1 2 3 4 5 6 7 
– Каков он из себя, этот Винсент Сполдинг?    

– Маленький, коренастый, очень живой. Ни одного волоска  на лице, хотя ему уже под тридцать. На лбу у него белое пятнышко от ожога  кислотой.    

Холмс выпрямился. Он был очень взволнован.    

– Я так и думал! – сказал он. – А вы не  замечали у него в ушах дырочек для серег?    

– Заметил, сэр. Он объяснил мне, что уши ему проколола  какая‑то цыганка, когда он был маленький.    

– Гм! – произнес Холмс и откинулся на спинку  кресла в глубоком раздумье. – Он до сих пор у вас?    

– О да, сэр, я только что видел его.    

– Он хорошо справлялся с вашими делами, когда вас не  было дома?    

– Не могу пожаловаться, сэр. Впрочем, по утрам в моей  ссудной кассе почти нечего делать.    

– Довольно, мистер Уилсон. Через день или два я буду  иметь удовольствие сообщить вам, что я думаю об этом происшествии. Сегодня суббота…  Надеюсь, в понедельник мы всё уже будем знать.    

– Ну, Уотсон, – сказал Холмс, когда наш посетитель  ушел, – что вы обо всем этом думаете?    

– Ничего не думаю, – ответил я откровенно. –  Дело это представляется мне совершенно таинственным.    

– Общее правило таково, – сказал Холмс, – чем  страннее случай, тем меньше в нем оказывается таинственного. Как раз заурядные,  бесцветные преступления разгадать труднее всего, подобно тому как труднее всего  разыскать в толпе человека с заурядными чертами лица. Но с этим случаем нужно  покончить как можно скорее.    

– Что вы собираетесь делать? – спросил я.    

– Курить, – ответил он. – Эта задача как раз  на три трубки, и я прошу вас минут десять не разговаривать со мной.    

     

    

He curled himself up in his chair.     

     

Он скрючился в кресле, подняв худые колени к ястребиному  носу, и долго сидел в такой позе, закрыв глаза и выставив вперед черную  глиняную трубку, похожую на клюв какой‑то странной птицы. Я пришел к  заключению, что он заснул, и сам уже начал дремать, как вдруг он вскочил с  видом человека, принявшего твердое решение, и положил свою трубку на камин.    

– Сарасате[10] играет  сегодня в Сент‑Джемс‑холле, – сказал он. – Что вы думаете об этом,  Уотсон? Могут ваши пациенты обойтись без вас в течение нескольких часов?    

– Сегодня я свободен. Моя практика отнимает у меня не  слишком много времени.    

– В таком случае, надевайте шляпу и идем. Раньше всего  мне нужно в Сити. Где‑нибудь по дороге закусим.    

Мы доехали в метро до Олдерсгэйта, оттуда прошли пешком до  Сэкс‑Кобург‑сквер, где совершились все те события, о которых нам рассказывали  утром. Сэкс‑Кобург‑сквер – маленькая сонная площадь с жалкими претензиями на  аристократический стиль. Четыре ряда грязноватых двухэтажных кирпичных домов  глядят окнами на крохотный садик, заросший сорной травой, среди которой  несколько блеклых лавровых кустов ведут тяжкую борьбу с. насыщенным копотью  воздухом. Три позолоченных шара и висящая на углу коричневая вывеска с надписью  «Джабез Уилсон», выведенной белыми буквами, указывали, что здесь находится  предприятие нашего рыжего клиента.    

Шерлок Холмс остановился перед дверью, устремил на нее  глаза, ярко блестевшие из‑под полуприкрытых век. Затем он медленно прошелся по  улице, потом возвратился к углу, внимательно вглядываясь в дома. Перед ссудной  кассой он раза три с силой стукнул тростью по мостовой, затем подошел к двери и  постучал. Дверь тотчас же распахнул расторопный, чисто выбритый молодой человек  и попросил нас войти.    

     

    

The door was instantly opened.     

     

– Благодарю вас, – сказал Холмс. – Я хотел  только спросить, как пройти отсюда на Стрэнд.    

– Третий поворот направо, четвертый налево, –  мгновенно ответил помощник мистера Уилсона и захлопнул дверь.    

– Ловкий малый! – заметил Холмс, когда мы снова  зашагали по улице. – Я считаю, что по ловкости он занимает четвертое место  в Лондоне, а по храбрости, пожалуй, даже третье. Я о нем кое‑что знаю.    

– Видимо, – сказал я, – помощник мистера  Уилсона играет немалую роль в этом Союзе рыжих. Уверен, вы спросили у него  дорогу лишь затем, чтобы взглянуть на него.    

– Не на него.    

– На что же?    

– На его колени.    

– И что вы увидели?    

– То, что ожидал увидеть.    

– А зачем вы стучали по камням мостовой?    

– Милейший доктор, сейчас время для наблюдений, а не  для разговоров. Мы – разведчики в неприятельском лагере. Нам удалось кое‑что  узнать о Сэкс‑Кобург‑сквер. Теперь обследуем улицы, которые примыкают к ней с  той стороны.    

Разница между Сэкс‑Кобург‑сквер и тем, что мы увидели, когда  свернули за угол, была столь же велика, как разница между картиной и ее  оборотной стороной. За углом проходила одна из главных артерий города,  соединяющая Сити с севером и западом. Эта большая улица была вся забита  экипажами, движущимися двумя потоками вправо и влево, а на тротуарах чернели  рои пешеходов. Глядя на ряды прекрасных магазинов и роскошных контор, трудно  было представить себе, что позади этих самых домов находится такая убогая, безлюдная  площадь.    

– Позвольте мне вдоволь насмотреться, – сказал  Холмс, остановившись на углу и внимательно разглядывая каждый дом один за  другим. – Я хочу запомнить порядок зданий. Изучение Лондона – моя страсть…  Сначала табачный магазин Мортимера, затем газетная лавчонка, затем кобургское  отделение Городского и Пригородного банка, затем вегетарианский ресторан, затем  каретное депо Макферлена. А там уже следующий квартал… Ну, доктор, наша работа  окончена! Теперь мы можем немного поразвлечься: бутерброд, чашка кофе и – в  страну скрипок, где все сладость, нега и гармония, где нет рыжих клиентов,  досаждающих нам головоломками.    

     

    

All afternoon he sat in the stalls.     

     

Мой друг страстно увлекался музыкой; он был не только очень  способный исполнитель, но и незаурядный композитор. Весь вечер просидел он в  кресле, вполне счастливый, слегка двигая длинными тонкими пальцами в такт  музыке: его мягко улыбающееся лицо, его влажные, затуманенные глаза ничем не  напоминали о Холмсе‑ищейке, о ‑безжалостном хитроумном Холмсе, преследователе  бандитов. Его удивительный характер слагался из двух начал. Мне часто приходило  в голову, что его потрясающая своей точностью проницательность родилась в  борьбе с поэтической задумчивостью, составлявшей основную черту этого человека.  Он постоянно переходил от полнейшей расслабленности к необычайной энергии. Мне  хорошо было известно, с каким бездумным спокойствием отдавался он по вечерам  своим импровизациям и нотам. Но внезапно охотничья страсть охватывала его, свойственная  ему блистательная сила мышления возрастала до степени интуиции, и люди,  незнакомые с его методом, начинали думать, что перед ними не человек, а какое‑то  сверхъестественное существо. Наблюдая за ним в Сент‑Джемс‑холле и видя, с какой  полнотой душа его отдается музыке, я чувствовал, что тем, за кем он охотится,  будет плохо.    

– Вы, доктор, собираетесь, конечно, идти домой, –  сказал он, когда концерт кончился.    

– Домой, понятно.    

– А мне предстоит еще одно дело, которое отнимет у меня  три‑четыре часа. Это происшествие на Кобург‑сквер – очень серьезная штука.    

– Серьезная?    

– Там готовится крупное преступление. У меня есть все  основания думать, что мы еще успеем предотвратить его. Но все усложняется из‑за  того, что сегодня суббота. Вечером мне может понадобиться ваша помощь.    

– В котором часу?    

– Часов в десять, не раньше.    

– Ровно в десять я буду на Бейкер‑стрит.    

– Отлично. Имейте в виду, доктор, что дело будет  опасное. Суньте в карман свой армейский револьвер.    

Он помахал мне рукой, круто повернулся и мгновенно исчез в  толпе.    

Я не считаю себя глупее других, но всегда, когда я имею дело  с Шерлоком Холмсом, меня угнетает тяжелое сознание собственной тупости. Ведь  вот я слышал то же самое, что слышал он, я видел то же самое, что видел он,  однако, судя по его словам, он знает и понимает не только то, что случилось, но  и то, что случится, мне же все это дело по‑прежнему представляется непонятной  нелепостью.    

По дороге домой я снова припомнил и весь необычайный рассказ  рыжего переписчика «Британской энциклопедии», и наше посещение Сэкс‑Кобург‑сквер,  я те зловещие слова, которые Холмс сказал мне при прощании. Что означает эта  ночная экспедиция и для чего нужно, чтобы я пришел вооруженным? Куда мы  отправимся с ним и что предстоит нам делать? Холмс намекнул мне, что безбородый  помощник владельца ссудной кассы весьма опасный человек, способный на большие  преступления.    

Я изо всех сил пытался разгадать эти загадки, но ничего у  меня не вышло, и я решил ждать ночи, которая должна была разъяснить мне все.    

В четверть десятого я вышел из дому и, пройдя по Гайд‑парку,  по Оксфорд‑стрит, очутился на Бейкер‑стрит. У подъезда стояли два кэба, и,  войдя в прихожую, я услышал шум голосов. Я застал у Холмса двух человек. Холмс  оживленно разговаривал с ними. Одного из них я знал – это был Питер Джонс.  официальный агент полиции; другой был длинный, тощий, угрюмый мужчина в  сверкающем цилиндре, в удручающе безукоризненном фраке.    

– А, вот мы и в сборе! – сказал Холмс, застегивая  матросскую куртку и беря с полки охотничий хлыст с тяжелой рукоятью. –  Уотсон, вы, кажется, знакомы с мистером Джонсом из Скотленд‑Ярда? Позвольте вас  представить мистеру Мерриуэзеру. Мистер Мерриуэзер тоже примет участие в нашем  ночном приключении.    

– Как видите, доктор, мы с мистером Холмсом снова  охотимся вместе, – сказал Джонс с обычным своим важным и снисходительным  видом. – Наш друг – бесценный человек. Но в самом начале охоты ему нужна  для преследования зверя помощь старого гончего пса.    

– Боюсь, что мы подстрелим не зверя, а утку, –  угрюмо сказал мистер Мерриуээер.    

– Можете вполне положиться на мистера Холмса,  сэр, – покровительственно проговорил агент полиции. – У него свои  собственные любимые методы, которые, позволю себе заметить, несколько  отвлеченны и фантастичны, но тем не менее дают отличные результаты. Нужно  признать, что бывали случаи, когда он оказывался прав, а официальная полиция  ошибалась.    

– Раз уж вы так говорите, мистер Джонс, значит, все в  порядке, – снисходительно сказал незнакомец. – И все же, признаться,  мне жаль, что сегодня не придется сыграть мою обычную партию в роббер. Это первый  субботний вечер за двадцать семь лет, который я проведу без карт.    

– В сегодняшней игре ставка покрупнее, чем в ваших  карточных играх, – сказал Шерлок Холмс, – и самая игра увлекательнее.  Ваша ставка, мистер Мерриуэзер, равна тридцати тысячам фунтов стерлингов. А  ваша ставка, Джонс, – человек, которого вы давно хотите поймать.    

– Джон Клей – убийца, вор, взломщик и мошенник, –  сказал Джонс. – Он еще молод, мистер Мерриуэзер, но это искуснейший вор в  стране: ни на кого другого я не надел бы наручников с такой охотой, как на  него. Он замечательный человек, этот Джон Клей. Его дед был герцог, сам он  учился в Итоне и в Оксфорде.[11] Мозг  его так же изощрен, как его пальцы, и хотя мы на каждом шагу натыкаемся на его  следы, он до сих пор остается неуловимым. На этой неделе он обворует кого‑нибудь  в Шотландии, а на следующей он уже собирает деньги на постройку детского приюта  в Коррнуэлле. Я гоняюсь за ним уже несколько лет, а еще ни разу не видел его.    

– Сегодня ночью я буду иметь удовольствие представить  его вам. Мне тоже приходилось раза два натыкаться на подвиги мистера Джона  Клея, и я вполне согласен с вами, что он искуснейший вор в стране… Уже  одиннадцатый час, и нам пора двигаться в путь. Вы двое поезжайте в первом кэбе,  а мы с Уотсоном поедем во втором.    

Шерлок Холмс во время нашей долгой поездки был не слишком  общителен: он сидел откинувшись и насвистывал мелодии, которые слышал сегодня  на концерте. Мы колесили по бесконечной путанице освещенных газом улиц, пока  наконец не добрались до Фаррингдон‑стрит.    

– Теперь мы совсем близко, – сказал мой  приятель. – Мерриуэзер – директор банка и лично заинтересован во всем  деле. Джонс тоже нам пригодится. Он славный малый, хотя ничего не смыслит в  своей профессии. Впрочем, у него есть одно несомненное достоинство: он отважен,  как бульдог, и цепок, как рак. Если уж схватит кого‑нибудь своей клешней, так  не выпустит… Мы приехали. Вот и они.    

Мы снова остановились на той же людной и оживленной улице,  где были утром. Расплатившись с извозчиками и следуя за мистером Мерриуэзером,  мы вошли в какой‑то узкий коридор и юркнули в боковую дверцу, которую он отпер  для нас. За дверцей оказался другой коридор, очень короткий. В конце коридора  были массивные железные двери. Открыв эти двери, мы. спустились по каменным  ступеням винтовой лестницы и подошли к еще одним дверям, столь же внушительным.  Мистер Мерриуэзер остановился, чтобы зажечь фонарь, и повел нас по темному,  пахнущему землей коридору. Миновав еще одну дверь, мы очутились в обширном  склепе или погребе, заставленном корзинами и тяжелыми ящиками.    

     

    

Mr. Merryweather stopped to light a lantern.     

     

– Сверху проникнуть сюда не так‑то легко, –  заметит Холмс, подняв фонарь и оглядев потолок.    

– Снизу тоже, – сказал мистер Мерриуэзер, стукнув  тростью по плитам, которыми был выложен пол. – Черт побери, звук такой,  будто там пустота! – воскликнул он с изумлением.    

– Я вынужден просить вас не шуметь, – сердито  сказал Холмс. – Из‑за вас вся наша экспедиция может закончиться крахом.  Будьте любезны, сядьте на один из этих ящиков и не мешайте.    

Важный мистер Мерриуэзер с оскорбленным видом сел на  корзину, а Холмс опустился на колени и с помощью фонаря и лупы принялся изучать  щели между плитами. Через несколько секунд, удовлетворенный результатами своего  исследования, он поднялся и спрятал лупу в карман.    

– У нас впереди по крайней мере час, – заметил  он, – так как они вряд ли примутся за дело прежде, чем почтенный владелец  ссудной кассы заснет. А когда он заснет, они не станут терять ни минуты, потому  что чем раньше они окончат работу, тем больше времени у них останется для  бегства… Мы находимся, доктор, – как вы, без сомнения, уже  догадались, – в подвалах отделения одного из богатейших лондонских банков.  Мистер Мерриуэзер – председатель правления банка; он объяснит нам, что  заставляет наиболее дерзких преступников именно в настоящее время с особым  вниманием относиться к этим подвалам.    

– Мы храним здесь наше французское золото, –  шепотом сказал директор. – Мы уже имели ряд предупреждений, что будет  совершена попытка похитить его.    

– Ваше французское золото?    

– Да. Несколько месяцев назад нам понадобились  дополнительные средства, и мы заняли тридцать тысяч наполеондоров у банка  Франции. Но нам даже не пришлось распаковывать эти деньги, и они до сих пор  лежат в наших подвалах. Корзина, на которой я сижу, содержит две тысячи  наполеондоров, уложенных между листами свинцовой бумаги. Редко в одном  отделении банка хранят столько золота, сколько хранится у нас в настоящее  время. Каким‑то образом это стало известно многим, и это заставляет директоров  беспокоиться.    

– У них есть все основания для беспокойства, –  заметил Холмс. – Ну, нам пора приготовиться. Я полагаю, что в течение  ближайшего часа все будет кончено. Придется, мистер Мерриуэзер, закрыть этот  фонарь чем‑нибудь темным…    

– И сидеть в темноте?    

– Боюсь, что так. Я захватил колоду карт, чтобы вы  могли сыграть свою партию в роббер, так как нас здесь четверо. Но я вижу, что приготовления  врага зашли очень далеко и что оставить здесь свет было бы рискованно. Кроме  того, нам нужно поменяться местами. Они смелые люди и, хотя мы нападем на них  внезапно, могут причинить нам немало вреда, если мы не будем осторожны. Я стану  за этой корзиной, а вы спрячьтесь за теми. Когда я направлю на грабителей свет,  хватайте их. Если они начнут стрельбу, Уотсон, стреляйте в них без колебания.    

Я положил свой заряженный револьвер на крышку деревянного  ящика, а сам притаился за ящиком. Холмс накрыл фонарь и оставил нас в полнейшей  тьме. Запах нагретого металла напоминал нам, что фонарь не погашен и что свет  готов вспыхнуть в любое мгновение. Мои нервы, напряженные от ожидания, были  подавлены этой внезапной тьмой, этой холодной сыростью подземелья.    

– Для бегства у них есть только один путь – обратно,  через дом на Сэкс‑Кобург‑сквер, – прошептал Холмс. – Надеюсь, вы  сделали то, о чем я просил вас, Джонс?    

– Инспектор и два офицера ждут их у парадного входа.    

– Значит, мы заткнули все дыры. Теперь нам остается  только молчать и ждать.    

Как медленно тянулось время! В сущности, прошел всего час с  четвертью, но мне казалось, что ночь уже кончилась и наверху рассветает. Ноги у  меня устали и затекли, так как я боялся шевельнуться; нервы были натянуты. И  вдруг внизу я заметил мерцание света.    

Сначала это была слабая искра, мелькнувшая в просвете между  плитами пола. Вскоре искра эта превратилась в желтую полоску. Потом без всякого  шума в полу возникло отверстие, и в самой середине освещенного пространства  появилась рука – белая, женственная, – которая как будто пыталась нащупать  какой‑то предмет. В течение минуты эта рука с движущимися пальцами торчала из  пола. Затем она исчезла так же внезапно, как возникла, и все опять погрузилось  во тьму; лишь через узенькую щель между двумя плитами пробивался слабый свет.    

     

    

«It's no use, John Clay»     

     

Однако через мгновение одна из широких белых плит  перевернулась с резким скрипом, и на ее месте оказалась глубокая квадратная  яма, из которой хлынул свет фонаря. Над ямой появилось гладко выбритое  мальчишеское лицо; неизвестный зорко глянул во все стороны: две руки уперлись в  края отверстия; плечи поднялись из ямы, потом поднялось все туловище; колено  уперлось в пол. Через секунду незнакомец уже во весь рост стоял на полу возле  ямы и помогал влезть своему товарищу, такому же маленькому и гибкому, с бледным  лицом и с вихрами ярко‑рыжих волос.    

– Все в порядке, – прошептал он. – Стамеска и  мешки у тебя?.. Черт! Прыгай, Арчи, прыгай, а я уж за себя постою.    

Шерлок Холмс схватил его за шиворот. Второй вор юркнул в  нору; Джонс пытался его задержать, но, видимо, безуспешно: я услышал треск  рвущейся материи. Свет блеснул на стволе револьвера, но Холмс охотничьим  хлыстом стегнул своего пленника по руке, и револьвер со звоном упал на каменный  пол.    

– Бесполезно, Джон Клей, – сказал Холмс  мягко. – Вы попались.    

– Вижу, – ответил тот совершенно спокойно. –  Но товарищу моему удалось ускользнуть, и вы поймали только фалду его пиджака.    

– Три человека поджидают его за дверями, – сказал  Холмс.    

– Ах вот как! Чисто сработано! Поздравляю вас.    

– А я – вас. Ваша выдумка насчет рыжих вполне  оригинальна и удачна.    

– Сейчас вы увидите своего приятеля, – сказал  Джонс. – Он шибче умеет нырять в норы, чем я. А теперь я надену на вас  наручники.    

– Уберите свои грязные руки, пожалуйста! Не трогайте  меня! – сказал ему наш пленник после того, как наручники были  надеты. – Может быть, вам неизвестно, что во мне течет королевская кровь.  Будьте же любезны, обращаясь ко мне, называть меня «сэр» и говорить мне  «пожалуйста».    

– Отлично, – сказал Джонс, усмехаясь. –  Пожалуйста, сэр, поднимитесь наверх и соблаговолите сесть в кэб, который  отвезет вашу светлость в полицию.    

– Вот так‑то лучше, – спокойно сказал Джон Клей.    

Величаво кивнув нам головой, он безмятежно удалился под  охраной сыщика.    

– Мистер Холмс, – сказал Мерриуэзер, выводи нас из  кладовой, – я, право, не знаю, как наш банк может отблагодарить вас за эту  услугу. Вам удалось предотвратить крупнейшую кражу.    

– У меня были свои собственные счеты с мистером Джоном  Клеем, – сказал Холмс. – Расходы я на сегодняшнем деле понес  небольшие, и ваш банк безусловно возместит их мне, хотя, в сущности, я уже  вознагражден тем, что испытал единственное в своем роде приключение и услышал  замечательную повесть о Союзе рыжих…    

– Видите ли, Уотсон, – объяснил мне рано утром  Шерлок Холмс, когда мы сидели с ним на Бейкер‑стрит за стаканом виски с  содовой, – мне с самого начала было ясно, что единственной целью этого  фантастического объявления о Союзе рыжих и переписывания «Британской  энциклопедии» может быть только удаление из дома не слишком умного владельца  ссудной кассы на несколько часов ежедневно. Способ, который они выбрали,  конечно, курьезен, однако благодаря этому способу они вполне добились своего.  Весь этот план, без сомнения, был подсказан вдохновенному уму Клея цветом волос  его сообщника. Четыре фунта в неделю служили для Уилсона приманкой, а что  значит четыре фунта для них, если они рассчитывали получить тысячи! Они поместили  в газете объявление; один мошенник снял временно контору, другой мошенник  уговорил своего хозяина сходить туда, и оба вместе получили возможность каждое  утро пользоваться его отсутствием. Чуть только я услышал, что помощник  довольствуется половинным жалованьем, я понял, что для этого у него есть  основательные причины.    

– Но как вы отгадали их замысел?    

– Предприятие нашего рыжего клиента – ничтожное, во  всей его квартире нет ничего такого, ради чего стоило бы затевать столь сложную  игру. Следовательно, они имели в виду нечто находящееся вне его квартиры. Что  это может быть? Я вспомнил о страсти помощника к фотографии, о том, что он  пользуется этой страстью, чтобы лазить зачем‑то в погреб. Погреб! Вот другой  конец запутанной нити. Я подробно расспросил Уилсона об этом таинственном  помощнике и понял, что имею дело с одним из самых хладнокровных и дерзких  преступников Лондона. Он что‑то делает в погребе, что‑то сложное, так как ему  приходится работать там по нескольку часов каждый день в течение двух месяцев.  Что же он может там делать? Только одно: рыть подкоп, ведущий в какое‑нибудь  другое здание. Пойдя к такому выводу, я захватил вас и отправился познакомиться  с тем местом, где все это происходит. Вы были очень удивлены, когда я стукнул  тростью по мостовой. А между тем я хотел узнать, куда прокладывается подкоп –  перед фасадом или на задворках. Оказалось, что перед фасадом его не было. Я  позвонил. Как я и ожидал, мне открыл помощник. У нас уже бывали с ним кое‑какие  стычки, но мы никогда не видали друг друга в лицо. Да и на этот раз я в лицо  ему не посмотрел. Я хотел видеть его колени. Вы могли бы и сами заметить, как  они у него были грязны, помяты, протерты. Они свидетельствовали о многих часах,  проведенных за рытьем подкопа. Оставалось только выяснить, куда он вел свой  подкоп. Я свернул за угол, увидел вывеску Городского и Пригородного банка и  понял, что задача решена. Когда после концерта вы отправились домой, я поехал в  Скотленд‑Ярд, а оттуда к председателю правления банка.    

– А как вы узнали, что они попытаются совершить  ограбление именно этой ночью? – спросил я.    

– Закрыв контору Союза рыжих, они тем самым давали  понять, что больше не нуждаются в отсутствии мистера Джабеза Уилсона, –  другими словами, их подкоп готов. Было ясно, что они постараются воспользоваться  им поскорее, так как, во‑первых, подкоп может быть обнаружен, а во‑вторых,  золото может быть перевезено в другое место. Суббота им особенно удобна, потому  что она предоставляет им для бегства лишние сутки. На основании всех этих  соображений я пришел к выводу, что попытка ограбления будет совершена,  ближайшей ночью.    

– Ваши рассуждения прекрасны! – воскликнул я в  непритворном восторге. – Вы создали такую длинную цепь, и каждое звено в  ней безупречно.    

Этот случай спас меня от угнетающей скуки, – проговорил  Шерлок Холмс, зевая. – Увы, я чувствую, что скука снова начинает одолевать  меня! Вся моя жизнь – сплошное усилие избегнуть тоскливого однообразия наших  жизненных будней. Маленькие загадки, которые я порой разгадываю, помогают мне  достигнуть этой цели.    

– Вы истинный благодетель человечества, – сказал  я.    

Холмс пожал плечами:    

– Пожалуй, я действительно приношу кое‑какую пользу.    

«L'homme c'est rien – I'oeuvre c'est tout",[12] как выразился Гюстав  Флобер в письме к Жорж Санд.    

     

    

     

 Установление личности    

     

A Case of Identity     

First published in the Strand Magazine, Sept. 1891,    

with 7 illustrations by Sidney Paget.    

     

     

– Мой дорогой друг, жизнь несравненно причудливее, чем  все, что способно создать воображение человеческое, – сказал Шерлок Холмс,  когда мы с ним сидели у камина в его квартире на Бейкер‑стрит. – Нам и в  голову не пришли бы многие вещи, которые в действительности представляют собою  нечто совершенно банальное. Если бы мы с вами могли, взявшись за руки, вылететь  из окна и, витая над этим огромным городом, приподнять крыши и заглянуть внутрь  домов, то по сравнению с открывшимися нам необычайными совпадениями, замыслами,  недоразумениями, непостижимыми событиями, которые, прокладывая себе путь сквозь  многие поколения, приводят к совершенно невероятным результатам, вся изящная  словесность с ее условностями и заранее предрешенными развязками показалась бы  нам плоской и тривиальной.    

– И все же вы меня не убедили, – отвечал я. –  Дела, о которых мы читаем в газетах, как правило, представлены в достаточно  откровенном и грубом виде. Натурализм в полицейских отчетах доведен до крайних  пределов, но это отнюдь не значит, что они хоть сколько‑нибудь привлекательны  или художественны.    

– Для того, чтобы добиться подлинно реалистического  эффекта, необходим тщательный отбор, известная сдержанность, – заметил  Холмс. – А этого как раз и не хватает в полицейских отчетах, где гораздо  больше места отводится пошлым сентенциям мирового судьи, нежели подробностям, в  которых для внимательного наблюдателя и содержится существо дела. Поверьте, нет  ничего более неестественного, чем банальность.    

Я улыбнулся и покачал головой.    

– Понятно, почему вы так думаете. Разумеется, находясь  в положении неофициального консультанта и помощника вконец запутавшихся в своих  делах обитателей трех континентов, вы постоянно имеете дело со всевозможными  странными и фантастическими явлениями. Но давайте устроим практическое  испытание, посмотрим, например, что написано здесь, – сказал я, поднимая с  полу утреннюю газету. – Возьмем первый попавшийся заголовок: «Жестокое  обращение мужа с женой». Далее следует полстолбца текста, но я, и не читая,  уверен, что все это хорошо знакомо. Здесь, без сомнения, фигурирует другая  женщина, пьянство, колотушки, синяки, полная сочувствия сестра или квартирная  хозяйка. Даже бульварный писака не смог бы придумать ничего грубее.    

– Боюсь, что ваш пример неудачен, как и вся ваша  аргументация, – сказал Холмс, заглядывая в газету. – Это – дело о  разводе Дандеса, и случилось так, что я занимался выяснением некоторых мелких  обстоятельств, связанных с ним. Муж был трезвенником, никакой другой женщины не  было, а жалоба заключалась в том, что он взял привычку после еды вынимать  искусственную челюсть и швырять ею в жену, что, согласитесь, едва ли придет в  голову среднему новеллисту. Возьмите понюшку табаку, доктор, и признайтесь, что  я положил вас на обе лопатки с вашим примером.    

Он протянул мне старинную золотую табакерку с большим  аметистом на крышке. Великолепие этой вещицы настолько не вязалось с простыми и  скромными привычками моего друга, что я не мог удержаться от замечания по этому  поводу.    

– Да, я совсем забыл, что мы с вами уже несколько  недель не виделись, – сказал он. – Это небольшой сувенир от короля  Богемии в благодарность за мою помощь в деле с письмами Ирен Адлер.    

– А кольцо? – спросил я, взглянув на великолепный  бриллиант, блестевший у него на пальце.    

– Подарок голландской королевской фамилии; но это дело  настолько деликатное, что я не имею права довериться даже вам, хотя вы любезно  взяли на себя труд описать некоторые из моих скромных достижений.    

– А сейчас у вас есть на руках какие‑нибудь  дела? – с интересом спросил я.    

– Штук десять – двенадцать, но ни одного интересного.  То есть все они по‑своему важные, но для меня интереса не представляют. Видите  ли, я обнаружил, что именно незначительные дела дают простор для наблюдений,  для тонкого анализа причин и следствий, которые единственно и составляют всю  прелесть расследования. Крупные преступления, как правило, очень просты, ибо  мотивы серьезных преступлений большею частью очевидны. А среди этих дел ничего  интересного нет, если не считать одной весьма запутанной истории, происшедшей в  Марселе. Не исключено, однако, что не пройдет и нескольких минут, как у меня  будет дело позанятнее, ибо, мне кажется, я вижу одну из моих клиенток.    

Говоря это, он встал с кресла и, подойдя к окну, смотрел на  тихую, серую лондонскую улицу. Взглянув через его плечо, я увидел на  противоположной стороне крупную женщину в тяжелом меховом боа, с большим  мохнатым красным пером на кокетливо сдвинутой набок широкополой шляпе. Из‑под  этих пышных доспехов она нерешительно поглядывала на наши окна, то и дело  порываясь вперед и нервно теребя застежку перчатки.    

Внезапно, как пловец, бросающийся в воду, она кинулась через  улицу, и мы услышали резкий звонок.    

– Знакомые симптомы, – сказал Холмс, швыряя в  камин окурок. – Нерешительность, у дверей всегда свидетельствует о  сердечных делах. Она хочет попросить совета, но боится: дело, очевидно, слишком  щекотливое. Но и здесь бывают разные оттенки. Если женщину глубоко оскорбили,  она уже не колеблется и, как правило, обрывает звонок. В данном случае тоже  можно предположить любовную историю, однако эта девица не столько рассержена,  сколько встревожена или огорчена. А вот и она. Сейчас все наши сомнения будут  разрешены.    

В эту минуту в дверь постучали, и мальчик в форменной куртке  с пуговицами доложил о прибытии мисс Мэри Сазерлэнд, между тем как сама эта  дама возвышалась позади его маленькой черней фигурки, словно торговый корабль в  полной оснастке, идущий вслед за крохотным лоцманским ботом. Шерлок Холмс  приветствовал гостью с присущей ему непринужденной учтивостью, затем закрыл  дверь и, усадив ее в кресло, оглядел пристальным и вместе с тем характерным для  него рассеянным взглядом.    

     

    

Herlock Holmes welcomed her.     

     

– Вы не находите, – сказал он, – что при  вашей близорукости утомительно так много писать на машинке?    

– Вначале я уставала, но теперь печатаю слепым  методом, – ответила она. Затем, вдруг вникнув в смысл его слов, она  вздрогнула и со страхом взглянула на Холмса. На ее широком добродушном лице  выразилось крайнее изумление.    

– Вы меня знаете, мистер Холмс? – воскликнула  она. – Иначе откуда вам все это известно?    

– Неважно, – засмеялся Холмс. – Все знать –  моя профессия. Быть может, я приучился видеть то, чего другие не замечают. В  противном случае, зачем вам было бы приходить ко мне за советом?    

– Я пришла потому, что слышала о вас от миссис Этеридж,  мужа которой вы так быстро отыскали, когда все, и даже полиция, считали его  погибшим. О, мистер Холмс, если бы вы так же помогли и мне! Я не богата, но все  же имею ренту в сто фунтов в год и, кроме того, зарабатываю перепиской на  машинке, и я готова отдать все, только бы узнать, что сталось с мистером  Госмером Эйнджелом.    

– Почему вы так торопились бежать ко мне за  советом? – спросил Шерлок Холмс, сложив кончики пальцев и глядя в потолок.    

На простоватой физиономии мисс Мэри Сазерлэнд снова появился  испуг.    

– Да, я действительно прямо‑таки вылетела из  дома, – сказала она. – Меня разозлило равнодушие, с каким мистер  Уиндибенк, то есть мой отец, отнесся к этому делу. Он не хотел идти ни в  полицию, ни к вам, ничего не желает делать, только знает твердить, что ничего  страшного не случилось, вот я и не вытерпела, кое‑как оделась и прямо к вам.    

– Ваш отец? – спросил Холмс. – Скорее, ваш  отчим. Ведь у вас разные фамилии.    

– Да, отчим. Я называю его отцом, хотя это смешно – он  всего на пять лет и два месяца старше меня.    

– А ваша матушка жива?    

– О да, мама жива и здорова. Не очень‑то я была  довольна, когда она вышла замуж, и так скоро после смерти папы, причем он лет  на пятнадцать ее моложе. У папы была паяльная мастерская на Тоттенхем‑Корт‑роуд  – прибыльное дельце, и мама продолжала вести его с помощью старшего мастера  мистера Харди. Но мистер Уиндибенк заставил ее продать мастерскую: ему, видите  ли, не к лицу, – он коммивояжер по продаже вин. Они получили четыре тысячи  семьсот фунтов вместе с процентами, хотя отец, будь он в живых, выручил бы  гораздо больше.    

Я думал, что Шерлоку Холмсу надоест этот бессвязный рассказ,  но он, напротив, слушал с величайшим вниманием.    

– И ваш личный доход идет с этой суммы? – спросил  он.    

– О нет, сэр! У меня свое состояние, мне оставил  наследство дядя Нэд из Окленда. Капитал в новозеландских бумагах, четыре с  половиной процента годовых. Всего две с половиною тысячи фунтов, но я могу  получать только проценты.    

– Все это очень интересно, – сказал Холмс. –  Получая сто фунтов в год и прирабатывая сверх того, вы, конечно, имеете  возможность путешествовать и позволять себе другие развлечения. Я считаю, что  на доход в шестьдесят фунтов одинокая дама может жить вполне безбедно.    

– Я могла бы обойтись меньшим, мистер Холмс, но вы ведь  сами понимаете, что я не хочу быть обузой дома и, пока живу с ними, отдаю  деньги в семью. Разумеется, это только временно. Мистер Уиндибенк каждый  квартал получает мои проценты и отдает их маме, а я отлично живу перепиской на  машинке. Два пенса за страницу, и частенько мне удается писать по пятнадцать –  двадцать страниц в день.    

– Вы очень ясно обрисовали мне все  обстоятельства, – сказал Холмс. – Позвольте представить вам моего  друга, доктора Уотсона; при нем вы можете говорить откровенно, как наедине со  мною. А теперь, будьте любезны, расскажите подробно о ваших отношениях с  мистером Госмером Эйнджелом.    

Мисс Сазерлэнд покраснела и стала нервно теребить край  своего жакета.    

– Я познакомилась с ним на балу газопроводчиков. Папе  всегда присылали билеты, а теперь они вспомнили о нас и прислали билеты маме.  Мистер Уиндибенк не хотел, чтобы мы шли на бал. Он не хочет, чтобы мы где‑нибудь  бывали. А когда я завожу речь о каком‑нибудь пикнике воскресной школы, он  приходит в бешенство. Но на этот раз я решила пойти во что бы то ни стало,  потому что какое он имеет право не пускать меня? Незачем водить компанию с  подобными людьми, говорит он, а ведь там собираются все папины друзья. И еще он  сказал, будто мне не в чем идти, когда у меня есть совсем еще не надеванное  красное бархатное платье. Больше возражать ему было нечего, и он уехал во  Францию по делам фирмы, а мы с мамой и мистером Харди, нашим бывшим мастером,  пошли на бал. Там я и познакомилась с мистером Госмером Эйнджелом.    

     

    

At the gasfitters' ball.     

     

– Полагаю, что, вернувшись из Франции, мистер Уиндибенк  был очень недоволен тем, что вы пошли на бал? – спросил Холмс.    

– Нет, он ничуть не рассердился. Он засмеялся, пожал  плечами и сказал: что женщине ни запрети, она все равно сделает посвоему.    

– Понимаю. Значит, на балу газопроводчиков вы и  познакомились с джентльменом по имени Госмер Эйнджел?    

– Да, сэр. Я познакомилась с ним в тот вечер, а на  следующий день он пришел справиться, благополучно ли мы добрались до дому, и  после этого мы, то есть я два раза была с ним на прогулке, а затем вернулся  отец, и мистер Госмер Эйнджел уже не мог нас навещать.    

– Не мог? Почему?    

– Видите ли, отец не любит гостей и вечно твердит, что  женщина должна довольствоваться своим семейным кругом. А я на это говорила  маме: да, женщина должна иметь свой собственный круг, но у меня‑то его пока что  нет!    

– Ну, а мистер Госмер Эйнджел? Он не делал попыток с  вами увидеться?    

– Через неделю отец снова собирался во Францию, и  Госмер написал мне, что до отъезда отца нам лучше не встречаться. Он предложил  мне пока переписываться и писал каждый день. Утром я сама брала письма из  ящика, и отец ничего не знал.    

– К тому времени вы уже обручились с этим джентльменом?    

– Да, мистер Холмс. Мы обручились сразу после первой же  прогулки. Госмер… мистер Эйнджел… служит кассиром в конторе на Леднхолл‑стрит  и…    

– В какой конторе?    

– В том‑то и беда, мистер Холмс, что я не знаю.    

– А где он живет?    

– Он сказал, что ночует в конторе.    

– И вы не знаете его адреса?    

– Нет, я знаю только, что контора на Леднхолл‑стрит.    

– Куда же вы адресовали ваши письма?    

– В почтовое отделение Леднхолл‑стрит, до  востребования.    

Он сказал, что на адрес конторы писать не надо, сослуживцы  будут смеяться над ним, если узнают, что письма от дамы. Тогда я предложила  писать свои письма на машинке, как он и сам делал, а он не захотел. Сказал, что  письма, написанные моей собственной рукой, дороги ему, а когда они напечатаны,  ему кажется, что между нами что‑то чужое. Видите, мистер Холмс, как он меня  любил и как был внимателен к мелочам.    

– Это кое о чем говорит. Я всегда придерживался мнения,  что мелочи существеннее всего, – сказал Холмс. – Может быть, вы  припомните еще какие‑нибудь мелочи, касающиеся мистера Госмера Эйнджела?    

– Он был очень застенчив, мистер Холмс. Он охотнее  гулял со мною вечером, чем днем, не любил привлекать к себе внимание. Он был  очень сдержан и учтив. Даже голос у него был тихий‑тихий. Он рассказывал, что в  детстве часто болел ангиной и воспалением гланд и у него ослабли голосовые  связки, потому он и говорил шепотом. Он хорошо одевался, очень аккуратно, хотя  и просто, а вот глаза у него были слабые, как у меня, и поэтому он носил темные  очки.    

– Ну, а что произошло, когда ваш отчим, мистер  Уиндибенк, опять уехал во Францию?    

– Мистер Госмер Эйнджел пришел к нам и предложил мне  обвенчаться, пока не вернулся отец. Он был необычайно взволнован и заставил  меня поклясться на Библии, что я всегда и во всем буду ему верна. Мама сказала,  что он правильно сделал, – это, мол, служит доказательством его любви.  Мама с самого начала очень хорошо к нему относилась, он ей нравился даже  больше, чем мне. Потом решили, что лучше отпраздновать свадьбу еще до конца  недели. Я им говорю, как же без отца, а они оба стали твердить, чтоб я об этом  не думала, что отцу можно сообщить и после, а мама сказала, что берется все  уладить сама. Мне это не очень понравилось, мистер Холмс. Конечно, смешно  просить согласия отца, когда он всего на несколько лет старше меня; но я ничего  не хотела делать тайком и поэтому написала ему в Бордо – там французское  отделение его фирмы, но письмо вернулось обратно в день моей свадьбы.    

– Письмо его не застало?    

– Да, сэр, он как раз перед тем выехал в Англию.    

– Да, неудачно! Значит, свадьба была назначена на  пятницу? Она должна была происходить в церкви?    

– Да, но очень скромно. Мы должны были обвенчаться в  церкви Святого Спасителя возле Кингс‑кросс, а затем позавтракать в отеле Сент‑Пэнкрес.  Госмер приехал за нами в двуколке, но так как нас было трое, он усадил нас с  мамой, а сам взял кэб, который как раз оказался на улице. Мы доехали до церкви  первыми и стали ждать. Потом подъехал кэб, но он не выходил. Тогда кучер слез с  козел и заглянул внутрь, но там никого не оказалось! Кучер не мог понять, куда  он делся, – он собственными глазами видел, как тот сел в кэб. Это  случилось в пятницу, мистер Холмс, и с тех пор я так и не знаю, что с ним  произошло.    

     

    

There was no one there!     

     

– Мне кажется, он обошелся с вами самым бессовестным  образом, – сказал Шерлок Холмс.    

– О нет, сэр! Он добрый и хороший, он не мог меня  бросить. Он все утро твердил, что я должна быть ему верна, что бы ни случилось.  Даже если случится что‑нибудь непредвиденное, я должна всегда помнить, что дала  ему слово и что рано, или поздно он вернется и я должна буду выполнить  обещание. Как‑то странно было слышать это перед самой свадьбой, но то, что  случилось потом, придает смысл его словам.    

– Безусловно. Значит, вы полагаете, что с ним случилось  какое‑нибудь несчастье?    

– Да, сэр, и я думаю, что он предчувствовал какую‑то  опасность, иначе он бы не говорил таких странных вещей. И мне кажется, что его  опасения оправдались.    

– Но вы не знаете, что бы это могло быть?    

– Нет.    

– Еще один вопрос. Как отнеслась к этому ваша матушка?    

– Она очень рассердилась, сказала, чтобы я и не  заикалась об этой истории.    

– А ваш отец? Вы рассказали ему, что случилось?    

– Да. Он считает, что произошло какое‑то несчастье, но  что Госмер вернется. Какой смысл везти меня в церковь и скрыться, говорит он.  Если бы он занял у меня деньги или женился и перевел на свое имя мое состояние,  тогда можно было бы объяснить его поведение, но Госмер очень щепетилен насчет  денег и ни разу не взял у меня ни шиллинга. Что могло случиться? Почему он не  напишет? Я с ума схожу, ночью не могу уснуть. – Она достала из муфты  платок и горько заплакала.    

– Я займусь вашим делом, – сказал Холмс,  вставая, – и не сомневаюсь, что мы чего‑нибудь добьемся. Не думайте ни о  чем, не волнуйтесь, а главное, постарайтесь забыть о Госмере Эйнджеле, как  будто его и не было.    

– Значит, я никогда больше его не увижу?    

– Боюсь, что так.    

– Но что с ним случилось?    

– Предоставьте это дело мне. Мне хотелось бы иметь  точное описание его внешности, а также все его письма.    

– В субботу я поместила в газете «Кроникл» объявление о  его пропаже, – сказала она. – Вот вырезка и вот четыре его письма.    

– Благодарю вас. Ваш адрес?    

– Камберуэлл, Лайон‑плейс, 31.    

– Адреса мистера Эйнджела вы не знаете. Где служит ваш  отец?    

– Фирма «Вестхауз и Марбэнк» на Фенчерч‑стрит – это  крупнейшие импортеры кларета.    

– Благодарю вас. Вы очень ясно изложили свое дело.  Оставьте письма у меня и помните мой совет. Забудьте об этом происшествии раз и  навсегда.    

– Благодарю вас, мистер Холмс, но это невозможно. Я  останусь верна Госмеру. Я буду его ждать.    

Несмотря на нелепую шляпу и простоватую физиономию,  посетительница невольно внушала уважение своим благородством и верностью. Она  положила на стол бумаги и ушла, обещав прийти в случае надобности.    

     

    

He laid a little bundle upon the table.     

     

Несколько минут Шерлок Холмс сидел молча, сложив кончики пальцев,  вытянув ноги и устремив глаза в потолок. Затем он взял с полки старую глиняную  трубку, которая всегда служила ему советчиком, раскурил ее и долго сидел,  откинувшись на спинку кресла и утопая в густых облаках голубого дыма. На лице  его изображалось полнейшее равнодушие.    

– Занятное существо эта девица, – сказал он  наконец. – Гораздо занятнее, чем ее история, кстати, достаточно избитая.  Если вы заглянете в мою картотеку, вы найдете немало аналогичных случаев,  например, Андоверское дело 1877 года. Нечто подобное произошло и в Гааге в  прошлом году. В общем, старая история, хотя в ней имеются некоторые новые  детали. Однако сама девица дает богатейший материал для наблюдений.    

– Вы, очевидно, усмотрели много такого, что для меня  осталось невидимым, – заметил я.    

– Не невидимым, а незамеченным, Уотсон. Вы не знали, на  что обращать внимание, и упустили все существенное. Я никак не могу внушить  вам, какое значение может иметь рукав, ноготь на большом пальце или шнурок от  ботинок. Интересно, что вы можете сказать на основании внешности этой девицы?  Опишите мне ее.    

Ну, на ней была серо‑голубая соломенная шляпа с большими  полями и с кирпично‑красным пером. Черный жакет с отделкой из черного  стекляруса. Платье коричневое, скорее даже темно‑кофейного оттенка, с полоской  алого бархата у шеи и на рукавах. Серые перчатки, протертые на указательном  пальце правой руки. Ботинок я не разглядел. В ушах золотые сережки в виде  маленьких круглых подвесок. В общем, это девица вполне состоятельная, хотя и  несколько вульгарная, добродушная и беспечная.    

Шерлок Холмс тихонько захлопал в ладоши и усмехнулся.    

– Превосходно, Уотсон, вы делаете успехи. Правда, вы  упустили все существенные детали, зато хорошо усвоили метод, и у вас тонкое  чувство цвета. Никогда не полагайтесь на общее впечатление, друг мой,  сосредоточьте внимание на мелочах. Я всегда сначала смотрю на рукава женщины.  Когда имеешь дело с мужчиной, пожалуй, лучше начинать с колен брюк. Как вы  заметили, у этой девицы рукава были обшиты бархатом, а это материал, который  легко протирается и поэтому хорошо сохраняет следы. Двойная линия немного выше  запястья, в том месте, где машинистка касается рукою стола, видна великолепно.  Ручная швейная машина оставляет такой же след, но только на левой руке, и  притом на наружной стороне запястья, а у мисс Сазерлэнд след проходил через все  запястье. Затем я посмотрел на ее лицо и, увидев на переносице следы пенсне,  сделал замечание насчет близорукости и работы на пишущей машинке, что ее очень  удивило.    

– Меня это тоже удивило.    

– Но это же совершенно очевидно! Я посмотрел на ее  обувь и очень удивился, заметив, что на ней разные ботинки; на одном носок был  узорчатый, на другом – совсем гладкий. Далее, один ботинок был застегнут только  на две нижние пуговицы из пяти, другой – на первую, третью и пятую пуговицу.  Когда молодая девушка, в общем аккуратно одетая, выходит из дому в разных,  застегнутых не на все пуговицы ботинках, то не требуется особой  проницательности, чтобы сказать, что она очень спешила.    

– А что вы еще заметили? – с интересом спросил я,  как всегда восхищаясь проницательностью моего друга.    

– Я заметил, между прочим, что перед уходом из дому,  уже совсем одетая, она что‑то писала. Вы обратили внимание, что правая перчатка  у нее порвана на указательном пальце, но не разглядели, что и перчатка и палец  испачканы фиолетовыми чернилами. Она писала второпях и слишком глубоко  обмакнула перо. И это, по всей вероятности, было сегодня утром, иначе пятна не  были бы так заметны. Все это очень любопытно, хотя довольно элементарно. Но  вернемся к делу, Уотсон. Не прочтете ли вы мне описание внешности мистера  Госмера Эйнджела, данное в объявлении?    

Я поднес газетную вырезку к свету и прочитал:    

     

«Пропал без вести утром 14‑го джентльмен по имени Госмер Эйнджел.  Рост – пять футов семь дюймов, крепкого сложения, смуглый, черноволосый,  небольшая лысина на макушке; густые черные бакенбарды и усы; темные очки,  легкий дефект речи. Одет в черный сюртук на шелковой подкладке, черный жилет, в  кармане часы с золотой цепочкой, серые твидовые брюки, коричневые гетры поверх  штиблет с резинками по бокам. Служил в конторе на Леднхолл‑стрит. Всякому, кто  сообщит…»    

     

– Этого достаточно. Что касается писем, – сказал  Холмс, пробегая их глазами, – они очень банальны и ничего не дают для  характеристики мистера Эйнджела, разве только, что он упоминает Бальзака.  Однако есть одно обстоятельство, которое вас, конечно, поразит.    

– Они напечатаны на машинке, – заметил я.    

– Главное, что и подпись тоже напечатана на машинке.  Посмотрите на аккуратненькое «Госмер Эйнджел» внизу. Есть дата, но нет адреса  отправителя, кроме Леднхолл‑стрит, а это весьма неопределенно. Но важна именно  подпись, и ее мы можем считать доказательством.    

– Доказательством чего?    

– Милый друг, неужели вы не понимаете, какое значение  имеет эта подпись?    

– По правде говоря, нет. Может быть, он хотел оставить  за собой возможность отрицать подлинность подписи в случае предъявления иска за  нарушение обещания жениться.    

Нет, суть не в том. Чтобы решить этот вопрос, я напишу два  письма: одно – фирме в Сити, другое – отчиму молодой девушки, мистеру  Уиндибенку, и попрошу его зайти к нам завтра в шесть часов вечера. Попробуем  вести переговоры с мужской частью семейства. Пока мы не получим ответа на эти  письма, мы решительно ничего не можем предпринять и потому отложим это дело.    

Зная о тонкой проницательности моего друга и о его  необычайной энергии, я был уверен, что раз он так спокойно относится к  раскрытию этой странной тайны, значит, у него есть на то веские основания. Мне  был известен только один случай, когда он потерпел неудачу, – история с  королем Богемии и с фотографией Ирен Адлер. Однако я помнил о таинственном  «Знаке четырех» и о необыкновенных обстоятельствах «Этюда в багровых тонах» и давно  проникся убеждением, что, уж если он не сможет распутать какую‑нибудь загадку,  стало быть, она совершенно неразрешима.    

Холмс все еще курил свою черную глиняную трубку, когда я  ушел, нисколько не сомневаясь, что к моему возвращению на следующий вечер в его  руках уже будут все нити дела об исчезновении жениха мисс Мэри Сазерлэнд.    

Назавтра я целый день провел у постели тяжело больного  пациента. Только около шести часов я наконец освободился, вскочил в двуколку и  поехал на Бейкер‑стрит, боясь, как бы не опоздать к развязке этой маленькой  драмы. Однако Холмса я застал дремлющим в кресле. Огромное количество бутылок,  пробирок и едкий запах соляной кислоты свидетельствовали о том, что он посвятил  весь день столь любезным его сердцу химическим опытам.    

     

    

I found Herlock Holmes half asleep.     

     

– Ну что, нашли, в чем дело? – спросил я, входя в  комнату.    

– Да, это был бисульфат бария.    

– Нет, нет, я спрашиваю об этой таинственной истории.    

– Ах, вот оно что! Я думал о соли, над которой работал.  А в этой истории ничего таинственного нет. Впрочем, я уже вчера говорил, что  некоторые детали довольно любопытны. Жаль только, что этого мерзавца нельзя  привлечь к суду.    

– Но кто же этот субъект, и зачем он покинул мисс  Сазерлэнд?    

Холмс раскрыл было рот, чтобы ответить, но в эту минуту в  коридоре послышались тяжелые шаги и в дверь постучали.    

– Это отчим девицы, мистер Джеймс Уиндибенк, –  сказал Холмс. – Он сообщил мне, что будет в шесть часов. Войдите!    

Вошел человек лет тридцати, среднего роста, плотный, бритый,  смуглый, с вежливыми вкрадчивыми манерами и необычайно острым, проницательным  взглядом серых глаз. Он вопросительно посмотрел на Холмса, затем на меня,  положил свой цилиндр на буфет и с легким поклоном уселся на ближайший стул.    

– Добрый вечер, мистер Джеймс Уиндибенк, – сказал  Холмс.    

– Полагаю, что это письмо на машинке, в котором вы  обещаете прийти ко мне в шесть часов вечера, написано вами?    

– Да, сэр. Простите, я немного запоздал, но, видите ли,  я не всегда располагаю своим временем. Мне очень жаль, что мисс Сазерлэнд  побеспокоила вас этим дельцем: по‑моему, лучше не посвящать посторонних в  семейные неприятности. Я решительно возражал против ее намерения обратиться к  вам, но вы, наверное, заметили, какая она нервная и импульсивная, и уж если она  что‑нибудь задумала, переубедить ее нелегко. Разумеется, я ничего не имею  против вас лично, поскольку вы не связаны с государственной полицией; но все‑таки  неприятно, когда семейное горе становится общим достоянием. Кроме того, зачем  понапрасну тратить деньги. Вы все равно не разыщете этого Госмера Эйнджела.    

– Напротив, – спокойно возразил Холмс, – я  имею все основания полагать, что мне удастся найти мистера Госмера Эйнджела.    

Мистер Уиндибенк вздрогнул и уронил перчатку.    

– Очень рад это слышать, – сказал он.    

– Обратили ли вы внимание, что любая пишущая машинка  обладает индивидуальными чертами в такой же мере, как почерк человека? –  сказал Холмс. – Если исключить совершенно новые машинки, то не найти и  двух, которые печатали бы абсолютно одинаково. Одни буквы изнашиваются сильнее  других, некоторые буквы изнашиваются только с одной стороны. Заметьте,  например, мистер Уиндибенк, что в вашей записке буква «e» расплывчата, а у  буквы «r» нет хвостика. Есть еще четырнадцать характерных примет, но эти просто  бросаются в глаза.    

– В нашей конторе на этой машинке пишутся все письма, и  шрифт, без сомнения, немного стерся, – ответил наш посетитель, устремив на  Холмса проницательный взгляд.    

– А теперь, мистер Уиндибенк, я покажу вам нечто  особенно интересное, – продолжал Холмc. – Я собираюсь в ближайшее  время написать небольшую работу на тему «Пишущие машинки и преступления». Этот  вопрос интересует меня уже давно. Вот четыре письма, написанные пропавшим. Все  они отпечатаны на машинке. Посмотрите: в них все «e» расплываются и у всех «r»  нет хвостиков, а если воспользоваться моей лупой, можно также обнаружить и  остальные четырнадцать признаков, о которых я упоминал.    

Мистер Уиндибенк вскочил со стула и взял свою шляпу.    

– Я не могу тратить время на нелепую болтовню, мистер  Холмc, – сказал он. – Если вы сможете задержать этого человека,  схватите его и известите меня.    

– Разумеется, – сказал Холмc, подходя к двери и  поворачивая ключ в замке. – В таком случае извещаю вас, что я его  задержал.    

– Как! Где? – вскричал Уиндибенк, смертельно  побледнев и озираясь, как крыса, попавшая в крысоловку.    

– Не стоит, право же, не стоит, – учтиво  проговорил Холмс. – Вам теперь никак не отвертеться, мистер Уиндибенк. Все  это слишком ясно, и вы сделали мне прескверный комплимент, сказав, что я не  смогу решить такую простую задачу. Садитесь, и давайте потолкуем.    

     

    

Glancing about him like a rat in a trap.     

     

Наш посетитель упал на стул. Лицо его исказилось, на лбу  выступил пот.    

– Это… это – неподсудное дело, – пробормотал он.    

– Боюсь, что вы правы, но, между нами говоря,  Уиндибенк, с таким жестоким, эгоистичным и бессердечным мошенничеством я еще не  сталкивался. Я сейчас попробую рассказать, как развивались события, а если я в  чем‑нибудь ошибусь, вы меня поправите.    

Уиндибенк сидел съежившись, низко опустив голову. Он был  совершенно уничтожен. Холмс положил ноги на решетку камина, откинулся назад и,  заложив руки в карманы, начал рассказывать скорее себе самому, чем нам:    

– Человек женится на женщине много старше его самого,  позарившись на ее деньги; он пользуется также доходом своей падчерицы,  поскольку она живет с ними. Для людей их круга это весьма солидная сумма, и  потерять ее – ощутимый удар. Ради таких денег стоит потрудиться. Падчерица  мила, добродушна, но сердце ее жаждет любви, и совершенно очевидно, что при ее  приятной наружности и порядочном доходе она недолго останется в девицах.  Замужество ее, однако, означает потерю годового дохода в сто фунтов. Что же  делает отчим, дабы это предотвратить? Он требует, чтобы она сидела дома,  запрещает ей встречаться с людьми ее возраста. Скоро он убеждается, что этих  мер недостаточно. Девица начинает упрямиться, настаивать на своих правах и,  наконец, заявляет, что хочет посетить некий бал. Что же делает тогда ее  изобретательный отчим? Он замышляет план, который делает больше чести его уму,  нежели сердцу. С ведома своей жены и при ее содействии он изменяет свою  внешность, скрывает за темными очками свои проницательные глаза, наклеивает усы  и пышные бакенбарды, приглушает свой звонкий голос до вкрадчивого шепота и,  пользуясь близорукостью девицы, появляется в качестве мистера Госмера Эйнджела  и отстраняет других поклонников своим настойчивым ухаживанием.    

– Это была шутка, – простонал наш  посетитель. – Мы не думали, что она так увлечется.    

– Возможно. Однако, как бы там ни было, молодая девушка  искренне увлеклась. Она знала, что отчим во Франции, и потому не могла ничего  заподозрить. Она была польщена вниманием этого джентльмена, а шумное одобрение  со стороны матери еще более усилило ее чувство. Отлично понимая, что реального  результата можно добиться только решительными действиями, мистер Эйнджел  зачастил в дом. Начались свидания, последовало обручение, которое должно было  помешать молодой девушке отдать свое сердце другому. Но все время обманывать  невозможно. Мнимые поездки во Францию довольно обременительны. Оставался один  выход: довести дело до такой драматической развязку чтобы в душе молодой  девушки остался неизгладимый след и она на какое‑то время сделалась равнодушной  к ухаживаниям других поклонников. Отсюда клятва верности на Библии, намеки на  возможность неожиданных происшествий в день свадьбы. Джеймс Уиндибенк хотел,  чтобы мисс Сазерлэнд была крепко связана с Госмером Эйнджелом и пребывала в  полном неведении относительно его судьбы. Тогда, по его расчету, она по меньшей  мере лет десять сторонилась бы мужчин. Он довез ее до дверей церкви, но дальше  идти не мог и потому прибегнул к старой уловке: вошел в карету через одни  дверцы, а вышел через другие. Я думаю, что события развертывались именно так,  мистер Уиндибенк?    

Наш посетитель успел тем временем кое‑как овладеть собой; он  встал со стула. Холодная усмешка блуждала на его бледном лице.    

– Может быть, так, а может быть, и нет, мистер  Холмс, – сказал он. – Но если вы так умны, вам следовало бы знать,  что в настоящий момент закон нарушаете именно вы. Я ничего противозаконного не  сделал, вы же, заперев меня в этой комнате, совершаете насилие над личностью, а  это преследуется законом.    

– Да, закон, как вы говорите, в вашем случае бессилен, –  сказал Холмс, отпирая и распахивая настежь дверь, – однако вы заслуживаете  самого тяжкого наказания. Будь у этой молодой девушки брат или друг, ему  следовало бы хорошенько отстегать вас хлыстом. – Увидев наглую усмешку  Уиндибенка, он вспыхнул.    

– Это не входит в мои обязанности, но, клянусь Богом, я  доставлю себе удовольствие. – Он шагнул, чтобы снять со стены охотничий  хлыст, но не успел протянуть руку, как на лестнице послышался дикий топот,  тяжелая входная дверь с шумом захлопнулась, и мы увидели в окно, как мистер  Уиндибенк со всех ног мчится по улице.    

     

    

He took two swift steps to the whip.     

     

– Беспардонный мерзавец! – рассмеялся Холмс,  откидываясь на спинку кресла. – Этот молодчик будет катиться от  преступления к преступлению, пока не кончит на виселице. Да, дельце в некоторых  отношениях была не лишено интереса.    

– Я не вполне уловил ход ваших рассуждений, –  заметил я.    

– Разумеется, с самого начала было ясно, что этот  мистер Госмер Эйнджел имел какую‑то причину для своего странного поведения; так  же очевидно, что единственно, кому это происшествие могло быть на руку, –  отчим. Тот факт, что жених и отчим никогда не встречались, а, напротив, один  всегда появлялся в отсутствие другого, также что‑нибудь да значил. Темные очки,  странный голос и пышные бакенбарды подсказывали мысль о переодевании. Мои  подозрения подтвердились тем, что подпись на письмах была напечатана на  машинке. Очевидно, мисс Сазерлэнд хорошо знала почерк Уиндибенка. Как видите,  все эти отдельные факты, а также и многие другие, менее значительные детали  били в одну точку.    

– А как вы их проверили?    

– Напав на след, было уже нетрудно найти  доказательства. Я знаю фирму, в которой служит этот человек. Я взял описание  внешности пропавшего, данное в объявлении, и, устранив из него все, что могло  быть отнесено за счет переодевания, – бакенбарды, очки, голос, –  послал приметы фирме с просьбой сообщить, кто из их коммивояжеров похож на этот  портрет. Еще раньше я заметил особенности пишущей машинки и написал Уиндибенку  по служебному адресу, приглашая его зайти сюда. Как я и ожидал, ответ его был  отпечатан на машинке, шрифт которой обнаруживал те же мелкие, но характерные  дефекты. Той же почтой я получил письмо от фирмы «Вестхауз и Марбэнк» на  Фенчерч‑стрит. Мне сообщили, что по всем приметам это должен быть их служащий  Джеймс Уиндибенк. Вот и все!    

– А как же быть с мисс Сазерлэнд?    

– Если я раскрою ей секрет, она не поверит. Вспомните  старую персидскую поговорку: «Опасно отнимать у тигрицы тигренка, а у женщины  ее заблуждение".[13] У  Хафиза столько же мудрости, как у Горация, и столько же знания жизни.    

     

    

     

 Тайна Боскомской долины    

     

The Boscombe Valley Mystery     

First published in the Strand Magazine, Oct. 1891,    

with 10 illustrations by Sidney Paget.    

     

     

Однажды утром, когда мы с женой завтракали, горничная подала  мне телеграмму от Шерлока Холмса:    

     

     

«Не можете ли вы освободиться на два дня? Вызван на запад Англии  связи трагедией Боскомской долине. Буду рад если присоединитесь ко мне. Воздух  пейзаж великолепны. Выезжайте из Паддингтона в 11:15».    

     

– Ты поедешь? – ласково взглянув на меня, спросила  жена.    

– Право, и сам не знаю. Сейчас у меня очень много  пациентов…    

– О, Анструзер всех их примет! Последнее время у тебя  утомленный вид. Поездка пойдет тебе на пользу. И ты всегда так интересуешься  каждым делом, за которое берется мистер Шерлок Холмс.    

Мой опыт лагерной жизни в Афганистане имел по крайней мере  то преимущество, что я стал закаленным и легким на подъем путешественником.  Вещей у меня было немного, так что я сел со своим саквояжем в кэб гораздо  раньше, чем рассчитывал, и помчался на Паддингтонский вокзал.    

Шерлок Холмс ходил вдоль платформы; его серый дорожный  костюм и суконное кепи делали его худую, высокую фигуру еще более худой и  высокой.    

– Вот чудесно, что вы пришли, Уотсон, – сказал  он. – Совсем другое дело, когда рядом со мной человек, на которого можно  вполне положиться. Местная полиция или совсем бездействует, или идет по ложному  следу. Займите два угловых места, а я пойду за билетами.    

Мы сели в купе. Холмс принялся читать газеты, которые он  принес с собой; иногда он отрывался, чтобы записать что‑то и обдумать.    

     

    

We had carriage to ourselves.     

     

Так мы доехали до Рэдинга. Неожиданно он смял все газеты в  огромный ком и забросил его в багажную сетку.    

– Вы слышали что‑нибудь об этом деле? – спросил  он.    

– Ни слова. Я несколько дней не заглядывал в газеты.    

– Лондонская печать не помещала особенно подробных  отчетов. Я только что просмотрел все последние газеты, чтобы вникнуть в  подробности. Это, кажется, один из тех несложных случаев, которые всегда так  трудны.    

– Ваши слова звучат несколько парадоксально.    

– Но это сама правда. В необычности почти всегда ключ к  разгадке тайны. Чем проще преступление, тем труднее докопаться до истины… Как  бы то ни было, в данном случае выдвинуто очень серьезное обвинение против сына  убитого.    

– Значит, это убийство?    

– Ну, так предполагают. Я ничего не берусь утверждать,  пока сам не ознакомлюсь с делом. В нескольких словах я объясню вам положение  вещей, каким оно мне представляется…    

Боскомская долина – это сельская местность вблизи Росса, в  Хирфордшире. Самый крупный землевладелец в тех краях – мистер Джон Тэнер. Он  составил себе капитал в Австралии и несколько лет назад вернулся на родину.  Одну из своих ферм, Хазерлей, он сдал в аренду мистеру Чарлзу Маккарти, тоже  приехавшему их Австралии. Они познакомились в колониях, и ничего странного не  было в том, что, переехав на новое место, они поселились как можно ближе друг к  другу. Тэнер, правда, был богаче, и Маккарти сделался его арендатором, но они,  по‑видимому, оставались в приятельских отношениях. У Маккарти один сын, юноша  восемнадцати лет, а у Тэнера – единственная дочь такого же возраста, жены у  обоих стариков умерли. Они, казалось, избегали знакомства с английскими  семействами и вели уединенный образ жизни, хотя оба Маккарти любили спорт и часто  посещали скачки по соседству. Маккарти держали лакея и горничную. У Тэнера было  большое хозяйство, по крайней мере с полдюжины слуг. Вот и все, что мне удалось  разузнать об этих семействах. Теперь о самом происшествии.    

Третьего июня, то есть в прошлый понедельник, Маккарти вышел  из своего дома в Хазерлей часа в три дня и направился к Боскомскому омуту. Это  небольшое озеро, образованное разлившимся ручьем, который протекает по  Боскомской долине. Утром он ездил в Росс и сказал своему слуге, что очень торопится,  так как в три часа у него важное свидание. С этого свидания он не вернулся.    

От фермы Хазерлей до Боскомского омута четверть мили, и,  когда он шел туда, его видели два человека. Во‑первых, старуха, имя которой не  упомянуто в газетах, и, во‑вторых, Уильям Краудер, лесник мистера Тэнера. Оба  эти свидетеля показали, что мистер Маккарти шел один. Лесник добавил, что  вскоре после встречи с мистером Маккарти он увидел его сына, – Джеймса  Маккарти. Молодой человек шел с ружьем. Лесник утверждал, что он следовал за  отцом по той же дороге. Лесник совсем было позабыл об этой встрече, но вечером  он услышал о происшедшей трагедии и все вспомнил.    

Обоих Маккарти заметили еще раз после того, как Уильям  Краудер, лесник, потерял их из виду. Боскомский омут окружен густым лесом, все  берега его заросли камышом. Дочь привратника Боскомского имения, Пэшенс Моран,  девочка лет четырнадцати, собирала в. соседнем лесу цветы. Она заявила, что  видела, у самого озера мистера Маккарти и его сына. Было похоже, что, они  сильно ссорятся. Она слышала, как старший Маккарти грубо кричал на сына, и  видела, как последний замахнулся на своего отца, будто хотел ударить его. Она  была так напугана этой ужасной сценой, что стремглав бросилась домой и  рассказала матери) что в лесу у омута отец и сын Маккарти затеяли ссору и что  она боится, как бы дело не дошло до драки. Едва она сказала это, как молодой  Маккарти вбежал в сторожку и сообщил, что он нашел в лесу своего отца мертвым,  и позвал привратника на помощь. Он был сильно возбужден, без ружья, без шляпы;  на правой руке его и на рукаве были видны свежие пятна крови. Следуя за ним,  привратник подошел к мертвецу, распростертому на траве у самой воды. Череп  покойного был размозжен ударами какого‑то тяжелого, тупого оружия. Такие раны  можно было нанести прикладом ружья, принадлежавшего сыну, которое валялось в  траве в нескольких шагах от убитого. Под тяжестью этих улик молодой человек был  сразу же арестован. Во вторник следствие вынесло предварительный приговор:  «преднамеренное убийство»; в среду Джеймс Маккарти предстал перед мировым  судьей Росса, который направил дело на рассмотрение суда присяжных. Таковы  основные факты, известные следователю и полиции.    

     

    

They found the body.     

     

– Невозможно себе представить более гнусного  дела, – заметил я. – Если когда‑нибудь косвенные доказательства  изобличали преступника, так это именно в данном случае.    

– Косвенные доказательства очень обманчивы, –  задумчиво проговорил Холмс – Они могут совершенно ясно указывать в одном  направлении, но если вы способны разобраться в этих доказательствах, то можете  обнаружить, что на самом деле они очень часто ведут нас не к истине, а в  противоположную сторону. Правда, сейчас дело окончательно обернулось против  молодого человека; не исключена возможность, что он и есть преступник. Нашлись,  однако, люди по соседству, и среди них мисс Тэнер, дочь землевладельца, которые  верят в его невиновность. Мисс Тэнер пригласила Лестрейда – может быть, вы его  помните? – для защиты подсудимого. Лестрейд, считающий защиту очень  трудной, передал ее мне, и вот два джентльмена средних лет мчатся на запад со  скоростью пятьдесят миль в час, вместо того чтобы спокойно завтракать у себя  дома.    

– Боюсь, – сказал я, – факты слишком  убедительны, и у вас будут очень ограниченные возможности выиграть этот  процесс.    

– Ничто так не обманчиво, как слишком очевидные  факты, – ответил Холмс, смеясь. – Кроме того, мы можем случайно  наткнуться на какие‑нибудь столь же очевидные факты, которые не оказались  очевидными для мистера Лестрейда. Вы слишком хорошо меня знаете и не подумаете,  что это хвастовство. Я или пользуюсь уликами, собранными Лестрейдом, или  начисто их отвергаю, потому что сам он совершенно не в состоянии ни  воспользоваться ими, ни даже разобраться в них. Взять хотя бы первый пришедший  в голову пример: мне совершенно ясно, что в вашей спальне окно с правой  стороны, но я далеко не уверен, заметит ли мистер Лестрейд даже такой очевидный  факт.    

– Но как, в самом деле…    

– Милый мой друг, я давно с вами знаком. Мне известна  военная аккуратность, отличающая вас. Вы бреетесь каждое утро и в это время  года – при солнечном свете; но левая часть лица выбрита у вас несравненно хуже  правой, чем левее – тем хуже, доходя, наконец, до полного неряшества.  Совершенно очевидно, что эта часть лица у вас хуже освещена, чем другая. Я не  могу себе представить, чтобы человек с вашими привычками смирился с плохо  выбритой щекой, глядя в зеркало при нормальном освещении. Я привожу это только  как простой пример наблюдательности и умения делать выводы. В этом и  заключается мое ремесло, и вполне возможно, что оно пригодится нам в  предстоящем расследовании. Имеется одна или две незначительные детали, которые  стали известны во время допроса. Они заслуживают внимания.    

– Что же это?    

– Оказывается, молодого Маккарти арестовали не сразу, а  несколько позже, когда он уже вернулся на ферму Хазерлей. Полицейский инспектор  заявил ему, что он арестован, а он ответил, что это его ничуть не удивляет, так  как он все‑таки заслуживает наказания.    

Его фраза произвела должный эффект – исчезли последние  сомнения, которые, может быть, еще имелись у следователя.    

– Это было признание! – воскликнул я.    

– Нет, затем он заявил о полной своей невиновности.    

– После дьявольски веских улик это звучит  подозрительно.    

– Наоборот, – сказал Холмс, – это  единственный проблеск, который я сейчас вижу среди туч. Ведь он не может не  знать, какие тяжелые подозрения падают на него. Если бы он притворился  удивленным или возмущенным при известии об аресте, это показалось бы мне в  высшей степени подозрительным, потому что подобное удивление или негодование  были бы совершенно неискренни при сложившихся обстоятельствах. Такое поведение  как раз свидетельствовало бы о его неискренности. Его бесхитростное поведение в  минуту ареста говорит либо о его полной невиновности, либо, наоборот,  изобличает его незаурядное самообладание и выдержку. Что же касается его  ответа, что он заслуживает ареста, это тоже вполне естественно, если вспомнить,  что он настолько забыл о своем сыновнем долге, что нагрубил отцу и даже, как  утверждает девочка – а ее показания очень важны, – замахнулся на него. Его  ответ, который говорит о раскаянии и об угрызениях совести, представляется мне  скорее признаком неиспорченности, чем доказательством преступных намерений.    

Я покачал головой.    

– Многих вздернули на виселицу и без таких тяжких  улик, – заметил я.    

– Это верно. И среди них было много невиновных.    

– Каковы же объяснения самого молодого человека?    

– Не особенно ободряющие для его защитников, хотя есть  один или два положительных пункта. Вы здесь это найдете, можете почитать про  себя.    

Он достал из своей папки несколько местных хартфордширских  газет и, перегнув страницу, указал на те строки, в которых несчастный молодой  человек дает объяснения всему происшедшему. Я уселся в углу купе и стал  внимательно читать. Вот что там было написано:    

     

     

«Затем был вызван мистер Джеймс Маккарти, единственный сын  покойного. Он дал следующие показания:    

– В течение трех дней меня не было дома: я был в Бристоле и  вернулся как раз утром в прошлый понедельник, третьего числа. Когда я приехал,  отца не было дома, и горничная сказала, что он поехал в Росс с Джоном Коббом,  конюхом. Вскоре после моего приезда я услышал скрип колес его двуколки и,  выглянув из окна, увидел, что он быстро пошел со двора, но я не знал, в каком  направлении он пойдет. Потом я взял свое ружье и решил пройтись к Боскомскому  омуту, чтобы осмотреть пустошь, где живут кролики; пустошь расположена на  противоположном берегу озера. По пути я встретил Уильяма Краудера, лесничего,  как он уже сообщил в своих показаниях; однако он ошибается, считая, что я  догонял отца. Мне и в голову не приходило, что отец идет впереди меня. Когда я  был приблизительно в ста шагах от омута, я услышал крик «Koy!», которым я и мой  отец обычно звали друг друга. Я сразу побежал вперед и увидел, что он стоит у  самого омута. Он, по‑видимому, очень удивился, заметив меня, и спросил довольно  грубо, зачем я здесь. Разговор дошел до очень резких выражений, чуть ли не до  драки, потому что отец мой был человек крайне вспыльчивый. Видя, что ярость его  неукротима, я предпочел уйти от него и направился к ферме Хазерлей. Не прошел я  и полутораста шагов, как услышал позади себя леденящий душу крик, который  заставил меня снова бежать назад. Я увидел распростертого на земле отца; на  голове его зияли ужасные раны, в нем едва теплилась жизнь. Ружье выпало у меня  из рук, я приподнял голову отца, но почти в то же мгновение он умер. Несколько  минут я стоял на коленях возле убитого, потом пошел к привратнику мистера  Тэнера попросить его помощи. Дом привратника был ближе других. Вернувшись на  крик отца, я никого не увидел возле него, и я не могу себе представить, кто мог  его убить. Его мало кто знал, потому что нрава он был несколько замкнутого и  неприветливого. Но все же, насколько мне известно, настоящих врагов у него не  было.    

     

    

I held him in my arms.     

     

     

Следователь.  Сообщил ли вам что‑нибудь перед смертью ваш  отец?    

Свидетель.  Он пробормотал несколько слов, но я мог  уловить только что‑то похожее на «крыса».    

Следователь.  Что это, по‑вашему, значит?    

Свидетель.  Не имею понятия. Наверное, он бредил.    

Следователь.  Что послужило поводом вашей последней ссоры?    

Свидетель.  Я предпочел бы умолчать об этом.    

Следователь.  К сожалению, я вынужден настаивать на  ответе.    

Свидетель.  Но я не могу ответить на этот вопрос. Уверяю  вас, что разговор наш не имел никакого отношения к ужасной трагедии, которая  последовала за ним.    

Следователь.  Это решит суд. Излишне объяснять вам, что  нежелание отвечать послужит вам во вред, когда вы предстанете перед выездной  сессией суда присяжных.    

Свидетель.  И все же я не стану отвечать.    

Следователь.  По‑видимому, криком «Koy!» вы с отцом всегда  подзывали друг друга?    

Свидетель.  Да.    

Следователь.  Как же могло случиться, что он подал  условный знак до того, как вас увидел, и даже до того, как он узнал, что вы  вернулись из Бристоля?    

Свидетель.  (очень смущенный). Не знаю.    

Присяжный заседатель.  Не бросилось ли вам в глаза что‑нибудь  подозрительное, когда вы прибежали на крик и нашли отца смертельно раненным?    

Свидетель.  Ничего особенного.    

Следователь.  Что вы хотите этим сказать?    

Свидетель.  Я был так взволнован и напуган, когда выбежал  из лесу, что мог думать только об отце, больше ни о чем. Все же у меня было  смутное представление, что в тот момент что‑то лежало на земле слева от меня.  Мне показалось: какая‑то серая одежда – может быть, плед. Когда я встал на ноги  и хотел рассмотреть эту вещь, ее уже не было.    

– Вы полагаете, что она исчезла прежде, чем вы пошли за  помощью?    

– Да, исчезла.    

– Не можете ли вы сказать, что это было?    

– Нет, у меня просто было ощущение, что там что‑то лежит.    

– Далеко от убитого?    

– Шагах в десяти.    

– А на каком расстоянии от леса?    

– Приблизительно на таком же.    

– Значит, эта вещь находилась на расстоянии менее двадцати  шагов от вас, когда она исчезла?    

– Да, но я повернулся к ней спиной.    

Этим заканчивается допрос свидетеля».    

     

– Мне ясно, – сказал я, взглянув на газетный  столбец, – что в конце допроса следователь совершенно беспощаден к  молодому Маккарти. Он указал, и не без основания, на противоречия в показании о  том, что отец позвал сына, не зная о его присутствии, и также на отказ передать  содержание его разговора с отцом, затем на странное объяснение последних слов  умирающего. Все это, как заметил следователь, сильно вредит сыну.    

Холмс потянулся на удобном диване и с улыбкой сказал:    

– Вы со следователем страдаете одним и тем же  недостатком: отбрасываете все положительное, что есть в показаниях молодого  человека. Неужели вы не видите, что приписываете ему то слишком много, то  слишком мало воображения? Слишком мало – если он не мог придумать такой причины  ссоры, которая завоевала бы ему симпатии присяжных; и слишком много – если он  мог дойти до такой выдумки, как упоминание умирающего о крысе и происшествие с  исчезнувшей одеждой. Нет, сэр, я буду придерживаться той точки зрения, что все,  сказанное молодым человеком, – правда. Посмотрим, к чему приведет нас эта  гипотеза. А теперь я займусь своим карманным Петраркой. Пока мы не прибудем на  место происшествия – об этом деле ни слова. Наш второй завтрак в Суиндоне. Я  думаю, мы приедем туда минут через двадцать.    

Было около четырех часов, когда мы, миновав прелестную  Страудскую долину и широкий сверкающий Сэверн, очутились наконец в милом  маленьком провинциальном городке Россе. Аккуратный, похожий на хорька  человечек, очень сдержанный, с хитрыми глазками, ожидал нас на платформе. Хотя  он был в коричневом пыльнике и в сапогах, которые он считал подходящими для сельской  местности, я без труда узнал в нем Лестрейда из Скотленд‑Ярда. С ним мы доехали  до «Хирфорд Армз», где нам были оставлены комнаты.    

– Я заказал карету, – сказал Лестрейд за чашкой  чая. – Мне известна ваша деятельная натура. Ведь вы, до тех пор не можете  успокоиться, пока не попадете на место преступления.    

– Это очень похвально с вашей стороны, – ответил  Холмс. – Но теперь все зависит от показаний барометра.    

Лестрейд чрезвычайно удивился.    

– Я не совсем понимаю вашу мысль, – сказал он.    

– Каковы показания барометра? Двадцать девять ветра  нет, на небе ни облачка – дождя не будет. А у меня целая пачка сигарет, которые  надо выкурить. К тому же диван здесь несравненно лучше обычной мерзости  деревенских гостиниц. Я думаю, что мне не удастся воспользоваться этой каретой  сегодня вечером.    

Лестрейд снисходительно засмеялся.    

– Вы, конечно, уже пришли к какому‑то заключению,  прочитав газетные отчеты, – сказал он. – Дело это ясное, как день, и  чем глубже вникаешь в него, тем яснее оно становится. Но, конечно, нельзя отказать  в просьбе женщине, да еще такой очаровательной. Она слышала о вас и захотела  пригласить именно вас для защиты подсудимого, хотя я неоднократно говорил ей,  что вы не сделаете ничего, что бы не было уже давно сделано мной. О боже! У  дверей ее экипаж!    

Едва он сказал это, как в комнату вбежала одна из  прелестнейших девушек, каких я когда‑либо видел. Голубые глаза сверкали, губы  были слегка приоткрыты, нежный румянец заливал щеки. Сильное волнение заставило  ее забыть обычную сдержанность.    

– О, мистер Шерлок Холмс! – воскликнула она,  переводя взгляд с него на меня и наконец с безошибочной женской интуицией  останавливаясь на моем друге. – Как я рада, что вы здесь! Я приехала  сказать вам это. Я уверена, что Джеймс невиновен. Приступая к вашей работе, вы  должны знать то, что известно мне. Не допускайте сомнений ни на одну минуту. Мы  с ним дружили с раннего детства, я лучше всех знаю все его слабости, но он так  мягкосердечен, что не обидит и мухи. Всем, кто действительно знает его, такое  обвинение представляется совершенно нелепым.    

– Надеюсь, нам удастся оправдать его, мисс  Тэнер, – сказал Шерлок Холмс. – Поверьте, я сделаю все, что в моих  силах.    

– Но вы читали отчеты, и у вас уже есть определенное  мнение обо всем происшедшем? Не видите ли вы какого‑нибудь просвета? Уверены ли  вы сами, что он невиновен?    

– Я считаю это вполне возможным.    

– Вот, наконец! – воскликнула она, гордо поднимая  голову и вызывающе глядя на Лестрейда. – Вы слышали? Теперь у меня есть  надежда.    

Лестрейд пожал плечами.    

     

    

Lestrade shrugged his shoulders.     

     

– Боюсь, что мой коллега слишком поспешен в своих  выводах, – сказал он.    

– Но ведь он прав – о, я уверена, что он прав! Джеймс  не способен на преступление. Что же касается его ссоры с отцом – я знаю: он  потому ничего не сказал следователю, что в этом была замешана я.    

– Каким образом? – спросил Холмс.    

– Сейчас не время что‑нибудь скрывать. У Джеймса были  большие неприятности с отцом из‑за меня. Отец Джеймса очень хотел, чтобы мы  поженились. Мы с Джеймсом всегда любили друг друга, как брат и сестра, но он,  конечно, еще слишком молод, не знает жизни и… и… ну, словом, он, естественно, и  думать не хотел о женитьбе. На этой почве возникали ссоры, и, я уверена, это  была одна из таких ссор.    

– А ваш отец? – спросил Холмс. – Хотел ли он  вашего союза?    

– Нет, он тоже был против. Кроме отца Джеймса, этого не  хотел никто. – Сплошной румянец залил ее свежее лицо, когда Холмс бросил  на нее один из своих испытующих взглядов.    

– Благодарю вас за эти сведения, – сказал  он. – Могу ли я увидеться с вашим отцом, если зайду завтра?    

– Боюсь, доктор этого не позволит.    

– Доктор?    

– Да, разве вы не знаете? Последние годы мой бедный  отец все время прихварывал, а это несчастье совсем сломило его. Он слег, и  доктор Уиллоуз говорит, что у него сильное нервное потрясение от перенесенного  горя. Мистер Маккарти был единственным оставшимся в живых человеком, кто знал  папу в далекие времена в Виктории.    

– Хм! В Виктории? Это очень важно.    

– Да, на приисках.    

– Совершенно верно, на золотых приисках, где, как я  понимаю, мистер Тэнер и составил свой капитал?    

– Ну конечно.    

– Благодарю вас, мисс Тэнер. Вы очень помогли мне.    

– Сообщите, пожалуйста, если завтра у вас будут какие‑нибудь  новости. Вы, наверное, навестите Джеймса в тюрьме? О, если вы увидите его,  мистер Холмс, скажите ему, что я убеждена в его невиновности.    

– Непременно скажу, мисс Тэнер.    

– Я спешу домой, потому что папа серьезно болен. Я ему  нужна. Прощайте, да поможет вам бог!    

Она вышла из комнаты так же поспешно, как и вошла, и мы  услыхали стук колес удаляющегося экипажа.    

– Мне стыдно за вас, Холмс, – с достоинством  сказал Лестрейд после минутного молчания. – Зачем вы подаете надежды,  которым не суждено оправдаться? Я не страдаю излишней чувствительностью, но  считаю, что вы поступили жестоко.    

– Кажется, я вижу путь к спасению Джеймса  Маккарти, – сказал Холмс. – У вас есть ордер на посещение тюрьмы?    

– Да, но только для нас двоих.    

– В таком случае, я изменяю свое решение не выходить из  дома. Мы поспеем в Хирфорд, чтобы увидеть заключенного сегодня вечером?    

– Вполне.    

– Тогда поедем! Уотсон, боюсь, вам будет скучно, но  часа через два я вернусь.    

Я проводил их до станции, прошелся по улицам городка,  наконец вернулся в гостиницу, прилег на кушетку и начал читать бульварный  роман. Однако сюжет повествования был слишком плоским по сравнению с ужасной  трагедией, открывающейся перед нами. Я заметил, что мысли мои все время  возвращаются от книги к действительности, поэтому я швырнул книжку в другой  конец комнаты и погрузился в размышления о событиях истекшего дня. Если  предположить, что показания этого несчастного молодого человека абсолютно  правдивы, то что же за дьявольщина, что за непредвиденное и невероятное  бедствие могло произойти в тот промежуток времени, когда он отошел от своего  отца, а потом прибежал на его крики? Это было нечто ужасное, кошмарное. Что же  это могло быть? Пожалуй, мне, как врачу, дело станет яснее, если я познакомлюсь  с характером повреждений. Я позвонил и потребовал последние номера местных  газет, содержащие все материалы следствия слово в слово.    

     

    

I tried to interest myself in a yellow‑backed novel.     

     

В показаниях хирурга устанавливалось, что третья задняя  теменная кость и левая часть затылочной кости размозжены сильным ударом тупого  орудия. Я нащупал это место на своей собственной голове. Несомненно, такой удар  может быть нанесен только сзади. Это в некоторой степени снимало подозрение с  обвиняемого, так как во время ссоры его видели стоящим лицом к лицу с покойным.  Но этому нельзя придавать большого значения, потому что отец мог отвернуться,  перед тем как его ударили. Однако нужно сообщить Холмсу и об этом. Затем очень  странным представилось мне упоминание о крысе. Что это значит? Во всяком  случае, не бред. Человек, умирающий от внезапного удара, никогда не бредит.  Нет, вероятно, он пытался объяснить, как он встретил свою смерть. Что же он  хотел сказать? Я долго пытался найти какое‑нибудь подходящее объяснение.  Вспомнил и случай с этой серой одеждой, которую заметил молодой Маккарти. Если  так было на самом деле, значит, убийца потерял что‑то, когда убегал – наверно,  пальто, – и у него хватило наглости вернуться и взять его за спиной у  сына, в двадцати шагах от него, когда тот опустился на колени возле убитого.  Какое сплетение таинственного и невероятного в этом происшествии!    

Меня не удивило мнение Лестрейда, но я верил в  дальновидность Холмса и не терял надежды: мне казалось, что каждая новая деталь  укрепляет его уверенность в невиновности молодого Маккарти.    

Когда вернулся Холмс, было уже совсем поздно. Он был один,  так как Лестрейд остановился в городе.    

– Барометр все еще не падает, – заметил он, садясь. –  Только бы не было дождя, пока мы доберемся до места происшествия! Ведь человек  должен вложить в такое славное дело все силы ума и сердца. По правде сказать, я  не хотел приниматься за работу, когда был утомлен длинной дорогой. Я виделся с  молодым Маккарти.    

– Что же вы от него узнали?    

– Ничего.    

– Дело не стало яснее?    

– Ничуть. Я был склонен думать, что ему известно имя  преступника и что он скрывает его. Но теперь я убежден – для него это такая же  загадка, как и для всех остальных. Молодой Маккарти не особенно умен, но очень  миловиден, и мне показалось, что он человек неиспорченный.    

– Я не одобряю его вкуса, – заметил я, – если  это действительно правда, что он не хотел жениться на такой очаровательной  молодой девушке, как мисс Тэнер.    

– О, под всем этим кроется пренеприятная история! Он  страстно, безумно любит ее. Но как вы думаете, что он сделал года два назад,  когда она была еще в пансионе, а сам он был совсем подростком? Этот идиот  попался в лапы одной бристольской буфетчице и зарегистрировал свой брак с нею.  Об этом никто не подозревает, но можете себе представить, какое было для него  мучение слушать упреки, что он не делает того, за что он сам отдал бы полжизни!  Вот это‑то отчаяние и охватило его, когда он простер руки к небу в ответ на  требование отца сделать предложение мисс Тэнер. С другой стороны, у него не  было возможности защищаться, и отец его, который, как все утверждают, был  человек крутого нрава, выгнал бы его из дому навеки, если бы узнал всю правду.  Это со своей женой‑буфетчицей юноша провел в Бристоле последние три дня, а его  отец не знал, где он был. Запомните это обстоятельство, это очень важно. Однако  не было бы счастья – несчастье помогло. Буфетчица, узнав из газет, что ее мужа  обвиняют в тяжелом преступлении и, вероятно, скоро повесят, сразу же его  бросила и призналась ему в письме, что у нее уже давно есть другой законный  муж, который живет в Бермудских доках, и что с мистером Джеймсом Маккарти ее на  самом деле ничто не связывает. Я думаю, это известие искупило все страдания  молодого Маккарти.    

– Но если он невиновен, кто же тогда убийца?    

– Да, кто убийца? Я бы обратил ваше внимание на  следующие два обстоятельства. Первое: покойный должен был с кем‑то встретиться  у омута, и этот человек не мог быть его сыном, потому что сын уехал и не было  известно, когда он вернется. Второе: отец кричал «Коу!» еще до того, как он  узнал о возвращении сына. Это основные пункты, которые предрешают исход  процесса… А теперь давайте поговорим о творчестве Джорджа Мередита,[14] если вам угодно, и оставим  все второстепенные дела до завтра.    

Как и предсказывал Холмс, дождя не было; утро выдалось яркое  и безоблачное. В девять часов за нами в карете приехал Лестрейд, и мы  отправились на ферму Хазерлейи к Боскомскому омуту.    

– Серьезные известия, – сказал Лестрейд. –  Говорят, что мистер Тэнер из Холла так плох, что долго не Протянет.    

– Вероятно, он очень стар? – спросил Холмс.    

– Около шестидесяти, но он потерял в колониях здоровье  и уже очень давно серьезно болеет. Тут большую роль сыграло это дело. Он был  старым другом Маккарти и, добавлю, его истинным благодетелем. Как мне стало  известно, он даже не брал с него арендной платы за ферму Хазерлей.    

– Вот как! Это очень интересно! – воскликнул  Холмс.    

– О да. И он помогал ему всевозможными другими  способами. Здесь все говорят о том, что мистер Тэнер был очень добр к  покойному.    

– Да что вы! А вам не показалось несколько необычным,  что этот Маккарти, человек очень небогатый, был так обязан мистеру Тэнеру и все  же поговаривал о женитьбе своего сына на дочери Тэнера, наследнице всего состояния?  Да еще таким уверенным тоном, будто стоило только сделать предложение – и все  будет в порядке! Это чрезвычайно странно. Ведь вам известно, что Тэнер и  слышать не хотел об их браке. Его дочь сама рассказала об этом. Не можете ли вы  сделать из всего сказанного какие‑нибудь выводы методом дедукции?    

– Мы занимались дедукцией и логическими  выводами, – сказал Лестрейд, подмигивая мне. – Знаете ли, Холмс, если  в дальнейшем так же орудовать фактами, можно очень легко удалиться от истины в  мир догадок и фантазий.    

– Что правда, то правда, – сдержанно ответил  Холмс. – Вы очень плохо пользуетесь фактами.    

– Как бы то ни было, я подтвердил один факт, который  оказался очень трудным для вашего понимания, – раздраженно возразил  Лестрейд.    

– То есть, что…    

– Что Маккарти‑старший встретил свою смерть от руки  Маккарти‑младшего и что все теории, отрицающие этот факт, – просто лунные  блики.    

– Ну, лунные‑то блики гораздо ярче тумана! –  смеясь, ответил Холмс. – Если я не ошибаюсь, слева от нас ферма Хазерлей.    

– Она самая.    

Это было широко раскинувшееся комфортабельное двухэтажное,  крытое шифером здание с большими желтыми пятнами лишайника на сером фасаде.  Опущенные шторы на окнах и трубы, из которых не шел дым, придавали дому угрюмый  вид, будто кошмарное преступление всей своей тяжестью легло на эти стены.    

Мы позвонили у двери, и горничная, по требованию Холмса,  показала нам ботинки, в которых был ее хозяин, когда его убили, и обувь сына,  которую он надевал в тот день. Холмс тщательно измерил всю обувь в семи или  восьми местах, затем попросил провести нас во двор, откуда мы пошли по  извилистой тропинке, ведущей к Боскомскому омуту.    

     

    

The maid showed us the boots.     

     

Шерлок Холмс весь преображался, когда шел по горячему следу.  Люди, знающие бесстрастного мыслителя с Бейкер‑стрит, ни за что не узнали бы  его в этот момент. Он мрачнел, лицо его покрывалось румянцем, брови  вытягивались в две жесткие черные линии, из‑под них стальным блеском сверкали  глаза. Голова его опускалась, плечи сутулились, губы плотно сжимались, на  мускулистой шее вздувались вены. Его ноздри расширялись, как у охотника,  захваченного азартом преследования. Он настолько был поглощен стоящей перед ним  задачей, что на вопросы, обращенные к нему, или вовсе ничего не отвечал, или  нетерпеливо огрызался в ответ.    

Безмолвно и быстро шел он по тропинке, пролегавшей через лес  и луга к Боскомскому омуту. Это глухое, болотистое место, как и вся долина. На  тропинке около нее, где растет низкая трава, было видно множество следов. Холмс  то спешил, то останавливался, один раз круто повернул и сделал по лужайке  несколько шагов назад. Лестрейд и я следовали за ним, сыщик с видом  безразличным и пренебрежительным, в то время как я наблюдал за моим другом с  большим интересом, потому что был убежден, что каждое его действие ведет к  благополучному завершению дела.    

Боскомский омут – небольшое, шириной ярдов[15] в пятьдесят, пространство воды, окруженное зарослями  камыша и расположенное на границе фермы Хазерлей и парка богача мистера Тэнера.  Над лесом, подступающим к дальнему берегу, видны красные остроконечные башенки,  возвышающиеся над жилищем богатого землевладельца.    

Со стороны Хазерлей лес очень густой; только узкая полоска  влажной травы шагов в двадцать шириной отделяет последние деревья от камышей,  окаймляющих озеро. Лестрейд точно указал, где нашли тело; а земля действительно  была такая сырая, что я мог ясно увидеть место, где упал убитый. Что же касается  Холмса, то по его энергичному лицу и напряженному взгляду я видел, что он  многое разглядел на затоптанной траве. Он метался, как гончая, напавшая на  след, а потом обратился к нашему спутнику.