1 2 3 4 
– Значит, если отмены не будет, мы выезжаем в субботу  поездом десять тридцать с Паддингтонского вокзала.    

Мы встали, собираясь раскланяться, как вдруг Баскервиль  вскрикнул и с торжествующим видом вытащил из‑под стоявшего в углу шкафа светло‑коричневый  башмак.    

– Вот она, моя пропажа!    

– Пусть и остальные загадки разрешатся так же  просто! – сказал Шерлок Холмс.    

– Но все‑таки это очень странно, – заметил доктор  Мортимер. – Я еще перед завтраком обыскал всю комнату.    

– И я тоже, – сказал Баскервиль. – Обшарил  все уголки. Башмака нигде не было.    

– Значит, коридорный положил его туда, пока мы  завтракали.    

Послали за немцем, но он ничего не мог сказать, и дальнейшие  расспросы тоже ни к чему не привели. Таким образом, к серии этих быстро  сменяющих одна другую и явно нелепых загадок прибавилась еще одна. Уж не говоря  о трагической смерти сэра Чарльза, перед нами протянулась цепь необъяснимых  событий, совершившихся всего лишь за два дня: письмо, составленное из газетных  вырезок, бородатый незнакомец в кэбе, пропажа сначала нового коричневого  башмака, потом старого черного и теперь появление коричневого.    

По дороге на Бейкер‑стрит Холмс сидел в кэбе молча и, судя  по его нахмуренным бровям и напряженному взгляду, так же, как и я, пытался  привести в единую систему все эти странные и, казалось бы, не связанные один с  другим факты. Весь остальной день и вечер он провел у себя в кабинете,  погруженный в густые клубы табачного дыма и в размышления.    

Перед самым обедом нам подали две телеграммы. Первая  гласила:    

«Только что сообщил Бэрримор дома Баскервиль».    

Вторая:    

«Обошел двадцать три гостиницы сожалению изрезанной страницы  „Таймса“ не нашел. Картрайт».    

– Вот и оборвались сразу две нити, Уотсон. Нет ничего  лучше таких дел, где все словно сговорились против тебя. Тогда‑то и начинаешь  входить в азарт. Ну что ж, пойдем по третьему следу.    

– У вас еще есть в запасе кэбмен, который вез этого  незнакомца.    

– Совершенно верно. Я запросил его фамилию и адрес в  Регистрационной конторе и не удивлюсь, если сейчас мы получим ответ на мой  вопрос.    

Задребезжавший звонок возвестил о том, что даже превзошло  все ожидания Холмса, ибо в дверях кабинета появился рослый детина – по‑видимому,  не кто иной, как сам кэбмен.    

– Мне сказали в конторе, что вот по этому адресу  справлялись о номере две тысячи семьсот четыре, – начал он. – Я уже  седьмой год езжу и никогда никаких жалоб не слыхал. Дай, думаю, сам зайду,  пусть мне в глаза скажут, в чем таком я провинился.    

– Вы ни в чем не провинились, любезнейший, –  сказал Холмс. – Наоборот, я заплачу вам полсоверена, только ответьте мне  прямо на мой вопрос.    

– Вот не знаешь, где найдешь, где потеряешь! –  ухмыльнулся кэбмен. – А что вам угодно, сэр?    

– Прежде всего вашу фамилию и адрес на случай если вы  мне опять понадобитесь.    

– Джон Клейтон, проживаю в Бороу, Тарпи‑стрит, номер  три. Кэб стоит в Шипли‑Ярд, около вокзала Ватерлоо.    

Шерлок Холмс записал все это.    

– А теперь, Клейтон, расскажите мне про вашего седока,  который наблюдал за этим домом сегодня в десять часов утра, а потом выслеживал  двух джентльменов на Риджент‑стрит.    

Кэбмен с удивлением воззрился на Холмса и, по‑видимому,  несколько оробел.    

– Что ж вам рассказать, когда вы сами не хуже меня все  знаете! – ответил он. – Мой седок сказал мне, что он сыщик, и не  велел болтать об этом.    

– Ну так вот, любезнейший, тут дело серьезное, и если  вы станете скрывать что‑нибудь от меня, то можете оказаться в очень неприятном положении.  Значит, он назвался сыщиком?    

– Да, сэр.    

– А когда он заявил вам об этом?    

– Когда расплачивался.    

– А еще что‑нибудь он говорил?    

– Сказал свою фамилию.    

– Холмс бросил на меня победоносный взгляд.    

– Свою фамилию? Весьма неосторожно с его стороны! Так  как же его зовут?    

– Его зовут, – сказал кэбмен, – мистер Шерлок  Холмс.    

Ответ кэбмена буквально сразил моего друга. В жизни своей я  не видел у него такого ошеломленного выражения лица. Минуты две он не мог  вымолвить ни слова, потом громко расхохотался.    

–Удар, Уотсон! Меткий удар!‑сказал он.‑Рапира в руках  противника, который не уступает мне ни в быстроте, ни в точности. На сей раз он  обвел меня вокруг пальца. Значит, его зовут Шерлок Холмс, а?    

– Да, сэр, он сам так сказал.    

– Блистательно! Теперь расскажите мне, где вы взяли  этого седока и что было дальше.    

– Он кликнул меня в половине десятого утра на  Трафальгар‑сквер. Говорит: «Я сыщик», и посулил мне две гинеи, если я буду в  точности исполнять его приказания и ни о чем не стану расспрашивать. Ну что ж,  от таких денег не отказываются. Я подвез его к отелю «Нортумберленд» и  остановился там. Потом оттуда вышли двое джентльменов, кликнули кэб с биржи и  поехали куда‑то сюда, на вашу улицу.    

– Вот к этому самому дому,‑сказал Холмс.    

– Может быть. Это уж моего седока надо спрашивать, ему  лучше знать. Он велел мне остановиться примерно посередине квартала, и мы  прождали там еще часа полтора. Потом те двое джентльменов прошли мимо нас, и мы  двинулись за ними по Бейкер‑стрит, свернули на…    

– Это я знаю, – сказал Холмс.    

– А как выехали на Риджент‑стрит, он поднял верхнее  окошечко и крикнул: «Гоните к вокзалу Ватерлоо!» Я стеганул свою кобылу, и  через десять минут мы были на месте. Тут он дал мне две гинеи – не  надул! – и пошел к вокзалу. А напоследок обернулся и говорит: «Вам, верно,  любопытно знать, кого вы возили? Шерлока Холмса». Вот как это все было.    

– Так, понимаю. И больше вы его не видели?    

– Нет, больше не видел.    

– А теперь опишите мне наружность этого мистера Шерлока  Холмса. Кэбмен почесал в затылке:    

– Не так‑то это легко. Лет ему будет примерно под  сорок, роста среднего, ниже вас дюйма на два, сэр. Одет чисто, борода черная,  лопатой, а лицо бледное. Больше, пожалуй, ничего не смогу вам сказать.    

– Цвет глаз какой?    

– Вот не приметил…    

– Больше ничего не запомнили?    

– Ничего, сэр.    

– Ну хорошо. Вот ваши полсоверена. А другую половину  получите, если разузнаете об этом человеке что‑нибудь еще. Всего хорошего.    

– Доброго здоровья, сэр. Благодарю вас.    

Джон Клейтон вышел посмеиваясь, а Холмс пожал плечами и с  разочарованной улыбкой повернулся ко мне.    

– Третья нить тоже не выдержала, – сказал  он. – Теперь будьте добры начинать все с самого начала. Вот хитрая бестия!  Узнал номер нашего дома, узнал, что сэр Генри Баскервиль поехал сюда за  советом, углядел меня па Риджент‑стрит, сообразил, что номер кэба взят на  заметку и что кэбмена разыщут, и решил поиздеваться надо мной. Попомните мое  слово, Уотсон, на сей раз мы имеем дело с достойным противником. Я потерпел  поражение в Лондоне. Будем надеяться, что вы отыграетесь в Девоншире. И все‑таки  меня это очень беспокоит.    

– Что?    

– Да ваша поездка. Дело очень нехорошее, Уотсон.  Нехорошее и опасное. И чем больше я о нем думаю, тем меньше и меньше Оно мне  нравится. Смейтесь, друг мой, смейтесь, но я буду очень рад, если вы вернетесь  на Бейкер‑стрит здравым и невредимым.    

 Глава VI. БАСКЕРВИЛЬ‑ХОЛЛ    

     

Сэр Генри Баскервиль и доктор Мортимер закончили все свои  дела к назначенному дню, мы отправились, как и было условленно, в Девоншир.  Провожая меня на вокзал, Шерлок Холмс всю дорогу давал мне напутственные  указания и советы.    

– Я не стану говорить вам, кого я подозреваю и какие  строю догадки, Уотсон, чтобы у вас не создалось предвзятого мнения, –  сказал он. – Мне нужны факты, изложенные подробнейшим образом, а уж  сопоставлять их я буду сам.    

– Что же вас интересует? – спросил я.    

– Все, что так или иначе касается этого дела, в  особенности отношения между молодым Баскервилем и его соседями, а если узнаете  что‑нибудь новое о смерти сэра Чарльза, то отметьте и это. За последние дни я  навел кое‑какие справки, но, к сожалению, результатами похвалиться не могу. Мне  удалось выяснить только одно: ближайший наследник, мистер Джеймс Десмонд,  действительно прекрасный человек весьма почтенного возраста, так что это не его  козни. Думаю, что мы смело можем не заниматься им в дальнейшем. Значит,  остаются только те люди, которые составят непосредственное окружение сэра Генри  Баскервиля.    

– А не лучше ли сразу же отделаться от четы Бэрриморов?    

– Ни в коем случае! Более грубую ошибку трудно  совершить. Если они ни в чем не виноваты, это будет жестокой несправедливостью,  а если виноваты, тогда их после не доищешься. Нет, нет! Пусть так и остаются на  подозрении. Потом, если не ошибаюсь, там есть конюх, двое фермеров, наш друг  доктор Мортимер, по‑видимому, человек безупречной честности, и его жена, о  которой нам ничего не известно. Не забудьте и натуралиста Стэплтона с сестрой –  как говорят, весьма привлекательной молодой особой. Дальше идут мистер  Френкленд из Лефтер‑холла‑тоже личность неизвестная, и двое‑трое других  соседей. Вот люди, которые должны находиться под вашим наблюдением.    

– Постараюсь не осрамиться.    

– Оружие вы взяли?    

– Да, думаю, это будет не лишним.    

– Безусловно. Держите револьвер при себе и днем и ночью  и не ослабляйте бдительности ни на секунду.    

Наши друзья уже успели запастись билетами первого класса и  ждали нас на платформе.    

– Нет, ничего нового, – сказал доктор Мортимер,  отвечая на вопрос моего друга. – Могу только поклясться, что последние два  дня слежки за нами не было. Мы все время об этом помнили, и от нашего внимания  никто бы не ускользнул.    

– Надеюсь, вы были неразлучны эти дни?    

– Да, за исключением вчерашнего. У меня так уж заведено    

– по приезде в город посвящать один день целиком  развлечениям, и вчера я был в музее Хирургического колледжа.    

– А я пошел в парк посмотреть на гуляющих, –  сказал Баскервиль. – И все обошлось благополучно.    

– Тем не менее это было неблагоразумно с вашей стороны,    

– сказал Холмс нахмурившись и покачал головой. – Я  вас прошу, сэр Генри, не выходите без провожатых, иначе вам не миновать беды.  Вы нашли другой башмак?    

– Нет, сэр, он исчез бесследно.    

– Вот как? Любопытно! Ну, всего вам хорошего, –  добавил он, когда поезд тронулся. – Сэр Генри! Помните наставление из  странной легенды, которую нам читал доктор Мортимер, и остерегайтесь выходить  на торфяные болота ночью, когда злые силы властвуют безраздельно.    

Я выглянул из окна и увидел вдали высокую, худощавую фигуру  Холмса, который неподвижно стоял на платформе и смотрел вслед удаляющемуся  поезду.    

Мы двигались быстро, и я чувствовал себя как нельзя лучше. Я  присматривался к моим спутникам и забавлялся спаниелем доктора Мортимера. Через  каких‑нибудь два‑три часа земля вдоль полотна сменила бурый оттенок на красный,  кирпич уступил место граниту, а разгороженные пышные луга, на которых рыжие  коровы пощипывали сочную траву, свидетельствовали о том, что климат в этих  местах, при всей влажности воздуха, значительно лучше, чем на востоке.    

Молодой Баскервиль не отходил от окна и радостно вскрикивал  при виде родных девонширских пейзажей.    

– Где только мне не пришлось побывать с тех пор, как я  уехал отсюда, доктор Уотсон! – сказал он. – И все‑таки эти места ни с  чем не сравнишь.    

– Покажите нам такого девонширца, который не восхищался  бы своим Девонширом.    

– Тут дело не только в самом Девоншире, но и в людях,  которые его населяют, – сказал доктор Мортимер. – Одного взгляда на  круглый череп нашего друга достаточно, чтобы обнаружить в нем представителя  кельтской7  расы, с ее восторженностью, с ее склонностью к сильным чувствам. У покойного  сэра Чарльза было совершенно редкостное строение черепа – наполовину галльское,  наполовину иберийское. Сэр Генри, а ведь вы, кажется, с детства не видели  Баскервиль‑холла?    

– Я его никогда не видел, потому что мы жили в  маленьком коттедже на южном побережье. Когда отец умер, мне шел тринадцатый  год, и я сразу же уехал к нашим друзьям в Америку. Эти места для меня почти так  же новы, как и для доктора Уотсона, и я просто не дождусь, когда наконец  появятся торфяные болота.    

– Вот как! В таком случае ваше желание исполнилось –  можете любоваться ими, – сказал доктор Мортимер, показывая в окно.    

Вдали за зелеными квадратами пастбищ и волнистой кромкой  леса, словно фантастическое видение, возникшее во сне, показался унылый серый  холм с зазубренной вершиной. Баскервиль смотрел туда не отрываясь, и эти жадные  взгляды говорили о том, как много значит для него первое знакомство с суровым  краем, где люди, близкие ему по крови, владычествовали так долго и оставили  после себя такой глубокий след. Этот молодой человек в спортивном костюме и с  явным американским акцентом сидел рядом со мной в прозаическом железнодорожном  вагоне, и все же, глядя на его смуглое выразительное лицо, я чувствовал в нем  истого потомка тех неукротимых и властных людей. Густые брови, тонкие ноздри и  большие карие глаза свидетельствовали о гордости, отваге и силе. Если  неприветливые торфяные болота поставят нас лицом к лицу с трудной и опасной  задачей, то ради такого человека можно пойти на многое, ибо он смело разделит с  тобой любой риск.    

Поезд остановился у маленькой, захолустной станции, и мы  вышли из вагона. За низким белым забором стояла коляска, запряженная парой  невысоких, коренастых лошадок. Наш приезд, очевидно, был здесь большим  событием, так как и сам начальник станции н носильщики – все окружили нас,  предлагая свою помощь. Это было милое деревенское местечко, но, к своему  удивлению, я увидел у выхода с платформы двух солдат в темных мундирах, которые  стояли, опираясь на карабины, и пристально смотрели на нас. Кучер, нескладный  малый с угловатыми чертами лица, снял шапку, приветствуя сэра Генри Баскервиля,  и через несколько минут мы уже быстро катили по широкой белой дороге. По обе ее  стороны поднимались зеленые склоны пастбищ, домики с остроконечными крышами  выглядывали из густой листвы, но впереди, за пределами этого мирного, залитого  солнцем края, темнея на горизонте вечернего неба, вырисовывалась сумрачная  линия торфяных болот, прерываемая острыми вершинами зловещих холмов.    

Наша коляска свернула на боковую дорогу, и мы начали  подниматься вверх по глубоким колеям, проложенным столетия назад между высокими  насыпями, на которых росли мясистые хвощи и влажный мох. Отливающий бронзой  папоротник и листья ежевики поблескивали в лучах заходящего солнца. Продолжая  подъем, мы проехали по узкому каменному мосту через бурную речку, которая быстро  неслась между серыми валунами, обдавая их пеной. И дорога и речка вились по  долине, густо заросшей дубняком и соснами.    

На каждом повороте Баскервиль восторженно вскрикивал, с  любопытством оглядываясь по сторонам, и закидывал нас бесчисленными вопросами.  На его взгляд, все здесь было прекрасно, но я не мог отделаться от грусти,  которую навевали на меня эти пастбища и взгорья, явно носившие следы осени.  Желтые листья слетали на землю и, порхая, ковром устилали тропинки. Стук колес  нашего экипажа постепенно замер, потонул в густом слое гниющей травы.  «Печальные дары бросает природа под ноги новому владельцу Баскервиль‑холла1» –  подумал я.    

– Смотрите! – вдруг крикнул доктор  Мортимер. – Что это?    

Перед нами поднималось крутое взгорье, поросшее вереском,    

– первый предвестник близости торфяных болот. На  вершине этого взгорья, словно конная статуя на пьедестале, четко вырисовывался  верховой с винтовкой наготове. Он наблюдал за дорогой, по которой мы ехали.    

– Перкинс, что это значит? – спросил доктор  Мортимер.    

Наш возница повернулся на козлах:    

– Из принстаунской тюрьмы убежал арестант, сэр. Вот уже  третий день, как его разыскивают. Выставили сторожевых на всех дорогах, на всех  станциях, да пока все без толку. Здешний народ очень этим недоволен, сэр.    

– Почему? Ведь тому, кто наведет на след, полагается  пять фунтов.    

– Так‑то оно так, сэр, да только на пять фунтов надежды  мало, а вот что он горло тебе перережет, это вернее. Такой человек ни перед чем  не остановится, это не какой‑нибудь мелкий воришка.    

– Кто же он?    

– Селден, который совершил убийство в Ноттинг‑хилле.    

Я хорошо помнил дело Селдена, потому что в свое время Шерлок  Холмс занимался им, заинтересовавшись жестокостью, с которой было совершено  убийство, и печатью бесцельного зверства, отмечавшей все действия этого изверга.  Преступление было настолько чудовищно, что у судей зародилось сомнение в  здравости рассудка Селдена, и поэтому смертную казнь ему заменили тюрьмой.    

Коляска поднялась на взгорье, и перед нами раскинулись  огромные просторы торфяных болот с видневшимися на них кое‑где долменами8 из  обломков скал и каменными столбами. Холодный ветер, налетевший оттуда, пронизал  нас до костей. Где‑то там, на унылой глади этих болот, дьявол в образе  человеческом, точно дикий зверь, отлеживался в норе, лелея в сердце ненависть к  людям, которые изгнали его из своего общества. Лишь этого не хватало, чтобы  усугубить то мрачное, что таилось в голой пустыне, расстилавшейся перед нами, в  порывистом ветре и темнеющем небе. Даже Баскервиль умолк и плотнее запахнул на  себе пальто.    

Плодородные места остались позади и ниже нас. Мы оглянулись  – лучи заходящего солнца превращали бегущие ручейки в золотые ленты, горели на  поднятой плугом земле и густой чаще кустарника. Дорога, пересекающая красновато‑оливковые  перевалы с огромными валунами, становилась все запущеннее и суровее. Время от  времени перед нами вырастали обнесенные каменными оградами коттеджи, скупые  очертания которых не были скрашены даже плющом. А потом глазам нашим предстала  похожая на глубокую чашу долина с чахлыми дубами и соснами, искореженными и  погнутыми ветром, бушующим здесь спокон веков. Над деревьями поднимались две  высокие, узкие башни. Наш возница показал на них кнутом.    

– Баскервиль‑холл, – сказал он.    

Хозяин поместья встал в коляске во весь рост – щеки у него  раскраснелись, в глазах вспыхнул огонь. Через несколько минут мы подъехали к  узорным чугунным воротам с двумя обомшелыми колоннами, которые увенчивались  кабаньими головами    

– гербом Баскервилей. Каменный домик привратника был  ветхий, с обнажившимися стропилами, но перед ним стояло новое, еще не  законченное строение – первый плод, принесенный южноафриканским золотом сэра  Чарльза.    

За воротами шли два ряда высоких старых деревьев; их ветви  смыкались сумрачным сводом у нес над головой. Стук колес снова потонул в шорохе  листьев. Баскервиль содрогнулся, глядя в длинный темный прогал аллеи, в конце  которого виднелись призрачные очертания дома.    

– Это случилось здесь? – тихо спросил он.    

– Нет, нет, в тисовой аллее, она с другой стороны.    

Молодой наследник бросил вокруг себя хмурый взгляд.    

– Меня нисколько не удивляет, что, живя здесь, дядя все  время ждал какой‑то беды, – сказал он. – Тут кого угодно возьмет  страх. Подождите, не пройдет и полугода, как я проведу сюда электричество, и вы  не узнаете этих мест! У входа будут гореть фонари Эдисона и Свана9 по тысяче  свечей каждый.    

За аллеей открывался широкий газон, и, обогнув его, мы  подъехали к дому. В сумерках я мог разглядеть лишь массивный фасад и террасу.  Все было сплошь увито плющом, оставлявшим открытыми только оконные амбразуры да  овалы гербов. Две старинные зубчатые башни с бойницами поднимались над этой  частью здания. Справа и слева к ним примыкали два крыла из черного гранита,  позднейшей пристройки. Сквозь окна со множеством переплетов на газон лился  неяркий свет, над крутой остроконечной крышей с высокими трубами вставал столб  темного дыма.    

– Добро пожаловать, сэр Генри! Добро пожаловать в  Баскервиль‑холл!    

Высокий человек выступил из тени, падавшей от террасы, и  открыл дверцу коляски. В освещенных дверях холла показался силуэт женщины. Она  тоже подошла к нам и помогла мужчине снять наши чемоданы.    

– Сэр Генри, вы не будете возражать, если я поеду прямо  домой? – сказал доктор Мортимер. – Меня ждет жена.    

– Останьтесь, пообедайте с нами!    

– Нет, право, не могу. Дел, вероятно, тоже много  накопилось. Я бы с удовольствием сам показал вам дом, но Бэрримор сделает это  лучше меня – он прекрасный гид. Всего хорошего! И помните: когда бы я вам ни  понадобился, днем или ночью, не стесняйтесь посылать за мной.    

Стук колес постепенно замер в глубине аллеи; тяжелая дверь  захлопнулась за нами.    

Холл, в котором мы очутились, был очень красив – просторный,  высокий, с массивными стропилами из потемневшего от времени дуба. В старинном  камине с чугунной решеткой для дров потрескивали и шипели поленья. Продрогнув  после долгой езды, мы с сэром Генри протянули руки к огню. Потом стали  разглядывать дубовую обшивку холла, высокое, узкое окно с цветными стеклами,  оленьи головы и гербы на стенах, смутно видневшиеся в неярком свете люстры.    

– Я именно так и представлял себе все это, –  сказал сэр    

ведь мои предки жили в этом самом доме в течение пяти веков!  Как вспомнишь об этом, так невольно настраиваешься на торжественный лад.    

Его смуглое лицо горело ребяческим восторгом. Он стоял в  круге света, падавшего от люстры, а длинные тени ложились по стенам и черным  пологом сгущались над ним.    

Бэрримор разнес наши чемоданы по комнатам и, вернувшись,  почтительно склонился перед нами, как и подобало хорошо вышколенному слуге.  Наружность у него была незаурядная – высокий, представительный, с окладистой  черной бородой, оттенявшей бледное благообразное лицо.    

– Прикажете подавать обед, сэр?    

– А готово?    

– Через несколько минут, сэр. Горячая вода у вас в  комнатах. Мы с женой будем счастливы, сэр Генри, остаться здесь на первых  порах, но ведь при новых порядках вам потребуется большой штат.    

– При каких новых порядках?    

– Я хочу сказать, что сэр Чарльз вел уединенный образ  жизни и мы вдвоем вполне могли обслужить его, а вы, сэр, вероятно, будете жить  более широко, и вам придется налаживать все по‑новому.    

– Значит, вы с женой хотите получить расчет?    

– Если только это не причинит вам каких‑либо неудобств,  сэр.    

– Но ведь ваши предки в течение нескольких поколений  жили в Баскервиль‑холле. Мне бы очень не хотелось с первых же своих шагов здесь  порывать старые семейные связи.    

Я подметил следы волнения на бледном лице дворецкого.    

– Нам с женой это тоже не легко, сэр. Но, сказать вам  правду, мы были очень привязаны к сэру Чарльзу и до сих пор никак не оправимся  после его смерти. Нам тяжело здесь оставаться. Мы уже не можем чувствовать себя  в Баскервиль‑холле, как прежде.    

– Что же вы собираетесь предпринять?    

– Я надеюсь, сэр, что нам удастся наладить какое‑нибудь  дело. Ведь сэр Чарльз не оставил нас своей щедростью… А теперь разрешите  показать вам ваши комнаты.    

Верх старинного холла был обведен галереей с перилами, на которую  вела двухпролетная лестница. Оттуда вдоль всего здания тянулись два длинных  коридора, куда выходили все спальни. Моя была в одном крыле со спальней  Баскервиля, почти дверь в дверь. Эти комнаты оказались более современными, чем  центральная часть дома, а светлые обои и множество зажженных свечей сразу же  смягчили тяжелое впечатление, которое создалось у меня по приезде в Баскервиль‑холл.    

Однако столовая в нижнем этаже поразила нас своим сумрачным  видом. Это была длинная комната с помостом для хозяйского стола, отделенным  одной ступенькой от той ее части, где полагалось сидеть лицам низшего звания. В  дальнем конце были хоры для менестрелей. Высоко у нас над головой чернели  огромные балки, за которыми виднелся закопченный потолок. Очень может быть, что  пылающие факелы, красочность и буйное веселье стародавних пиров смягчали  мрачность этой комнаты, но сейчас, когда в ней под единственной лампой с  абажуром сидели два джентльмена, одетые во все черное, их голоса звучали  приглушенно, и настроение у них было несколько пониженное. Длинная вереница  предков в самых разнообразных костюмах – начиная с вельможи эпохи королевы  Елизаветы и кончая щеголем времен Регентства – взирали на нас со стен, удручая  своим молчанием. Разговор за столом как‑то не клеился, и я почувствовал  облегчение, когда, закончив обед, мы перешли курить в бильярдную – комнату  вполне современную.    

– Что и говорить, обстановка не из веселых, –  сказал сэр Генри. – Ко всему этому, конечно, можно притерпеться, но сейчас  я чувствую себя не в своей тарелке. Неудивительно, что мой дядюшка нервничал,  живя один в таком доме. Ну что ж, давайте, пожалуй, разойдемся. Может быть,  утром нам покажется здесь не так уж уныло.    

Прежде чем лечь спать, я открыл штору и посмотрел в окно.  Оно выходило на газон перед парадной дверью. За газоном, раскачиваясь на ветру,  стонали высокие деревья. В просвете между быстро бегущими облаками проглянул  месяц. В его холодном сиянии за деревьями виднелась неровная гряда скал и  длинная линия мрачных болот. Я задернул штору, убедившись, что последнее мое  впечатление от Баскервиль‑холла ничуть не противоречит первому.    

Но оно оказалось не последним. Несмотря на усталость, я все‑таки  не мог заснуть и, ворочаясь с боку на бок, тщетно призывал к себе сон. Где‑то  далеко часы отбивали каждые пятнадцать минут, и больше ничего не нарушало  мертвой тишины, царившей в доме. И вдруг в глухую полночь моего слуха коснулся  совершенно явственный звук, в природе которого сомневаться не приходилось. Это  были рыдания, приглушенные, судорожные всхлипывания женщины, чье сердце  разрывалось от горя. Я приподнялся на кровати и стал напряженно вслушиваться.  Плач раздавался где‑то близко, в самом доме. Я прождал с полчаса,  насторожившись всем своим существом, но не услышал больше ничего, кроме боя  часов и шороха плюща, увивающего стены.    

 Глава VII. СТЭПЛТОНЫ ИЗ МЕРРИПИТ‑ХАУС    

     

Свежая прелесть утра стерла из нашей памяти гнетущее  впечатление, которое осталось у нас обоих после первого знакомства с Баскервиль‑холлом.  Когда мы с сэром Генри сели завтракать, яркий солнечный свет уже лился в узкие  окна с цветными гербами на стеклах, разбрасывая по полу пестрые блики. Темная  дубовая обшивка отливала бронзой в золотых лучах, и теперь нам трудно было представить,  что всего лишь накануне вечером эта комната навевала на нас такое уныние.    

– Дом тут ни при чем, мы, вероятно, сами во всем  виноваты, – сказал баронет. – Устали с дороги, прозябли, вот нам и  представилось все в мрачном свете. А за ночь мы отдохнули, чувствуем себя  прекрасно, и вокруг тоже повеселело.    

– Однако нельзя приписывать все только нашему  настроению, – ответил я. – Скажите мне, например, неужели вы не  слышали среди ночи чей‑то плач, по‑моему, женский?    

– А вы знаете, мне тоже почудилось что‑то подобное  сквозь дремоту. Я долго прислушивался и потом ре шил, что это было во сне.    

– Нет, я совершенно ясно все слышал и уверен, что  плакала женщина.    

– Надо сейчас же поговорить с Бэрримором.    

Он вызвал дворецкого звонком и обратился к нему за  разъяснениями. Мне показалось, что бледное лицо Бэрримора побледнело еще  больше, когда он услышал вопрос хозяина.    

– В доме всего две женщины, сэр Генри, – ответил  Бэрримор. – Одна из них судомойка, которая спит в другом крыле, вторая –  моя жена, но я уверяю вас, что она не плакала.    

И все же он сказал нам неправду, потому что после завтрака  мне пришлось столкнуться с миссис Бэрримор в коридоре, на ярком свету. Я увидел  высокую, очень спокойно державшуюся женщину с крупными чертами лица и со строго  сжатыми губами. Но глаза – красные, с припухшими веками, – выдали ее.  Значит, она‑то и плакала ночью, а если так, муж не мог не знать об этом. И все  же он шел даже на то, что его могут уличить во лжи. Зачем? И почему она так  горько рыдала?    

Чем‑то таинственным и мрачным веяло от этого бледного  благообразного человека с черной бородой. Он первый обнаружил тело сэра  Чарльза, и обстоятельства смерти старика Баскервиля были известны нам только с  его слов. Неужели же мы видели Бэрримора в кэбе на Риджент‑стрит? Во всяком  случае, борода была точно такая. Кэбмен говорил о человеке среднего роста, но  это впечатление могло быть ошибочным. Как же мне установить истину? Прежде  всего надо, конечно, повидать начальника почтовой конторы в Гримпене и узнать у  него, была ли наша телеграмма передана Бэрримору в собственные руки. И в том и  в другом случае у меня, по крайней мере, будет что сообщить Шерлоку Холмсу.    

Сэр Генри занялся после завтрака просмотром деловых бумаг, и  я вполне мог располагать своим временем. Пройдя четыре мили по хорошей дороге  вдоль болот, я вышел к маленькой, невзрачной деревушке, в которой мне прежде  всего бросились в глаза два более солидных, чем остальные, строения – гостиница  и дом доктора Мортимера. Начальник почтовой конторы, оказавшийся также и  здешним лавочником, запомнил нашу телеграмму.    

– Конечно, сэр, – сказал он, – я доставил ее  мистеру Бэрримору, как и было указано.    

– А кто ее относил?    

– Мой сынишка. Джеймс, ведь ты доставил телеграмму в  Баскервиль‑холл, мистеру Бэрримору?    

– Да, папа.    

– И вручил ему самому? – спросил я.    

– Нет, мистер Бэрримор был где‑то на чердаке, и я отдал  телеграмму его жене, а она обещала тотчас же передать ему.    

– А самого мистера Бэрримора ты видел?    

– Нет, сэр, я же говорю, что он был на чердаке.    

– Откуда же ты знаешь, где он был, если сам его не  видел?    

– Ну, жена‑то должна была знать, где он, –  раздраженно сказал почтмейстер. – Ведь телеграмма доставлена? А если  произошла какая‑то ошибка, пусть мистер Бэрримор сам пожалуется.    

Продолжать расспросы было бессмысленно, но мне стало ясно,  что хитрая уловка Холмса ни к чему не привела и мы так и не узнаем, уезжал  Бэрримор в Лондон или нет. Допустим, что уезжал. Допустим, что он – последний,  кто видел сэра Чарльза в живых,    

– первый выследил его наследника, как только тот  приехал в Англию. Что из этого следует? Действует ли Бэрримор по чьему‑то  наущению, или у него есть свои собственные коварные планы? Какой ему смысл  преследовать Баскервилей? Я вспомнил странное предостережение, составленное из  газетных вырезок. Неужели это дело рук Бэрримора? А может быть, оно послано кем‑то  другим, кто старается помешать ему? Единственное правдоподобное объяснение дал  всему этому сэр Генри, сказав, что если Баскервилей удастся отпугнуть от  родового поместья, то чета Бэрриморов обеспечит себе безмятежное существование  до конца дней своих. Но разве это в какой‑то мере оправдывает ту глубокую и  тонкую интригу, которая невидимой сетью оплетает молодого баронета? Холмс сам  признал, что среди всех его сенсационных расследований это дело наиболее  запутанное и сложное.    

Возвращаясь безлюдной, сумрачной дорогой, я молил бога,  чтобы мой друг освободился как можно скорее и, приехав сюда, снял с меня  тяжелую ответственность.    

Мои размышления были внезапно прерваны звуком быстрых шагов  позади. Чей‑то голос окликнул меня по имени. Я оглянулся, ожидая увидеть  доктора Мортимера, но, к моему удивлению, за мной спешил какой‑то невысокий,  худощавый блондин лет тридцати пяти‑сорока, с чисто выбритой, несколько постной  физиономией и узким длинным подбородком. На нем был серый костюм и соломенная  шляпа. Через плечо у него висела жестяная ботаническая коробка, а в руках он  держал зеленый сачок для ловли бабочек.    

– Простите мне мою смелость, доктор Уотсон, – еще  не отдышавшись как следует, заговорил незнакомец. – Мы здесь народ  нецеремонный и не дожидаемся официальных представлений. Вы, может быть, слышали  обо мне от нашего общего друга, Мортимера. Я Стэплтон из Меррипит‑хаус.    

– Вас нетрудно узнать по коробке и сачку, – сказал  я, так как мне было известно, что мистер Стэплтон натуралист. – Но как вы‑то  догадались, кто я такой?    

– Я сидел у Мортимера, и он показал мне вас из окна  своей приемной, когда вы проходили мимо. Нам с вами по дороге, и я решил  догнать вас и представиться вам самолично. Надеюсь, сэр Генри не очень утомился  после долгого путешествия?    

– Нет, он хорошо себя чувствует, благодарю вас.    

– Мы все боялись, что после печальной кончины сэра  Чарльза новый баронет не захочет жить здесь. Трудно требовать от состоятельного  человека, чтобы он заживо похоронил себя в такой глуши, но ведь вы сами  понимаете, как много будет значить его присутствие для всей нашей округи. Я  полагаю, эта история не внушила сэру Генри суеверного страха?    

– Нет, не думаю.    

– Вы, конечно, знаете легенду про чудовищную собаку,  которая будто бы преследует род Баскервилей.    

– Да, знаю.    

– До чего же здешние фермеры суеверный народ! Просто  поразительно! Ведь они чуть ли не все готовы поклясться, что видели на болотах  это чудовище. – Стэплтон говорил с улыбкой, но я прочел в его глазах, что  он относится к своим словам гораздо серьезнее. – Легенда совершенно  овладела воображением сэра Чарльза, и она‑то и привела его к трагическому  концу.    

– Каким образом?    

– Когда у человека так натянуты нервы, появление любой  собаки может гибельно сказаться на его больном сердце. Мне думается, что в тот  вечер сэр Чарльз действительно увидел нечто подобное в тисовой аллее. Я очень  любил старика и, зная о его болезни, так и ждал какого‑нибудь несчастья.    

– Откуда вы знали, что у него больное сердце?    

– От моего друга, Мортимера.    

– Следовательно, вы думаете, что на сэра Чарльза  бросилась какая‑то собака и он умер от страха?    

– Может быть, вы располагаете более достоверными  сведениями?    

– Нет, я еще не успел прийти к определенным выводам.    

– А мистер Шерлок Холмс?    

На секунду у меня занялось дыхание от этих слов, но  спокойное лицо и твердый взгляд моего собеседника говорили о том, что он и не  думал застигнуть меня врасплох своим вопросом.    

– Доктор Уотсон, зачем нам прикидываться, будто мы не  знаем вас? – сказал он. – Слухи о знаменитом сыщике проникли и в наши  края, а разве вы можете прославлять его, сами оставаясь в тени? Мортимер не  стал отрицать, что вы и есть тот самый доктор Уотсон. А если вы появились  здесь, значит, мистер Шерлок Холмс заинтересовался этим делом, и мне,  разумеется, любопытно знать его точку зрения.    

– Увы, я не могу ответить на ваш вопрос.    

– Тогда разрешите спросить: не удостоит ли он нас своим  посещением?    

– Сейчас он не может уехать из Лондона. У него есть  другие дела.    

– Какая жалость! Он мог бы пролить свет на то, что  скрывается во тьме для всех нас. Но вы тоже ведете расследование, доктор  Уотсон, и если я в состоянии хоть чем‑нибудь содействовать вам, располагайте  мной как угодно. Мне было бы достаточно одного намека, кого вы подозреваете,  как намерены приступить к делу, и, может статься, я уже сейчас помог бы вам  советом или указанием.    

– Уверяю вас, я просто приехал погостить у своего  друга, сэра Генри, и никакой помощи мне не нужно.    

– Великолепно! – воскликнул Стэплтон. – Вы  поступаете совершенно правильно: осторожность прежде всего! Я вполне заслужил  такую отповедь за свою навязчивость и обещаю вам больше не касаться этого  вопроса.    

Мы подошли к тому месту, где справа от дороги начиналась  заросшая тропинка, узкой лентой вьющаяся среди болот. Левее стоял крутой,  усеянный валунами холм, на котором в древние времена велись разработки гранита.  Обращенная к нам сторона этого холма представляла собой отвесный откос, густо  заросший папоротником и ежевикой. Вдали, на горизонте, поднимались серые клубы  дыма.    

– По этой тропинке отсюда не так уж далеко до Меррипит‑хаус, –  сказал Стэплтон. – Пожертвуйте часом времени, и я буду иметь удовольствие  представить вас своей сестре.    

В первую минуту я подумал, что мне следует быть возле сэра  Генри, но потом вспомнил счета и бумаги, грудой лежавшие у него на столе. Уж  тут я ничем не мог ему помочь. А Холмс просил меня познакомиться с людьми,  живущими по соседству с Баскервиль‑холлом. Я принял приглашение Стэплтона, и мы  свернули вправо.    

– Замечательные здесь места! – сказал он, глядя на  волнистую линию зеленых холмов, над которыми морскими валами поднимались  фантастические очертания гранитной гряды. – Эти болота никогда вам не  примелькаются. А сколько тайн они хранят    

– бескрайние, пустынные, загадочные!    

– Вы хорошо их знаете?    

– Я ведь здесь всего второй год. Местные старожилы,  пожалуй, назовут меня новичком. Мы перебрались сюда вскоре после приезда сэра  Чарльза, но я, по своему призванию, уже успел обследовать здесь каждый уголок.  Смею думать, что теперь мало кто знает торфяные болота лучше меня.    

– А разве это такое нелегкое дело?    

– Весьма нелегкое. Вот, например, присмотритесь к той  равнине с поднимающимися кое‑где причудливыми холмами. Чем она, по‑вашему,  замечательна?    

– По ней хорошо скакать галопом.    

– Всякий так сказал бы на вашем месте, а между тем эта  ошибка уже многим стоила жизни. Видите, сколько на ней ярко‑зеленых лужаек?    

– Да, это, вероятно, те места, где почва лучше?    

Стэплтон рассмеялся.    

– Перед вами огромная Гримпенская трясина, –  сказал он.    

– Попади в эту трясину человек или животное – один  неосторожный шаг, и все кончено. Я только вчера видел, как туда забрел чей‑то  пони и, разумеется, погиб. Его голова долго виднелась над трясиной. Он все  вытягивал шею, старался выбраться, но в конце концов засосало бедняжку. Там  даже в засуху опасно ходить, а после осенних дождей это совсем гиблое место. И  тем не менее я не раз пробирался в самое сердце Гримпенской трясины и  возвращался оттуда живым. Смотрите, еще один несчастный пони!    

В зеленой осоке перекатывалось и билось что‑то темное. Потом  над зарослями мелькнула мучительно вытянутая шея, и болота огласились страшным  криком. Я похолодел от ужаса, но у моего спутника были, по‑видимому, более  крепкие нервы.    

– Кончено! – сказал он. – Засосало. Второй за  два дня, только у меня на глазах. А сколько их еще погибло! Они как повадятся  туда в засуху, так и ходят до самой осени. И часто гибнут. Да, Гримпенская  трясина – страшное место.    

– И вы все‑таки пробираетесь туда?    

– Да, там есть две‑три тропинки, по которым ловкий  человек может пройти. Я отыскал их.    

– Но зачем вам ходить в такое опасное место?    

– А вон видите те холмы вдалеке? Это настоящие островки  среди непролазной топи, которая мало‑помалу окружила их со всех сторон. Сумейте  на них пробраться, и какие там редкостные растения, какие бабочки!    

– Что ж, когда‑нибудь попробую.    

Стэплтон с удивлением посмотрел на меня.    

– Ради бога, выкиньте эту мысль из головы! –  сказал он.    

– Ваша гибель будет на моей совести. Назад вам не  вернуться, поверьте мне. Я сам только потому и осмеливаюсь туда ходить, что у  меня есть сложная система примет.    

– Стойте! – крикнул я. – Что это?    

Негромкий, протяжный и невыразимо тоскливый вой пронесся над  болотами. Воздух наполнился им, но откуда он шел, определить было невозможно.  Начавшись с невнятного стона, этот звук постепенно перешел в глухой рев и опять  сник до щемящего сердце стенания. Стэплтон как‑то странно посмотрел на меня.    

– Таинственные места эти болота, – сказал он.    

– Что это такое?    

– Фермеры говорят, что так воет собака Баскервилей,  когда ищет свою жертву. Мне и раньше приходилось ее слышать, но сегодня что‑то  уж очень громко.    

Похолодев от страха, я оглядел широкую, поднимающуюся к  горизонту равнину, покрытую зелеными зарослями осоки. Ни шороха, ни малейших  признаков жизни на ней – только два ворона громко каркали, сидя на каменном  столбе позади нас.    

– Вы же образованный человек, вас такой чепухой не  проведешь, – сказал я. – Как вы объясняете этот вой?    

– Трясина иной раз издает очень странные звуки. То ли  это ил оседает, то ли вода поднимается на поверхность, то ли еще что, кто  знает?    

– Нет, нет! Это был голос живого существа.    

– Может быть. Вам никогда не приходилось слышать, как  кричит выпь?    

– Нет, не приходилось.    

– В Англии эта птица попадается теперь очень редко, в  сущности она почти вымерла, но на таких болотах все возможно. Я бы нисколько не  удивился, если б оказалось, что до нас донесся голос одной из последних  представительниц этого вида.    

– В жизни не слышал более странных и жутких звуков!    

– Что и говорить, места таинственные. Посмотрите на тот  холм. Что это такое, по‑вашему?    

Крутой склон был покрыт как бы кольцами из серого камня. Я  насчитал их около двадцати.    

– Что это? Овчарни?    

– Нет, это жилища наших почтенных пращуров.  Доисторический человек густо заселял торфяные болота, и так как после него  здесь никто не жил, то весь этот домашний уют остался в целости и  неприкосновенности. Только крыши сняты. При желании можно пойти туда и увидеть  очаг и ложе.    

– Да это целый городок! Когда же он был обитаем?    

– Неолитический человек10 – точный период не установлен.    

– А чем этот человек занимался?    

– Пас стада здесь же, на склонах, а когда каменный  топор начал уступать первенство бронзовой палице, научился добывать олово.  Видите вон тот ров на противоположном холме? Это следы его работы. Да, доктор  Уотсон, вы найдете много любопытных особенностей на наших болотах. А, простите,  пожалуйста! Это, наверно, Cyclopides!    

Мимо нас пролетел маленький мотылек, и Стэплтон с  поразительной быстротой и ловкостью кинулся за ним в погоню. Я с ужасом увидел,  что мотылек понесся прямо к трясине, но мой новый знакомый как ни в чем не  бывало прыгал с кочки на кочку и размахивал своим зеленым сачком. Серый костюм  и порывистые движения придавали ему самому сходство с какой‑то огромной  бабочкой. Я стоял, глядя на него со смешанным чувством восхищения и  страха, – мне все казалось, что он вот‑вот оступится и уйдет в  предательскую трясину. Вдруг позади меня послышались чьи‑то шаги. Я оглянулся и  увидел почти рядом с собой женщину. Она появилась с той стороны, где виднелся  дым, указывающий на близость Меррипит‑хаус, но раньше я не мог ее заметить, ибо  тропинка, по которой она шла, уходила под уклон.    

Я не сомневался, что это и есть мисс Стэплтон, так как вряд  ли в здешних местах приходилось рассчитывать на встречу с другими дамами. Кроме  того, мне говорили о ней как о красавице, а идущая по тропинке женщина  действительно поражала своей красотой – красотой не совсем обычного типа.  Большее несходство между сестрой и братом трудно было себе представить. Он  бесцветный блондин с серыми глазами, она брюнетка – таких жгучих брюнеток мне  еще не приходилось встречать в Англии,‑изящная, стройная, высокая. Ее тонкие,  горделивые черты были настолько правильны, что лицо могло бы показаться  безжизненным, если б не выразительный рот и быстрый взгляд прекрасных темных глаз.  Идеальная фигура, нарядное платье – как странно было видеть такое существо на  безлюдной тропинке, вьющейся среди торфяных болот! Когда я оглянулся, взгляд  этой женщины был устремлен на Стэплтона, но она тут же ускорила шаги и подошла  ко мне. Я снял шляпу, уже приготовившись объяснить свое присутствие здесь, как  вдруг ее слова направили мои мысли по совершенно иному пути.    

– Уезжайте отсюда! – сказала она. –  Немедленно уезжайте в Лондон!    

В ответ на это я мог только с ошеломленным видом воззриться  на нее. Она сверкнула глазами и нетерпеливо топнула ногой.    

– Зачем же мне уезжать? – спросил я.    

– Не требуйте объяснений. – Она говорила тихо,  быстро и чуть‑чуть картавила. – Ради бога, послушайтесь моего совета!  Уезжайте, и чтоб ноги вашей больше не было на этих болотах!    

– Но ведь я только что приехал!    

– Боже мой, – воскликнула она, – неужели вы  не понимаете, что я желаю вам добра? Уезжайте в Лондон! Сегодня же! Вам нельзя  здесь оставаться. Тсс! Мой брат идет! Не говорите ему ни слова… Будьте так  любезны, сорвите мне вон ту орхидею. У нас здесь очень много орхидей, но вы  немного опоздали: к осени они уже начинают отцветать, и здешняя природа  несколько теряет свою красоту.    

Стэплтон оставил погоню за мотыльком и подошел к нам, весь  красный и запыхавшийся.    

– А, это ты, Бэрил! – сказал он, и я не  почувствовал в этом приветствии особой сердечности.    

– Как ты разгорячился, Джек!    

– Да, я погнался за великолепным экземпляром  Cyclopides. Их здесь не часто увидишь поздней осенью. И подумай, какая жалость  – не поймал!    

Он говорил спокойно‑небрежным тоном, а сам все время  переводил свои маленькие серые глазки с сестры на меня.    

– Вы, кажется, успели познакомиться?    

– Да. Я говорила сэру Генри, что сейчас уже поздно  любоваться красотами наших болот – орхидеи отцветают.    

– Что? Как ты думаешь, кто перед тобой?    

– Сэр Генри Баскервиль.    

– Нет, нет, – сказал я, – не награждайте меня  чужим титулом. Я всего лишь друг сэра Генри, доктор Уотсон.    

Краска досады разлилась по ее выразительному лицу.    

– Значит, мы говорили, не понимая друг друга, –  сказала она.    

– Да, у вас было не так уж много времени на  разговоры, – заметил Стэплтон, продолжая пытливо глядеть на сестру.    

– Я приняла доктора Уотсона за нашего соседа, –  сказала она. – А ему, должно быть, совершенно безразлично, цветут сейчас  орхидеи или нет. Но вы все‑таки зайдете к нам в Меррипит‑хаус?    

Через несколько минут мы подошли к мрачной на вид ферме,  которая, вероятно, в давние времена служила жильем какому‑нибудь зажиточному  скотоводу, а потом была перестроена на более современный лад. Ферму окружал  садик; деревья в нем, как и повсюду на болотах, были низкорослые, чахлые.  Убожеством и грустью веяло от этого места. Слуга, открывший нам дверь, был под  стать дому – старый, весь сморщенный, в порыжевшем сюртуке. Но самые комнаты  удивили меня своими размерами и элегантностью убранства; последнее следовало,  вероятно, приписать вкусу хозяйки. Я посмотрел в окно на бескрайние, усеянные  гранитными валунами болота, которые тянулись до еле видной вдали линии  горизонта, и не мог не подумать: «Что же привело в такую глушь этого  образованного человека и его красавицу сестру?»    

– Странное мы выбрали место, где поселиться? –  сказал Стэплтон, будто отвечая на мои мысли. – И все‑таки нам здесь  хорошо. Правда, Бэрил?    

– Да, очень хорошо, – ответила она, но ее слова  прозвучали как‑то неубедительно.    

– У меня была школа в одном из северных графств, –  сказал Стэплтон. – Для человека с моим темпераментом такая работа  суховата, неинтересна, но что меня привлекало в ней, так это тесная близость с  молодежью. Какое счастье передавать им что‑то от себя самого, от своих идей,  видеть, как у тебя на глазах формируются юные умы! Но судьба обернулась против  нас. В школе вспыхнула эпидемия, трое мальчиков умерли. Нам так и не удалось  поправить дела после такого удара, большая часть моего капитала была  безвозвратно потеряна. И все же, если б не разлука с моими дорогими мальчиками,  я радовался бы этой неудаче, ибо для человека с моей страстью к ботанике и  зоологии здесь непочатый край работы, да и сестра моя – не меньшая любительница  природы. Это признание, доктор Уотсон, вы навлекли на свою голову сами: вольно  же вам было устремлять из окна такой грустный взгляд на наши болота!    

– Да, не отрицаю, мне действительно кажется, что жить  здесь скучно не столько вам, сколько вашей сестре.    

– Нет, я не скучаю, – быстро ответила она.    

– Мы заняты научной работой, у нас большая библиотека и  очень интересные соседи. Доктор Мортимер – весьма начитанный человек в своей  области. Несчастный сэр Чарльз тоже был прекрасным собеседником. Мы с ним были  очень близки, и я даже не могу вам передать, как нам тяжела эта утрата. А что  вы скажете, если я нанесу сегодня визит сэру Генри? Это ему не помешает?    

– Я уверен, что он будет очень рад познакомиться с  вами.    

– Тогда будьте добры предупредить его. Может быть, нам  удастся помочь ему первое время, пока он еще не освоился на новом месте… А  теперь, доктор Уотсон, давайте поднимемся наверх, я покажу вам свою коллекцию  чешуекрылых. Смею думать, что более полной коллекции вы не найдете в этой части  Англии. А когда мы кончим, к тому времени и завтрак будет готов.    

Но я спешил к своему подопечному, сэру Генри. Унылость  болот, гибель несчастного пони, загадочный вой, который ставился в какую‑то  связь с мрачной легендой, существовавшей в роду Баскервилей, – все это  настроило меня на грустный лад. А к этим более или менее смутным впечатлениям  прибавились еще и совершенно недвусмысленные слова мисс Стэплтон, которые были  сказаны с такой силой убеждения, что мне не приходилось сомневаться в  серьезности и глубине причин, их вызвавших. Я отказался от настойчивых  приглашений к завтраку и отправился домой по той же самой тропинке.    

Но, кроме этой тропинки, здесь был, очевидно, и другой,  более короткий путь, ибо не успел я выйти на дорогу, как увидел перед собой  мисс Стэплтон. Румянец, горевший у нее на щеках, придавал ей еще большую  прелесть; она сидела на придорожном камне, тяжело дыша и прижимая руку к груди.    

. – Мне хотелось опередить вас, доктор Уотсон, и я всю  дорогу бежала, – проговорила она. – Даже шляпу не успела надеть. Я не  стану задерживаться, а то брат может заметить мое отсутствие. Мне только  хочется попросить у вас извинения за свою глупую ошибку: ведь я приняла вас за  сэра Генри. Прошу вас, забудьте все, что я говорила. К вам это не имеет  никакого отношения.    

– Как же я могу это забыть, мисс Стэплтон! Судьба моего  друга, сэра Генри, меня очень интересует. Скажите мне, почему вы так настаивали  на его отъезде в Лондон?    

– Женский каприз, доктор Уотсон! Когда мы с вами  познакомимся поближе, вы убедитесь, что я не всегда могу объяснить свои слова и  поступки.    

– Нет, нет! Я помню, какой у вас был взволнованный  голос, я помню ваши глаза. Мисс Стэплтон, будьте откровенны со мной, прошу вас!  Я, как только очутился здесь, сразу почувствовал, что вокруг меня собираются  какие‑то призраки. Ходишь словно по Гримпенской трясине: вот‑вот увязнешь с  головой на одной из этих зеленых лужаек, и никто не поможет тебе выбраться  оттуда. Объясните, на что вы намекали, и я передам ваше предостережение сэру  Генри.    

Тень нерешительности пробежала по лицу мисс Стэплтон, но не  прошло и секунды, как взгляд ее стал снова суровым, и она ответила мне:    

– Вы придаете слишком большое значение моим словам,  доктор Уотсон. Смерть сэра Чарльза потрясла нас с братом. Мы часто встречались  с покойным, потому что его излюбленная прогулка была вот по этой тропинке, что  ведет к нашему дому. Легенда о проклятии, тяготеющем над родом Баскервилей,  угнетала сэра Чарльза, и когда катастрофа разразилась, я поняла, что его  опасения были обоснованны. Теперь меня очень беспокоит приезд наследника сэра  Чарльза, и я считаю нужным предупредить его об опасности, которая ему угрожает.  Вот и все, ничего другого я не хотела сказать.    

– Но в чем же, по‑вашему, эта опасность?    

– Вы знаете предание о собаке?    

– Я не верю этому вздору!    

– А я верю. Если вы имеете хоть какое‑нибудь влияние на  сэра Генри, увезите его отсюда. Это роковое место для Баскервилей. Мир велик.  Почему сэру Генри надо жить именно здесь, где ему грозит опасность?    

– Вот потому‑то он и решил здесь жить. Таков характер  этого человека, и, если вы не выскажетесь более определенно, вряд ли мне  удастся увезти его отсюда.    

– Я не могу дать вам более определенных сведений по той  простой причине, что у меня их нет.    

– Тогда, мисс Стэплтон, разрешите задать вам еще один  вопрос. Если это все, что вам нужно было сказать мне, почему же вы боялись, как  бы вас не услышал брат? По‑моему, тут нет ничего такого, что могло бы не  понравиться ему или кому‑нибудь другому.    

– Мой брат очень не хочет, чтобы Баскервиль‑холл  пустовал: это повредит бедному люду, который живет здесь на болотах. Он бы  страшно рассердился на меня, если бы знал, что я стараюсь как‑то повлиять на  сэра Генри. Но я исполнила свой долг и больше ничего не скажу. А теперь мне  надо идти, не то он хватится меня и заподозрит, что я говорила с вами.  Прощайте!    

Ока повернулась и вскоре исчезла среди валунов, а я, полный  каких‑то неясных страхов, направил свои шаги к Баскервиль‑холлу.    

 Глава VIII. ПЕРВЫЙ ОТЧЕТ ДОКТОРА УОТСОНА    

     

Начиная с этого дня я буду излагать ход событий по своим письмам  к мистеру Шерлоку Холмсу, которые лежат сейчас передо мной на столе. Они  сохранились полностью, если не считать одного затерявшегося листка, и передадут  все мои мысли и подозрения более точно, чем я мог бы сделать это сам, полагаясь  только на свою память, хотя из нее еще не изгладились трагические события тех  дней.    

Баскервиль‑холл, 13 октября    

Дорогой Холмс!    

По моим предыдущим письмам и телеграммам вы знаете все, что  произошло за последнее время в этом самом глухом уголке мира. Чем дольше живешь  здесь, тем больше и больше начинает въедаться тебе в душу унылость этих болот,  этих необъятных просторов, впрочем, не лишенных даже какой‑то мрачной прелести.  Стоит мне только выйти на них, и я чувствую, что современная Англия остается  где‑то позади, а вместо нее видишь вокруг лишь следы жилья и трудов  доисторического человека. Это давно исчезнувшее племя напоминает о себе повсюду  – вот его пещеры, вот могилы, вот огромные каменные глыбы, оставшиеся там, где,  по‑видимому, были его капища11. Глядя на иссеченные примитивным орудием склоны  холмов, на которых темнеют эти пещеры, забываешь, в каком веке живешь, и если  бы вдруг под низким сводом одной из них появилось одетое в звериную шкуру  волосатое существо и вложило бы в лук стрелу с кремневым наконечником, вы  почувствовали бы, что его присутствие здесь более уместно, чем ваше. Страннее  всего то, что эти люди так густо заселяли здешние неплодородные места. Я не  археолог, но, по‑моему, это было отнюдь не воинственное, а скорее угнетенное  племя, которое довольствовалось тем, от чего отказывались другие.    

Однако все это не имеет никакого касательства к моему  пребыванию здесь и, вероятно, нисколько не интересно такому сугубо  практическому человеку, как вы. Я до сих пор не в силах забыть ваше равнодушие  к вопросу о том, движется ли солнце вокруг земли или земля вокруг солнца. Так  давайте же перейдем к фактам, имеющим непосредственное отношение к Генри  Баскервилю.    

Последние несколько дней вы не получали от меня никаких  сведений по той простой причине, что рассказывать мне было не о чем. Но с тех  пор произошло одно странное событие, о котором я доложу вам в свое время, а  сейчас разберемся в других обстоятельствах, немаловажных для нашего дела.    

Одно из этих обстоятельств – весьма существенное, хотя я  почти не упоминал о нем в своих письмах, – каторжник, скрывающийся на  болотах. Есть все основания предполагать, что он ушел из здешних мест, к  великой радости обитателей одиноких ферм. Со времени его побега прошло две  недели, и с тех пор о нем нет ни слуху ни духу. Трудно себе представить, чтобы  человек мог просуществовать на болотах все это время. Правда, спрятаться там  есть где. Любая из каменных пещер могла бы служить ему пристанищем. Но ведь без  еды не проживешь. Разве только он ловит и убивает овец. Нет, каторжник  безусловно ушел из этих мест, а посему жители отдаленных ферм спят теперь  спокойно.    

Мы, четверо здоровых, сильных мужчин, живущих в Баскервиль‑холле,  в случае чего сможем постоять за себя, но признаюсь вам: думая о Стэплтонах, я  беспокоюсь. Близких соседей у них нет, так что им трудно рассчитывать на чью‑либо  помощь. Горничная, старик лакей, сестра и брат – последний, по‑видимому, отнюдь  не силач, – вот и все обитатели Меррипит‑хаус. Они окажутся совершенно  беспомощными в руках этого ноттингхиллского убийцы, если он заберется к ним в  дом. Мы с сэром Генри очень тревожились за них и хотели даже, чтобы конюх  Перкинс ночевал в Меррипит‑хаус, но Стэплтон не пожелал и слышать об этом.    

Дело в том, что наш друг баронет начинает проявлять сильный  интерес к своей прекрасной соседке. Да это и неудивительно, ибо он человек  живой, деятельный, ему скучно в такой глуши, а она, надо признаться,  обворожительная и красивая женщина. В ней есть какая‑то экзотическая пылкость, в  противоположность ее хладнокровному и совершенно бесстрастному брату. И в то же  время в нем чувствуется скрытый огонь. Судя по всему, он имеет на сестру  большое влияние; мне не раз приходилось ловить взгляды, которые она бросает на  него во время разговора, словно ожидая одобрения своим словам. Хочу надеяться,  что они ладят между собой. Такой сухой блеск в глазах и такие тонкие, поджатые  губы часто говорят о твердом, а может быть, и суровом характере. Во всяком  случае, этот натуралист любопытный тип и вы непременно заинтересовались бы им.    

Он пришел с визитом к сэру Генри в тот же день, а на  следующее утро повел нас туда, где произошло событие, связанное с легендой о  беспутном Гуго. Мы прошли несколько миль в глубь болот и очутились в небольшой  долине, настолько мрачной, что она сама по себе могла способствовать зарождению  подобной легенды. Узкий проход между искрошившимися каменными столбами вывел  нас на открытую лужайку, поросшую болотной травой. Посередине ее лежат два  огромных камня, суживающиеся кверху и напоминающие гигантские гнилые клыки  какого‑то чудовища. Все здесь в точности соответствует описанию той сцены, на  которой разыгралась эта давняя трагедия. Сэр Генри с интересом осматривался по  сторонам и все спрашивал Стэплтона, неужели тот верит в возможность  вмешательства сверхъестественных сил в людские дела. Тон у него был небрежный,  но он, по‑видимому, относится ко всему этому очень серьезно. Стэплтон отвечал  сдержанно, многого недоговаривая и явно щадя чувства молодого баронета. Он  рассказал нам несколько подобных случаев, когда семьи из рода в род испытывали  на себе влияние каких‑то недобрых сил, и после всех этих рассказов у нас  создалось впечатление, что Стэплтон вместе со многими другими здешними жителями  верит в легенду о собаке Баскервилей.    

На обратном пути мы зашли в Меррипит‑хаус позавтракать.  Тогда‑то сэр Генри и познакомился с мисс Стэплтон. Он увлекся ею с первой же  встречи, и вряд ли я ошибусь, если скажу, что это чувство взаимное. Когда мы  возвращались домой, он то и дело заговаривал о ней, и с тех пор почти не  проходит дня, чтобы мы не повидались со Стэплтонами. Сегодня они у нас обедают,  а сэр Генри уже поговаривает о визите к ним на будущей неделе.    

Казалось бы, лучшего мужа для сестры Стэплтону и желать  нечего, и все же я не раз замечал, что он хмурится, когда сэр Генри оказывает  ей внимание. Стэплтон, по– видимому, очень привязан к сестре, и ему будет  тоскливо одному, но ведь это же верх эгоизма – препятствовать такой блестящей  партии! Тем не менее факт остается фактом – Стэплтон явно не желает, чтобы эта  дружба перешла в любовь, и, по моим наблюдениям, он всячески старается не  оставлять их наедине. Кстати, если все дело осложнится еще и романом, то ваше  наставление не спускать глаз с сэра Генри окажется почти невыполнимым. Если же  я буду строго следовать данному мне указанию, подумайте, как это пошатнет мою  репутацию здесь!    

На днях, точнее, в четверг, у нас завтракал доктор Мортимер.  Он производил раскопки кургана в Длинной низине и нашел там череп  доисторического человека, что повергло его в неописуемый восторг. Второго  такого энтузиаста своего дела, пожалуй, и не сыщешь. После завтрака явились  Стэплтоны, и, по просьбе сэра Генри, добрейший доктор повел нас всех в тисовую  аллею показать, как все было в ту роковую ночь. Аллея эта длинная, сумрачная, с  обеих сторон идут сплошной стеной подстриженные тисы и узенькие полоски дерна.    

В дальнем ее конце стоит полуразрушенная беседка. Как раз  посередине приходится калитка, ведущая на болота, около которой старик  Баскервиль стряхивал пепел с сигары. Она деревянная, покрашена белой краской и  заперта на задвижку. За ней расстилаются необъятные болота. Я вспомнил вашу  теорию по поводу происшедшего здесь события и попытался представить, как все  это было. Стоя у калитки, Баскервиль увидел нечто, приближающееся к нему с  болот, и так испугался этого видения, что потерял голову, бросился бежать и  бежал до тех пор, пока не упал мертвым от изнеможения и ужаса. Он бежал  длинной, темной аллеей. Но кто обратил его в бегство? Какая‑нибудь овчарка с  болот? Или призрачная собака – огромная, черная, безмолвная? А может быть, это  дело человеческих рук? Может быть, бледный, настороженный Бэрримор знает  больше, чем говорит? Туман и полная неопределенность – и все же за всем этим  неотступной тенью стоит преступление.    

С тех пор как я вам писал в последний раз, мне удалось  познакомиться еще с одним из наших соседей – мистером Френклендом из Лефтер‑холла,  который живет милях в четырех к югу от нас. Это старик, седой, краснолицый и  весьма желчный. Мистер Френкленд помешан на британском законодательстве и  ухлопал целое состояние на всевозможные тяжбы. Он судится исключительно ради  собственного удовольствия, выступая то в качестве истца, то в качестве  ответчика, а такие развлечения, как вы сами понимаете, обходятся недешево. Ему  вдруг взбредет в голову запретить проезд около своих владений – пусть  приходский совет доказывает, что это неправильно. Потом разломает собственными  руками чью‑нибудь калитку и заявит, что здесь спокон веков была проезжая дорога  – пусть хозяин подает на него в суд за нарушение границ чужого землевладения.  Он знает назубок древнее общинное право и применяет свои знания иной раз в  интересах соседней деревушки Фернворси, иной раз наперекор ей, так что жители  ее попеременно то проносят его с торжеством по улицам, то предают  символическому сожжению. Говорят, будто сейчас на руках у мистера Френкленда  семь тяжб, которые, по всей вероятности, съедят остатки его состояния, и он,  лишенный таким образом жала, будет совершенно безобидным, мирным старичком. Во  всех прочих отношениях это человек мягкий, добродушный, и я упоминаю о нем  только потому, что вы требовали от меня описания всех наших соседей.    

Сейчас мистер Френкленд нашел себе очень странное занятие.  Будучи астрономом‑любителем и обладая великолепной подзорной трубой, он по  целым дням лежит на крыше своего дома и обозревает болота в надежде на то, что  ему удастся обнаружить беглого каторжника. Если б мистер Френкленд употреблял  свою нерастраченную энергию только на это, все было бы прекрасно, но ходят  слухи, будто он собирается привлечь к ответственности доктора Мортимера за то,  что тот разрыл какую‑то могилу, не заручившись согласием ближайших  родственников погребенного. Как вы догадываетесь, речь идет о черепе  неолитического человека, обнаруженном при раскопке кургана в Длинной низине.  Да, мистер Френкленд вносит некоторое разнообразие в нашу жизнь, а сейчас это  нам как нельзя более кстати.    

Теперь, сообщив вам все, что было можно, о беглом  каторжнике, Стэплтонах, докторе Мортимере и мистере Френкленде из Лефтер‑холла,  я перейду к самому важному пункту и расскажу о Бэрриморах, в частности о тех  странных событиях, которые произошли сегодня ночью.    

Начну с телеграммы, посланной вами из Лондона с тем, чтобы  удостовериться, был ли Бэрримор в тот день на месте. Вы уже знаете о моей  беседе с почтмейстером, из которой выяснилось, что наша проверка ничего не дала  и мы так и не получили нужных нам сведений. Я рассказал сэру Генри о своей  неудаче, и он со свойственной ему непосредственностью немедленно вызвал  Бэрримора и спросил его про телеграмму. Берримор сказал, что телеграмма была  получена.    

– Мальчик передал ее вам в собственные руки? –  опросил сэр Генри.    

Бэрримор удивленно посмотрел на него и минуту подумал.    

– Нет, – сказал он. – Я тогда был на чердаке,  и телеграмму принесла мне жена.    

– А ответ вы написали сами?    

– Нет, я сказал жене, как ответить, она спустилась вниз  и написала.    

Вечером Бэрримор снова вернулся к этой теме по своему  собственному почину.    

– Сэр Генри, я не совсем понял, почему вы расспрашивали  меня о той телеграмме, – сказал он. – Неужели я в чем‑нибудь  провинился и потерял ваше доверие?    

Сэр Генри постарался уверить Бэрримора, что это не так, и,  чтобы окончательно успокоить его, подарил ему довольно много из своих старых  вещей, ибо покупки, сделанные им в Лондоне, уже доставлены в Баскервиль‑холл.    

Меня очень интересует миссис Бэрримор. Это весьма солидная,  почтенная женщина с пуританскими наклонностями и, по‑видимому, не блещущая  умом. Казалось бы, трудно вообразить себе существо более невозмутимое. Но вы уже  знаете, что в первую ночь здесь я слышал ее горькие рыдания, и с тех пор мне не  раз приходилось замечать следы слез у нее на лице. Эту женщину гложет какое‑то  тяжелое горе. Иной раз мне приходит в голову: может быть, это муки нечистой  совести? А потом я начинаю подозревать в Бэрриморе домашнего тирана. Мне всегда  казалось, что это личность сомнительная, странная, а события прошлой ночи  окончательно усилили мои подозрения.    

Впрочем, само по себе это происшествие не так уж  значительно. Вы, вероятно, помните, что я сплю не очень крепко, а здесь, в  Баскервиль‑холле, когда все время приходится быть настороже, сон у меня  особенно чуткий. Вчера ночью, около двух часов, я услышал крадущиеся шаги около  своей комнаты. Я встал, открыл дверь и выглянул в коридор. По нему скользила  чья‑то длинная черная тень. Она падала от человека, который еле слышно ступал  по коридору со свечкой в руке. Он был в нижней рубашке, в брюках, босиком. Я  различил только его смутные очертания, но по росту догадался, что это Бэрримор.  Он шел медленно, тихо, и в каждом его движении было что‑то вороватое,  настороженное.    

Вы уже знаете из моих писем, что оба коридора пересекаются  галереей, которая окружает холл. Я подождал, пока Бэрримор скроется у меня из  глаз, и двинулся следом за ним. Когда я вышел на галерею, он был уже в самом  конце дальнего коридора, потом в открытых дверях одной комнаты блеснул свет –  значит, он вошел туда. Надо вам сказать, что эти комнаты нежилые и в них нет  даже мебели, следовательно, поведение Бэрримора становилось совсем загадочным.  Он стоял там, по‑видимому, неподвижно, так как пламя свечи не колебалось.  Стараясь шагать как можно тише, я прошел весь коридор и заглянул из‑за косяка в  открытую дверь.    

Бэрримор стоял, притаившись, у окна, поднеся свечку к самому  стеклу. Я видел его в профиль – застывшее в напряжении лицо, взгляд,  устремленный в непроглядную тьму болот. Несколько минут он пристально смотрел в  окно, потом тихо застонал и нетерпеливым движением загасил свечу. Я сейчас же  вернулся к себе в комнату и вскоре услышал за дверью те же крадущиеся шаги.  Спустя долгое время, сквозь легкий сон, до меня донеслось, как где‑то повернули  ключ в замке, но откуда шел этот звук, определить было трудно.    

Что все сие значит, я не понимаю, но в этом мрачном доме  творятся какие‑то тайные дела, до сути которых мы рано или поздно доберемся. Не  хочу утруждать вас изложением собственных теорий на этот счет, ибо вы просили  меня сообщать вам только факты. Сегодня утром я долго говорил с сэром Генри, и  мы разработали план кампании, основываясь на моих ночных наблюдениях. Но я  умолчу о нем до следующего письма, которое только выиграет от этого.    

 Глава IX. ВТОРОЙ ОТЧЕТ ДОКТОРА УОТСОНА    

     

Дорогой Холмс!    

Если первое время после приезда сюда ваш посланник не  баловал вас новостями, то признайтесь, что теперь он наверстывает упущенное,  ибо события быстро следуют одно за другим. Свой последний отчет я закончил  драматическим описанием Бэрримора у окна пустой комнаты, а с тех пор у меня  накопился целый ворох новостей, которые, без сомнения, сильно удивят вас. Я  никак не мог предугадать, что дела примут такой оборот. За последние двое суток  обстановка, с одной стороны, значительно прояснилась, с другой – стала еще  сложнее. Но расскажу вам все по порядку, так, чтобы вы могли судить об этом  сами.    

На следующее утро после моего ночного приключения я еще  перед завтраком обследовал ту комнату, куда заходил Бэрримор. Окно, в которое  он так пристально смотрел, имеет одно преимущество по сравнению со всеми  другими окнами дома: из него открывается самый лучший вид на болота. В просвете  между двумя деревьями они лежат как на ладони, а из других окон их почти не  видно. Следовательно, Бэрримор избрал это окно, чтобы высмотреть кого‑то или  что‑то на просторах торфяных болот. Впрочем, ночь была темная, и я не знаю, на  что он рассчитывал. Потом мне пришло в голову: может быть, это какая‑нибудь  любовная интрижка? Тогда все станет понятным – и осторожность, с какой он  действовал, и страдания его жены. У человека с его внешностью есть все данные,  чтобы пленить сердце какой‑нибудь деревенской девушки, так что это  предположение небезосновательно. Вернувшись тогда к себе в комнату, я слышал,  как где‑то открыли дверь. Вероятно, Бэрримор ходил на тайное свидание. Такие  мысли занимали меня все следующее утро. В дальнейшем мои подозрения могут  оказаться несостоятельными, и все же, невзирая на это, я считаю необходимым  сообщить их вам.    

Я чувствовал, что возьму на себя слишком большую  ответственность, если умолчу о событиях этой ночи, дожидаясь, пока мотивы  действий Бэрримора не станут ясными. После завтрака мы с баронетом ушли в его  кабинет, и там я рассказал ему все. Сверх моих ожиданий, он отнесся к этому  довольно спокойно.    

– Я знаю, что Бэрримор разгуливает по ночам, я давно  собираюсь поговорить с ним, – сказал он. – Я несколько раз слышал его  шаги в коридоре примерно в те же часы, что и вы.    

– Может быть, он каждую ночь ходит к тому окну?    

– Может быть. А если так, надо его выследить и  посмотреть, чем он там занимается. Интересно, как бы поступил в таком случае  ваш друг Холмс?    

– Уверен, что он сделал бы то же самое, – сказал  я. – Прокрался бы за Бэрримором и узнал, что ему там понадобилось.    

– Тогда давайте сделаем это вместе.    

– Но он услышит нас!    

– Нет. Бэрримор туговат на ухо, и, во всяком случае,  надо рискнуть. Давайте ждать его у меня в комнате.    

Сэр Генри с удовольствием потер руки, видимо, радуясь  малейшей возможности внести какое‑то разнообразие в монотонное течение жизни,  которую ему приходится вести здесь.    

Баронет уже успел снестись с архитектором, подготовлявшим  для сэра Чарльза планы перестройки, и пригласил подрядчика из Лондона, так что  в скором времени здесь надо ждать больших перемен. Из Плимута приехали  декораторы и меблировщики. Судя по всему, наш друг размахнулся очень широко и  не пожалеет ни трудов, ни денег, чтобы восстановить былое величие своего рода.  Когда дом будет заново отделан и обставлен, для полного завершения картины  баронету потребуется только жена. Между нами говоря, есть все основания  предполагать, что за этим дело не станет, ибо он так увлечен своей  очаровательной соседкой, мисс Стэплтон, что дальше идти некуда. Однако роман  протекает не так гладко, как следовало бы ожидать при данных обстоятельствах.  Сегодня, например, на его поверхности появилась маленькая рябь, очень удивившая  и расстроившая нашего друга.    

После разговора о Бэрриморе сэр Генри надел шляпу и собрался  идти куда‑то. Я, разумеется, сделал то же самое.    

– Вы со мной, Уотсон? – спросил он, как‑то странно  посмотрев на меня.    

– Это зависит от того, куда вы идете. Если на болота,  то да, – ответил я.    

– На болота.    

– Вы же знаете, какие мне даны распоряжения. Я не хочу  мешать вам, но Холмс не велел оставлять вас одного, особенно на болотах. Вы  сами это слышали.    

Сэр Генри с милой улыбкой похлопал меня по плечу.    

– Дорогой друг, – сказал он, – несмотря на  всю свою дальновидность, Холмс не мог предугадать во всех подробностях, как  сложится моя жизнь здесь. Вы меня понимаете? Уж кому другому, а вам‑то  наверняка не захочется мешать мне. Нет, пустите меня одного.    

Посудите сами, каково было мое положение. Я растерялся, не  зная, что сказать, как поступить, а тем временем сэр Генри взял свою палку и  ушел.    

Но стоило мне только немного поразмыслить, и меня начала  мучить совесть – зачем я позволил ему уйти из‑под моего наблюдения! А что,  если, вернувшись в Лондон, я должен буду признаться вам, что мое  попустительство довело нас до беды? Меня бросило в жар при одной мысли об этом.  Еще не поздно, его можно догнать. И я сразу же отправился к Меррипит‑хаус.    

Я быстро шагал по дороге, не видя сэра Генри, и через  несколько минут подошел к тому месту, где начинается тропинка, уводящая в глубь  болот. Тут меня взяло сомнение в правильности выбранного пути, и я поднялся на  холм, с которого открывается широкий вид на болота, – тот самый холм, где  была когда‑то каменоломня. Оттуда я сразу увидел баронета. Он шагал по тропинке  примерно на расстоянии четверти мили от меня, а рядом с ним шла женщина – не  кто иная, как мисс Стэплтон. Было ясно, что эти двое давно обо всем  договорились и что сегодняшняя встреча не случайна. Погруженные в разговор, они  шли очень медленно, и, судя по жестикуляции мисс Стэплтон, она старалась в чем‑то  убелить сэра Генри, который внимательно слушал ее и время от времени отрицательно  качал головой. Я стоял среди валунов, не зная, как мне быть. Догнать их и  нарушить эту интимную беседу немыслимо. Но в чем состоит мой долг? В том, чтобы  ни на секунду не спускать глаз с сэра Генри. Выслеживать друга – крайне  неприятное занятие. И все же я не видел иного выхода и решил продолжать свое  наблюдение с вершины холма, а потом для очистки совести признаться баронету во  всем. Правда, если б он вдруг оказался в опасности, я бы не смог ему помочь,  так как был слишком далеко, но согласитесь сами – выбирать не приходилось.    

Пройдя несколько шагов, наш сэр Генри и девушка  остановились, увлеченные своим разговором, и тут мне вдруг стало ясно, что я не  единственный свидетель их встречи. Среди валунов мелькнуло что‑то зеленое.  Приглядевшись, я увидел, что это зеленый лоскут на палке, а палку несет  человек, идущий по направлению к тропинке. Это оказался Стэплтон со своим  сачком для ловли бабочек. Он был гораздо ближе к нашей парочке, чем я, и шел  прямо на нее. В эту минуту сэр Генри обнял мисс Стэплтон, но она отвернулась,  стараясь вырваться из его объятий. Он нагнулся к ней, она заслонилась от него  ладонью… А потом они отскочили друг от друга и оглянулись назад. Виной этому  был Стэплтон, который бежал к ним со всех ног, нелепо размахивая сачком. Он отчаянно  жестикулировал и, поравнявшись с влюбленными, в страшном волнении заметался  перед ними. Я не мог понять, что все это значит, но, по‑видимому, Стэплтон в  чем‑то обвинял сэра Генри, а тот оправдывался и мало‑помалу начинал выходить из  себя. Девушка стояла рядом, храня высокомерное молчание. Наконец Стэплтон круто  повернулся, повелительно махнул сестре рукой, и та, бросив нерешительный взгляд  на сэра Генри, пошла следом за братом. Порывистые жесты натуралиста  свидетельствовали о том, что его гнев пал и на девушку. Баронет проводил их  взглядом, потом повесил голову и медленно зашагал в обратный путь.    

Я так ничего и не понял из этой разыгравшейся у меня на  глазах сцены и чувствовал глубокий стыд, что был свидетелем ее без ведома моего  друга. Мне не оставалось ничего другого, как сбежать с холма и встретить  баронета внизу. Лицо у него было красное от гнева, брови нахмурены – человек  явно не знал, что делать, как поступить.    

– Хелло, Уотсон1 Откуда вас принесло? Неужели вы все‑таки  пошли следом за мной?    

Пришлось объяснить ему все: как я почувствовал, что не могу  отпустить его одного, как пошел следом за ним и оказался свидетелем их встречи  и всех последующих событий. Сэр Генри сверкнул на меня глазами, но моя  откровенность обезоружила его, и он рассмеялся, правда невесело:    

– Уж, кажется, в такой пустыне можно было рассчитывать  на уединение, так нет! Все словно сговорились и вышли полюбоваться, как я  ухаживаю за девушкой! А ухаживание получилось довольно неудачное. Где вы  забронировали себе место?    

– Вон на том холме.    

– Значит, на галерке. А ее братец устроился в первых  рядах. Вы видели, как он на нас налетел?    

– Да, видел.    

– Вам никогда не приходило в голову, что этот субъект  не в своем уме?    

– Нет, не приходило.    

– Мне тоже. До сегодняшнего дня я считал Стэплтона самым  нормальным человеком, а теперь мне кажется, что на него надо надеть  смирительную рубашку, а может, на меня. Неужели я так уж плох? Вы живете со  мной не первую неделю, Уотсон. Будьте откровенны. Что мне мешает стать хорошим  мужем женщины, которую я люблю?    

– По‑моему, ничто не мешает.    

– К моему положению в обществе он не может придраться,  значит, дело во мне самом. Что он имеет против меня? Я в жизни не причинил  никому зла. А этот субъект даже близко меня к ней не хочет подпускать.    

– Он так и сказал?    

– Да, и добавил кое‑что сверх этого. Знаете, Уотсон, я  ведь познакомился с ней всего несколько недель назад, но мне с первой же  встречи стало ясно, что эта женщина создана для меня. И она… она тоже… ей было  хорошо со мной, я готов поклясться в этом! Женские глаза говорят лучше слов. Но  он противился нашему сближению, и я только сегодня улучил возможность  поговорить с ней наедине. Она с радостью согласилась на это свидание, но, как  вы думаете, зачем? Чтобы говорить о нашей любви? Нет, будь ее воля, она и меня  заставила бы замолчать. У нее одно на языке: здесь опасно, и она не успокоится  до тех пор, пока я не уеду из Баскервиль‑холла.. Я сказал, что после встречи с  ней никуда отсюда не уеду, а если это так уж необходимо, пусть уезжает вместе  со мной. Одним словом, я сделал ей предложение, но она даже не успела ответить  мне, потому что в эту минуту ее милейший братец налетел на нас как сумасшедший.  Он был весь белый от ярости, а его бесцветные глазки буквально метали искры.  Что я себе позволил! Как я смею приставать к женщине со своими ухаживаниями,  которые ничего не вызывают у нее, кроме отвращения! Я, вероятно, воображаю, что  баронету все дозволено? Не будь он ее братом, я бы знал, как ему ответить!  Пришлось сказать только, что ничего позорного в моих чувствах нет и что я  надеюсь иметь честь назвать когда‑нибудь мисс Стэплтон своей женой. Но это  ничему не помогло, и под конец я тоже вышел из себя и погорячился, а горячиться  не следовало, принимая во внимание, что она стояла тут же. После этого он  удалился вместе с ней, как вы сами видели, а я остался один в полном  недоумении. Теперь, Уотсон, объясните мне, что все это значит, и я ввек не  забуду вам такого одолжения!    

Я прикинул мысленно и так и эдак, но, по правде сказать, вся  эта история повергла меня в не меньшее недоумение. Титул нашего друга, его  богатство, молодость, характер, наружность – все говорит в его пользу, и я не  знаю за ним ничего дурного, кроме, пожалуй, темного рока, тяготеющего над его  семьей.    

Да, странно, что предложение сэра Генри было отвергнутое  такой резкостью и даже без всякой ссылки на желание самой девушки. Странно и  то, что она отнеслась ко всему происходящему столь безучастно. Впрочем, наши сомнения  разрешил в тот же день сам Стэплтон. Он явился с извинениями за грубость, долго  беседовал с сэром Генри в его кабинете, и ссоры как не бывало,    

– мы получили на будущую пятницу приглашение к обеду в  Меррипит‑хаус.    

– Я все же не перестал сомневаться в нормальности этого  человека, – сказал сэр Генри, – у меня до сих пор стоит перед глазами  его лицо, когда он накинулся на нас сегодня утром, но надо отдать ему  справедливость, извинения были исчерпывающи, к ним не придерешься.    

– А как он объяснил свою вспышку?    

– Сестра для него все. Это понятно, и я очень рад, что  он знает ей цену. Они всю жизнь прожили вместе, и, если верить ему, других  близких людей у него нет, так что возможность разлуки с ней приводит его в  ужас. Он будто бы не догадывался о моих чувствах, а убедившись в них  собственными глазами, понял, что сестру могут отнять у него, и при одной этой  мысли потерял над собой всякую власть. Он очень сожалеет о случившемся и  признает, что эгоистично и глупо с его стороны думать, будто бы можно удержать около  себя такую красивую женщину, как мисс Стэплтон. Если разлука с ней неизбежна,  то пусть уж разлучником буду я, их сосед. Так или иначе, это для него большой  удар, и вряд ли ему удастся скоро примириться с ним. Но он не будет нам  препятствовать, если я пообещаю молчать о своей любви в течение ближайших трех  месяцев и довольствоваться только дружбой его сестры. Я пообещал, и на том дело  и кончилось.    

Как видите, одна из наших маленьких тайн разъяснилась. А  нащупать ногами дно в этой трясине, где мы барахтаемся, дело нешуточное. Теперь  нам известно, почему Стэплтон так неодобрительно относился к поклоннику своей  сестры – к такому завидному поклоннику, как сэр Генри.    

А теперь я потяну за другую ниточку, которую мне удалось  высвободить из этого спутанного клубка. Перейдем к таинственным ночным  рыданиям, к заплаканному лицу миссис Бэрримор и загадочным путешествиям  дворецкого к окну, выходящему на болота. Поздравьте меня, дорогой Холмс, и  скажите, что вы не разочаровались в своем помощнике. Доверие, которое вы мне  оказали, послав меня сюда, вполне оправдано. Чтобы выяснить эту очередную  загадку, понадобилась одна ночь.    

Я говорю «одна ночь», но вернее будет сказать «две ночи»,  ибо в первую мы ничего не дознались. Мы с сэром Генри сидели в его комнате чуть  ли не до трех часов утра, но так ничего и не услышали, кроме боя часов на  лестнице. Это томительное бдение закончилось тем, что и сэр Генри и ваш  покорный слуга оба заснули, сидя в креслах. Впрочем, эта неудача нас не  обескуражила, решено было попробовать еще раз. На следующую ночь мы прикрутили  фитиль у лампы и сидели, куря папиросу за папиросой, в полном молчании. Время  тянулось невероятно медленно, но нас подбадривал тот же азарт, какой бывает у  охотника, терпеливо подстерегающего дичь у капкана.    

Пробило час, два, и мы уже были готовы отчаяться, как вдруг  усталости нашей словно не бывало – и я и сэр Генри оба невольно выпрямились. В  коридоре послышался скрип половиц. Крадущиеся шаги поравнялись с нашей комнатой  и мало‑помалу замерли вдали. Баронет бесшумно открыл дверь. Мы отправились  следом за нашей дичью. Она уже успела пройти галерею, а в коридоре была полная  темнота. Соблюдая всяческую осторожность, мы дошли до дальнего крыла, и там  перед нами промелькнула фигура высокого человека с черной бородой, который на цыпочках,  ссутулив плечи, ступал по коридору. Вот он шмыгнул в ту же дверь, свеча на  секунду осветила ее, а потом в темный коридор потянулся тоненький желтый луч.  Мы двигались к этому лучу, пробуя каждую половицу, прежде чем ступить на нее.  Мы были босиком, и все же старые половицы стонали и поскрипывали под тяжестью  наших шагов. Мне казалось, что их нельзя не услышать, но, к счастью, Бэрримор  действительно туг на ухо, да к тому же он был слишком поглощен своим делом.    

Добравшись наконец до двери, мы заглянули в комнату.  Дворецкий стоял со свечой у окна, почти прижавшись к стеклу лицом, то есть в  той же позе, в какой я видел его две ночи назад. У нас не было заранее  разработанного плана действий, но баронет принадлежит к тому сорту людей, для  которых решительные поступки кажутся самыми естественными. Он смело вошел в  комнату. Бэрримор отскочил от окна, прерывисто переводя дух, и, мертвенно‑бледный,  дрожа всем телом, стал перед нами. В его темных глазах, горевших на белой маске  лица, сквозил ужас. Он растерянно переводил их с меня на сэра Генри.    

– Бэрримор, что вы здесь делаете?    

– Ничего, сэр. – От волнения он едва ворочал  языком; свеча дрожала в его руке, бросая на стены и на потолок неровные  тени. – Окно, сэр… Я проверяю по ночам, все ли заперты.    

– Даже на втором этаже?    

– Да, сэр, во всем доме.    

– Слушайте, Бэрримор, – строго сказал сэр  Генри, – мы решили добиться от вас правды, так что чем скорее вы во всем  признаетесь, тем лучше. Ну, довольно изворачиваться! Что вам здесь  понадобилось?    

Дворецкий бросил на нас беспомощный взгляд и в полном  смятении стиснул руки:    

– Я ничего плохого не делал, сэр! Я только посветил  свечкой в окно.    

– А зачем вы светили свечкой в окно?    

– Не спрашивайте меня, сэр Генри… Не спрашивайте!  Клянусь вам, сэр, это не моя тайна, я не могу ее выдать. Если б она касалась  только меня, я ничего не стал бы скрывать от вас.    

Вдруг меня осенила неожиданная мысль, и я взял свечу,  которая стояла на подоконнике.    

– Это, вероятно, условный знак. Сейчас посмотрим, будет  ли на него какой‑нибудь ответ.    

Я поднес свечку к самому стеклу, так же, как делал Бэрримор,  и вгляделся в непроглядный мрак ночи. Луна спряталась за облака, и в первую  минуту мне удалось разглядеть только гряду деревьев, оттенявшую мутную ширь  болот. И вдруг я торжествующе вскрикнул, увидев в черном квадрате окна  крошечную желтую точку, прорезавшую ночную тьму.    

– Вот, смотрите!    

– Нет, нет, сэр!.. – забормотал дворецкий. –  Уверяю вас, сэр…    

– Перенесите свечу вправо, Уотсон! – крикнул  баронет. – Видите? Там огонь тоже передвинулся… Ну, негодяй, вы все еще  будете упорствовать? Ведь это сигнал! Признавайтесь: кто ваш сообщник? Что вы  замышляете?    

Дворецкий бросил на него явно вызывающий взгляд:    

– Это мое дело, вас оно не касается. Я ничего не скажу.    

– Тогда можете считать себя уволенным.    

– Слушаю, сэр. Видно, ничего не поделаешь.    

– Я выгоню вас с позором! Стыдитесь! Наши предки больше  ста лет жили вместе под одной кровлей, а вы замыслили какой‑то заговор против  меня.    

– Нет, нет, сэр! Не против вас!    

Эти слова произнес женский голос, и, оглянувшись, мы увидели  в дверях насмерть перепуганную миссис Бэрримор, которая своей бледностью могла  поспоришь с мужем. Эта грузная женщина в нижней юбке и в шали могла бы  произвести весьма комическое впечатление, если б не ужас, написанный у нее на  лице.    

– Нас рассчитали, Элиза. Вот чем все кончилось!.. Пойди  уложи вещи, – сказал Бэрримор.    

– Джон, Джон! До чего же я тебя довела!.. Это все моя  вина, сэр Генри. Он только ради меня на это пошел… ради одной меня!    

– Так говорите же! В чем тут дело?    

– Мой несчастный брат погибает от голода на болотах. Не  можем же мы допустить, чтобы он умер у самых наших дверей! Джон подает ему  знак, что еда приготовлена, а он показывает, куда ее принести.    

– Значит, ваш брат и есть тот…    

– …беглый каторжник, сэр… убийца Селден.    

– Это все правда, сэр, – подтвердил  Бэрримор. – Я вам сказал, что не могу открыть чужую тайну, а теперь вы  сами все услышали, и теперь вы знаете, что против вас мы ничего не замышляли.    

Так вот как разъяснились эти загадочные ночные путешествия  со свечой! Мы с сэром Генри в изумлении смотрели на миссис Бэрримор. Неужели  эта флегматичная почтенная женщина – той же крови, что и один из самых страшных  преступников, которых знает наша страна?    

– Да, сэр, моя девичья фамилия Селден, он мой младший  брат. Мы избаловали его с детских лет, потакали ему во всем, вот он и уверился,  будто ему все дозволено, будто мир существует только для его удовольствия.  Потом подрос, попал в дурную компанию, и словно бес вселился в нашего мальчика.  Он разбил материнское сердце и смешал наше имя с грязью. А чем дальше, тем хуже  и хуже – от одного преступления к другому. Что его спасло от виселицы? Только  милость божия. Но для меня, сэр, он остается все тем же маленьким кудрявым  мальчуганом, с которым я играла, которого нянчила как старшая сестра. Поэтому  он и убежал из тюрьмы – знал, что я здесь и что мы не откажемся помочь ему.  Когда он приплелся сюда ночью, усталый, голодный, а погоня – по пятам, что нам  оставалось делать? Мы впустили его, накормили, помогли всем, чем можно. Потом  приехали вы, сэр, и он решил, что лучше переждать на болотах, пока суматоха не  уляжется, и с тех пор скрывается там. А мы проверяем через ночь, не ушел ли,  светим ему в окно, и, если он отвечает, мой муж носит на условленное место хлеб  и мясо. Каждый день надеемся – может, ушел, но пока он здесь, мы его не бросим.  Я женщина верующая, лгать вам не стану. Если тут есть что дурное, так муж ни в  чем не виноват: он пошел на это только ради меня.    

Она говорила с таким чувством, что ей нельзя было не  поверить.    

– Это правда, Бэрримор?    

–. Да, сэр Генри. Все до последнего слова правда.    

– Ну что ж, я не стану вас осуждать за преданность  жене. Забудьте то, что я вам говорил. Идите оба к себе, а утром мы обсудим все  как следует.    

Когда они ушли, мы снова посмотрели в окно. Сэр Генри открыл  его настежь, и в лицо нам пахнуло холодным ночным ветром. Далеко в непроглядной  тьме все еще мерцал крошечный желтый огонек.    

– Удивляюсь, как, он не боится! – сказал сэр  Генри.    

– Огонь, вероятно, только отсюда и видно.    

– Может быть. Как по‑вашему, где это?    

– Где‑нибудь около гранитных столбов.    

– Мили две, не больше?    

– И того не будет.    

– Да, если Бэрримор носил туда еду, значит, недалеко. И  он ждет сейчас, что к нему придут на его огонек. Нет, Уотсон, я пойду и поймаю  этого изверга!    

Та же самая мысль мелькнула и у меня. Ведь Бэрриморы не  сделали нас соучастниками – мы заставили их видать свою тайну. Этот человек  опасен для общества. Такого, как он, нельзя ни жалеть, ни оправдывать. Мы  должны воспользоваться представившейся нам возможностью, чтобы вернуть его  туда, где он уже никому не повредит. В противном случае за нашу оплошность  поплатятся другие – например, Стэплтоны, на которых он может напасть в любую  ночь. Я думаю, что именно эта мысль подбивала сэра Генри на такой смелый  поступок.    

– Я пойду с вами.    

– Тогда возьмите револьвер и наденьте башмаки. Надо  торопиться, не то он потушит огонь и скроется.    

Не прошло и пяти минут, как мы уже быстро шли по темной  аллее, прислушиваясь к монотонному вою осеннего ветра и шороху осыпающихся  листьев. В воздухе стоял пряный запах гнили и сырости. Луна лишь изредка  показывалась из‑за туч, тянувшихся по небу, а как только мы вышли на болото,  заморосил мелкий дождь. Желтый огонек по‑прежнему мерцал впереди.    

– А вы что‑нибудь прихватили с собой? – спросил я.    

– Да, хлыст.    

– Давайте действовать быстро, чтобы не дать ему  опомниться и оказать сопротивление, – ведь он, говорят, отчаянный.  Захватим его врасплох.    

– Слушайте, Уотсон! – вдруг заговорил  баронет. – А что бы сказал об этом Холмс? Помните? «Ночное время, когда  силы зла властвуют безраздельно…»    

И, словно в ответ на его слова, где‑то вдали, на мрачных  просторах болот, возник тот странный звук, который так поразил меня несколько  дней назад около Гримпенской трясины. Ветер донес до нас сначала глухое  ворчание, а потом рев, мало‑помалу перешедший в тоскливый вой. Эти дикие,  грозные звуки повторялись в той же последовательности раз за разом, наполняя  собой воздух. Баронет схватил меня за рукав, и я даже в темноте разглядел,  какой мертвенной бледностью покрылось его лицо.    

– Боже мой, Уотсон, что это?    

– Не знаю. Говорят, что такие звуки не редкость на  болотах. Я уже слышал их.    

Вой снова замер, наступила полная тишина. Мы стояли,  напряженно прислушиваясь, но больше ничто не нарушало окружающего нас  безмолвия.    

– Уотсон, – сказал баронет, – это выла  собака.    

Кровь похолодела у меня в жилах, ибо голос сэра Генри  дрогнул от ужаса.    

– Как они объясняют этот звук? – спросил он.    

– Кто?    

– Здешние жители.    

– Но ведь это совершенно невежественные люди! Не все ли  вам равно, как они его объясняют?    

– Уотсон, скажите мне, что они говорят об этом?    

Минуту я колебался, но вопрос был поставлен так, что  отмолчаться мне не удалось.    

– Они говорят, что это воет собака Баскервилей.    

Сэр Генри застонал.    

– Да, так может выть только собака, – сказал он  после долгого молчания, – но она где‑то далеко, в той стороне.    

– Я не могу определить, откуда шел этот вой.    

– Его принесло ветром. А где Гримпенская трясина? Вон  там?    

– Да.    

– Так оттуда он и шел. Бросьте, Уотсон! Вы же сами  думаете, что это выла собака. Я не ребенок. Не бойтесь сказать мне правду.    

– В тот раз со мной был Стэплтон. Он говорит, что так  кричат какие‑то птицы.    

– Нет, это собака. Боже мой! Неужели во всех этих  небылицах есть хоть доля правды? Неужели мне угрожает какая‑то неведомая  опасность? Вы не верите в это, Уотсон?    

– Нет, нет!    

– А все‑таки одно дело – смеяться над такими глупостями  в Лондоне и совсем другое – слышать этот вой, стоя в темноте на болотах. А мой  дядя? Ведь около его тела нашли собачьи следы. Все одно к одному. Я далеко не  трус, Уотсон, но у меня кровь стынет в жилах от этих звуков. Потрогайте мою  руку.    

Она была холодна, как мрамор.    

– Ничего, завтра все пройдет.    

– Нет, этого воя мне никогда не забыть. Что же игам  теперь делать?    

– Повернем домой?    

– Ни за что! Ловить этого негодяя так ловить. Мы с вами  охотимся за каторжником, а чудовищная собака, наверно, охотится за нами.  Пойдемте, Уотсон! Пусть все исчадия ада ринутся сюда на болота, все равно  отступать нельзя.    

Спотыкаясь на каждом шагу, мы медленно двинулись дальше. И  справа и слева от нас громоздились неясные в темноте очертания скалистых  холмов. Впереди по‑прежнему маячил маленький желтый огонек. Нет ничего  обманчивее расстояния в кромешной тьме. Огонек мерцал то у самого горизонта, то  всего в нескольких шагах от нас. Но наконец мы разглядели источник света и  поняли, что теперь до него недалеко. Это была оплывшая свечка, вставленная в  расселину между камнями, которые защищали ее от ветра и от посторонних глаз,  оставляя открытой только с той стороны, где был Баскервиль‑холл. Наше  приближение скрывал большой гранитный валун. Мы притаились за ним и осторожно  выглянули наружу. Странно было видеть эту одинокую свечу среди болот! Желтый  язычок пламени, отсвечивающий на камнях, – и ни признака жизни вокруг.    

– Что же теперь делать? – прошептал сэр Генри.    

– Подождем здесь. Он, вероятно, где‑нибудь поблизости.  Может быть, сейчас покажется.    

Я не успел договорить, как мы увидели его. В расселине, где  горела свеча, появилось страшное, изборожденное следами пагубных страстей лицо,  в котором не было ничего человеческого. Такое лицо, облепленное грязью,  заросшее щетиной, все в космах спутанных волос, вполне могло бы быть у одного  из тех дикарей, которые жили когда‑то на склонах этих холмов. Огонек свечи  отражался в хитрых маленьких глазках, злобно бегавших по сторонам, точно глаза  зверя, заслышавшего в темноте шаги охотников. Что‑то, вероятно, возбудило его  подозрение. То ли у них с Бэрримором был какой‑то неизвестный нам условный  знак, то ли он почувствовал, что дело неладно, но я сразу подметил следы страха  на его отвратительной физиономии. Он мог каждую секунду погасить свечу и  скрыться в темноте. Я выбежал вперед, сэр Генри за мной. Каторжник с воплем  швырнул в нас камнем, который разлетелся на куски, ударившись рядом о валун. Я  успел только разглядеть, что он приземистый, широкоплечий. К счастью, в эту  минуту из‑за туч показалась луна. Мы кинулись вверх по холму, а каторжник  мчался по другому его склону, с ловкостью горного козла прыгая по камням.  Удачный выстрел мог бы ранить его, но я захватил с собой револьвер только для  защиты, а не для того, чтобы стрелять в спину невооруженному человеку.    

И я и сэр Генри были неплохие бегуны, однако мы вскоре  поняли, что нам не догнать его. Он долго виднелся впереди, освещенный ярким  лунным светом, и наконец почти исчез, превратившись в маленькую точку, быстро  движущуюся по склону отдаленного холма. Расстояние между нами все  увеличивалось. Наконец мы окончательно выбились из сил, сели на камни и стали  смотреть вслед его удаляющейся фигуре.    

И вот тут‑то произошло нечто странное и совершенно  неожиданное. Мы уже поднялись, решив оставить бесполезную погоню. Луна была  справа от нас; неровная вершина гранитного столба четко вырисовывалась на фоне  ее серебряного диска. И на этом столбе я увидел человеческую фигуру, стоявшую  неподвижно, словно статуя из черного дерева. Не думайте. Холмс, что это была  галлюцинация. Я, как никогда, мог положиться на свое зрение! Насколько мне  удалось разглядеть, это был высокий, худой человек. Он стоял, чуть расставив  ноги, скрестив руки на груди, опустив голову, и словно в раздумье смотрел на  царство торфа и гранита, которое лежало перед ним. Вот таким и представляется  мне дух здешних болот! Это был не каторжник. Он стоял далеко от места, где тот  скрылся, да и ростом он был выше. Вскрикнув от неожиданности, я повернулся к  баронету и схватил его за руку. Секунды, которая понадобилась мне на это, было  достаточно – человек исчез. Острая вершина гранитного столба по‑прежнему  врезалась в лунный диск, но неподвижной, безмолвной фигуры на ней уже не было.    

Я сразу же решил, что надо пойти туда и осмотреть этот  столб, но он стоял довольно далеко от нас, а баронету было не до приключений –  он все еще не мог успокоиться после страшного воя, напомнившего ему о мрачном семейном  предании. К тому же сам он ничего не видел, и, следовательно, его не могло  взволновать «то странное зрелище.    

– Наверно, часовой. Со времени побега болота так и  кишат ими, – сказал он.    

Возможно, что сэр Генри был прав, но мне так хотелось  окончательно убедиться в этом! Сегодня мы дадим знать принстаунским властям,  где скрывается беглый каторжник. Но все‑таки жалко, что нам не удалось поймать  его самим и с торжеством водворить обратно в тюрьму!    

Таковы события последней ночи, и вы, дорогой Холмс, должны  признать, что вам представлен полный отчет о них. Большая часть моих рассказов,  конечно, не имеет никакого отношения к нашему делу, но я считаю нужным сообщать  в своих письмах все факты – выбирайте из них те, которые сослужат вам службу.  Кое‑какие успехи у нас все же есть. Мы узнали теперь всю подоплеку поведения  Бэрриморов, а это значительно прояснило обстановку. Но тайна торфяных болот,  тайна их странных обитателей остается по‑прежнему неразгаданной. Может быть, в  следующем письме мне удастся немного приоткрыть над ней завесу. А лучше всего  было бы, если б вы приехали сюда сами.    

 Глава X. ОТРЫВКИ ИЗ ДНЕВНИКА ДОКТОРА УОТСОНА    

     

До сих пор я вполне обходился в своем повествовании  отчетами, которые Шерлок Холмс получал от меня в первые дни после моего приезда  в Баскервиль‑холл. Теперь же мы подошли к такому моменту, когда я вынужден  оставить этот способ и снова положиться на свою память, подкрепив ее выписками  из собственного дневника. Эти два отрывка подведут нас вплотную к тем событиям,  которые навеки запечатлелись у меня в мозгу.    

Я остановился на описании нашей неудачной погони за  каторжником и на том, что за ней последовало. Продолжаю свой рассказ на другое  утро.    

16 октября. Туманный серый день, моросит дождь. Над  Баскервиль‑холлом низко нависли тучи; время от времени гряда их редеет, и тогда  сквозь просветы вдали виднеются мрачные просторы торфяных болот, на которых  поблескивают серебром склоны холмов и мокрые валуны. И дома и под открытым  небом – всюду одинаково тоскливо. После пережитого ночью баронет находится в  мрачном настроении. Я сам ощущаю какую‑то тяжесть на сердце, и меня гнетет  предчувствие неминуемой беды – предчувствие тем более страшное, что объяснить  его я не в силах.    

А разве оснований для беспокойства нет? Стоит только  вспомнить цепь событий, которые все указывают на присутствие каких‑то темных  сил, действующих здесь. Смерть последнего хозяина Баскервиль‑холла, в точности  совпадающая с семейным преданием, толки среди фермеров о странном существе,  которое то и дело появляется на болотах. Да я собственными ушами дважды слышал  звуки, похожие на отдаленный собачий лай. Нельзя же в самом деле поверить, что  все это – вне законов природы! Призрачная собака, которая оставляет следы на  земле и громко воет? Нет, это невыносимо! Стэплтон, а за ним и Мортимер могли  поддаться общему настроению, но если у меня есть какое‑нибудь достоинство, так  это здравый смысл, и я никогда не стану предаваться суеверию. Для этого надо  опуститься на уровень развития здешних фермеров, которые, не довольствуясь  рассказами о какой‑то свирепой собаке, наделяют ее пламенем, пышущим из глаз и  пасти. Холмс не стал бы даже слушать подобные бредни, а я представляю здесь его  персону. Однако факты остаются фактами: мне пришлось дважды слышать этот вой. А  что, если по болотам действительно бегает какая‑то огромная собака? Ведь тогда  все станет понятным! Но где она прячется, что она ест, откуда она взялась,  почему никто не видел ее днем? Надо сознаться, что, давая всему этому  правдоподобное объяснение, мы наталкиваемся на не меньшие трудности. Но даже  если оставить собаку в стороне    

– как объяснить то, что было в Лондоне? Неизвестный в  кэбе, письмо, автор которого заклинал сэра Генри не выходить на торфяные  болота? Уж в этом‑то нет ничего сверхъестественного, хотя и то и другое можно в  одинаковой степени приписать и дружеским и враждебным силам. Но где он сейчас,  этот друг или враг? Остался ли в Лондоне, или последовал за нами сюда? Неужели…  Неужели его‑то я и видел на вершине гранитного столба?    

Правда, он всего лишь мелькнул у меня перед глазами, но кое‑что  я все же приметил и готов подтвердить это под присягой. Он не из здешних  жителей – теперь я знаю всех соседей сэра Генри. Он выше Стэплтона и гораздо  худее Френкленда. Его можно было бы принять за Бэрримора, но Бэрримор оставался  дома, и я уверен, что ему не удалось бы прокрасться за нами незамеченным.  Следовательно, здесь, так же как и в Лондоне, нас выслеживает какой‑то  неизвестный. Мы до сих пор не можем отделаться от него. Если б мне удалось  поймать этого человека, тогда все наши недоумения сразу бы разъяснились. Вот  моя цель, и я приложу все свои силы, чтобы достигнуть ее.    

Первым моим побуждением было поделиться своими планами с  сэром Генри. Но, поразмыслив, я решил вести игру самостоятельно и поменьше  говорить об этом. Баронет молчалив и погружен в свои мысли. Вой, который мы  слышали на болотах, очень на него подействовал. Я решил не усугублять его  беспокойства, но оружия не сложу и буду действовать на свой страх и риск.    

Сегодня после завтрака у нас разыгралась небольшая сцена.  Бэрримор попросил у сэра Генри разрешения поговорить с ним, и они ушли в  кабинет. Сидя в бильярдной, я слышал их повышенные голоса и прекрасно  догадывался, о чем там идет речь. Вскоре дверь кабинета раскрылась и баронет  позвал меня.    

– Бэрримор в обиде на нас, – сказал сэр  Генри. – С нашей стороны, видите ли, было нечестно преследовать его  шурина, тайну которого он выдал нам по собственной воле.    

Дворецкий стоял бледный, но держал себя в руках.    

– Я, может быть, погорячился, сэр, но в таком случае  прощу прощения. Но все же меня очень удивило, когда я услышал ваши шаги на  рассвете и узнал, что вы хотели поймать Селдена. Незачем мне наводить людей на  его след – ему, несчастному, и без того плохо.    

– Если б вы действительно выдали Селдена по собственной  воле, это было бы совсем другое дело, – сказал баронет. – Но ведь вы,  вернее, ваша жена признались во всем только под нашим нажимом. Вам ничего  другого не оставалось.    

– Я не думал, что вы воспользуетесь моим признанием,  сэр Генри. Никак не думал.    

– Селден опасен для общества. Ведь он ни перед чем не  остановится, по его физиономии видно! Вспомните, как редко здесь встречается  жилье. Ваять хотя бы мистера Стэплтона – в случае нападения ему надеяться не на  что, разве только на собственные силы. Нет, пока этого человека не посадят под  замок, мы не можем чувствовать себя в безопасности!    

– Селден никого не тронет, сэр, клянусь вам! Для  здешних жителей он теперь не страшен. Поверьте мне, сэр Генри, через несколько  дней все будет улажено и он уедет в Южную Америку, Умоляю вас, не сообщайте  полиции, что Селден все еще здесь, на болотах. Его уже перестали искать, и он  может спокойно дождаться парохода. Если вы донесете на него, нам с женой  несдобровать. Прошу вас, сэр, не обращайтесь в полицию!    

– Уотсон, что вы на это скажете?    

Я пожал плечами:    

– Если этот человек уберется из Англии,  налогоплательщики вздохнут свободнее.    

– А вдруг он натворит каких‑нибудь бед до отъезда?    

– Нет, сэр! Ведь не безумный же он! Мы дали ему все,  что нужно. А новое преступление выдаст его с головой.    

– Это верно, – сказал сэр Генри. – Хорошо,  Бэрримор…    

– Да благословит вас бог, сэр! Как я вам благодарен!  Если Селдена поймают, моя жена не перенесет такого горя.    

– Выходит, Уотсон, мы с вами укрываем уголовного  преступника. Но у меня, кажется, не хватит теперь духу выдать его. Хорошо,  покончим на этом. Вы можете идти, Бэрримор.    

Пробормотав дрогнувшим голосом несколько слов благодарности,  дворецкий пошел к дверям, но на пороге вдруг остановился.    

– Вы так хорошо со мной обошлись, сэр, что мне хочется  как‑то отблагодарить вас, – нерешительно начал он. – Я кое‑что знаю,  сэр Генри… может быть, напрасно я так долго молчал, но это выяснилось, когда  следствие было уже закончено. Я еще ни с кем не говорил об этом… Речь идет о  смерти сэра Чарльза.    

Мы с баронетом так и подскочили на месте.    

– Вам известны обстоятельства его смерти?    

– Нет, сэр.    

– Тогда что же?    

– Я знаю, почему он стоял у калитки в такой поздний  час. У него было свидание с женщиной.    

– Свидание с женщиной! У сэра Чарльза!    

– Да, сэр.    

– Кто она такая?    

– Имени ее я вам не скажу, сэр. Я знаю только первые  буквы: «Л. Л.».    

– Откуда вам это известно, Бэрримор?    

– Сэр Генри, в то утро ваш дядюшка получил письмо. На  его имя обычно приходило очень много писем, ведь он был человек известный и  славился своей добротой. К нему каждый обращался со своим горем. Но а то утро  пришло только одно письмо, почему я его и запомнил. Почерк на конверте был  женский, и на штемпеле стояло: «Кумби‑Треси».    

– Дальше?