей женщин и привыкла к новой жизни на   колесах под парусиновой крышей. А Ферье, окрепнув после невзгод, оказался   полезным проводником и неутомимым охотником. Он быстро завоевал уважение   мормонов, и, добравшись наконец до земли обетованной, они единодушно решили,   что он заслуживает такого же большого и плодородного участка земли, как и все   прочие поселенцы, разумеется, за исключением Янга и четырех главных   старейшин — Стэнджерсона, Кемболла, Джонстона и Дреббера, которые были на   особом положении.      

На своем   участке Ферье поставил добротный бревенчатый сруб, а в последующие годы делал к   нему пристройки, и в конце концов его жилище превратилось в просторный   загородный дом. Ферье обладал практической сметкой, любое дело спорилось в его   ловких руках, а железное здоровье позволяло ему трудиться на своей земле от   зари до зари, поэтому дела на ферме шли отлично. Через три года он стал зажиточнее   всех своих соседей, через шесть лет был состоятельным человеком, через   девять — богачом, а через двенадцать лет в Солт-Лейк-Сити не нашлось бы и   десяти человек, которые могли бы сравняться с ним. От Солт-Лейк-Сити до   далекого хребта Уосатч не было имени известнее, чем имя Джона Ферье.      

И только   одно-единственное обстоятельство огорчало и обижало его единоверцев. Никакие доводы   и уговоры не могли заставить его взять себе, по примеру прочих, несколько жен.   Он не объяснял причины отказа, но держался своего решения твердо и непреклонно.   Одни обвиняли его в недостаточной приверженности к принятой им вере, другие   считали, что он просто скупец и не желает лишних расходов. Некоторые   утверждали, что всему причиной старая любовь и что где-то на берегах   Атлантического океана по нему тоскует белокурая красавица. Но как бы то ни   было, Ферье упорно оставался холостяком. В остальном же он строго следовал вере   поселенцев и слыл человеком набожным и честным.      

Люси   Ферье росла в бревенчатом доме и помогала приемному отцу во всех его делах. Мать   и нянек ей заменяли свежий горный воздух и целительный аромат сосен. Время шло,   и с каждым годом она становилась все выше и сильнее, все ярче рдел ее румянец,   и все более упругой делалась походка. И не в одном путнике, проезжавшем по   дороге мимо фермы Ферье, оживали вдруг давно заглохшие чувства при виде   стройной девичьей фигурки, мелькавшей на пшеничном поле или сидевшей верхом на   отцовском мустанге, которым она правила с легкостью и изяществом настоящей   дочери Запада. Бутон превратился в цветок, и в тот год, когда Джон Ферье   оказался самым богатым из фермеров, его дочь считалась самой красивой девушкой   во всей Юте.      

Конечно,   не отец был первым, кто заметил превращение ребенка в женщину. Отцы вообще замечают   это редко. Перемена совершается так постепенно и неуловимо, что ее невозможно   определить точной датой. Ее не сознает даже сама девушка, пока от звука   чьего-то голоса или прикосновения чьей-то руки не затрепещет ее сердце и она   вдруг с гордостью и страхом не почувствует, что в ней зреет что-то новое и большое.   Редкая женщина не запомнит на всю жизнь тот пустяковый случай, который   возвестил ей зарю новой жизни. Для Люси Ферье этот случай был отнюдь не пустяковым,   не говоря уже о том, что он повлиял на ее судьбу и судьбы многих других.      

Стояло   жаркое июньское утро. Мормоны трудились, как пчелы, — недаром они избрали   своей эмблемой пчелиный улей. Над полями, над улицами стоял деловитый гул. По   пыльным дорогам тянулись длинные вереницы нагруженных тяжелой поклажей   мулов — они шли на запад, ибо в Калифорнии вспыхнула золотая лихорадка, а   путь по суше проходил через город Избранных. Туда же двигались гурты овец и   волов с дальних пастбищ, тянулись караваны усталых переселенцев; нескончаемое   путешествие одинаково изматывало и людей и животных.      

Сквозь   эту пеструю толчею с уверенностью искусного наездника скакала на своем мустанге   Люси Ферье. Лицо ее раскраснелось, длинные каштановые волосы развевались за   спиной. Отец послал ее в город с каким-то поручением, и, думая лишь о деле и о   том, как она его выполнит, девушка с бесстрашием юности врезалась в самую гущу   движущейся толпы. Охотники за золотом, обессиленные долгой дорогой, с восторженным   изумлением глазели ей вслед. Даже бесстрастным индейцам, обвешанным звериными   шкурами, изменила их привычная выдержка, и они восхищенно разглядывали эту   бледнолицую красавицу.      

У самой   окраины города дорогу запрудило огромное стадо скота, с ним еле справлялись   пять-шесть озверевших пастухов. Люси, горевшей нетерпением, показалось, что   животные расступились, и она решила ехать напрямик сквозь стадо. Но едва она   успела въехать в образовавшийся проезд, как ряды животных снова сомкнулись, и   она очутилась в живом потоке, со всех сторон окруженная длиннорогими быками с   налитыми кровью глазами. Девушка привыкла управляться со скотом и, ничуть не   растерявшись, при каждой возможности подгоняла лошадь, надеясь пробиться   вперед. К несчастью, один из быков случайно или намеренно боднул мустанга в   бок, и тот мгновенно пришел в неистовство. Храпя от ярости, он взвился на дыбы,   загарцевал, заметался так, что, будь Люси менее искусной наездницей, он   непременно сбросил бы ее с седла. Положение становилось опасным. Каждый раз,   опуская передние копыта, взбешенный мустанг снова натыкался на рога и снова   вставал на дыбы, разъяряясь еще больше. Девушка изо всех сил старалась   удержаться в седле, иначе ее ждала страшная смерть под копытами грузных,   перепуганных быков. Она не знала, что делать; у нее закружилась голова, рука,   сжимавшая поводья, ослабела. Задыхаясь от пыли, от запаха разгоряченных животных,   она в отчаянии чуть было не выпустила из рук поводья, как вдруг рядом   послышался ободряющий голос, и она поняла, что ей пришли на помощь. И тотчас же   смуглая мускулистая рука схватила испуганного мустанга за уздечку, и незнакомый   всадник, протискиваясь между быков, вскоре вывел его на окраинную улицу.      

       

      

       

— Надеюсь,   вы не пострадали, мисс? — почтительно обратился к Люси ее спаситель.      

Взглянув   в его энергичное смуглое лицо, она весело рассмеялась.      

— Я   ужасно струсила, — наивно сказала она, — вот уж не думала, что мой   Пончо испугается стада быков!      

— Слава   Богу, что вы удержались в седле, — серьезно произнес всадник, высокий   молодой человек в грубой охотничьей куртке и с длинным ружьем за спиной. Лошадь   под ним была крупная, чалой масти.      

— Вы,   должно быть, дочь Джона Ферье? — спросил он. — Я видел, как вы   выезжали из ворот его фермы. Когда вы его увидите, спросите, помнит ли он   Джефферсона Хоупа из Сент-Луиса. Если он тот самый Ферье, то они с моим отцом   были очень дружны.      

— Почему   жеее вам не зайти и не спросить об этом самому? — спокойно спросила   девушка.      

Молодому   человеку, очевидно, понравилось это предложение — у него даже заблестели   глаза.      

— Я   бы с удовольствием, — сказал он, — но мы два месяца пробыли в горах,   и я не знаю, удобно ли в таком виде делать визиты. Придется принять нас такими,   как есть.      

— Он   примет вас с огромной благодарностью, и я тоже, — ответила Люси. — Он   очень любит меня. Если бы меня растоптали эти быки, он горевал бы всю жизнь.      

— Я   тоже, — сказал молодой охотник.      

— Вы?   Но вам-то что до меня? Ведь мы с вами даже не друзья.      

Смуглое   лицо охотника так помрачнело, что Люси Ферье громко рассмеялась.      

— О,   не принимайте это всерьез, — сказала она. — Конечно, теперь вы наш   друг. Приходите к нам непременно! А сейчас я должна торопиться, иначе отец   ничего не станет мне поручать! До свиданья!      

— До   свиданья! — Он снял свое широкое сомбреро и наклонился к ее маленькой   ручке. Люси круто повернула мустанга, стегнула его хлыстом и поскакала по   широкой дороге, вздымая за собой облако пыли.      

Джефферсон   Хоуп-младший вернулся к своим спутникам. Он был угрюм и молчалив. Они искали в   горах Невады серебро и возвратились в Солт-Лейк-Сити, надеясь собрать денег для   разработки открытых ими залежей. Он был увлечен этим делом не меньше остальных,   пока внезапное происшествие не отвлекло его мысли совсем в иную сторону.      

Образ   прелестной девушки, чистой и свежей, как ветерок Сьерры, до глубины всколыхнул   его пылкую, необузданную душу. Когда она скрылась из виду, он понял, что отныне   для него началась новая жизнь и что ни спекуляции с серебром, ни любые другие   дела не могут быть для него важнее, чем это неожиданное и всепоглощающее   чувство. Это была не юношеская мимолетная влюбленность, а бурная, неистовая   страсть человека с сильной волей и властным характером. Он привык добиваться всего,   чего хотел. Он поклялся себе, что добьется и теперь, если только удача зависит   от напряжения всех сил и от всей настойчивости, на какую он способен.      

В тот же   вечер он пришел к Джону Ферье и потом навещал его так часто, что вскоре стал   своим человеком в доме. Джон целых двенадцать лет не выезжал за пределы долины   и к тому же был настолько поглощен своей фермой, что почти ничего не знал о   том, что делается в мире. А Джефферсон Хоуп мог рассказать немало, и рассказчик   он был такой, что его заслушивались и отец и дочь. Он был пионером в Калифорнии   и знал много диковинных историй о том, как в те безумные и счастливые дни   создавались и гибли целые состояния. Он был разведчиком необжитых земель, искал   в горах серебряную руду, промышлял охотой и работал на ранчо. Если что-либо   сулило рискованные приключения, Джефферсон Хоуп всегда был тут как туг. Вскоре   он стал любимцем старого фермера, который не скупился на похвалы его достоинствам.   Люси при этом обычно помалкивала, но горячий румянец и радостно блестевшие глаза   ясно говорили о том, что ее сердце ей уже не принадлежит. Простодушный фермер,   быть может, и не видел этих красноречивых признаков, но они не ускользнули от   внимания того, кто завоевал ее любовь.      

Однажды   летним вечером он подскакал верхом к ферме и спешился у ворот. Люси, стоявшая   на пороге дома, пошла ему навстречу. Он привязал лошадь к забору и зашагал по   дорожке.      

— Я   уезжаю, Люси, — сказал он, взяв ее руку в свои и нежно глядя ей в   глаза. — Я не прошу вас ехать со мной сейчас, но согласны ли вы уехать со   мной, когда я вернусь?      

— А   когда вы вернетесь? — засмеялась она, краснея.      

— Самое   большее месяца через два. Я приеду и увезу вас, дорогая моя. Никто не посмеет   стать между нами.      

— А   что скажет отец?      

— Он   согласен, если дела на рудниках пойдут хорошо. А я в этом не сомневаюсь.      

— Ну,   если вы с отцом уже столковались, что же мне остается делать… — прошептала   девушка, прижавшись щекой к его широкой груди.      

— Благодарю   тебя, Господи! — хрипло произнес он и, нагнувшись, поцеловал   девушку. — Значит, решено! Чем дольше я останусь с тобой, тем труднее   будет уехать. Меня ждут в каньоне. До свиданья, радость моя, до свиданья.   Увидимся через два месяца.      

       

      

       

Он   наконец оторвался от нее, вскочил на лошадь и бешеным галопом поскакал   прочь — даже не оглянулся, словно боясь, что, если увидит ее хоть раз, у   него не хватит силы уехать. Стоя у ворот, Люси глядела ему вслед, пока он не   скрылся из виду. Тогда она вошла в дом, чувствуя, что счастливее ее нет никого   во всей Юте.      

 Глава III.      

Джон Ферье беседует с   Провидцем      

       

С тех   пор, как Джефферсон Хоуп и его товарищи уехали из Солт-Лейк-Сиги, прошло три   недели. Сердце Джона Ферье сжималось от тоски при мысли о возвращений молодого   человека и о неизбежной разлуке со своей приемной дочерью. Однако сияющее   личико девушки действовало на него сильнее любых доводов, и он почти примирился   с неизбежностью. В глубине своей мужественной души он твердо решил, что никакая   сила не заставит его выдать дочь за мормона. Он считал, что мормонский   брак — это стыд и позор. Как бы он ни относился к догмам мормонской веры,   в вопросе о браке он был непоколебим. Разумеется, ему приходилось скрывать свои   убеждения, ибо в стране святых в те времена было опасно высказывать еретические   мысли.      

Да,   опасно, и настолько опасно, что даже самые благочестивые не осмеливались   рассуждать о религии иначе, как шепотом, боясь, как бы их слова не были   истолкованы превратно и не навлекли бы на них немедленную кару. Жертвы   преследования сами стали преследователями и отличались при этом необычайной   жестокостью. Ни севильская инквизиция, ни германский фемгерихт, ни тайные   общества в Италии не могли создать более мощной организации, чем та, что темной   тенью стлалась по всему штату Юта.      

Организация   эта была невидима, окутана таинственностью и поэтому казалась вдвое страшнее. Она   была всеведущей и всемогущей, но действовала незримо и неслышно. Человек,   высказавший хоть малейшее сомнение в непогрешимости мормонской церкви, внезапно   исчезал, и никто не ведал, где он и что с ним сталось. Сколько ни ждали его   жена и дети, им не суждено было увидеть его и узнать, что он испытал в руках   его тайных судей. Неосторожное слово или необдуманный поступок неизбежно вели к   уничтожению виновного, но никто не знал, что за страшная сила гнетет их. Не   удивительно, что люди жили в непрерывном страхе, и даже посреди пустыни они не   смели шептаться о своих тягостных сомнениях.      

Поначалу   эта страшная темная сила карала только непокорных — тех, кто, приняв веру   мормонов, отступался от нее или нарушал ее догмы. Вскоре, однако, ее стали   чувствовать на себе все больше и больше людей. У мормонов не хватало взрослых   женщин; а без женского населения доктрина о многоженстве теряла всякий смысл. И   вот поползли странные слухи — слухи об убийствах среди переселенцев, о   разграблении их лагерей, причем в тех краях, где никогда не появлялись индейцы.   А в гаремах старейшин появлялись новые женщины — тоскующие, плачущие, с   выражением ужаса, застывшим на их лицах. Путники, проезжавшие в горах поздней   ночью, рассказывали о шайках вооруженных людей в масках, которые бесшумно   прокрадывались мимо них в темноте. Слухи и басни обрастали истинными фактами,   подтверждались и подкреплялись новыми свидетельствами, и наконец эта темная   сила обрела точное название. И до сих пор еще в отдаленных ранчо Запада слова   «союз данитов» или «ангелы-мстители» вызывают чувство суеверного страха.      

Но,   узнав, что это за организация, люди стали бояться ее не меньше, а больше. Никто   не знал, из кого состояла эта беспощадная секта. Имена тех, кто участвовал в   кровавых злодеяниях, совершенных якобы во имя религии, сохранялись в глубокой   тайне. Друг, которому вы поверяли свои сомнения относительно Провидца и его   миссии, мог оказаться одним из тех, которые, жаждая мести, явятся к вам ночью с   огнем и мечом. Поэтому каждый боялся своего соседа и никто не высказывал вслух   своих сокровенных мыслей.      

В одно   прекрасное утро Джон Ферье собрался было ехать в поля, как вдруг услышал стук щеколды.   Выглянув в окно, он увидел полного рыжеватого мужчину средних лет, который   направлялся к дому. Ферье похолодел: это был не кто иной, как великий Бригем   Янг.      

Ферье,   дрожа, бросился к двери встречать вождя мормонов — он знал, что это   появление не сулит ничего хорошего. Янг сухо ответил на приветствия и, сурово   сдвинув брови, прошел вслед за ним в гостиную.      

— Брат   Ферье, — сказал он, усевшись и сверля фермера взглядом из-под светлых   ресниц, — мы, истинно верующие, были тебе добрыми друзьями. Мы подобрали   тебя в пустыне, где ты умирал от голода, мы разделили с тобой кусок хлеба, мы   привезли тебя в Обетованную долину, наделили тебя хорошей землей и,   покровительствуя тебе, дали возможность разбогатеть. Разве не так?      

— Так, —   ответил Джон Ферье.      

— И   взамен мы потребовали только одного: чтобы ты приобщился к истинной вере и во   всем следовал ее законам. Ты обещал, но если то, что говорят о тебе, правда,   значит, ты нарушил обещание.      

— Как   же я его нарушил? — протестующе поднял руки Ферье.      

— Разве   я не вношу свою долю в общий фонд? Разве я не хожу и храм? Разве я…      

— Где   твои жены? — перебил Янг, оглядываясь вокруг. — Пусть придут, я хочу   с ними поздороваться.      

— Это   верно, я не женат. Но женщин мало, и многие среди нас нуждаются в них больше,   чем я. Я все-таки не одинок — обо мне заботится моя дочь.      

— Вот   о дочери я и хочу поговорить с тобой, — сказал вождь мормонов. — Она   уже взрослая и слывет цветком Юты; она пришлась по сердцу некоторым   достойнейшим людям.      

Джон   Ферье насторожился.      

— О   ней болтают такое, чему я не склонен верить. Ходят слухи, что она обручена с   каким-то язычником. Это, конечно, пустые сплетни. Что сказано в тринадцатой   заповеди святого Джозефа Смита? «Каждая девица, исповедующая истинную веру,   должна быть женой одного из избранных; если же она станет женой иноверца, то   совершит тяжкий грех». Я не могу поверить, чтобы ты, истинно верующий, позволил   своей дочери нарушить святую заповедь.      

Джон   Ферье молчал, нервно теребя свой хлыст.      

— Вот   это будет испытанием твоей веры — так решено на Священном Совете Четырех.   Девушка молода, мы не хотим выдавать ее за седого старика и не станем лишать ее   права выбора. У нас, старейшин, достаточно своих телок[14], но мы должны дать жен   нашим сыновьям. У Стэнджерсона есть сын, у Дреббера тоже, и каждый из них с   радостью примет в дом твою дочь. Пусть она выберет одного из двух. Оба молоды,   богаты и исповедуют нашу святую веру. Что ты на это скажешь?      

Ферье,   сдвинув брови, молчал.      

— Дайте   нам время подумать, — сказал он наконец. — Моя дочь еще очень молода,   ей рано выходить замуж.      

— Она   должна сделать свой выбор за месяц, — ответил Янг, подымаясь с   места. — Ровно через месяц она обязана дать ответ.      

В дверях   он обернулся; лицо его вдруг налилось кровью, глаза злобно сверкнули.      

— Если   ты, Джон Ферье, — почти закричал он, — вздумаешь о своими слабыми   силенками противиться приказу Четырех, то ты ожалеешь, что твои и ее кости не   истлели тогда на Сьерра-Бланка!      

       

      

       

Погрозив   ему кулаком, он вышел за дверь. Ферье молча слушал, как хрустит галька на   дорожке под его тяжелыми сапогами.      

Он   сидел, упершись локтем в колено, и раздумывал, как сообщить обо всем этом   дочери, но вдруг почувствовал ласковое прикосновение руки и, подняв голову,   увидел, что Люси стоит рядом.      

— Я   не виновата, — сказала она, отвечая на его недоуменный взгляд. — Его   голос гремел по всему дому. Ах, отец, отец, что нам теперь делать?      

— Ты   только не бойся! — Он притянул девушку к себе и ласково провел широкой   грубой ладонью по ее каштановым волосам.      

— Все   уладится. Как тебе кажется, ты еще не начала остывать к этому малому?      

В ответ   послышалось горькое всхлипывание, и ее рука стиснула руку отца.      

— Значит,   нет. Ну и слава Богу — не хотел бы я услышать, что ты его разлюбила. Он   славный мальчик и настоящий христианин к тому же, не то, что здешние святоши,   несмотря на все их молитвы и проповеди. Завтра в Неваду едут старатели — я   уж как-нибудь дам ему знать, что с нами приключилось. И насколько я понимаю, он   примчится сюда быстрее, чем телеграфная депеша!      

Это   сравнение рассмешило Люси, и она улыбнулась сквозь слезы.      

— Он   приедет и посоветует, как нам быть, — сказала она.      

— Но   мне страшно за тебя, дорогой. Говорят… говорят, что с теми, кто идет наперекор   Провидцу, всегда случается что-то ужасное…      

— Но   мы еще не идем ему наперекор, — возразил отец. — А дальше видно   будет, еще успеем поостеречься. У нас впереди целый месяц, а потом, мне   думается, нам лучше всего бежать из Юты.      

— Бросить   Юту!      

— Да,   примерно так.      

— А   наша ферма?      

— Постараемся   продать, что можно, выручим немного денег, а остальное — что ж, пусть пропадает.   По правде говоря, Люси, я уже не раз подумывал об этом. Ни перед кем я не могу   пресмыкаться, как здешний народ пресмыкается перед этим чертовым Провидцем. Я   свободный американец, и все это не по мне. А переделывать себя уже поздно. Если   он вздумает шататься вокруг нашей фермы, то, чего доброго, навстречу ему   вылетит хороший заряд дроби!      

— Но   они нас не выпустят!      

— Погоди,   пусть приедет Джефферсон, и мы все устроим. А пока ни о чем не беспокойся, девочка,   и не плачь, а то у тебя опухнут глазки, и мне от него здорово попадет! Бояться   нечего, и никакая опасность нам не грозит.      

Джон   Ферье успокаивал ее весьма уверенным тоном, но Люси не могла не заметить, что в   этот вечер он с особой тщательностью запер все двери, а потом вычистил и   зарядил старое, заржавленное охотничье ружье, которое висело у него над   кроватью.      

 Глава IV.      

Побег      

       

На   следующее утро после разговора с мормонским Провидцем Джон Ферье отправился в   Солт-Лейк-Сити и, найдя знакомого, который уезжал в горы Невады, вручил ему   письмо для Джефферсона Хоупа. Он написал, что им угрожает неминуемая опасность   и что крайне необходимо, чтобы он приехал поскорее. Когда Ферье отдал письмо,   на душе у него стало легче, и, возвращаясь домой, он даже повеселел.      

Подойдя   к ферме, он удивился, увидев, что к столбам ворот привязаны две лошади.   Удивление его возросло, когда он вошел в дом: в гостиной весьма непринужденно   расположились двое молодых людей. Один, длиннолицый и бледный, развалился в   кресле-качалке, положив ноги на печь; второй, с бычьей шеей и грубым,   одутловатым лицом, стоял у окна, заложив руки в карманы, и насвистывал   церковный гимн. Оба кивнули вошедшему Ферье.      

— Вы,   вероятно, нас не знаете, — начал тот, что сидел в кресле-качалке. —   Это сын старейшины Дреббера, а я Джозеф Стэнджерсон, который странствовал с   вами в пустыне, когда Господь простер свою руку и направил вас в лоно истинной   церкви.      

— Как   направит он всех людей на свете, когда придет время, — гнусавым голосом   подхватил второй, — У Бога для праведных места много.      

Джон   Ферье холодно поклонился. Он догадался, кто они, эти гости.      

— Мы   пришли, — продолжал Стэнджерсон, — просить руки вашей дочери для того   из нас, кто полюбится. вам и ей. Правда, поскольку у меня всего четыре жены, а   у брата Дреббера — семь, то у меня есть некоторое преимущество.      

— Ничего   подобного, брат Стэнджерсон! — воскликнул Дреббер. — Дело вовсе не в   том, сколько у кого жен, — главное, кто сможет их содержать. Мне отец   передал свои фабрики, стало быть, я теперь богаче тебя.      

— Зато   виды на будущее у меня лучше! — запальчиво возразил Стэнджерсон. —   Когда Господь призовет к себе моего отца, мне достанется его кожевенный завод и   дубильня. Кроме того, я старше тебя и выше по положению!      

— Пусть   девушка выберет сама, — усмехнулся Дреббер, любуясь своим отражением в   зеркале. — Мы предоставим решать ей.      

Джон   Ферье слушал этот разговор у двери, кипя от злости и еле сдерживая желание   обломать свой хлыст о спины гостей.      

— Ну,   вот что, — сказал он, шагнув вперед. — Когда моя дочь вас позовет,   тогда и придете, а до тех пор я не желаю видеть ваши физиономии!      

Молодые   мормоны остолбенело воззрились на хозяина. По их понятиям, спор из-за девушки   был высочайшей честью и для нее и для ее отца.      

— Из   этой комнаты два выхода, — продолжал Ферье, — через дверь и через   окно. Который вы предпочитаете?      

Ярость,   исказившая его лицо, и угрожающе поднятый кулак заставили гостей вскочить на   ноги и поспешно обратиться в бегство. Старый фермер шел за ними до дверей.      

— Когда   договоритесь, кто из вас жених, дайте мне знать, — с издевкой сказал   он.      

— Ты   за это поплатишься! — выкрикнул Стэнджерсон, побелев от злости. — Ты   ослушался Провидца и Совет Четырех и будешь раскаиваться в этом до конца своих   дней!      

— Тяжело   тебя покарает десница Божья! — воскликнул Дреббер-младший. — Мы   сотрем тебя с лица земли!      

— Еще   посмотрим, кто кого, — взревел Ферье и бросился было за ружьем, но Люси   удержала его, схватив за руку.      

А за   воротами уже слышался стук копыт, и Ферье понял, что их теперь не догнать.      

— Ax,   подлые ханжи! — бранился фермер, отирая со лба пот. — Да лучше мне   видеть тебя мертвой, чем женой кого-нибудь из них!      

— Я   тоже предпочла бы умереть, отец, — твердо сказала девушка. — Но ведь   скоро приедет Джефферсон.      

— Да.   Теперь уже скоро. И чем скорее, тем лучше: от них всего можно ожидать.      

И в   самом деле, мужественный старый фермер и его приемная дочь сейчас отчаянно   нуждались в совете и помощи. Среди мормонов еще не было случая, чтобы   кто-нибудь оказывал открытое неповиновение старейшинам. Если даже мелкие   проступки карались столь сурово, чего же мог ждать такой бунтарь, как Ферье? Он   знал, что ни положение, ни богатство его не спасут. Люди не менее известные и   состоятельные, чем он, внезапно исчезали навсегда, а все их имущество переходило   к церкви. Ферье был далеко не труслив, и все же он трепетал, думая о нависшей   над ним таинственной, неосязаемой угрозе. Любую явную опасность он встретил бы,   не теряя присутствия духа, но его страшила неизвестность. Он скрывал этот страх   от дочери и делал вид, будто все происшедшее — сущие пустяки, но любовь к   отцу сделала ее прозорливой, и она подмечала все оттенки его настроения и ясно   видела, что ему сильно не по себе.      

Он ждал,   что Янг возмутится его поведением и призовет его к ответу, и не ошибся, хотя   это случилось совершенно неожиданным образом. На следующее же утро он,   проснувшись, с изумлением обнаружил маленький квадратный листок бумаги,   пришпиленный к одеялу прямо у него на груди. Крупным размашистым почерком на   нем было написано:      

       

       

«На   искупление вины тебе дается двадцать девять дней, а потом —».      

       

       

Тире   было страшнее всяких угроз. Ферье тщетно ломал голову, стараясь догадаться, как   могла эта бумажка попасть к нему в комнату, Слуги спали в отдельном флигеле, а   все окна и двери дома были накрепко заперты. Он уничтожил бумажку и ничего не   сказал дочери, но сердце его холодело от ужаса. Двадцать девять дней оставалось   до конца месяца, то есть срока, назначенного Янгом. Какое же мужество, какие   силы нужны для борьбы с врагом, обладающим такой таинственной властью? Рука,   приколовшая к его одеялу записку, могла нанести ему удар в сердце, и он так и   не узнал бы, кто его убийца.      

На   другое утро ему стало еще страшнее. Сидя с ним за завтраком, Люси вдруг   удивленно вскрикнула и показала на потолок. Там, на самой середине, было   выведено — очевидно, обугленной палкой — число «28». Для Люси это   было загадкой, а Ферье не стал ей ничего объяснять. Всю эту ночь он просидел с   ружьем в руках, не смыкая глаз и навострив слух. Он ничего не увидел и не   услышал, но утром снаружи на двери появилось число «27».      

Так   проходил день за днем, и каждое утро он неизменно убеждался, что незримые враги   ведут точный счет и где-нибудь на виду обязательно оставляют напоминание о том,   сколько дней осталось до конца назначенного срока. Иногда роковые цифры   появлялись на стенах, иногда — на полу, а то и на листках бумаги,   приклеенных к садовой калитке или к доскам забора. При всей своей бдительности   Джон Ферье так и не мог обнаружить, каким образом появлялись эти ежедневные   предупреждения. Каждый раз при виде цифр его охватывал почти суеверный ужас. Он   потерял покой, исхудал, и в глазах его стоял тоскливый страх, как у   затравленного зверя. Его поддерживала лишь единственная надежда на то, что   вот-вот из Невады примчится молодой охотник.      

Число   двадцать постепенно сократилось до пятнадцати, пятнадцать до десяти, а от   Джефферсона Хоупа все не было никаких вестей. Количество оставшихся дней таяло,   но Хоуп не появлялся. Услышав на улице стук конских копыт или окрик возчика,   погонявшего лошадей, старый фермер бросался к воротам, надеясь, что наконец-то   пришла помощь. Но когда цифра пять сменилась четверкой, а четверка тройкой, он   совсем пал духом и перестал надеяться на спасение. Он понимал, что один, да еще   плохо зная окружающие горы, он будет совершенно беспомощен. Все проезжие дороги   тщательно охранялись, и никто не мог выехать без пропуска, выданного Советом   Четырех. Куда ни поверни, нигде не скрыться от нависшей над ним смертельной   опасности. И все-таки ничто не могло поколебать его решения скорее расстаться с   жизнью, чем обречь свою дочь на позор и бесчестие.      

Однажды   вечером он сидел один, уйдя в мысли о своей беде и тщетно стараясь найти какой-нибудь   выход. Утром на стене дома появилась цифра «2»; завтра — последний день   назначенного срока. И что будет потом? Воображение смутно рисовало ему всякие   ужасы. А дочь — что будет с ней, когда его не станет? Неужели нет способа   вырваться из этой паутины, плотно облепившей их обоих? Он уронил голову на стол   и заплакал от сознания своего бессилия.      

Но что   это? До него донесся легкий скребущий звук, отчетливо слышный в ночной тишине.   Звук этот шел от входной двери. Ферье прокрался в прихожую и напряженно   прислушался. Несколько секунд полной тишины, затем снова тот же чуть слышный и   словно бы вкрадчивый звук. Очевидно, кто-то тихонько постукивал пальцем по   дверной филенке. Быть может, ночной убийца, явившийся привести в исполнение   приговор тайного судилища? Или это напоминание о том, что наступил последний   день отпущенного ему срока? Джон Ферье решил, что мгновенная смерть лучше мучительного   ожидания, которое истерзало его сердце и заставляло трепетать каждый нерв.   Бросившись вперед, он выдернул засов и распахнул дверь.      

Снаружи   было тихо и спокойно. Стояла ясная ночь, в небе ярко переливались звезды. Фермер   оглядел маленький, огороженный решеткой садик перед домом — ни там, ни на   улице не было ни души. Облегченно вздохнув, Ферье посмотрел направо и налево и   вдруг, случайно опустив глаза, увидел прямо у своих ног ничком распростертого   на земле человека.      

       

      

       

Ферье в   ужасе отпрянул к стене и схватился за горло, чтобы подавить крик. Первой его   мыслью было, что человек на земле ранен или мертв; но тот вдруг быстро и   бесшумно, как змея, пополз по земле прямо в дом. Очутившись в прихожей, человек   вскочил на ноги и запер дверь. Затем обернулся — и изумленный фермер узнал   жесткое и решительное лицо Джефферсона Хоупа.      

— Господи! —   задыхаясь, произнес Джон Ферье. — Как ты меня напугал! Почему ты явился   ползком?      

— Дайте   мне поесть, — прохрипел Хоуп. — Двое суток у меня не было во рту ни   крошки. — Он набросился на холодное мясо и хлеб, оставшиеся на столе после   ужина, и жадно поглощал кусок за куском.      

— Как   Люси? — спросил он, утолив голод.      

— Ничего.   Она не знает, в какой мы опасности, — ответил Ферье.      

— Это   хорошо. За домом следят со всех сторон. Вот почему мне пришлось ползти. Но как   они ни хитры, а охотника из Уошоу им не поймать!      

Почувствовав,   что теперь у него есть преданный союзник, Джон Ферье словно переродился. Он схватил   загрубевшую руку Хоупа и крепко стиснул.      

— Таким,   как ты, можно гордиться, — сказал он. — Не многие бы рискнули   разделить с нами такую беду!      

— Что   верно, то верно, — ответил молодой охотник. — Я очень вас уважаю, но,   по чести сказать, будь вы один, я бы еще дважды подумал, прежде чем совать   голову в это осиное гнездо. Я приехал из-за Люси, и пока Джефферсон Хоуп ходит   по земле, с ней ничего не случится!      

— Что   же мы будем делать?      

— Завтра —   последний день, и если сегодня не скрыться, вы погибли. В Орлином ущелье нас   ждут две лошади и мул. Сколько у вас денег?      

— Две   тысячи долларов золотом и пять тысяч банкнотами.      

— Достаточно.   У меня примерно столько же. Надо пробраться через горы в Карсон-Сита. Разбудите   Люси. Хорошо, что слуги спят не в доме.      

Пока   Ферье помогал дочери собираться в путешествие, Джефферсон Хоуп собрал в узелок   все съестное, что нашлось в доме, и наполнил глиняный кувшин водой — он   знал по опыту, что в горах источников мало, к тому же они находятся далеко один   от другого. Едва он закончил сборы, как явился фермер с дочерью, уже одетой и   готовой отправиться в путь. Влюбленные поздоровались пылко, но торопливо:   сейчас нельзя было терять ни минуты, а дел предстояло еще много.      

— Мы   должны выйти немедленно, — сказал Джефферсон Хоуп тихо и твердо, как   человек, сознающий, насколько велика опасность, но решивший не   сдаваться. — За передним и черным ходом следят, но мы можем осторожно   вылезти в боковое окно и пойти полями. Выйдем к дороге, а оттуда всего две мили   до Орлиного ущелья, где нас ждут лошади. К рассвету мы проедем половину пути   через горы.      

— А   что, если нас задержат? — спросил Ферье.      

Джефферсон   потопал по рукоятке револьвера, торчащей изпод его куртки.      

— Если   их будет слишком много, то двух-трех мы возьмем с собой, — мрачно   усмехнулся он.      

В доме   потушили свет, и Ферье из темного окна поглядел на свои поля, которые он   покидал навсегда. Он давно уже приучал себя к мысли о том, что эта жертва   неизбежна: честь и счастье дочери были для него дороже утраченного состояния.   Вокруг стояла безмятежная тишь, чуть слышно шелестели деревья, широкие поля   дышали покоем, и было трудно представить себе, что где-то там притаилась   смерть. Однако, судя по бледности и суровому выражению лица молодого охотника,   пробираясь к дому, он видел достаточно и был осторожным не зря.      

Ферье   взял мешок с деньгами, Джефферсон Хоуп — скудный запас еды и воду, а   Люси — маленький сверток с несколькими дорогими ее сердцу вещицами. Очень   медленно и осторожно открыв окно, они подождали, пока черная туча не наползла   на небо, закрыв собою звезды, и тогда один за другим спустились в маленький   садик. Пригнувшись и затаив дыхание, они прокрались к забору и бесшумно   двинулись вдоль него к пролому, выходившему в пшеничное поле. Внезапно молодой   человек толкнул своих спутников в тень, и все трое, дрожа, приникли к земле.      

Жизнь в   прериях развила у Джефферсона Хоупа острый, рысий слух. Едва он и его друзья   успели растянуться на земле, как в нескольких шагах раздался заунывный крик   горной совы; в ответ послышался такой же крик где-то неподалеку. И тотчас же в   проломе, куда стремились беглецы, возникла неясная темная фигура; опять тот же   жалобный условный крик — и из темноты выступил второй человек.      

       

      

       

— Завтра   в полночь, — произнес первый, по-видимому, начальник. — Когда трижды   прокричит козодой.      

— Хорошо, —   ответил второй. — Сказать брату Дребберу?      

— Скажи   ему, а он пусть передаст другим. Девять к семи!      

— Семь   к пяти! — сказал второй, и они разошлись в разные стороны. Последние   слова, очевидно, были паролем и отзывом. Когда шаги их затихли вдали,   Джефферсон вскочил на ноги, помог своим спутникам пройти через пролом и побежал   по полю, поддерживая девушку и почти неся ее на руках, когда она выбивалась из   сил.      

— Скорей,   скорей! — то и дело шептал он, задыхаясь. — Мы прошли линию часовых.   Теперь все зависит от быстроты. Скорей!      

Попав   наконец на дорогу, где идти было легче, беглецы зашагали быстрее. Лишь однажды   им кто-то попался навстречу, но им удалось вовремя броситься в поле, и они   остались незамеченными. Не доходя до города, охотник свернул на узкую   каменистую тропу, ведшую в горы. В темноте над ними маячили две черные зубчатые   вершины, разделенные узким ущельем, — это и было Орлиное ущелье, где   беглецов ждали лошади. С безошибочным чутьем Джефферсон Хоуп провел своих спутников   между огромных валунов и затем по высохшему руслу потока к укромному месту   среди скал, где были привязаны верные животные. Девушку усадили на мула, старый   Ферье со своим мешком сел на одну из лошадей, другую же Джефферсон Хоуп, взяв   под уздцы, повел по крутой, обрывистой тропе.      

Это был   трудный путь для тех, кто не привык к природе в самом первобытном ее состоянии.   С одной стороны на тысячу футов вверх вздымалась огромная скала, черная,   суровая и грозная, с длинными базальтовыми столбами вдоль отвесной стены,   похожими на ребра окаменевшего чудовища. С другой стороны — обрыв и дикий   хаос внизу, нагромождение каменных глыб и обломков, по которым ни пройти, ни проехать.   А посредине беспорядочно петляла тропа, местами такая узкая, что ехать по ней   можно было лишь гуськом; и такая скалистая, что одолеть ее мог только опытный   наездник. И все же, несмотря на трудности и опасности, беглецы воспрянули   духом, ибо с каждым шагом увеличивалось расстояние между ними и той страшной   деспотической силой, от которой они пытались спастись.      

Однако   вскоре им пришлось убедиться, что они еще не совсем ушли из-под власти святых.   Они доехали до самого глухого места на всем пути, как вдруг девушка испуганно   вскрикнула и указала наверх. Там, над самой тропинкой, на темной скале четко   выделялся на фоне неба силуэт одинокого часового. И в ту же минуту часовой   заметил их, и над безмолвным ущельем прогремел окрик: «Кто идет?»      

— Путники   в Неваду, — отозвался Джефферсон Хоуп, хватаясь за ружье, лежавшее поперек   седла.      

Часовой,   взведя курок, вглядывался в них сверху, видимо, не удовлетворенный ответом   Хоупа.      

— Кто   дал разрешение? — спросил он.      

— Священный   Совет Четырех, — сказал Ферье. Живя среди мормонов, он знал, что Совет Четырех   представляет собою высшую власть.      

— Девять   к семи! — крикнул часовой.      

— Семь   к пяти, — быстро ответил Джефферсон Хоуп, вспомнив подслушанный в саду   пароль.      

— Проезжайте   с Богом, — сказал голос сверху.      

За   сторожевым постом дорога стала шире, и лошади перешли на рысь. Оглянувшись,   путники увидели одинокого человека, который стоял, опершись на ружье, и поняли,   что благополучно миновали границу страны избранного народа. Впереди их ждала   свобода!      

 Глава V.      

Ангелы-мстители      

       

Всю ночь   они ехали по извилистым ущельям, по петляющим каменистым тропам. Не раз они   сбивались с пути, но Хоуп, отлично знавший горы, снова выводил их на правильную   дорогу. Когда рассвело, перед ними открылось зрелище удивительной, хотя и дикой   красоты. Со всех сторон их обступали огромные снежные вершины — каждая   словно выглядывала из-за плеча другой, чтобы увидеть дальние горизонты. Их   скалистые склоны были так круты, что сосны и лиственницы как бы висели над   головами проезжих и, казалось, первый же порыв ветра сбросит их вниз. И,   наверное, эти опасения были не напрасны: голая долина была сплошь усеяна   деревьями и валунами, рухнувшими сверху. Когда беглецы проезжали долиной,   где-то неподалеку сорвался огромный камень и с сиплым грохотом покатился вниз,   будя эхо в гулких ущельях и перепугав усталых лошадей, которые вдруг понеслись   вскачь.      

Над   горизонтом медленно вставало солнце, и снежные вершины загорались одна за   другой, как фонарики на празднестве, пока все сразу не запылали красным   пламенем. Путники невольно залюбовались этим великолепным зрелищем — они   даже ощутили прилив новых сил. Сделав привал у ручья, вытекавшего из какого-то   ущелья, они наскоро перекусили и напоили лошадей. Люси и ее отец охотно   остались бы здесь подольше, но Джефферсон Хоуп был неумолим.      

— Они   уже пустились в погоню за нами, — сказал он. — Теперь все зависит от   быстроты. Доберемся до Карсона — и можем отдыхать хоть всю жизнь.      

Весь   день они пробирались по ущельям и к вечеру, по их расчетам, были больше чем за   тридцать миль от своих врагов. Они нашли себе приют на ночь под выступом скалы,   где кое-как можно было укрыться от холодного ветра, и там, прижавшись друг к   другу, чтобы согреться, проспали несколько часов, но еще до рассвета снова   пустились в путь. Они не замечали никаких признаков погони, и Джефферсон Хоуп   начал уже думать, что им удалось ускользнуть от страшной организации, гнев   которой они навлекли на себя. Он не знал, как далеко простирается ее железная   рука и как скоро она сожмет их в кулак и раздавит.      

В   середине второго дня их странствий скудные запасы еды почти истощились.   Впрочем, это мало беспокоило охотника: в горах водилась дичь, а ему и прежде   часто приходилось добывать себе пищу с помощью ружья. Найдя укромный уголок, он   собрал кучу валежника и разжег яркий костер, чтобы Люси и старый Ферье могли   погреться. Они находились на высоте около пяти тысяч футов над уровнем моря, и   воздух резко похолодал. Привязав лошадей и кивнув на прощание Люси, он перебросил   ружье через плечо и отправился на поиски какой-нибудь дичи. Пройдя немного, он   оглянулся: старик и девушка сидели у костра, а за ними неподвижно стояли   привязанные лошади. Затем их заслонили собою скалы.      

Он   прошел мили две, блуждая по ущельям, но ничего не нашел, хотя по ободранной   кое-где коре деревьев и по другим приметам он заключил, что где-то поблизости   обитает множество медведей. Потратив на тщетные поиски часа два-три, он вконец   отчаялся и хотел было повернуть обратно, как вдруг, подняв глаза, увидел нечто   такое, от чего радостно забилось его сердце. На выступе высокой скалы, футах в   трехстах — четырехстах над ним стояло животное, с виду похожее на овцу, но   с гигантскими рогами. Снежный баран — так называлось это животное —   был, вероятно, вожаком стада, которого Хоуп не мог увидеть снизу. К счастью,   баран смотрел в другую сторону и не заметил охотника. Джефферсон Хоуп бросился   на землю, положил дуло ружья на камень и долго прицеливался, прежде чем   спустить курок. Наконец он выстрелил; животное подпрыгнуло, чуть-чуть задержалось   на краю выступа и рухнуло вниз в долину.      

Снежный   баран оказался таким тяжеловесным, что охотник не стал тащить его на себе и отрезал   лишь заднюю ногу и часть бока. Взвалив свои трофеи на плечо, он поспешил в   обратный путь, так как начинало уже смеркаться. Но не успел он пройти и   нескольких шагов, как понял, что, увлекшись поисками, он забрел в незнакомые   места и теперь будет не так-то легко отыскать дорогу обратно. Долину окружали   ущелья, ничем не отличавшиеся одно от другого. По какому-то из них он прошел   около мили и наткнулся на горный поток, который, как он точно помнил, не   встречался ему по пути в долину. Убедившись, что он заблудился, охотник   попробовал было пойти по другому ущелью — и опять ему пришлось повернуть   обратно. Быстро надвигалась ночь и почти уже стемнело, когда он наконец нашел   ущелье, которое показалось ему знакомым. Но и тут ему стоило большого труда не   сбиться с пути: луна еще не взошла, и среди высоких скал царила полная тьма.   Сгибаясь под тяжелой ношей, измученный бесконечными блужданиями, Джефферсон   Хоуп брел вперед, подбадривая себя мыслью, что с каждым шагом он все ближе к   Люси и что мяса, которое он несет, хватит им до конца путешествия.      

Наконец,   он подошел ко входу в то самое ущелье, где оставил Люси и ее отца. Даже в   темноте Хоуп узнал очертания скал, окружавших долину. Должно быть, подумал он,   о нем уже беспокоятся — ведь он ушел почти пять часов назад. У него стало   радостно на душе; он приставил руки ко рту, и гулкое эхо далеко разнесло   веселый клич, которым он оповещал о своем возвращении. Он прислушался, ожидая   ответа. Ни звука, кроме его собственного голоса, прогремевшего в мрачных безмолвных   ущельях и снова и снова повторяемого эхом. Он крикнул еще раз, погромче   прежнего, и опять не услышал никакого отклика от друзей, с которыми так недавно   расстался. В сердце его закралась неясная, беспричинная тревога; он в смятении   ринулся вперед, сбросив с плеч свою ношу.      

Обогнув   скалу, он увидел площадку, где был разведен костер. Там еще дымилась куча золы,   но, очевидно, никто не поддерживал огонь после его ухода. Вокруг царила все та   же мертвая тишина. Его смутные опасения превратились в уверенность; он подбежал   ближе. Возле тлеющих остатков костра не было ни одного живого существа:   девушка, старик, лошади — все исчезли. Было ясно, что в его отсутствие   сюда нагрянула страшная беда — беда, которая настигла их всех, не оставив   никаких следов.      

У   Джефферсона Хоупа, потрясенного тяжким ударом, вдруг все поплыло перед глазами,   и ему пришлось опереться на ружье, чтобы не упасть. Однако он был человеком   действия и быстро преодолел свою слабость. Выхватив из золы тлеющую головешку,   он дул, пока она не запылала, и, светя себе этим факелом, принялся осматривать   маленький лагерь. Земля была истоптана конскими копытами, значит, на беглецов   напал большой отряд всадников, а по направлению следов было видно, что отсюда   они повернули обратно, к Солт-Лейк-Сити. Очевидно, они увезли с собой и старика   и девушку. Джефферсон Хоуп почти убедил себя, что это так, но вдруг сердце его   дрогнуло и нервы напряглись до предела. Чуть поодаль он увидел нечто такое,   чего здесь не было прежде, — небольшую кучку красноватой земли. Сомнений   быть не могло — это недавно засыпанная могила. Молодой охотник подошел   ближе: из земли торчала палка, в ее расщепленный конец был засунут листок бумаги.   Джефферсон Хоуп прочел краткую, но исчерпывающую надпись:      

       

       

Джон   Ферье из Солт-Лейк-Сити умер 4 августа 1860.      

       

       

      

       

Значит,   мужественного старого фермера, с которым он расстался так недавно, уже нет в   живых и вот это — все, что написали на его могиле! Джефферсон Хоуп дико   огляделся вокруг, ища вторую могилу. Второй не оказалось. Люси увезли с собой   эти чудовища, она обречена быть одной из жен в гареме сына старейшины. Поняв,   что судьба ее решена и что он бессилен помешать мормонам, молодой человек   горько пожалел, что не лежит вместе со стариком в этой тихой могиле.      

Но   деятельная натура снова преодолела апатию, которую порождает отчаяние. Если он   не в силах помочь девушке, то по крайней мере может посвятить свою жизнь   отмщению. Наряду с безграничным терпением и настойчивостью в характере   Джефферсона Хоупа была и мстительность — это, вероятно, передалось ему от   индейцев, среди которых он вырос. Стоя у потухшего костра, он чувствовал, что   облегчить его горе может только полное возмездие врагам, совершенное его   собственной рукой. Отныне его сильная воля и неутомимая энергия будут посвящены   только этой единственной цели. Бледный и угрюмый, Джеффесон Хоуп пошел туда,   где он бросил мясо убитого барана, потом развел огонь и приготовил себе еду на   несколько дней. Он сложил мясо в мешок и, несмотря на усталость, отправился в   путь через горы, по следам ангелов-мстителей.      

Пять   дней, чуть не падая от изнеможения, сбивая до крови ноги, брел он по тем же   ущельям, где недавно проезжал верхом. Ночью он забывался на несколько часов   где-нибудь на земле среди скал, но еще до рассвета поднимался и снова шагал   дальше. На шестой день он дошел до Орлиного ущелья, откуда начался их неудачный   побег. Перед ним открылся вид на гнездо мормонов. Джефферсон Хоуп,   обессилевший, изможденный, оперся на ружье и яростно погрозил кулаком широко   раскинувшемуся внизу безмолвному городу. Он увидел флаги на главных улицах:   очевидно, там происходило какое-то торжество. Раздумывая, что бы это могло   значить, он услышал топот копыт — к нему приближался какой-то всадник.   Хоуп узнал в нем мормона по имени Каупер, которому он не раз оказывал услуги.   Он подошел к нему, надеясь выведать что-нибудь о судьбе Люси.      

— Я   Джефферсон Хоуп, — сказал он. — Вы меня помните?      

Мормон   уставился на него с нескрываемым изумлением. И в самом деле, трудно было узнать   прежнего молодого щеголеватого охотника в этом грязном оборванце с   мертвенно-бледным лицом и горящими глазами. Но когда он в конце концов   убедился, что перед ним Джефферсон Хоуп, изумление на его лице сменилось   ужасом.      

— Вы   с ума сошли! Зачем вы сюда явились? — воскликнул он. — Если кто   увидит, что я с вами разговариваю, мне несдобровать! Священный Совет Четырех   дал приказ арестовать вас за то, что вы помогли сбежать Ферье и его дочери!      

— Не   боюсь я ни вашего Совета, ни его приказов, — твердо сказал Хоуп. —   Вы, должно быть, что-нибудь о них знаете. Заклинаю вас всем, что для вас   дорого, ответите мне на несколько вопросов. Мы же были друзьями. Ради Бога, не   отказывайте мне в этой просьбе!      

— Ну,   что вам нужно? — беспокойно озираясь, спросил мормон. — Скорее   только. У скал есть уши, а у деревьев — глаза.      

— Что   с Люси Ферье?      

— Ее   вчера обвенчали с младшим Дреббером. Эй, эй, да что с вами такое? Вы просто   помертвели!      

— Пустяки, —   побелевшими губами еле выговорил Хоуп и опустился на камень. — Вы говорите,   обвенчали?      

— Да,   вчера. Потому и флаги возле храма вывесили. Младший Дреббер и младший Стэнджерсон   все спорили, кому из них она достанется. Оба были в отряде, который помчался в   погоню, и Стэнджерсон застрелил ее отца, и это вроде бы давало ему   преимущество, но на Совете у Дреббера была сильная поддержка, и Провидец отдал   девушку ему. Только, думается мне, ненадолго, вчера по лицу ее было видно, что   не жить ей на этом свете. Не женщина стояла под венцом, а привидение. Вы что,   уходите?      

— Ухожу, —   сказал Джефферсон Хоуп, поднимаясь.      

Его   застывшее, суровое лицо, казалось, было высечено из мрамора, и только глаза   горели недобрым огнем.      

— Куда   же вы идете?      

— Это   неважно, — ответил он и, вскинув ружье на плечо, побрел в ущелье, а   оттуда — в самое сердце гор, к логовам хищных зверей. Среди них не было   более опасного и свирепого зверя, чем он сам.      

Предсказание   мормона сбылось. Подействовала на нее ужасная смерть отца или ненавистный насильственный   брак, но бедняжка Люси, ни разу не поднявшая глаз, стала чахнуть и через месяц   умерла. Вечно пьяный Дреббер, который женился на Люси главным образом из-за   состояния Джона Ферье, не слишком скорбел о своей утрате. Ее оплакивали   остальные его жены, по обычаю мормонов просидевшие у ее гроба всю ночь накануне   погребения. А когда забрезжил рассвет, дверь вдруг распахнулась, и   перепуганные, изумленные женщины увидели перед собой косматого одичалого человека   в лохмотьях. Не обращая внимания на сбившихся в кучу женщин, он подошел к   бездыханному телу, в котором еще так недавно обитала чистая душа Люси Ферье.   Нагнувшись, он благоговейно прижался губами к ее холодному лбу, потом поднял ее   руку и снял с пальца обручальное кольцо.      

— Она   не ляжет в могилу с этим кольцом! — гневно прорычал он и, прежде чем   женщины успели поднять тревогу, бросился на лестницу и исчез. Все это было так   диковинно и произошло так быстро, что женщины не поверили бы себе и не убедили   других, если бы не один неоспоримый факт: маленький золотой ободок, символ   брака, исчез с ее пальца.      

Несколько   месяцев Джефферсон Хоуп бродил по горам, вел странную полузвериную жизнь и   лелеял в своем сердце свирепую жажду мести. В городе ходили слухи о   таинственном существе, которое обитало в глухих горных ущельях и не раз   прокрадывалось к окраинам города. Однажды в окно Стэнджерсона влетела пуля и   расплющилась о стену в каком-нибудь футе от его головы. Другой раз возле   проходившего под скалой Дреббера пролетел огромный камень, — он избежал   ужасной смерти лишь потому, что мгновенно бросился ничком на землю. Оба молодых   мормона сразу догадались, кто покушался на их жизнь, и неоднократно устраивали   набеги в горы, надеясь поймать или убить своего врага, но все их попытки   кончались безуспешно. Тогда они решили из предосторожности не выходить из дома   в одиночку, тем более вечером, а возле своих домов поставили караульных. Но   постепенно они перестали соблюдать осторожность, ибо враг больше не давал о   себе знать, и они надеялись, что время остудило его мстительный пыл.      

Это было   далеко не так, оно скорее усилило его. Охотник, упрямый и неподатливый по   натуре, был так одержим навязчивой мыслью о мести, что не мог уже думать больше   ни о чем другом.      

Однако   он обладал прежде всего практическим умом. Он вскоре понял, что даже его   железный организм не выдержит постоянных испытаний, которым он себя подвергал.   Жизнь под открытым небом и отсутствие здоровой пищи подорвали его силы. Но если   он тут, в горах, околеет как собака, кто же отомстит негодяям? А его, конечно,   ждет именно такая смерть, если он будет вести тот же образ жизни. Он знал, что   это сыграет на руку его врагам, и поэтому заставил себя вернуться в Неваду, на   свои рудники, чтобы восстановить здоровье и накопить денег, а потом снова   добиваться своей цели, не терпя особых лишений.      

Он   намеревался прожить в Неваде не больше года, но всякие непредвиденные   обстоятельства задержали его на пять лет. Несмотря на долгий срок, он так же   остро чувствовал свое горе и так же жаждал мести, как в ту памятную ночь, когда   он стоял у могилы Джона Ферье. Он вернулся в Солт-Лейк-Сити, изменив свой облик   и назвавшись другим именем. Его ничуть не забегала собственная участь —   лишь бы удалось свершить справедливое возмездие. В городе его ждали плохие   вести. Несколько месяцев назад среди избранного народа произошел раскол:   младшие члены церкви взбунтовались против власти старейшин. В результате   некоторая часть недовольных отказалась от мормонской веры и покинула Юту. Среди   них были Дреббер и Стэнджерсон; куда они уехали, никто не знал. Говорили, будто   Дребберу удалось выручить за свое имущество немалые деньги и он уехал богачом,   а его товарищ Стэнджерсон был сравнительно беден. Однако никто не мог   подсказать, где их следует разыскивать.      

Многие   даже самые мстительные люди, столкнувшись с таким препятствием, перестали бы и   думать о возмездии, но Джефферсон Хоуп не колебался ни минуты. Денег у него   было немного, но он, хватаясь за любую возможность подработать и кое-как сводя   концы с кошами, ездил из города в город, разыскивая своих врагов. Год проходил   за годом, черные волосы Хоупа засеребрились сединой, а он, как ищейка, все   рыскал по городам, сосредоточившись на той единственной цели, которой посвятил   свою жизнь. И наконец его упорство было вознаграждено. Проходя по улице, он   бросил всего лишь один взгляд на мелькнувшее в окне лицо, но этого было   достаточно: теперь он знал, что люди, за которыми он гонится столько лет,   находятся здесь, в Кливленде, штат Огайо. Он вернулся в свое жалкое жилище с   готовым планом мест. Случилось, однако, так, что Дреббер, выглянувший в окно,   заметил бродягу на улице и прочел в его глазах свой смертный приговор. Вместе   со Станджерсоном, который стал его личным секретарем, он кинулся к мировое   судье и заявил, что их из ревности преследует старый соперник и им угрожает   опасность. В тог же вечер Джефферсон Хоуп был арестован, и так как не нашлось   никого, кто бы взял его на поруки, то он просидел в тюрьме несколько недель.   Выйдя на свободу, Хоуп обнаружил, что дом Дреббера пуст: он со своим секретарем   уехал в Европу.      

Мститель   снова потерял их следы, и снова ненависть заставила его продолжать погоню. Но   для этого необходимы были деньги, и он опять стал работать, стараясь сберечь   каждый доллар для предстоящей поездки. Наконец, скопив достаточно, чтобы не   умереть с голода, он уехал в Европу и опять начал скитаться по городам, не   гнушаясь никакой работой и выслеживая своих врагов. Догнать их, однако, не   удавалось. Когда он добрался до Петербурга, Дреббер и Станджерсон уже уехали в   Париж; он поспешил туда и узнал, что они только что отбыли в Копенгаген. В   столицу Дании он тоже опоздал — они отправились в Лондон, где наконец-то   он и застиг их.      

О том,   что там произошло, лучше всего узнать из показаний старого охотника, записанных   в дневнике доктора Уотсона, которому мы и так уже многим обязаны.      

 Глава VI.      

Продолжение записок   доктора Джона Уотсона      

       

По-видимому,   яростное сопротивление нашего пленника вовсе не означало, что он пылает ненавистью   к нам, ибо, поняв бесполезность борьбы, он неожиданно улыбнулся и выразил   надежду, что никого не зашиб во время этой свалки.      

— Вы,   наверное, повезете меня в участок, — обратился он к Шерлоку Холмсу. —   Мой кэб стоит внизу. Если вы развяжете мне ноги, я сойду сам. А то нести меня   будет не так-то легко: я потяжелел с прежних времен.      

Грегсон   и Лестрейд переглянулись, очевидно, считая, что это довольно рискованно, но   Шерлок Холмс, поверив пленнику на слово, тотчас же развязал полотенце, которым   были скручены его щиколотки. Тот встал и прошелся по комнате, чтобы размять   ноги. Помню, глядя на него, я подумал, что не часто можно увидеть человека   столь могучего сложения; выражение решимости и энергии на его смуглом,   опаленном солнцем лице придавало его облику еще большую внушительность.      

— Если   случайно место начальника полиции сейчас не занято, то лучше вас никого не   найти, — сказал он, глядя на моего сожителя с нескрываемым   восхищением. — Как вы меня выследили — просто уму непостижимо!      

— Вам   тоже следовало бы поехать со мной, — сказал Холмс, повернувшись к сыщикам.      

— Я   могу быть за кучера, — предложил Лестрейд.      

— Отлично,   а Грегсон сядет с нами в кэб. И вы тоже, доктор. Вы ведь интересуетесь этим делом,   так давайте поедем все вместе.      

Я охотно   согласился, и мы спустились вниз. Наш пленник не делал никаких попыток к   бегству; он спокойно сел в принадлежавший ему кэб, а мы последовали за ним.   Взобравшись на козлы, Лестрейд стегнул лошадь и очень быстро доставил нас в   участок. Нас ввели в небольшую комнатку, где полицейский инспектор, бледный и   вялый, выполнявший свои обязанности механически, со скучающим видом записал имя   арестованного и его жертв.      

       

      

       

— Арестованный   будет допрошен судьями в течение недели, — сказал инспектор. — Джефферсон   Хоуп, хотите ли вы что-либо заявить до суда? Предупреждаю: все, что вы скажете,   может быть обращено против вас.      

— Я   многое могу сказать, — медленно произнес наш пленник. — Мне хотелось   бы рассказать этим джентльменам все.      

— Может,   расскажете на суде? — спросил инспектор.      

— А   до суда я, наверное, и не доживу. Не бойтесь, я не собираюсь кончать   самоубийством. Вы ведь доктор? — спросил он, устремив на меня свои горячие   черные глаза.      

— Да, —   подтвердил я.      

— Ну,   так положите сюда вашу руку, — усмехнулся Xoyп, указывая скованными руками   на свою грудь.      

Я так и   сделал и тотчас же ощутил под рукой сильные, неровные толчки. Грудная клетка   его вздрагивала и тряслась, как хрупкое здание, в котором работает огромная   машина. В наступившей тишине я расслышал в его груди глухие хрипы.      

— Да   ведь у вас аневризма аорты! — воскликнул я.      

— Так   точно, — безмятежно отозвался Хоуп. — На прошлой неделе я был у   доктора — он сказал, что через несколько дней она лопнет. Дело к тому идет   уже много лет. Это у меня оттого, что в горах Соленого озера я долго жил под   открытым небом и питался как попало. Я сделал что хотел, и мне теперь   безразлично, когда я умру, только прежде мне нужно рассказать, как это все   случилось. Не хочу, чтобы меня считали обыкновенным головорезом.      

Инспектор   и оба сыщика торопливо посовещались, не нарушат ли они правила, позволив ему   говорить.      

— Как   вы считаете, доктор, положение его действительно опасно? — обратился ко   мне инспектор.      

— Да,   безусловно, — ответил я.      

— В   таком случае наш долг — в интересах правосудия снять с него   показания, — решил инспектор. — Можете говорить, Джефферсон Хоуп, но   еще раз предупреждаю, ваши показания будут занесены в протокол.      

— С   вашего позволения, я сяду, — сказал арестованный, опускаясь на   стул. — От этой аневризмы я быстро устаю, да к тому же полчаса назад мы   здорово отколошматили друг друга. Я уже на краю могилы и лгать вам не   собираюсь. Все, что я вам скажу, — чистая правда, а как вы к ней отнесетесь,   меня не интересует.      

Джефферсон   Хоуп откинулся на спинку стула и начал свою удивительную историю. Рассказывал   он подробно, очень спокойным тоном, будто речь шла о чем-то самом обыденном. За   точность приведенного ниже рассказа я ручаюсь, так как мне удалось раздобыть   записную книжку Лестрейда, а он записывал все слово в слово.      

— Вам   не так уж важно знать, почему я ненавидел этих людей, — начал Джефферсон   Хоуп, — достаточно сказать, что они были причиной смерти двух человеческих   существ — отца и дочери — и поплатились за это жизнью. С тех пор, как   они совершили это преступление, прошло столько времени, что мне уже не удалось   бы привлечь их к суду. Но я знал, что они убийцы, и решил, что сам буду их   судьей, присяжными и палачом. На моем месте вы поступили бы точно так же, если   только вы настоящие мужчины.      

Девушка,   которую они сгубили, двадцать лет назад должна была стать моей женой. Ее силком   выдали замуж за этого Дреббера, и она умерла от горя. Я снял обручальное кольцо   с пальца покойницы и поклялся, что в предсмертную минуту он будет видеть перед   собой это кольцо и, умирая, думать лишь о преступлении, за которое он понес   кару. Я не расставался с этим кольцом и преследовал Дреббера и его сообщника на   двух континентах, пока не настиг обоих. Они надеялись взять меня измором, но не   тут-то было. Если я умру завтра, что очень вероятно, то умру я с сознанием, что   дело мое сделано и сделано как следует. Я отправил их на тот свет собственной   рукой. Мне больше нечего желать и не на что надеяться.      

Они были   богачами, а я нищим, и мне было нелегко гоняться за ними по свету. Когда я   добрался до Лондона, у меня не осталось почти ни гроша; пришлось искать хоть   какую-нибудь работу. Править лошадьми и ездить верхом для меня так же привычно,   как ходить по земле пешком; я обратился в контору наемных кэбов и вскоре   пристроился на работу. Я должен был каждую неделю давать хозяину определенную   сумму, а все, что я зарабатывал сверх того, шло в мой карман. Мне перепадало   немного, но кое-что удавалось наскрести на жизнь. Самое трудное для меня было   разбираться в улицах — уж такой путаницы, как в Лондоне, наверное, нигде   на свете нет! Я обзавелся планом города, запомнил главные гостиницы и вокзалы,   и тогда дело пошло на лад.      

Не сразу   я разузнал, где живут эти мои господа; я справлялся везде и всюду и наконец   выследил их. Они остановились в меблированных комнатах в Камберуэлле, на той   стороне Темзы. Раз я их нашел, значит, можно было считать, что они в моих   руках. Я отрастил бороду — узнать меня было невозможно. Оставалось только   не упускать их из виду. Я решил следовать за ними повсюду, чтобы им не удалось   улизнуть.      

А   улизнуть они могли в любую минуту. Мне приходилось следить за ними, куда бы они   ни отправлялись. Иногда я ехал в своем кэбе, иногда шел пешком, но ехать было   удобнее — так им трудно было бы скрыться от меня. Теперь я мог   зарабатывать только рано по утрам или ночью и, конечно, задолжал хозяину. Но   меня это не заботило; самое главное — они были у меня в руках!      

Они,   впрочем, оказались очень хитры. Должно быть, они опасались слежки, поэтому   никогда не выходили поодиночке, а в позднее время и вовсе не показывались на   улице. Я колесил за ними две недели подряд и ни разу не видел одного без   другого. Дреббер часто напивался, но Стэнджерсон всегда была настороже. Я   следил за ними днем и ночью, а удобного для меня случая все не выпадало; но я   не отчаивался — что-то подсказывало мне, что скоро наступит мой час. Я   боялся только, что эта штука у меня в груди лопнет и я не успею сделать свое   дело.      

Наконец,   как-то под вечер я ездил взад-вперед по Торки-Террас — так называется   улица, где они жили, — и увидел, что к их двери подъехал кэб. Вскоре   вынесли багаж, потом появились Стэнджерсон и Дреббер, сели в кэб и уехали. У   меня екнуло сердце — чего доброго, они уедут из Лондона! Я хлестнул лошадь   и пустился за ними. Они вышли у Юстонского вокзала, я попросил мальчишку   присмотреть за лошадью и пошел за ними на платформу. Они спросили, когда   отходит поезд на Ливерпуль; дежурный ответил, что поезд только что ушел, а   следующий отправится через несколько часов. Стэнджерсон, как видно, был   недоволен, а Дреббер вроде даже обрадовался. В вокзальной сутолоке я ухитрился   незаметно пробраться поближе к ним и слышал каждое слово. Дреббер сказал, что у   него есть маленькое дело; пусть Стэнджерсон подождет его здесь, он скоро   вернется. Стэнджерсон запротестовал, напомнив ему, что они решили всюду ходит   вместе. Дреббер ответил, что дело его щекотливого свойства и он должен идти   один. Я не расслышал слов Стэнджерсона, но Дреббер разразился бранью и заявил,   что Стэнджерсон, мол, всего лишь наемный слуга и не смеет ему указывать.   Стэнджерсон, видимо, решил не спорить и договорился с Дреббером, что, если тот   опоздает к последнему поезду, он будет ждать его в гостинице «Холлидей».   Дреббер ответил, что вернется еще до одиннадцати, и ушел.      

Наконец-то   настала минута, которой я ждал так долго. Враги были в моих руках. Пока они   держались вместе, я бы не мог с ними справиться, но, очутившись врозь, они были   бессильны против меня. Я, конечно, действовал не наобум. У меня заранее был   составлен план. Месть не сладка, если обидчик не поймет, от чьей руки он   умирает и за что несет кару. По моему плану тот, кто причинил мне ало, должен   был узнать, что расплачивается за старый грех. Случилось так, что за несколько   дней до того я возил одного джентльмена, он осматривал пустые дома на   Брикстон-роуд и обронил ключ от одного из них в моем кэбе. В тот же вечер он   хватился пропажи, и ключ я вернул, но днем успел снять с него слепок и заказать   такой же. Теперь у меня имелось хоть одно место в атом огромном городе, где   можно было не бояться, что мне помешают. Самое трудное было залучить туда   Дреббера, и вот сейчас я должен был что-то придумать.      

Дреббер   пошел по улице, заглянул в одну распивочную, потом в другую — во второй он   пробыл больше получаса. Оттуда он вышел пошатываясь — видно, здорово   накачался. Впереди меня стоял кэб: он сел в него, а я поехал следом, да так   близко, что морда моей лошади была почти впритык к задку его кэба. Мы проехали   мост Ватерлоо, потом колесили по улицам, пока, к удивлению моему, не оказались   у того дома, откуда он выехал. Зачем он туда вернулся. Бог его знает; на всякий   случай я остановился ярдах в ста. Он отпустил кэб и вошел… Дайте мне,   пожалуйста, воды. У меня во рту пересохло.      

Я подал   ему стакан; он осушил его залпом.      

— Теперь   легче, — сказал он. — Так вот, я прождал примерно с четверть часа, и   вдруг из дома донесся шум, будто там шла драка. Потом дверь распахнулась,   выбежали двое — Дреббер и какой-то молодой человек — его я видел   впервые. Он тащил Дреббера за шиворот и на верхней ступеньке дал ему такого   пинка, что тот кувырком полетел на тротуару «Мерзавец! — крикнул молодой   человек, грозя ему палкой. — Я тебе показу, как оскорблятьь честную   девушку!» Он был до того взбешен, что я даже испугался, как бы он не пристукнул   Дреббера своей дубинкой, но подлый трус пустился бежать со всех ног. Добежав до   угла, он вскочил в мой кэб. «В гестницу „Холлидей“!» — крикнул он.      

Он сидит   в моем кэбе! Сердце у меня так заколотилось от радости, что я начал бояться,   как бы моя аневризма не прикончила меня тут же. Я поехал медленно, обдумывая,   что делать дальше. Можно было завезти его куда-нибудь за город и расправиться с   ним на безлюдной дороге. Я было решил, что другого выхода нет, но он сам пришел   мне на выручку. Его опять, видно, потянуло на выпивку — он велел мне остановиться   возле питейного заведения и ждать его. Там он просидел до самого закрытия и так   надрался, что, когда вышел, я понял — теперь все будет по-моему.      

Не   думайте, что я намеревался просто взять да убить его. Конечно, это было бы   только справедливо, но к такому убийству у меня не лежала душа. Я давно уже   решил дать ему возможность поиграть со смертью, если ой того захочет. Во время   моих скитаний по Америке я брался за любую работу, и среди всего прочего мне   пришлось быть служителем при лаборатории Нью-Йоркского университета. Там   однажды профессор читал лекцию о ядах и показал студентам алкалоид — так   он это назвал, — добытый им из яда, которым в Южной Америке отравляют стрелы.   Этот алкалоид такой сильный, говорил он, что одна крупица его убивает   мгновенно. Я приметил склянку, в которой содержался препарат, и, когда все   разошлись, взял немножко себе. Я неплохо знал аптекарское дело и сумел   приготовить две маленькие растворимые пилюли с этим алкалоидом и каждую положил   в коробочку рядом с такой же по виду, но совсем безвредной. Я решил, что, когда   придет время, я заставлю обоих моих молодчиков выбрать себе одну из двух пилюль   в коробочке, а я проглочу ту, что останется. Алкалоид убьет наверняка, а шуму   будет меньше, чем от выстрела сквозь платок. С того дня я всегда носил при себе   две коробочки с пилюлями, и наконец-то настало время пустить их в ход.      

Миновала   полночь, время близилось к часу. Ночь была темная, ненастная, выл ветер, и   дождь лил как из ведра. Но, несмотря на холод и мрак, меня распирала   радость — такая радость, что я готов был заорать от восторга. Если   кто-либо из вас, джентльмены, когда-нибудь имел желанную цель, целых двадцать   лет только о ней одной и думал и вдруг увидел бы, что она совсем близка, вы бы   поняли, что со мной творилось. Я закурил сигару, чтобы немного успокоиться, но   руки у меня дрожали, а и висках стучало. Я ехал по улицам, и в темноте мне   улыбались старый Джон Ферье и милая моя Люси — я видел их так же ясно, как   сейчас вижу вас, джентльмены. Всю дорогу они были передо мной, справа и слева   от лошади, пока я не остановился у дома на Брикстон-роуд.      

Кругом   не было ни души, не слышно было ни единого звука, кроме шума дождя. Заглянув   внутрь кэба, я увидел, что Дреббер храпит, развалясь на сиденье. Я потряс его   за плечо.      

— Пора   выходить, — сказал я.      

— Ладно,   сейчас, — пробормотал он.      

Должно   быть, он думал, что мы подъехали к его гостинице, — он молча вылез и   «потащился через палисадник. Мне пришлось идти рядом и поддерживать его —   хмель у него еще не выветрился. Я отпер дверь и ввел его в переднюю. Даю вам   слово, что отец и дочь все это время шли впереди нас.      

— Что   за адская, тьма, — проворчал он, топчась на месте.      

— Сейчас   зажжем свет, — ответил я и, чиркнув спичкой, зажег принесенную с собой   восковую свечу. — Ну, Енох Дреббер, — продолжал я, повернувшись к   нему и держа свечку перед собой, — ты меня узнаешь?      

Он   уставился на меня бессмысленным пьяным взглядом. Вдруг лицо его исказилось, в   глазах замелькал ужас — он меня узнал! Побледнев, как смерть, он отпрянул   назад, зубы его застучали, на лбу выступил пот. А я, увидев все это,   прислонился спиной к двери и громко захохотал, Я всегда знал, что месть будет   сладка, но не думал, что почувствую такое блаженство.      

       

      

       

— Собака! —   сказал я. — Я гонялся за тобой от Солт-Лейк-Сити до Петербурга, и ты   всегда удирал от меня. Но теперь уж странствиям твоим пришел конец —   кто-то из нас не увидит завтрашнего утра!      

Он все   отступал назад; по лицу его я понял, что он принял меня за сумасшедшего. Да,   пожалуй, так оно и было. В висках у меня били кузнечные молоты; наверное, мне   стало бы дурно, если бы вдруг из носа не хлынула кровь — от этого мне   полегчало.      

— Ну   что, вспомнил Люси Ферье? — крикнул я, заперев дверь и вертя ключом перед   его носом. — Долго ты ждал возмездия, и наконец-то пришел твой час!      

Я видел,   как трусливо затрясся его подбородок. Он, конечно, стал бы просить пощады, но понимал,   что это бесполезно.      

— Ты   решишься на убийство? — пролепетал он.      

— При   чем тут убийство? — ответил я. — Разве уничтожить бешеную собаку   значит совершить убийство? А ты жалел мою дорогую бедняжку, когда оторвал ее от   убитого вами отца и запер в свой гнусный гарем?      

— Это   не я убил ее отца! — завопил он.      

— Но   ты разбил ее невинное сердце! — крикнул я и сунул ему коробочку. —   Пусть нас рассудит Всевышний. Выбери пилюлю и проглоти. В одной смерть, в   другой жизнь. Я проглочу ту, что останется. Посмотрим, есть ли на земле   справедливость или нами правит случай.      

Скорчившись   от страха, он дико закричал и стал умолять о пощаде, но я выхватил нож, приставил   к его горлу, и в конце концов он повиновался. Затем я проглотил оставшуюся   пилюлю, с минуту мы молча стояли друг против друга, ожидая, кто из нас умрет.   Никогда не забуду его лица, когда, почувствовав первые приступы боли, он понял,   что проглотил яд! Я захохотал и поднес к его глазам кольцо Люси. Все это   длилось несколько секунд — алкалоид действует быстро. Лицо его исказилось,   он выбросил вперед руки, зашатался и с хриплым воплем тяжело рухнул на пол. Я   ногой перевернул его на спину и положил руку ему на грудь. Сердце не билось. Он   был мертв!      

Из носа   у меня текла кровь, но я не обращал на это внимания. Не знаю, почему мне пришло   в голову сделать кровью надпись на стене. Может, из чистого озорства мне захотелось   сбить с толку полицию, — очень уж весело и легко у меня было тогда на   душе! Я вспомнил, что в Нью-Йорке нашли как-то труп немца, а под ним было   написано слово «Rache»; газеты писали тогда, что это, должно быть, дело рук какого-то   тайного общества. Что поставило в тупик Нью-Йорк, то поставит в тупик и Лондон,   решил я и, обмакнув палец в свою кровь, вывел на видном месте это слово. Потом   я пошел к кэбу — на улице было пустынно, а дождь лил по-прежнему. Я   отъехал от дома, и вдруг, сунув руку в карман, где у меня всегда лежало кольцо,   обнаружил, что его нет. Я был как громом поражен — ведь это была   единственная памятка от Люси! Подумав, что я обронил его, когда наклонялся к   телу Дреббера, я оставил кэб в переулке и побежал к дому — я готов был на   любой риск, лишь бы найти кольцо. Возле дома я чуть было не попал в руки   выходящего оттуда полисмена и отвел от себя подозрение только потому, что   прикинулся в стельку пьяным.      

Вот,   значит, как Енох Дреббер нашел свою смерть. Теперь мне оставалось проделать то же   самое со Стэнджерсоном и расквитаться с ним за Джона Ферье. Я знал, что он   остановился в гостинице «Холлидей», и слонялся возле нее целый день, но он так   и не вышел на улицу. Думается'мне, он что-то заподозрил, когда Дреббер не   явился на вокзал. Он был хитер, этот Стэнджерсон, и всегда держался начеку. Но   напрасно он воображал, будто убережется от меня, если будет отсиживаться в гостинице!   Вскоре я уже знал окно его комнаты, и на следующий день, едва стало светать, я   взял лестницу, что валялась в проулке за гостиницей, и забрался к нему.   Разбудив его, я сказал, что настал час расплатиться за жизнь, которую он отнял   двадцать лет назад. Я рассказал ему о смерти Дреббера и дал на выбор две   пилюли. Вместо того, чтобы ухватиться за единственный шанс спасти свою жизнь,   он вскочил с постели и стал меня душить. Защищаясь, я ударил его ножом в   сердце. Все равно ему суждено было умереть — Провидение не допустило бы,   чтобы рука убийцы выбрала пилюлю без яда.      

Мне уже   немногое осталось рассказать, и слава Богу, а то я совсем выбился из сил. Еще   день-два я возил седоков, надеясь немного подработать и вернуться в Америку. И   вот сегодня я стоял на хозяйском дворе, когда какой-то мальчишка-оборванец   спросил, нет ли здесь кучера по имени Джефферсон Хоуп. Его, мол, просят подать   кэб на Бейкер-стрит, номер 221-б. Ничего не подозревая, я поехал, и тут вдруг   этот молодой человек защелкнул на мне наручники, да так ловко, что я и оглянуться   не успел. Вот и все, джентльмены. Можете считать меня убийцей, но я утверждаю,   что я так же послужил правосудию, как и вы.      

История   эта была столь захватывающей, а рассказывал он так выразительно, что мы   слушали, не шелохнувшись и не проронив ни слова. Даже профессиональные сыщики,   blase[15]   всеми видами преступлений, казалось, следили за его рассказом с острым   интересом. Когда он кончил, в комнате стояла полная тишина, нарушаемая только   скрипом карандаша, — это Лестрейд доканчивал свою стенографическую запись.      

— Мне   хотелось бы выяснить еще одно обстоятельство, — произнес наконец Шерлок   Холмс. — Кто ваш сообщник — тот, который приходил за кольцом?      

Джефферсон   Хоуп шутливо подмигнул моему приятелю.      

— Свои   тайны я могу уже не скрывать, — сказал он, — но другим не стану   причинять неприятности. Я прочел объявление и подумал, что либо это ловушка,   либо мое кольцо и в самом деле найдено на улице. Мой друг вызвался пойти и   проверить. Вы, наверное, не станете отрицать, что он вас ловко провел.      

— Что   верно, то верно, — искренне согласился Холмс.      

— Джентльмены, —   важно произнес инспектор, — надо все же подчиняться установленным порядкам.   В четверг арестованный предстанет перед судом, и вас пригласят тоже. А до тех   пор ответственность за него лежит на мне.      

Он   позвонил. Джефферсона Хоупа увели два тюремных стражника, а мыс Шерлоком   Холмсом, выйдя из участка, подозвали кэб и поехали на Бейкер-стрит.      

 Глава VII.      

Заключение      

       

Всех нас   предупредили, что в четверг мы будем вызваны в суд; но когда наступил четверг,   оказалось, что наши показания уже не понадобятся — Джефферсона Хоупа   призвал к себе Высший Судия, чтобы вынести ему свой строгий и справедливый   приговор. Ночью после ареста его аневризма лопнула, и наутро его нашли на полу   тюремной камеры с блаженной улыбкой на лице, словно, умирая, он думал о том,   что прожил жизнь не зря и хорошо сделал свое дело.      

— Грегсон   и Лестрейд, наверное, рвут на себе волосы, — сказал Холмс вечером, когда   мы обсуждали это событие. — Он умер, и пропали все их надежды на шумную   рекламу.      

— По-моему,   они мало что сделали для поимки преступника, — заметил я.      

— В   этом мире неважно, сколько вы сделали, — с горечью произнес Холмс. —   Самое главное — суметь убедить людей, что вы сделали много. Но все   равно, — продолжал он после паузы, уже веселее, — я ни за что не   отказался бы от этого расследования. Я не помню более интересного дела. И как   оно ни просто, все же в нем было немало поучительного.      

— Просто?! —   воскликнул я.      

Холмса   рассмешило мое изумление.      

— Разумеется,   его никак нельзя назвать сложным, — сказал он. — И вот вам   доказательство — за три дня я без всякой помощи и только посредством самых   обыкновенных умозаключений сумел установить личность преступника.      

— Это   верно!      

— Я   уже как-то говорил вам, что необычное — скорее помощь, чем помеха в нашем   деле. При решении подобных задач очень важно уметь рассуждать ретроспективно.   Это чрезвычайно ценная способность, и ее нетрудно развить, но теперь почему-то   мало этим занимаются. В повседневной жизни гораздо полезнее думать наперед,   поэтому рассуждения обратным ходом сейчас не в почете. Из пятидесяти человек   лишь один умеет рассуждать аналитически, остальные же мыслят только синтетически.      

— Должен   признаться, я вас не совсем понимаю.      

— Я   так и думал. Попробую объяснить это понятнее. Большинство людей, если вы   перечислите им все факты один за другим, предскажут вам результат. Они могут   мысленно сопоставить факты и сделать вывод, что должно произойти то-то. Но лишь   немногие, узнав результат, способны проделать умственную работу, которая дает   возможность проследить, какие же причины привели к этому результату. Вот эту способность   я называю ретроспективными, или аналитическими, рассуждениями.