1 2 3 
- Господа, - сказал Сереженька, - дайте же Аркадию Ивановичу рассказать. Он так рассказывает, словно роман читает... Ну не все ли вам равно? 
Тут Аркадий Иванович засмеялся, польщенный словами Сереженьки. 
- Я, господа, готов вам рассказывать. Мне даже от этого легче, что я среди своих нахожусь, которым выпало, как и мне, совершать справедливость... Мы уж постараемся. 
- А что же он в ней такое проповедовал? - снова спросил толстяк. 
- Извольте, господа, - согласно кивнул наш добрейший капитан. - Еще до того, как вышла вся эта история с казенными суммами, от которой я лет на пять постарел, полковник мой в доме своем, ведя разговор о разных политических своих прожектах, извлек из шкафа этот зеленый портфель и вытащил пачку листов, аккуратно исписанных. 
- Вот здесь, господин Майборода, - сказал он, - таится сгусток многолетних раздумий... О, это не должно попадать к ним в руки! Когда Россия сможет воспринять это к действию, благоденствию ее не будет конца, - и он горько усмехнулся, - хотя в последнее время моя реформаторская деятельность перестала мне казаться столь прельстительной, как вначале, - и он бегло перелистал рукопись, - есть люди, которых слово "республика" приводит в ужас... 
Скажу вам по совести, господа, что доверие полковника было мне лестно, но одновременно причиняло боль... 
- Каков! - громко сказал толстяк. 
- Что? - не понял Аркадий Иванович. 
- Да вы пейте, пейте, - налил ему Бутурлин. 
- Вы удивительная личность, - промолвил Сереженька с отчаянием. - Вы мне нравитесь, сударь, - и обнял его за шею, и стал чуть не душить, отчего Аркадий Иванович весь побагровел и, продолжая дружелюбно улыбаться, все-таки старался освободиться от любвеобильного молодого человека. Наконец это ему удалось, а может, Сереженька сам ослабил объятия; он отвалился от капитана и сказал: После наших утомительных занятий хорошо слушать ваши истории... 
Бутурлин засмеялся. Аркадий Иванович, оправив мундир, выпил свое вино. 
- Как же это вы будто бы полны любви к своему полковнику, - заметил гренадерский поручик, - когда сами же утверждаете, что он холоден, суров и просто маленький Бонапарт? 
- Это не я утверждаю, - сказал Аркадий Иванович, быстро и послушно поворотившись к поручику, - это его же друзья утверждали, что у него душа железная. Они о его душе часто толковали. 
- А что же он все-таки проповедовал в своей конституции? - спросил толстяк. 
- Да не сбивайте вы его вопросами! - потребовал Сереженька. - Интересно ведь как. Ну а дальше-то что? Дальше-то... 
- А дальше? - медленно произнес капитан. - Что же дальше? Дальше, верите ли, навис надо мной суд. И понял я, что пощады от моего полковника мне не ждать... 
- А может, он, ваш полковник, догадался о ваших намерениях? - спросил Бутурлин. 
- Да не перебивайте же! - взмолился Сереженька. 
- Нет, - грустно ответил капитан, - догадаться он никак не мог. Он меня ценил, я ведь чертовски податлив был, ему ведь лестно было слышать мое одобрение. Людям это страсть как нравится, уж я знаю... 
- Каков герой! - воскликнул толстяк. - А вы? - обернулся он к остальным. Вам бы лишь баклуши бить! 
- Нет уж, - сказал гренадерский поручик. - Я господина Пестеля до самого Петербурга конвоировал... Нет уж, увольте-с... Я свой долг выполнил. Этого забыть невозможно, как это все было. Да я уж имел честь рассказывать... Уж вы меня увольте... 
- А я, а я? - закричал Сереженька. - Как я Щепина на площади вязал!.. Как в атаку ходил!.. Я по-о-оомню! 
Аркадий Иванович с изумлением поворачивал голову то к одному, то к другому, с жадностью внимая их откровениям. 
- А мне и посейчас приходится за стулом военного министра топтаться и видеть все, - сказал Бутурлин. - Всё через мои глаза проходит и уши и на сердце падает и там лежит... Когда бы я в полку служил, ты бы мог так говорить с укором, а я во всем этом просто варюсь, варюсь, и всё... 
- Все молодцы, все! - засмеялся толстяк. - Один я бражник, черт! 
- Вот видите, господа, - сказал Аркадий Иванович, - как жизнь всех нас связала, а мы-то и не ведали того... Вот видите? Как мы с вами одинаково ринулись разом для спасения отечества, как грудь свою подставили... 
В этот момент нашему герою показалось, что Аркадий Иванович значительно отодвинулся и рассказывает откуда-то издалека, так что и голоса его не слышно, а только видно, как разводит руками и стучит себя в грудь кулаком. Потом он и кулака уже не видел, так все это отодвинулось. 
Когда он вновь проснулся, картина перед ним была все та же, все так же сидели вокруг Аркадия Ивановича, но уже мундиры были расстегнуты у всех, да и словно теснее стал кружок, а может, это выпитое клонило их в одну сторону, поближе к капитану. 
- Я знаю, как с Трубецким получилось, - сказал толстяк, - князь был в доме батюшки, comme l'enfant de la maison(1). Он и сам, бедняжка, не опомнился, когда его нашли у тещи его, графини Лаваль, и объявили ему, что он выбран в диктаторы... 
-------------------
(1) как член семьи (фр.). 
- Да я же говорю, - сказал гренадерский поручик, - что это неосмотрительность ихняя, спешка... Я это осуждаю... Не связывались бы они с Трубецким, было бы больше толку... 
- А графиня Лаваль, рассказывают, - засмеялся толстяк, - в это время сидела у себя и дошивала знамя свободы... Каково? 
- Господа, не надо об этом! - взмолился Сереженька. - Вы пейте себе.. Забывайте все.. Я не люблю о неприятном... Не надо! 
- Ах ты моя дунюшка! - захохотал Бутурлин. 
- Несет, - сказал Аркадий Иванович, - мой полковник - это вам не Трубецкой. Он бы сам себя диктатором нарек, случись что... 
- Говорят, - продолжал толстяк, - еще за год до этой несчастной вспышки он часто говаривал: "Maman, donnez moi de la foi. J'ai besoin de foi"(1). Не было ее у него, что ли? - Матери раньше должно было бы этим заняться, - сказал Аркадий Иванович. - Вот вам и вера. Ах, но я любил полковника моего, да и сейчас люблю, верите ли... Вот крест святой. Ну всё ему прощаю. 
- Вы ангел, - засмеялся Бутурлин. - Не ужто всё? 
-------------------
(1) "Матушка, дайте мне веру Мне необходима вера" (фр.). 
- Всё, - сказал капитан. 
- А то, что он вас третировал и его друзья? А замыслы его?.. 
- Всё, всё... 
- Каков! - сказал толстяк с восхищением. 
Они все так наперебой восхищались Аркадием Ивановичем, что нашему герою стало даже совестно, словно это ему курили фимиам, его на руках носили. Да, да. И каждый норовил чем-то выделиться из общего-то хора, какую-нибудь уж такую славу ему загнуть, чтобы все остальное померкло. 
- Нет, вы только поглядите, - воскликнул Сереженька, - мы здесь считаем себя виновниками благоденствия, спасителями, а мы, черт возьми, ничтожество рядом с вами, господин Майборода! Вы нам всем нос утерли, утерли! 
- Каков гусь! - сказал толстяк, хлопая Аркадия Ивановича по плечу. - Ты мне нравишься, Майборода... Дозволь, я тебя поцелую... Вот так... 
- Нет, нет! - закричал Сереженька. - Это я его поцелую! - И он снова обхватил нашего капитана за шею, так что капитан побагровел. 
- Я бы на его месте так не сообразил, - сказал Бутурлин, - как он, ловкач, умно действовал, как тонко, бестия!.. Вы пейте, пейте, капитан, чего чиниться? 
- Я не чинюсь! - хохотал Аркадий Иванович. - Я пью, господа. Мне с вами тепло... Ах, были бы мы в Линцах, верите ли, я велел бы в музыку ударить. 
Пока там, у стола, продолжалось общее ликование и форменный грохот стоял вокруг, и звон, и свист, Сереженька подбежал, качаясь, к Авросимову и подсел к нему на тахту. 
- Свет наш Ванюша, радость наша, а он и не спит, подслушивает... 
Тут и Бутурлин подскочил, вцепился тонкими холеными руками Авросимову в бок, стал щекотать его, приговаривая: 
- А он не спит, не спит, штрафного ему, Ванюше, штрафного! 
Принесли большой бокал с шампанским. Авросимов выпил его в два счета и готов был закричать от радости встречи, которая так трудно ему давалась нынче, да нее ж таки ее не упустил... 
- Откуда вы этого капитана раздобыли? - спросил его Бутурлин шепотом. 
- Случай свел, - также шепотом отозвался наш герой, удивляясь серому цвету лица кавалергарда. 
Тут ему снова поднесли, и он еще выпил. Теперь и в нем кровь заиграла, потолок улетел неведомо куда, стены распались, ударил ветер, весь синий от трубочного дыма, рыжая голова Авросимова, озаренная каминным пламенем, мельтешила по этому пространству, словно большая головня выскочила из камина и пошла гулять по свету. Толстяк, задирая полы халата, отплясывал что-то, гренадерский поручик раскачивался у окна, как заводной, Сереженька снова душил в своих объятиях Аркадия Ивановича. Все кружилось и исчезало в тумане и возникало снова. И только остальные господа, что были незнакомы нашему герою, по-прежнему сидели неподвижно, вполоборота к пламени, с недопитыми бокалами в руках. 
Тут Сереженька протянул нашему капитану полный бокал. 
- Вы меня очень обяжете, коли весь его до дна... 
Аркадий Иванович вяло так посопротивлялся, но выпил и спросил: 
- А где же нежный предмет? Мне господин Ваня обещал... 
- Бабы, что ли? - сказал Сереженька. - Хай будэ так. 
- Милодорочка? 
- Да хоть кто... 
Толстяк подплясал к ним. 
- А что ты с нею будешь делать, Майборода? 
- Канашечки, - сказал капитан. - Под левой рукой - спинка, а под правой что?.. Постараемся! 
- Ах, шалун! 
- Эй! - крикнул гренадерский поручик от окна. - Полночь миновала! 
Самое удивительное заключалось в том, что в общем этом буйстве и безумстве страстей и чувств, в этой, можно сказать, вакханалии, к которой вы, наверно, успели попривыкнуть уже, ибо я вас пичкаю всем этим отменно, в этом хмелю, к которому они все тянулись, как к освобождению от тягот дня и мрачных раздумий, наш герой ощущал себя бодрым, со свежей головою, словно и не пил, хотя, поддавшись общему разгулу, бил подушкой о тахту и выкрикивал всякие несусветности, напоминая молоденького бычка, сломавшего наконец тесный свой загончик и скачущего от всего сердца по свежей траве да по кузнечикам. 
Вдруг совершенно внезапно буйство стихло. Наступила тишина, лишь поленья потрескивали безучастно. 
Посреди залы стоял Аркадий Иванович, прикрывая щеку ладонью. 
- За что? - спросил он тихо и кротко. 
- Милостивый государь, - сказал Бутурлин, опуская свою тонкую руку, - вы только что нанесли мне оскорбление, непристойно отозвавшись о моей даме... 
- Да при чем тут дама?! - изумился Сереженька. - Бутурлин, Бог с тобой! 
- Уймись, - сказал толстяк, - ты ничего не понял, - и отстранил Сереженьку. 
- Нет уж, - сказал Сереженька, - ты, Бутурлин, не смеешь этак... Ты уж, будь добр, все скажи как есть... Зачем же темнить? 
- Ты ничего не понял, - сказал Бутурлин спокойно. 
- Ты ничего не понял, - повторил за ним толстяк. - Уймись. Все правильно. 
- Ааа, ну да, - спохватился молодой человек. - Как же это можно - даму оскорблять при нас... 
Бутурлин сделал шаг к капитану. Наш герой бросился было разнимать их, но остановился. Что-то мешало ему стронуться с места, а что - понять в этом сумбуре было невозможно. 
- Ну что же вы! - вдруг крикнул Майбороде Сереженька. - Что же вы так стоите?! 
Но милейший Аркадий Иванович, обескураженный немыслимым оборотом дела, продолжал стоять, не помышляя о действии, и даже улыбался жалко. 
- Нет, ты должен проучить его, Бутурлин, - потребовал толстяк. - В моем доме! Это неслыханно, чтобы в моем доме... О Милодоре... и вообще о нимфах... 
- Да ведь я ее не знаю, господа, - сказал Аркадий Иванович, не выпуская руки Бутурлина из виду. - Я ведь предполагал... 
- А черт! - сказал гренадерский поручик. - Он предполагал... Это вам не Линцы ваши чертовы! 
- Да при чем тут Линцы? - изумился Бутурлин. - О дамах речь, о дамах! Он даму оскорбил, и все тут... 
- Он мне отвратителен! - закричал Сереженька. - Он за себя постоять не может!.. Да вы хоть обидьтесь, обидьтесь... Он же оскорбил вас! Он ведь вам по щеке залепил!.. 
- Господа, - еще тише и еще покорнее ответствовал Майборода. - Я никого не хотел... То есть я никогда... Верите ли, я готов извиниться... 
- Да тебе бы лучше просто оставить нас, - сказал толстяк. - Уйти отсюда... из моего дома. Боюсь, что наш друг вмажет тебе еще раз. 
Наш герой увидел, как изящный кавалергард заносит руку, как медленно, не сводя с него глаз, отстраняется беспомощный капитан, но опять не ощутил в себе желания броситься к ним, заступиться за капитана. 
И тут кавалергард ударил вновь. Аркадий Иванович охнул и отшатнулся. 
- Тут что-то не так! - крикнул он в отчаянии. - Не так!.. 
- Так, так, - сказал гренадерский поручик. 
Майборода медленно пятился к дверям. Остальные на него надвигались. Те, незнакомые офицеры, продолжали сидеть неподвижно, с бокалами в руках. 
- Вы не смеете меня бить, - выдохнул Аркадий Иванович. - Это бесчестно... 
- Ах, он о чести понимает! - крикнул Сереженька. - Вы бы лучше о чести там понимали, тогда... а не тут... 
- Где? - спросил капитан Майборода. - Где? 
Но третья пощечина помешала ему. Он круто повернулся и выбежал вон из залы. 
- Трус! - вслед ему крикнул Сереженька. 
Было слышно, как хлопнула дверь и как в ночной тишине проскрипели шаги под окнами. 
В молчании все расселись снова у камина. Незнакомые офицеры исчезли. То ли они удалились вслед за капитаном, то ли их не было вовсе. 
8 
Утром следующего дня голова у нашего героя не болела, как этого можно было ожидать, никаких тягостных воспоминаний, как молодцы офицеры били по щекам доброго капитана, не сохранилось. Все словно так и должно было случиться, и это не разум говорил, а, видимо, сердце. 
Единственное, уж ежели говорить начистоту, что преследовало нашего героя утром следующего дня, так это мысль о прелестных нимфах, которых он так и не увидел, и об Амалии Петровне с ее многозначительной родинкой, о той самой Амалии Петровне, которая и надежд никаких не подала, и разговор вела престранный и даже, может быть, предосудительный, но маячила перед глазами, не уходила. 
Я не буду утруждать вас подробностями относительно того, как наш герой проводил свой день, а начну прямо с вечернего заседания в известном вам Комитете, где Авросимов, уже освоившись, готовился строчить свои протоколы. 
Бесшумно, как всегда, гуськом, словно и незнакомы друг с другом, потянулись в залу члены Комитета и заняли свои места. 
Бутурлин вырос за креслом Татищева, ожидая распоряжений, изящный и свежий, словно это и не он вчера безумствовал во флигеле напропалую. При виде Авросимова он едва улыбнулся ему уголками губ и кивнул тоже незаметно. 
Солнце уже давно зашло, и январские сумерки охватили комендантский дом, крепость, Санкт-Петербург и весь мир. 
По белому изразцу печки-голландки ползла синяя муха. 
Белые толстые свечи медленно оплывали, и от их неровного пламени рождались неровные ускользающие тени. 
Авросимова тянуло ко сну, а работа только начиналась. А что же дальше-то будет, Господи! 
Занятый этими веселыми размышлениями, он и не заметил, как распахнулась дверь, произошло легкое движение, суета, а когда поднял голову, полковник Пестель уже сидел в своем кресле и глядел на пламя свечи Лицо его поразило нашего героя. Осунувшееся и землистое, оно вызывало чувство тоски и страха, да и взгляд, рассеянно и привычно охватив раскинувшуюся перед ним панораму окон, кресел, стен и лиц, остановился на лице нашего героя и замер. 
Павлу Ивановичу стало уютнее при виде Авросимова, а почему - он и объяснить бы не смог. Нет, не ждал Павел Иванович от него спасения и в могущество бедного служителя верить не мог. Нет, нет, но, может быть, во мраке, постигшем полковника, голова Авросимова горела как огонек и в глазах шевелилось готовое проснуться участие? Ах, становился сентиментальным полковник... Холодный и трезвый, намучившийся во тьме, сырости и безвестности, он стал ценить то, чем раньше пренебрегал Не потому ли всякий раз, входя в Комитет, взор свой обращал на угол, где томился наш герой? Ибо перспектива, раскрывающаяся перед ним, удручала его все больше и больше, и из сырости каземата, из мучительных бурь, сотрясающих его душу и тело, все более явственно проступал исход, а именно - позорная солдатчина, которой теперь уже не миновать, и сколько она будет продолжаться - год, два, десять, вечно никому не известно, а может быть, и в самом деле, - вечно. 
Нет, не солдатская лямка пугала Павла Ивановича и не позор пленника, а вечность! Та самая вечность искупления греха, в которую толкают его все, все, от курьера до военного министра, от тюремщика до царя... Все вот эти, сидящие и стоящие перед ним. 
И наш герой, отворотившись от полковника, тоже подумал, что вот все, все, и он в их числе, навалились на скрученного злодея, а чего ж на него наваливаться, когда он и так готов: вон руки дрожат и взгляд блуждает. 
Отворотившись от полковника, он снова увидел всех. Теперь снова все они были представлены вместе, но что-то такое в этой вечерней зале было ново, как-то они все выглядели по-новому, как будто и не на следствии восседали, а перед званым обедом, в гостях. 
Военный министр был почти весел, хотя и старался это скрыть, однако не заметить было нельзя; граф Чернышев играл своими пальцами, то разминая их, то собирая в кулак, то по бакенбардам проводил ладонью и, казалось, вот сейчас соорудит на груди салфетку и потянется к еде; Левашов и Боровков улыбались друг другу, остальные были неподвижны, но на их лицах тоже поигрывали некие расслабленные блики от предвкушения пиршества; адъютанты, фельдъегери, курьеры мелькали, как ночные птицы, проносились на носках, бесшумно, легко и таинственно. 
И вообще было так тихо вокруг, так благостно, от свечей распространялось такое сияние и аромат, военный министр был так улыбчиво настроен, что, казалось, все сейчас рассмеются и встанут, с шумом отодвигая кресла, и провинившийся полковник вскинет голову, и щеки его зальет счастливый румянец. И действительно, подумал наш герой, как это возможно так долго и безысходно мучить друг друга? И это уже входит в привычку, и так будет тянуться теперь вечно, только полковник, насидевшись в сыром-то каземате, сник, и лицо его подернулось печалью. Вот уж и январь на исходе. Ах, но, тем не менее, как много их всех на одного! Как много нас-то на него одного! Даже он, Авросимов, строчит по бумаге, высунув кончик языка, чтобы не дай Бог слова не пропустить, чтобы правитель всех дел Александр Дмитриевич Боровков не остался недоволен. А злодей тем временем, бледный и изможденный, не Пугачев какой-нибудь, а дворянин, полковник, любимец, здесь, в кресле! 
Ну а те, которые с полковником были, которые верили ему, клятвы давали, те, которым он верил, они, что здесь вот распинались и страх свой выплясывали, раскаивались, они-то что же? Господи ты Боже мой!.. 
И тут с громким стуком ударилась о стол чья-то табачница, ускользнув из неловких рук, и Чернышев спросил у Павла Ивановича беззаботно и по-приятельски даже: 
- Я бы вас, господин полковник, еще кой о чем спросить бы хотел, да боюсь, вы опять запираться станете. 
- Спрашивайте, ваше сиятельство, - устало отозвался Пестель, - на то я и пленник, а что касаемо запирательства, так это зависит от моей причастности. Уж ежели я непричастен... 
Генерал пожевал губами, поморщился. 
- Ну вот, к примеру, зеленый портфель ваш, обнаруженный в доме вашем, в Линцах, оказался совсем пуст... К нему-то вы причастны? 
- К портфелю? - удивился Павел Иванович. 
Авросимов услыхал тихий смех. Кто смеялся - было не понять. А может, это и показалось. Военный министр производил впечатление хмельного, хотя в это и можно было верить, ежели помнить, как давеча, нет, третьего дня, он пил из графинчика наедине с самим собою. 
Но Чернышев удивления полковника не заметил, а продолжал: 
- А хранили вы в нем установления общества, именуемые Русской Правдой, вами лично написанные... 
Полковник закрутил головой быстро-быстро, начисто отрицая сказанное как тягчайший вымысел. 
- В сентябре, - продолжал Чернышев, - выходя из Линец на маневры, кому поручали вы на хранение сей портфель, замкнутый, и для чего?.. 
Тут наш герой оторвался от своей тетради. Павел Иванович провел ладонью по крутому лбу. Было молчание Члены Комитета разглядывали его как диковину. Авросимов затаился, предчувствуя недоброе, ибо понимал, что круг сужается, что только упрямство полковника-злодея оттягивает конец... 
И тут полковник заговорил, и наш герой пришпорил застоявшееся перо. 
"В сем портфели никада ни хранилис никакия законы общества..." 
"Никогда? Ах он бес! Как же это он?" - подумал наш герой, вспомнив рассказ Аркадия Ивановича и как толстяк во флигеле лез с вопросами: что он там проповедовал? 
Генерал Чернышев протянул графу листок и усмехнулся вполне заметно. Павел Иванович усмешку заметил и тряхнул головой, словно освобождался от наваждения. И уже не ждал приглашения, а сам обреченно так протянул руку за листком, который, словно белокрылая птица, медленно облетел весь стол и опустился, затрепетав, к нему на ладонь. 
"А вдруг в сем листке помилование стоит?" - подумал наш герой с надеждой, но тут же спохватился, да и граф глянул на него быстро и с подозрением, словно запах почуял, черт! Старый черт! Провались ты, сгинь, надоел! 
Павел Иванович тем временем бежал взором по бумаге; закончив чтение, с минуту посидел неподвижно, затем сказал еще более устало: 
- Я мог, уходя на маневры, дать кому на сбережение этот портфель, в котором хранил драгоценные письма родителей, на случай могущего быть пожара, и считаю, что невинное обстоятельство перетолковано самым несправедливым образом... 
Граф Татищев махнул пухлой рукой и нахмурился. И тотчас кинулся Бутурлин к Павлу Ивановичу и зашептал ему на ухо, и полковник пожал плечами, встал с кресла и направился в дальний угол залы, куда ему торопливо подставили другое кресло, усадив его лицом к стене и затылком к происходящему. 
Затем распахнулась дверь, и Бутурлин подвел к столу Аркадия Ивановича. Наш герой старался всякими способами обратить на себя внимание капитана, теребил свой вихор, качал головой, ронял перо, но все было безуспешно. Капитан замер у стола, спиной к полковнику, и лицо его изобразило такую смертную муку, что жалость раздирала. 
- Ну, - сказал граф, - ответствуйте, господин капитан, обо всем, что вам известно касательно установления, именуемого Русской Правдой... 
Аркадий Иванович промолчал, ладное тело его раскачивалось из стороны в сторону, как подвешенное. 
"Да нежто можно и сейчас, - подумал Авросимов, - и сейчас бить этого поверженного полковника таким способом?! Да вы покажите ему все допросы, все листки с признаниями! Да не мучайте его и себя!" 
- Ну, - сказал граф в ожидании. 
Аркадий Иванович увидел Авросимова, и лицо его скривилось. 
- Ну, - нахмурился граф, следя за его взглядом. 
Аркадий Иванович молчал. 
Военный министр шепнул что-то генералу Чернышеву, а сам закрыл глаза, задремал. 
- Ну, - сказал генерал Чернышев. 
- Я уже имел честь докладывать неоднократно... - выдавил бравый капитан, имел честь... неоднократно... 
- Ну, ну, - подтолкнул его Чернышев. - Сдается мне, были вы решительнее... 
- Ваше высокопревосходительство, - сказал Аркадий Иванович, - я постараюсь, ваше высокопревосходительство, постараемся... 
- Ну, - сказал граф. 
- С того времени, как полковник Пестель принял меня в злоумышленное общество, он был со мной откровенен... 
"А чем вы ему, сударь, платите за откровенность?" - подумал наш герой. 
- ... и неоднократно читал мне черновые законы Русская Правда... 
Пестель был недвижим. 
- ...и другие сочинения, рукой его писанные, поясняя словесно все то, что могло ознакомить с целью и планами злонамеренного общества... 
"...с целю плаными общества..." - писала рука нашего героя, немея от напряжения. 
Так говорил капитан, все более выпрямляясь, переставая раскачиваться, словно собственные слова излечивали его от недомогания, которое минуту назад сгибало его жилистое тело, и уже загорались цыганские глаза, и уже на нашего героя глядел он не вопрошающе, а снисходительно, а может, и с любовью, трудно было понять. Он говорил все громче и громче, и даже правая его рука сорвалась со шва и изогнулась, выдавая темперамент капитана; ах, ему уже было легко, минутный страх улетучился, сгинул, уже ничего не было слышно, только голос Аркадия Ивановича, счастливый и звонкий, словно он пел свои малороссийские песни, и две руки взлетали одна за другой и вместе, заставляя метаться пламя свечей, отчего тени сидящих метались тоже, словно отплясывали под музыку капитана... 
- Ежели благоугодно будет вам, господа, - пел капитан, - удостовериться в этой истине, то повелите прибыть кому-либо в сельцо Балабановку, где расквартирована вверенная мне рота, и я укажу место... 
Павел Бутурлин вперил свои стальные глаза в лицо капитану, но Аркадий Иванович, встретив его взгляд, продолжал неудержимо и отчаянно, и в этом было даже что-то восхитительное, потому что редко ведь бывает возможность увидеть человека, раскрывшего свою душу, а тут - на поди! - никакой узды. 
- ...Майор Лорер и денщик Савенко, - пел капитан, - по замечанию моему, надо мной надсматривали!.. Майор Лорер, преданный Пестелю, много раз приходил ко мне и разными изворотами в разговорах старался узнать мысли мои об обществе... Он говорил, что в Линцах есть от правительства шпион... 
Песня Аркадия Ивановича становилась все торопливее и сумбурнее, но на горячем лице было столько вдохновения, что и упрекать его за торопливость было грешно. 
- ...Полковник Пестель бумаги свои спрятал в бане, а Лорер сжег сочинения Пушкина... 
Это уже была не песня, нет, это была полная вакханалия, ежели вам угодно. Голос Аркадия Ивановича взлетел до предела, он звучал пронзительно, словно серебряная труба кричала тревогу или сбор... Уже невозможно было уловить истинный смысл, а так, отдельные слова, вразнобой, каждое само по себе, вырывались из-под мягких усов капитана и ударялись о стены. Можно было подумать, что по залу начинается ураган - так металось пламя свечей, - что сейчас рухнут стены под давлением этого голоса, жаждущего простора, которого тут не было, ибо откуда ему быть в крепости, простору, откуда? Можно было подумать, что это последний день света наступил внезапно - так дрожало все и колебалось перед взором нашего героя, который и строчил, и глядел, и мнение свое обдумывал, и ужасался, и ликовал вместе с поющим капитаном. Воистину, милостивый государь, и, может быть, впервые в том мрачном убежище отчаяние человеческое звенело с таким невообразимым ликованием. И казалось, что нет у капитана рук, а только - крылья, сильные и стремительные, и они несут его вместе с его ликованием по залу. Свечи горели неизвестным огнем - зеленым, красным, синим, огонь был высок, по светло-коричневым стенам раскинулись розовые фигуры, и то ли под колеблющимся пламенем, то ли сами по себе они шевелились под музыку капитана, изгибались, тянулись друг к другу... 
А капитан все пел, захлебываясь от своего счастья, так что белые зубы его посверкивали и цыганские глаза вращались все скорей да скорей; ведь все вокруг были свои, и здесь можно было петь и даже надрываться, потому что ужасы прошлого схлынули, и от песни, от ее чистоты, высоты, звонкости зависело будущее... 
Все были свои... 
Ах, поглядели бы вы на эту картину глазами нашего героя! Как все кружилось, вертелось, взлетало, замирало и заново вспыхивало, поддавшись этой песне, сперва медленно и враскачку, а после - стремительно понеслось все по залу, задевая столы, опрокидывая свечи! Люди плясали за спиной у неподвижного полковника, нелепо вскидывая руки, полузакрыв глаза, словно подражали розовым фигурам на коричневых стенах, и все перемешивалось: золото эполет и аксельбантов, серебро галунов и подсвечников, черные глаза и красные щеки, малиновые портьеры и белые ладони, все, все. 
Вдруг неистовая песня капитана оборвалась, словно ее и не было, и все с грохотом повалились на свои места, и наш герой выпустил из потных пальцев скомканное перо, похожее на задушенного птенца. 
- Я надеялся, - тихо произнес Аркадий Иванович, - что они, оставив пагубные заблуждения злодейского своего общества и возвратившись к обязанностям верных сынов отечества, конечно, не откажутся подтвердить мое показание. 
В этот момент лицо капитана было опять спокойно, глаза его источали грусть. 
- Стало быть, вы не могли смириться, наблюдая злодейство изо дня в день? спросил генерал Чернышев. - Стало быть, вам, как истинному сыну отечества, была забота раскрыть заговор и тем самым прервать его дальнейший злонамеренный ход? 
"Дальнейший хот..." - вывел наш герой. 
- Истина, - глухо подтвердил Аркадий Иванович. - Я, ваше сиятельство, еще с детства... 
- А что, господин капитан, - оборвал ход его рассуждений генерал Левашов, - что вам показалось в сочинении, именуемом Русской Правдой, составленным вашим бывшим полковым командиром? Действительно ли в нем уделялось место гибели царствующего дома или речь шла только об упразднении существующего порядка вещей? 
- Нет, ваше высокопревосходительство, - откликнулся капитан со свойственной ему живостью, - самое что ни на есть убийство, ваше высокопревосходительство, самое что ни на есть злодейское, что и привело меня в трепет и дало мне сил притворствовать на протяжении года, хотя я притворству обучен не был... Убийство, ваше высокопревосходительство! Стал бы я тревогу-то бить, кабы что другое?.. 
Бутурлин за креслом графа весь искривился мучительно, и нашему герою даже показалось, что тонкая его рука поднимается ладонью книзу... Он глянул на Авросимова. 
"Ну что? - как бы вопрошали его глаза. - Каков, а? Что же теперь?" 
"А что же вы деликатные какие были? - взглядом же ответил наш герой. Разве есть теперь вам прощение?" 
"Вы, надеюсь, имеете в виду полковника-злодея?" - горько усмехнулся Бутурлин. 
"Эх, Бутурлин, Бутурлин, - едва не заплакал наш герой, - как нас волны-то несут! Куда?" 
Покуда шел этот молчаливый, но выразительный диалог, Аркадий Иванович спокойно покинул залу, а Павел Иванович уже сидел в своем кресле у стола, опустив голову... 
9 
Теперь я позволю себе оставить его в печали и сомнениях, лишенного наконец своей сатанинской силы, и воротиться ненадолго к прелестной Амалии Петровне, которую мы с вами оставили у полночного окна в ее квартире почти двое суток назад. Неужели, спросите вы, она провела у того же окна двое суток, не смея отойти от него и безуспешно борясь с бурей в своей душе? Не знаю, да это меня и не интересует. Возможно, что она и покидала свой печальный пост, предаваясь делам будничным и необходимым, а может быть, и нет. Важно, что застали мы ее на том же месте, где покинул ее наш герой после не совсем вразумительной беседы с нею. Я даже мог бы поверить в то, что она не сомкнула глаз все это время, ибо в лице ее заметно потускнели признаки очаровательной молодости и здоровья, и синие круги под глазами придавали этому лицу вид отчаяния и невыразимой муки. 
Но когда бы вы могли заглянуть поглубже, не придавая значения внешнему виду, вы были бы поражены, поняв, какие тайные силы бушуют в этом хрупком и утонченном молодом существе, какие океаны разлились, затопив жалкие повседневные страсти, открыв простор страстям вечным и значительным. 
Что я понимаю под этим? А вот взгляните-ка, извольте. 
Не успела полночь вступить в свои права, не успел за углом (как любят выражаться в старинных сочинениях) глухо прозвенеть колокол в церкви Ивана Предтечи, как дверь в гостиную, где пребывала Амалия Петровна, тихо растворилась, и человек, лицо которого вы бы не смогли рассмотреть в темноте, вошел и, поклонившись ей, остановился. 
- Были? - деловито спросила она, едва поворотив к нему голову, словно знала, что он войдет. 
- Был, любезная Амалия Петровна, - едва слышно ответил он. 
- Ну, что он? 
- Боюсь огорчить вас, но худо, любезная Амалия Петровна. У меня так вовсе отчаяние: зачем они так его мучают? Уж сразу бы сделали, чего нужно... 
- А что нужно? - холодно спросила она. 
- А что им нужно?.. Они его в солдаты разжалуют, не миновать... 
- Разжалуют, - печально засмеялась она. 
Сдается мне, вы обольщаетесь, не вышло бы хуже... 
- Что же может быть хуже, любезная Амалия Петровна? 
- Ах, сударь, как вы все наивны! - воскликнула она. - Как вас ничто ничему не учит. Мне кажется, что я одна все вижу, и сердце мое сжимается от боли. С кем, с кем ни говорю, все настроены легко, праздно... 
- Какая уж легкость, Господи Боже. 
- А что, друг мой, - после продолжительного молчания проговорила она, - не лучше ли ему не запираться?.. Да вы присядьте. 
- Я уж постою... Теперь и впрямь лучше бы ему не запираться, когда все раскрылось... 
- Как же это раскрылось? 
Он медленно опустился в кресло и застыл. 
- Ну, чего же вы молчите? 
- В душе у меня чего-то порвалось, как я на все насмотрелся, как он им доверял, а они его выдают... 
- Кто это они? Что же они так? 
- Кто по страху, кто еще по чему... 
Она вдруг отошла от окна, и, прошуршав платьем, остановилась возле самого его плеча, и коснулась его кончиками пальцев. 
- Друг мой, я вижу, как все это причиняет вам боль, как это вас мучает, да мы с вами теперь уже не можем сетовать... Уж так. Теперь нам с вами нужно что-то предпринимать, чтобы добрые имена оградить от страданий. Я слышу, будто кто-то велит мне это. 
- Вы о нем говорите? - со страхом спросил он. 
Снова тянулось молчание, потом она вдруг сказала: 
- Мне стоит большого труда удерживать Владимира Ивановича от безрассудств. Он ночует у себя в полку, я знаю, как он там убивается и плачет за любимого брата, как он там мечется меж братом и государем... 
- Я бы рад помочь вам, - сказал он. - Да вы приказывайте. 
- Все ведь от Аркадия Ивановича началось! - вдруг крикнула она. - От капитанишки этого! - И зашептала горячо: - Вот кабы умолить его покаяться, чтоб взял обратно свои слова. Ах, он жестокий человек! Я бы готова была унизиться, кабы верила, что он откажется от своих наветов... Нет, нет, он не откажется... 
- Он об государе пекся, любезная Амалия Петровна. 
- Дитя вы. Да у него этого понятия и в голове-то нет. Просто злодейство!.. Ну что от него ждать, от капитанишки этого?.. Вот кабы графа уломать... Вы бы его могли уломать? Нет, вы дитя... 
- Я его боюсь, - признался он, - графа боюсь. Да он меня и слушать не станет. 
- Ну ладно, - сказала она спокойно. - Капитанишка этот, фарисей, у дядюшки вашего остановился, да? Вот вы меня к нему и везите, друг мой, везите... 
И она стремительно полетела по темной зале, с ловкостью и грацией огибая кресла и столики, а он, вскочив, кинулся за нею следом, готовый служить беспрекословно. 
Сани быстро были поданы. Они уселись рядом, тесно. Кони понесли. 
- Я по ночам как еду, все графа встретить боюсь, - сказал он из-под меховой полости, - каждую ночь с ним о том, о сем беседую, весь в поту... Чего ему от меня надо? 
- Вы бы лучше возвращались к матушке своей в деревню, чем так переживать... Впрочем, погодите еще немного. 
Кони летели во всю прыть. Черное небо неслось над ними, не отставая. 
Теперь позвольте вас спросить, милостивый государь, известно ли вам, что побуждало прекрасную Амалию Петровну вот так скакать в темени по Санкт-Петербургу? Что касается меня, то я навряд ли смогу вам объяснить это, хотя вижу по вашим глазам, что любопытство ваше поумерилось, ибо все разговоры да разговоры, а где, мол, история сама, где ее развитие? Вы, конечно, надеялись, что уж ежели я даму упомянул, а молодой человек мучается по ней тайной страстью, то пора бы, кажется, и прояснить их отношения, ан нет, ничего такого не происходит, и кони мчат по ночным улицам, пофыркивая, и всё. А мне, скажу вам не таясь, прискорбно это знать, что вы поустали. Я был о вас лучшего мнения. Но ничего не поделаешь, и, чтобы слушателя не потерять, пусть даже такого, как вы, я вам подпущу приключение, чтобы огонь в ваших глазах вспыхнул снова. Ах, не думал я, что и вы из тех людей, которые любят, чтобы поскорее свадьба или там гибель чья-нибудь, а уж затем можно и следующую историю. Мне бы, конечно, прервать мой рассказ (да будьте вы неладны), но я, воспитанный в долготерпенье, перебарываю в себе эти слабости и буду рассказывать все как было, только маленькую уловочку себе позволю, хотя знаю, что потом буду раскаиваться. 
Так они летели сквозь ночь, она, полная нетерпения, готовая к поединку, вся пылающая от предвкушения борьбы, и он, слабеющий от ужаса перед лицом событий, в которых даже мы с вами, искушенные люди, могли бы запутаться, а о юнце что и говорить. 
- Кабы вы согласились поехать в деревню ко мне, - вдруг сказал он, - вы бы там все позабыли, там такая красота и тишина. 
- Вы дитя совершенное, - сказала она. - Совсем дитя... 
- Сегодня мне Павла Ивановича жаль стало, как они все на него навалились. Потому что я благородства не увидел в том... 
- Ах, зачем он всем жизнь испортил! - воскликнула она. - Но я его люблю, оттого и страдаю. Я бы его сама наказала, кабы моя воля, за эгоизм его, что он всех так подвел. Да я ж его люблю, и Владимир Иванович его любит. Владимир Иванович даже говорит, что, мол, зачем ему награды всякие за участие в деле против мятежников, когда брат его любимый в крепости томится!.. 
- А когда бы Павел Иванович тоже в Петербурге участвовал да на площадь вышел, Владимир бы Иванович тоже против него скакал бы? - спросил он. 
- Вы ужасы какие-то рассказываете, - возмутилась она, - не смейте так, не смейте! 
В голосе ее послышались слезы, и это больно в нем отозвалось. Вот плачет она. Касается его плеча и плачет, словно его и нет рядом. То есть они так сидят в тесных санях, что, сделай он одно движение, и она тотчас окажется в его объятиях, покуда там призрачный ее супруг дежурит день и ночь в казармах и о брате своем мучается. 
- Я бы вам в деревне страдать не давал, любезная Амалия Петровна, проговорил он вполголоса и слегка отклонился от нее. 
Но она качнулась в его сторону, и снова они сидели тесно. Сердце его оборвалось. А ведь тесно так, что и не уследишь за ее лицом, прикрытым мехом. Он сделал вид, что устраивается поудобнее, и снова отклонился, но она опять к нему припала тяжелее прежнего. 
"Радость моя несравненная! - подумал он. - Как будто ты моя навеки и всегда была..." 
И он выпростал вдруг из-под полости руку и потянулся к ее щеке, полный благоговения, и прикоснулся. Кони несли. Щека ее показалась ему пылающей. Он провел по ней ладонью. Амалия Петровна засмеялась печально или заплакала было не понять. 
- Уедемте отсюда! - с горячностью зашептал он. - Уж как вам будет хорошо! Там - травка шелковая, солнышко... 
- В январе травка? - удивилась она. 
- Да что там в январе... Какой там январь!.. Я бы все для вас делал, чтобы вам не страдать... Мы бы с вами кофий пили на веранде. Ромашки бы собирали. Смеялись бы вволю... 
- Какой он, однако, Павел Иванович, - проговорила она с грустью. - Как он все перепутал. Сидите смирно, друг мой. Я все об этом думаю, а что вы говорите - не слышу, - и качнула головой, отстраняясь от его ладони, затем продолжала: - Несколько лет назад они оба посещали мой дом, оба брата, и оба мне внимание свое выказывали. Скажу вам откровенно - Павел Иванович восхищал меня более, чем брат его... Ума он выдающегося и благородных принципов, и что-то в нем было такое, что судьба моя вот уж должна была решиться, однако я Владимира Ивановича предпочла, ибо семья, друг мой, это - не заговор. Видите, как я не ошиблась? - И вдруг спросила: - А что Аркадий Иванович? Он что, так и говорил, рассказывал все? Прямо на глазах у Павла Ивановича? 
- Так все и рассказывал. 
- Ну и что он, плакал при этом? С болью он это все? 
- Нет, любезная Амалия Петровна, какие уж тут слезы. Мне прямо крикнуть хотелось, что, мол, как это вы так! Ведь вы же его любили!.. 
- Ах, если б я могла с бедным моим братом в его каземате сыром повидаться! А вдруг капитанишки дома нет? Поскорее бы! 
Плечи ее затряслись, послышались всхлипывания. "Это невыносимо! - подумал он. - Убьет она себя так-то..." И он рванулся к ней снова, чтобы увидеть ее лицо, потянулся губами, чтобы осушить ее слезы, и оттуда, из-под медвежьего меха, из-под полости, пахнуло на него теплом, жаром, ароматом любви, расслабленностью женской, безумием. 
- Опомнитесь! - вдруг сказала она голосом Милодоры. - Вы же мне чепец порвали! Что это с вами? 
- Я люблю вас, - задыхаясь выговорил он. 
Она резко к нему повернулась: 
- Вы совершенное дитя, потому я вас прощаю. 
Вы, милостивый государь, очевидно, уже догадались, что описываемый молодой вздыхатель был не кто иной, как наш герой, который, смею вас уверить, не то чтобы ощущал себя в привычных условиях, оставшись наедине с дамой своего сердца, если судить по его поведению, а, напротив, действовал вовсе не по разуму, и голова его не ведала, что творят руки и что вытворяют уста, произнося бредовые свои речи. 
Павел Иванович, бывший предметом их огорчительной беседы, когда бы только мог наблюдать эту сценку, наверное, усмехнулся бы, видя, как наш герой, едва по нем не плача, пытается обхватить свою спутницу, прижаться к ней пожарче, ибо сам Павел Ианович, будучи человеком другого склада и постарше, скорбя о чем-то, не стал бы в тот же момент размениваться на сласти. 
- Так мы никогда не доедем! - возмутилась она. - Да вы что же, распорядиться не можете? 
- Живо! - крикнул он и ткнул кучера в спину. - А ну давай!.. Сейчас, сейчас, любезная Амалия Петровна, душенька, мигом!.. А ну живей! 
Сани остановились у дома Артамона Михайловича, заспанная челядь отпрянула, пропуская ворвавшегося Авросимова и тараща глаза на надменную молодую даму, следующую за ним. Он оставил ее в сенях, а сам кинулся вверх по лестнице. 
В коридоре, возле комнаты Аркадия Ивановича, встретился нашему герою Павлычко, бледный и трясущийся. Путая русские и малороссийские выражения, он поведал Авросимову, как барин его, воротившись поздно и будучи не в себе, выпил основательно горилки с перцем, взял пистолет, расплакался вдруг и, крепко обняв испуганного денщика, отправился из дому прочь, куда - неизвестно. Авросимов тормошил плачущего Павлычку, умоляя его вспомнить, что говорил барин перед уходом, но все его усилия и мольбы были напрасны. 
Однако, когда наш герой, не боясь потревожить дядюшку своего, загрохотал вниз по лестницам, торопясь к своей даме, Павлычко побежал за ним, крича, что он вспомнил, вспомнил ужасный намек, брошенный его барином на прощанье, что, мол, жизнь ему опостылела, что он должен ее прервать и он это сделает теперь же, на народе. 
- Как это на народе? - ужаснулся Авросимов. 
- На народи, - заплакал денщик. 
Тут наш герой, с трудом объяснив Амалии Петровне ситуацию и вспыхнувшую в нем догадку, растолкал ахающую челядь и вывел свою даму на крыльцо. Кучеру он велел скакать во всю прыть на Мойку, имея про себя в виду злополучный флигель. 
Сани неслись. Кони покрылись инеем, и пар клубился над ними, застилая Санкт-Петербург. 
- Давай, давай! - вскрикивал наш герой, наклонившись вперед всем телом, как бы для облегчения бега. 
- Ах этот Павел Иванович, Павел Иванович! Сколько из-за него всякого безумства!.. Да не гоните так, друг мой, мы же опрокинемся!.. 
- Ничего не бойтесь, любезная Амалия Петровна! Давай!.. 
- А капитана Бог наказал! - крикнула она. 
- Давай! Давай!.. Гони! 
- Вы только подумайте, как его Бог наказал! - и приблизила к нему горячую свою щеку. - Как он все видит!.. Теперь зачем уж гнать, зачем... Теперь только бы убедиться, что это так!.. Сам себе яму вырыл!.. 
И тут Авросимов явственно услышал, словно выстрел грянул неподалеку, и раздался истошный крик человека. 
- Скорей! - крикнул он снова, и ошалевшие кони через какой-то миг уже остановились возле знакомых ворот. 
Он помог ей выйти из саней, и они почти побежали к флигелю, возле которого творилось что-то невообразимое... 
К дверям было не пробиться сквозь многочисленную толпу. Какие-то мужчины, которых во тьме и узнать-то было нельзя, прямо в мундирах и в сюртуках, несмотря на мороз, женщины какие-то с распущенными волосами, челядь с жалкими свечками в руках... 
И все это гудело, стонало, восклицало и переливалось так, что и представить себе было невозможно. 
Авросимов пытался, не выпуская руки Амалии Петровны, хоть что-нибудь разузнать о случившемся, да никто его не слушал, и, как только он к кому обращался, всяк тотчас же отворачивался и принимался восклицать что-то да размахивать руками. Так бы это и продолжалось, кабы вдруг не узнал наш герой в толпе Павла Бутурлина, который громко распоряжался, указывал кому-то: что, куда, зачем... 
Наш герой попытался его окликнуть, да не тут-то было, Бутурлин и не оглянулся, увлеченный распоряжениями. 
Постепенно устроился порядок, все заговорили глуше, словно устали, и из дверей вынесли тело несчастного, завернутое в шинель. Откуда ни возьмись возникли сани. Тело бережно уложили. Несколько кавалеров уселись возле, и печальный экипаж отбыл. Все потянулись во флигель. 
- Ванюшенька, рыбонька, - услышал он вдруг голос Милодоры, - не след стоять на холоду. 
Авросимов огляделся. Амалии Петровны нигде не было. Он кинулся за ворота и увидел, как она легко поднялась в сани, как поправила меховую полость, прикрывая ноги, как махнула ему ручкой на прощанье. Он хотел было окликнуть ее, да кони рванулись, и тотчас все исчезло. 
Милодора тем временем подошла к нему и, взяв за рукав его покрепче, повела к флигелю. 
Приходу его никто не удивился. Все было, как прежде, как вчера, как третьего дня, как всегда, наверно. И словно ничего не произошло, словно не отсюда только что выносили бездыханное тело несчастного капитана. Впрочем, кому тут было его жалеть, когда вчера по щекам ему давали вот здесь же. 
Голова у нашего героя гудела. Как был в шубе, так и уселся он прямо на ковер в зале. Тут подлетела Милодора, заставила отхлебнуть из большого бокала, и через минуту Авросимову стало получше, поспокойнее, даже показалось, что он вот так с тех самых пор все и сидит здесь, никуда не выходя, хотя до самого конца уверовать в сие все-таки мешала мысль о недавнем происшествии и время от времени позванивала она, напоминала. 
Капитана он не жалел. Может, и в самом деле десница Божья до него дотянулась, но в запахе вина и яств, табака и людского пота, в душном и привычном запахе, укоренившемся в этой зале, вился слабый аромат порохового дыма, аромат выстрела вползал в ноздри и в душу. Как же это капитан руку вскидывал с пистолетом? Как выстрел прогрохотал? Как же никто не удержал его, не пресек? Впрочем, зачем пресекать? 
Так лениво размышлял наш герой, пригубливая, пригубливая из большого бокала, опустошая его, подставляя его снова неведомо кому и снова к нему припадая. Как же это он руку-то вскидывал?.. 
Сначала Авросимов намеревался порасспросить ну хоть того же Бутурлина, как все это было, но лень помешала ему подняться. Да и где он, Бутурлин, тоже было не разобрать... Как же это он руку вскидывал с пистолетом? Он нехотя огляделся и увидел Милодору, она лежала рядом с ним на ковре и молча его разглядывала. 
- Как же это он руку-то вскинул с пистолетом, Милодорочка? - спросил Авросимов без интереса. 
- Как вскидывают? - сказала она. - Взял да вскинул. Пока тут шалили, взял да и вскинул. 
- Может, его опять обижали, по щекам били? 
- Как же его, мертвого, обидишь? По щекам били, да он не воскрес. 
- Говорил он что перед тем? 
- Да что вы, Ванюша, ровно дьякон бубните всё? - она зевнула, и глаза ее закрылись. 
Он догадался, что она спит. 
"Взять бы ее да увезти, - подумалось ему. - Она горячая". Но тут он вспомнил Амалию Петровну. Обиды на нее, как вдруг она упорхнула, не было. Бог с ней. Прекрасная, как ангел, пребывала она сейчас где-то в своих недоступных небесах, а Милодорочка зато вот она, горячая и добрая, даже не укорила его, как он ее из дому из своего спровадил, даже не вспомнила. Он тронул Милодору за плечо, она тотчас открыла глаза и улыбнулась. 
- Поехали, прекрасная Милодорочка, радость моя... 
И вот они вышли на набережную, в обнимку, словно разлука для них была бы смерти подобна. И нашли наконец после всяких блужданий ваньку замороженного, и тронулись в путь. 
Время клонилось к утру. Однако Ерофеича будить не пришлось. Дверь была широко распахнута. Несколько уже поостывшая Милодора входила боком, испуганно. Ерофеич стоял у дверей комнаты с безумным лицом. Серые его бакенбарды отваливались. 
Наш герой, почуяв недоброе, ринулся в комнату, позабыв в кухне прекрасную Милодору. Что же предстало перед ним? 
На его кровати высокой, разметав подушки, сидел Аркадий Иванович, живой и невредимый, в одном исподнем, с бокалом в руке, из которого тонкая струйка лилась на шелковое пестрое стеганое одеяло. 
- А я вас жду, господин Ваня! - радостно крикнул капитан при виде нашего героя. - Я вас там дожидался, да они меня снова оскорблять посмели!.. 
- Это вы? - еле слышно спросил наш герой, хотя сомневаться уже не приходилось. 
- А отчего ж не я? - засмеялся капитан, сверкая глазами. 
- Там кто-то себя порешил, - сказал Авросимов. - Из дому его на шинели вынесли да на санях увезли. 
В глазах капитана загорелся страх. Бокал он отставил. 
- Что это вы такое говорите? - спросил он с ужасом. И вдруг вскочил: Господи, неужто Сереженька? Мальчик такой, офицерик... Ага... Он все пистолет показывал, он все говорил, мол, такая штучка, а если нажать, тотчас все мучения... Господь милостивый! Как же это так, господин Ваня? Он меня все задушить хотел своими тонкими ручками, со злобой на меня смотрел... Ах, да я его прощаю! Я и им все прощаю. Я даже им всем подарочки принес, каждому - по свирельке нашей малороссийской... А они все мои подарочки разбросали, побрезговали... Да неужто Сереженька?! Господин Ваня, мне его жалко... - руки капитана тряслись, глаза блуждали, слезы текли по щекам. - Как же это можно с жизнью расстаться? Уйти, уйти, уйти, черт! Разве это не больно?! Бесстрашный какой, Сереженька... Поплакал, поскулил, и бах-бах... Вы бы так смогли, господин Ваня? Я бы не смог. Я бы никогда не смог. Как его припекло-то, а?.. Аааааа! - вдруг закричал он, расшвыривая подушки, одеяло. - Для чего живем? Зачем?.. Зачем?! Зачем?! 
Вдруг наш герой услыхал в кухне движение какое-то, топот ног, голоса, и мысль об оставленной Милодоре обожгла его. Он торопливо прошел в кухню. Милодоры там не было. Ерофеич вопросительно на него поглядывал. 
- А я, батюшка, - сказал старик, - памятуя о матушке вашей, велел девице этой безобразной выйти вон. 
- Что это ты, дурень старый, в доме моем раскомандовался! - вдруг закричал наш герой, затопал ногами. - Кого на постель мою пустил, сатану смердящего! Что за бесстыдство тут развел! Вот я тебя!.. 
И, погрозив старику, он бросился вон. 
К счастью, Милодора не успела скрыться, и ее расплывчатый силуэт маячил поблизости. Да и ванька, слава Богу, дремал рядом, так что они снова уселись в сани, снова переплелись, согревая друг друга телом и дыханием. 
Утро январское разливалось по Санкт-Петербургу. 
10 
Так удалился наш герой с любезной его сердцу Милодорой, полный негодования к происшествиям ночи и снедаемый жаром страсти. Так молчаливый извозчик колесил по утреннему Санкт-Петербургу, покуда наш герой не сообразил вдруг ткнуть его в спину, чтобы ехать к Вознесенскому проспекту, к самому углу, где возле канала красовалась новая гостиница "Неаполь", привлекающая внимание путников велеречивым объявлением у самого входа, что, мол, гостиница имеет быть для господ, приезжающих в столицу, пристанищем и прибежищем в их странствиях, где сдаются в лучшем виде отделанные большие и малые квартиры под номерами и где можно получать и кушанья из самых свежих припасов, равно и напитки превосходных доброт за умеренную цену. 
Быстро рассчитавшись с ванькой, Авросимов ввалился в гостеприимную дверь, увлекая за собой заспанную, зацелованную и покорную Милодору, и нетерпеливо переминался и откашливался, пока не менее заспанный человек таращил глаза на молодого рыжего и неукротимого барина, приволокшего с собой сенную девку. 
Однако вслух удивляться не приходилось, чтобы не быть битым, хотя гостиничный мальчишка, вертевшийся тут же под ногами, со всею непосредственностью малых своих лет хмыкал, слыша, как здоровенный барин величает сию девку своей супругою. 
- Поворачивайся, любезный, - сурово сказал наш герой человеку и отпихнул мальчишку. 
Наконец по скрипучей лестнице взобрались они на второй этаж, где в дальнем конце коридора находилась предназначенная для них комната. 
Комната была небольшая с широкой деревянной кроватью, застланной пестрым лоскутным одеялом. За единственным окном, полузанавешенным голубой ситцевой шторой, вставала стена противоположного дома. Постель была не первой свежести, на двух плюшевых стульях лежала глубокая пыль. Однако всего этого молодые люди не замечали. 
- Ступай, ступай с Богом, - сказал наш герой человеку, видя, как тот топчется на месте, - да ступай же. 
- Может, велите завтрак принесть, ваше сиятельство? - спросил наконец человек, разглядывая Милодору, как она тяжело уселась на стул, не снимая зипуна своего, или там поддевки, или черт его знает чего. 
- Ступай, тебе говорят, - надвинулся на него Авросимов, не замечая даже высокого к себе обращения. 
Человек скрылся. Дверь захлопнулась. Щеколда стукнула. 
- Милодорочка, ангел мой, - сказал наш герой, скидывая шубу, - вот здесь дом наш теперь. Забудем все несчастья. 
Она медленно сняла зипун свой, стянула через голову измятое платье. 
- Отвернитесь, бесстыдник молодой. 
Он отвернулся. И тотчас в голове его, в сумбуре всяком, возник ясный план: тут им предстоит пережить день-другой, а затем бросят все, всю эту столицу с ее безумством, с Пестелем, с судьями, с капитаном чертовым, с самоубийствами всякими, бросят это все, подхватят Ерофеича и помчатся к матушке и там, только там, предадутся наконец утехам любви, радостям деревенским и тишине. 
- Да поворотитесь, можно, - сказала Милодора. 
...Конечно, Артамон Михайлович первый не одобрит, а может быть, и проклянет, за бесстыдство да за измену посчитав сие бегство, однако пусть он сам хлебнет хоть малость из того, что выпало мне, продолжал размышлять наш герой. Пусть он сам любезного своего капитана милует да берет от него подарочки, пусть он сам кличет его героем, путь они тут все сами, сами пусть без него... 
- Ванюша, рыбонька, - тихо позвала Милодора, - меня в сон ударило. Где же вы? 
Тут он вдруг оторвался от своих мыслей и повернулся к ней. На красной подушке белело ее лицо, обрамленное русыми волосами. Под самый подбородок подступало лоскутное одеяло. Там, в пестрой его глубине, Авросимов угадал тело своей возлюбленной, жаркое, ленивое, податливое. Он с трудом удержался, чтобы не закричать. 
Под запертой дверью громко, без стеснения хихикал гостиничный мальчик, и легкое облачко пыли медленно подымалось к потолку. 
...Опьяненный любовью, Авросимов крепко заснул. Прекрасная Милодора последовала его примеру, и в комнате, так странно ставшей им жильем, повисла тишина. 
Милодора спала, и две горькие складочки, освещенные встающим утром, явственно проступали возле ее губ. 
Ах, милостивый государь, она не была красива, не была! Но разве в нашей власти понять эту странность, когда не красоте мы отдаем свое сердце? С чего бы это? И целый сонм вопросов душит нас, и решать-то ведь не нам, не нам, поверьте, и уж лучше и не предаваться этим напрасным попыткам, а просто любить, обожать, благоговеть, покуда благоговеется... 
Итак, Авросимов зевнул, но тут же увидал, как словно некто надвинулся на него и поманил с улыбкою. "Кто вы?" - хотел было спросить наш герой, да не смог вымолвить ни слова, а покорно шагнул за незнакомцем. Так он шел за ним, стараясь все-таки понять, кто же это, как вдруг сообразил: Пестель! На Павле Ивановиче был новехонький мундир, на груди сверкали ордена и всякие знаки. Поначалу они молча шествовали каким-то неизвестным коридором, и трудно было понять, когда же закончится это путешествие. "Я же сплю, - думал наш герой, надо проснуться, а не проснусь, так и буду за ним вышагивать..." Но стоило ему хоть на мгновение замешкаться, как 
Пестель тотчас оборачивался, прелестно улыбался и манил следом. Так они шли да шли. И стояла тишина, даже шагов не было слышно. И от этого страх подступал к сердцу нашего героя. Как вдруг Павел Иванович скользнул в какую-то дверь и скрылся. Авросимов попытался войти следом, да не тут-то было: дверь исчезла. Коридор продолжался и терялся где-то вдали, серый и унылый, и лишь в одном месте на гладкой его стене темнело пятно - то ли от воды, то ли от выплеснутых щей. 
"Теперь отсюда я никогда не выберусь", - подумал Авросимов, и сердце его защемило, и холодный пот проступил на лбу. Он хотел уже закричать, позвать кого-нибудь, как вдруг ощутил в правой руке пистолет. "Сейчас выстрелю, подумал он с отчаянием. - Пусть-ка они сунутся!" 
Неожиданно кто-то спросил свистящим шепотом, невидимый кто-то: 
- Лежишь? 
"Да разве я лежу? - удивился наш герой. - Я вовсе стою в этом неведомом коридоре". 
- Давай ступай отсюдова, - приказал голос все так же шепотом. - Не тревожь барина. 
"Какой же барин может быть в этом коридоре? - подумал Авросимов, подымая дуло пистолета. - Пестель - арестант, а не барин... Вот сейчас я выстрелю..." 
Но он не выстрелил, а спросил не своим, а как бы женским голосом: 
- Куда же мне идти-то, Господи? 
- Давай, давай, ну! - распорядился шепот. - Ишь ты... 
"А где же Пестель?" - хотел спросить Авросимов, но вместо этого сказал опять женским голосом: 
- Да сейчас же, Господи... Дверь-то прикройте, бесстыдники какие! 
Дверь хлопнула. Наш герой обрадовался, решив, что вот появится Пестель и всё наконец объяснится, но Пестеля не было, а перед ним маячила неясная голая чья-то спина. Он потер глаза - спина была женская. "Милодора!" - сообразил он. Тут он все вспомнил, и от сердца его отлегло. Ясный день заливал комнату. Милодора глядела на него равнодушно, словно и не узнавала. 
- Что это ты, Милодорочка? 
- Уйти велят, - равнодушно сказала она. 
- Кто это велит? 
- Хозяин здешний... 
Нет, не была она красива, не была. Да вот поди ж ты... 
- Как он посмел! - закричал Авросимов гневно. 
Он протянул руку и коснулся ее тела. Спина была широкая, под правой лопаткой чернела родинка неправильной формы. Это умилило его. 
- Ванюша, рыбонька, - сказала она, - вы не кричите над ухом-то. Я не виноватая. 
- Да я не тебя виню! - распалялся он. - Я его виню!.. Как он смеет! Может, мы отсюда в деревню поедем... - Он стал натягивать на себя одежду. - Вот я его... Вели ему войти, пусть войдет, вот я ему!.. 
Прекрасная Милодора тем временем одевалась тоже, будто бы и не слыша гневных изречений нашего героя. Одевшись же, она присела на стул, сложила руки на коленях и ждала, что последует. 
- А вот я его! - кричал наш герой. - Разбойник! Да как он смеет! 
В это время, услыхав, очевидно, шум в комнате, давешний человек просунул в дверь голову, желая полюбопытствовать о причинах сего шума. 
Вы бы очень удивились, кабы сами наблюдали эту сцену, ибо, как вам известно, не в манерах Авросимова были крик да буйство, но тут, видимо, природное здоровье изменило ему либо он умышленно дал волю накопившимся страданиям, которые давно искали выхода себе, во всяком случае, едва голова человека закачалась в дверях, как что-то громадное, ревущее, загородив свет оконный, бросилось на него, и, не отскочи он вовремя, лежал бы на полу в коридоре его хладный труп. 
Наш герой, взъерошенный и без галстуха, вывалился в дверь и скачками помчался по коридору вдогонку за убегающим паршивцем. 
Человек покатился вниз по лестнице, повизгивая на ходу от ужаса, слыша приближающийся грохот рыжего чудовища. 
- Караул! - завопил он и нырнул в чулан. Тут бы ему и конец, да задвижка спасла. 
Какие-то люди, оказавшиеся в сенях гостиницы, хором принялись увещевать Авросимова, не решаясь, однако, к нему приблизиться. Наступила тишина. Человек за дверью затаился. И это все подействовало на молодого человека благотворно, и он вдруг словно очнулся от кошмара и провел рукой по разгоряченному лицу, и перед ним раскрылись гостиничные сени и какие-то люди благородного вида, толпившиеся в отдалении и с опаской на него взирающие. Тут он стал осознавать, что поступок его постыден, вспомнил об оставленной Милодоре, возвел очи и застыл, пораженный: по неширокой лестнице сходил в сени спокойный и трезвый гренадерский поручик. 
Наш герой бросился к нему. Они встретились как старые друзья. 
Должен повиниться пред вами, милостивый государь, что в спешке, которая иногда сопутствует моему повествованию, совсем упустил из виду сказать вам фамилию гренадерского поручика, с которым вас сталкивал и с которым еще предстоит встречаться, а посему лучше поздно, чем никогда, так что фамилия ему была Крупников. 
Так вот встретились они как старые друзья, и после соответствующих приветствий Крупников спросил нашего героя: 
- Что вы тут делаете, Ваня? 
На что Авросимов ответил, что появился в этом доме с целью переночевать и что хозяин оказался человеком непорядочным и он, Авросимов, вознамерился его проучить, хотя теперь уже поостыл. 
- Да плюньте, Ваня, на это, - посоветовал Крупников. - Охота вам мараться? - И в свою очередь спросил нашего героя, что его занесло в этот дом ночевать. 
- Обстоятельства, - таинственно шепнул наш герой, не желая подробностей. 
Крупников засмеялся, подмигнул ему, обнял за плечи и повел к выходу, шепнув на ходу: 
- Ну как Милодорочка? 
Вопрос поверг нашего героя в замешательство, ибо он никак не мог предположить, что его ночное путешествие может кому-либо быть известно. 
- Откуда вы об том знаете? - ахнул он. 
- Знаю, сударь, знаю, - снова засмеялся Крупников. - Мы, гренадеры, всё знаем. Нам нельзя не знать, сударь. Так что вы впредь сему не дивитесь... 
Слова эти замешательства не рассеяли, и, видя это, Крупников спросил: 
- А у вас, я вижу, любовь?.. Я вижу, вижу по вашим глазам. 
- Полюбил я Милодору, - признался Авросимов, с умилением представляя, как она сидит там в комнате на стуле, руки сложив на коленях. - Я увезу ее в деревню, и всё тут. Жить без нее не могу. 
Крупников засмеялся снисходительно. 
- Ей-богу, сударь, - сказал Авросимов. - Вы что, не верите? А я утверждаю, что это так... И матушка моя будет рада... Мне эти мучения, сударь, эти муки городские не по плечу... Мы уедем отсюдова прочь. Мне и славы этой не нужно, когда здесь всё - тайна и мрак, и драка промеж собой. 
Поручик снова засмеялся, потеребил черные свои усы и сказал: 
- Да вам же показалось, что вы любите. Это ночью возьми и покажись. Вы дитя совсем. Да она же простая девка, да к тому же немолодая, да она старая просто... Это друг наш Браницкий толстый такой, ты его помнишь, это он придумал для шалости, а вы возьми и поверь. Какое безумство в вас! Да вы ступайте, ступайте, в лицо ее взгляните. Я вас представлял себе дитем, но уж не таким, сударь. Вы ступайте, ступайте, полюбуйтесь на свою избранницу... Да у нее и зубов-то половины не хватает... Ступайте... 
- Жалкие, ничтожные люди! - воскликнул наш герой с негодованием. - Да это вы взгляните на нее, вы все, которые ее осуждаете! 
Крупников в сердцах махнул рукой, но, видимо, желание помочь нашему герою все-таки взяло верх, и он, погасив обиду, сказал: - Ваня, да что же это с вами? Вы человек благородный. Вас прекрасные партии ожидают... Вы лучше велите ей домой отправляться, а то не миновать ей конюшни... Слышите? 
Люди, толпившиеся в сенях, разошлись постепенно кто куда. Испуганный человек выбрался из чулана и упрямо полез на второй этаж. Авросимов его даже не заметил. 
"Какие такие партии? - подумал он. - Мне она нужна, да и только. И конюшни я не допущу, вот крест святой... Я этого Браницкого к стеночке-то припру..." 
- Вы намекаете, сударь, на то, что она не принадлежит мне? - спросил он у Крупникова. - Да что за печаль? Я выкуплю ее. А за конюшню Бог накажет. 
- Ваня, - сказал поручик с сожалением, но твердо, - образумьтесь. Что это тебе приспичило? Грязная девка, чужая, дворовая. Да я раз с ней оскоромился, ей-богу, будучи невменяемым, и все они такие же... Черт вас возьми, да что это с тобой?! Ты только представь себе: у вас же ничего общего... Вы, сударь, просто безумец... Ты безумец, Ваня. Да ты к ней трезвый и не прикоснешься... 
"Сейчас подымусь наверх, - подумал упрямо наш герой, - дверь затворю, ее раздену, сам разденусь, ляжем с ней и будем так весь день лежать в объятиях, ну их всех к черту..." 
- Ну платок ей подарите от щедрости своей или сережки бирюзовые, - сказал Крупников издалека. - Времена нынче не те, чтобы обществу вызов делать. 
Тут Авросимов очнулся от своих видений и спросил: 
- А отчего, господин поручик, вам, гренадерам, надлежит, как вы изволили высказаться, обо всем знать? 
- А может, я не гренадер, - засмеялся Крупников, показывая из-под черных усов большие яркие свои зубы. 
- Как то есть? 
- А вот и Милодорочка, - сказал Крупников. 
Авросимов оглянулся. По лестнице спускалась Милодора в сопровождении того самого гостиничного человека. 
В первую минуту наш герой намеревался было броситься к ней, но что-то заставило его сдержаться, затем он оглядел ее всю с ног до головы и ужаснулся своему выбору. Голова у него закружилась в отчаянии. Он перевел просительный взгляд на Крупникова, но тот смотрел в сторону, словно ничего и не происходило. 
Тем временем Милодора, не замечая никого из присутствующих, вышла, и дверь за ней захлопнулась. После нескольких минут молчания поручик сказал Авросимову: - Надеюсь, вы хоть дали ей денег на извозчика? Нехорошо ей в таком виде шествовать через город... 
Слова эти больно стегнули нашего героя. Он опрометью кинулся из гостиницы, но, сколько ни вглядывался в пустынный проспект, Милодоры нигде не было. Так он постоял некоторое время и, удрученный, воротился обратно, но и Крупникова не застал. Человек сказал Авросимову, что господин поручик заторопился по делам и велели извиниться перед молодым барином. 
Авросимов шагнул вон, так и позабыв свой добротный столичный галстук в злополучном гостиничном номере. А был он воистину злополучен, ведь надо же было в нем возгореться и в нем же угаснуть высоким чувствам, хотя угаснуть они могли и в будущем - какие против того гарантии? Лично у меня, с моим-то опытом, милостивый государь, таковых гарантий ну просто нет, да и всё тут, так, какие-то крохи, самая ничтожная малость... 
Привычно вошел наш герой в ворота крепости и направился по утоптанной дороге через двор к комендантскому дому. В те поры двор крепости представлял собой любопытнейшее зрелище, ибо вы могли наблюдать множество всякого народа, особенно женщин благородного вида, медленно прохаживающихся из конца в конец или стоящих в скорбных позах. Все они были родственниками схваченных мятежников и иногда вот так по целым дням топтались на морозе, чтобы или челобитную изловчиться вручить какому-нибудь важному лицу, или, что было еще важнее, встретиться с самим узником - братом своим, отцом ли, супругом ли, которого проводят медленным печальным шагом под повязкою в комендантский дом на следствие, и перекинуться парой-другою слов, если конвой окажется великодушен. 
Надо вам сказать, что уже изрядно дней, входя по своему делу во двор крепости, наш герой встречался с этими несчастными и даже попривык их видеть, так что, не застань их однажды в обычных положениях, очень, наверное, удивился бы; но среди молчаливого этого сборища он давно уже успел заприметить и выделить стройную высокую молодую даму, всю в черном, печальный силуэт которой всякий раз вспыхивал перед ним, стоило ему войти в ворота. Заприметил он ее не потому, что была она как-то уж там особенно сложена, хотя сложению ее многие могли бы позавидовать, и не потому, что лицо ее поражало совершенством, нет... Но стояла она всегда в одном и том же месте - у самого угла соборной ограды, всегда в стороне от грустных своих соплеменниц, всегда с лицом, обращенным туда, где тянулись стены Никольской куртины, страша своими мрачными окнами, и всякий раз стоило войти в ворота, как она оказывалась на виду, - вот что запоминалось. Она, конечно, могла бы показаться даже девочкой-подростком, кабы не туалет дамы и недетская скорбь в лице. 
Наш герой, входя во двор, норовил сделать крюк, чтобы пройти от нее поближе, хотя это не всегда было возможно, так как явное приближение и бесцеремонное разглядывание легко могло сойти за наглость, к чему Авросимов приучен не был. Но когда это оказывалось возможным, он видел мельком ее лицо, полуприкрытое черной кисеею, и легкое таинственное ожесточение возгоралось в нем и как бы вливало в него новые силы. 
Прекрасно, милостивый государь, ожесточиться при виде скорби, однако так, чтобы рук при этом не опустить, а почувствовать себя человеком... 
Вот и на этот раз, войдя, он тотчас же ее и узрел. Слегка прислонясь спиной к ограде, она стояла на своем месте неподвижная, как изваяние. И снова он, сам того не желая, бессознательно как-то, чуть свернул со своего прямого пути, как вдруг она заволновалась, отклонилась от ограды, протянула вперед руки, и Авросимову даже почудился легкий стон, выпорхнувший из ее груди. 
Он глянул вслед за ней. Через крепостной двор, мимо собора, по утоптанной многими ногами снежной тропе, медленно двигалась печальная процессия. Конвойные солдаты лениво несли ружья, уже привыкнув к своей роли, и зимнее солнце неровно играло на штыках. Высокий худой юноша шел впереди. Из-под фуражки выбивалась черная прядь, похожая на распростертое крыло раненой птицы. На сей раз, что было удивительно, платка на лице не было. 
Наш герой узнал молодого человека, ибо сталкивался с ним в Комитете в начале следствия. Фамилия ему была Заикин, это помнилось весьма, ибо имелось известное противоречие между утонченными и благородными чертами офицера и его фамилией, как бы из простых. Господи, но как же он переменился с тех недавних пор! Теперь это был изможденный и даже несколько сутулый арестант, и плохо выбритое желтое его лицо с ввалившимися щеками даже отвращало, да и весь его вид, помятый и несвежий, сразу напоминал о сырости каземата, о преступлении, о казни, о том, что все перевернулось, и это не дурной сон, который можно развеять. 
Еще совсем недавно при первой встрече в Комитете наш герой при виде молодого статного подпоручика с дерзкими глазами испытывал гнев, да и как было не гневаться, когда перед вами возник злодей с бледным от волнения лицом, но неукротимый в своем упрямстве? Однако теперь, словно майское облачко, рассеялся этот первоначальный гнев, потому что сколько ж можно гневаться на прибитого и уничтоженного врага? Да и враг ли? Ах, сколько соблазнов нас подкарауливает на пути нашем! И мы только тем и отличаемся один от другого: поддались или не успели. Уж коли поддались, так те, которые еще не поддались, нас судят и здраво так об сем рассуждают, не замечая, как и к ним исподволь подступает соблазн и хватает их за сердце, и тогда уж мы камни в них мечем и улюлюкаем и анафеме предаем. Ведь предаем? И всем, всем это грозит, всех соблазны подстерегают... А императора?.. На сей вопрос Бутурлин бы рассмеялся, хотя это печально. Печально, что все ведь это - игра, в которую от скуки играют. И все генералы играют, потому что, как только кончат играть, так тотчас же от всего их генеральства одни мундиры да эполеты останутся. И конвоиры эти играют, а иначе их запорют, если они скажут, что это все, мол, игра, а чего в нее играть, коли пахать надо. Все, все играют, кто пока от соблазна свободен, судят соблазненных, казнят их... 
Эта мысль и другие ей подобные мелькнули в голове нашего героя с быстротою молнии за тот краткий промежуток, когда пленный подпоручик Заикин не успел и трех шагов проделать. 
И тут снова словно глубокий стон вырвался из груди молодой дамы, и она пошла к нему навстречу. 
Узник остановился пораженный, и подобие улыбки озарило его черты. Конвоиры смешались. Авросимов неведомо как очутился рядом с ними в тот самый момент, когда молодой человек и дама сблизились. На груди у Авросимова под шубой шевельнулся английский пистолет. Да что пистолет? У вас бы сердце шевельнулось, когда бы вы там очутились хоть на мгновение. 
Что они успели сказать друг другу и успели ли, Авросимов не заметил, но тут же один из конвойных, опамятовавшись, шагнул меж ними, и наш герой увидел ее лицо, полное тоски и отчаяния. Он было бросился к ней, чтобы проучить бедного конвоира, но было поздно. Заикина уже вели к комендантскому дому, и он только и мог, что шею выворачивал, оглядываясь на свою возлюбленную, и кивал ей, кивал... Она же снова стояла неподвижно. 
- Не плачьте, сударыня, - сказал наш герой как можно ласковее. 
Тут она взглянула на него своими круглыми глазами, в которых не было ни слез, ни скорби, а гордый вызов, один лишь гордый вызов. 
- А вы-то кто, чтобы меня утешать? - сказала она. - С чего вы взяли, будто я плачу? - И снова стала глядеть вослед подпоручику, который уже входил в здание. 
- Я помогу вам, - сказал он упрямо. 
- Мой брат не нуждается в вашем участии. 
- Вы прикажите только, - и он стянул шапку с головы. - Вы только прикажите... Как у меня сердце горит, чтобы помочь вам! - И рыжие его космы вспыхнули вдруг, приведя ее в некоторое изумление. 
Он вдруг увидел себя в ее глазах. Он стоял в них, большой, без шапки, румяный от молодости и мороза. 
Она качнула головой и пошла к воротам крепости. 
- Сударыня, - тихо позвал он, - смилуйтесь, сударыня... Я не обманщик. 
Она уходила. Тогда наш герой, боясь потерять ее, шагнул следом, но она, видимо, услыхала, как скрипнул снег под его ногами, и заторопилась. 
Тут-то его, недоумевающего, и застал Павел Бутурлин и потащил в комендантский дом, журя за медлительность, ибо там судьба его, быть может, складывается наипрелестнейшим образом... 
- Каким же это? - не понял наш герой. 
- А ты иди, иди, Ванюша, - загадочно усмехнулся Бутурлин. - Лови момент, лови момент... Чем это ты угодить-то смог? 
В скором времени все это выяснилось, как только ввалился наш герой в комнату, служившую временным кабинетом правителю дел господину Боровкову. 
- Ну-с, вот так, значит, - сказал Александр Дмитриевич, - повезут завтра подпоручика Заикина в Малороссию, дабы он указал место сокрытия одного ужасного документа... 
В небольшое окно кабинета виднелся крепостной двор, ворота, в которые скрылась сестрица подпоручика, полная тайны и волшебства, хотя могло и так случиться, что она уходить раздумала и вот-вот вернется... 
"Вот и опять о подпоручике речь, - подумал наш герой, - судьба мне с ним связанным быть", - и обрадовался при этом. 
- ...ужасного документа, именуемого Русской Правдой, - продолжал меж тем Боровков и при этом странно улыбнулся одними губами. - Я хочу дать вам понять, что вы должны в сем предприятии участвовать тоже, и участвовать вы в нем должны с трезвой головой и с ясным сознанием, проникшись всей ответственностью дела. 
- Слушаюсь, ваше высокоблагородие, - сказал наш герой, словно он был и не дворянин вовсе, а так некто, и при этом он снова покосился в окно: а вдруг она появится "Истинно судьба, - подумал он - Вот и мне с ним, с подпоручиком, ехать, а он мне как брат" 
- Я что имею в виду, - сказал Александр Дмитриевич, снова улыбаясь одними губами и пристально всматриваясь в глаза нашему герою, - вы преотлично грамотны и поможете составить опись найденного и различные донесения, кои могут понадобиться. 
Во дворе постепенно темнело, и она не появлялась. Зато множество других печальных женщин передвигалось по двору в надежде на удачу. 
- ... начальником команды вашей будет ротмистр Слепцов, - сказал Боровков. - Поедете затемно, втайне. Я что имею в виду: преступника ублажать не следует, но и не игнорируйте, ежели он почему-либо упираться станет, смягчите его, смягчите. 
"Не старый еще, - подумал наш герой о Боровкове, - а в каких правах!" 
- Вот как повезло тебе, Ванюша, - сказал, усмехаясь, Бутурлин, когда они вышли. - Какое тебе доверие. 
Голова у Авросимова слегка кружилась, и усмешка Бутурлина пришлась ему не очень по душе. Да и времени теперь до отъезда оставалось совсем ничего. Но не успел он в своей канцелярии как следует позаниматься перепискою бумаг, как совсем завечерело и его снова кликнули к Александру Дмитриевичу. 
Боровков встретил его своей редкой ускользающей улыбкой, которая загоралась и тут же гасла, словно ее и не было, и при этом была столь слаба, что думалось: а улыбка ли это? А может, вовсе и не улыбка, а подергивание губ? 
- Ну-с, - сказал Боровков, - я вот что хотел уточнить с вами, любезный, и он улыбнулся, - что же это вы, любезный, упустили из фразы важное слово? Гляньте-ко, гляньте-ко, было "злонамеренное тайное общество", а у вас просто "тайное общество"? Позабыли-с? 
- Виноват, - пролепетал наш герой, - и точно позабыл, виноват... 
- Не винитесь, не винитесь, сударь, это я вам в острастку говорю... Не дай Бог, - и он улыбнулся, - попадет сия ошибка на глаза членам Комитета!.. Хорошо еще, что одна. Не так ли, сударь? 
За окном уже было темно, только несколько фонарей помаргивали, ничего вокруг не освещая. 
- Верю, - сказал Александр Дмитриевич, - что это недоразумение, - и снова улыбнулся. - А я листаю ваши бумаги, листаю, глядь - пропуск. Я весь потом, сударь, за вас покрылся. Ведь не предлог пропущен бесполезный или какое-нибудь там междометие... нет, характеристика, сударь. Представляете, что могло бы выйти? 
- Представляю, - прохрипел наш герой. 
- Уж тут я начал поспешно так искать, нет ли второй ошибки подобной. Ведь ежели одна, она и есть ошибка, коли две да одинаковых? Это ведь уже система, сударь, - и он улыбнулся. - Пособничество в укрытии злого умысла... 
- Одна, одна, - сказал Авросимов. 
- Одна ошибочка, одна, - согласно закивал головой Боровков. - И вот я листаю, и что же вы, сударь, думаете? Вот глядите-ко, глядите-ко, где допрашиваемый свидетель капитан Майборода Аркадий Иванович определенно высказывает, что, мол, заговор, вот глядите-ко, глядите-ко, его рукою написано: "...сие ужасное скопище заговорщиков", а у вас? "Заговорщики", и только. Пропало отношение, пропало... 
- Дозвольте, я исправлю, - сказал наш герой, холодея. 
"Как же это я допустил?!" - подумал он с ужасом, протягивая руку к перу. 
- Я сам исправлю, - улыбнулся Боровков и, взяв перо, понес его к листу, но не донес и отложил на прежнее место. 
- Позвольте мне, милостивый государь. Черт попутал... 
- А я уже исправил. Вот так хорошо будет. 
- Да как же так? - удивился Авросимов. - Вы же и не вписывали ничего! 
- Нет, вписал, - сказал Александр Дмитриевич и долго глядел в глаза Авросимову. - Вписал... - и улыбнулся, словно наслаждаясь страхом нашего героя. 
Так они молча смотрели друг на друга. То есть Александр Дмитриевич смотрел, а Авросимов подставлял ему под взгляд то щеку, то другую, то лоб. 
- Я что имел в виду, - сказал Боровков, - а может, и не нужны эти словесные украшательства? Следствие - акт серьезный, сударь. - И он улыбнулся. - Вы сие отвергли, а в этом есть резон. Вы отвергли сознательно? Сознательно. Вы не эмоциями руководствовались. А ведь эмоции нас могут закружить да не туда завесть, сбить с толку. Поняли вы меня? 
- Нет, - выдохнул Авросимов. 
- Да вы поняли, поняли... 
- Нет, нисколечки... 
- Я что имею в виду, - сказал Боровков терпеливо, - я имею вашу честь и будущность... 
- Виноват, - сказал Авросимов. 
- Да я не виню вас. Ежели это сознательно, то это одно, а ежели по глупости, то совсем и другое, - и он улыбнулся. 
- Не знаю, - еле слышно выдавил наш герой, моля Бога, чтобы это был сон. Да я не виню вас, - сказал Боровков, - напротив, видя ваше замешательство, я не нахожу ответа: можно ли на вас полагаться? 
"Где уж тут на меня полагаться!" - подумал Авросимов. 
День был воистину ужасный. Авросимов ничего в толк не мог взять, покуда долгое сидение за бумагами не попритушило волнения. Он так стал размышлять: "Почему же правитель дел не внес исправлений? Значит, наказать меня хочет. Членам Комитета показать бумаги: вот, мол! А зачем же он мне поездку доверяет, составление важных документов? Значит, ценит? А чего же он тогда..." 
Это истязание продолжалось бы долго и, может быть, согнуло бы нашего героя, как вдруг вручили ему новые опросные листы, что Комитет заготовлял для преступников, и приказали нести их к Пестелю в каземат и там, не вступая со злодеем в откровенные разговоры, забрать у него уже ранее им составленные ответы на прежние вопросы, доставить их в следственную, а ежели что в новых вопросах будет неясно, разъяснить, и только. 
"Чертов полковник! - подумал наш герой, забирая листы и шагая по коридору к лестнице. - Из-за него все, из-за него! Не зря они все его корят, все его бывшие дружки!.. И подпоручик, бедняга, из-за него в каземате сидит, и сестрица его, ангел, из-за него по двору мечется, и мне муки... чертов полковник!" 
Разгоряченный этими чувствами, он так и выбежал во двор на мороз без шубы, в одном сюртучке, с черной папкой под мышкой, в которой новые опросные листы таили свои каверзы. Быстро перебежал двор, обогнул соборную ограду и помчался к страшному месту, обвеваемый морозным вечерним ветром. 
"Не зря тебя судят, злодей, и казнят! - думал он на ходу. - Как ты всем жизни перепутал, враг!" 
Для него, молодого да раннего, это было и неудивительно - так с ожесточением воспринимать все, что было вокруг, словно все это получалось по причине Пестелева злодейства, ибо тут и взрослый сильный человек мог пошатнуться во мнении - не то что юнец. 
Вы только поглядите, милостивый государь, каково-то ему было из всего выпутываться, что на него навалилось: с одной стороны, стало быть, сердечное кипение, всякие планы, эдакий взлет душевный, а с другой - страдания, зависимость и страхи. 
И чем больше вырисовывался перед ним мрачный силуэт крепостной стены, тем сильнее охватывали его ожесточение и гнев, и так вот, сопя и бормоча проклятия, заиндевевший весь, сопровождаемый морозными клубами, словно духами ада, размахивая черною папкой над рыжею головой, ввалился наш герой в караульное помещение, временно оборудованное в одном из казематов куртины, где большой фонарь, свисая с потолка, странно освещал покрытые зеленой плесенью своды. Дежурный офицер развел руками, ибо, по позднему времени, уже не имел ключей, а находились они, по недавно установленному порядку, у плац-майора Подушкина, некоронованного короля сих казематов, имя которого, и без того знатное, утвердилось окончательно благодаря возмущению, происшедшему в недавнем декабре. 
Дежурный офицер поманил за собой Авросимова, и они направились к плац-майору. 
Несмотря на поздний час, плац-майор бодрствовал. Сильный запах водки исходил от него. Человек он был большой и грузный, и неопрятный, но это нашего героя не смущало, ибо детей с ним крестить он не собирался. 
- Теперь мне, сударь, ни сна, ни покоя, - рассказывал плац-майор, копошась в связке ключей и приспосабливая ее, чтобы удобнее нести. - Никто теперь без меня никуда-с. Государственные преступники - это, конечно, само собой, так ведь их много, сударь, много! Да все не в себе, с капризами... 
Теперь уже втроем они шли по направлению к первой стене. Снег поскрипывал под ногами. 
- ...Прежде всего ублажи, - говорил плац-майор, медленно и с одышкой вышагивая, - подай, возьми, накорми... А знаете, сударь, каково аристократа-то ублажить? Черного хлеба, к примеру, он не ест... Не спешите, сударь... Да я его уговорить должен... Или вот запри, отопри... На каждого ведь особое предписание: содержать, к примеру, хорошо. Что сие значит? Давай чай, как ни попросит, бумагу, белый хлеб-с, солдата в лавочку гонять, а коли денег у арестанта нет - свои выкладывай, вот как-с... Или, к примеру, содержать строго... Не споткнитесь, сударь, тут приступочек... Чаю не давать, бумаги не давать, масло в лампе вышло - не давать, шуметь не давать... Или, к примеру, содержать строго, но бумагу, буде понадобится, и перо давать... А ведь это, сударь, все на мне. Сначала, сударь, бывает трудно, покаюсь. Они все разные. После же, по прошествии времени... Теперь сюда пожалуйте-с, вот так... а по прошествии времени приспосабливаются, и уж мне полегче тогда, полегче... В общем, не заскучаешь, сударь. 
Они прошли ворота и остановились перед нешироким деревянным мостком, освещенным двумя фонарями. Здесь Авросимов еще не бывал. За мостком на островке виднелось мрачное одноэтажное здание Алексеевского равелина, за темными окнами которого, казалось, не было жизни. 
- Слуууушай! - крикнул дежурный офицер. 
Спустя некоторое время что-то щелкнуло, что-то прогремело, прозвенело, и перед ними появился унтер-офицер в сопровождении инвалидного солдата. Они перешли мосток, разглядели плац-майора и молча повели его и Авросимова за собой к равелину, оставив на этой стороне дежурного офицера. 
Сердце у нашего героя билось учащенно. Подошвы трудно отставали от примятого, утоптанного снега. Хотелось бежать отсюда куда глаза глядят. 
Наконец звякнул болт, распахнулась калитка, и они все так же молча вошли в окованные двери. Перед нашим героем возникло сводчатое помещение. Множество фонарей почти не освещало его. Дальше была дверь. За дверью - коридор, под углом уходящий куда-то. Было слышно, как где-то звонко и скучно ударяется капля о камень. Пахло почему-то березовым веником да водкой от плац-майора. 
- Вот вы обратите внимание, сударь, - сказал Подушкин хриплым шепотом, обратите внимание, сколько их... Весь этот коридор, да там еще, за тою вон дверью, а за тою - опять, да с двух сторон, и все ведь комнатки, комнатки, нумера-с, сударь... Раньше на все про все - два, три несчастных, а тут навезли без счета, и все ведь, сударь, я, все мое... 
И в самом деле, потянулись двери камер, и солдаты, обутые в валяные сапоги, и фонари с оплывшими свечами, и снова - запах березовых веников, гнили, прогорклого масла, водки... 
И вдруг Авросимов даже замедлил шаги, так знаком показался ему коридор. Будто он тут и взаправду бывал уже, среди этих серых однообразных стен, в этом длинном коридоре, полном вздохов и шорохов, не имеющем, казалось, конца. Ах, да он же вспомнил! Вспомнил недавние свои сновидения, когда возник перед ним длинный серый коридор, где еще пятно расползлось по стене - то ли от воды, то ли от выплеснутых щей... И тут в самом деле он вдруг узрел то самое пятно, точно такое же, как во сне, и именно от щей, ибо засохшие капустные остатки, налипшие на стену, теперь хорошо были видны. И пока плац-майор Подушкин, заметив недоумение нашего героя, желтым пальцем соскребывал со стены эти остатки, огорченно покачивая головой, Авросимов находился как бы в столбняке, не умея увязать яви и сна. 
- Солдат споткнулся, пролил, - сказал плац-майор шепотом. - Атак все аккуратно... Вот солдат пролил... 
Капустная полоска никак не хотела отрываться от стены и даже желтому скрюченному пальцу плац-майора не поддавалась долгое время, как вдруг оторвалась и плавно так, словно засохший лепесток розы, опустилась на каменный пол. 
- Готов, - снова шепотом удовлетворенно сказал Подушкин и вытер палец о штаны. - Всё на мне в этом доме, сударь, - И сильнее запахло водкой. - А теперь пожалуйте сюда. 
Стража замерла поодаль. Ключ в замке прогремел. Щеколда ужасно заскрипела. 
- Я, сударь, здесь погожу, а вы не сознавайтесь обо мне, а то требовать начнут-с, то да се, не дай Бог... Ступайте... 
И он растворил дверь камеры и слегка подтолкнул нашего героя. 
Теперь наш герой стоял перед распахнутой дверью, за которой ему показались мрак и отсутствие жизни. 
Теперь за ним, за его спиною, был уже один мир, в котором шепотом переговаривались тюремщики, впереди - другой, где горел масляный светильник. 
Там, в неясном, желтоватом зареве грустного этого приспособления, расплывалась над столом согбенная фигура. 
Авросимов-то вошел быстро, но ему самому показалось, что прошло долгое время, и дверь захлопнулась, как только он вошел, но скрежет еще долго висел в воздухе. 
Перед нашим героем сидел полковник-злодей и словно читал, однако книги перед ним не было и бумаги никакой - тоже. 
В одно мгновение тысячи мыслей вихрем пронеслись в голове Авросимова, одна пронзительнее другой. Вот он сидит в своем последнем дому, страшный человек с маленькими глазами, который решился потягаться с государем. Но с государем тягаться невозможно, ибо, едва об этом шевельнется мысль, как тотчас Павел Бутурлин, и их сиятельство граф, и плац-майор Подушкин, и он сам, Авросимов, накинутся, свяжут и потребуют ответа. Разве он не знал об этом? Куда ж он шел? Чего же добивался? На что надеялся гордец, возомнивший о себе Бог знает что? Друзья от него отворотились, их сиятельство его боится, а раз боится, стало быть, сотрет. Авросимову он душу возмутил, и только крепостные казематы еще источают для него свое сырое тепло, балуют его и коварно покоят в своих стенах. Зачем же?! 
Как он шагнул вперед, наклонив голову, словно рассвирепевший бык - на красное, он и не помнил. Это была свирепость от горя и испуга, и боль клокотала в этом неопытном теле, когда он взмахнул рукой, так что железная кружка отскочила прочь, как безумная, и затарахтела по каменному полу в тишине. 
Можно было подумать, что наш герой сейчас обрушится на пленника и задавит, но тарахтение злополучной кружки вдруг отрезвило его, и он замер. 
Павел Иванович глядел на него вполоборота. Вдруг он легче тени скользнул с табурета, поднял кружку, подал ее нашему герою, а сам покорно воротился на свое прежнее место. 
Ах, как бы вам, милостивый государь, увидеть это! Увидеть, как злодей, имеющий даже сходство с французским узурпатором, сгибался над тюремной кружкой и подносил ее как бы даже с поклоном нашему герою, оцепеневшему в своей нежданной роли. Ах, он всего мог ожидать: и молчания, и гнева, и презрения, ну, наконец, пинка сапогом по кружке, ну, скажем, полковник мог ведь наклониться с достоинством и поставить кружку на стол или там Бог знает чего еще... Но чтобы вот так!.. 
Теперь, после всего этого, Авросимов и не знал, что ему делать: то ли сказать что, то ли молча подать бумаги. 
"Зачем же в ноги-то кидаться! - воскликнул он в душе. - Уж взялся, так держись. - И снова резкая боль его пронзила: - А что я-то могу?" 
Пестель увидел обращенные к нему глаза Авросимова, в которых бушевали огоньки лампадки пополам со страданием. 
- Господин полковник, - сказал Авросимов, - извольте принять опросные листы. 
Павел Иванович с тою же поспешностью, что и прежде, выхватил папку с бумагами из рук нашего героя и зашуршал листами, поднося их совсем близко к пламени светильника. 
Авросимову показался он еще ниже, чем в Комитете, да и нанковый халат был ему не по плечу, и нелепая эта фигура вызывала больше сожаления, нежели гнева. 
Тут наш герой вспомнил рассказы Майбороды и попытался представить себе полковника прежним, то есть в мундире, в лосинах, с холодным взглядом и с дерзостью в мыслях. 
Павел Иванович читал опросные пункты, шевеля губами. Веселое племя рыжих прусаков взапуски носилось по столу. Авросимов смахнул одного на пол. 
- Покоя от них нет, - пожаловался Пестель. - Есть смирные, так тех не видно, а этим что ни делай, ничего не помогает. 
- Надо бы плац-майору сказать, - посоветовал Авросимов. 
Павел Иванович усмехнулся. 
- Разве это в его власти? Над прусаками он бессилен. 
"Кабы я был на его месте, - подумал наш герой, - я бы не упорствовал, не гордился бы, я бы государю в ноги упал". 
Авросимов явственно увидел себя самого, одетого в полковничий мундир, и как он валится в ноги царю: "Помилуйте, ваше величество!" Но царь глядит на него с недоверием, поджав губы. 
Пестель протянул нашему герою ранее заполненные листы. 
- Извольте. 
И вдруг что-то, видимо, показалось ему в глазах Авросимова, что-то привиделось. Он выхватил их обратно, торопливо перелистал, склонившись к светильнику, и нашел, и принялся перечитывать. 
"...Все говорили, что Революция не может начаться при жизни Государя... и что надобно или смерти его дождаться, или решиться оную ускорить... Но справедливость требует также и то сказать, что ни один член из всех теперешних мне известных не вызывался сие исполнить, а напротив того, каждый в свое время говорил, что хотя сие Действие может статься и будет необходимо, но что он не примет исполнение онаго на себя, а каждый думал, что найдется другой для сего". 
- Отчего же так? - словно спросил кто-то с насмешкою. 
Но кто спросил, было не понять. Рыжий писарь стоял ни жив ни мертв, боясь пошевельнуться, небеса были далече, за толщей сводчатых потолков. 
Павел Иванович закусил губу и быстро повел перо по черному листу, не обращая внимания на Авросимова. 
"...Большая разница между понятием о необходимости поступка и решимостью оный совершить. Разсудок может говорить, что для успеха такого-то предприятия нужна смерть такая-то, но еще весьма далеко от сего умозаключения до самаго покушения на жизнь. Человек не скоро доходит до таковаго состояния или расположения Духа, чтобы на смертоубийство решиться, во всем соблюдается в природе постепенность. Дабы способным сделаться на смертоубийство, тому должны предшествовать не мнения, но Деяния, из всех же членов теперешняго Союза Благоденствия ни один, сколько мне известно, ни в каких отношениях не оказывал злобных качеств и злостных поступков или пороков. Посему и твердо полагаю я, что ежели бы Государь Император Александр Павлович жил еще долго, то при всех успехах Союза революция не началась бы прежде естественной его смерти, которую бы никто не ускорил, несмотря на то, что все бы находили сие ускорение может быть полезным для успеха Общества Сию мысль объясняю я при полной уверенности в совершенной ея справедливости." 
Он поставил точку, удовлетворенно вздохнул, и ощутил на плече худенькую руку Евгения Оболенского, и услыхал его голос: 
- Я вижу, как вы обольщаетесь, но мне, черт возьми, хочется вам верить. Приятно чувствовать себя сильным, вы не находите?.. Хотя я не говорю вам "да", учтите, не говорю, дайте срок, мне по сердцу ваша неукротимость, но я не знаю, то есть о себе я не знаю; это, наверное, справедливо, но я не знаю... 
- А вы не боитесь, что именно нерешительность сыграет с вами однажды злую шутку? - спросил Пестель холодно. 
- Не знаю, - сказал Оболенский и исчез, и голоса потухли. 
Павел Иванович простился с ними с умилением и болью и снова протянул Авросимову исписанные листы, теперь уже с поправкой. 
- Извольте... 
- Завтра, на рассвете, - сказал Авросимов шепотом, - повезут подпоручика Заикина бумаги ваши искать. 
Пестель стоял, опустив голову. Желтый прусачок мирно спал в складке его халата. Масло в светильнике еле слышно шипело. 
- Я думал, вы меня ненавидите. - удивленно сказал Павел Иванович и улыбнулся. 
Авросимов шагнул было к двери, но резко оборотился. 
- Я жалею об вас! - вдруг крикнул он. - Жалею! Жалею! - и распахнул проклятую дверь. 
Но это был не крик, а тоскливая мысль, забушевавшая в нем на мгновение. 
Дверь захлопнулась со скрежетом. Пламя светильника вздрогнуло. Золотой клинок, изящно искривленный, заколебался в воображении Павла Ивановича, тускло сверкнув, напомнив недавнюю юность. Он виделся недолго и исчез, словно короткая усмешка фортуны, знаменующая ненадежность любви в этом мире. 
"Хотя, - подумал узник, - страдание тоже не вечно", - и поежился. 
Я, милостивый государь, позволю себе высказать вам свою мысль, которая давно во мне утвердилась, но которая, когда возникла, волосья мои подняла дыбом. 
"Что же это такое? - рассуждал я по секрету. - Полковник Пестель призывал своих сообщников так все переворотить, чтобы рабство сломать и многим русским людям дать жить по-людски, а не по-скотски. Прав был Пестель или нет? Злодей он или пророк? Вот оно самое главное-то и следует. Ежели он не был прав, зачем же наш нонешний государь, я вас спрашиваю, дал народу волю? Стало быть, Пестель был прав? Ах милостивый государь, а ежели он прав был, ежели прав был, за что же его так позорно казнили?!" 
Это я открыл для себя и вам первому сообщаю по большому секрету, и тут я вижу, как вы бледнеете. Но вы погодите и слушайте дальше. Значит, в сем вопросе полковник был не злодей, но пророк. Это мы с вами установили. А государь?.. Тут сердце мое трепещет и содрогается. Он повелел казнить пророка! Вы говорите, мол, за цареубийство, но какое же цареубийство, которого не было? За намерения? Ах, милостивый государь мой, мы же не дети! Злодеем или глупцом был покойный наш государь? Ежели глупцом, а Россия тому примеры знает, значит, нельзя было великой стране на его благодеяния рассчитывать. А ежели злодеем, ибо не внял пророку и вверг народ свой в долгое страдание, стало быть, и сам он достоин худшей участи. Вот до чего я додумался на досуге. Предвижу, как вы будете негодовать попервоначалу, но поверьте мне, подумав хорошо, вы сами к тому же придете. Вы не подумайте, ради Бога, что я себя пророком мню. Нет, нет. Но сильные мира сего страсть как не любят пророков, ибо пророки своим предвидением их престиж умаляют. И тут-то, в ослеплении, пророка они казнят, а уж после того переворачивают жизнь, как пророк предсказывал, и эти предсказания выдают за свои. Спрашиваю его: что же это, мол, вы пророка отвергли, а теперь то же самое творите, что он велел? Предвижу ответ, что, мол, тогда не время было сие творить и пагубно, а нынче, мол, самое время... И так мы отговариваемся, милостивый государь, угождая собственной амбиции и тем самым замедляя движение жизни. 
Теперь, думаю, пора нам с вами вернуться к нашему герою и к повествованию, печальному, но поучительному. 
- Позвольте, сударь, я с вас прусачка сниму, - сказал плац-майор, когда они выходили прочь из страшного того места. - Вы удручены-с... Это я понимаю. По первому разу всегда так. Даже преступник, которому казематы наши - дом родной, и тот, сударь, пребывает в долгом оцепенении, а уж коли свежий человек-с, тому и подавно, хотя я, например, к такому порядку привык и мне, сударь, сдается, что у нас как бы и не трудно-с. - Он вдруг засмеялся чему-то своему: - А что, сударь, пожалуй, мало таких мест в Санкт-Петербурге, чтобы сразу столько знатных господ знакомство со мной водили, хотя я вам по секрету скажу-с: прежних узников я больше обихаживал - когда мало их, на каждого щедрости моей помногу приходится. И вот некоторые из них помнят мои благодеяния и не брезгуют здороваться, сударь, ну как там кому сподручнее, а некоторые гордятся. Ермолов, пока тут в прежние времена в заточении был, никак без меня не мог-с: я ровно нянька его обихаживал, а вышел - и не замечает-с... 
Нынче в следственной преступников не допрашивали, и Авросимов, сдав бумаги, тут же отправился к себе на Васильевский, дабы подготовиться к трудному пути. 
Спеша по ночной улице мимо редких колотушников, он ощутил, как что-то скользнуло по его животу и мягко упало в снег. Он нагнулся и увидал свой английский пистолет. 
"Дурная примета", - подумал Авросимов, поднял пистолет и направился было далее, но тут зловещий экипаж военного министра, взвизгнув полозьями, вылетел из-за поворота и преградил ему путь. 
Трудно сказать почему, но, вместо того чтобы перепугаться, как обычно, наш герой вдруг успел подумать, что ежели рукопись Пестеля найдут, то устроят вокруг нее безумство, и тогда уж полковнику ни гордость не поможет, ни фортуна. 
"Как же это я спросить его растерялся, об чем у него там написано, что все они охотятся за ней, словно за последней уткой!" - подумал он сокрушенно, видя, как распахивается оконце в экипаже. 
- Подойди-ка, любезный, - приказал граф. - Опять полуночничаешь? Небось уже всех барышень перепробовал? 
Авросимов лихо подошел, но обрюзгшее лицо графа, пронзительные глаза и странный вопрос быстро выбили дурь из его головы. 
- Ты, любезный, однажды ко мне пожаловать отказался, - жестко сказал военный министр. - Интересно, это гордость у тебя или страх? 
- Страх, - просто сказал Авросимов, хотя, ежели вы помните, он и не отказывался от посещения, и даже приходил, когда граф того пожелали. 
- А почто у тебя предо мною страх? - без интереса спросил граф. - Я смертен. Все обиды с собой унесу. Кто об том вспомнит? 
- Бумага, ваше сиятельство. - с дерзостью ответил наш герой. - Да вам не след беспокоиться. Я, ваше сиятельство, никого обидеть не умею. 
- Ух ты какой, - рассердился граф. - И девок не обижал? Такой здоровила да не обижал? 
- Никак нет, Бог миловал. 
- Ты нынче опросные листы к Пестелю носил? Носил, носил. Это я велел тебя направить... Искусить тебя... Ну как он, раскаивается? 
"Откуда же ему известно?" - поразился наш герой. 
- Мне все известно, - сказал военный министр. - Чего ладошкой прикрываешься? Иди - знай, что у тебя там, под ладошкой. Парле ву франсе?.. 
- Никак нет... 
- Я тоже - нет, а вот не в малых чинах хожу. 
"Чего ему надо!" - взмолился про себя наш герой. 
- Я вижу грусть в твоих глазах, - сказал граф. - Да ты этим не гордись, любезный. 
У Пестеля тоже страдание русское, а он немец... Или ты доброту свою показываешь?.. Все вы за моей спиной добрые, канальи! 
Тут наш герой увидел, как из-за кареты вышел Павел Бутурлин и молча остановился. Это несколько приободрило Авросимова. 
- Ваше сиятельство, - взмолился он, коченея на ветру, - велите мне исполнить, что вашей душе угодно будет! Я все могу. Я только этих разговоров не могу выдержать, как они меня подминают, ваше сиятельство! 
- Да ты что? - спохватился граф. - Эк его трясет. Такой медведь, а стонешь. 
- И медведю больно бывает, - всхлипнул Авросимов, краем глаза поглядывая на Бутурлина, - когда из него жилки тянут... 
Бутурлин улыбался одними губами. 
- Да кто ж тебя тянет! - закричал военный министр. - Да как ты смеешь! - и приказал Бутурлину: - А ну-ка отпихни его прочь. Чего стал! 
Бутурлин тонкой своей рукой отпихнул всхлипывающего Авросимова, но толчок был слабоват, так что нашему герою пришлось даже самому отстраниться, чтобы хоть видимость была. 
Бутурлин уселся в экипаж, сделав Авросимову тайком ручкой. 
- А что это ты за грудь держишься, - спросил граф, - ровно пистолет у тебя за пазухой? 
"Как это он знает?" - ужаснулся наш герой, но тут оконце захлопнулось и кони понесли, дыша паром. 
После этого нелепого разговора, которого лишь со стороны военного министра, одуревшего от водки и гордости, и можно было ожидать, наш герой намеревался, наконец, заняться своими делами, но не тут-то было. Войдя в дом, он тотчас же по лицу понял, что в доме что-то неладно, и тут же вспомнил, как вчера капитан Майборода сидел на его постели и пил напропалую. Да неужели до сих пор сидит?! 
И вот, разогревшись решимостью, полный благородной высокопарности, сверкая синими глазами, отворил он дверь в комнату. 
- Господин Ваня, - обрадовался Аркадий Иванович, - а я вам сучку в презент принес. Я обид не помню, как ваш человек волком на меня глядел... Тут мне, господин Ваня, пофартило в Петербурге, чудный город, а я не могу, чтобы радостью с вами не поделиться. 
Авросимову трудно было оставаться с капитаном в одном дому после всех разговоров и намеков, но хохол устроился поудобнее на диванчике и сладко зевнул. 
Свечи были погашены. Тени успокоились. Наш герой так устал, что не мог противоречить капитану в его желании остаться ночевать именно здесь. Дремота подступила. Послышался храп Ерофеича. 
- Ох, господин Ваня, - вздохнул в этой тишине капитан, - разве ж я знал, що так оно выйдет? Вы не смотрите, что я смеюсь, мне, господин Ваня, страшно... 
- Это вы про что? - спросил Авросимов, борясь со сном. 
- Да все про то же, Господи Боже мой... Я ведь думал, как лучше, а видите?.. Всем-то не угодишь. Государю хорошо, а полковнику моему худо. 
Сон отлетел прочь. 
"Черт бы его побрал! - подумал наш герой. - Эдак я не высплюсь, буду вареный ехать..." 
- Вы бы уж спали, Аркадий Иванович. Ночь ведь... 
- Да я бы и рад, господин Ваня, ах, не спится... Как вы думаете, что полковнику моему быть может? 
Слова падали тихо-тихо, как легкое шуршание травы или кисеи под ветром, но были они отягощены былым безумством, былой горечью... 
- Что же это вы все на одного навалились? - прошептал наш герой, зарываясь в подушку. - И друзья, и враги... 
- Кто враг?! Кто враг, господин Ваня?.. Вы этим поверили, которые меня во флигеле вашем бесчестить пытались?.. Эх, вы... Да вам же полковник-то неизвестен, вы же не знаете, что он замышлял, как же вы можете его сторону брать? Вот что мне удивительно! Я ведь его любил, а как прознал про тяжкий умысел, какая уж тут может быть любовь, господин Ваня? Тут надо выбирать, господин Ваня. 
Авросимов, не желая продолжения этого нелепого разговора, притворился спящим, даже всхрапнул 
- Господин Ваня, - зашептал капитан, - а господин Ваня, вы послушайте меня... Мне ваше расположение терять не хочется... Уж как вы представили меня героем, так не раскаивайтесь... Легко ли по лезвию-то ходить?.. Вы слышите? Вот вы себя честным считаете, порядочным, да вы и есть порядочный, господин Ваня, так вот вы же поедете с подпоручиком донесения делать? Разве ж вас за то судить можно? А меня можно, что я отечество спасал?.. Господин Ваня, вы меня слышите?.. 
Господи, кто же прав-то? Пестель, ждущий своей участи, поверженный, приуготовляемый к казни за любовь к отечеству; капитан со своими цыганскими глазами, получивший пощечины за любовь к отечеству... Кто же?! 
- А те, господин Ваня, которые меня по щекам хлестали, разве ж они отечеству не служат? Да вы им прикажите - они тотчас всех бунтовщиков на Голгофу-то и поведут... 
- На Голгофу? - поразился наш герой. 
- На Голгофу, господин Ваня... Вот и вы едете, чтобы полковника уличить. И я его уличил. И ваши друзья. А за что же они меня по щекам-то били? 
- За барышню, - сказал Авросимов, теряя остатки сна. 
- Ох-хо-хо, господин Ваня, не прикидывайтесь... Ну да я их прощаю, прощаю... Мы ведь все ради отечества да государя стараемся... 
Вот, милостивый государь мой, сколько слов всяких об отечестве! 
- Поезжайте, господин Ваня, с Богом. Привезите сочинение - узнаете, кто прав... 
- А ежели его не найдут? 
- Найдут! - крикнул капитан с ужасом. - Непременно найдут! - и уже шепотом: - Не может быть иначе. Иначе я лжецом прослыву... Вы что, с ума сошли, говорить такое? 
- Я говорю: если... 
- Нет, нет, господин Ваня... Тогда я сам в ножки высоким чинам упаду, чтобы меня послали. Я всю Украину перерою, все поля да леса, а сочинение найду... "Если"... Да как же может быть "если", когда моя судьба от того зависит? И судьба нас всех... Да вы знаете, чего там написано? О, он читал мне, читал, господин Ваня! Да и они не отступятся, все генералы и великие князья и сам государь... Они сами землю рыть будут, господин Ваня, чтобы только найти сей документ... 
- Да что же там написано, черт! - не выдержал Авросимов. 
- А вот что, - вдруг засмеялся капитан. - В нем описаны способы, как революции производить, как низвергнуть наше христианское государство... В нем много соблазнов, господин Ваня, для молодых людей, таких, как вы и прочие... Уж ежели что вам в ручки попадет, вы ночей спать не сможете, а всё будете думать, как бы жизнь переворотить... 
- Пустое вы всё говорите, вздор всё, - сказал наш герой. - Я не верю вам. Какие такие способы? Ну?.. 
- А вот какие, - сказал капитан шепотом, - пора бы, к примеру, холопам дать волю, а? 
- Может, и пора, - откликнулся наш герой. 
- Да с землей... А не боитесь, господин Ваня, сами холопом стать у прежних-то своих холопов? 
- Ерофеич! - крикнул Авросимов с дрожью. 
Старик вошел неторопливо. 
- Хочешь, я тебе вольную дам? 
- Ай обиделись, барин? - спросил старик, бледнея. 
Аркадий Иванович захохотал, потер руки. 
- Велите вашему человеку, господин Ваня, кваску мне дать. Дюже горло у меня сушит... 
Ерофеич вышел. Аркадий Иванович продолжал свою беседу, но Авросимов вдруг словно провалился. Голос капитана звучал издалека, все глуше, глуше. А в сердце Авросимова возник страх за кого-то, и этот страх заглушал голос капитана. Вдруг голос совсем исчез. Тут наш герой понял, что очень просто, это он сам завернул за угол. Голос остался там, где-то за спиной. А впереди снова лежал все тот же знакомый коридор, и наш герой чуть было не побежал по нему, задыхаясь от тревоги за кого-то. "Скорей, скорей!.." Он потянулся за пистолетом, но тут коридор заколебался... пошел волнами и исчез. Лишь кто-то печально позвал издалека и смолк. Он открыл глаза. Аркадий Иванович в одном исподнем сидел на краешке его кровати с кружкой в руке. 
- Я понимаю ваше нежелание его звать, - сказал он, словно разговор их не прерывался, - его не добудишься... Да я и сам могу об себе позаботиться, - и он отхлебнул квасу. 
А кто-то опять звал, приказывал, просил беззвучно и настойчиво. 
Тут наш герой подлинно уж разгневался. 
- Спите вы! - прикрикнул он на капитана, изменив своей природной деликатности. 
11 
Две кибитки скользили по укатанному тракту, направляясь на юг. Утро едва занималось, но начало его уже обещало ясный день. Морозец был самый жгучий, накопивший за ночь силу. 
Два белых молодых жеребчика, бегущих в первой кибитке, почти сливались со снежными просторами, казалось, кибитка скользит сама по себе благодаря какой-то чудесной силе. Второй экипаж влекли, напротив, две каурые лошаденки, и заиндевелые их бока придавали им вид фантастических чудищ, беспрерывно взбрыкивающих и тонущих в клубах пара. Благодаря безветрию, снежная пыль подолгу не оседала и висела над дорогой вытянутым серебряным облаком. 
Мелькали мимо просыпающиеся деревеньки, и барские дома, и грустные кладбища, утопающие в сугробах, и веселые церквушки, каждая на свой лад, на свой манер. 
Подпоручик Заикин скорбно покачивался на сиденье перед нашим героем, у которого все надежды поспать в дороге разом схлынули, едва только их усадили в одни сани. Это произошло еще там, в крепостном дворе, и ротмистр Слепцов, адъютант генерала Чернышева, которому было поручено возглавлять предприятие, уселся рядом, и они понеслись в первой кибитке. Теперь два офицера покачивались перед Авросимовым, один в ручных и ножных цепях, другой вольный. На подпоручике была его обычная военная форма, так что, ежели отвлечься от цепей, можно было бы представить, что это он, Авросимов, арестован, а два молчаливых офицера сопровождают его неведомо куда. Дорога вилась бесконечно, воистину - в неизвестность. Так, разглядывая обоих офицеров, предаваясь всяким размышлениям, которые в нем рождала дорога, наш герой внезапно вздрогнул, пораженный странной мыслью. Действительно, оба офицера, и конвоир, и пленный, были поразительно меж собой схожи, если не считать одеяния. Оба молодые, с лихорадочным румянцем на шеках, одинаково задумчивые, даже печальные. Пожалуй, ротмистр был несколько постарше, но эта разница не мешала видеть в них братьев. 
Минуло часа два, как вдруг ротмистр Слепцов наклонился к пленнику и принялся, орудуя маленьким ключом, сымать с него цепи, которые, робко позвякивая, смирно укладывались на сиденье рядом со своим недавним обладателем. 
Авросимова поразила эта процедура, и всё, всё, всё минувшее, милостивый государь вы мой, снова показалось ему игрой, которую вот сейчас почему-то решили прекратить, дабы не зайти слишком далеко. 
- Благодарю вас, - сказал Заикин с недоумением, растирая запястья. 
- Так вам как будто полегче, - смущенно улыбнулся ротмистр. 
"Слава Богу, - подумал наш герой с облегчением, - как хорошо-то стало. Ах, так бы вот всегда! - и он взглянул на подпоручика: - Господи, как же он на сестрицу свою похож! Так же горд и нежен". 
Авросимов глубоко вздохнул, и оба его попутчика тотчас же на него воззрились. 
- Кабы ничего этого не было, - сказал наш герой дрогнувшим голосом, - ну этого всего... Ну там всего этого печального происшествия... а кабы мы могли с вами вот так запросто отправиться втроем... ну, скажем, к вам, господин ротмистр, в имение, ну и там нас, натурально, ждут... 
Заикин, насупившись, глядел в оконце. 
- ...Погода чудесная, - продолжал Авросимов, вдохновляясь. - Стол накрыт. Милые люди выходят встречать нас. Все нам рады. Могло бы и так случиться. 
- Вы поэт, - засмеялся ротмистр. 
Тут наш герой поглядел на подпоручика и подумал, что, может, и неучтиво так-то вот разглагольствовать, когда у человека горе, хотя он с самыми добрыми намерениями, от глубины сердца, старается развлечь этого человека в беде... Да кто его знает, в самом-то деле, виноват ли он? Может, он как лучше хотел, а его в злоумышленники записали... Ах, Господи Боже мой, хоть бы кто ответил, не томил бы! 
- Нет, уж вы продолжайте, продолжайте, - попросил ротмистр, - вы уж с подробностями, что да как, тем более что нам действительно через мою усадьбу проезжать... 
Тут Заикин снова с недоумением быстро глянул на ротмистра. 
- Да, да, - сказал Слепцов торопливо, - мы там и ночлег устроим, господа. Зачем же нам в ямской избе душиться? 
И снова наш герой заметил недоумевающий взгляд подпоручика, а сам и вовсе преисполнился к ротмистру расположением, ибо вдруг так легко и просто недавние несчастья отступили и легкое облачко тревоги, которое вот уже несколько дней висело над Авросимовым, причиняя боль, тоже вдруг рассеялось, как и не было. 
- Да продолжайте же, - сказал ротмистр. - Покамест вы все точно предусмотрели. Интересно, как у вас дальше получится. Вы и на картах гадать умеете? 
- Нет, - засмеялся наш герой. - Это так, совпадение... 
- Жаль, - искренне пожалел ротмистр, - мы бы славно вечер провели... Однако продолжайте, сударь, покорно вас прошу. 
Авросимов задумался на мгновение. 
- А что, может, вы и дом мой опишете? Ну-ка, интересно... 
Наш герой, втянутый в игру, напрягся и вдруг увидел явственно перед собой на зеленом взгорке белый помещичий дом, окруженный столетними липами, и красную крышу, проглядывающую сквозь пышную листву. Под взгорком едва колебался пруд, по которому скользили белые лебеди... 
- Полноте, - удивился ротмистр, - вы разве у меня бывали?! 
Пламя всевидения охватило нашего героя. Он засмеялся. 
- А откуда же зелень-то, сударь? - спросил ротмистр. - В январе! 
- Да я так увидел, - сказал наш герой. - А что? 
- Да нет, все правильно, сударь... Вот только, пожалуй, лебеди... 
Печаль сползла с лица подпоручика, и было видно, что он с живейшим интересом прислушивается к разговору своих спутников. 
- Ну, дальше, - попросил ротмистр. - Подъезжаем, и что же? 
Авросимов вновь погрузился в угадывание. Зелени уже не было. На запорошенном крыльце толпилась дворня. Они вылезли из кибитки, по белым ступеням начали подниматься на крыльцо, обрамленное шестью колоннами, на которых покоился белый портик с облупившейся штукатуркой. Среди дворни, молчаливо приветствующей барина, Авросимов вдруг различил господские лица: какие-то немолодые дамы, барышни с расплывчатыми лицами, кавалеры, то есть их было даже больше, нежели простых людей, то есть они-то как раз и стояли молчаливым полукругом, а дворня была малочисленна, и она жалась к стеночке, к стеночке... 
- Все правильно, - засмеялся ротмистр с еще большим изумлением, - только колонн - восемь. А что это за барышни - понять не могу? Какие там барышни вам померещились? 
- Милодора, - сказал Авросимов в пространство. 
- Почему Милодора? Кто такая Милодора? 
- Я и вашу сестрицу вижу там, - сказал наш герой Заикину. 
Тот помертвел весь, передернулся бедный подпоручик, провел ладонями по щекам, но попытался улыбнуться все же. 
- Ну, дальше, дальше, - нетерпеливо сказал ротмистр. - Ну, стало быть, приехали, так? Ну теперь пропустим лобызания и всякие там разговоры на крыльце... Ладно, пусть Милодора и сестрица господина Заикина... Вошли в дом, да? Что же видим мы перед собою? Ну говорите, сударь... 
Нашему герою предстояло тешить уже не только ротмистра, но он и сам теперь заигрался так, что и остановиться не мог, и воображение его, все более и более распаляясь, распахивало перед ним картины, одну другой невероятнее. 
- Тут мы входим в дом, - сказал Авросимов с улыбкою, полною тайны, которая давно уже не озаряла его лица. - Сбрасываем шубы, а должен вам сказать, что вечер близок, и несут свечи, и мы усаживаемся в гостиной у горящего камина... 
- А камина-то нет, - засмеялся ротмистр. 
- ...и пусть, Бог с ним. Однако тепло. Скорей, скорей несите нам вина и яств! Несут. Ваша сестрица, господин подпоручик, ее ведь Настенькой зовут. Так вот она... 
- Браво! - крикнул ротмистр. 
- Черт... - сказал подпоручик с восхищением. 
- Она садится между вами, сударь, и мною, мы ведь с ней давно знакомы. "Ты-то как здесь?" - спрашиваете вы. "А вот так", - говорит она, а сама смотрит на меня с лукавством. Тут вы, натурально, все понимаете, и вы этому рады, сударь. "Ладно, - говорите вы, - я не возражаю, а ежели что - я сам батюшке в ноги упаду, умилостивлю его, живите, Господь с вами..." 
- А что, сударь, - вдруг спросил подпоручик, уставясь на нашего героя, вам и в самом деле Настенька по сердцу или же вы балагурите? 
- Не мешайте ему, пусть он рассказывает, - попросил ротмистр. 
- Затем, - сказал наш герой, не ответив на вопрос подпоручика, - затем Настенька удалилась, чтобы не мешать нам в мужском разговоре, а мы сидим, пьем вино и рассуждаем о всяческих там возвышенных предметах и ждем гостя, который с минуты на минуту должен объявиться. 
- Кто же этот гость? - с удовольствием засмеялся ротмистр. 
- Сейчас, сейчас, - проговорил подпоручик, - сейчас он скажет... Вы только ему не мешайте... 
- Мы ждем гостя, - продолжал наш герой, обращаясь снова в пространство, как бы и ни к кому. - Наконец он входит к нам. Мы все встаем, потому что невозможно сидеть, когда он входит. Сам он невысок, кряжист, армейский полковничий мундир ладно сидит на нем. Глаза холодны и глубоки. Движения размеренны. Он садится в кресло и сидит, ровно Бонапарт, ногу чуть вытянул... 
- Кто же он? - спросил ротмистр хрипло. 
Но Авросимов не отозвался. Распаленное воображение безумствовало. Теперь он совсем явственно видел все, что воображал, а попутчики его нисколько не заботили. Они сидели, вытянув длинные шеи и раскрыв глаза. Авросимов даже позабыл, что он в санях и какая печальная миссия ему предстоит, он видел, как он подошел к таинственному незнакомцу, на ходу оправляя свой майорский мундир, и сказал ему, словно век уже целый был с ним близок: 
- Судьба не часто балует нас встречами. 
- Полноте, - улыбнулся полковник, - с нашими-то заботами в наш век можно ли видеться чаще? Господа, - обратился он к остальным, - мы все продрогли с дороги, не выпить ли нам чего? 
- Пусть ротмистр распорядится, - сказал Заикин. 
Покуда люди по приказанию ротмистра подавали, приехавшие уселись поплотнее. 
- Я было согласился с вашими республиканскими воззрениями, - сказал подпоручик полковнику, - но мысль об непременном цареубийстве столь для меня ужасна, что она меня от вас отдаляет. 
- Какая же республика, коли жив монарх, пусть даже бывший? - жестко отпарировал полковник. - Что это вы? Да разве вас кто силой тащил к нам? Вот ротмистр Слепцов полный наш антагонист, так что ж из того? Я могу уважать врагов. 
- Какой я враг, - засмеялся ротмистр, - я, может быть, более друг, чем вы предполагаете... Я хочу вас предостеречь от неверного шага, но понятия благородства мне не чужды. Я выдавать не способен, господа, я просто арестовываю. Я даже понимаю ваш пафос, вы где-то там по-своему правы, и все-таки, господа, когда час ударит... Вы понимаете?... Но пока вы в моем доме, прошу, господа, откушать. 
Аромат гвоздики почему-то распространился по комнате. Все потянулись к бокалам и с наслаждением отхлебнули. 
- Вот видите, - сказал ротмистр, - как хорошо мы сидим в тепле и наслаждаемся беседой и вином, а ведь осуществись ваши планы, господин полковник, и ничего этого уже не будет, а будет холод, кровь и братоубийство. 
- Вздор какой, - засмеялся подпоручик, - просто вино и другие прелести тогда будут для всех. 
- Это вот и есть вздор, - сказал ротмистр, - ибо всем всего никогда не может хватить. Так не бывает. Это же не сказка какая-нибудь. Да и зачем простому человеку то, что привычно нам? 
- Ах, не в этом дело, - сказал подпоручик. - Но когда наступит народное правление, тогда один не будет унижать других, тогда наступит расцвет искусств... 
- Позвольте, - засмеялся ротмистр, - но народное правление - это ведь тоже власть, а власть, господа, шутить не любит. Сегодня одним плохо, а завтра другим. Какой же резон в ваших словах? 
- Короче говоря, вы исповедуете рабство, - сказал полковник, - но это анахронизм... 
- А кто доказал сие? - снова усмехнулся ротмистр. 
- Это очевидно, - сказал полковник. 
- Нет, нет, - вмешался Авросимов, - я не вижу ни у одного из вас резона, не вижу. 
- Значит, вы утверждаете, что республика не может быть без цареубийства? спросил подпоручик полковника. - Вы настаиваете? 
- Это не главное, - ответил тот. - Почему вы все время это помните? Вы же поклялись освободить отечество: 
- Да, но он присягнул царю, - сказал ротмистр. 
- Не беспокойтесь, господин подпоручик, - мрачно усмехнулся полковник, думайте об избавлении родины от рабства. Царя я беру на себя... 
...В этот момент кибитку тряхнуло. Это словно подстегнуло усталых коней, они понеслись пуще, а Авросимов прекратил свои фантазии. 
- Кто же этот полковник? - спросил ротмистр упавшим голосом. 
- Я знаю, - сказал подпоручик. - Но выдумки вашей хватило не намного, сударь. 
- Отчего же? - сказал ротмистр Слепцов. - Ротмистр Слепцов в вашем повествовании выглядит вполне благопристойно. Хотя, что касается таинственного полковника, я-то догадываюсь, сударь, кого вы имеете в виду, это не вполне соответствует истине, уж поверьте. 
В этот момент кибитка стала, послышались хриплые голоса, в окошечко виднелась ямская изба, и на утоптанном снегу золотилась раскиданная солома... Пришла пора смены усталых лошадей. 
- Поскучайте-ка, господа, - сказал ротмистр и выбрался наружу. 
Авросимову совсем было показалось их путешествие мирным, и он готов был фантазировать и дальше, поскольку это доставляло удовольствие его попутчикам, но тут, не успел ротмистр выйти, как тотчас немолодой жандармский унтер, ехавший в задней кибитке, оказался у распахнутой дверцы, и полез внутрь, и уселся рядом с Заикиным. 
Наш герой как бы очнулся, ибо это напомнило ему о цели их путешествия, что тюрьма не спит, бодрствует. И тут он взглянул на подпоручика. Тот сидел с печальной усмешкой на устах, словно знал наперед, как все случится, хотя, может, и в самом деле знал. 
"Вот как наяву-то жестоко все, - подумал Авросимов. - Сидит унтер, будто его кто врыл сюда, и хоть ты убейся - с места не сойдет, и жилы у тебя вытянет, коли ему велят... А кто он? А он мой соплеменник, брат мой..." 
- Хороший день нынче, - обратился к унтеру Авросимов. - Что за охота в кибитке сидеть? Шли бы погуляли. 
- Ваше высокоблагородие, - раздельно произнес унтер, - мы уж вернемся нагуляемся. Нынче нам нельзя-с. 
- Простыть боитесь? - спросил наш герой. 
- А как же-с, - засмеялся унтер, довольный, что с ним молодой рыжий в пышной шубе господин ведет беседу. - У нас простужаться никак невозможно, - и одними глазами указал на подпоручика, который словно и не слышал этого разговора. - Я бы и рад прогуляться, да ведь простынешь, - он засмеялся вновь. - Мне перед отъездом строго-настрого велели: мол, гляди, Кузьмин, ежели простынешь!.. Мол, лучше обратно не вертайся - лечить зачнем. 
- А больно лечат? 
- Ох, и не спрашивайте лучше, ваше высокоблагородие, аж до самых печенок, и не встанешь опосля... Так что лучше я в тепле посижу. 
- А зачем же, Кузьмин, так больно-то? - спросил Авросимов, начиная испытывать раздражение и не понимая, отчего оно в нем вдруг пробудилось. - А может, это хорошо, Кузьмин, что так лечат? Может, без этого нельзя? 
- Без этого, знамо, нельзя, - уже не улыбаясь, сказал унтер. - Кабы можно было - не лечили бы. Да я этого избегну. 
- А ты сам-то, Кузьмин, других лечил? 
- А как же, ваше высокоблагородие, бывало-с. У меня рука верная. 
Тут подпоручик резко оборотился к нему. Унтер засмеялся. 
- У меня рука верная, - повторил он. 
- А не совестно вам рассказывать о своих злодействах? - с гневом спросил Заикин, весь бледнея. 
- Так что, ваше высокоблагородие, - подмигнул унтер Авросимову, - как надобность будет, вы не сумлевайтесь: у меня рука верная. 
Авросимову захотелось вскочить наподобие медведя и взмахнуть руками, чтобы унтер, прошибив дверцу, летел в снег, и глядеть, как он там будет извиваться, но следующий вопрос подпоручика остановил его. 
- Неужто вам так лестны ваши обязанности? - спросил Заикин. 
Унтер успел только подмигнуть Авросимову, как дверца распахнулась, и ротмистр Слепцов, румяный и счастливый, предстал пред ними. 
- Ну-с, - сказал он, - можно и отправляться. 
Тут унтер начал покорно выбираться вон, чтобы уступить место ротмистру, и Авросимов глядел на его напрягшуюся шею, пока он медленно сползал с сиденья и протискивался в дверцу, и сердце нашего героя сильно скакнуло в груди, ударилось обо что-то, и он ринулся к выходу... От сильного его толчка унтер рухнул в придорожный снег, распластавшись, и наш герой заторопился следом, будучи не в силах удержаться в кибитке. 
- Ба, - засмеялся Слепцов, - что за оказия! 
- Ноги размять, - сказал Авросимов. - А ты что же это падаешь, любезный друг? - обратился он к унтеру, который наконец поднялся. 
- Ваше высокоблагородие меня толкнули-с маленько, - сказал тот, стряхивая с шинели снег и недобро поглядывая на нашего героя. 
- Пьян ты? - спросил, смеясь, Слепцов. - Ступай на место! 
Жандарм заковылял к своей кибитке. Золотая соломинка пересекала его спину. 
Первое время они ехали молча. 
Подпоручик, бывший свидетелем странной сцены, разыгравшейся перед ним, изредка взглядывал на Авросимова; ротмистр, вспомнив о дорожных фантазиях нашего героя, вдруг поник лицом, глаза его сделались печальны и настороженны, счастливое выражение исчезло. 
Что же касается нашего героя, то он попросту спал или делал вид, что спит, во всяком случае, глаза его были закрыты, голова откинута, а щеки терялись в густом приподнятом воротнике. 
И все-таки он не спал, а, полный случившимся, заново все это переживал и изредка поглядывал синим своим торопливым глазом на бедного подпоручика, лишенного даже права постоять за себя. 
Тут перед нашим героем возникла давняя сцена в злополучном флигеле, когда прекрасные его, Авросимова, друзья и Сереженька, покойный ныне, допытывались у капитана, как же это он смел даму оскорбить, хотя он никакой дамы (вот крест святой) не оскорблял, а посему дергался в разные стороны, не спуская взора с желтой ладони Бутурлина. И вот, вспомнив эту историю, наш герой, конечно, мог преспокойно двинуть псу по его напрягшейся шее, а после спрашивать, что, мол, случилось, и полезть обратно в кибитку, недоуменно пожимая плечами, то есть он так и поступил, да удар был слишком вял (вот жалость!), так, толчок какой-то. 
- Простите, господин подпоручик, - вдруг сказал ротмистр, - я вынужден был приказать унтеру занять мое место на время стоянки, хотя сие вовсе не указывает на мое к вам недоверие, а просто инструкция... 
- Да уж пожалуйста, - откликнулся Заикин, не поворачивая головы, поступайте как знаете, сударь. 
- Но вы не должны на меня быть в претензии, ей-богу... Давайте-ка обо всем забудем, а попросим господина Авросимова продолжить свои фантазии, а там, глядишь, и моя Колупановка вывернется. 
- Эээ, - сказал Авросимов, - я и придумать больше ничего не могу. Ведь вот как стройно все получалось, а тут не могу, да и только. А вы, господин ротмистр, стало быть, и мне не доверяете, ежели считаете долгом своим жандарма... 
- Да что вы, Господь с вами, - обиделся Слепцов. - Но видите ли, какая штука. Ежели, предположим, преступнику вздумается бежать и он, ваш пистолет отобрав, вам же его в лоб и уставит, вы ведь, милостивый государь, руки вскинете, и все тут, верно? 
- А жандарм? - усмехнулся наш герой. 
- А жандарм, сударь, при исполнении служебных обязанностей и рук подымать не смеет, а ежели и поднимет, так чтобы на преступника накинуться... 
В этом ответе ротмистра было ровно столько резону, чтобы не возражать, а только глянуть краем глаза на подпоручика, которого так открыто именовали преступником. 
Ах, милостивый государь, мы всегда беспомощны, когда правы, ибо неправота лихорадочно обзаводится доказательствами, и она тут же все это вывалит вам, и вы отступите, ибо она свое дело знает, а правота об том не заботится: мол, ежели я правота, так и без всего всем ясно, что я правота. Вот так. 
Наконец, как снова поменяли лошадей, и уже другой, молоденький жандарм насиделся в кибитке вместо унтера Кузьмина, они снова тронулись. Авросимов почувствовал, что голод его истерзает и холод замучает, а каково-то подпоручику в его шинелишке? 
Ротмистр словно услыхал его размышления, а может, и его проняло холодом да голодом, но он первым нарушил длительное молчание и сказал подпоручику: 
- Вы простите, сударь, что я так долго не распоряжаюсь покормить вас. Ежели на пути - так мы время потеряем, а уж доберемся до Колупановки, там вам будет все, чего ни пожелаете, ей-богу. 
- Да я уж терплю, - улыбнулся Заикин, - мне другого исхода теперь нет. 
Поверите ли, как это ужасно, когда человек улыбается, произнося горькие слова! 
И наш герой об этом же подумал, и снова волна сочувствия к подпоручику и расположения к ротмистру окатила его. 
"А ведь он мог бы и не извиняться, - подумал Авросимов, - а он вот извиняется". 
Так они ехали. День, как это говорится, миновал, и веселое да недолгое северное солнце закатилось, только краешек его багровый еще маячил над лесом, отчего сосны да ели протянули длинные тени, синие и неподвижные. И вот тогда, когда мучения голода и молчания и всяких мыслей достигли уже предела, кибитка скользнула в лес, вынырнула затем и перед путниками открылась восхитительная картина. Тракт серебрящейся змеей уходил вниз, к застывшей реке, за которой снова начинался взгорок. На том взгорке, в зимнем саду, расположилась белая усадьба, и восемь колонн отчетливо вырисовывались в сумерках, а за усадьбой, за садом, тянулась Колупановка, переваливаясь с пригорка на пригорок, будто старая баба с коромыслом. 
Вожделенные тепло и сытость были теперь рукой подать, но смутное ощущение тревоги, уже знакомое, пропавшее было на солнышке, снова шевельнулось в душе нашего героя. 
- Господа, - сказал ротмистр Слепцов, - мне, господа, очень по душе пришлись ваши фантазии, - и он кивнул нашему герою. - Давайте же сделаем вид, что нет перед нами этой печальной цели, что мы просто завернули сюда для отдыха и все мы равны. 
- Мне все равно, - не поднимая головы, отозвался подпоручик. - Поступайте, как сочтете нужным. 
- Вот и славно, - обрадовался Слепцов. - Я жандармов отправлю в деревню, чтобы они нам глаз не мозолили, да велю им молчать обо всем. Мы славно отдохнем, господа. 
Будто услыхав слова об отдыхе, кибитка ринулась с пригорка, пересекла реку по синему льду и заскрипела по садовой аллее. Вот и усадьба. Вот и крыльцо под снегом. И точно: молчаливая дворня застыла на том крыльце. Кибитка остановилась. Ротмистр распахнул дверцы. Его радостно заприветствовали, и это разлило по всему телу нашего героя умиротворение и предвестье покоя. 
Повсему дом этот был построен недавно, всего в конце прошлого века, но как-то быстро обветшал; видимо, сырость и ветры, дующие на взгорке, решительно творили свое дело, так что колонны облупились, а в широких и гостеприимных сенях паркет кое-где вздыбился и отстал, так что руке доброго и неумелого деревенского мастера пришлось там и сям оставить следы своего мастерства в виде желтых сосновых заплат, прочных, но грубых. 
Правда, этого никто толком и не замечал из приехавших, ибо челядь так искренне радовалась приезду барина, а путники так сильно продрогли и оголодали, что обволокшее их тепло и пробивающиеся с кухни нехитрые и здоровые ароматы приятно закружили головы. 
- А вот и Дуняша, - громко провозгласил ротмистр, - хозяйка сего гнезда, и указал рукой на черноглазую вострушку, которая, вспыхнув вся от радости и смущения, загородилась концом белого платка. 
- Милости просим, - пропела она из-за этого своего прикрытия. 
- А что, Дуняша, чем ты нас побалуешь? - спросил ротмистр, скидывая шинель и знаком приглашая попутчиков последовать его примеру. 
- Чем же вас баловать, свет вы наш? - пропела Дуняша, уже не таясь. 
Авросимов глянул на подпоручика. Тот стоял в стороне, уже без шинели, и, если бы не небритые щеки, можно было бы подумать, что он и впрямь прикатил сюда в гости, а завтра, на заре, помчится обратно к Настеньке своей или еще к кому, ибо у всякого есть к кому торопиться. 
- Будто ты и не знаешь, чего я люблю, - засмеялся ротмистр. - И гостям моим будет любопытно. 
И тут она опустила глаза. 
"Эге!" - подумал наш герой, любуясь девушкой. 
- Идемте, господа, - пригласил ротмистр, и процессия тронулась. 
Вечер выдался особенный, надо вам сказать. В тесной, но гостеприимной столовой круглый стол встретил путников уже припасенной на нем семьей графинов и графинчиков, поигрывающих отраженным светом свечей, хитросплетением граней и тонов от белого до темно-вишневого. 
Старые и позабытые вниманием кресла были удобны и мягки, даже легкий скрип не нарушал уюта, а, напротив, добавлял к нему нечто, подобное песенке сверчка. 
Еще не успели уставить стол обещанными яствами, а уж у дверей вдоль стены начали выстраиваться девушки, готовые грянуть песню. 
Ротмистр Слепцов глядел на их приготовления с улыбкой. Особенно он вспыхивал, стоило только милой Дуняше посмотреть на него. Вдруг он наклонился к подпоручику: 
- Все это ради вас, милостивый государь... Я хочу, чтобы вы поняли, как я к вам отношусь. То, что там, в Санкт-Петербурге, - все это вздор. Истинное здесь. Видите, как вам все рады? Вон и Дуняша, а она иной петербургской барышне не уступит, и она... Видите? И все это для вас... Как она их расставила с толком... 
- Благодарю вас, - отвечал подпоручик, обводя рассеянным взглядом сборище. - Благодарю... 
- Ах, грустно мне глядеть на вас, - шепнул Слепцов, - да не горюйте, все обойдется... 
Генерал очень доволен, что вы сами вызвались место указать. Будет вам снисхождение... 
В этот момент подали щи. Аромат их был так силен и густ, что бледное лицо подпоручика покрылось пятнами и по горлу прошла судорога. 
- Однако вас любят ваши люди, - заметил Авросимов ротмистру. 
- Ах, - сказал Слепцов, - мой батюшка был человек крутого нрава, да скоро уж год, как помер. При нем им житья не было. А я человек добрый, и им со мной хорошо. Вот Дуняша, видите? Она теперь у них главная хозяйка. Я рад, что им хорошо. Они ведь тоже люди, не правда ли, сударь? А вот друзья господина подпоручика утверждают, что сие - рабство... Так ведь что понимать под рабством? Вы вот спросите-ка их: хотят они со мной расстаться? Спросите... А ведь у другого и вольный - раб, ей-богу... Однако вот и щи. Прошу вас, господа, без церемоний, - и он первый поднес ко рту дымящуюся ложку. 
Остальные сделали то же самое. Теперь полагалось приступить и к вину. Ротмистр поднял рюмку. Вино заиграло на свету. Дуняша, не сводящая глаз с барина, махнула рукой, и хор повел вполголоса: 
На заре, на заре 
Настя по воду пошла... 
"Опять Настя, - подумал наш герой, млея от вина и щей. - Опять Настенька". 
- Как они вас ублажают, - засмеялся ротмистр подпоручику. - А как они ведут! Слышите? Эти вот, что фальцетом, плутовки. Ах, словно ниточка натянутая!.. 
Настя по воду пошла... 
Действительно, милостивый государь, хор был ладен и чист, и высокие голоса девушек вызывали в сознании образ прозрачного ключа с прохладным бархатным дном. 
Белой рученькой качнула, 
прощай, матушка моя!.. 
И по этому прохладному дну - две быстрые тени: золотая и серебряная, две легкие тени, которых и не углядишь, ибо над ключом склонились стебли да цветы и от них тоже тени, и они тоже переплелись. А вода звенит: 
...Ты прощай, ты прощай, 
ты не спрашивай: "Зачем?" 
Две тени, золотая и серебряная, это ведь - две рыбки, это ведь символы чистоты и веры. Они, хоть слабые да беспомощные, но разве ж не они нам мерещатся? Нам, погрязшим в крови и безумстве? Поглядите-ка на Дуняшу, какие у нее руки! И два передних белых зубочка слегка приклонились один к другому... Когда их видно - голова кружится. 
...Ты не спрашивай: "Зачем?"... 
Тут, глядя на эту царевну, все позабудешь: и Милодору, и Амалию Петровну, и горести свои. Пой, рыбка золотая! Звени... 
Под горой стоит рябина, 
красны ягодки на ней 
- Ешьте, ешьте, друг золотой! - сказал подпоручику Слепцов. - Пейте, ни о чем не горюйте. Ах, Дуняша, как она их!.. Как поют они, как поют!.. Вы и мои слова давешние забудьте, будто их и не было. Генерал Чернышев, после того как Пестеля арестовали, никак в себя прийти не мог - руки дрожали. Наливайте, пейте... Эй, вина! 
Тотчас две темные молнии метнулись по комнате, забулькало вино, круглый стол сузился, и сидевшие за ним сошлись лбами и поглядели в глаза друг другу. Наш герой отчетливо ощущал прикосновение горячего лба ротмистра и холодного, влажного - Заикина. 
- Вы принимали участие в арестовании Пестеля? - спросил подпоручик, борясь со сном. 
- А как же, - вздохнул ротмистр. - Куда генерал, туда и я. 
- А не боялись, что он стрелять будет? - спросил Авросимов, надавливая лбом на лоб ротмистра. 
- А вы его жалеете? - в свою очередь полюбопытствовал ротмистр. 
Под рябиной стоит Ваня, 
одною его люблю! 
Тут хор стих, затрепетал весь, будто ключ чудесный помутился, будто непогода какая ударила, будто ветер набежал и спутал стебли да цветы, и золото да серебро потускнело на рыбках, притихших в той темной воде, где донный ил под их плавниками всплыл вдруг, загораживая все от людских глаз. 
Одною его люблю 
Господи, да почему же грустно-то так? Да ты люби, люби! Радуйся! Уж коли он ждет тебя под той рябиной чертовой, так, стало быть, любит Брось ты коромысла свои дурацкие, падай в охапку к нему, цалуй! Счастье-то какое: любит! Тут одни других арестовывают, кто смел - тот и съел, а этот-то, под рябиной который, он ведь тебя любит! Ждет тебя, дуру. Чего ж ты плачешь-то? 
Вино уже успело пробежаться по всем жилочкам и теперь жгло огнем. 
- Не пойму я, - зашептал ротмистр нашему герою, - чего вас-то с нами послали? Вы мне всю обедню испортите. Какой он, Пестель, однако, в вашем воображении герой. Вы что, за дурака меня держите? 
Авросимов глянул на Дуняшу Она и сама на него глядела, не чинясь, без скромности. "Ты одна, одна в душе моей, Дуняша!" - крикнул он про себя, но она покачала головой, да так грустно: нет, мол. Не верю. 
- Запомните, сударь, - совсем трезво сказал ротмистр. - Пестель - глава заговора, и всякое упоминание его имени с симпатией может порядочным людям прийтись не по вкусу. Уж вы, господин Авросимов, выбирайте, чью сторону держать, да чтоб об том известно было... 
Выбирайте, выбирайте... Вот она и выбрала того, который под рябиной. И с матушкой попрощалась. 
Девушкам поднесли вина. Они выпили все разом. Утерлись белыми рукавами. Поклонились. И с самого краю откуда-то, будто месяц выплыл в лодочке, потянулся голосок, один-единственный: 
Не плачь, не плачь обо мне 
Не плачь, не плачь обо мне 
- Ой, ой! - закричал Слепцов. - Сердце разорвете! 
Воистину сердце разрывалось от звуков этого голоса, при виде Дуняши и подпоручика, который уже не ел, не пил, а сидел, высоко подняв голову, закрыв глаза, неподвижно, будто и нет ничего вокруг. Наш герой подумал, что паутинка прочно вкруг Заикина обвилась. А на что же он, бедняга, надеялся, когда в Комитете божился, будто знает, где она лежит, страшная Пестелева рукопись? Да как божился! "Я, я, я знаю! - говорил как в умопомрачении. - Велите меня послать! Я укажу". Но это сомнение вызывало, ибо не мог бедный подпоручик иметь отношение к тому, как рукопись прятали. И генерал Чернышев, тот главный паучок, собаку съевший в таких делах, тогда и спросил: "Вы сами зарывали?" "Сам, сам!" - крикнул Заикин, бледный как смерть. Ах мальчик, а не напраслину ли ты на себя возвел? И он, Авросимов, строчил тот протокол, и голова его гудела в сомнении. Ведь, судя по всяким там намекам, братья Бобрищевы-Пушкины к сему причастны были, но они сами - ни в какую, а он вызвался. Уж не обман какой? Не для отвода ли глаз? "Значит, вы сами зарывали? - спросил Чернышев. А передавал-то вам уж не сам ли Пестель?" - "Я сам зарывал, - отвечал подпоручик, - а кто передавал, сказать не могу". Тут он, мальчик этот, побледнел пуще прежнего. "Да как же так, - удивлялся Чернышев, - вас в те поры и в Линцах-то не было". - "Был! - снова крикнул Заикин. - Проездом был, ваше превосходительство. Случай свел". Ну вот, случай так случай, бедный мальчик-подпоручик, какая вокруг паутинка! 
Наш герой поднял от раздумий голову и тут увидел, что девушки уже покидают комнату, и одна лишь Дуняша замешкалась в дверях, и обернулась, и снова глянула прямо в глаза ему. 
- За такую песню полжизни отдаю, на! - крикнул ротмистр. - Да бери же ты!.. 
Но Дуняша все глядела на Авросимова и так вот, не сводя с него глаз, и вышла прочь, и исчезла за дверью. 
Пора было и ко сну отправляться. 
- Она на меня так глядит, - сказал ротмистр, - что все во мне переворачивается. Верите ли, иногда даже думаю: да пропади всё! ан нет, утром-то и отойдешь... 
- А вы не удерживайте себя, - сказал Авросимов. - Уж ежели она именно вам улыбку шлет, чего же ждать?.. 
- Что вы, господин Авросимов, - засмеялся ротмистр, - у нее жених... 
- Да черт с ним, с женихом! - выпалил наш герой. - Да вы его на конюшню! Чтоб он знал... 
- Это невозможно, сударь, - изумленно сказал Слепцов. - Это не в моих правилах. 
Они разбудили уснувшего в своем кресле подпоручика, и все трое медленно отправились по коридору. 
Представьте себе длинный коридор. Одна его стена глухая, увешанная картинами, писанными маслом, в золоченых рамах, из которых выглядывали тусклые физиономии ротмистровых предков; по другой стене - две двери, ведущие в комнаты, предназначенные нашим гостям: первая - Авросимову, вторая подпоручику, а сам ротмистр намеревался устроиться в дальней, венчавшей коридор. 
Сон у подпоручика как сдуло, ибо, привыкший к казематам крепости, он никак прийти в себя не мог от благ, выпавших на его долю, когда ни цепей, ни охраны, а сытость и любовь. 
- Вы не сомневайтесь в моей порядочности, - сказал ему ротмистр. - Я, конечно, связан присягой и приказом, но что касается моего дома - здесь вы можете чувствовать себя вполне свободно. Уж как могу, я стараюсь облегчить вашу участь, вы это, надеюсь, видите... 
Подпоручик, тронутый всем этим, горячо благодарил доброго хозяина и вошел в свою комнату. 
Авросимов также, в свою очередь, поблагодарил хозяина за хлеб-соль да ночлег. 
- Вот моя комната, - сказал ему ротмистр. - Так уж коли что, не стесняйтесь меня будить, - и отправился, не найдя для нашего героя ни одного ласкового слова. 
Авросимов неловко хлопнул дверью и огляделся. Комната была невелика, но уютна. Большое окно смотрело в зимний сад, озаренный новой луной. От нее пятно лежало на паркете. По стенам темнели картины, старинное кресло, обращенное к окну, словно приглашало утонуть в нем. Кровать была широкая, и Авросимов тотчас вспомнил гостиницу и недавнее свое приключение. Он уселся в кресло. Оно продавилось, зазвенело под ним, закачалось. 
И тут же возник, пронзительней, чем раньше, уже знакомый зов, и серая невероятная ночная птица бесшумно снизилась и повисла над головой нашего героя, принеся с собой тревогу. 
За стеной отчетливо кашлянул подпоручик. Скрипнула половица раз, другой, и уже пошел скрип, не переставая. Заикин метался по комнате. 
Авросимов скинул сюртук, чтобы легче дышать в душно натопленном доме, и английский пистолет хлестнул его рукоятью по коленке. А надобно вам сказать, что великолепное сие оружие, с помощью которого мы сокращаем свой и без того короткий век, покоилось в суконном кармашке, специально сооруженном нашим героем с таким расчетом, чтобы сей кармашек приходился как раз слева под мышкой, тем самым всегда скрытый просторным сюртуком. Что побуждало Авросимова так удобно приспособить оружие, он, верно, и сам не знал. Скорее всего, была это для него обольстительная заморская игрушка, одно обладание которой возвышало в собственных глазах, ибо он и представить себе не мог реальных возможностей сего пистолета, предпочитая наказывать обидчика, да и то в крайнем случае, руками, по-медвежьи. 
А зов не умолкал, а, напротив, усиливался. Кто призывал к себе нашего героя? Кто это там, где-то, на него надеялся? Чья обессиленная душа, запутавшись в сомнениях и страхе, нуждалась в нем так отчаянно и горячо? И вот пистолет английский, блеснувший под луной, легко в ладонь улегся, и все тело нашего героя напряглось как бы перед прыжком, и уже не было ни усталости, ни хмеля, а лишь учащенное дыхание - предвестье безумств. 
Скрип половиц прекратился. Подпоручик, видимо, улегся наконец, бедный. Зато из коридора послышались новые шаги, тихие и вкрадчивые. Кто-то шел осторожно, словно опасаясь расплескать воду. "Дуняша!" - мелькнуло в голове нашего героя. 
"Руфь умылась, намастила себя благовониями и надела нарядные одежды, а потом отправилась в поле..." 
"Я Руфь, раба твоя, простри крыло свое на рабу твою..." 
Авросимов распахнул дверь. Испуганное лицо Дуняши возникло перед ним. В белой руке она высоко держала свечу. Страх ее пропал, едва увидела она нашего героя. Она улыбнулась, и два зубочка ее передних будто поддразнили Авросимова. "Нет, нет", - покачала она головой. 
- Голубушка моя, - зашептал он с болью, - я зла тебе не желаю... Я тебя выкуплю, вот крест святой... 
- Господь с вами, - рассердилась она, - да зачем мне ваш выкуп? Пустите, барин... - и снова улыбнулась, показывая два зубочка. - Вы своих лучше выкупайте, а нам не надобно... 
"Чем снискала я в глазах твоих милость, что ты принимаешь меня?.." 
И Дуняша медленно, словно в церковь, прошествовала по коридору и, отворив дверь в комнату ротмистра, скрылась за ней. 
И снова наступила тишина. 
"Нет, господин мой, я жена, скорбящая духом..." 
Авросимов воротился к себе, понимая, что отныне сну не бывать. Неслышимые в коридоре, снова явственно заскрипели в соседней комнате половицы. И вдруг наш герой различил в стене дверь, которой раньше и не заметил. Он нащупал ручку и потянул. Дверь поддалась со скрипом. Половицы смолкли. 
- Кто здесь? - тихо спросил пленный. 
Что было ответить ему? Ах, стон твой напрасен, напрасен, ибо ты пока еще вольная птица и крылья твои не связаны, не перебиты. 
- Это вы? - удивился Заикин, различив в темноте неясную фигуру нашего героя. - Что вам угодно, сударь? Вы следите за мной совсем уже бессовестно... 
На это наш герой не смог ничего возразить. Он молча прошел к креслу и уселся. 
- Вы пользуетесь тем, что я пленник и не могу проучить вас, - продолжал меж тем Заикин, но в голосе его было уже недоумение и даже сочувствие, ибо лицо нашего героя, освещенное луной, являло такую скорбь, такое нечеловеческое страдание, что у всякого порядочного и не лишенного чувств человека сердце не могло не дрогнуть. 
А бедный подпоручик, как вы, вероятно, успели уже заметить, как раз относился к категории людей порядочных и добросердечных, а посему, превозмогая собственные несчастья, он подсел к Авросимову, чтобы поинтересоваться, что же с ним приключилось, а может быть, и облегчить страдания. 
- Сударь, - произнес наконец наш герой, - не корите меня понапрасну. Я действительно в полном расстройстве, и мне нужно было увидеть хоть одну живую душу. Клянусь вам, что я случайно обнаружил эту дверь и, услыхав, что вы не спите, пришел к вам. Но не с просьбой о помощи рискнул я совершить сей шаг; никто помочь мне не в силах, но, зная, что вам и самому крайне тяжело, я питаю надежду хоть в малой мере облегчить ваши страдания. 
Подпоручик выслушал это признание с крайним удивлением, но произнесено оно было с такой искренностью, обстановка была так невероятна, что не поверить ему было нельзя. 
"Дуняша, чем доказать благородство свое?.." 
- Сударь, - продолжал Авросимов, - перед самым отъездом сюда я имел случай встретиться с Павлом Ивановичем, - при этих словах подпоручик стремительно прикрыл лицо руками. - Не буду клясться вам, что я разделяю ваши взгляды, сударь, даже больше того, скажу вам, что полковника Пестеля я с первых дней невзлюбил как злодея, а нынче хоть и нет у меня к нему ненависти, но продолжаю его считать виновником наших с вами бед и несчастий... 
- Вы заблуждаетесь, - глухо произнес подпоручик из-под ладоней. - Сейчас легко обвинять человека, который ни о чем другом и не думал, как о благе человечества... Но продолжайте, сударь, я слушаю вас. 
- Я видел, как он поник головою при упоминании о своей рукописи, - с тоскою прошептал Авросимов. - Ведь ежели ее найдут и его мысли о цареубийстве подтвердятся, головы ему не сносить. 
Тут произошло нечто чудесное: подпоручик вдруг словно принял целительных капель, словно окунулся в живую воду и вышел из нее обновленным и бодрым. Освещенное луной лицо его было прекрасно, большие глаза сверкали. 
- Послушайте, - сказал он вдохновенно, - да вы чушь говорите! Пестель страдал от несовершенств общества так же, как и мы все, как и вы... Да уж вы позвольте мне всю правду вам говорить... Только вы этого не осознаете, а он осознал. При чем цареубийство, сударь? Россия отстала от Европы на пятьдесят лет, она от этого несчастна, и это не Пестелем придумано. Да при чем тут цареубийство?! Теперь, ежели все это свершилось бы, графу Татищеву многого пришлось бы лишиться, и генералу Чернышеву, и великому князю, и всему следственному Комитету, и всем губернаторам, сударь, и сенату, всем, всем... А уж о государе и говорить нечего. Вы понимаете? Им всем, всем, вы понимаете? Так как же им не безумствовать? Ведь что могло случиться! А цареубийство в Русской Правде и не поминается... 
- А хорошо ли это? - воскликнул наш герой. - Обществу угрожать? 
- Неправда, - сказал подпоручик, снова погасая, - сие неправда и неправда. Теперь легко возводить напраслину на пленного... 
- Так ведь друзья на него показывали! 
- Неправда, неправда, - забубнил подпоручик. - Какая ложь! Теперь легко всё вывернуть, переиначить. Да это неправда всё... 
- Как же неправда, когда все об том знают? 
- Неправда, неправда... Ах, не были вы в моем положении! 
- Я жалею вас, верьте мне! - крикнул шепотом Авросимов. - Я обещаю, что в Петербурге помогу вам с Настенькой свидеться... Хотите? Я могу все ваши слова в протоколы с пользой для вас писать, с участьем... Мне вас жалко, жалко, жалко вас! 
Подпоручик словно боролся с безумством: руки его дрожали, и он никак не мог застегнуть ворот помятого своего мундира, а застегнув, принимался расстегивать, а потом - снова, и слезы лились по бледному его лицу. 
Наконец мальчик этот несчастный переборол себя: то ли застегнул пуговицу, то ли расстегнул, уж и не знаю, но он сел на кровать и затих. 
И тут в тишине ночной, как песня издалека, возникли едва слышные шаги, вкрадчивые и нежные. Наш герой прислушался: шаги доносились из коридора. Затем смолкли. Авросимов будто увидел, как она идет в белой домотканой рубахе, крадучись, по коридору после отчаянной своей любви, и истерзанные губы ее кривятся в плаче ли, в бессильной ли улыбке, и два зубочка склонились один к другому, дразня, а для чего - неизвестно. Видимо, она прислонилась на мгновение к стене Но вот пошла. Старый паркет выдавал: скрип-скрип... 
Тут наш герой, забыв о подпоручике, метнулся к двери и распахнул ее. Жандарм молоденький дремал, прислонясь к стене. Шагов не было слышно, но стоило Авросимову воротиться в комнату обратно, как снова они зазвучали. Теперь звук этот скрипящий доносился со стороны окна. Авросимов, совсем потерявший голову от всего происходящего, бросился к нему. Чье-то лицо, подобно луне, выплыло из-за стены и поползло по стеклу, а два недоверчивых глаза заглянули в дом. Наш герой узнал унтера Кузьмина, закутанного в тулуп. К счастью, луна в этот миг скрылась и подлый жандарм не смог разглядеть в комнате ничего подозрительного. Тут наш герой ощутил себя самого узником, и тоска охватила его. 
Подпоручик, видимо, заснул, как был в мундире. Усталость свалила его. 
Авросимов тихонько прокрался к себе в комнату, сбросил одежду, утонул в перине и с облегчением вздохнул. 
12 
Не отъехали они и десяти верст от любезной и гостеприимной Колупановки, как не проронивший до сих пор ни звука, а только вздыхавший Заикин обратился к ротмистру Слепцову с просьбой надеть на него наручники. Изумленный ротмистр попытался было отшутиться, но подпоручик глухим голосом настаивал. 
- К этому нет никакой надобности, любезный мой друг, - сказал ротмистр, пожимая плечами. 
- А я вас прошу, Николай Сергеевич, сделать мне одолжение, - потребовал подпоручик. - И другом меня, ради Бога, не кличьте Я этого имени недостоин. 
На глазах его были слезы, и лицо сморщилось, по всему видно было, что рыдания душат его. 
Ротмистр, удрученный таким неожиданным оборотом дела, нахмурившись и сжав губы, заново украсил руки пленника цепями, а затем, откинувшись на сиденье, застыл в неподвижности. 
Что же произошло? Эта мысль не давала покоя нашему герою, и он совершал всяческие движения, дабы привлечь внимание подпоручика и, может быть, хоть как-то успокоить его и постараться выведать причину слез. Но подпоручик на Авросимова глаз не поднимал, будто его и не было. 
Уж не ночной ли разговор тому причиной? Или следственное дело припомнилось и гордость в нем забушевала? 
Так они ехали. Начинался февраль. Солнце вдруг скрылось. И мелкая снежная пыль забивалась в кибитку, так что пришлось воспользоваться взятыми из крепости казенными тулупами да валяными сапогами. 
Так они ехали, похожие на горе-прасолов или на купчишек, наскоро меняя лошадей, в чем отказу им не бывало благодаря гербовой бумаге в руках ротмистра. На постоялых дворах им предлагали горячие щи и неизменную кашу, хорошо, когда с мясом, да если еще огурчиков соленых. Озябнув в дороге, они молча выпивали вина, чтобы несколько оживить закостеневшие свои тела, и проваливались в сон, не замечая ни клопов, ни тараканов. 
Так они ехали. Но постепенно юг брал свое. А уже за Тульчином и вовсе потеплело, то есть не то чтобы наступила весна, но мороз спал и вьюга кожу на лицах не сворачивала. 
Как ни пытался наш герой на протяжении всего пути вызвать подпоручика на разговор, ничего в сем деле не преуспел. 
Не задерживаясь в Тульчине, они поскакали дальше и к полудню прибыли в Брацлавль, который отстоял от цели их путешествия всего на какие-нибудь пять-шесть верст. Чтобы не привлекать внимания посторонних, ротмистр Слепцов отложил операцию до глубокой ночи. 
Кибитки остановились у постоялого двора, в котором, несмотря на захолустье, имелись даже отдельные комнаты. 
Видя, что подпоручик совсем не заговаривает с Авросимовым и что последний ничего предосудительного не пытается предпринять, а сам тоже находится как бы в прострации, Слепцов успокоился и перестал глядеть на нашего героя волком. 
Жандармам, предварительно еще в пути сменившим одежду, чтобы не вызывать подозрений у мирных обывателей, среди которых могли оказаться и сочувствующие злоумышленникам, Слепцов положил разместиться в общей избе, а подпоручику и нашему герою была предоставлена светелка наверху, так что, скрытые от посторонних глаз, они могли наконец отдохнуть после многотрудной бешеной скачки через всю Россию и Малороссию. 
Разместив всех таким образом, ротмистр отправился искать местного исправника, дабы заручиться от него всякой поддержкой, всякой помощью, какая понадобится, не раскрывая даже и ему истинного смысла предстоящей ночной работы. 
Дверь за ротмистром хлопнула, и молодые люди, я позволю себе называть их так, остались наедине. 
Тут Авросимов разглядел, как сильно сдал подпоручик за дорогу, хотя слез он уже не лил, но грустные их следы хорошо запечатлелись на его исхудалом лице. По склоненной голове и невидящему взгляду можно было с легкостью догадаться, какие страшные бури опустошили за недолгий срок этот молодой организм, какие невероятные муки подточили эту, еще недавно здоровую, гордую душу. 
Но как же было что-либо выяснить, ежели подпоручик по неведомой прихоти совершенно не замечал нашего героя и делал вид, что не слышит его слов, когда Авросимов предпринимал робкие, жалкие попытки вывести пленника из оцепенения. И здесь, в избе, покуда наш герой приводил себя в порядок и ломал голову, стараясь что-нибудь придумать, 
Заикин лежал на лавке, опустив руки до полу, безучастный ко всему. Вдруг он сказал: 
- Чего там говорить о благородстве, когда ложью за все расплачиваются... 
- О чем вы, сударь? - спросил Авросимов, радуясь, что этот несчастный пришел наконец в себя, но подпоручик не отозвался. 
Тем временем вернулся ротмистр, очень, по-видимому, довольный ходом дел, велел принести в комнату обед, и они втроем уселись за стол. 
И вот снова они сидели друг против друга, но, так как, видимо, установившееся за последние дни молчание не способствовало аппетиту, ротмистр нарушил его первым. 
- И все-таки армейская жизнь имеет много прелестей, - сказал он, бросая взгляд на подпоручика - Служить в Петербурге на виду у великого князя или у Самого - это вам ого-го... Вам, Николай Федорович, весьма повезло иметь службу в полку армейском. 
Подпоручик молчал, и Слепцов продолжал: 
- Вы, Николай Федорович, скоро вернетесь в свой полк, уж вы мне поверьте. Лишь бы наше с вами предприятие нынче прошло успешно. 
Щи были отменны, а может, с дороги казались таковы. Неизменная каша была не хуже. И после обеда потянуло в сон. Подпоручик, закончив трапезу, так и не сказав ни единого слова, улегся на свою лавку и закрыл глаза. Ротмистр и Авросимов переглянулись. 
- Давай спать, сударь, - сказал Слепцов. - Ночь нам предстоит нелегкая. У меня предчувствие. 
Нашего героя такое предложение весьма обрадовало, ибо разговаривать с ротмистром не хотелось. После ночлега в Колупановке образ Дуняши не шел из головы Авросимова, и с тех пор стоило ему только остаться с глазу на глаз с ротмистром, как тотчас мучительное видение возникало в нем, как шла она по коридору с высоко поднятой свечой в руке, в белой домотканой рубахе, мимо брезгливых предков своего барина, к нему, чтобы ублажить его, лейб-гусарскую лису, забывая о плачущем женихе... Впрочем, как вы сами догадываетесь, наш герой не очень страдал сердцем за неведомого сего жениха, которого, может, и не было; но когда в душе вашей переплелись два коварства, а именно, когда к коварству Дуняшиному прибавлялось коварство ротмистра, суетящегося вокруг пленника, устраивающего представление со снятием цепей, с хором и прочим, и когда, словно две его тени, две жандармские физиономии показывались вам из дверей да из окон, тогда, милостивый государь, вам тоже было бы несладко. 
О чем он пекся, этот розовощекий адъютант, раздавая обещания, похвалы и тайные угрозы? Кому служил? Богу, царю али собственной корысти? Хотя, ежели подумать, какая ему корысть? Но в то же время все-таки корысть, ежели его фортуна будет к нему милостива и рукопись будет отрыта. 
А ему, Авросимову? И месяца не прошло, а деревня забыта, где был он сердцем спокоен и душой здоров; и матушка вспоминается все реже, и все больше иные картины маячат перед взором: то каземат, то флигель дивный, то Милодорочка, то граф... И голова теперь уже гудит, не переставая. И тайный зов, все тот же, тревожит чаще. Ах, Пестель, злодей, виновник всего! 
"А признавайся-ка, Дуняша, на кого ты давеча глядела?" 
Словно злая лихорадка мелко трясла нашего героя. Уже давно все спали, когда он, так и не избавившись от озноба, последовал за своими попутчиками. Но не успел он отдаться сну, как его забило сильнее, и он вскочил, подгоняемый неведомой силой, и побежал вон из избы, с постоялого двора, и бежал, покуда не очутился в знакомом коридоре, средь серых его стен, где опять слева на стене темнело пятно то ли от воды, то ли от выплеснутых щей. Рукоять пистолета горячила ему ладонь, зов о помощи раздавался то справа, то слева, то спереди. Скорей, скорей! Он торопил себя и задыхался и бежал по проклятому коридору к кому-то, зачем-то. Скорей, скорей!.. 
Тут его разбудили, и кто-то опять остался неспасенным. 
Горела свеча. Спутники его торопливо одевались. Жандармы, и молоденький и унтер Кузьмин, находились здесь же и, закутанные в тулупы, напоминали ямщиков. 
Наконец в двери тихонько постучали, вошел местный исправник, титулярный советник господин Поповский, как его небрежно представил ротмистр, не представляя ему, однако, своих спутников, как бы по забывчивости. 
Исправник, на лице которого было написано страдание обойденного тайной человека, доложил ротмистру, что всё, мол, готово и люди с лопатами сидят в санях, дожидаючись. 
Постоялый двор спал, когда они, предводительствуемые исправником, возносящим в руке мигающий фонарь, осторожно, словно тени, прокрались по лестнице, через сени и вышли вон. 
Кибитки стояли у самого крыльца. В открытых дровнях в сене сидели молчаливые испуганные люди. Все устроились по своим местам, и ужасная вереница потянулась к селу Кирнасовке, туда, где, по рассказам, зарыты были страшные бумаги злодейского Павла Ивановича. 
Перевалило за полночь, когда они достигли места. Ехали в полном молчании и разгружались так же. Сквозь темень проглядывали линия неподвижной реки, невысокий снежный берег да лес в отдалении. Фонари, прихваченные исправником, почти не светили, то есть желтые круги, падавшие от них, были малы и тусклы. Звякнули лопаты, кто-то выбранился испуганным шепотом. 
Слепцов. Где же сие место, Николай Федорович? 
Заикин. Погодите-ка, сударь. Я хочу оглядеться. 
Исправник. А сей предмет железный или сундук? 
Слепцов. Господин исправник, мы же с вами уговорились... 
Исправник. Господи, вы меня не так поняли! 
Слепцов. Может, вот здесь? 
Заикин. Бог мой, да не дергайте вы меня! 
Слепцов. На вашем месте я бы запомнил... 
Исправник. Ежели не запомнили, так все напрасно... 
Унтер Кузьмин. Ваше благородие, я на том конце стану, чтоб от села кто не подошел. 
Слепцов. Ладно, ступай... Ну, что у вас? 
Заикин. Пожалуй, здесь. 
Исправник. Уж вы поточнее, милостивый государь. Ведь землю рыть, мерзлую землю. 
Слепцов. Господин исправник, приказываю я и говорю я. Вы ведите рабочих. 
Исправник. Да разве ж я претендую? 
Заикин. Боже мой, какой позор, какой позор! 
Слепцов. Возьмите себя в руки, Николай Федорович. Vous n'etes pas un homme(1). 
Заикин. Легко говорить dans votre situation(2). 
Лопаты глухо врезались в снег. Он был достаточно глубок и плотен, однако в скором времени уже обнажилась прошлогодняя трава. Послышался звук кирки, бьющей о мерзлую землю. 
Слепцов. Дьявол! Так мы и до утра не управимся. 
Исправник. Что вы, господин ротмистр. Люди застоялись - вмиг отроют. Ну-ка, ребята... 
Заикин. Какой позор. Я совсем потерян. 
Авросимов. Да вы успокойтесь. Сейчас найдут... Уж коли вам так того хочется... 
Заикин. Оставьте меня... 
Слепцов. Что? 
Авросимов. Я успокаиваю господина Заикина. Он совсем не в себе. 
Слепцов. Ну, что там? 
Исправник. Покуда - ничего... Ежели предмет деревянный, он мог и сгнить, хотя... ежели срок недолгий... 
Слепцов. Мы же уговорились. 
Исправник. Да вы меня не так поняли. 
-------------------
(1) Вы не мужчина (фр.) 
(2) в вашем положении (фр.). 
Слепцов. Что-то пока ничего, Николай Федорович... 
Заикин. Да?.. Может, к дороге поближе?.. 
Слепцов. Ведь должен быть ориентир. Вы же военный... 
Заикин. Да, да, конечно... Вот здесь... Точно, вот здесь... 
Исправник. Что, не то место? 
Слепцов. Ах, Николай Федорович! Да возьмите себя в руки. Здесь, что ли? А может, здесь?.. 
Заикин. Сейчас, сейчас... Боже, какой позор!.. Немного к дороге поближе... 
Слепцов. Ну вот, видите! Время же потеряно, черт. Вы не суетитесь, Николай Федорович, не нервничайте, а еще раз проверьте. Вот черт!.. 
Исправник. Поразительно, как это в моей округе что-то зарывают, а я и не знаю. Ежели б предмет был железный, его легче было бы найти, я уверен. Он что, в виде погребца, да?.. 
Слепцов. Уймитесь наконец. C'est malhonnete!(1) 
Исправник. Je veux faciliter votre tache(2). Вы меня неправильно понимаете. 
Заикин. Ну, что там? Что же?.. 
Слепцов. Покуда - ничего. У меня предчувствие, что ничего и не будет. Это место не похоже на то, где можно что-нибудь зарыть. 
-------------------
(1) Это же непорядочно! (фр. ). 
(2) Я хочу облегчить ваш труд (фр.). 
Заикин. Боже мой, боже мой... 
Авросимов. А может, и не зарывалось ничего, а так, слух пошел? 
Слепцов. Что? 
Исправник. Здесь тоже ничего. Aucun resultat(1). Может быть, ближе к лесу? Quoique j'en doute(2). 
Слепцов. Эй вы, что за остановки? Давайте, давайте! 
Исправник. Странная у вас компания. 
Авросимов. Чем же сударь? 
Исправник. Этот прекрасный подпоручик очень удручен, как будто решается его судьба. J'ai vu ses larmes(3). 
Авросимов. Это от холода, сударь. 
Исправник. Bien sur(4). Он что, причастен? 
Слепцов. Ну, что там у вас? 
Авросимов. Вы потише, сударь. 
Исправник. Я так и знал. Quelle monstruosite!(5) 
Слепцов. И опять ничего. Вот черт! 
Заикин. Может, они плохо роют? Mais je me souviens, je me souviens(6). 
Авросимов. Вы не можете осуждать. 
Исправник. Нет уж, могу! И даже смею! 
-------------------
(1) Никакого результата (фр.). 
(2) Хотя я сомневаюсь (фр.). 
(3) Я видел его слезы (фр.). 
(4) Естественно (фр.). 
(5) Какое чудовищное злодейство! (фр.). 
(6) Я же помню, помню... (фр.). 
Слепцов. Ну что еще? О чем вы? 
Исправник. Господин ротмистр, мы напрасно теряем время. 
Слепцов. Это еще почему? 
Исправник. Ежели недавно зарыт предмет, ежели тут недавно зарывали, как же могла трава сохраниться? C'est impossible, impensable(1). 
Слепцов. Черт! Trahison!(2) Что же вы молчали? 
Исправник. Я было пытался, но вы, etant de mauvaise humeur,(3) всякий раз обрывали меня... 
Слепцов. Вы всякий раз говорили о чем угодно, только не об этом... Мы теряем время и деньги!.. Николай Федорович, голубчик, что же это, а? 
Заикин. J'ai rien a vous dire(4). 
Слепцов. Ладно, до рассвета есть время. Сделаем передышку и попробуем еще раз. А вы, сударь, подумайте хорошенько, черт возьми! Мы не можем partir bredoille(5). 
Авросимов. Сударь, вспомните о том, кто несчастнее вас...