1 2 
     
Его Гирей опять оставил;
     
С толпой татар в чужой предел
     
Он злой набег опять направил;
     
Он снова в бурях боевых
     
Несется мрачный, кровожадный:
     
Но в сердце хана чувств иных
     
Таится пламень безотрадный.
     
Он часто в сечах роковых
     
Подъемлет саблю, и с размаха
     
Недвижим остается вдруг,
     
Глядит с безумием вокруг,
     
Бледнеет, будто полный страха,
     
И что-то шепчет, и порой
     
Горючи слезы льет рекой.
    
    
     
    Забытый, преданный презренью,
     
Гарем не зрит его лица;
     
Там, обреченные мученью,
     
Под стражей хладного скопца
     
Стареют жены. Между ними
     
Давно грузинки нет; она
     
Гарема стражами немыми
     
В пучину вод опущена.
     
В ту ночь, как умерла княжна,
     
Свершилось и ее страданье.
     
Какая б ни была вина,
     
Ужасно было наказанье! —
    
    
     
    Опустошив огнем войны
     
Кавказу близкие страны
     
И селы мирные России,
     
В Тавриду возвратился хан
     
И в память горестной Марии
     
Воздвигнул мраморный фонтан,
     
В углу дворца уединенный.
     
Над ним крестом осенена
     
Магометанская луна
     
(Символ, конечно, дерзновенный,
     
Незнанья жалкая вина).
     
Есть надпись: едкими годами
     
Еще не сгладилась она.
     
За чуждыми ее чертами
     
Журчит во мраморе вода
     
И каплет хладными слезами,
     
Не умолкая никогда.
     
Так плачет мать во дни печали
     
О сыне, падшем на войне.
     
Младые девы в той стране
     
Преданье старины узнали,
     
И мрачный памятник оне
     
Фонтаном слез именовали.
    
    
     
    Покинув север наконец,
     
Пиры надолго забывая,
     
Я посетил Бахчисарая
     
В забвенье дремлющий дворец.
     
Среди безмолвных переходов
     
Бродил я там, где бич народов,
     
Татарин буйный пировал
     
И после ужасов набега
     
В роскошной лени утопал.
     
Еще поныне дышит нега
     
В пустых покоях и садах;
     
Играют воды, рдеют розы,
     
И вьются виноградны лозы,
     
И злато блещет на стенах.
     
Я видел ветхие решетки,
     
За коими, в своей весне,
     
Янтарны разбирая четки,
     
Вздыхали жены в тишине.
     
Я видел ханское кладбище,
     
Владык последнее жилище.
     
Сии надгробные столбы,
     
Венчанны мраморной чалмою,
     
Казалось мне, завет судьбы
     
Гласили внятною молвою.
     
Где скрылись ханы? Где гарем?
     
Кругом всё тихо, всё уныло,
     
Всё изменилось… но не тем
     
В то время сердце полно было:
     
Дыханье роз, фонтанов шум
     
Влекли к невольному забвенью,
     
Невольно предавался ум
     
Неизъяснимому волненью,
     
И по дворцу летучей тенью
     
Мелькала дева предо мной!..
     
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
    
   
   
    
     
    Чью тень, о други, видел я?
     
Скажите мне: чей образ нежный
     
Тогда преследовал меня,
     
Неотразимый, неизбежный?
     
Марии ль чистая душа
     
Являлась мне, или Зарема
     
Носилась, ревностью дыша,
     
Средь опустелого гарема?
    
    
     
    Я помню столь же милый взгляд
     
И красоту еще земную,
     
Все думы сердца к ней летят,
     
Об ней в изгнании тоскую…
     
Безумец! полно! перестань,
     
Не оживляй тоски напрасной,
     
Мятежным снам любви несчастной
     
Заплачена тобою дань —
     
Опомнись; долго ль, узник томный,
     
Тебе оковы лобызать
     
И в свете лирою нескромной
     
Свое безумство разглашать?
    
    
     
    Поклонник муз, поклонник мира,
     
Забыв и славу и любовь,
     
О, скоро вас увижу вновь,
     
Брега веселые Салгира!
     
Приду на склон приморских гор,
     
Воспоминаний тайных полный, —
     
И вновь таврические волны
     
Обрадуют мой жадный взор.
     
Волшебный край! очей отрада!
     
Все живо там: холмы, леса,
     
Янтарь и яхонт винограда,
     
Долин приютная краса,
     
И струй, и тополей прохлада…
     
Всё чувство путника манит,
     
Когда, в час утра безмятежный,
     
В горах, дорогою прибрежной,
     
Привычный конь его бежит,
     
И зеленеющая влага
     
Пред ним и блещет, и шумит
     
Вокруг утесов Аю-дага…
    
   
   
   
1821—1823
  
  
   
    
Примечания
   
   
Пушкин работал над этой поэмой в 1821, 1822 и 1823 гг. Напечатана поэма была в 1824 г. По своему характеру она прямо противоположна одновременно писавшимся «Братьям-разбойникам». Поэма более всего приближается к канону романтической поэмы отрывочностью формы, иногда намеренной несвязностью хода рассказа, некоторой нарочитой неясностью содержания (например, судьба Заремы и Марии), лиризмом, проникающим всю поэму, и особенной музыкальностью стиха. В этом отношении «Бахчисарайский фонтан» представляет собой удивительное явление: музыкальный подбор звуков, мелодическое течение речи, необыкновенная гармония в развертывании, чередовании поэтических образов и картин — выделяют эту поэму среди всех поэм Пушкина (например, стихи: «Беспечно ожидая хана…» и след., или описание крымской ночи: «Настала ночь; покрылись тенью // Тавриды сладостной поля…» и далее, или последние двадцать стихов поэмы).
   
Образ романтического хана Гирея дан в поэме чересчур сжато и не очень удался Пушкину. Зато Зарема, по сравнению с черкешенкой, есть шаг вперед в создании живого характера с яркими индивидуальными чертами. Ее монолог в спальне Марии необыкновенно разнообразен по чувствам, тону и содержанию: здесь и мольбы, и угрозы, и поэтический рассказ о раннем детстве, и выражение ревности, и воспоминание любви и счастья…
   
Большой лирический эпилог, говорящий о страданиях неразделенной любви самого поэта, Пушкин сократил для печати, «выпустив любовный бред», по его выражению, так как, видимо, опасался догадок и сплетен о его личной жизни и чувствах.[4]
   
Отзывы Пушкина о его поэме почти все отрицательны:
   
«Бахчисарайский фонтан, между нами, дрянь, но эпиграф его прелесть», — писал Пушкин Вяземскому 14 октября 1823 г. «Бахчисарайский фонтан в рукописи назван был Харемом, но меланхолический эпиграф (который, конечно, лучше всей поэмы) соблазнил меня» («Опровержение на критики»). В этой же статье Пушкин следующим образом сформулировал свое отношение к самой романтической из своих поэм: «Бахчисарайский фонтан» слабее «Пленника» и, как он, отзывается чтением Байрона, от которого я с ума сходил. Сцена Заремы с Марией имеет драматическое достоинство… А. Раевский[5] хохотал над следующими стихами:
   
    
     
Он часто в сечах роковых
     
Подъемлет саблю — и с размаха
     
Недвижим остается вдруг,
     
Глядит с безумием вокруг,
     
Бледнеет etc.
    
   
   
Молодые писатели вообще не умеют изображать физические движения страстей. Их герои всегда содрогаются, хохочут дико, скрежещут зубами и проч. Все это смешно, как мелодрама».
   
   
С. М. Бонди
  
  
   
    
Из ранних редакций
   
   Вступление к поэме, не вошедшее в окончательный текст
   
    
     
Н. Н. Р.[6]
    
    
     
Исполню я твое желанье,
     
Начну обещанный рассказ.
     
Давно, когда мне в первый раз
     
Поведали сие преданье,
     
Мне стало грустно; резвый ум
     
Был омрачен невольной думой,
     
Но скоро пылких оргий шум
     
Развеселил мой сон угрюмый.
     
О возраст ранний и живой,
     
Как быстро легкой чередой
     
Тогда сменялись впечатленья:
     
Восторги — тихою тоской,
     
Печаль — порывом упоенья!