1 2 3 
   
- Мы переночуем только и уйдем, - говорю я. В сенях холод. В комнате тепло. Чадит коптилка. Кто-то ворочается на печи. Комната маленькая. Куда мы все ляжем? Женщина сбрасывает платок. Она совсем молодая. 
   
- Ложись сюда, - говорит она Коле. Она в угол показывает. Хорошее место у Коли. - А ты сюда, - говорит она Сашке. 
   
Золотарев ложится на свою шинель, расстелив ее под столом. И Коля молча раздевается. А меня устраивают на короткой лавке под печкой. Лежать можно только на боку. А, черт с ним! Лишь бы лежать. А сама хозяйка ложится на койку. На раскладную. Заваленную каким-то тряпьем. Она лезет под это тряпье, не снимая полушубка. 
   
Я кладу шинель на лавку. Гаснет синий огонек коптилки. Чья-то рука проводит по волосам моим. 
   
- Лезь ко мне, - говорит с печки тихий голос, - у меня тепло. 
   
- А ты кто? 
   
- Какая разница? Лезь. У меня тепло. 
   
- Манька, - равнодушно говорит хозяйка, - смотри у меня... 
   
- Тебя не спросилась, - говорит Манька с печи. А рука ее гладит меня, гладит. - Лезь сюда. 
   
- Обожди, ботинки сниму. 
   
- Лезь. Какая разница? 
   
Вдруг услышат?.. "Где ваша дочь, мадам?.." Вдруг услышат... Вот тебе и дочь!.. Возле Маньки тепло. Если я прикоснусь к ней, все полетит к черту. Манька... Неужели так и называть? 
   
- Тебя как зовут? 
   
- Мария Андреевна... 
   
Вот тебе раз! Как же так... У нее горячий упругий живот, руки маленькие, цепкие. 
   
- Сколько вам лет? 
   
- Шестнадцать. А что? 
   
- Тишшше... 
   
- А что? А что? 
   
- Услышат... 
   
- Пусть... Иди поближе. 
   
- Манька, - говорит хозяйка, - ой смотри, Манька... 
   
- Сама разберусь, - говорит Манька. А внизу покашливает Сашка Золотарев. А Коля говорит: 
   
- Хозяйка, а тебе не холодно? 
   
А Мария обвилась вокруг меня, и уже не понять, где я, где она. Все перепуталось. 
   
- А сердце-то у тебя ой как бьется, - смеется она прямо в ухо, испугался, что ли? А Коля спрашивает: 
   
- Тебе не холодно, хозяйка? 
   
Так просто? И Нина вот так же? И все?.. 
   
- Ты что, неживой, что ли? 
   
- Пусти меня. 
   
- Да уж я шучу, дурачок... 
   
- Пусти, Мария... 
   
- Мария... - говорит хозяйка, - как же, Мария. Дура белобрысая, а не Мария. 
   
- Пусти, хуже будет. 
   
- Ну давай так полежим, ладно? 
   
- Пусти... 
   
- Ну и вались на свою лавку, раз тебе с людьми тесно. 
   
...На лавке - прохладно. Сашка покашливает. Коля говорит из своего угла: 
   
- Хозяйка, замерзла ведь в тряпье-то. Хочешь, шинелью накрою?.. 
   
...Кто-то ходит по хате. И что-то шепчет. Это тихий торопливый шепот. Слов я не разбираю. Это, наверное, Мария там, на печке. А может быть, это хозяйка. А может быть, это и не шепот, а тишина. Но кто-то всхлипывает. Как трудно, наверное, в этом маленьком поселке. А меня завтра засмеют. Засмеют, засмеют! И поделом мне. Сама просила. Уговаривала... Засмеют. Утром встану пораньше, пойду в другую хату, или в штаб пойду, или в машину пойду... А она как огонь горячая. Мария Андреевна. Она первая смеяться будет. Шестнадцать лет... Коля про таких говорит "кровь с молоком"... А кто-то и в самом деле плачет. Или это за окном? 
   
- Кто это? - спрашиваю я. 
   
- Не ори, - говорит хозяйка, - лег и спи. 
   
Это у меня бред. А меня засмеют, засмеют... И все-таки кто-то плачет. А может быть, это Мария смеется?.. 
   
Утром Сашка Золотарев говорит: 
   
- Похоже, что здесь припухать. Комбат картошку ест. Машины разбиты. 
   
Сашка уже умылся. От него пахнет морозом. Щеки у него, как у ребенка, пунцовые. Уже успел все разузнать. А Коля спит. А в хате - ни Марии, ни хозяйки. 
   
- Что ж с нами теперь будет? - спрашиваю я. 
   
- А ничего не будет, - говорит Сашка, - подождем новую технику - и снова. 
   
- А машины побиты? 
   
- Начисто. 
   
- А кухня работает? 
   
- Какая там кухня... 
   
Сашка достает из мешка три пачки горохового концентрата. 
   
- Вот выдали. Будем варить. Колю-то будить надо. Вставай, Мыкола! 
   
И вдруг входит хозяйка. И снимает платок с головы. И я вижу, что она совсем молодая. И красивая. 
   
- Вставай, Мыкола, - говорит Сашка. Но Коля спит. 
   
- Зачем будишь-то? - спрашивает хозяйка. - Пускай его спит. Устал ведь. 
   
Она говорит строго очень, а сама все на Колю смотрит. 
   
- Давай сварю, - говорит она и берет у Сашки концентрат. 
   
...Мы сидим за столом. Мы молчим. Едим похлебку гороховую. Мы едим деревянными ложками. А у меня ложки нету. Вот уйдем отсюда, и достану я свою дощечку. А уж этой деревянной сейчас поем. Давно ложки у меня не было... Мы едим гороховую похлебку, хлеба нет. Коля ест медленно. Изредка на хозяйку посматривает. А она сидит напротив. И тоже иногда на него глядит. И все. А я жду, что Мария вот-вот начнет смеяться. А она и не смотрит на меня. Я сейчас только и разглядел ее как следует. Она курносая такая. И лицо широкое. И на лоб смешная челочка спадает. А на носу несколько крупных не то веснушек, не то просто родинок. 
   
- Ну как, конопушечка, - говорит ей Сашка, - как жить дальше будем? 
   
- Проживем, - говорит Мария. 
   
- Вкусная штука получилась, - говорит Коля и смотрит на хозяйку. 
   
- А что это вы друг на друга и не похожи вроде? - спрашивает Сашка. Живете вместе, сестры как будто, а не похожи... 
   
- А мы и не сестры, - говорит Мария, - мы чужие. Просто живем вместе. 
   
- А похлебочка-то ничего получилась, - говорит Коля. И смотрит на хозяйку. А она ничего не говорит. И вдруг входит Шонгин. 
   
- Ну вот, принесло, - громко говорит хозяйка. 
   
А Шонгин садится на табурет. 
   
- Много народу побило, - говорит он, - и раненые есть. Увезли. - И достает кисет. 
   
- Покурим? - спрашивает Сашка. 
   
- А чего курить? - говорит Шонгин. - Тут и на одну не наберется. - И показывает кисет. 
   
- А ты где спал, Шонгин? - спрашивает Коля. 
   
- А я и не спал, - говорит Шонгин, - раненых больно много было. Пока всех подобрали - и утро. 
   
- Сейчас бы покурить, - говорит Сашка. 
   
- Покури, покури, - говорит Шонгин и затягивается. Он пускает большие клубы дыма. И говорит: - Вот зашел поглядеть, как вы тут. 
   
А хозяйка наливает в чашки молоко. И Коля говорит: 
   
- Слышь, Шонгин, концентрату тебе не хватило. Может, молока попьешь? 
   
- Козье молоко, - говорит Мария. 
   
- А я уже ел, - говорит Шонгин, - ел. Гургенидзе ранило. Я супу сварил ему и себе. 
   
Бедный маленький грузин. Совсем мальчик. С вечной каплей на носу. "Попадалься - не попадалься..." 
   
- Сильно его, Шонгин? 
   
- Приблизительно ничего себе, - говорит Шонгин, - на машине лежит, на последней. Сейчас повезут. 
   
Я бегу по свежему снегу. К машине. Возле нее ходят солдаты. Гургенидзе лежит на соломе, в кузове. В обгорелой шинели. Он поднимает забинтованную голову. На кончике носа повисает капелька. 
   
- Попадалься, - грустно улыбается он. 
   
А мы с ним не дружили. Так, знали друг друга. А у него покрасневшие веки часто-часто вздрагивают. 
   
- Куда тебя? 
   
- Голова попадалься, живот попадалься, нога тоже попадалься... Шонгин мэня носил на своем спина... 
   
- Ничего, Гургенидзе, теперь отдохнешь. Все хорошо будет. 
   
Мотор тарахтит. Гургенидзе откидывается на солому. Руки у него на груди сложены. 
   
- Какой у нас часть? - спрашивает он.- Какой номер? 
   
- Отдельная минометная батарея, друг. 
   
- Нэт, полк какой? 
   
- Кажется, 229-й... 
   
- А дивизия какой? 
   
- А зачем тебе? 
   
- Госпиталь спрашивают... 
   
Мотор гудит ровно. Кузов подрагивает. 
   
- Какой дивизия? 
   
- А черт ее знает! - кричу я. 
   
Машина идет по свежему снегу. Рука Гургенидзе торчит из кузова. Это он прощается с нами. Уехал, уехал... А ложку забыл я у него выпросить! 
   
Комбат говорит мне: 
   
- Собирай всех. Пора. Отдохнули. 
   
...В хате нет никого. За домом на бревне сидит хозяйка и Коля. Она молчит. Голову подперла ладонью. Глаза у нее красные. Губы, как у девочки, надуты. А Коля курит и тоже молчит. 
   
- Пора, Коля, - говорю я, - комбат приказал... 
   
- Знаю, - говорит он и встает. И смотрит на меня. Я жду его. 
   
- Знаю, - говорит он. 
   
Я ухожу. Пусть прощаются. 
   
   
ДОРОГА 
   
- Видал у немцев машины? - спрашивает Коля. - Брезент, и все такое. Сидят, как дома. А тут... 
   
- Я же ног не чувствую,- говорит Сашка Золотарев.- Я бы валенки обул. Пимы. Морда - черт с ней, главное - ноги. Может, у меня большой палец уже отвалился, а? Сниму ботинок, а он выпадет. 
   
А мне бы не валенки. Мне хотя бы сапоги. С широким голенищем. Чтобы они как корабли. Встал в воду - ничего, встал в снег - ничего. Хоть ночь стой. Пожалуйста. 
   
Степь, степь, степь. Когда мы остановимся? Идет наступление. Кочует наша батарея. То в одну часть ее направляют, то в другую. Где-то, неизвестно где, остался полк, которому были мы приданы. А там - Нина. Нина, Нина, очень ты мне хорошо улыбалась. И не могу я тебя позабыть. Кто ты и откуда? Ничего мне не известно. Где я тебя разыщу? Все померкло, потускнело все, что было. Где-то Женя в тумане, вдали. Только ты, Нина. И зачем ты так хорошо со мной говорила? 
   
- А я во сне разговариваю? - спрашиваю у Коли. 
   
- Один раз говорил. С Нинкой Шубниковой. 
   
- Что? 
   
- Садись рядом, Нина. Ну, садись. Посидим покурим - так говорил. Потеха. 
   
- А она тебе про меня говорила? 
   
И зачем спросил? Сейчас он посмеется. Выдумает что-нибудь... 
   
- Нет, не говорила, - хмурится Коля. - Чего говорить. Она с начальником штаба полка живет. Помнишь, майор такой высокий? 
   
Помню, помню. Если бы он этого не сказал, теплее было бы. Если когда-нибудь встречусь с ней, ну просто так, случайно, ведь может быть такое, я ей скажу... 
   
- Когда я в кавалерии служил, - говорит Шонгин, - вот была беда, это уж в самом деле горе. С марша пришел, а спать нельзя: коня расседлай, напои, накорми, а время останется - сам отдыхай. 
   
- А у англичан официантки солдат обслуживают, - говорит Коля, - и к обеду - коньячок. 
   
- Врешь ты все, Гринченко, - ворчит Шонгин. 
   
Машины стоят. Впереди - пробка. Вечереет. 
   
- Слезай, ребята. Грейся. Писем из дому нет. Что там?.. 
   
- Шонгин, ты из дому письма получаешь? - спрашиваю я. 
   
Он смотрит на меня внимательно. 
   
- Получаю, а как же, - говорит он, достает кисет и предлагает мне закурить: - На-ка вот. Погрейся. 
   
Если до утра вот так простоим, можно простудиться окончательно. Какие у Шонгина глаза были! Ласковые, добрые. Вчера, когда мы концентрат гороховый варили, он мне и Коле в котелки насыпал по горсти пшена. Пшено разварилось - густо было. Сам ведь подошел: "Ну-ка, ребятки, добавочки я вам насыплю..." 
   
- Шонгин, дай закурить, - говорит Сашка. 
   
Шонгин топчется на месте: ноги греет. 
   
- И так хорош, - бубнит он. 
   
Когда темно, снега не видно. Словно теплей становится. Подходит командир взвода Карпов. У него всегда румяные щеки. Даже в сумерках это видно. 
   
Он смеется: 
   
- Что, вояки, замерзли? 
   
- Замерзнешь, - говорит Коля, - старшине-то тепло. Он о радиатор греется. Может, костер разведем, товарищ младший лейтенант, а? 
   
- Никаких костров, - говорит Карпов. 
   
Шонгин, как сторож, топчется по снегу и рукой постукивает по котелку. 
   
Подходит Гаврилов и говорит тихонько: 
   
- Ребята, впереди машины с крупой какой-то... И водители спят... 
   
- Ну и что? - спрашивает Шонгин. 
   
- А ничего, - говорит Гаврилов, - я к тому, что спят водители. 
   
- А неплохо бы нам по котелку крупы отсыпать, - говорит Сашка Золотарев. 
   
И он уходит в темноту, туда, к машинам, где спят водители. И все глядят ему вслед. И все молчат. 
   
Если это пшено, можно сварить кулеш. Если гречка - ее хорошо с молоком. Если перловка - с луком. Вытерплю я до утра или нет? Все промокло на мне. Все. Вдруг я заболею воспалением легких? 
   
Из дому писем нет. Где же ты, почта полевая? 
  
  
   
    
ШКОЛЯРЫ 
   
   
Я заряжаю автоматные диски. Заряжаю и молчу. 
   
- О чем грустишь, ежик? - спрашивает старшина. 
   
А мне трудно ему ответить. Что я отвечу? 
   
- Это я так, - говорю я, - дом вспомнил... 
   
Тебе-то хорошо, старшина. Ты яичницу ешь. А мы гороховый концентрат всухомятку жрем. Тебе-то хорошо, старшина. А мы которые сутки толком выспаться не можем... 
   
- Наши к Ростову подошли, - говорит старшина. 
   
...У тебя вон какая физиономия жизнерадостная. А нас всё меньше и меньше. И этот песочек моздокский скрипит на зубах у меня и скрипит на душе. Дал бы ты мне, старшина, сапоги, что ли. Потрескалась картонная подметка на моих американских ботинках. Я ведь ноги в костер сую, когда холодно. А ботинки красивые, красные. А что от них осталось? 
   
- Ты бы, ежик, ботинки тавотом смазал, - говорит старшина, - смотри, они у тебя совсем никудышные. 
   
...А какие ботинки носил я перед тем, как в армию ушел? Не помню. Или у меня были модные туфли шоколадного цвета и белый рант, как полоска прибоя? Или я об этом только мечтал? Наверное, носил я черные ботинки "скороходовские". А зимой калоши надевал. Да, да, калоши. На последнем комсомольском собрании я их в школе забыл. Забыл. Пришел домой без калош. А уж война была, и никто не заметил моей пропажи. Так и ушел я. А были у меня новые калоши. Глянцевые. А теперь не знаю, будут ли у меня такие? 
   
А когда было последнее комсомольское собрание, Женя сидела в углу. Она ничего не говорила, пока мы брали слово один за другим и клялись погибнуть за Родину. Потом она сказала: 
   
- Мне жаль вас, мальчики. Вы думаете, это так просто - воевать? Войне нужны молчаливые, хмурые солдаты. Воины. Не надо шуметь. Мне жаль вас. И ты... - она кивнула на меня, - ты ведь ничего не умеешь еще, кроме чтения книжек. А там - смерть, смерть... И она очень любит вот таких молоденьких, как вы. 
   
- А ты? - крикнул кто-то. 
   
- Я тоже пойду. Только я не буду кричать и распинаться. Зачем? Я просто пойду. 
   
- А мы тоже пойдем. Что ты нам нотации читаешь? 
   
- Нужно быть внутренне готовым... 
   
- Заткнись, Женька... 
   
- Иначе никакой пользы от вас не будет. 
   
- Заткнись!.. 
   
- Хватит, - сказал комсорг, - что это мы, как семиклассники, расшумелись? 
   
А когда я в воротах тебя поцеловал, да так, что ты охнула и сама меня обняла, это что же? Это, значит, я, кроме книжек, ничего не умею? 
   
- Завтра поедем минометы получать, - говорит старшина, - еще ночь понежишься, ежик. 
   
- Какие минометы? - спрашиваю я. 
   
- А ты не спи. Завтра пополнение придет. Будешь обучать сосунков? 
   
- А разве я смогу? 
   
- Что ж, тебе три года воевать, чтобы школярам наше дело объяснить? 
   
Наше дело? Мое дело? Это о минометах? Я буду обучать? 
   
- Буду, - говорю я. 
   
...Школяры. Я ведь тоже был школяром. А теперь я не школяр, значит? А на том собрании я был школяром. И когда все зашумели, и я зашумел. Женя сказала: 
   
- Вы шумите, как школяры. А ведь там этого нельзя. Там нужна суровость. 
   
И она посмотрела на меня. Я тоже посмотрел на нее. Кто-то сказал, что, если девушка любит, она не выдерживает взгляда - краснеет и опускает глаза. Значит, она меня не любила. Не любила. 
   
- Пошли всем классом! - крикнул кто-то. 
   
- Пошли! - крикнули мне. 
   
- Заткнись, - сказали мне, - заткнись, трепло... 
   
Потом вошел директор школы, и комсорг сказал: 
   
- Ладно, продолжим повестку дня. 
   
А на повестке стоял один вопрос: учеба комсомольцев. 
   
- Когда с дисками кончишь, зайдешь в каптерку, - говорит старшина и уходит. 
   
...А после собрания мы шли по набережной все вместе. И Женя шла с нами и только не смотрела на меня. Было темно. Настороженно. 
   
- А десятого нам не видать, ребята, - сказал кто-то. И тотчас завыла сирена. А я очутился с Женей. 
   
- Значит, мы - школяры? - спросил я. 
   
- Конечно, - сказала она миролюбиво. 
   
- Значит, из нас воины не получатся? 
   
- Конечно. 
   
- Чтобы быть воином, нужно быть широкоплечим, да? 
   
- Да, - засмеялась она. 
   
- И равнодушным, да? 
   
- Нет, - сказала она, - этого я не говорила. 
   
- Пойдем туда, - я указал в темный переулок. 
   
Мы шли по переулку. Было еще темнее. Еще настороженнее. И вдруг распахнулось окно. С треском. На третьем этаже. И оттуда посыпался смех. А потом поплыла музыка. Патефон играл старое довоенное танго. 
   
- Как будто ничего и не случилось, да? 
   
- Да, - сказал я. 
   
Окно захлопнулось. Музыка стихла. И снова завыла сирена. 
   
...Я зарядил все диски и иду в каптерку. Это не каптерка, а обыкновенная изба, где старшина остановился. 
   
Старшина греет руки у печки. Наш комбат сидит за столом. Пишет. А комвзвода Карпов, розовощекий такой, бреется у окна. И сквозь белую мыльную пену видно, какие розовые у него щеки. 
   
А перед комбатом стоит руки по швам Сашка Золотарев. 
   
- Значит, воровал чужое пшено? - спрашивает комбат. 
   
- Воровал, - вздыхает Сашка. 
   
- Чужую кашу съел! Когда воровал, думал, что другой голодным останется?.. Думал?.. 
   
- Думал, товарищ лейтенант. 
   
- И что же? 
   
- Хотел сам наесться... 
   
- А ты знаешь, что за это?.. 
   
- Знаю, а как же... - тихо говорит Сашка. 
   
- Он всем раздал, - говорю я с порога. 
   
Комбат смотрит на меня пронзительно. Ударит? Хоть бы ударил. 
   
- Жулье, а не батарея! - говорит он. 
   
- Разболтались,- говорит Карпов.- Это у них Гринченко - образец... Все про любовь да про жратву разговоры... 
   
- Ладно, Карпов, брейся, - говорит комбат, - я же о другом. 
   
А мне хочется спросить Карпова, где он был, когда мы, необстрелянные, под совхозом № 3 первый бой принимали. Он тогда в училище по режиму питался... 
   
- Кругом! - кричит на меня комбат. 
   
Я иду к себе. Может быть, Женя и права? Может быть, я и в самом деле школяр? Скоро кончится зима. Скоро мы вернемся на передовую. Вот тогда посмотрим, какой я школяр... И опять я встречу Нину. "Привет, малявка, скажет она, - давно мы с тобой не виделись. Посидим покурим, а?" 
  
  
   
    
РАЗГОВОРЫ 
   
   
Мы стоим в разбитом населенном пункте уже четвертые сутки. Здесь был совхоз. 
   
Большой искромсанный ветряк, как печальная птица, смотрит сверху на нас. 
   
Здесь сошлись потрепанные батареи, обескровленные батальоны, поредевшие в наступлении полки. Здесь в бывших блиндажах возникли склады, и невыспавшиеся интенданты раздают, выдают, снабжают. 
   
Здесь проходят дороги на север. Туда ушло наступление. Оттуда все глуше доносится канона-да. А по этим дорогам торопятся на передовую новые части. В новом обмундировании. Как с иголочки. На новых машинах. И они разглядывают нас с любопытством и почтением, со страхом и завистью. 
   
Я уже давно не видел Нину. Я уже забываю ее лицо. Я уже забываю ее голос. Как быстро все на войне... 
   
Коля Гринченко начистился, отоспался. Снова весел. Сашка Золотарев через каждые два часа варит себе что-нибудь в котелке в добавление к общей еде. И спит. 
   
Глазки у него совсем маленькие. Щеки еще пунцовее. Теперь и не поймешь, у кого пунцовее - у него или у Карпова. А младший лейтенант Карпов ходит победителем в своем овчинном полушубке, в лихо сдвинутой шапке, с прутиком в руке. Он этим прутиком похлестывает себя по голенищам, как теленок, хвостом отгоняющий мух. 
   
Голос у него стал звонче. И почему-то мы с ним чаще сталкиваемся. 
   
- Ему делать-то нечего, - говорит Коля Гринченко, - вот он и суется куда ни попало. 
   
- Командир, - говорит Шонгин. 
   
- На передовой-то его и не слышно было, - говорит Сашка, - скоро воспитывать начнет. 
   
- Командир, - говорит Шонгин. - Как же без этого? 
   
- Он скоро до нас доберется, - говорю я, - вон он как на Колю все поглядывает. 
   
- Он меня не любит, - говорит Коля, - вот комбат, тот любит. А этот нет. 
   
- Комбат - это, конечно, другое дело, - говорит Шонгин, - этот с веточкой ходить не будет. 
   
- Он умный, наш комбат, - говорит Сашка Золотарев. 
   
Подходит младший лейтенант Карпов. Он бьет по голенищам веточкой. Он говорит Коле: 
   
- Ты что, Гринченко, пряжку морскую носишь? Мы ведь артиллерия. 
   
- Так точно. Артиллерия,- говорит Коля и улыбается. 
   
- И поэтому сними пряжку и спрячь ее на память. 
   
- Есть снять пряжку, - козыряет Коля и улыбается. 
   
- Я ведь серьезно говорю, - говорит Карпов сдержанно-сдержанно, здесь на фронте эти фокусы ни к чему. 
   
- Так точно, - говорит Коля и улыбается. 
   
Карпов оглядывает нас. Мы не улыбаемся. Сашка смотрит в сторону. Шонгин стоит смирно, руки по швам. А я хочу встать смирно, а не могу. То левая нога согнется, то правая. 
   
- Снять и доложить, - говорит Карпов. И ударяет веточкой по голенищу. И уходит. 
   
Коля торопливо снимает пряжку с ремня. Красивую пряжку с якорями. 
   
- Так я же не противился, - говорит он, - что это его? 
   
- Командир он, - говорит Шонгин, - а ты молокосос. А ну-ка тебя так... 
   
Коля уходит, размахивает ремнем. 
   
- Нарвется, - говорит Сашка Золотарев. Непонятно, о ком это он: о Карпове или о Коле. Мы уходим тоже. В свою избу. В ней тепло. Коля сидит на лавке. Меняет пряжку. 
   
- Уйду к разведчикам. Лихие ребята, - говорит он. Мы сидим и молчим. Сидеть надоело, молчать - тоже, говорить - тоже. Пополнения нету. 
   
- Отправили бы куда-нибудь подальше, все равно без дела сидим, говорит Сашка. - Поехали бы мы в городишко... В увольнительную ходили бы. В парке, наверное, оркестр играет. Скоро яблони цвести начнут... 
   
- Тебе бы Карпов дал бы там, - говорит Коля. 
   
- Яблони и без тебя зацветут, - говорит Шонгин, - а оркестров сейчас нету. Ни к чему они вроде... Вот когда я на фронт уходил, тогда оркестр играл. 
   
- Это был последний оркестр, - говорю я, - потом всем дали пулеметы. Все пулеметчиками стали. 
   
- Э-э, болтать-то, - говорит Шонгин. 
   
- Да, да. Теперь оркестры не играют. Теперь только тогда, когда город какой-нибудь освобождается. 
   
...А когда я уходил, оркестр не играл. Была осень. Шел дождь. И мы с Сережкой Гореловым стояли на трамвайной остановке. И на нас были вещевые мешки. А в кармане лежал пакет из военкомата. И в нем - наши направления в отдельный минометный дивизион. 
   
- Сами доедете, - сказал нам начальник второй части, - не маленькие. 
   
Мы и поехали. 
   
Никто нас не провожал. И Женя не пришла. Мы ехали по вечерней Москве и молчали. 
   
А на Казанском вокзале было страшно тесно. И мы сели на пол. И это нам нравилось. Сережка курил и все время сплевывал на пол. Мы с ним играли в солдат, и нам нравилась игра. А я все время поглядывал по сторонам: может быть, увижу Женю. Нет, оркестры не играли нам на прощание. Только на возвышении стоял рояль, и к нему подсел какой-то хмельной морячок и заиграл старинный вальс. И все замолчали и стали слушать. И я слушал, а сам все время поглядывал по сторонам: не идет ли Женя. 
   
Это был какой-то незнакомый вальс, но чувствовалось, что он старинный. Даже дети, которые плакали, вдруг перестали плакать. А морячок раскачивался на стуле, и длинный чуб его свисал и касался клавиш. 
   
- Вот мы с тобой и солдаты,- шепотом сказал мне Сережка. 
   
Морячок играл старинный вальс. Женщины, дети, старики, солдаты, офицеры... И я был счастлив, что сижу на полу вокзала, что рядом - мой вещмешок, что я солдат, что завтра, может быть, дадут мне оружие. 
   
И я был счастлив, что я с ними, что хмельной морячок играет на рояле. И мне очень хотелось, чтобы Женя появилась здесь и увидела нас в этом мире, к которому мы причастились, который так непохож на наши дома, на нашу вчерашнюю жизнь... 
   
А морячок играл старинный вальс. В зале было душно. Но никто не шумел. Все слушали музыку. Они и раньше слушали музыку. И наверное, получше этой. Но эта была особенная. И потому все молчали. 
   
А вальс все звучал и звучал. И офицер с красной повязкой, и два солдата комендантского патруля тоже слушали. Офицер - хмуро, солдаты удивленно. 
   
- Вот мы с тобой и солдаты, - сказал Сережа. 
   
А морячок продолжал играть. И длинный чуб его полоскался по клавишам. Потом он вдруг опустил руки. Они соскользнули вниз и повисли. А голова ткнулась в клавиши, и рояль издал странный грустный звук. Все молчали. И тогда к морячку подошел офицер с красной повязкой на рукаве, и козырнул, и что-то сказал. Вдруг все, кто был ближе, закричали на офицера. 
   
- Что же это, братишки... - сказал морячок, - а если мою мамашу фрицы сожгли? 
   
- Сидит здесь в тылу, - сказал Сережа, - пошел бы туда, знал бы, как с повязкой ходить... 
   
- И чего он привязался? - сказала какая-то женщина. 
   
И тогда я побежал туда и крикнул офицеру: 
   
- Ты, штабная крыса, нечего к людям приставать! 
   
Офицер не слышал меня. А один из патрульных солдат сказал мне устало: 
   
- Иди-ка, парнишка, домой. 
   
...Фронтовые сумерки лезут в окна. Света мы не зажигаем. 
   
- Когда я в кавалерии служил, - говорит Шонгин, - мы, бывало, с марша придем, коней накормим и давай кулеш варить. 
   
- А старшина сегодня опять сахару недодал, - говорит Коля. 
   
- Стала мне теперь жена по ночам сниться, - говорит Сашка Золотарев, не видать нам, ребята, увольнительных. 
   
- Когда я учился в восьмом классе,- говорю я,- у нас учитель по математике был очень смешной. Только отвернется, а мы подсказываем, а он за это двойку, да все не тому... 
  
  
   
    
ДОРОГА 
   
   
Мы отправляемся на базу армии за минометами. Мы - это младший лейтенант Карпов, старшина, Сашка Золотарев и я. Карпов забирается к водителю в кабину, мы трое устраиваемся в кузове старенькой нашей полуторки. 
   
И машина идет. Надоело это глупое сидение в населенном пункте. Лучше ехать. И все надоело. Мы улыбаемся с Сашкой и подмигиваем друг другу. 
   
Старшина устроился возле самой кабины на мягком сиденье из пустых американских мешков. К кабине прислонился, руки сложил на животе, ноги короткие вытянул и прикрыл глаза. 
   
- Едем, ежики, - говорит он, - смотрите не вывалитесь, пока я вздремну. 
   
Едем. 
   
Может быть, Нину где-нибудь встречу. "Газик" идет легко, потому что подморозило. Он торопится с холма на холм. А впереди - тоже холмы. А за ними - другие. Нам ехать-то всего сорок километров. Это такой пустяк. Посмотрю, как там в глубоком тылу поживают. 
   
Дорога не пуста. Машины, машины... Танки идут. Пехота идет. Все - к передовой. 
   
- А под Москвой сибиряки немцев причесали, - говорит Сашка. - Если бы не они, кто знает, как вышло бы. 
   
- Сибиряки все одного роста, - говорю я, - метр восемьдесят. Специально подобраны. 
   
- Дурачки, - говорит старшина, не открывая глаз,- при чем мамины калоши? Техника под Москвой все решила, техника... 
   
А какой смысл спорить? Пусть себе говорят. Я знаю хорошо, что там было. Мне очевидцы рассказывали. И когда шли сибиряки, немцы катились на запад без остановки. Я знаю. Потому что сибиряки стояли насмерть. Они все охотники, медвежатники. Они с детства смерти в глаза смотрят. Они привыкли. А мы? Вот на нас танки пойдут, ведь мы глаза закроем. И не потому, что мы трусы. Просто мы не привыкли... Смогу я на танк выйти? Нет, не смогу. С минометами это проще. 
   
Тут передовая далеко. Стреляй себе, постреливай, позицию меняй. А лицом к лицу... Хорошо, что мы не пехота. 
   
Вдруг наша полуторка останавливается. Впереди дорога пуста. Только далеко-далеко какой-то одинокий маленький солдатик стоит и смотрит в нашу сторону. Старшина спит. Мы с Сашкой соскакиваем на дорогу. Младший лейтенант Карпов спит в кабине. Нижняя губа у него отвисла, как у старика. Водитель поднял капот. 
   
А солдатик бежит к нам. Маленький солдатик. Меньше и не придумаешь. Он бежит к нам и размахивает руками. 
   
- Гляди, гляди, - говорит Сашка. - Сибиряк бежит. 
   
Я смеюсь. Очень уж маленький этот солдатик. Вот он подбегает к нам, и я вижу, что это девочка. Она в шинели. Аккуратно затянута ремнем. И на плечах - погоны старшины. А лицо маленькое, и нос на нем как крохотный бугорок. 
   
- Подвезите, ребята. Целый час торчу. Все машины - к фронту, а обратно ни одной. А мне вот так надо, - говорит она и проводит рукой по горлу. 
   
Я помогаю ей взобраться в кузов. Мы с Сашкой отдаем ей свои плащ-палатки, и она садится на них. 
   
- Вы откуда, мальчики? 
   
Мы киваем в сторону передовой. 
   
- А пятнадцатая уже шла? 
   
Мы переглядываемся с Сашкой и пожимаем плечами. Наш "газик" наконец трогается. Старшина спит. Он даже всхрапывает. 
   
- Это потрясающе! - говорит наша попутчица и смеется. - Храпит, как на печи. 
   
- Он поспать любит, - говорит Сашка. 
   
Когда она смеется, губы у нее уголками загибаются кверху. Как у клоуна. 
   
Старшина! А я солдат. А куда она такая маленькая, тоненькая, совсем девочка? 
   
Что случилось: всех подняло, понесло, перепутало?.. Ползают школьники по окопам, умирают от ран, безрукими, безногими домой возвращаются... 
   
Девочка-старшина... Что случилось? 
   
- Сорок "юнкерсов" позавчера на базу налетели, - говорит она, - это потрясающе! Мы с ног сбились. 
   
- А что бы на передовой ты делала? - спрашивает Сашка. - Там ведь и похуже бывает. 
   
- Плакала бы, наверно, - говорит она и смеется. 
   
...Что случилось?.. Плакала бы, конечно. Я ведь тоже почти плакал. Перед войной я смотрел кинокартину. Там все бойцы были как бойцы: взрослые, опытные, они знали что к чему. А я не знаю, Сашка не знает, и эта девочка не знает... А старшина спит, и Карпов настоящий командир, хоть и хмурый... 
   
- Меня зовут Маша, - говорит она. - Я старшина медицинской службы. Я в классе всех мальчишек била. 
   
- А ты похвастаться любишь, да, старшина? - говорит Сашка. 
   
Старшина просыпается. Он долго смотрит на Машу. 
   
- Ты еще откуда взялась? - спрашивает он. 
   
- А можно не тыкать? - спокойно говорит Маша. 
   
У старшины шапка ползет на затылок: 
   
- Да как ты со мной разговариваешь? 
   
- Это потрясающе, до чего безграмотный мужчина, - обращается она к нам. 
   
Мне хочется смеяться. Старшина долго разглядывает Машу, потом замечает нашивки на ее погонах. 
   
- Я вас спрашиваю, товарищ старшина, откуда вы? 
   
Машина снова останавливается. Водитель снова поднимает капот. Из кабины выходит Карпов. 
   
- Как там дела? - спрашивает он у нас. 
   
- Ваши солдаты замерзли тут, пока вы спали, - говорит Маша. 
   
- Ого! - говорит Карпов. - Какой приятный пассажир. А вы-то не замерзли? 
   
И он приглашает ее в кабину. 
   
Она легко выпархивает из кузова. Машет нам рукой приветственно. 
   
Как, должно быть, в кабине тепло!.. От мотора воздух жаркий, сидеть мягко. Вся дорога - как на ладони. 
   
Карпов лезет за ней. 
   
- Нет, нет, - говорит она, - может быть, мне вернуться, товарищ младший лейтенант? 
   
- Сидите уж, - холодно говорит Карпов. Он забирается в кузов. 
   
- Что это ты, Золотарев, ноги растопырил? - говорит он. - Сидеть по-человечески не умеешь, что ли? 
   
...Едем. Уже темнеет. Если через полчаса не будет базы, замерзну к черту. 
   
Сашка весь замотался, только нос виден. Красный толстый нос. 
   
- Человеку кровать нужна, а не кузов, - бубнит он, - и теплая печка, и еда повкусней, и любовь... 
   
- А работать кто будет, ежик? - спрашивает старшина. 
   
Когда вернусь домой, буду хорошо учиться. Спать буду ложиться в десять часов вечера. Зимой надену меховую шубу, чтобы никакой черт меня не взял... 
   
Мы останавливаем какую-то машину. Спрашиваем. Оказывается, до базы еще около восьмидесяти километров. 
   
- Как же так? - удивляется Карпов. - Ведь сказали, сорок. 
   
- Другой дорогой надо было ехать, - отвечают с машины. 
   
- Проспал дорогу, черт, - шипит Сашка. 
   
Выходит из кабины Маша. 
   
- За первым поворотом отсюда - совхоз № 7, - говорит она. 
   
- Правда? 
   
- Я неправды не говорю, к вашему сведению. 
   
...Мало домов осталось целыми в этом совхозе. Мало. Но когда сводит пальцы, и губы закоченели, и ноги как деревянные - какая разница, сколько домов? Есть дома, и в них пускают, и в них тепло, и можно попить кипяточку. 
   
Карпов выбирает дом побольше и поцелей и приглашает туда Машу: 
   
- Тут вам будет удобнее. - И обращается к нам: - А вы, друзья, вон в тот, окно светится. 
   
- Я пока у машины побуду, - говорит водитель, - после смените меня. 
   
Я смогу выдержать еще одну минуту. Мы с Сашкой бежим к дому. Нам открывает девочка. Она в платке. В валенках. 
   
- Кто пришел? - спрашивают из комнаты. 
   
- Это наши, мама, - говорит девочка. 
   
Девочку зовут Вика. Ее мама тоже в платке и в шали. Она похожа на мою маму. 
   
Очень. Она приглашает нас в комнату. Мы сбрасываем шинели. 
   
- Не найдется ли у вас кипяточку? - спрашиваю я замерзшими губами. 
   
Мы вываливаем на стол дубленые свои сухари. 
   
- Больше, хозяюшка, ничего не имеем, - говорит Сашка, - рады бы. 
   
- Ничего, ничего, - говорит она, - сейчас я вас покормлю. 
   
- А Карпов-то к Маше полез, - говорит Сашка, - и старшину взял на побегушках быть. 
   
Мы сидим за столом. Вика тоже сидит и смотрит на нас большими глазами. А ее мама ставит на стол сковороду. А на сковороде дымится пирог. Черт знает что! Как она похожа на мою маму... 
   
- Здесь госпиталь останавливался, - говорит она, - подарили мне бутылочку спирту. Выпейте, мальчики, погрейтесь. 
   
У нее большие синяки под глазами. Мы не отказываемся от спирта. Я выпиваю свою рюмку и чувствую, что задыхаюсь. Сижу с открытым ртом. Она смеется: 
   
- Нужно было выдохнуть воздух перед глотком. Я совсем забыла предупредить вас. Заедайте пирогом. 
   
Я ем пирог. Как она все-таки похожа на мою маму. У меня кружится голова. 
   
Кружится у меня голова. 
   
- Это из ваших сухарей сделала, - говорит она. 
   
- Еще тяпнем? - спрашивает Сашка. 
   
- Тяпнем, - говорю я. 
   
Она наливает нам спирту. 
   
- Надо бы и вам, хозяюшка, - говорит Сашка. 
   
Она улыбается и качает головой. А у меня голова кружится, кружится. 
   
- Маме нельзя, - говорит Вика. 
   
- Немножечко, - просит Сашка. 
   
- Маме нельзя, - говорю я, - чего привязался? 
   
Она гладит меня по голове и подкладывает мне пирог. Кружится моя голова. Жарко стало. Сашка отодвинулся куда-то далеко. И Вика отодвинулась. И мама... "Это чтобы мне не так жарко было... 
   
- Вы здешняя? - спрашивает Сашка. 
   
- Мы из Ленинграда, - говорит Вика. 
   
- Как приятно, - говорю я, - а я из Москвы. Какое совпадение... Какая встреча... Где-то у черта на куличках... Я очень рад, очень рад... Если поедете в Ленинград через Москву, позвоните, пожалуйста, ко мне домой... 
   
Сашка ест пирог. Пока он ест, я немного посплю. Положу голову на стол и посплю. 
   
- Погоди, - говорит Сашка, - я тебя доведу. 
   
Он кладет меня на расстеленную шинель. 
   
- Я устал что-то, - говорю я. 
   
- Спи, мальчик, спи, - говорит мама. Она стоит надо мной. 
   
- Мама, - говорю я, - я жив-здоров. Скоро вернусь... С победой... 
   
...Утром в комнате тишина. На Сашкином месте спит водитель. В доме никого нет. Надеваю шинель. Бегу к машине. Вокруг нее ходит с автоматом на груди Сашка. 
   
- А я? - спрашиваю я.- Что же ты меня-то не разбудил? 
   
- А ты спал - не добудишься, - говорит Сашка, - ты зашиб вчера. Тебя разморило. 
   
- А ты так и ходишь? Один? 
   
- А я выспался, - говорит Сашка. - Ну, походи немного, я погреюсь схожу. 
   
Я - подлец и мерзавец. Вот я бы на его месте так, наверное, будил бы, пока не разбудил. Я бы больше своей нормы и не ходил бы, наверное. Я скотина. Проучить меня нужно. Я - предатель. Хоть бы кто-нибудь полез сейчас в машину, я его перерезал бы очередью. Из дому выходит старшина: 
   
- Ну как, ежик, все в порядке? 
   
Я ничего не отвечаю. А ему и не нужно это. Он забирается в кузов, зевает во весь рот: 
   
- Иди зови ребят. Ехать надо. 
   
- ...Погодите немного, - говорит нам мама Вики, - сейчас пирог из картофеля готов будет. 
   
- Спасибо, нам пора, - говорю я. 
   
- Вы пирог за наше здоровье съешьте с дочкой, - говорит Сашка. 
   
Мы идем к машине. Маша сидит в кузове. Она улыбается нам. 
   
- Выяснили точно. Еще тридцать километров до базы, - говорит водитель. 
   
- Это потрясающе! - говорит Маша. 
   
- Все сели? - высовывается из кабины Карпов. 
   
И вдруг я вижу: бежит от дома через дорогу Вика. Она протягивает сверток. Я на ходу успеваю взять его. 
   
- Это пирог! - кричит она. - До свиданья! 
   
Мы долго машем ей руками. 
   
- Как спалось? - спрашивает Сашка у Маши. 
   
- Мы с хозяйкой - отлично, - смеется она, - а вот товарищ младший лейтенант не спал, кажется. 
   
- Они спали, - говорит старшина. 
   
- Ну, значит, вы не спали, - смеется Маша, - кто-то три раза за ночь будил нас, в дверь стучал: "Маша, мне надо с вами поговорить!" 
   
- Я не стучал, - говорит старшина. 
  
  
   
    
НИНА 
   
   
Карпов выходит из штаба дивизии. Мы смотрим на него. 
   
- Пополнение уже ушло к нам, - говорит он. - Мы разминулись. Ждать не стали. 
   
- Вот и хорошо,- говорит старшина,- забот меньше. 
   
- Будем американский бронетранспортер получать, - говорит Карпов, тоже штучка ничего себе. Берите, старшина, сапоги на складе, грузите полуторку и отправляйтесь. Мы в бронетранспортере. 
   
Сапоги! Вот они когда. Настоящие сапоги. Вот теперь-то только и начнется по-настоящему. Сапоги... А то ведь, как обозник, в обмотках хожу. Даже стыдно. Автомат и обмотки. Ну уж теперь повоюем! 
   
Карпов уходит по всяким отделам. 
   
- В сапоги можно навертеть тряпок до черта, - говорит Сашка, - никакой мороз не прошибет. 
   
- И не промокнут, - говорю я. 
   
- Хорошо, - говорит Сашка, - тавотом подмазал и гуляй. 
   
- И ложку можно за голенище заткнуть, - говорю я. 
   
- Обуваться-то - одно удовольствие, - говорит Сашка, - потянул, и готово. 
   
- Надо за ушки тянуть, - говорю я. 
   
- Конечно, за ушки, - говорит Сашка. Он уходит знакомых поискать. Земляков. А я тоже похожу. Посмотрю, как тут люди живут. 
   
Идет война. Идет она себе без передышки. Делает свои дела. Ни на кого не смотрит. Идет война. Ржавеет мой автомат. Ни разу я не выстрелил из него. 
   
- Ты откуда взялся, господи?! - слышу я за спиной. 
   
Это Нина! Она в гимнастерке. Пустой котелок в ее руке. Это же Нина... 
   
- В гости приехал? 
   
- Тебя искал, - говорю я, - с тех пор все ищу. 
   
Она смеется. Она рада. Я вижу. 
   
- Ах ты, мой дорогой... Вот дружок настоящий. Не забыл, значит? 
   
Ей холодно стоять. Мороз ведь и ветер. 
   
- Пойдем-ка поедим. Поговорим, что да как, да? Она тянет меня за руку. Я иду за ней. Иду за ней. Мы сидим с ней в штабной столовой. В бараке. Никого нет. 
   
- Все уже обедали, - говорит она, - это я опоздала. Сейчас выпросим у Феди порцию. 
   
- Федя, - говорит она в окошечко повару, - дай, Федя, супу. Ко мне дружок с передовой приехал... 
   
И Федя наливает полную миску супу для меня. А Нина отламывает кусок хлеба от своего. 
   
- С миру по нитке?.. - спрашивает в окошечко черный усатый Федя. 
   
- Здесь тепло, - говорю я. 
   
- Ну как там у вас? - спрашивает она. - Коля как поживает? 
   
- Нина, - говорю я, - а ведь я и в самом деле тебя искал. Думал-думал о тебе... Что же ты молчала? 
   
- А мы сейчас поедим с тобой, а потом покурим, да? 
   
- Что же ты молчала? 
   
- Не пошла бы я обедать, наверное, и не встретились бы. 
   
- Вот теперь я вижу, какие у тебя глаза. Зеленые. А то вспоминаю, а вспомнить не могу. Какие они? Какие? А тут понял наконец. 
   
- Ты ешь, ешь. Остынет. Трудно там у вас? 
   
- Знаешь, я даже представил однажды, как мы с тобой после войны встретились. На тебе - розовая жакетка, а шапки никакой... 
   
- Совсем никакой? 
   
- Мы идем по Арбату... 
   
- Да ты ешь. Холодный, наверное, суп, да? 
   
- Мне ведь скоро уезжать. Обратно. Хочешь, я тебе письмо напишу? 
   
- А я тут девчонкам рассказывала. Там, говорю, у меня дружок есть. Черноглазенький. На всю войну - один. А они мне не верили. Смеялись. А ты ведь помнил меня, да? 
   
- Почему же один? Других у тебя нету? 
   
- А другим-то ведь другое нужно... 
   
Черноусый Федя внимательно смотрит на меня. Чего он смотрит? Может быть, жалеет, что супу дал? Может быть, он тот самый "другой"?.. 
   
- Послушай, да я ведь это всерьез. Я ведь думал о тебе. Я никогда ни о ком так не думал, как о тебе. 
   
- Ну вот и ты тоже. - Губы у нее кривятся. - Как хорошо-то было... 
   
А на самом краешке миски, словно червячок, одиноко повисла лапша. Белая, печальная такая. А Нина подперла щеку кулачком и смотрит мимо меня. А в зеленых ее глазах я вижу окно барака. А за ним - зеленые сумерки настают. 
   
- А здесь даже выстрелов не слышно, - говорит Нина, - только раз бомбили. 
   
- Послушай, Нина, - говорю я, - ну, хочешь, я буду письма тебе писать? Просто так. Как мы там живем... А то ведь пропадешь ты. Где тебя искать-то потом? 
   
Дурочка она какая! Неужели она не понимает? Что я, соблазнитель какой-нибудь, что ли?.. Война. Это ведь не Женя. Там все казалось, казалось. А это ведь настоящее. Неужели она не видит? Я теперь понимаю все. Вот дурочка... 
   
- Что ж ты думаешь, я как другие? Хочешь, докажу? Хочешь, при тебе сейчас домой напишу про все. Сама отправишь... 
   
Черноусый Федя все смотрит на меня. Делать ему нечего, что ли? 
   
- Вот и опять у нас с тобой свидание... да? 
   
- И когда война кончится, мы поедем вместе... 
   
- Прямо посередке войны у нас с тобой свидание. Вот только мороженым не торгуют. Федя, - говорит она, - нет ли у тебя мороженого? 
   
- Для вас, Ниночка, все есть, - говорит Федя, - только оно у нас горячее. В виде кипяточка. 
   
- Я когда до войны гулять ходила, всегда мне кавалеры мороженое покупали. А один был такой - не купил. Я его быстренько разогнала... А у нас в городе парк был... 
   
- Нина, скоро мне ехать. 
   
- Жалко мне тебя, - говорит она, - тебе не воевать надо. Много ты навоюешь, а? Только не сердись, не сердись. Это я ведь не к тому, что не можешь. Просто зачем это тебе, да? 
   
- А тебе? 
   
- А мне уж и подавно. Вот Федя в ресторане работал. Ресторан "Поплавок". Да, Федя? Отбивные готовил. Салаты... 
   
- Мне ведь уезжать, - говорю я, - ты скажи, напишешь мне? Мне ведь легче жить будет. 
   
- Напишу, - говорит она, - напишу. 
   
Мы идем к выходу. Позвякивает ложка в котелке. 
   
- Послушай, Нина, а тот майор, он что... 
   
- Тот? 
   
- Да, тот... 
   
- О, ты его заприметил. 
   
Мы снова останавливаемся у самой двери. Она стоит рядом со мной. Совсем рядом. 
   
Какая она все-таки маленькая, хрупкая, тоненькая. Какая она беззащитная. Я возьму ее за плечи, за круглые ее плечи... Я поглажу ее голову ладонью. Пусть она не объясняет. Я не хотел спрашивать, не хотел... 
   
- Ты что, жалеешь меня, да? 
   
- Нет, только и ты меня не жалей, Нина. 
   
- А что ж ты дальше-то делать будешь? 
   
- Буду ждать писем твоих. 
   
- А если не дождешься? Всякое ведь бывает... 
   
- Дождусь. Ты ведь обещала. 
   
- Зачем тебе это, глупый?.. 
   
Глупый я, глупый. Что-то я не так сказал. Не о том говорил. 
   
- Вот у тебя крошка хлебная на щеке, - говорю я. 
   
Она смеется. Смахивает крошку.