1 2 3 4 5 6 
 Приключения клерка     

     

The  Stock-broker's Clerk      

First  published in the Strand Magazine, Mar. 1893,     

with  7 illustrations by Sidney Paget.     

     

     

Вскоре  после женитьбы я купил в Паддингтоне практику у доктора Фаркера. Старый доктор  некогда имел множество пациентов, но потом вследствие болезни — он страдал  чем-то вроде пляски святого Витта, — а также преклонных лет их число  заметно поуменьшилось. Ведь люди, и это понятно, предпочитают лечиться у того,  кто сам здоров, и мало доверяют медицинским познаниям человека, который не  может исцелить даже самого себя. И чем хуже становилось здоровье моего предшественника,  тем в больший упадок приходила его практика, и к тому моменту, когда я купил  ее, она приносила вместо прежних тысячи двухсот немногим больше трехсот фунтов  в год. Но я положился на свою молодость и энергию и не сомневался, что через  год-другой от пациентов не будет отбою.    

Первые  три месяца, как я поселился в Паддингтоне, я был очень занят и совсем не  виделся со своим другом Шерлоком Холмсом. Зайти к нему на Бейкер-стрит у меня  не было времени, а сам он если и выходил куда, то только по делу. Поэтому я  очень обрадовался, когда однажды июньским утром, читая после завтрака  «Британский медицинский вестник», услыхал в передней звонок и вслед за тем  резкий голос моего старого друга.    

— А,  мой дорогой Уотсон, — сказал он, войдя в комнату, — рад вас видеть!  Надеюсь, миссис Уотсон уже оправилась после тех потрясений, что пришлось нам  пережить в деле со «Знаком четырех».    

— Благодарю  вас, она чувствует себя превосходно, — ответил я, горячо пожимая ему руку.    

— Надеюсь  также, — продолжал Шерлок Холмс, усаживаясь в качалку, — занятия  медициной еще не совсем отбили у вас интерес к нашим маленьким загадкам?    

— Напротив! —  воскликнул я. — Не далее, как вчера вечером, я разбирал свои старые  заметки, а некоторые даже перечитал.    

— Надеюсь,  вы не считаете свою коллекцию завершенной?    

— Разумеется,  нет! Я бы очень хотел еще пополнить ее.    

— Скажем,  сегодня?    

— Пусть  даже сегодня.    

— Даже  если придется ехать в Бирмингем?    

— Куда  хотите.    

— А  практика?    

— Что  практика? Попрошу соседа, он примет моих пациентов. Я ведь подменяю его, когда  он уезжает.    

     

    

«Nothing  could be better,» said Holmes.     

     

— Ну  и прекрасно, — сказал Шерлок Холмс, откидываясь в качалке и бросая на меня  проницательный взгляд из-под полуопущенных век. — Эге, да вы, я вижу, были  больны. Простуда летом — вещь довольно противная.    

— Вы  правы. На той неделе я сильно простудился и целых три дня сидел дома. Но мне  казалось, от болезни теперь уже не осталось и следа.    

— Это  верно, вид у вас вполне здоровый.    

— Как  же вы догадались, что я болел?    

— Мой  дорогой Уотсон, вы же знаете мой метод.    

— Метод  логических умозаключений?    

— Разумеется.    

— С  чего же вы начали?    

— С  ваших домашних туфель.    

Я  взглянул на новые кожаные туфли, которые были на моих ногах.    

— Но  что по этим туфлям… — начал было я, но Холмс ответил на вопрос прежде, чем я  успел его закончить.    

— Туфли  ваши новые, — разъяснил он. — Вы их носите не больше двух недель, а  подошвы, которые вы сейчас выставили напоказ, уже подгорели. Вначале я подумал,  что вы их промочили, а затем, когда сушили, сожгли. Но потом я заметил у самых  каблуков бумажные ярлычки с клеймом магазина. От воды они наверняка бы  отсырели. Значит, вы сидели у камина, вытянув ноги к самому огню, что вряд ли  кто, будь он здоров, стал бы делать даже в такое сырое и холодное лето, какое выдалось  в этом году.    

Как всегда,  после объяснений Шерлока Холмса, все оказалось очень просто. Холмс, прочтя эту  мысль на моем лице, грустно улыбнулся.    

— Боюсь,  что мои объяснения приносят мне только вред, — заметил он. — Одни  следствия без причины действуют на воображении гораздо сильнее… Ну, вы готовы  со мной в Бирмингем?    

— Конечно.  А что там за дело?    

— Все  узнаете по дороге. Внизу нас ждет экипаж и клиент. Едемте.    

— Одну  минуту.    

Я  черкнул записку своему соседу, забежал наверх к жене, чтобы предупредить ее об  отъезде, и догнал Холмса на крыльце.    

— Ваш  сосед тоже врач? — спросил он, кивнув на медную дощечку на соседней двери.    

— Да,  он купил практику одновременно со мной.    

— И  давно она существует?    

— Столько  же, сколько моя. С тех пор, как построили эти дома.    

— Вы  купили лучшую.    

— Да.  Но как вы об этом узнали?    

— По  ступенькам, мой дорогой Уотсон. Ваши ступеньки сильно стерты подошвами, так,  что каждая на три дюйма ниже, чем у соседа. А вот и наш клиент. Мистер Холл  Пикрофт, позвольте мне представить вам моего друга, доктора Уотсона, — сказал  Холмс. — Эй, кэбмен, — добавил он, — подстегните-ка лошадей, мы  опаздываем на поезд.    

Я уселся  напротив Пикрофта.    

Это был  высокий, хорошо сложенный молодой человек с открытым, добродушным лицом и  светлыми закрученными усиками. На нем был блестящий цилиндр и аккуратный черный  костюм, придавший ему вид щеголеватого клерка из Сити, как оно и было на самом  деле. Он принадлежал к тому сорту людей, которых у нас называют «кокни»,[1] но которые  дают нам столько прекрасных солдат-волонтеров, а также отличных спортсменов,  как ни одно сословие английского королевства. Его круглое румяное лицо было от  природы веселым, но сейчас уголки его губ опустились, и это придало ему слегка  комический вид. Какая беда привела его к Шерлоку Холмсу, я узнал, только когда  мы уселись в вагон первого класса и поезд тронулся.    

— Итак, —  сказал Холмс, — у нас впереди больше часа свободного времени. Мистер  Пикрофт, расскажите, пожалуйста, моему другу о своем приключении, как вы его  рассказывали мне, а если можно, то и подробнее. Мне тоже будет полезно  проследить еще раз ход событий. Дело, Уотсон, может оказаться пустяковым, но в  нем есть некоторые довольно интересные обстоятельства, которые вы, как и я, так  любите. Итак, мистер Пикрофт, начинайте. Я не буду прерывать вас больше.    

Наш  спутник взглянул на меня, и глаза его загорелись.    

— Самое  неприятное в этой истории то, — начал он, — что я в ней выгляжу  полнейшим дураком. Правда, может, все еще обойдется. Да, признаться, я и не мог  поступить иначе. Но если я и этого места лишусь, не получив ничего взамен, то и  выйдет, что нет на свете другого такого дурака, как я. Хотя я и не мастер  рассказывать, но послушайте, что произошло.    

Служил я  в маклерской фирме «Коксон и Вудхаус» в Дрейпер-Гарденсе, но весной этого года  лопнул венесуэлский займ, — вы, конечно, об этом слышали, — и фирма  обанкротилась. Всех служащих, двадцать семь человек, разумеется, уволили.  Работал я у них пять лет, и, когда разразилась гроза, старик Коксон дал мне  блестящую характеристику. Я начал искать новое место, сунулся туда, сюда, но  таких горемык, как я, везде было полно.    

Положение  было отчаянное. У Коксона я получал в неделю три фунта стерлингов и за пять лет  накопил семьдесят фунтов, но эти деньги, как и все на свете, подошли к концу. И  вот я дошел до того, что не осталось денег даже на марки и конверты, чтобы  писать по объявлениям. Я истрепал всю обувь, обивая пороги различных фирм, но  найти работы не мог.    

Когда я  уже совсем потерял надежду, то услышал о вакантной должности в большом банкирском  доме «Мейсон и Уильямсы» на Ломбард-стрит. Смею предположить, что вы мало  знакомы с деловой частью Лондона, но можете мне поверить, что это один из самых  богатых и солидных банков. Обращаться с предложением своих услуг следовало  только почтой. Я послал им заявление вместе с характеристикой безо всякой  надежды на успех. И вдруг обратной почтой получаю ответ, что в ближайший  понедельник могу приступить к исполнению своих новых обязанностей. Как это случилось,  никто не мог объяснить. Говорят, что в таких случаях управляющий просто сует руку  в кучу заявлений и вытаскивает наугад первое попавшееся, вот и все. Но, так или  иначе, мне повезло, и я никогда так не радовался, как на сей раз. Жалованье у  них в неделю было даже больше на один фунт, а обязанности мало чем отличались  от тех, что я исполнял у Коксона.    

Теперь я  подхожу к самой удивительной части моей истории. Надо вам сказать, что я снимаю  квартиру за Хемпстедом: Потерс-стрит, 17. В тот самый вечер, когда пришло это  приятное письмо, я сидел дома и курил трубку. Вдруг входит квартирная хозяйка и  подает визитную карточку, на которой напечатано: «Артур Пиннер, финансовый  агент». Я никогда прежде о таком не слыхал и не представлял, зачем я ему понадобился,  однако попросил хозяйку пригласить его наверх. Вошел среднего роста темноглазый  брюнет, с черной бородой и лоснящимся носом. Походка у него была быстрая, речь  отрывистая, как у человека, привыкшего дорожить временем.    

     

    

«Mr.  Hall Pycroft, I believe?» said he.     

     

— Мистер  Пикрофт, если не ошибаюсь? — спросил он.    

— Да,  сэр, — ответил я, предлагая стул.    

— Раньше  служили у Коксона?    

— Да,  сэр.    

— А  сейчас поступили в банкирский дом Мейсонов?    

— Совершенно  верно.    

— Так-с, —  произнес он. — Видите ли, я слыхал, что вы обладаете незаурядными деловыми  способностями. Вас очень хвалил мне Паркер, бывший управляющий у Коксона.    

Я,  разумеется, был весьма польщен, услышав столь лестный о себе отзыв. Я всегда  хорошо справлялся со своими обязанностями у Коксона, но мне и в голову не  приходило, что в Сити идут обо мне такие разговоры.    

— У  вас хорошая память? — спросил затем Пиннер.    

— Неплохая, —  ответил я скромно.    

— Вы  следили за курсом бумаг последнее время?    

— Безусловно!  Я каждой утро просматриваю «Биржевые ведомости».    

— Удивительное  прилежание! — воскликнул он. — Вот где источник всякого успеха! Если  не возражаете, я вас немного поэкзаменую. Скажите, каков курс Эйширских акций?    

— От  ста пяти до ста пяти с четвертью.    

— А  Объединенных новозеландских?    

— Сто  четыре.    

— Хорошо,  а Брокенхиллских английских?    

— От  ста семи до ста семи с половиной.    

— Великолепно! —  вскричал он. — Просто замечательно. Таким я вас и представлял себе.  Мальчик мой, вы созданы для большего, чем быть простым клерком у Мейсонов!    

Его  восторг, как вы понимаете, меня, конечно, несколько смутил.    

— Так-то  оно так, мистер Пиннер, — сказал я, — но не все обо мне такого  высокого мнения. Я не один день побегал, пока нашел эту вакансию. И я очень рад  ей.    

— Ах,  Господи, что это вы говорите! Разве ваше место там? Вот послушайте, что я вам  скажу. Правда, я не могу предложить вам уже сейчас место, которое вы заслуживаете,  но в сравнении с Мейсонами это небо и земля. Когда вы начинаете работать у  Мейсонов?    

— В  понедельник.    

— Хм-м,  готов биться об заклад, что вы туда не пойдете.    

— Что,  не пойду к Мейсонам?!    

— Вот  именно, мой дорогой. К этому времени вы уже будете работать коммерческим директором  Франко-Мидланской компании скобяных изделий, имеющей сто тридцать четыре  отделения в различных городах и селах Франции, не считая Брюсселя и Сан-Ремо.    

У меня  даже дыхание перехватило.    

— Но  я никогда не слышал об этой компании, — пробормотал я.    

— Очень  может быть. Мы не кричим о себе на каждом углу, капитал фирмы целиком составляют  частные вклады, а дела идут так хорошо, что реклама просто ни к чему.  Генеральный директор фирмы — мой брат Гарри Пиннер, он же и основал ее. Зная,  что я еду в Лондон, он попросил меня подыскать ему расторопного помощника —  молодого человека, способного и делового, с хорошими рекомендациями. Паркер  рассказал мне о вас, и вот я здесь. Для начала мы можем предложить вам всего  каких-то пятьсот фунтов в год, но в дальнейшем…    

— Пятьсот  фунтов!? — вскричал я, пораженный.    

— Это  для начала. Кроме того, вы будете получать один процент комиссионных с каждого  нового контракта, и, можете поверить мне, ваше жалованье удвоится.    

— Но  я ничего не смыслю в скобяных изделиях.    

— Зато  вы смыслите в бухгалтерии.    

Голова  моя закружилась, и я едва усидел на месте. Но вдруг в душу мою закралось  сомнение.    

— Я  буду откровенен с вами, сэр, — сказал я. — Мейсоны положили мне  двести фунтов в год, но фирма «Мейсон и Уильямсы» — дело верное. А о вас я  ровно ничего…    

— Вы  просто прелесть! — вскричал мой гость в восторге.    

— Именно  такой человек нам и нужен. Вас не проведешь. И это очень хорошо. Вот вам сто  фунтов, и если считаете, что дело сделано, смело кладите их в свой карман в  качестве аванса.    

— Это  очень большая сумма, — сказал я. — Когда я должен приступить к  работе?    

— Поезжайте  завтра утром в Бирмингем, — ответил он. — И в час приходите во  временную контору фирмы на Корпорейшн-стрит, дом 126. Я дам вам письмо моему  брату. Нужно его согласие. Но, между нами говоря, я считаю ваше назначение  решенным.    

— Не  знаю, как и благодарить вас, мистер Пиннер, — сказал я.    

— Пустое,  мой мальчик. Вы должны благодарить только самого себя. А теперь еще один-два  пункта, — так, чистая формальность, но это необходимо уладить. Есть у вас  бумага? Будьте добры, напишите на ней: «Согласен поступить на должность  коммерческого директора во Франко-Мидландскую компанию скобяных изделий с  годовым жалованьем 500 фунтов».    

Я  написал то, что мистер Пиннер продиктовал мне, и он положил бумагу в карман.    

— И  еще один вопрос, — сказал он. — Как вы думаете поступить с Мейсонами?    

На  радостях я совсем было о них забыл.    

— Напишу  им о своем отказе от места, — ответил я.    

— По-моему,  этого делать не надо. Я был у Мейсона и поссорился из-за вас с его управляющим.  Я зашел к нему навести о вас справки, а он стал кричать, что я сманиваю его  людей и тому подобное. Ну я и не выдержал. «Если вы хотите держать хороших  работников, платите им как следует», — сказал я в сердцах. А он мне ответил,  что вы предпочитаете служить у них на маленьком жалованье, чем у нас на  большом.    

«Ставлю  пять фунтов, — сказал я, — что, когда я предложу ему место  коммерческого директора у нас, он даже не напишет вам о своем отказе».  «Идет! — воскликнул он. — Мы его, можно сказать, из петли вытащили, и  он от нас не откажется!» Это точные его слова.    

— Каков  нахал! — возмутился я. — Я его и в глаза не видел, а он смеет  говорить обо мне такие вещи… Да я теперь ни за что не напишу им, хоть умоляйте  меня!    

— Ну  и прекрасно. Так, значит, по рукам, — сказал он, поднимаясь со  стула. — Я рад, что нашел брату хорошего помощника. Вот вам сто фунтов, а  вот и письмо. Запомните адрес: Корпорейшн-стрит, 126; не забудьте:, завтра в  час. Спокойной ночи, и пусть счастье всегда сопутствует вам. как вы того  заслужили.    

Вот,  насколько я помню, какой у нас произошел разговор. Можете себе представить,  доктор Уотсон, как я обрадовался этому предложению. Я не спал до полуночи,  взволнованный блестящей перспективой, и на следующий день выехал в Бирмингем  самым ранним поездом. По приезде я оставил вещи в гостинице на Нью-стрит, а сам  отправился пешком по данному адресу.    

До  назначенного срока оставалось около четверти часа, но я подумал, что ничего не  случится, если я приду раньше. Дом 126 оказался большим пассажем, в конце  которого по обе стороны располагались два больших магазина, за одним виднелась  лестница, наподобие винтовой, куда выходили двери различных контор и отделений  местных фирм.    

Внизу, в  начале лестницы, висел на стене большой указатель с названием фирм, но как я ни  искал, а «Франко-Мидландской» там не оказалось. Сердце мое упало, и я несколько  минут стоял возле указателя, тупо разглядывая его и спрашивая себя, кто и зачем  вздумал разыграть меня таким нелепым образом, как вдруг ко мне подошел  незнакомец — точная копия моего вчерашнего посетителя, только этот был чисто  выбрит, и волосы у него были чуть посветлее.    

— Мистер  Пикрофт? — спросил он меня.    

— Да, —  ответил я.    

— Я  ждал вас, но вы пришли немного раньше. Сегодня утром мне передали письмо от  моего брата. Он очень вас хвалит.    

— Я  искал на указателе мою будущую фирму, когда вы подошли.    

— У  нас пока еще нет вывески, мы только на прошлой неделе сняли это помещение. Ну  что же, идемте наверх, там и переговорим.    

     

    

«Up  came a man and addressed me.»     

     

Мы  поднялись по лестнице чуть не под самую крышу и очутились в пустой и грязной  комнатке, ободранной и обшарпанной, из которой вела дверь в другую, такую же.  Надеясь увидеть большую контору с рядами сверкающих столов и кучей клерков, я  оторопело оглядел голое окно без штор или занавесок, две сосновые табуретки и  маленький стол, которые вместе со счетами и корзиной для бумаг составляли всю обстановку.    

— Мистер  Пикрофт, пусть вас не смущает наше скромное помещение, — подбодрил меня  мой новый начальник, заметив мое вытянувшееся лицо, — Рим не сразу  строился. Наша фирма достаточно богата, но мы не швыряем деньги на ветер. Прошу  вас, садитесь и давайте ваше письмо.    

Я  протянул ему письмо, которое он внимательно прочел.    

— О,  да вы произвели сильное впечатление на моего брата Артура, — заметил  он. — А брат мой, — человек проницательный. Правда, он меряет людей  по лондонской мерке, а я — по своей, бирмингемской. Но на этот раз я последую  его совету. Считайте себя с сегодняшнего дня принятым на службу в нашу контору.    

— Каковы  будут мои обязанности? — спросил я.    

— Вы  будете скоро заведовать большим филиалом нашей компании в Париже, который имеет  во Франции сто тридцать четыре отделения и будет распространять английскую  керамику по всей стране. Оформление торговых заказов заканчивается в ближайшие  дни. А пока вы останетесь в Бирмингеме и будете делать свое дело здесь.    

— Что  именно? — спросил я.    

Вместо  ответа он достал из ящика стола большую книгу в красном переплете.    

— Это  справочник города Парижа, — сказал он, — с указанием рода занятий его  жителей. Возьмите его домой и выпишите всех торговцев железоскобяными изделиями  с их адресами. Это нам крайне необходимо.    

— Но  ведь, наверное, есть специальные справочники по профессиям, — заметил я.    

— Они  очень неудобны. Французская система отличается от нашей. Словом, берите этот  справочник и в следующий понедельник к двенадцати часам принесите мне готовый  список. До свидания, мистер Пикрофт. Я уверен, что вам понравится у нас, если,  конечно, вы и впредь будете усердны и сообразительны.    

С книгой  в руках я вернулся в отель; душу мою обуревали самые противоречивые чувства. С  одной стороны, меня окончательно приняли на работу, и в моем кармане лежало сто  фунтов. С другой — жалкий вид конторы, отсутствие вывески на стене и другие мелочи,  сразу бросающиеся в глаза человеку, опытному в банковских делах, заставляли  меня призадуматься о финансовом положении моих новых хозяев. Но будь что будет  — аванс я получил, надо приниматься за работу. Все воскресенье я усердно  трудился, и тем не менее к понедельнику я дошел только до буквы «Н». Я отправился  к своему новому шефу и застал его все в той же ободранной комнате; он велел мне  продолжать списывать парижских жестянщиков и прийти с готовой работой в среду.  Но и в среду работа все еще не была окончена. Я корпел над списком вплоть до пятницы,  то есть до вчерашнего дня. Вчера я наконец принес Пиннеру готовый список.    

— Благодарю  вас, — сказал он. — Боюсь, что я недооценил трудностей задачи. Этот  список мне будет очень полезен.    

— Да,  над этим пришлось изрядно попотеть, — заметил я.    

— А  теперь, — заявил он, — я попрошу вас составить список мебельных  магазинов, они также занимаются продажей керамики.    

— Хорошо.    

— Приходите  в контору завтра к семи часам вечера, чтобы я знал, как идут дела. Но не переутомляйтесь.  Пойдите вечером в мюзик-холл. Я думаю, это не повредит ни вам, ни вашей работе.    

Сказав  это, он рассмеялся, и я, к своему ужасу, вдруг заметил на его нижнем втором  слева зубе плохо наложенную золотую пломбу.    

Шерлок  Холмс даже руки потер от удовольствия, я же слушал нашего клиента, недоумевая.    

— Ваше  недоумение понятно, доктор Уотсон, — сказал Пикрофт. — Вы просто не  знаете всех обстоятельств дела. Помните, в Лондоне я разговаривал с братом  моего хозяина? Так вот, у него во рту была точно такая же золотая пломба. Я  обратил на нее внимание, когда он рассмеялся, рассказывая мне о своем разговоре  с управляющим Мейсонов.    

Тогда я  сравнил мысленно обоих братьев и увидел, что голос и фигура у них абсолютно  одинаковы и что отличаются они только тем, что можно легко изменить с помощью  бритвы или же парика. Сомнений не было: передо мной был тот же самый человек,  который приходил ко мне в Лондоне. Конечно, бывает, что два брата похожи друг  на друга, как две капли воды, но чтобы у них был одинаково запломбирован один и  тот же зуб — этого быть не могло.    

Шеф мой  с поклоном проводил меня до двери, и я очутился на улице, едва соображая, где я  и что со мной происходит.    

Кое-как  я добрался до гостиницы, сунул голову в таз с холодной водой, чтобы прийти в  себя, и стал думать, зачем он послал меня из Лондона в Бирмингем к самому себе,  зачем написал это идиотское письмо? Как ни ломал я голову, ответа на эти  вопросы не находил. И тут меня осенило: поеду к Шерлоку Холмсу; только он может  понять, в чем тут дело. В тот же день вечерним поездом я выехал в Лондон, чтобы  еще утром увидеться с Шерлоком Холмсом и привезти его в Бирмингем.    

Клерк  закончил рассказ о своем удивительном приключении. Наступило молчание. Шерлок  Холмс многозначительно взглянул на меня и откинулся на подушки. Выражение его  лица было довольное и вместе с тем критическое, как у знатока, только что  отведавшего глоток превосходного вина.    

— Ну  что, Уотсон, ловко придумано, а? — заметил он. — В этом есть что-то  заманчивое для меня. Надеюсь, вы согласитесь, что интервью с Гарри-Артуром  Пиннером во временной конторе Франко-Мидландской компании скобяных изделий было  бы для нас небезынтересно.    

— Да,  но как это сделать? — спросил я.    

— Очень  просто, — вмешался в разговор Холл Пикрофт. — Вы оба — мои друзья,  ищете работу, и я, естественно, решил рекомендовать вас моему хозяину.    

— Отлично,  так и сделаем! — воскликнул Холмс. — Я хочу повидать этого господина  и, если удастся, выяснить, какую игру он затеял. Что особенного он нашел в вас?  Почему дал такой большой аванс? Быть может…    

Он  принялся грызть ногти, уставившись отсутствующим взглядом в окно, и до самого  Нью-стрита нам больше не удалось вытянуть из него ни слова.    

В тот же  день в семь часов вечера мы втроем шагали по Корпорейшн-стрит, направляясь в контору  Франко-Мидландской компании.    

— Приходить  раньше нет надобности, — заметил клерк. — Он там бывает, по-видимому,  только за тем, чтобы повидаться со мной. Так что до назначенного часа в конторе  все равно никого не будет.    

— Это  интересно, — сказал Холмс.    

— Ну,  что я вам говорил, — воскликнул Пикрофт. — Вон он идет впереди нас.    

Он  указал на невысокого, белокурого, хорошо одетого мужчину, спешившего по другой  стороне улицы. Пока мы его разглядывали, Пиннер, заметив напротив газетчика,  размахивающего свежими номерами вечерней газеты, кинулся к нему через улицу,  огибая пролетки и омнибусы, и купил одну. Затем с газетой в руках он скрылся в  дверях пассажа.    

— Он  уже в конторе! — воскликнул Пикрофт. — Идемте со мной, я сейчас вас  представлю.    

Вслед за  нашим спутником мы взобрались на пятый этаж и очутились перед незапертой дверью.  Пикрофт постучал. Из-за двери послышалось: «Войдите». Мы зашли в пустую, почти  не меблированную комнату, вид которой полностью совпадал с описанием Пикрофта.  За единственным столом с развернутой газетой в руках сидел человек, только что  виденный нами на улице. Он поднял голову и я увидел лицо, искаженное таким  страданием, вернее, даже не страданием, а безысходным отчаянием, как бывает,  когда с человеком стряслось непоправимая беда. Лоб его блестел от испарины, щеки  приняли мертвенно-бледный оттенок, напоминавший брюхо вспоротой рыбы, остекленевший  взгляд был взглядом сумасшедшего. Он уставился на своего клерка, точно видел  его впервые, и по лицу Пикрофта я понял, что таким он видит хозяина в первый  раз.    

     

    

He  looked up at us.      

     

— Мистер  Пиннер, что с вами, вы больны? — воскликнул он.    

— Да,  я что-то неважно себя чувствую, — выдавил из себя мистер Пиннер. —  Что это за джентльмены, которые пришли с вами? — добавил он, облизывая  пересохшие губы.    

— Это  мистер Гаррис из Бэрмендси, а это мистер Прайс — он здешний житель, —  словоохотливо ответил наш клерк. — Мои друзья. Они хорошо знают конторское  дело. Но оба сейчас без работы. И я подумал, может, у вас найдется для них  местечко.    

— Конечно,  почему бы нет! — вскричал Пиннер, через силу улыбаясь. — Я даже  уверен, что найдется. Вы по какой части, мистер Гаррис?    

— Я  бухгалтер, — ответил Холмс.    

— Так-так,  бухгалтеры нам нужны. А ваша специальность, мистер Прайс?    

— Я  клерк, — ответил я.    

— Полагаю,  что и для вас дело найдется. Как только мы примем решение, я тотчас дам вам  знать. А сейчас я попрошу вас уйти. Ради Бога, оставьте меня одного!    

Последние  слова вырвались у него помимо воли. Точно у него больше не было сил сдерживаться.  Мы с Холмсом переглянулись, а Пикрофт шагнул к столу.    

— Мистер  Пиннер, вы, наверное, забыли, что я пришел сюда за дальнейшими  инструкциями, — сказал он.    

— Да-да,  конечно, мистер Пикрофт, — ответил хозяин конторы неожиданно бесстрастным  тоном. — Подождите меня здесь минутку. Да и ваши друзья пусть подождут. Я  буду к вашим услугам через пять минут, если позволите мне злоупотребить вашим  терпением в такой степени.    

Он  встал, учтиво поклонился, вышел в соседнюю комнату и затворил за собой дверь.    

— Что  там такое? — зашептал Холмс. — Он не ускользнет от нас?    

— Нет! —  уверенно ответил Пикрофт. — Эта дверь ведет только во вторую комнату.    

— А  из нее нет другого выхода?    

— Нет.    

— Там  тоже пусто?    

— Вчера  по крайней мере там ничего не было.    

— Зачем  он туда пошел? Мне здесь не все ясно. Такое впечатление, что Пиннер внезапно повредился  в уме. Что-то испугало его до потери сознанья. Но что?    

— Возможно,  он решил, что мы из полиции, — предположил я.    

— Возможно, —  согласился Пикрофт.    

Холмс  покачал головой.    

— Нет,  он уже был бледен, как смерть, когда мы вошли, — возразил он. — Разве  только…    

Его  слова были прерваны резким стуком, раздавшимся из соседней комнаты.    

— Какого  черта он стучится в собственную дверь! — вскричал Пикрофт.    

Стук не  прекращался. Мы все в ожидании уставились на закрытую дверь. Лицо у Холмса  стало жестким. Он в сильном возбуждении наклонился вперед.    

Потом из  соседней комнаты вдруг донесся тихий булькающий звук, словно кто-то полоскал  горло, и чем-то часто забарабанили по деревянной перегородке. Холмс, как  бешеный, прыгнул через всю комнату к двери и толкнул ее. Дверь оказалась на  запоре. Мы с Пикрофтом тоже бросились к двери, и все втроем навалились на нее.  Сорвалась одна петля, потом вторая, и дверь с треском рухнула на пол, Мы  ворвались внутрь. Комната была пуста.    

     

    

We  found ourselves in the inner room.     

     

Наша  растерянность длилась не больше минуты. В ближайшем углу комнаты виднелась еще  одна дверь. Холмс подскочил к ней и отворил ее рывком. За дверью на полу лежали  пиджак и жилетка, а на крюке на собственных подтяжках, затянутых вокруг шеи,  висел управляющий Франко-Мидландской компании скобяных изделий. Колени его  подогнулись, голова неестественно свесилась на грудь, пятки, ударяя по двери,  издавали тот самый непонятный стук, который заставил нас насторожиться. В  мгновение ока я обхватил и приподнял его бесчувственное тело, а Холмс и Пикрофт  стали развязывать резиновую петлю, которая почти исчезла под багрово-синими  складками кожи. Затем мы перенесли Пиннера в другую комнату и положили на пол.  Лицо у него стало свинцово-серым, но он был жив, и его фиолетово-синие губы с  каждым вдохом и выдохом выпячивались и опадали. Это было жалкое подобие того  здорового, цветущего человека, которого мы видели на улице всего полчаса назад.    

— Как  его состояние, Уотсон? — спросил меня Холмс.    

Я  наклонился над распростертым телом и начал осмотр. Пульс по-прежнему оставался  слабым, но дыхание постепенно выравнивалось, веки слегка дрожали, приоткрыв  тонкую белую полоску глазных яблок.    

— Чуть  было не отправился к праотцам, — заметил я, — но, кажется, все  обошлось. Откройте-ка окно и дайте сюда графин с водой.    

Я  расстегнул ему рубашку на груди, смочил холодной водой лицо и принялся  поднимать и опускать его руки, делая искусственное дыхание, пока он не вздохнул  наконец всей грудью.    

— Теперь  все остальное — только вопрос времени, — заметил я, отходя от него.    

Холмс  стоял у стола, засунув руки в карманы брюк и опустив голову на грудь.    

— Ну  что же, — сказал он, пора вызывать полицию. Должен признаться, что мне  будет приятно посвятить их в подробности этого дела.    

— Я  все-таки ничего не понимаю, — признался Пикрофт, почесав затылок. —  Черт возьми! Для чего, спрашивается, я был им здесь нужен?    

— Все  очень просто, — махнул рукой Холмс, — мне непонятна только  заключительная сцена. — Холмс указал на подтяжки.    

— А  все остальное понятно?    

— Думаю,  что да. А вы, Уотсон, что скажете?    

Я пожал  плечами.    

— Ровным  счетом ничего не понимаю.    

— А  ведь если внимательно проследить ход событий, то вывод напрашивается сам собой.    

— Какой  же?    

— Одну  минутку. Вначале вернемся к двум исходным точкам: первое — заявление Пикрофта с  просьбой принять его на работу в эту нелепую компанию. Надеюсь, вы  догадываетесь, зачем его заставили написать это заявление?    

— Боюсь,  что нет.    

— И  все-таки оно зачем-то понадобилось! Ведь, как правило, чтобы принять человека  на службу, достаточно устного соглашения, и на сей раз не было никаких причин,  чтобы делать исключение. Отсюда вывод: им дозарезу нужен был образец вашего  почерка.    

— Но  зачем?    

— В  самом деле, зачем? Ответив на этот вопрос, мы с вами решим и всю задачу. Так,  значит, зачем же им стал нужен ваш почерк? А затем, что кому-то понадобилось  написать что-то, подделываясь под вашу руку. Теперь второй момент. Как вы  сейчас увидите, одно дополняет другое. Помните, как у мистера Пикрофта было  взято обещание не посылать Мейсонам письменного отказа от места, а отсюда  следует, что управляющий названного банка и по сей день пребывает в  уверенности, что в понедельник к нему на службу явился не кто иной, как мистер  Пикрофт.    

— Боже  мой! — вскричал бедняга Пикрофт. — Каким же я оказался идиотом!    

— Сейчас  вы окончательно поймете, зачем им понадобился ваш почерк. Вообразите себе, что  человек, проникший под вашим именем к Мейсонам, не знает вашего почерка. Ясно,  его тут же поймают, и он проиграет игру, еще не начав ее. Но если мошенник  знаком с вашей рукой, то бояться ему нечего. Ибо, насколько я понял, у Мейсона  вас никто никогда в глаза не видел.    

— В  том-то и дело, что никто! — простонал Пикрофт.    

— Прекрасно.  Далее, мошенникам было крайне важно, чтобы вы не передумали или случайно не  узнали, что у Мейсонов работает ваш двойник. Поэтому вам дали солидный аванс и  увезли в Бирмингем, где поручили вам такую работу, которая удержала бы вас  вдали от Лондона хотя бы с неделю. Все очень просто, как видите.    

— Да,  но зачем ему понадобилось выдавать себя за собственного брата?    

— И  это понятно. Их, очевидно, двое. Один должен был заменить вас у Мейсонов,  второй — отправить вас в Бирмингем. Приглашать третьего, на роль управляющего  фирмой, им не хотелось. Поэтому второй изменил, сколько мог, свою внешность и  выдал себя за собственного брата, так что даже разительное сходство не могло бы  вызвать подозрений. И если бы не золотая пломба, вам бы и в голову никогда не  пришло, что ваш лондонский посетитель и управляющий бирмингемской конторы —  одно и то же лицо.    

     

    

Pycroft  shook his clinched hands in the air.      

     

Холл  Пикрофт затряс сжатыми кулаками.    

— Боже  мой! — вскричал он. — И чем же занимался мой двойник в конторе  Мейсонов, пока я тут позволил водить себя за нос? Что же теперь нам делать,  мистер Холмс? Что?    

— Во-первых,  без промедления телеграфировать Мейсонам.    

— Сегодня  суббота, банк закрывается в двенадцать.    

— Это  неважно, там наверняка есть сторож или швейцар…    

— Да,  они держат специального сторожа. Об этом как-то говорили в Сити. У них в банке  хранятся большие ценности.    

— Прекрасно.  Мы сейчас позвоним и узнаем у него, все ли там в порядке и работает ли клерк с  вашей фамилией. В общем, дело ясное. Не ясно одно, почему, увидев нас, один из  мошенников тотчас ушел в другую комнату и повесился.    

— Газета!.. —  послышался хриплый голос позади нас.    

Самоубийца  сидел на полу бледный и страшный, в глазах его появились проблески сознания,  руки нервно растирали широкую красную полосу, оставленную петлей на шее.    

— Газета!  Ну конечно! — вскричал Холмс возбужденно. — Какой же я идиот! Я все  хотел связать самоубийство с нашим визитом и совсем забыл про газету. Разгадка,  безусловно, в ней.    

— Он  развернул газету на столе, и крик торжества сорвался с его уст.    

— Посмотрите,  Уотсон! — вскричал он. — Это лондонская «Ивнинг стандард». Какие заголовки!  «Ограбление в Сити! Убийство в банке Мейсонов! Грандиозная попытка ограбления!  Преступник пойман!» Вот здесь, Уотсон. Читайте. Я просто сгораю от нетерпения.    

Это  неудавшееся ограбление, судя по тому, сколько места отвела ему газета, было  главным происшествием дня. Вот что я прочитал:    

     

     

«Сегодня  днем в Сити была совершена дерзкая попытка ограбления банка. Убит один человек.  Преступник пойман. Несколько дней назад известный банкирский дом „Мейсон и Уильямсы“  получил на хранение ценные бумаги на сумму, значительно превышающую миллион  фунтов стерлингов. Управляющий банком, сознавая ответственность, легшую на его  плечи, и понимая всю опасность хранения такой огромной суммы, установил в банке  круглосуточное дежурство вооруженного сторожа. Полученные ценности были  помещены в сейфы самой последней конструкции. В это время в банк на службу был  принят новый клерк, по имени Холл Пикрофт, оказавшийся не кем иным, как  знаменитым взломщиком и грабителем Беддингтоном, который со своим братом вышел  на днях на свободу, отсидев пять лет в каторжной тюрьме. Каким-то образом,  каким, еще не установлено, этому Беддингтону удалось устроиться в банк клерком.  Проработав несколько дней, он изучил расположение кладовой и сейфов, а также  снял слепки с нужных ему ключей.    

Обычно  в субботу служащие Мейсонов покидают банк ровно в двенадцать часов дня. Вот  почему Тьюсон, сержант полиции, дежуривший в Сити, был слегка удивлен, когда  увидел какого-то господина с саквояжем в руках, выходящего из банка в  двенадцать минут второго. Заподозрив неладное, он последовал за неизвестным и  после отчаянного сопротивления задержал его с помощью подоспевшего констебля  Поллока. Сразу стало ясно, что совершено дерзкое и грандиозное ограбление.  Саквояж оказался битком набит ценными бумагами, американскими железнодорожными  акциями и акциями других компаний. Стоимость бумаг превышала сто тысяч фунтов  стерлингов.    

При  осмотре здания обнаружили труп несчастного сторожа, засунутый в один из самых  больших, сейфов, где он пролежал бы до понедельника, если бы не расторопность и  находчивость сержанта Тьюсона. Череп бедняги был размозжен ударом кочерги, нанесенным  сзади. Очевидно, Беддингтон вернулся назад в контору, сделав вид, что забыл там  что-то. Убив сторожа и быстро очистив самый большой сейф, он попытался скрыться  со своей добычей. Его брат, обычно работающий вместе с ним, на этот раз, как  пока известно, в деле не участвовал. — Однако полиция принимает энергичные  меры, чтобы установить его местопребывание».    

     

     

     

    

Glancing  at the haggart figure.      

     

— Мы  можем, пожалуй, избавить полицию от лишних хлопот, — сказал Холмс,  бросив взгляд на поникшую фигуру, скорчившуюся у окна. — Человеческая  натура — странная вещь, Уотсон. Этот человек так любит своего брата, убийцу и  злодея, что готов был руки на себя наложить, узнав, что тому грозит виселица.  Но делать нечего, мы с доктором побудем здесь, а вы, мистер Пикрофт, будьте  добры, сходите за полицией.    

     

    

     

 «Глория Скотт»    

     

The  “Gloria Scott”     

First  published in the Strand Magazine, Apr. 1893,     

with 7  illustrations by Sidney Paget.    

     

     

— У  меня здесь кое-какие бумаги, — сказал мой друг Шерлок Холмс, когда мы  зимним вечером сидели у огня. — Вам не мешало бы их просмотреть, Уотсон.  Это документы, касающиеся одного необыкновенного дела — дела «Глории Скотт».  Когда мировой судья Тревор прочитал вот эту записку, с ним случился удар, и он,  не приходя в себя, умер.    

Шерлок  Холмс достал из ящика письменного стола потемневшую от времени коробочку, вынул  оттуда и протянул мне записку, нацарапанную на клочке серой бумаги. Записка  заключала в себе следующее:    

     

     

«С  дичью дело, мы полагаем, закончено.     

Глава  предприятия Хадсон, по сведениям, рассказал о мухобойках все.     

Фазаньих  курочек берегитесь».    

     

     

Когда я  оторвался от этого загадочного письма, то увидел, что Холмс удовлетворен  выражением моего лица.    

— Вид  у вас довольно-таки озадаченный, — сказал он.    

— Я  не понимаю, как подобная записка может внушить кому-нибудь ужас. Мне она  представляется нелепой.    

— Возможно.  И все-таки факт остается фактом, что вполне еще крепкий пожилой человек, прочитав  ее, упал, как от пистолетного выстрела.    

— Вы  возбуждаете мое любопытство, — сказал я. — Но почему вы утверждаете,  что мне необходимо ознакомиться с этим делом?    

— Потому  что это — мое первое дело.    

Я часто  пытался выяснить у своего приятеля, что толкнуло его в область расследования уголовных  дел, но до сих пор он ни разу не пускался со мной в откровенности. Сейчас он  сел в кресло и разложил бумаги на коленях. Потом закурил трубку, некоторое  время попыхивал ею и переворачивал страницы.    

— Вы  никогда не слышали от меня о Викторе Треворе? — спросил Шерлок  Холмс. — Он был моим единственным другом в течение двух лет, которые я  провел в колледже. Я не был общителен, Уотсон, я часами оставался один в своей  комнате, размышляя надо всем, что замечал и слышал вокруг, — тогда как раз  я и начал создавать свой метод. Потому-то я и не сходился в колледже с моими  сверстниками. Не такой уж я любитель спорта, если не считать бокса и  фехтования, словом, занимался я вовсе не тем, чем мои сверстники, так что точек  соприкосновения у нас было маловато. Тревор был единственным моим другом, да и  подружились-то мы случайно, по милости его терьера, который однажды утром  вцепился мне в лодыжку, когда я шел в церковь. Начало дружбы прозаическое, но  эффективное. Я пролежал десять дней, и Тревор ежедневно приходил справляться о  моем здоровье. На первых порах наша беседа длилась не более минуты, потом  Тревор стал засиживаться, и к концу семестра мы с ним были уже близкими  друзьями. Сердечный и мужественный, жизнерадостный и энергичный, Тревор представлял  собой полную противоположность мне, и все же у нас было много общего. Когда же  я узнал, что у него, как и у меня, нет друзей, мы сошлись с ним еще короче.    

     

    

Trevor  used to come in to inquire after me.      

     

В конце  концов он предложил мне провести каникулы в имении его отца в Донифорпе, в Норфолке,  и я решил на этот месяц воспользоваться его гостеприимством…    

У  старика Тревора, человека, по-видимому, состоятельного и почтенного, было  имение. Донифорп — это деревушка к северу от Лагмера, недалеко от Бродз. Кирпичный  дом Тревора, большой, старомодный, стоял на дубовых сваях. В тех местах можно  было отлично поохотиться на уток, половить рыбу. У Треворов была небольшая, но  хорошо подобранная библиотека. Как я понял, ее купили у бывшего владельца  вместе с домом. Кроме того, старик Тревор держал сносного повара, так что  только уж очень привередливый человек не провел бы здесь приятно время.    

Тревор  давно овдовел. Кроме моего друга, детей у него не было. Я слышал, что у него  была еще дочь, но она умерла от дифтерита в Бирмингеме, куда ездила погостить.  Старик, мировой судья, заинтересовал меня. Человек он был малообразованный, но  с недюжинным умом и очень сильный физически. Едва ли он читал книги, зато много  путешествовал, много видел и все запоминал. С виду это был коренастый, плотный  человек с копной седых волос, с загорелым, обветренным лицом и голубыми  глазами. Взгляд этих глаз казался колючим, почти свирепым, и все-таки в округе  он пользовался репутацией человека доброго и щедрого, был хорошо известен как  снисходительный судья.    

Как-то  вскоре после моего приезда, мы сидели после обеда за стаканом портвейна.  Молодой Тревор заговорил о моей наблюдательности и моем методе дедукции,  который мне уже удалось привести в систему, хотя тогда я еще не представлял  себе точно, какое он найдет применение в дальнейшем. Старик, по-видимому,  считал, что его сын преувеличивает мое искусство.    

— Попробуйте  ваш метод на мне, мистер Холмс, — со смехом сказал он: в тот день он был в  отличном расположении духа, — я прекрасный объект для выводов и  заключений.    

— Боюсь,  что о вас я немногое могу рассказать, — заметил я. — Я лишь могу  предположить, что весь последний год вы кого-то опасались.    

Смех  замер на устах старика, и он уставился на меня в полном недоумении.    

— Да,  это правда, — подтвердил он и обратился к сыну: — Знаешь, Виктор, когда мы  разогнали шайку браконьеров, они поклялись, что зарежут нас. И они в самом деле  напали на сэра Эдвара Хоби. С тех пор я все время настороже, хотя, как ты  знаешь, я не из пугливых.    

— У  вас очень красивая палка, — продолжал я. — По надписи я определил,  что она у вас не больше года. Но вам пришлось просверлить отверстие в  набалдашнике и налить туда расплавленный свинец, чтобы превратить палку в  грозное оружие. Если б вам нечего было бояться, вы бы не прибегали к таким предосторожностям.    

— Что  еще? — улыбаясь, спросил старик Тревор.    

— В  юности вы часто дрались.    

— Тоже  верно. А это как вы узнали? По носу, который у меня глядит в сторону?    

— Нет, —  ответил я, — по форме ушей, они у вас прижаты к голове. Такие уши бывают у  людей, занимающихся боксом.    

— А  еще что?    

— Вы  часто копали землю — об этом свидетельствуют мозоли.    

— Все,  что у меня есть, я заработал на золотых приисках.    

— Вы  были в Новой Зеландии.    

— Опять  угадали.    

— Вы  были в Японии.    

— Совершенно  верно.    

— Вы  были связаны с человеком, инициалы которого Д. А., а потом вы постарались  забыть его.    

Мистер  Тревор медленно поднялся, устремил на меня непреклонный, странный, дикий взгляд  больших голубых глаз и вдруг упал в обморок — прямо на скатерть, на которой  была разбросана ореховая скорлупа. Можете себе представить, Уотсон, как мы оба,  его сын и я, были потрясены. Обморок длился недолго. Мы расстегнули мистеру  Тревору воротник и сбрызнули ему лицо водой. Мистер Тревор вздохнул и поднял  голову.    

— Ах,  мальчики! — силясь улыбнуться, сказал он. — Надеюсь, я не испугал  вас? На вид я человек сильный, а сердце у меня слабое, и оно меня иногда  подводит. Не знаю, как вам это удается, мистер Холмс, но, по-моему, все сыщики  по сравнению с вами младенцы. Это — ваше призвание, можете поверить человеку,  который кое-что повидал в жизни.    

И,  знаете, Уотсон, именно преувеличенная оценка моих способностей навела меня на  мысль, что это могло бы быть моей профессией, а до того дня это было увлечение,  не больше. Впрочем, тогда я не мог думать ни о чем, кроме как о внезапном  обмороке моего хозяина.    

— Надеюсь,  я ничего не сказал такого, что причинило вам боль? — спросил я.    

— Вы  дотронулись до больного места. Позвольте задать вам вопрос: как вы все узнаете,  и что вам известно?    

Задал он  этот вопрос полушутливым тоном, но в глубине его глаз по-прежнему таился страх.    

— Все  очень просто объясняется, — ответил я. — Когда вы засучили рукав,  чтобы втащить рыбу в лодку, я увидел у вас на сгибе локтя буквы Д. А. Буквы  были все еще видны, но размазаны, вокруг них на коже расплылось пятно —  очевидно, их пытались уничтожить. Еще мне стало совершенно ясно, что эти  инициалы были вам когда-то дороги, но впоследствии вы пожелали забыть их.    

— Какая  наблюдательность! — со вздохом облегчения воскликнул мистер Тревор. —  Все так, как вы говорите. Ну, довольно об этом. Худшие из всех призраков — это  призраки наших былых привязанностей. Пойдемте покурим в бильярдной.    

С этого  дня к радушию, которое неизменно оказывал мне мистер Тревор, примешалась подозрительность.  Даже его сын обратил на это внимание.    

— Задали  вы моему отцу задачу, — сказал мой друг. — Он все еще не в состоянии  понять, что вам известно, а что неизвестно.    

Мистер  Тревор не подавал вида, но это, должно быть, засело у него в голове, и он часто  поглядывал на меня украдкой.    

Наконец  я убедился, что нервирую его и что мне лучше уехать.    

Накануне  моего отъезда произошел случай, доказавший всю важность моих наблюдений.    

Мы, все  трое, разлеглись на шезлонгах, расставленных перед домой на лужайке, грелись на  солнышке и восхищались видом на Бродз, как вдруг появилась служанка и сказала,  что какой-то мужчина хочет видеть мистера Тревора.    

— Кто  он такой? — спросил мистер Тревор.    

— Он  не назвал себя.    

— Что  ему нужно?    

— Он  уверяет, что вы его знаете и что ему нужно с вами поговорить.    

— Проведите  его сюда.    

Немного  погодя мы увидели сморщенного человечка с заискивающим видом и косолапой походкой.  Рукав его распахнутой куртки был выпачкан в смоле. На незнакомце была рубашка в  красную и черную клетку, брюки из грубой бумажной ткани и стоптанные тяжелые  башмаки. Лицо у него было худое, загорелое, глазки хитренькие. Он все время  улыбался; улыбка обнажала желтые кривые зубы. Его морщинистые руки словно  хотели что-то зажать в горсти — привычка, характерная для моряка. Когда он  своей развинченной походкой шел по лужайке, у мистера Тревора вырвался какой-то  сдавленный звук; он вскочил и побежал к дому. Вернулся он очень скоро, и когда  проходил мимо меня, я почувствовал сильный запах бренди.    

— Ну,  мой друг, чем я могу быть вам полезен? — осведомился он.    

Моряк  смотрел на него, прищурившись и нагло улыбаясь.    

— Узнаете? —  спросил он.    

— Как  же, как же, дорогой мой! Вне всякого сомнения, вы — Хадсон? — не  очень уверенно спросил Тревор.    

     

    

«Hadson  it is, sir,» said the seaman.      

     

— Да,  я — Хадсон, — ответил моряк. — Тридцать с лишним лет прошло с тех  пор, как мы виделись в последний раз. И вот у вас собственный дом, а я все еще  питаюсь солониной из бочек.    

— Сейчас  ты убедишься, что я старых друзей не забываю! — воскликнул мистер Тревор  и, подойдя к моряку, что-то сказал ему на ухо. — Поди на кухню, —  продолжал он уже громко, — там тебе дадут и выпить и закусить. И работа  для тебя найдется.    

— Спасибо, —  теребя прядь волос, сказал моряк. — Я долго бродяжничал, пора и отдохнуть.  Я надеялся, что найду пристанище у мистера Бедоза или у вас.    

— А  разве ты знаешь, где живет мистер Бедоз? — с удивлением спросил мистер  Тревор.    

— Будьте  спокойны, сэр: я знаю, где живут все мои старые друзья, — со зловещей  улыбкой ответил моряк и вразвалку пошел за служанкой в кухню.    

Мистер  Тревор пробормотал, что он сдружился с этим человеком на корабле, когда они  ехали на прииски, а затем пошел к дому. Когда мы через час вошли в столовую, то  увидели, что он, мертвецки пьяный, валяется на диване.    

Этот  случай произвел на меня неприятное впечатление, и на другой день я уже не жалел  о том, что уезжаю из Донифорпа, я чувствовал, что мое присутствие стесняет  моего друга.    

Все эти  события произошли в первый месяц наших каникул. Я вернулся в Лондон и там около  двух месяцев делал опыты по органической химии.    

Осень  уже вступила в свои права, и каникулы подходили к концу, когда я неожиданно  получил телеграмму от моего друга — он вызывал меня в Донифорп, так как  нуждался, по его словам, в моей помощи и совете. Разумеется, я все бросил и  поехал на север.    

Мой друг  встретил меня в экипаже на станции, и я с первого взгляда понял, что последние  два месяца были для него очень тяжелыми. Он похудел, у него был измученный вид,  и он уже не так громко и оживленно разговаривал.    

— Отец  умирает. — Это было первое, что я от него услышал.    

— Не  может быть! — воскликнул я. — Что с ним?    

— Удар.  Нервное потрясение. Он на волоске от смерти. Не знаю, застанем ли мы его в  живых.    

Можете  себе представить, Уотсон, как я был ошеломлен этой новостью.    

— Что  случилось? — спросил я.    

— В  том-то все и дело… Садитесь, дорогой поговорим… Помните того субъекта, который  явился к нам накануне вашего отъезда?    

— Отлично  помню.    

— Знаете,  кого мы впустили в дом?    

— Понятия  не имею.    

— Это  был сущий дьявол, Холмс! — воскликнул мой друг.    

Я с  удивлением посмотрел на него.    

— Да,  это был сам дьявол. С тех пор у нас не было ни одного спокойного часа — ни  одного! С того вечера отец не поднимал головы, жизнь его была разбита, в конце  концов сердце не выдержало — и все из-за этого проклятого Хадсона!    

— Как  же Хадсон этого добился?    

— Ах,  я бы много дал, чтобы это выяснить! Мой отец — добрый, сердечный, отзывчивый старик!  Как он мог попасть в лапы к этому головорезу? Я так рад, что вы приехали.  Холмс! Я верю в вашу рассудительность и осторожность, я знаю, что вы мне дадите  самый разумный совет.    

Мы  мчались по гладкой, белой деревенской дороге. Перед нами открывался вид на  Бродэ, освещенный красными лучами заходящего солнца. Дом стоял на открытом  месте; слева от рощи еще издали можно было разглядеть высокие трубы и флагшток.    

— Отец  взял к себе этого человека в качестве садовника, — продолжал мой  друг, — но Хадсону этого было мало, и отец присвоил ему чин дворецкого.  Можно было подумать, что это его собственный дом, — он слонялся по всем  комнатам и делал, что хотел. Служанки пожаловались на его грубые выходки и мерзкий  язык. Отец, чтобы вознаградить их, увеличил им жалованье. Этот тип брал лучшее  ружье отца, брал лодку и уезжал на охоту. С лица его не сходила насмешливая,  злобная и наглая улыбка, так что, будь мы с ним однолетки, я бы уже раз  двадцать сшиб его с ног. Скажу, положа руку на сердце. Холмс: все это время я  должен был держать себя в руках, а теперь я говорю себе: я дурак, дурак, зачем  только я сдерживался?.. Ну, а дела шли все хуже и хуже. Эта скотина Хадсон  становился все нахальнее, и наконец за один его наглый ответ отцу я схватил его  за плечи и выпроводил из комнаты. Он удалился медленно, с мертвенно— бледным  лицом; его злые глаза выражали угрозу явственнее, чем ее мог бы выразить его  язык. Я не знаю, что произошло между моим бедным отцом и этим человеком, но на  следующий день отец пришел ко мне и попросил меня извиниться перед Хадсоном.  Вы, конечно, догадываетесь, что я отказался и спросил отца, как он мог дать  этому негодяю такую волю, как смеет Хадсон всеми командовать в доме.    

— Ах,  мой мальчик! — воскликнул отец. — Тебе хорошо говорить, ты не знаешь,  в каком я положении. Но ты узнаешь все. Я чувствую, что ты узнаешь, а там будь  что будет! Ты не поверишь, если тебе скажут дурное о твоем бедном старом отце,  ведь правда, мой мальчик?..    

Отец был  очень расстроен. На целый день он заперся у себя в кабинете. В окно мне было  видно, что он писал. Вечер, казалось, принес нам большое облегчение, так как  Хадсон сказал, что намерен покинуть нас. Он вошел в столовую, где мы с отцом  сидели после обеда, и объявил о своем решении тем развязным тоном, каким  говорят в подпитии.    

— Хватит  с меня Норфолка, — сказал он, — я отправляюсь к мистеру Бедозу в  Хампшир. Наверно, он будет так же рад меня видеть, как и вы.    

— Надеюсь,  вы не будете поминать нас лихом? — сказал мой отец с кротостью, от которой  у меня кровь закипела в жилах.    

— Со  мной здесь дурно обошлись, — сказал он и мрачно поглядел в мою сторону.    

— Виктор!  Ты не считаешь, что обошелся с этим достойным человеком довольно грубо? —  обернувшись ко мне, спросил отец.    

— Напротив!  Я полагаю, что по отношению к нему мы оба выказали необыкновенное терпение, —  ответил я.    

— Ах,  вот как вы думаете? — зарычал Хадсон. — Ладно, дружище, мы еще  посмотрим!..    

     

    

«I've  not had my 'pology',» said he sulkily.      

     

Сгорбившись,  он вышел из комнаты, а через полчаса уехал, оставив моего отца в самом плачевном  состоянии. По ночам я слышал шаги у него в комнате. Я был уверен, что  катастрофа вот-вот разразиться.    

— И  как же она разразилась? — с нетерпением в голосе спросил я.    

— Чрезвычайно  просто. На письме, которое мой отец получил вчера вечером, был штамп Фордингбриджа.  Отец прочитав его, схватился за голову и начал бегать по комнате, как  сумасшедший. Когда я наконец уложил его на диван, его рот и глаза были  перекошены — с ним случился удар.    

По  первому зову пришел доктор Фордем. Мы перенесли отца на кровать. Потом его  всего парализовало, сознание к нему уже не возвращается, и я боюсь, что мы не  застанем его в живых.    

— Какой  ужас! — воскликнул я. — Что же могло быть в этом роковом письме?    

— Ничего  особенного. Все это необъяснимо. Письмо нелепое, бессмысленное… Ах, Боже мой,  этого-то я и боялся!    

Как раз  в это время мы обогнули аллею. При меркнущем солнечном свете было видно, что  все шторы в доме спущены. Когда мы подъехали к дому, лицо моего друга  исказилось от душевной боли. Из дома вышел господин в черном.    

— Когда  это произошло, доктор? — спросил Тревор.    

— Почти  тотчас после вашего отъезда.    

— Он  приходил в сознание?    

— На  одну минуту, перед самым концом.    

— Что-нибудь  просил мне передать?    

— Только  одно: бумаги находятся в потайном отделении японского шкафчика.    

Мой друг  вместе с доктором прошел в комнату умершего, а я остался в кабинете. Я  перебирал в памяти все события. Кажется никогда в жизни я не был так подавлен,  как сейчас… Кем был прежде Тревор? Боксером, искателем приключений,  золотоискателем? И как он очутился в лапах у этого моряка с недобрым лицом?  Почему он упал в обморок при одном упоминании о полустертых инициалах на руке и  почему это письмо из Фордингбриджа послужило причиной его смерти.    

Потом я  вспомнил, что Фординтбридж находится в Хампшире и что мистер Бедоз, к которому  моряк поехал прямо от Тревора и которого он, по-видимому, тоже шантажировал,  жил в Хампшире. Письмо, следовательно, могло быть или от Хадсона, угрожавшего  тем, что он выдаст некую тайну, или от Бедоза, предупреждающего своего бывшего  сообщника, что над ним нависла угроза разоблачения. Казалось бы, все ясно. Но  могло ли письмо быть таким тривиальным и бессмысленным, как охарактеризовал его  сын? Возможно, он неправильно истолковал его. Если так, то, по всей вероятности,  это искусный шифр: вы пишете об одном, а имеется в виду совсем другое. Я решил  ознакомиться с этим письмом. Я был уверен, что если в нем есть скрытый смысл,  то мне удастся его разгадать.    

Я долго  думал. Наконец заплаканная служанка принесла лампу, а следом за ней вошел мой  друг, бледный, но спокойный, держа в руках те самые документы, которые сейчас  лежат у меня на коленях.    

Он сел  напротив меня, подвинул лампу к краю стола и протянул мне короткую записку —  как видите, написанную второпях на клочке серой бумаги.    

     

     

«С  дичью дело, мы полагаем, закончено. Глава предприятия Хадсон, по сведениям,  рассказал о мухобойках все. Фазаньих курочек берегитесь».    

     

     

Должен заметить,  что, когда я впервые прочел это письмо, на моем лицо выразилось такое же замешательство,  как сейчас на вашем. Потом я внимательно перечитал его.    

Как я и  предвидел, смысл письма был скрыт в загадочном наборе слов. Быть может, он  кроется именно в «мухобойках» или в «фазаньих курочках»? Но такое толкование  произвольно и вряд ли к чему-нибудь привело бы. И все же я склонялся к мысли,  что все дело в расстановке слов. Фамилия Хадсон как будто указывала на то, что,  как я и предполагал, он является действующим лицом этого письма, а письмо  скорее всего от Бедоза. Я попытался прочитать его с конца, но сочетание слов:  «Берегитесь курочек фазаньих» — меня не вдохновило. Тогда я решил переставить  слова, но ни «дичь», ни «с» тоже света не пролили. Внезапно ключ к загадке  оказался у меня в руках.    

     

    

«The  key of the riddle was in my hands.»      

     

Я  обнаружил, что если взять каждое третье слово, то вместе они составят то самое  письмо, которое довело старика Тревора до такого отчаяния.    

Письмо  оказалось коротким, выразительным, и теперь, когда я прочел его моему другу, в  нем явстенно прозвучала угроза:    

     

     

«Дело  закончено. Хадсон рассказал все. Берегитесь».    

     

     

Виктор  Тревор дрожащими руками закрыл лицо.    

— Наверное,  вы правы, — заметил он. — Но это еще хуже смерти — это бесчестье! А  при чем же тут «глава предприятия» «фазаньи курочки»?    

— К  содержанию записки они ничего не прибавляют, но если у нас с вами не окажется  иных средств, чтобы раскрыть отправителя, они могут иметь большое значение.  Смотрите, что он пишет: «Дело… закончено…», — и так далее. После того как  он расположил шифр, ему нужно было заполнить пустые места любыми двумя словами.  Естественно, он брал первое попавшееся. Можете быть уверены, что он охотник или  занимается разведением домашней птицы. Вы что-нибудь знаете об этом Бедозе?    

— Когда  вы заговорили о нем, я вспомнил, что мой несчастный отец каждую осень получал  от него приглашение поохотиться в его заповедниках, — ответил мой друг.    

— В  таком случае не подлежит сомнению, что записка от Бедоза, — сказал  я. — Остается выяснить, как моряку Хадсону удавалось держать в страхе  состоятельных и почтенных людей.    

— Увы,  Холмс! Боюсь, что их всех связывало преступление и позор! — воскликнул мой  друг. — Но от вас у меня секретов нет. Вот исповедь, написанная моим  отцом, когда он узнал, что над ним нависла опасность. Как мне доктор и говорил,  я нашел ее в японском шкафчике. Прочтите вы — у меня для этого недостанет ни  душевных сил, ни смелости.    

Вот эта  исповедь, Уотсон. Сейчас я вам ее прочитаю, так же как в ту ночь, в старом кабинете,  прочел ему. Видите? Она написана на обороте документа, озаглавленного:     

     

«Некоторые  подробности рейса „Глории Скотт“, отплывшей из Фалмута 8 октября 1855 года и  разбившейся 6 ноября под 15°20' северной широты и 25°14' западной долготы».     

     

Написана  исповедь в форме письма и заключает в себе следующее:    

     

     

«Мой  дорогой, любимый сын! Угроза бесчестья омрачила последние годы моей жизни. Со  всей откровенностью могу сказать, что не страх перед законом, не утрата положения,  которое я здесь себе создал, не мое падение в глазах всех, кто знал меня, надрывает  мне душу. Мне не дает покоя мысль, что ты меня так любишь, а тебе придется краснеть  за меня. Между тем до сих пор я мог льстить себя надеждой, что тебе не за что  презирать меня. Но если удар, которого я ждал каждую минуту, все-таки  разразится, то я хочу, чтобы ты все узнал непосредственно от меня и мог судить,  насколько я виноват. Если же все будет хорошо, если милосердный Господь этому  не попустит, я заклинаю тебя всем святым, памятью твоей дорогой матери и нашей  взаимной привязанностью: когда это письмо попадет к тебе в руки, брось его в  огонь и никогда не вспоминай о нем. Если же ты когда-нибудь прочтешь эти  строки, то это будет значить, что я разоблачен и меня уже нет в этом доме или,  вернее всего (ты же знаешь: сердце у меня плохое), что я мертв. И в том и в  другом случае запрет снимается. Все, о чем я здесь пишу, я пишу тебе с полной  откровенностью, так как надеюсь на твою снисходительность.    

Моя  фамилия, милый мальчик, не Тревор. Раньше меня звали Джеймс Армитедж. Теперь ты  понимаешь, как меня потрясло открытие, сделанное твоим другом, — мне показалось,  что он разгадал мою тайну. Под фамилией Армитедж я поступил в лондонский банк и  под той же фамилией я был осужден за нарушение законов страны и приговорен к  ссылке. Не думай обо мне дурно, мой мальчик. Это был так называемый долг чести:  чтобы уплатить его, я воспользовался чужими деньгами, будучи уверен, что верну,  прежде чем их хватятся. Но злой рок преследовал меня.    

Деньги,  на которые я рассчитывал, я не получил, а внезапная ревизия обнаружила у меня  недостачу. На это могли бы посмотреть сквозь пальцы, но тридцать лет тому назад  законы соблюдались строже, чем теперь. И вот, когда мне было всего двадцать три  года, я, в кандалах, как уголовный преступник, вместе с тридцатью семью другими  осужденными, очутился на палубе «Глории Скотт», отправляющейся в Австралию.    

Это  со мной случилось в пятьдесят пятом году, когда Крымская война была в разгаре и  суда, предназначенные для переправки осужденных, в большинстве случаев играли  роль транспортных судов в Черном море. Вот почему правительство было вынуждено  воспользоваться для отправки в ссылку заключенных маленькими и не очень подходящими  для этой цели судами. «Глория Скотт» возила чай из Китая. Это было старомодное,  неповоротливое судно, новые клипера легко обгоняли ее. Водоизмещение ее  равнялось пятистам тоннам. Кроме тридцати восьми заключенных, на борту ее  находилось двадцать шесть человек, составлявших судовую команду, восемнадцать  солдат, капитан, три помощника капитана доктор, священник и четверо караульных.  Словом когда мы отошли от Фалмута, на борту «Глории Скотт» находилось около ста  человек. Перегородки между камерами были не из дуба, как полагалось на кораблях  для заключенных, — они были тонкими и непрочными. Еще когда нас привели на  набережную, один человек обратил на себя мое внимание, и теперь он оказался  рядом со мной на корме «Глории». Это был молодой человек с гладким, лишенным  растительности лицом, с длинным, тонким носом и тяжелыми челюстями. Держался он  независимо, походка у него была важная, благодаря огромному росту он возвышался  над всеми. Я не видел, чтобы кто-нибудь доставал ему до плеча. Я убежден, что  росту он был не менее шести с половиной футов. Среди печальных и усталых лиц  энергичное лицо этого человека, выражавшее непреклонную решимость, выделялось  особенно резко. Для меня это был как бы маячный огонь во время шторма. Я  обрадовался, узнав, что он мой сосед; когда же глубокой ночью, я услышал чей-то  шепот, а затем обнаружил, что он ухитрился проделать отверстие в разделявшей  нас перегородке, то это меня еще больше обрадовало.    

— Эй,  приятель! — прошептал он. — Как тебя зовут и за что ты здесь?    

     

     

    

Jack  Prendergast.     

     

     

Я  ответил ему и, в свою очередь, поинтересовался, с кем я разговариваю.    

— Я  Джек Прендергаст, — ответил он. — Клянусь Богом, ты слышал обо мне  еще до нашего знакомства!    

Тут  я вспомнил его нашумевшее дело, — я узнал о нем незадолго до моего ареста.  Это был человек из хорошей семьи, очень способный, но с неискоренимыми  пороками. Благодаря сложной системе обмана он сумел выудить у лондонских купцов  огромную сумму денег.    

— Ах,  так вы помните мое дело? — с гордостью спросил он.    

— Отлично  помню.    

— В  таком случае вам, быть может, запомнилась и одна особенность этого дела?    

— Какая  именно?    

— У  меня было почти четверть миллиона, верно?    

— Говорят.    

— И  этих денег так и не нашли, правильно?    

— Не  нашли.    

— Ну,  а как вы думаете, где они? — спросил он.    

— Не  знаю, — ответил я.    

— Деньги  у меня, — громким шепотом проговорил он. — Клянусь Богом, у меня больше  фунтов стерлингов, чем у тебя волос на голове. А если у тебя есть деньги, сын  мой, и ты знаешь, как с ними надо обращаться, то с их помощью ты сумеешь  кое-чего добиться! Уж не думаешь ли ты, что такой человек, как я, до того  запуган, что намерен просиживать штаны в этом вонючем трюме, в этом ветхом,  прогнившем гробу, на этом утлом суденышке? Нет, милостивый государь, такой  человек прежде всего позаботиться о себе и о своих товарищах. Можешь положиться  на этого человека. Держись за него и возблагодари судьбу, что он берет тебя на  буксир.    

Такова  была его манера выражаться. Поначалу я не придал его словам никакого значения,  но немного погодя, после того как он подверг меня испытанию и заставил принести  торжественную клятву, он дал мне понять, что на «Глории» существует заговор:  решено подкупить команду и переманить ее на нашу сторону. Человек десять  заключенных вступило в заговор еще до того, как нас погрузили на корабль.  Прендергаст стоял во главе этого заговора, а его деньги служили движущей силой.    

— У  меня есть друг, — сказал он, — превосходный, честнейший человек,  он-то и должен подкупить команду. Деньги у него. А как ты думаешь, где он  сейчас? Он священник на «Глории» — ни больше, ни меньше! Он явился на корабль в  черном костюме, с поддельными документами и с такой крупной суммой, на которую  здесь все что угодно можно купить. Команда за него в огонь и в воду. Он купил  их всех оптом за наличный расчет, когда они только нанимались. Еще он подкупил  двух караульных, Мерсера, второго помощника капитана, а если понадобится,  подкупит и самого капитана.    

— Что  же мы должны делать? — спросил я,    

— Как  что делать? Мы сделаем то, что красные мундиры солдат станут еще красней.    

— Но  они вооружены! — возразил я.    

— У  нас тоже будет оружие, мой мальчик. На каждого маменькиного сынка придется по  паре пистолетов. И вот, если при таких условиях мы не сумеем захватить это суденышко  вместе со всей командой, то нам ничего иного не останется, как поступить в институт  для благородных девиц. Поговори со своим товарищем слева и реши, можно ли ему  доверять.    

Я  выяснил, что мой сосед слева — молодой человек, который, как и я, совершил  подлог. Фамилия его был Иване, но впоследствии, как и я, он переменил ее.  Теперь это богатый и преуспевающий человек; живет он на юге Англии. Он выразил готовность  примкнуть к заговору, — он видел в этом единственное средство спасения. Мы  еще не успели проехать залив, а уже заговор охватил всех заключенных — только  двое не участвовали в нем. Один из них был слабоумный, и мы ему не доверяли,  другой страдал желтухой, и от него не было никакого толка. Вначале ничто не  препятствовало нам овладеть кораблем. Команда представляла собой шайку  головорезов, как будто нарочно подобранную для такого дела. Мнимый священник  посещал наши камеры, дабы наставить нас на путь истинный. Приходил он к нам с  черным портфелем, в котором якобы лежали брошюры духовно-нравственного  содержания. Посещения эти были столь часты, что на третий день у каждого из нас  оказались под кроватью напильник, пара пистолетов, фунт пороха и двадцать пуль.  Двое караульных были прямыми агентами Прендергаста, а второй помощник капитана  — его правой рукой. Противную сторону составляли капитан, два его помощника,  двое караульных, лейтенант Мартин, восемнадцать солдат и доктор. Так как мы не  навлекли на себя ни малейших подозрений, то решено было, не принимая никаких  мер предосторожности, совершить внезапное нападение ночью. Однако все произошло  гораздо скорее, чем мы предполагали.    

Мы  находились в плавании уже более двух недель. И вот однажды вечером доктор спустился  в трюм осмотреть заболевшего заключенного и, положив руку на койку, наткнулся  на пистолеты. Если бы он не показал виду, то дело наше было бы проиграно, но  доктор был человек нервный. Он вскрикнул от удивления и помертвел. Больной понял,  что доктор обо всем догадался, и бросился на него. Тревогу тот поднять не успел  — заключенный заткнул ему рот и привязал к кровати. Спускаясь к нам, он отворил  дверь, ведшую на палубу, и мы все ринулись туда. Застрелили двоих караульных, а  также капрала, который выбежал посмотреть, в чем дело. У дверей кают-компании  стояли два солдата, но их мушкеты, видимо, не были заряжены, потому что они в  нас ни разу не выстрелили, а пока они собирались броситься в штыки, мы их прикончили.  Затем мы подбежали к каюте капитана, но когда отворили дверь, в каюте раздался  выстрел. Капитан сидел за столом, уронив голову на карту Атлантического океана,  а рядом стоял священник с дымящимся пистолетом в руке. Двух помощников капитана  схватила команда. Казалось, все было кончено.    

     

     

    

«The  chaplain stood with a smoking pistol in his his hand.»     

     

     

Мы  все собрались в кают-компании, находившейся рядом с каютой капитана, расселись  на диванах и заговорили все сразу — хмель свободы ударил нам в голову. В каюте  стояли ящики, и мнимый священник Уилсон достал из одного ящика дюжину бутылок  темного хереса. Мы отбили у бутылок горлышки, разлили вино по бокалам и только  успели поставить бокалы на стол, как раздался треск ружейных выстрелов и кают-компания  наполнилась таким густым дымом, что не видно было стола. Когда же дым рассеялся,  то глазам нашим открылось побоище. Уилсон и еще восемь человек валялись на полу  друг на друге, а на столе кровь смешалась с хересом. Воспоминание об этом до  сих пор приводит меня в ужас. Мы были так напуганы, что, наверное, не смогли бы  оказать сопротивление, если бы не Прендергаст. Наклонив голову, как бык, он  бросился к двери вместе со всеми, кто остался в живых. Выбежав, мы увидели  лейтенанта и десять солдат. В кают-компании над столом был приоткрыт люк, и они  стреляли в нас через эту щель.    

Однако,  прежде чем они успели перезарядить ружья, мы на них набросились. Они героически  сопротивлялись, но у нас было численное превосходство, и через пять минут все  было кончено. Боже мой! Происходило ли еще такое побоище на другом каком-нибудь  корабле? Прендергаст, словно рассвирепевший дьявол, поднимал солдат, как малых  детей, и — живых и мертвых — швырял за борт. Один тяжело раненый сержант долго  держался на воде, пока кто-то из сострадания не выстрелил ему в голову. Когда  схватка кончилась, из наших врагов остались в живых только караульные,  помощники капитана и доктор.    

Схватка  кончилась, но затем вспыхнула ссора. Все мы были рады отвоеванной свободе, но  кое-кому не хотелось брать на душу грех. Одно дело — сражение с вооруженными  людьми, и совсем другое — убийство безоружных. Восемь человек — пятеро заключенных  и три моряка — заявили, что они против убийства. Но на Прендергаста и его  сторонников это не произвело впечатления. Он сказал, что мы должны на это  решиться, что это единственный выход — свидетелей оставлять нельзя. Все это  едва не привело к тому, что и мы разделили бы участь арестованных, но потом  Прендергаст все-таки предложил желающим сесть в лодку. Мы согласились — нам  претила его кровожадность, а кроме того, мы опасались, что дело может  обернуться совсем худо для нас. Каждому из нас выдали по робе и на всех —  бочонок воды, бочонок с солониной, бочонок с сухарями и компас. Прендергаст  бросил в лодку карту и крикнул на прощание, что мы — потерпевшие  кораблекрушение, что наш корабль затонул под 15° северной широты и 25° западной  долготы. И перерубил фалинь.    

Теперь,  мой милый сын, я подхожу к самой удивительной части моего рассказа. Во время  свалки «Глория Скотт» стояла носом к ветру. Как только мы сели в лодку, судно  изменило курс и начало медленно удаляться. С северо-востока дул легкий ветер,  наша лодка то поднималась, то опускалась на волнах. Иване и я, как наиболее  грамотные сидели над картой, пытаясь определить, где мы находимся, я выбрать, к  какому берегу лучше пристать. Задача оказалась не из легких: на севере, в  пятистах милях от нас, находились острова Зеленого мыса, а на востоке, примерно  милях в семистах, — берег Африки. В конце концов, так как ветер дул с юга,  мы выбрали Сьерра-Леоне и поплыли по направлению к ней. «Глория» была уже  сейчас так далеко, что по правому борту видны были только ее мачты. Внезапно  над «Глорией» взвилось густое черное облако дыма, похожее на какое-то  чудовищное дерево. Несколько минут спустя раздался взрыв, а когда дым  рассеялся, «Глория Скотт» исчезла. Мы немедленно направили лодку туда, где над  водой все еще поднимался легкий туман, как бы указывая место катастрофы.    

Плыли  мы томительно долго, и сперва нам показалось, что уже поздно, что никого не  удастся спасти. Разбитая лодка, масса плетеных корзин и обломки, колыхавшиеся  на волнах, указывали место, где судно пошло ко дну, но людей не было видно, и  мы, потеряв надежду, хотели было повернуть обратно, как вдруг послышался крик:  «На помощь!» — и мы увидели вдали доску, а на ней человека. Это был молодой  матрос Хадсон. Когда мы втащили его в лодку, он был до того измучен и весь  покрыт ожогами, что мы ничего не могли у него узнать.    

     

     

    

«We  pulled him aboard the boat.»      

     

     

Наутро  он рассказал нам, что, как только мы отплыли, Прендергаст и его шайка приступили  к совершению казни над пятерыми уцелевшими после свалки: двух караульных они  расстреляли и бросили за борт, не избег этой участи и третий помощник капитана.  Прендергаст своими руками перерезал горло несчастному доктору. Только первый  помощник капитана, мужественный и храбрый человек, не дал себя прикончить.  Когда он увидел, что арестант с окровавленным ножом в руке направляется к нему,  он сбросил оковы, которые как-то ухитрился ослабить, и побежал на корму.    

Человек  десять арестантов, вооруженных пистолетами, бросились за ним и увидели, что он  стоит около открытой пороховой бочки, а в руке у него коробка спичек. На корабле  находилось сто человек, и он поклялся, что если только до него пальцем  дотронутся, все до одного взлетят на воздух. И в эту секунду произошел взрыв.  Хадсон полагал, что взрыв вернее всего вызвала шальная пуля, выпущенная  кем-либо из арестантов, а не спичка помощника капитана. Какова бы ни была  причина, «Глории Скотт» и захватившему ее сброду пришел конец.    

Вот,  мой дорогой, краткая история этого страшного преступления, в которое я был вовлечен.  На другой день нас подобрал бриг «Хотспур», шедший в Австралию. Капитана  нетрудно было убедить в том, что мы спаслись с затонувшего пассажирского  корабля. В Адмиралтействе транспортное судно «Глория Скотт» сочли пропавшим;  его истинная судьба так и осталась неизвестной. «Хотспур» благополучно доставил  нас в Сидней. Мы с Ивансом переменили фамилии и отправились на прииски. На  приисках нам обоим легко было затеряться в той многонациональной среде, которая  нас окружала.    

Остальное  нет нужды досказывать. Мы разбогатели, много путешествовали, а когда вернулись  в Англию как богатые колонисты, то приобрели имения. Более двадцати лет мы вели  мирный и плодотворный образ жизни и все надеялись, что наше прошлое забыто  навеки. Можешь себе представить мое состояние, когда в моряке, который пришел к  нам, я узнал человека, подобранного в море! Каким-то образом он разыскал меня и  Бедоза и решил шантажировать нас. Теперь ты догадываешься, почему я старался  сохранить с ним мирные отношения, и отчасти поймешь мой ужас, который еще  усилился после того, как он, угрожая мне, отправился к другой жертве».    

     

     

Под этим  неразборчиво, дрожащей рукой было написано:    

     

     

«Бедоз  написал мне шифром, что Хадсон рассказал все. Боже милосердный, спаси нас!»    

     

     

Вот что  я прочитал в ту ночь Тревору-сыну. На мои взгляд Уотсон, эта история полна драматизма.  Мой друг был убит горем. Он отправился на чайные плантации в Терай и там, как я  слышал, преуспел. Что касается моряка и мистера Бедоза, то со дня получения  предостерегающего письма ни о том, ни о другом не было ни слуху ни духу. Оба  исчезли бесследно. В полицию никаких донесений не поступало, следовательно,  Бедоз ошибся, полагая, что угроза будет приведена в исполнение. Кто-то как  будто видел Хадсона мельком. Полиция решила на этом основании, что он прикончил  Бедоза и скрылся. Я же думаю, что все вышло как раз наоборот: Бедоз, доведенный  до отчаяния, полагая, что все раскрыто, рассчитался наконец с Хадсоном и  скрылся, не забыв захватить с собой изрядную сумму денег. Таковы факты, доктор,  и если они когда-нибудь понадобятся вам для пополнения вашей коллекции, то я с  радостью предоставлю их в ваше распоряжение.    

     

    

     

 Обряд дома Месгрейвов    

     

The  Musgrave Ritual     

First  published in the Strand Magazine, May 1893,     

with 6  illustrations by Sidney Paget.     

     

     

В  характере моего друга Холмса меня часто поражала одна странная особенность:  хотя в своей умственной работе он был точнейшим и аккуратнейшим из людей, а его  одежда всегда отличалась не только опрятностью, но даже изысканностью, во всем  остальном это было самое беспорядочное существо в мире, и его привычки могли  свести с ума любого человека, живущего с ним под одной крышей.    

Не то  чтобы я сам был безупречен в этом отношении. Сумбурная работа в Афганистане,  еще усилившая мое врожденное пристрастие к кочевой жизни, сделала меня более  безалаберным, чем это позволительно для врача. Но все же моя неаккуратность  имеет известные границы, и когда я вижу, что человек держит свои сигары в  ведерке для угля, табак — в носке персидской туфли, а письма, которые ждут  ответа, прикалывает перочинным ножом к деревянной доске над камином, мне, право  же, начинает казаться, будто я образец всех добродетелей. Кроме того, я всегда  считал, что стрельба из пистолета, бесспорно, относится к такого рода  развлечениям, которыми можно заниматься только под открытым небом. Поэтому,  когда у Холмса появлялась охота стрелять и он, усевшись в кресло с револьвером  и патронташем, начинал украшать противоположную стену патриотическим вензелем «V.  R.»[2] выводя  его при помощи пуль, я особенно остро чувствовал, что это занятие отнюдь не  улучшает ни воздух, ни внешний вид нашей квартиры.    

Комнаты  наши вечно были полны странных предметов, связанных с химией или с какой-нибудь  уголовщиной, и эти реликвии постоянно оказывались в самых неожиданных местах,  например, в масленке, а то и в еще менее подходящем месте. Однако больше всего  мучили меня бумаги Холмса. Он терпеть не мог уничтожать документы, особенно  если они были связаны с делами, в которых он когда-либо принимал участие, но  вот разобрать свои бумаги и привести их в порядок — на это у него хватало  мужества не чаще одного или двух раз в год. Где-то в своих бессвязных записках  я, кажется, уже говорил, что приливы кипучей энергии, которые помогали Холмсу в  замечательных расследованиях, прославивших его имя, сменялись у него периодами  безразличия, полного упадка сил. И тогда он по целым дням лежал на диване со  своими любимыми книгами, лишь изредка поднимаясь, чтобы поиграть на скрипке.  Таким образом, из месяца в месяц бумаг накапливалось все больше и больше, и все  углы были загромождены пачками рукописей. Жечь эти рукописи ни в коем случае не  разрешалось, и никто, кроме их владельца, не имел права распоряжаться ими.    

В один  зимний вечер, когда мы сидели вдвоем у камина, я отважился намекнуть Холмсу,  что, поскольку он кончил вносить записи в свою памятную книжку, пожалуй, не  грех бы ему потратить часок-другой на то, чтобы придать нашей квартире более  жилой вид. Он не мог не признать справедливости моей просьбы и с довольно  унылой физиономией поплелся к себе в спальню. Вскоре он вышел оттуда, волоча за  собой большой жестяной ящик. Поставив его посреди комнаты и усевшись перед ним  на стул, он откинул крышку. Я увидел, что ящик был уже на одну треть заполнен  пачками бумаг, перевязанных красной тесьмой.    

— Здесь  немало интересных дел, Уотсон, — сказал он, лукаво посматривая на  меня. — Если бы вы знали, что лежит в этом ящике, то, пожалуй, попросили  бы меня извлечь из него кое-какие бумаги, а не укладывать туда новые.    

— Так  это отчеты о ваших прежних делах? — спросил я. — Я не раз жалел, что  у меня нет записей об этих давних случаях.    

— Да,  мой дорогой Уотсон. Все они происходили еще до того, как у меня появился  собственный биограф, вздумавший прославить мое имя.    

Мягкими,  ласкающими движениями он вынимал одну пачку за другой.    

— Не  все дела кончились удачей, Уотсон, — сказал он, — но среди них есть  несколько прелюбопытных головоломок. Вот, например, отчет об убийстве Тарлтона.  Вот дело Вамбери, виноторговца, и происшествие с одной русской старухой. Вот  странная история алюминиевого костыля. Вот подробный отчет о кривоногом  Риколетти и его ужасной жене. А это… вот это действительно прелестно.