1 2 3 4 5 6 7 8 9 
     

Всю  жизнь потом эта заутреня осталась для Нехлюдова одним из самых светлых и  сильных воспоминаний.    

Когда он  в черной темноте, кое-где только освещаемой белеющим снегом, шлепая по воде,  въехал на прядущем ушами при виде зажженных вокруг церкви плошек жеребце на  церковный двор, служба уже началась.    

Мужики,  узнавши племянника Марьи Ивановны, проводили его на сухонькое, где слезть,  взяли привязать его лошадь и провели его в церковь. Церковь была полна  праздничным народом.    

С правой  стороны – мужики: старики в домодельных кафтанах и лаптях и чистых белых  онучах и молодые в новых суконных кафтанах, подпоясанных яркими кушаками, в  сапогах. Слева – бабы в красных шелковых платках, плисовых поддевках, с  ярко-красными рукавами и синими, зелеными, красными, пестрыми юбками, в  ботинках с подковками. Скромные старушки в белых платках, и серых кафтанах, и  старинных поневах, и башмаках или новых лаптях стояли позади их; между теми и  другими стояли нарядные с маслеными головами дети. Мужики крестились и кланялись,  встряхивая волосами; женщины, особенно старушки, уставив выцветшие глаза на  одну икону с свечами, крепко прижимали сложенные персты к платку на лбу, плечам  и животу и, шепча что-то, перегибались стоя или падали на колени. Дети,  подражая большим, старательно молились, когда на них смотрели. Золотой  иконостас горел свечами, со всех сторон окружавшими обвитые золотом большие  свечи. Паникадило было уставлено свечами, с клиросов слышались развеселые  напевы добровольцев-певчих с ревущими басами и тонкими дискантами мальчиков.    

Нехлюдов  прошел вперед. В середине стояла аристократия: помещик с женою и сыном в  матросской куртке, становой, телеграфист, купец в сапогах с бураками, старшина  с медалью и справа от амвона, позади помещицы, Матрена Павловна в переливчатом  лиловом платье и белой с каймою шали и Катюша в белом платье с складочками на  лифе, с голубым поясом и красным бантиком на черной голове.    

Все было  празднично, торжественно, весело и прекрасно: и священники в светлых серебряных  с золотыми крестами ризах, и дьякон, и дьячки в праздничных серебряных и  золотых стихарях, и нарядные добровольцы-певчие с маслеными волосами, и веселые  плясовые напевы праздничных песен, и непрестанное благословение народа  священниками тройными, убранными цветами свечами, с все повторяемыми  возгласами: «Христос воскресе! Христос воскресе!» Все было прекрасно, но лучше  всего была Катюша в белом платье и голубом поясе, с красным бантиком на черном  голове и с сияющими восторгом глазами.    

Нехлюдов  чувствовал, что она видела его, не оглядываясь. Он видел это, когда близко мимо  нее проходил в алтарь Ему нечего было сказать ей, но он придумал и сказал,  проходя мимо нее:    

– Тетушка  сказала, что она будет разговляться после поздней обедни.    

Молодая  кровь, как всегда при взгляде на него, залила все милое лицо, и черные глаза,  смеясь и радуясь, наивно глядя снизу вверх, остановились на Нехлюдове.    

– Я  знаю, – улыбнувшись, сказала она.    

В это  время дьячок, с медным кофейником пробираясь через народ, прошел мимо Катюши и,  не глядя на нее, задел ее полой стихаря. Дьячок, очевидно из уважения к  Нехлюдову, обходя его, задел Катюшу. Нехлюдову же было удивительно, как это он,  этот дьячок, не понимает того, что все, что здесь да и везде на свете  существует, существует только для Катюши и что пренебречь можно всем на свете,  только не ею, потому что она – центр всего.    

Для нее  блестело золото иконостаса и горели все свечи на паникадиле и в подсвечниках,  для нее были эти радостные напевы: «Пасха господня, радуйтесь, людие». И все,  что только было хорошего на свете, все было для нее. И Катюша, ему казалось,  понимала, что все это для нее. Так казалось Нехлюдову, когда он взглядывал на  ее стройную фигуру в белом платье с складочками и на сосредоточенно радостное  лицо, по выражению которого он видел, что точь-в-точь то же, что поет в его  душе, поет и в ее душе.    

В  промежутке между ранней и поздней обедней Нехлюдов вышел из церкви.    

Народ  расступался перед ним и кланялся. Кто узнавал его, кто спрашивал: «Чей это?» На  паперти он остановился. Нищие обступили его, он роздал ту мелочь, которая была  в кошельке, и спустился со ступеней крыльца.    

Рассвело  уже настолько, что было видно, но солнце еще не вставало. На могилках вокруг  церкви расселся народ. Катюша оставалась в церкви, и Нехлюдов остановился,  ожидая ее.    

Народ  все выходил и, стуча гвоздями сапогов по плитам, сходил со ступеней и  рассыпался по церковному двору и кладбищу.    

Древний  старик, кондитер Марьи Ивановны, с трясущейся головой, остановил Нехлюдова,  похристосовался, и его жена, старушка с сморщенным кадычком под шелковой  косынкой, дала ему, вынув из платка, желтое шафранное яйцо. Тут же подошел  молодой улыбающийся мускулистый мужик в новой поддевке и зеленом кушаке.    

– Христос  воскресе, – сказал он, смеясь глазами, и, придвинувшись к Нехлюдову и  обдав его особенным мужицким, приятным запахом, щекоча его своей курчавой  бородкой, в самую середину губ три раза поцеловал его своими крепкими, свежими  губами.    

В то  время как Нехлюдов целовался с мужиком и брал от него темно-коричневое яйцо, показалось  переливчатое платье Матрены Павловны и милая черная головка с красным бантиком.    

Она  тотчас же через головы шедших перед ней увидала его, и он видел, как просияло  ее лицо.    

Они  вышли с Матреной Павловной на паперть и остановились, подавая нищим. Нищий, с  красной, зажившей болячкой вместо носа, подошел к Катюше.    

Она  достала из платка что-то, подала ему и потом приблизилась к нему и, не выражая  ни малейшего отвращения, напротив, так же радостно сияя глазами, три раза  поцеловалась. И в то время, как она целовалась с нищим, глаза ее встретились с  взглядом Нехлюдова. Как будто она спрашивала: хорошо ли, так ли она делает?    

«Так,  так, милая, все хорошо, вое прекрасно, люблю».    

Они  сошли с паперти, и он подошел к ней. Он не хотел христосоваться, но только  хотел быть ближе к ней.    

– Христос  воскресе! – сказала Матрена Павловна, склоняя голову и улыбаясь, с  такой интонацией, которая говорила, что нынче все равны, и, обтерев рот  свернутым мышкой платком, она потянулась к нему губами.    

– Воистину, – отвечал  Нехлюдов, целуясь.    

Он  оглянулся на Катюшу. Она вспыхнула и в ту же минуту приблизилась к нему.    

– Христос  воскресе, Дмитрий Иванович.    

– Воистину  воскресе, – сказал он. Они поцеловались два раза и как будто  задумались, нужно ли еще, и как будто решив, что нужно, поцеловались в третий раз,  и оба улыбнулись.    

– Вы  не пойдете к священнику? – спросил Нехлюдов.    

– Нет,  мы здесь, Дмитрий Иванович, посидим, – сказала Катюша, тяжело, как  будто после радостного труда, вздыхая всею грудью и глядя ему прямо в глаза  своими покорными, девственными, любящими, чуть-чуть косящими глазами.    

В любви  между мужчиной и женщиной бывает всегда одна минута, когда любовь эта доходит  до своего зенита, когда нет в ней ничего сознательного, рассудочного и нет  ничего чувственного. Такой минутой была для Нехлюдова эта ночь светло Христова  воскресения Когда он теперь вспоминал Катюшу, то из всех положений, в которых  он видел ее, эта минута застилала все другие.    

Черная,  гладкая, блестящая головка, белое платье с складками, девственно охватывающее  ее стройный стан и невысокую грудь, и этот румянец, и эти нежные, чуть-чуть от  бессонной ночи косящие глянцевитые черные глаза, и на всем ее существе две  главные черты: чистота девственности любви не только к нему, – он  знал это, – но любви ко всем и ко всему, не только хорошему, что  только есть в мире, – к тому нищему, с которым она поцеловалась.    

Он знал,  что в ней была эта любовь, потому что он в себе в эту ночь и в это утро  сознавал ее, и сознавал, что в этой любви он сливался с нею в одно.    

Ах, если  бы все это остановилось на том чувстве, которое было в эту ночь! «Да, все это  ужасное дело сделалось уже после этой ночи светло Христова воскресения!» – думал  он теперь, сидя у окна в комнате присяжных.    

 XVI    

     

Вернувшись  из церкви, Нехлюдов разговелся с тетушками и, чтобы подкрепиться, по взятой в  полку привычке, выпил водки и вина и ушел в свою комнату и тотчас же заснул  одетый. Разбудил его стук в дверь. По стуку узнав, что это была она, он  поднялся, протирая глаза и потягиваясь.?    

– Катюша,  ты? Войди, – сказал он, вставая.    

Она  приоткрыла дверь.    

– Кушать  зовут, – сказала она.    

Она была  в том же белом платье, но без банта в волосах Взглянув ему в глаза, она просияла,  точно она объявила ему о чем-то необыкновенно радостном.    

– Сейчас  иду, – отвечал он, берясь за гребень, чтобы расчесать волосы.    

Она  постояла минутку лишнюю. Он заметил это и, бросив гребень, двинулся к ней. Но  она в ту же минуту быстро повернулась и пошла своими обычно легкими и быстрыми  шагами по полосушке коридора.    

«Экий я  дурак, – сказал себе Нехлюдов, – что же я не удержал ее?»    

И он  бегом догнал ее в коридоре.    

Чего он  хотел от нее, он сам не знал. Но ему казалось, что, когда она вошла к нему в комнату,  ему нужно было сделать что-то, что все при этом делают, а он не сделал этого.    

– Катюша,  постой, – сказал он.    

Она  оглянулась.    

– Что  вы? – сказала она, приостанавливаясь.    

– Ничего,  только…    

И,  сделав усилие над собой и помня то, как в этих случаях поступают вообще все  люди в его положении, он обнял Катюшу за талию.    

Она  остановилась и посмотрела ему в глаза.    

– Не  надо, Дмитрий Иванович, не надо, – покраснев до слез, проговорила она  и своей жесткой сильной рукой отвела обнимавшую ее руку.    

Нехлюдов  пустил ее, и ему стало на мгновенье не только неловко и стыдно, но гадко на себя.  Ему бы надо было поверить себе, но он не понял, что эта неловкость и стыд были  самые добрые чувства его души, просившиеся наружу, а, напротив, ему показалось,  что это говорит в нем его глупость, что надо делать, как все делают.    

Он  догнал ее еще раз, опять обнял и поцеловал в шею. Этот поцелуй был совсем уже  не такой, как те первых два поцелуя: один бессознательный за кустом сирени и  другой нынче утром в церкви. Этот был страшен, и она почувствовала это.    

– Что  же это вы делаете? – вскрикнула она таким голосом, как будто он  безвозвратно разбил что-то бесконечно драгоценное, и побежала от него рысью.    

Он  пришел в столовую. Тетушки нарядные, доктор и соседка стояли у закуски. Все  было так обыкновенно, но в душе Нехлюдова была буря. Он не понимал ничего из  того, что ему говорили, отвечал невпопад и думал только о Катюше, вспоминая  ощущение этого последнего поцелуя, когда он догнал ее в коридоре. Он ни о чем  другом не мог думать. Когда она входила в комнату, он, не глядя на нее,  чувствовал всем существом своим ее присутствие и должен был делать усилие над  собой, чтобы не смотреть на нее.    

После  обеда он тотчас же ушел в свою комнату и в сильном волнении долго ходил по ней,  прислушиваясь к звукам в доме и ожидая ее шагов. Тот животный человек, который  жил в нем, не только поднял теперь голову, но затоптал себе под ноги того  духовного человека, которым он был в первый приезд свой и даже сегодня утром в  церкви, и этот страшный животный человек теперь властвовал один в его душе.  Несмотря на то, что он не переставал караулить ее, ему ни разу не удалось один  на один встретить ее в этот день. Вероятно, она избегала его. Но к вечеру  случилось так, что она должна была идти в комнату рядом с той, которую он  занимал. Доктор остался ночевать, и Катюша должна была постлать постель гостю.  Услыхав ее шаги, Нехлюдов, тихо ступая и сдерживая дыхание, как будто собираясь  на преступление, вошел за ней.    

Засунув  обе руки в чистую наволочку и держа ими подушку за углы, она оглянулась на него  и улыбнулась, но не веселой и радостной, как прежде, а испуганной, жалостной  улыбкой. Улыбка эта как будто сказала ему, что то, что он делает, – дурно.  На минуту он остановился. Тут еще была возможность борьбы. Хоть слабо, но еще  слышен был голос истинной любви к ней, который говорил ему об ней, о ее  чувствах, об ее жизни. Другой же голос говорил: смотри, пропустишь свое  наслажденье, свое счастье. И этот второй голос заглушил первый. Он решительно  подошел к ней. И страшное, неудержимое животное чувство овладело им.    

Не  выпуская ее из своих объятий, Нехлюдов посадил ее на постель и, чувствуя, что  еще что-то надо делать, сел рядом с нею.    

– Дмитрий  Иванович, голубчик, пожалуйста, пустите, – говорила она жалобным голосом. – Матрена  Павловна идет! – вскрикнула она, вырываясь, и действительно кто-то  шел к двери.    

– Так  я приду к тебе ночью, – проговорил Нехлюдов. – Ты ведь  одна?    

– Что  вы? Ни за что! Не надо, – говорила она только устами, но все  взволнованное, смущенное существо ее говорило другое.    

Подошедшая  к двери действительно была Матрена Павловна. Она вошла в комнату с одеялом на  руке и, взглянув укорительно на Нехлюдова, сердито выговорила Катюше за то, что  она взяла не то одеяло.    

Нехлюдов  молча вышел. Ему даже не было стыдно. Он видел по выражению лица Матрены  Павловны, что она осуждает его, и права, осуждая его, знал, что то, что он  делает, – дурно, но животное чувство, выпроставшееся из-за прежнего  чувства хорошей любви к ней, овладело им и царило одно, ничего другого не  признавая. Он знал теперь, что надо делать для удовлетворения чувства, и  отыскивал средство сделать это.    

Весь  вечер он был сам не свой: то входил к тетушкам, то уходил от них к себе и на  крыльцо и думал об одном, как бы одну увидать ее; ной она избегала его, и  Матрена Павловна старалась не выпускать ее из вида.    

 XVII    

     

Так  прошел весь вечер, и наступила ночь. Доктор ушел спать. Тетушки улеглись. Нехлюдов  знал, что Матрена Павловна теперь в спальне у теток и Катюша в девичьей – одна.  Он опять вышел на крыльцо. На дворе было темно, сыро, тепло, и тот белый туман,  который весной сгоняет последний снег или распространяется от тающего  последнего снега, наполнял весь воздух. С реки, которая была в ста шагах под  кручью перед домом, слышны были странные звуки: это ломался лед.    

Нехлюдов  сошел с крыльца и, шагая через лужи по оледеневшему снегу, обошел к окну девичьей.  Сердце его колотилось в груди так, что он слышал его; дыханье то  останавливалось, то вырывалось тяжелым вздохом. В девичьей горела маленькая  лампа. Катюша одна сидела у стола, задумавшись, и смотрела перед собой.  Нехлюдов долго, не шевелясь, смотрел на нее, желая узнать, что она будет  делать, полагая, что никто не видит ее. Минуты две она сидела неподвижно, потом  подняла глаза, улыбнулась, покачала как бы на самое себя укоризненно головой и,  переменив положение, порывисто положила обе руки на стол и устремила глаза  перед собой.    

Он стоял  и смотрел на нее и невольно слушал вместе и стук своего сердца, и странные звуки,  которые доносились с реки. Там, на реке, в тумане, шла какая-то неустанная,  медленная работа, и то сопело что-то, то трещало, то обсыпалось, то звенели,  как стекло, тонкие льдины.    

Он стоял,  глядя на задумчивое, мучимое внутренней работой лицо Катюши, и ему было жалко  ее, но, странное дело, эта жалость только усиливала вожделение к ней.    

Вожделение  обладало им всем.    

Он  стукнул в окно. Она, как бы от электрического удара, вздрогнула всем телом, и  ужас изобразился на ее лице. Потом вскочила, подошла к окну и придвинула свое  лицо к стеклу. Выражение ужаса не оставило ее лица и тогда, когда, приложив обе  ладони, как шоры, к глазам, она узнала его. Лицо ее было необыкновенно  серьезно, – он никогда не видал его таким. Она улыбнулась, только  когда он улыбнулся, улыбнулась, только как бы покоряясь ему, но в душе ее не  было улыбки, – был страх. Он сделал ей знак рукою, вызывая ее на двор  к себе. Но она помахала головой, что нет, не выйдет, и осталась стоять у окна.  Он приблизил еще раз лицо к стеклу и хотел крикнуть ей, чтобы она вышла, но в  это время она обернулась к двери, – очевидно, ее позвал кто-то.    

Нехлюдов  отошел от окна. Туман был так Тяжел, что, отойдя на пять шагов от дома, уже не  было видно его окон, а только чернеющая масса, из которой светил красный,  кажущийся огромным свет от лампы. На реке шло то же странное сопенье, шуршанье,  треск и звон льда. Недалеко из тумана во дворе прокричал один петух; отозвались  близко другие, и издалека с деревни послышались перебивающие друг друга и  сливающиеся в одно петушиные крики. Все же кругом, кроме реки, было совершенно  тихо. Это были уже вторые петухи.    

Пройдя  раза два взад и вперед за углом дома и попав несколько раз ногою в лужу, Нехлюдов  опять подошел к окну девичьей. Лампа все еще горела, и Катюша опять сидела одна  у стола, как будто была в нерешительности. Только что он подошел к окну, она  взглянула в него. Он стукнул. И, не рассматривая, кто стукнул, она тотчас же  выбежала из девичьей, и он слышал, как отлипла и потом скрипнула выходная  дверь. Он ждал ее уже у сеней и тотчас же молча обнял ее. Она прижалась к нему,  подняла голову и губами встретила его поцелуй. Они стояли за углом сеней на  стаявшем сухом месте, и он весь был полон мучительным, неудовлетворенным  желанием. Вдруг опять так же чмокнула и с тем же скрипом скрипнула выходная  дверь, и послышался сердитый голос Матрены Павловны:    

– Катюша!    

Она  вырвалась от него и вернулась в девичью. Он слышал, как захлопнулся крючок.  Вслед за этим все затихло, красный глаз в окне исчез, остался один туман и  возня на реке.    

Нехлюдов  подошел к окну, – никого не видно было. Он постучал, – ничто  не ответило ему. Нехлюдов вернулся в дом с парадного крыльца, но не заснул.    

Он снял  сапоги и босиком пошел по коридору к ее двери, рядом с комнатой Матрены Павловны.  Сначала он слышал, как спокойно храпела Матрена Павловна, и он хотел уже войти,  как вдруг она стала кашлять и повернулась на скрипучей постели. Он замер и  простоял так минут пять. Когда опять все затихло и послышался опять спокойный  храп, он, стараясь ступать на половицы, которые не скрипели, пошел дальше и  подошел к самой ее двери. Ничего не слышно было.    

Она,  очевидно, не спала, потому что не слышно было ее дыханья. Но как только он прошептал:  «Катюша!» – она вскочила, подошла к двери и сердито, как ему показалось,  стала уговаривать его уйти.    

– На  что похоже? Ну, можно ли? Услышат тетеньки, – говорили ее уста, а все  существо говорило: «Я вся твоя».    

И это  только понимал Нехлюдов.    

– Ну,  на минутку отвори. Умоляю тебя, – говорил он бессмысленные слова.    

Она  затихла, потом он услышал шорох руки, ищущей крючок. Крючок щелкнул, и он проник  в отворенную дверь.    

Он  схватил ее, как она была в жесткой суровой рубашке с обнаженными руками, поднял  ее и понес.    

– Ах!  Что вы? – шептала она.    

Но он не  обращал внимания на ее слова, неся ее к себе.    

– Ах,  не надо, пустите, – говорила она, а сама прижималась к нему.    

Когда  она, дрожащая и молчаливая, ничего не отвечая на его слова, ушла от него, он  вышел на крыльцо и остановился, стараясь сообразить значение всего того, что  произошло.    

На дворе  было светлее; внизу на реке треск и звон и сопенье льдин еще усилились, и к  прежним звукам прибавилось журчанье. Туман же стал садиться вниз, и из-за стены  тумана выплыл ущербный месяц, мрачно освещая что-то черное и страшное.    

«Что же  это: большое счастье или большое несчастье случилось со мной?»    

– спрашивал  он себя. «Всегда так, все так», – сказал он себе и пошел спать.    

 XVIII    

     

На  другой день блестящий, веселый Шенбок заехал за Нехлюдовым к тетушкам и совершенно  прельстил их своей элегантностью, любезностью, веселостью, щедростью и любовью  к Дмитрию. Щедрость его хотя и очень понравилась тетушкам, но привела их даже в  некоторое недоумение своей преувеличенностью. Пришедшим слепым нищим он дал  рубль, на чай людям он роздал пятнадцать рублей, и когда Сюзетка, болонка Софьи  Ивановны, при нем ободрала себе в кровь ногу, то он, вызвавшись сделать ей  перевязку, ни минуты не задумавшись, разорвал свой батистовый с каемочками  платок (Софья Ивановна знала, что такие платки стоят не меньше пятнадцати  рублей дюжина) и сделал из него бинты для Сюзетки. Тетушки не видали еще таких  и не знали, что у этого Шенбока было двести тысяч долгу, которые – он знал  – никогда не заплатятся, и что поэтому двадцать пять рублей меньше или  больше не составляли для него расчета.    

Шенбок  пробыл только один день и в следующую ночь уехал вместе с Нехлюдовым. Они не  могли дольше оставаться, так как был уже последний срок для явки в полк.    

В душе  Нехлюдова в этот последний проведенный у тетушек день, когда свежо было воспоминание  ночи, поднимались и боролись между собой два чувства: одно – жгучие,  чувственные воспоминания животной любви, хотя и далеко не давшей того, что она  обещала, и некоторого самодовольства достигнутой цели; другое – сознание  того, что им сделано что-то очень дурное и что это дурное нужно поправить, и  поправить не для «ее, а для себя.    

В том  состоянии сумасшествия эгоизма, в котором он находился, Нехлюдов думал только о  себе – о том, осудят ли его и насколько, если узнают о том, как он с ней  поступил, а не о том, что она испытывает и что с ней будет.    

Он  думал, как Шенбок догадывается об его отношениях с Катюшей, и это льстило его самолюбию.    

– То-то  ты так вдруг полюбил тетушек, – сказал ему Шенбок, увидав  Катюшу, – что неделю живешь у них. Это и я на твоем месте не уехал  бы.    

Прелесть!    

Он думал  еще и о том, что, хотя и жалко уезжать теперь, не насладившись вполне любовью с  нею, необходимость отъезда выгодна тем, что сразу разрывает отношения, которые  трудно бы было поддерживать. Думал он еще о том, что надо дать ей денег, не для  нее, не потому, что ей эти деньги могут быть нужны, а потому, что так всегда  делают, и его бы считали нечестным человеком, если бы он, воспользовавшись ею,  не заплатил бы за это. Он и дал ей эти деньги, – столько, сколько  считал приличным по своему и ее положению.    

В день  отъезда, после обеда, он выждал ее в сенях. Она вспыхнула, увидав его, и хотела  пройти мимо, указывая глазами на открытую дверь в девичью, но он удержал ее.    

– Я  хотел проститься, – сказал он, комкая в руке конверт с сторублевой  бумажкой. – Вот я…    

Она  догадалась, сморщилась, затрясла головой и оттолкнула его руку.    

– Нет,  возьми, – пробормотал он и сунул ей конверт за пазуху, и, точно как  будто он обжегся, он, морщась и стоная, побежал в свою комнату.    

И долго  после этого он все ходил по своей комнате, и корчился, и даже прыгал, и вслух  охал, как от физической боли, как только вспоминал эту сцену.    

«Но что  же делать? Всегда так. Так это было с Шенбоком и гувернанткой, про которую он  рассказывал, так это было с дядей Гришей, так это было с отцом, когда он жил в  деревне и у него родился от крестьянки тот незаконный сын Митенька, который и  теперь еще жив. А если все так делают, то, стало быть, так и надо». Так утешал  он себя, но никак не мог утешиться.    

Воспоминание  это жгло его совесть.    

В  глубине, в самой глубине души он знал, что поступил так скверно, подло,  жестоко, что ему, с сознанием этого поступка, нельзя не только самому осуждать  кого-нибудь, но смотреть в глаза людям, не говоря уже о том, чтобы считать себя  прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком, каким он считал себя.  А ему нужно было считать себя таким для того, чтобы продолжать бодро и весело  жить. А для этого было одно средство не думать об этом. Так он и сделал.    

Та жизнь,  в которую он вступал, – новые места, товарищи, война, – помогли  этому. И чем больше он жил, тем больше забывал и под конец действительно совсем  забыл.    

Только  один раз, когда после войны, с надеждой увидать ее, он заехал к тетушкам и  узнал, что Катюши уже не было, что она скоро после его проезда отошла от них,  чтобы родить, что где-то родила и, как слышали тетки, совсем испортилась, – у  него защемило сердце. По времени ребенок, которого она родила, мог быть его  ребенком, но мог быть и не его. Тетушки говорили, что она испортилась и была  развращенная натура, такая же, как и мать. И это суждение тетушек было приятно  ему, потому что как будто оправдывало его.    

Сначала  он все-таки хотел разыскать ее и ребенка, но потом, именно потому, что в  глубине души ему было слишком больно и стыдно думать об этом, он не сделал  нужных усилии для этого разыскания и еще больше забыл про свой грех и перестал  думать о нем.    

Но вот  теперь эта удивительная случайность напомнила ему все и требовала от него признания  своей бессердечности, жестокости, подлости, давших ему возможность спокойно  жить эти десять лет с таким грехом на совести. Но он еще далек был от такого  признания и теперь думал только о том, как бы сейчас не узналось все и она или  ее защитник не рассказали всего и не осрамили бы его перед всеми.    

 XIX    

     

В таком  душевном настроении находился Нехлюдов, выйдя из залы суда в комнату присяжных.  Он сидел у окна, слушая разговоры, шедшие вокруг него, и не переставая курил.    

Веселый  купец, очевидно, сочувствовал всей душой времяпрепровождению купца Смелькова.    

– Ну,  брат, здорово кутил, по-сибирски. Тоже губа не дура, такую девчонку облюбовал.    

Старшина  высказывал какие-то соображения, что все дело в экспертизе.    

Петр  Герасимович что-то шутил с приказчиком-евреем, и они о чем-то захохотали. Нехлюдов  односложно отвечал на обращенные к нему вопросы и желал только одного – чтобы  его оставили в покое.    

Когда  судебный пристав с боковой походкой пригласил опять присяжных в залу заседания,  Нехлюдов почувствовал страх, как будто не он шел судить, но его вели в суд. В  глубине души он чувствовал уже, что он негодяй, которому должно быть совестно  смотреть в глаза людям, а между тем он по привычке с обычными, самоуверенными  движениями вошел на возвышение и сел на свое место, вторым после старшины, заложив  ногу на ногу и играя pince-nez.    

Подсудимых  тоже куда-то выводили и только что ввели опять.    

В зале  были новые лица – свидетели, и Нехлюдов заметил, что Маслова несколько раз  взглядывала, как будто не могла оторвать взгляда от очень нарядной, в шелку и бархате,  толстой женщины, которая, в высокой шляпе с большим бантом и с элегантным  ридикюлем на голой до локтя руке, сидела в первом ряду перед решеткой. Это, как  он потом узнал, была свидетельница, хозяйка того заведения, в котором жила  Маслова.    

Начался  допрос свидетелей: имя, вера и т. д. Потом, после допроса сторон, как они хотят  спрашивать: под присягой или нет, опять, с трудом передвигая ноги, пришел тот  же старый священник и опять так же, поправляя золотой крест на шелковой груди,  с таким же спокойствием и уверенностью в том, что он делает вполне полезное и  важное дело, привел к присяге свидетелей и эксперта. Когда кончилась присяга,  всех свидетелей увели, оставив одну, именно Китаеву, хозяйку дома терпимости.  Ее спросили о том, что она знает по этому делу. Китаева с притворной улыбкой,  ныряя головой в шляпе при каждой фразе, с немецким акцентом подробно и складно  рассказала.    

Прежде  всего к ней в заведение приехал знакомый коридорный Симон за девушкой для богатого  сибирского купца. Она послала Любашу. Через несколько времени Любаша вернулась  вместе с купцом.    

– Купец  был уже в экстазе, – слегка улыбаясь, говорила Китаева, – и  у нас продолжал пить и угощать девушек; но так как у него недостало денег, то  он послал к себе в номер эту самую Любашу, к которой он получил  предилекция, – сказала она, взглянув на подсудимую.    

Нехлюдову  показалось, что Маслова при этом улыбнулась, и эта улыбка показалась ему  отвратительной. Странное, неопределенное чувство гадливости, смешанное с  состраданием, поднялось в нем.    

– А  какого вы были мнения о Масловой? – краснея и робея, спросил  назначенный от суда кандидат на судебную должность, защитник Масловой.    

– Самый  хороший, – отвечала Китаева, – девушка образованный и  шикарна.    

Он  воспитывался в хороший семейство и по-французски могли читать. Он пил иногда немного  лишнего, но никогда не забывался. Совсем хороший девушка.    

Катюша  глядела на хозяйку, но потом вдруг перевела глаза на присяжных и остановила их  на Нехлюдове, и лицо ее сделалось серьезно и даже строго. Один из строгих глаз  ее косил. Довольно долго эти два странно смотрящие глаза смотрели на Нехлюдова,  и, несмотря на охвативший его ужас, он не мог отвести и своего взгляда от этих  косящих глаз с ярко-белыми белками. Ему вспомнилась та страшная ночь с  ломавшимся льдом, туманом и, главное, тем ущербным, перевернутым месяцем,  который перед утром взошел и освещал что-то черное и страшное. Эти два черные  глаза, смотревшие и на него и мимо него, напоминали ему это что-то черное и  страшное.    

«Узнала!»  – подумал он. И Нехлюдов как бы сжался, ожидая удара. Но она не узнала.  Она спокойно вздохнула и опять стала смотреть на председателя.    

Нехлюдов  вздохнул тоже. «Ах, скорее бы», – думал он. Он испытывал теперь  чувство, подобное тому, которое испытывал на охоте, когда приходилось добивать  раненую птицу: и гадко, и жалко, и досадно. Недобитая птица бьется в ягдташе: и  противно, и жалко, и хочется поскорее добить и забыть.    

Такое  смешанное чувство испытывал теперь Нехлюдов, слушая допрос свидетелей.    

 XX    

     

Но, как  назло ему, дело тянулось долго: после допроса поодиночке свидетелей и эксперта  и после всех, как обыкновенно, делаемых с значительным видом ненужных вопросов  от товарища прокурора и защитников, председатель предложил присяжным осмотреть  вещественные доказательства, состоящие из огромных размеров, очевидно  надевавшегося на толстейший указательный палец, кольца с розеткой из брильянтов  и фильтра, в котором был исследован яд. Вещи эти были запечатаны, и на них были  ярлычки.    

Присяжные  уже готовились смотреть эти предметы, когда товарищ прокурора опять приподнялся  и потребовал, прежде рассматриванья вещественных доказательств, прочтения врачебного  исследования трупа.    

Председатель,  который гнал дело как мог скорее, чтобы поспеть к своей швейцарке, хотя и знал  очень хорошо, что прочтение этой бумаги не может иметь никакого другого  следствия, как только скуку и отдаление времени обеда, и что товарищ прокурора  требует этого чтения только потому, что он знает, что имеет право потребовать  этого, все-таки не мог отказать и изъявил согласие. Секретарь достал бумагу и  опять своим картавящим на буквы л и р унылым голосом начал читать:    

– «По  наружному осмотру оказывалось, что: 1) Рост Ферапонта Смелькова – 2 аршина  12 вершков».    

– Однако  мужчина здоровенный, – озабоченно прошептал купец на ухо Нехлюдову.    

– «2)  Лета по наружному виду определялись приблизительно около сорока.    

3) Вид  трупа был вздутый.    

4) Цвет  покровов везде зеленоватый, испещренный местами темными пятнами.    

5)  Кожица по поверхности тела поднялась пузырями различной величины, а местами слезла  и висит в виде больших лоскутов.    

6)  Волосы темно-русые, густые и при дотрагивании легко отстают от кожи.    

7) Глаза  вышли из орбит, и роговая оболочка потускнела.    

8) Из  отверстий носа, обоих ушей и полости рта вытекает пенистая сукровичная  жидкость, рот полуоткрыт.    

9) Шеи  почти нет вследствие раздутия лица и груди».    

И т. д.,  и т. д.    

На  четырех страницах по двадцати семи пунктам шло таким образом описание всех подробностей  наружного осмотра страшного, огромного, толстого и еще распухшего, разлагающегося  трупа веселившегося в городе купца. Чувство неопределенной гадливости, которое  испытывал Нехлюдов, еще усилилось при чтении этого описания трупа. Жизнь  Катюши, и вытекавшая из ноздрей сукровица, и вышедшие из орбит глаза, и его  поступок с нею – все это, казалось ему, были предметы одного и того же  порядка, и он со всех сторон был окружен и поглощен этими предметами. Когда  кончилось, наконец, чтение наружного осмотра, председатель тяжело вздохнул и  поднял голову, надеясь, что кончено. Но секретарь тотчас же начал читать  описание внутреннего осмотра.    

Председатель  опять опустил голову и, опершись на руку, закрыл глаза.    

Купец,  сидевший рядом с Нехлюдовым, насилу удерживался от сна и изредка качался; подсудимые,  так же как и жандармы за ними, сидели неподвижно.    

– «По  внутреннему осмотру оказывалось, что:    

1)  Кожные черепные покровы легко отделялись от черепных костей, и кровоподтеков нигде  не было замечено.    

2) Кости  черепа средней толщины и целы.    

3) На  твердой мозговой оболочке имеются два небольших пигментированных пятна, величиной  приблизительно в четыре дюйма, сама оболочка представляется бледно-матового цвета», – и  т. д., и т. д., еще тринадцать пунктов.    

Затем  следовали имена понятых, подписи и затем заключение врача, из которого видно было,  что найденные при вскрытии и записанные в протокол изменения в желудке и  отчасти в кишках и почках дают право заключить с большой степенью вероятности,  что смерть Смелькова последовала от отравления ядом, попавшим ему в желудок  вместе с вином. Сказать по имеющимся изменениям в желудке и кишках, какой  именно яд был введен в желудок, – трудно; о том же, что яд этот попал  в желудок с вином, надо полагать потому, что в желудке Смелькова найдено  большое количество вина.    

– Видно,  здоров пить был, – опять прошептал очнувшийся купец.    

Чтение  этого протокола, продолжавшееся около часу, не удовлетворило, однако, товарища  прокурора. Когда был прочитан протокол, председатель обратился к нему:    

– Я  полагаю, что излишне читать акты исследования внутренностей.    

– Я  бы просил прочесть эти исследования, – строго сказал товарищ  прокурора, не глядя на председателя, слегка бочком приподнявшись и давая  чувствовать тоном голоса, что требование этого чтения составляет его право, и  он от этого права не отступится, и отказ будет поводом кассации.    

Член  суда с большой бородой и добрыми, вниз оттянутыми глазами, страдавший катаром,  чувствуя себя очень ослабевшим, обратился к председателю:    

– И  зачем это читать? Только затягивают. Эти новые метлы не чище, а дольше метут.    

Член в  золотых очках ничего не сказал и мрачно и решительно смотрел перед собой, не  ожидая ни от своей жены, ни от жизни ничего хорошего.    

Чтение  акта началось.    

– «188*  года февраля 15-го дня я, нижеподписавшийся, по поручению врачебного отделения,  за э 638-м, – опять начал с решительностью, повысив диапазон голоса,  как будто желая разогнать сон, удручающий всех присутствующих, секретарь, – в  присутствии помощника врачебного инспектора, сделав исследование внутренностей:    

1)  Правого легкого и сердца (в шестифунтовой стеклянной банке).    

2)  Содержимого желудка (в шестифунтовой стеклянной банке).    

3)  Самого желудка (в шестифунтовой стеклянной банке).    

4)  Печени, селезенки и почек (в трехфунтовой стеклянной банке).    

5) Кишок  (в шестифунтовой глиняной банке)».    

Председательствующий  при начале этого чтения нагнулся к одному из членов и пошептал что-то, потом к  другому и, получив утвердительный ответ, перервал чтение в этом месте.    

– Суд  признает излишним чтение акта, – сказал он.    

Секретарь  замолк, собирая бумаги, товарищ прокурора сердито стал записывать что-то.    

– Господа  присяжные заседатели могут осмотреть вещественные доказательства, – сказал  председательствующий.    

Старшина  и некоторые из присяжных приподнялись и, затрудняясь тем движением или положением,  которое они должны придать своим рукам, подошли к столу и поочередно посмотрели  на кольцо, склянку и фильтр. Купец даже примерил на свой палец кольцо.    

– Ну  и палец был, – сказал он, возвратившись на свое место. – Как  огурец добрый, – прибавил он, очевидно забавляясь тем представлением,  как о богатыре, которое он составил себе об отравленном купце.    

 XXI    

     

Когда  окончился осмотр вещественных доказательств, председатель объявил судебное  следствие законченным и без перерыва, желая скорее отделаться, предоставил речь  обвинителю, надеясь, что он тоже человек и тоже хочет и курить и обедать и что  он пожалеет их. Но товарищ прокурора не пожалел ни себя, ни их. Товарищ  прокурора был от природы очень глуп, но сверх того имел несчастье окончить  курс, в гимназии с золотой медалью и в университете получить награду за свое  сочинение о сервитутах по римскому праву, и потому был в высшей степени самоуверен,  доволен собой (чему еще способствовал его успех у дам), и вследствие этого был  глуп чрезвычайно. Когда ему предоставлено было слово, он медленно встал,  обнаружив всю свою грациозную фигуру в шитом мундире, и, положив обе руки на  конторку, слегка склонив голову, оглядел залу, избегая взглядом подсудимых, и  начал.    

– Дело,  подлежащее вам, господа присяжные заседатели, – начал он свою  приготовленную им во время чтения протоколов и акта речь, – характерное,  если можно так выразиться, преступление.    

Речь  товарища прокурора, по его мнению, должна была иметь общественное значение, подобно  тем знаменитым речам, которые говорили сделавшиеся знаменитыми адвокаты.  Правда, что в числе зрителей сидели только три женщины: швея, кухарка и сестра  Симона, и один кучер, но это ничего не значило. И те знаменитости так же  начинали. Правило же товарища прокурора было в том, чтобы быть всегда на высоте  своего положения, то есть проникать в глубь психологического значения  преступления и обнажать язвы общества.    

– Вы  видите перед собой, господа присяжные заседатели, характерное, если можно так выразиться,  преступление конца века, носящее на себе, так сказать, специфические черты того  печального явления разложения, которому подвергаются в наше время те элементы  нашего общества, которые находятся под особенно, так оказать, жгучими лучами  этого процесса…    

Товарищ  прокурора говорил очень долго, с одной стороны, стараясь вспомнить все те умные  вещи, которые он придумал, с другой стороны, главное, ни на минуту не  остановиться, а сделать так, чтобы речь его лилась, не умолкая, в продолжение  часа с четвертью. Только один раз он остановился и довольно долго глотал слюни,  но тут же справился и наверстал это замедление усиленным красноречием. Он  говорил то нежным, вкрадчивым голосом, переступая с ноги на ногу, глядя на  присяжных, то тихим деловым тоном, взглядывая в свою тетрадку, то громким  обличительным голосом, обращаясь то к зрителям, то к присяжным. Только на  подсудимых, которые все трое впились в него глазами, он ни разу не взглядывал.  В его речи было все самое последнее, что было тогда в ходу в его круге и что  принималось тогда и принимается еще и теперь за последнее слово научной  мудрости. Тут была и наследственность, и прирожденная преступность, и Ломброзо,  и Тард, и эволюция, и борьба за существование, и гипнотизм, и внушение, и  Шарко, и декадентство.    

Купец  Смельков, по определению товарища прокурора, был тип могучего, нетронутого  русского человека с его широкой натурой, который вследствие своей доверчивости  и великодушия пал жертвою глубоко развращенных личностей, во власть которых он  попал.    

Симон  Картинкин был атавистическое произведение крепостного права, человек забитый,  без образования, без принципов, без религии даже. Евфимья была его любовница и  жертва наследственности. В ней были заметны все признаки дегенератной личности.  Главной же двигательной пружиной преступления была Маслова, представляющая в  самых низких его представителях явление декадентства.    

– Женщина  эта, – говорил товарищ прокурора, не глядя на нее, – получила  образование, – мы слышали здесь на суде показания ее хозяйки. Она не  только знает читать и писать, она знает по-французски, она, сирота, вероятно  несущая в себе зародыши преступности, была воспитана в интеллигентной  дворянской семье и могла бы жить честным трудом; но она бросает своих благодетелей,  предается своим страстям и для удовлетворения их поступает в дом терпимости,  где выдается от других своих товарок своим образованием и, главное, как вы  слышали здесь, господа присяжные заседатели, от ее хозяйки, умением влиять на  посетителей тем таинственным, в последнее время исследованным наукой, в  особенности школой Шарко, свойством, известным под именем внушения. Этим самым  свойством она завладевает русским богатырем, добродушным, доверчивым Садко – богатым  гостем и употребляет это доверие на то, чтоб сначала обокрасть, а потом  безжалостно лишить его жизни.    

– Ну,  уж это он, кажется, зарапортовался, – сказал, улыбаясь, председатель,  склоняясь к строгому члену.    

– Ужасный  болван, – сказал строгий член.    

– Господа  присяжные заседатели, – продолжал между тем, грациозно извиваясь  тонкой талией, товарищ прокурора, – в вашей власти судьба этих лиц,  но в вашей же власти отчасти и судьба общества, на которое вы влияете своим  приговором. Вы вникните в значение этого преступления, в опасность,  представляемую обществу от таких патологических, так сказать, индивидуумов,  какова Маслова, и оградите его от заражения, оградите невинные, крепкие  элементы этого общества от заражения и часто погибели.    

И как бы  сам подавленный важностью предстоящего решения, товарищ прокурора, очевидно до  последней степени восхищенный своею речью, опустился на свой стул.    

Смысл  его речи, за исключением цветов красноречия, был тот, что Маслова загипнотизировала  купца, вкравшись в его доверие, и, приехав в номер с ключом за деньгами, хотела  сама все взять себе, но, будучи поймана Симоном и Евфимьей, должна была  поделиться с ними. После же этого, чтобы скрыть следы своего преступления,  приехала опять с купцом в гостиницу и там отравила его.    

После  речи товарища прокурора со скамьи адвоката встал средних лет человек во фраке,  с широким полукругом белой крахмальной груди, и бойко сказал речь в защиту  Картинкина и Бочковой. Это был нанятый ими за триста рублей присяжный  поверенный. Он оправдывал их обоих и сваливал всю вину на Маслову.    

Он  отвергал показание Масловой о том, что Бочкова и Картинкин были с ней вместе,  когда она брала деньги, настаивая на том, что показание ее, как уличенной  отравительницы, не могло иметь веса. Деньги, две тысячи пятьсот рублей, говорил  адвокат, могли быть заработаны двумя трудолюбивыми и честными людьми,  получавшими иногда в день по три и пять рублей от посетителей. Деньги же купца  были похищены Масловой и кому-либо переданы или даже потеряны, так как она была  не в нормальном состоянии. Отравление совершила одна Маслова.    

Поэтому  он просил присяжных признать Картинкина и Бочкову невиновными в похищении  денег; если же бы они и признали их виновными в похищении, то без участия в  отравлении и без вперед составленного намерения.    

В  заключение адвокат в пику товарищу прокурора заметил, что блестящие рассуждения  господина товарища прокурора о наследственности, хотя и разъясняют научные  вопросы наследственности, неуместны в этом случае, так как Бочкова – дочь  неизвестных родителей.    

Товарищ  прокурора сердито, как бы огрызаясь, что-то записал у себя на бумаге и с презрительным  удивлением пожал плечами.    

Потом  встал защитник Масловой и робко, запинаясь, произнес свою защиту.    

Не  отрицая того, что Маслова участвовала в похищении денег, он только настаивал на  том, что она не имела намерения отравить Смелькова, а дала порошок только с  тем, чтобы он заснул. Хотел он подпустить красноречия, сделав обзор того, как  была вовлечена в разврат Маслова мужчиной, который остался безнаказанным, тогда  как она должна была нести всю тяжесть своего падения, но эта его экскурсия в  область психологии совсем не вышла, так что всем было совестно. Когда он мямлил  о жестокости мужчин и беспомощности женщин, то председатель, желая облегчить  его, попросил его держаться ближе сущности дела.    

После  этого защитника опять встал товарищ прокурора и, защитив свое положение о  наследственности против первого защитника тем, что если Бочкова и дочь  неизвестных родителей, то истинность учения наследственности этим нисколько не  инвалидируется, так как закон наследственности настолько установлен наукой, что  мы не только можем выводить преступление из наследственности, но и  наследственность из преступления. Что же касается предположения защиты о том,  что Маслова была развращена воображаемым (он особенно ядовито сказал:  воображаемым) соблазнителем, то все данные скорее говорят о том, что она была  соблазнительницей многих и многих жертв, прошедших через ее руки. Сказав это,  он победоносно сел.    

Потом  предложено было подсудимым оправдываться.    

Евфимья  Бочкова повторяла то, что она ничего не знала и ни в чем не участвовала, и упорно  указывала, как на виновницу всего, на Маслову. Симон только повторил несколько  раз:    

– Воля  ваша, а только безвинно, напрасно.    

Маслова  же ничего не сказала. На предложение председателя сказать то, что она имеет для  своей защиты, она только подняла на него глаза, оглянулась на всех, как  затравленный зверь, и тотчас же опустила их и заплакала, громко всхлипывая.    

– Вы  что? – спросил купец, сидевший рядом с Нехлюдовым, услыхав странный  звук, который издал вдруг Нехлюдов. Звук этот был остановленное рыдание.    

Нехлюдов  все еще не понимал всего значения своего теперешнего положения и приписал  слабости своих нервов едва удержанное рыдание и слезы, выступившие ему на  глаза. Он надел pince-nez, чтобы скрыть их, потом достал платок и стал  сморкаться.    

Страх  перед позором, которым он покрыл бы себя, если бы все здесь, в зале суда,  узнали его поступок, заглушал происходившую в нем внутреннюю работу. Страх этот  в это первое время был сильнее всего.    

 XXII    

     

После  последнего слова обвиняемых и переговоров сторон о форме постановки вопросов,  продолжавшихся еще довольно долго, вопросы были поставлены, и председатель  начал свое резюме.    

Прежде  изложения дела он очень долго объяснял присяжным, с приятной домашней интонацией,  то, что грабеж есть грабеж, а воровство есть воровство и что похищение из  запертого места есть похищение из запертого места, а похищение из незапертого  места есть похищение из незапертого места. И, объясняя это, он особенно часто  взглядывал на Нехлюдова, как бы особенно желая внушить ему это важное  обстоятельство, в надежде, что он, поняв его, разъяснит это и своим товарищам.  Потом, когда он предположил, что присяжные уже достаточно прониклись этими  истинами, он стал развивать другую истину – о том, что убийством  называется такое действие, от которого происходит смерть человека, что  отравление поэтому тоже есть убийство. Когда же и эта истина, по его мнению,  была тоже воспринята присяжными, он разъяснил им то, что если воровство и  убийство совершены вместе, то тогда состав преступления составляют воровство и  убийство.    

Несмотря  на то, что ему самому хотелось поскорее отделаться и швейцарка уже ждала его,  он так привык к своему занятию, что, начавши говорить, никак уже не мог  остановиться и потому подробно внушал присяжным, что если они найдут подсудимых  виновными, то имеют право признать их виновными; если найдут их невиновными, то  имеют право признать их невиновными; если найдут их виновными в одном, но  невиновными в другом, то могут признать их виновными в одном, но невиновными в  другом. Потом он объяснил им еще то, что, несмотря на то, что право это  предоставлено им, они должны пользоваться им разумно. Хотел он еще разъяснить  им, что если они на поставленный вопрос дадут ответ утвердительный, то этим  ответом они признают все то, что поставлено в вопросе, и что если они не  признают всего, что поставлено в вопросе, то должны оговорить то, чего не  признают. Но он взглянул на часы и, увидав, что уж было без пяти минут три,  решил тотчас же перейти к изложению дела.    

– Обстоятельства  дела этого следующие, – начал он и повторил все то, что несколько раз  уже было сказано и защитниками, и товарищем прокурора, и свидетелями.    

Председатель  говорил, а по бокам его члены с глубокомысленным видом слушали и изредка  поглядывали на часы, находя его речь хотя и очень хорошею, то есть такою, какая  она должна быть, но несколько длинною. Такого же мнения был и товарищ  прокурора, как и все вообще судейские и все бывшие в зале.    

Председатель  кончил резюме.    

Казалось,  все было сказано. Но председатель никак не мог расстаться с своим правом говорить  – так ему приятно было слушать внушительные интонации своего голоса – и  нашел нужным еще сказать несколько слов о важности того права, которое дано  присяжным, и о том, как они должны с вниманием и осторожностью пользоваться  этим правом и не злоупотреблять им, о том, что они принимали присягу, что они – совесть  общества и что тайна совещательной комнаты должна быть священна, и т. д., и т.  д.    

С тех  пор как председатель начал говорить, Маслова, не спуская глаз, смотрела на  него, как бы боясь проронить каждое слово, а потому Нехлюдов не боялся  встретиться с ней глазами и не переставая смотрел на нее. И в его представлении  происходило то обычное явление, что давно не виденное лицо любимого человека,  сначала поразив теми внешними переменами, которые произошли за время  отсутствия, понемногу делается совершенно таким же, каким оно было за много лет  тому назад, исчезают все происшедшие перемены, и перед духовными очами  выступает только то главное выражение исключительной, неповторяемой духовной  личности.    

Это  самое происходило в Нехлюдове.    

Да,  несмотря на арестантский халат, на все расширившее тело и выросшую грудь,  несмотря на раздавшуюся нижнюю часть лица, на морщинки на лбу и на висках и на  подпухшие глаза, это была несомненно та самая Катюша, которая в светло Христово  воскресение так невинно снизу вверх смотрела на него, любимого ею человека,  своими влюбленными, смеющимися от радости и полноты жизни глазами.    

«И такая  удивительная случайность! Ведь надо же, чтобы это дело пришлось именно на мою  сессию, чтобы я, нигде не встречая ее десять лет, встретил ее здесь, на скамье  подсудимых! И чем все это кончится? Поскорей, ах, поскорей бы!»    

Он все  не покорялся тому чувству раскаяния, которое начинало говорить в нем. Ему представлялось  это случайностью, которая пройдет и не нарушит его жизни. Он чувствовал себя в  положении того щенка, который дурно вел себя в комнатах и которого хозяин, взяв  за шиворот, тычет носом в ту гадость, которую он сделал. Щенок визжит, тянется  назад, чтобы уйти как можно дальше от последствий своего дела и забыть о них;  но неумолимый хозяин не отпускает его. Так и Нехлюдов чувствовал уже всю  гадость того, что он наделал, чувствовал и могущественную руку хозяина, но он  все еще не понимал значения того, что он сделал, не признавал самого хозяина.  Ему все хотелось не верить в то, что то, что было перед ним, было его дело. Но  неумолимая невидимая рука держала его, и он предчувствовал уже, что он не  отвертится. Он еще храбрился и по усвоенной привычке, положив ногу на ногу и  небрежно играя своим pince-nez, в самоуверенной позе сидел на своем втором  стуле первого ряда. А между тем в глубине своей души он уже чувствовал всю жестокость,  подлость, низость, не только этого своего поступка, но всей своей праздной,  развратной, жестокой и самодовольной жизни, и та страшная завеса, которая  каким-то чудом все это время, все эти двенадцать лет скрывала от него и это  преступление, и всю его последующую жизнь, уже колебалась, и он урывками уже  заглядывал за нее.    

 XXIII    

     

Наконец  председатель кончил свою речь и, грациозным движением подняв вопросный лист,  передал его подошедшему к нему старшине. Присяжные встали, радуясь тому, что  можно уйти, и, не зная, что делать с своими руками, точно стыдясь чего-то, один  за другим пошли в совещательную комнату. Только что затворилась за ними дверь,  жандарм подошел к этой двери и, выхватив саблю из ножен и положив ее на плечо,  стал у двери. Судьи поднялись и ушли.    

Подсудимых  тоже вывели.    

Войдя в  совещательную комнату, присяжные, как и прежде, первым делом достали папиросы и  стали курить. Неестественность и фальшь их положения, которые они в большей или  меньшей степени испытывали, сидя в зале на своих местах, прошла, как только они  вошли в совещательную комнату и закурили папиросы, и они с чувством облегчения  разместились в совещательной комнате, и тотчас же начался оживленный разговор.    

– Девчонка  не виновата, запуталась, – сказал добродушный купец, – надо  снисхождение дать.    

– Вот  это и обсудим, – сказал старшина. – Мы не должны  поддаваться нашим личным впечатлениям.    

– Хорошо  резюме сказал председатель, – заметил полковник.    

– Ну,  хорошо! Я чуть не заснул.    

– Главное  дело в том, что прислуга не могла знать о деньгах, если бы Маслова не была с  ними согласна, – сказал приказчик еврейского типа.    

– Так  что же, по-вашему, она украла? – спросил один из присяжных.    

– Ни  за что не поверю, – закричал добродушный купец, – а все это  шельма красноглазая нашкодила.    

– Все  хороши, – сказал полковник.    

– Да  ведь она говорит, что не входила в номер.    

– А  вы больше верьте ей. Я этой стерве ни в жизнь не поверил бы.    

– Да  что же, ведь этого мало, что вы не поверили бы, – сказал приказчик.    

– Ключ  у нее был.    

– Что  ж, что у ней? – возражал купец.    

– А  перстень?    

– Да  ведь она сказывала, – опять закричал купец, – купчина  карахтерный, да еще выпивши, вздул ее. Ну, а потом, известно, пожалел. На, мол,  не плачь.    

Человек  ведь какой: слышал, я чай, двенадцать вершков, пудов-от восьми!    

– Не  в том дело, – перебил Петр Герасимович, – вопрос в том: она  ли подговорила и затеяла все дело, или прислуга?    

– Не  может прислуга одна сделать. Ключ у ней был.    

Несвязная  беседа шла довольно долго.    

– Да  позвольте, господа, – сказал старшина, – сядемте за стол и  обсудимте. Пожалуйте, – сказал он, садясь на председательское место.    

– Тоже  мерзавки эти девчонки, – сказал приказчик и в подтверждение мнения о  том, что главная виновница Маслова, рассказал, как одна такая украла на  бульваре часы у его товарища.    

Полковник  по этому случаю стал рассказывать про еще более поразительный случай воровства  серебряного самовара.    

– Господа,  прошу по вопросам, – сказал старшина, постукивая карандашом по столу.    

Все  замолкли. Вопросы эти были выражены так:    

1)  Виновен ли крестьянин села Борков, Крапивенского уезда Симон Петров Картинкин,  тридцати трех лет, в том, что 17-го января 188* года в городе N., замыслив  лишить жизни купца Смелькова, с целью ограбления его, по соглашению с другими  лицами, дал ему в коньяке яду, отчего и последовала смерть Смелькова, и похитил  у него деньгами около двух тысяч пятисот рублей и брильянтовый перстень?    

2)  Виновна ли в преступлении, описанном в первом вопросе, мещанка Евфимия Иванова  Бочкова, сорока» трех лет?    

3)  Виновна ли в преступлении, описанном в первом вопросе, мещанка Екатерина Михайлова  Маслова, двадцати семи лет?    

4) Если  подсудимая Евфимия Бочкова не виновна по первому вопросу, то не виновна ли она  в том, что 17-го января 188* года в городе N., состоя в услужении при гостинице  «Мавритания», тайно похитила из запертого чемодана постояльца той гостиницы  купца Смелькова, находившегося в его номере, две тысячи пятьсот рублей денег,  для чего отперла чемодан на месте принесенным и подобранным ею ключом?    

Старшина  прочел первый вопрос.    

– Ну  как, господа?    

На этот  вопрос ответили очень скоро. Все согласились ответить: «Да, виновен», – признав  его участником и отравления и похищения. Не согласился признать виновным  Картинкина только один старый артельщик, который на все вопросы отвечал в  смысле оправдания.    

Старшина  думал, что он не понимает, и объяснил ему, что по всему несомненно, что Картинкин  и Бочкова виновны, но артельщик отвечал, что он понимает, но что все лучше  пожалеть. «Мы сами не святые», – сказал он и так и остался при своем  мнении.    

На  второй вопрос о Бочковой, после долгих толков и разъяснений, ответили: «Не виновна», – так  как не было явных доказательств ее участия в отравлении, на что особенно  налегал ее адвокат.    

Купец,  желая оправдать Маслову, настаивал на том, что Бочкова – главная заводчица  всего. Многие присяжные согласились с ним, но старшина, желая быть строго  законным, говорил, что нет основания признать ее участницей в отравлении. После  долгих споров мнение старшины восторжествовало.    

На  четвертый вопрос о Бочковой же ответили: «Да, виновна», – и по  настоянию артельщика прибавили: «Но заслуживает снисхождения».    

Третий  же вопрос о Масловой вызвал ожесточенный спор. Старшина настаивал на том, что  она виновна и в отравлении и в грабеже, купец не соглашался и с ним вместе  полковник, приказчик и артельщик, – остальные как будто колебались,  но мнение старшины начинало преобладать, в особенности потому, что все  присяжные устали и охотнее примыкали к тому мнению, которое обещало скорее  соединить, а потому и освободить всех.    

По всему  тому, что происходило на судебном следствии, и по тому, как знал Нехлюдов  Маслову, он был убежден, что она не виновна ни в похищении, ни в отравлении, и  сначала был уверен, что все признают это; но когда он увидал, что вследствие  неловкой защиты купца, очевидно основанной на том, что Маслова физически  нравилась ему, чего он и не скрывал, и вследствие отпора на этом именно  основании старшины и, главное, вследствие усталости всех решение стало  склоняться к обвинению, он хотел возражать, но ему страшно было говорить за  Маслову, – ему казалось, что все сейчас узнают его отношения к ней. А  между тем он чувствовал, что не может оставить дело так и должен возражать. Он  краснел и бледнел и только что хотел начать говорить, как Петр Герасимович, до  этого времени молчаливый, очевидно раздраженный авторитетным тоном старшины,  вдруг начал возражать ему и говорить то самое, что хотел сказать Нехлюдов.    

– Позвольте, – сказал  он, – вы говорите, что она украла потому, что у ней ключ был. Да  разве не могли коридорные после нее отпереть чемодан подобранным ключом?    

– Ну  да, ну да, – поддакивал купец.    

– Она  же не могла взять денег, потому что ей в ее положении некуда девать их.    

– Вот  и я говорю, – подтвердил купец.    

– А  скорее ее приезд подал мысль коридорным, и они воспользовались случаем, а потом  все свалили на нее.    

Петр  Герасимович говорил раздражительно. И раздражительность его сообщилась старшине,  который вследствие этого особенно упорно стал отстаивать свое противоположное  мнение, но Петр Герасимович говорил так убедительно, что большинство согласилось  с ним, признав, что Маслова не участвовала в похищении денег и перстня, что  перстень был ей подарен. Когда же зашла речь об ее участии в отравлении, то  горячий заступник ее, купец, сказал, что надо признать ее невиновной, так как  ей незачем было отравлять его. Старшина же сказал, что нельзя признать ее  невиновной, так как она сама созналась, что дала порошок.    

– Дала,  но думала, что это опиум, – сказал купец.    

– Она  и опиумом могла лишить жизни, – сказал полковник, любивший вдаваться  в отступления, и начал при этом случае рассказывать о том, что у его шурина  жена отравилась опиумом и умерла бы, если бы не близость доктора и принятые  вовремя меры. Полковник рассказывал так внушительно, самоуверенно и с таким  достоинством, что ни у кого не достало духа перебить его. Только приказчик,  заразившись примером, решился перебить его, чтобы рассказать свою историю.    

– Так  привыкают другие, – начал он, – что могут сорок капель  принимать; у меня родственник…    

Но  полковник не дал перебить себя и продолжал рассказ о последствиях влияния  опиума на жену его шурина.    

– Да  ведь уже пятый час, господа, – сказал один из присяжных.    

– Так  как же, господа, – обратился старшина, – признаем виновной  без умысла ограбления, и имущества не похищала. Так, что ли?    

Петр  Герасимович, довольный своей победой, согласился.    

– Но  заслуживает снисхождения, – прибавил купец.    

Все  согласились. Только артельщик настаивал на том, чтобы сказать:    

«Нет, не  виновна».    

– Да  ведь оно так и выходит, – разъяснил старшина, – без умысла  ограбления, и имущества не похищала. Стало быть, и не виновна.    

– Валяй  так, и заслуживает снисхождения: значит, что останется, последнее счистить, – весело  проговорил купец.    

Все так  устали, так запутались в спорах, что никто не догадался прибавить к ответу: да,  но без намерения лишить жизни.    

Нехлюдов  был так взволнован, что и он не заметил этого. В этой форме ответы « были записаны  и внесены в залу суда.    

Раблэ  пишет, что юрист, к которому пришли судиться, после указания на всевозможные  законы, по прочтении двадцати страниц юридической бессмысленной латыни,  предложил судящимся кинуть кости: чет или нечет. Если чет, то прав истец, если  нечет, то прав ответчик.    

Так было  и здесь. То, а не другое решение принято было не потому, что все согласились,  а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший так долго свое  резюме, в этот раз упустил сказать то, что он всегда говорил, а именно то, что,  отвечая на вопрос, они могут сказать: «Да, виновна, но без намерения лишить  жизни»; во-вторых, потому, что полковник очень длинно и скучно рассказывал  историю жены своего шурина; в-третьих, потому, что Нехлюдов был так взволнован,  что не заметил упущения оговорки об отсутствии намерения лишить жизни и думал,  что оговорка: «Без умысла ограбления» – уничтожает обвинение; в-четвертых,  потому, что Петр Герасимович не был в комнате, он выходил в то время, как  старшина перечел вопросы и ответы, и, главное, потому, что все устали и всем  хотелось скорей освободиться и потому согласиться с тем решением, при котором  все скорей кончается.    

Присяжные  позвонили. Жандарм, стоявший с вынутой наголо саблей у двери, вложил саблю в  ножны и посторонился. Судьи сели на места, и один за другим вышли присяжные.    

Старшина  с торжественным видом нес лист. Он подошел к председателю и подал его.  Председатель прочел и, видимо, удивленный, развел руками и обратился к  товарищам, совещаясь. Председатель был удивлен тем, что присяжные, оговорив  первое условие: «Без умысла ограбления», не оговорили второго: «Без намерения  лишить жизни». Выходило, по решению присяжных, что Маслова не воровала, не  грабила, а вместе с тем отравила человека без всякой видимой цели.    

– Посмотрите,  какую они нелепость вынесли, – сказал он члену налево. – Ведь  это каторжные работы, а она не виновата.    

– Ну,  как не виновата, – сказал строгий член.    

– Да  просто не виновата. По-моему, это случай применения восемьсот восемнадцатой статьи.  (818 статья гласит о том, что если суд найдет обвинение несправедливым, то он  может отменить решение присяжных.) – Как вы думаете? – обратился  председатель к доброму члену.    

Добрый  член не сразу ответил, он взглянул на номер бумаги, которая лежала перед ним, и  сложил цифры, – не удалось на три. Он загадал, что если делится, то  он согласится, но, несмотря на то, что не делилось, он по доброте своей  согласился.    

– Я  думаю тоже, что следовало бы, – сказал он.    

– А  вы? – обратился председатель к сердитому члену.    

– Ни  в каком случае, – отвечал он решительно. – И так газеты  говорят, что присяжные оправдывают преступников; что же заговорят, когда суд  оправдает. Я не согласен ни в каком случае.    

Председатель  посмотрел на часы.    

– Жаль,  но что же делать, – и подал вопросы старшине для прочтения.    

Все  встали, и старшина, переминаясь с ноги на ногу, откашлялся и прочел вопросы и  ответы. Все судейские: секретарь, адвокаты, даже прокурор, выразили удивление.    

Подсудимые  сидели невозмутимо, очевидно не понимая значения ответов.    

Опять  все сели, и председатель спросил прокурора, каким наказаниям он полагает подвергнуть  подсудимых.    

Прокурор,  обрадованный неожиданным успехом относительно Масловой, приписывай этот успех  своему красноречию, справился где-то, привстал и сказал:    

– Симона  Картинкина полагал бы подвергнуть на основании статьи 1452-й и 4 пункта 1453,  Ефимию Бочкову на основании статьи 1659-й и Екатерину Маслову на основании  статьи 1454-й.    

Все  наказания эти были самые строгие, которые только можно было положить.    

– Суд  удалится для постановления решения, – сказал председатель, вставая.    

Все  поднялись за ним и с облегченным и приятным чувством совершенного хорошего дела  стали выходить или передвигаться по зале.    

– А  ведь мы, батюшка, постыдно наврали, – сказал Петр Герасимович,  подойдя к Нехлюдову, которому старшина рассказывал что-то. – Ведь мы  ее в каторгу закатали.    

– Что  вы говорите? – вскрикнул Нехлюдов, на этот раз не замечая вовсе  неприятной фамильярности учителя.    

– Да  как же, – сказал он. – Мы не поставили в ответе: «Виновна,  но без намерения лишить жизни». Мне сейчас секретарь говорил: прокурор подводит  ее под пятнадцать лет каторги.    

– Да  ведь так решили, – сказал старшина.    

Петр  Герасимович начал спорить, говоря, что само собой подразумевалось, что так как  она не брала денег, то она и не могла иметь намерения лишить жизни.    

– Да  ведь я прочел ответы перед тем, как выходить, – оправдывался  старшина. – Никто не возражал.    

– Я  в это время выходил из комнаты, – сказал Петр Герасимович. – А  вы-то как прозевали?    

– Я  никак не думал, – сказал Нехлюдов.    

– Вот  и не думали.    

– Да  это можно поправить, – сказал Нехлюдов.    

– Ну,  нет, теперь кончено.    

Нехлюдов  посмотрел на подсудимых. Они, те самые, чья судьба решилась, все так же  неподвижно сидели за своей решеткой перед солдатами. Маслова улыбалась чему-то.  И в душе Нехлюдова шевельнулось дурное чувство. Перед этим, предвидя ее  оправдание и оставление в городе, он был в нерешительности, как отнестись к  ней; и отношение к ней было трудно. Каторга же и Сибирь сразу уничтожали  возможность всякого отношения к ней: недобитая птица перестала бы трепаться в  ягдташе и напоминать о себе.    

 XXIV    

     

Предположения  Петра Герасимовича были справедливы.    

Вернувшись  из совещательной комнаты, председатель взял бумагу и прочел:    

– «188*  года апреля 28 дня, по указу его императорского величества, окружный суд, по  уголовному отделению, в силу решения господ присяжных заседателей, на основании  3 пункта статьи 771, 3 пункта статьи 776 и статьи 777 Устава уголовного  судопроизводства, определил: крестьянина Симона Картинкина, 33 лет, и мещанку  Екатерину Маслову, 27 лет, лишив всех прав состояния, сослать в каторжные  работы: Картинкина на 8 лет, а Маслову на 4 года, с последствиями для обоих по  28 статье Уложения. Мещанку же Евфимию Бочкову, 43 лет, лишив всех особенных,  лично и по состоянию присвоенных ей прав и преимуществ, заключить в тюрьму  сроком на 3 года с последствиями по 49 статье Уложения. Судебные по сему делу  издержки возложить по равной части на осужденных, а в случае их  несостоятельности принять на счет казны.    

Вещественные  по делу сему доказательства про дать, кольцо возвратить, склянки уничтожить».    

Картинкин  стоял, так же вытягиваясь, держа руки с оттопыренными пальцами по швам и шевеля  щеками. Бочкова казалась совершенно спокойной, Услыхав решенье, Маслова багрово  покраснела.    

– Не  виновата я, не виновата! – вдруг на всю залу вскрикнула она. – Грех  это. Не виновата я. Не хотела, не думала. Верно говорю. Верно. – И,  опустившись на лавку, она громко зарыдала.    

Когда  Картинкин и Бочкова вышли, она все еще сидела на месте и плакала, так что жандарм  должен был тронуть ее за рукав халата.    

«Нет,  это невозможно так оставить», – проговорил сам с собой Нехлюдов,  совершенно забыв свое дурное чувство, и, сам не зная зачем, поспешил в коридор  еще раз взглянуть на нее. В дверях теснилась оживленная толпа выходивших  присяжных и адвокатов, довольных окончанием дела, так что он несколько минут  задержался в дверях. Когда же он вышел в коридор, она была уже далеко. Скорыми  шагами, не думая о том внимании, которое он обращал на себя, он догнал и  обогнал ее и остановился. Она уже перестала плакать и только порывисто  всхлипывала, отирая покрасневшее пятнами лицо концом косынки, и прошла мимо  него, не оглядываясь. Пропустив ее, он поспешно вернулся назад, чтобы увидать  председателя, но председатель уже ушел.    

Нехлюдов  нагнал его только в швейцарской.    

– Господин  председатель, – сказал Нехлюдов, подходя к нему в ту минуту, как тот  уже надел светлое пальто и брал палку с серебряным набалдашником, подаваемую  швейцаром, – могу я поговорить с вами о деле, которое сейчас  решилось? Я – присяжный.    

– Да,  как же, князь Нехлюдов? Очень приятно, мы уже встречались, – сказал  председатель, пожимая руку и с удовольствием вспоминая, как хорошо и весело он  танцевал – лучше всех молодых – в тот вечер, как встретился с  Нехлюдовым. – Чем могу служить?    

– Вышло  недоразумение в ответе относительно Масловой. Она невинна в отравлении, а между  тем ее приговорили к каторге, – с сосредоточенно мрачным видом сказал  Нехлюдов.    

– Суд  постановил решение на основании ответов, данных вами же, – сказал  председатель, подвигаясь к выходной двери, – хотя ответы и суду  показались несоответственны делу.    

Он  вспомнил, что хотел разъяснить присяжным то, что их ответ: «Да – виновна»,  без отрицания умысла убийства, утверждает убийство с умыслом, но, торопясь  кончить, не сделал этого.    

– Да,  но разве нельзя поправить ошибку?    

– Повод  к кассации всегда найдется. Надо обратиться к адвокатам, – сказал  председатель, немножко набок надевая шляпу и продолжая двигаться к выходу.    

– Но  ведь это ужасно.    

– Ведь,  видите ли, Масловой предстояло одно из двух, – очевидно желая быть  как можно приятнее и учтивее с Нехлюдовым, сказал председатель, расправив  бакенбарды сверх воротника пальто, и, взяв его слегка под локоть и направляя к  выходной двери, он продолжал:    

– Вы  ведь тоже идете?    

– Да, – сказал  Нехлюдов, поспешно одеваясь, и пошел с ним.    

Они  вышли на яркое веселящее солнце, и тотчас же надо было говорить громче от  грохота колес по мостовой.    

– Положение,  изволите видеть, странное, – продолжал председатель, возвышая голос, – тем,  что ей, этой Масловой, предстояло одно из двух: или почти оправдание, тюремное  заключение, в которое могло быть зачислено и то, что она уже сидела, даже  только арест, или каторга, – середины нет. Если бы вы прибавили  слова: «Но без намерения причинить смерть», то она была бы оправдана.    

– Я  непростительно упустил это, – сказал Нехлюдов.    

– Вот  в этом все дело, – улыбаясь, сказал председатель, глядя на часы.    

Оставалось  только три четверти часа до последнего срока, назначенного Кларой.    

– Теперь,  если хотите, обратитесь к адвокату. Нужно найти повод к кассации. Это всегда  можно найти. На Дворянскую, – отвечал он извозчику, – тридцать  копеек, никогда больше не плачу.    

– Ваше  превосходительство, пожалуйте.    

– Мое  почтение. Если могу чем служить, дом дворникова, на Дворянской, легко  запомнить.    

И он,  ласково поклонившись, уехал.    

 XXV    

     

Разговор  с председателем и чистый воздух несколько успокоили Нехлюдова.    

Он  подумал теперь, что испытываемое им чувство было им преувеличено вследствие  всего утра, проведенного в таких непривычных условиях.    

«Разумеется,  удивительное и поразительное совпадение! И необходимо сделать все возможное,  чтобы облегчить ее участь, и сделать это скорее.    

Сейчас  же. Да, надо тут, в суде, узнать, где живет Фанарин или Микишин». Он вспомнил  двух известных адвокатов.    

Нехлюдов  вернулся в суд, снял пальто и пошел наверх. В первом же коридоре он встретил  Фанарина. Он остановил его и сказал, что имеет до него дело. Фанарин знал его в  лицо и по имени и сказал, что очень рад сделать все приятное.    

– Хотя  я и устал… но если недолго, то скажите мне ваше дело, – пойдемте  сюда.    

И  Фанарин ввел Нехлюдова в какую-то комнату, вероятно кабинет какого-нибудь  судьи. Они сели у стола.    

– Ну-с,  в чем дело?    

– Прежде  всего я буду вас просить, – сказал Нехлюдов, – о том, чтобы  никто не знал, что я принимаю участие в этом деле.    

– Ну,  это само собой разумеется. Итак…    

– Я  нынче был присяжным, и мы осудили женщину в каторжные работы – невинную. Меня  это мучает.    

Нехлюдов  нежиданно для себя покраснел и замялся.    

Фанарин  блеснул на него глазами и опять опустил их, слушая.    

– Ну-с, – только  проговорил он.    

– Осудили  невинную, и я желал бы кассировать дело и перенести его в высшую инстанцию.    

– В  сенат, – поправил Фанарин.    

– И  вот я прошу вас взяться за это.    

Нехлюдов  хотел кончить поскорее самое трудное и потому тут же сказал:    

– Вознаграждение,  расходы по этому делу я беру на себя, какие бы они ни были, – сказал  он, краснея.    

– Ну,  это мы условимся, – снисходительно улыбаясь его неопытности, сказал  адвокат.    

– В  чем же дело?    

Нехлюдов  рассказал.    

– Хорошо-с,  завтра я возьму дело и просмотрю его. А послезавтра, нет, в четверг, приезжайте  ко мне в шесть часов вечера, и я дам вам ответ. Так так?    

Ну и  пойдемте, мне еще тут нужны справки.    

Нехлюдов  простился с ним и вышел.    

Беседа с  адвокатом и то, что он принял уже меры для защиты Масловой, еще более успокоили  его. Он вышел на двор. Погода была прекрасная, он радостно вдохнул весенний  воздух. Извозчики предлагали свои услуги, но он пошел пешком, и тотчас же целый  рой мыслей и воспоминаний о Катюше и об его поступке с ней закружились в его  голове. И ему стало уныло и все показалось мрачно. «Нет, это я обдумаю  после, – сказал он себе, – а теперь, напротив, надо развлечься  от тяжелых впечатлений».    

Он  вспомнил об обеде Корчагиных и взглянул на часы. Было еще не поздно, и он мог поспеть  к обеду. Мимо звонила конка. Он пустился бежать и вскочил в нее. На площади он  соскочил, взял хорошего извозчика и через десять минут был у крыльца большого  дома Корчагиных.    

 XXVI    

     

– Пожалуйте,  ваше сиятельство, ожидают, – сказал ласковый жирный швейцар большою  дома Корчагиных, отворяя бесшумно двигавшуюся на английских петлях дубовую  дверь подъезда. – Кушают, только вас велено просить.    

Швейцар  подошел к лестнице и позвонил наверх.    

– Кто-нибудь  есть? – спросил Нехлюдов, раздеваясь.    

– Господин  Колосов да Михаил Сергеевич; а то все свои, – отвечал швейцар.    

С  лестницы выглянул красавец лакей во фраке и белых перчатках.    

– Пожалуйте,  ваше сиятельство, – сказал он. – Приказано просить.    

Нехлюдов  вошел на лестницу и по знакомой великолепной и просторной зале прошел в  столовую. В столовой за столом сидело все семейство, за исключением матери,  княгини Софьи Васильевны, никогда не выходившей из своего кабинета.    

Вверху  стола сидел старик Корчагин; рядом с ним, с левой стороны, доктор, с другой – гость  Иван Иванович Колосов, бывший губернский предводитель, теперь член правления банка,  либеральный товарищ Корчагина; потом с левой стороны – miss Редер, гувернантка  маленькой сестры Мисси, и сама четырехлетняя девочка; с правой, напротив, – брат  Мисси, единственный сын Корчагиных, гимназист VI класса, Петя, для которого вся  семья, ожидая его экзаменов, оставалась в городе, еще студент-репетитор; потом  слева – Катерина Алексеевна, сорокалетняя девица-славянофилка; напротив – Михаил  Сергеевич, или Миша Телегин, двоюродный брат Мисси, и внизу стола сама Мисси и  подле нее нетронутый прибор.    

– Ну  вот и прекрасно. Садитесь, мы еще только за рыбой, – с трудом и  осторожно жуя вставными зубами, проговорил старик Корчагин, поднимая на  Нехлюдова налитые кровью без видимых век глаза. – Степан, – обратился  он с полным ртом к толстому величественному буфетчику, указывая глазами на  пустой прибор.    

Хотя  Нехлюдов хорошо знал и много раз и за обедом видал старого Корчагина, нынче  как-то особенно неприятно поразило его это красное лицо с чувственными  смакующими губами над заложенной за жилет салфеткой и жирная шея, главное – вся  эта упитанная генеральская фигура. Нехлюдов невольно вспомнил то, что знал о  жестокости этого человека, который, бог знает для чего, – так как он  был богат и знатен и ему не нужно было выслуживаться, – сек и даже  вешал людей, когда был начальником края.    

– Сию  минуту подадут, ваше сиятельство, – сказал Степан, доставая из  буфета, уставленного серебряными вазами, большую разливательную ложку и кивая  красавцу лакею с бакенбардами, который сейчас же стал оправлять рядом с Мисси  нетронутый прибор, покрытый искусно сложенной крахмаленной с торчащим гербом  салфеткой.    

Нехлюдов  обошел весь стол, всем пожимая руки. Все, кроме старого Корчагина и дам,  вставали, когда он подходил к ним. И это обхождение стола и пожимание рук всем  присутствующим, хотя с большинством из них он никогда не разговаривал,  показалось ему нынче особенно неприятным и смешным. Он извинился за то, что  опоздал, и хотел сесть на пустое место на конце стола между Мисси и Катериной  Алексеевной, но старик Корчагин потребовал, чтобы он, если уже не пьет водки,  то все-таки закусил бы у стола, на котором были омары, икра, сыры, селедки.  Нехлюдов не ожидал того, что он так голоден, но, начавши есть хлеб с сыром, не  мог остановиться и жадно ел.    

– Ну,  что же, подрывали основы? – сказал Колосов, иронически употребляя  выражение ретроградной газеты, восстававшей против суда присяжных. – Оправдали  виноватых, обвинили невинных, да?    

– Подрывали  основы… Подрывали основы… – повторил, смеясь, князь, питавший неограниченное  доверие к уму и учености своего либерального товарища и друга.    

Нехлюдов,  рискуя быть неучтивым, ничего не ответил Колосову и, сев за поданный дымящийся  суп, продолжал жевать.    

– Дайте  же ему поесть, – улыбаясь, сказала Мисси, этим местоимением «ему»  напоминая свою с ним близость.    

Колосов  между тем бойко и громко рассказывал содержание возмутившей его статьи против  суда присяжных. Ему поддакивал Михаил Сергеевич, племянник, и рассказал  содержание другой статьи той же газеты.    

Мисси,  как всегда, была очень distinguee[6]и  хорошо, незаметно хорошо, одета.    

– Вы,  должно быть, страшно устали, голодны, – сказала она Нехлюдову,  дождавшись, чтоб он прожевал.    

– Нет,  не особенно, А вы? ездили смотреть картины? – спросил он.    

– Нет,  мы отложили. А мы были на lawn tennis'e[7]у  Саламатовых. И действительно, мистер Крукс удивительно играет.    

Нехлюдов  приехал сюда, чтобы развлечься, и всегда ему в этом доме бывало приятно, не  только вследствие того хорошего тона роскоши, которая приятно действовала на  его чувства, но и вследствие той атмосферы льстивой ласки, которая незаметно  окружала его. Нынче же, удивительное дело, все в этом доме было противно ему – все,  начиная от швейцара, широкой лестницы, цветов, лакеев, убранства стола до самой  Мисси, которая нынче казалась ему непривлекательной и ненатуральной. Ему  неприятен был и этот самоуверенный, пошлый, либеральный тон Колосова, неприятна  была бычачья, самоуверенная, чувственная фигура старика Корчагина, неприятны  были французские фразы славянофилки Катерины Алексеевны, неприятны были стесненные  лица гувернантки и репетитора, особенно неприятно было местоимение «ему»,  сказанное о нем…    

Нехлюдов  всегда колебался между двумя отношениями к Мисси: то он, как бы прищуриваясь  или как бы при лунном свете, видел в ней все прекрасное: она казалась ему и  свежа, и красива, и умна, и естественна… А то вдруг он, как бы при ярком  солнечном свете, видел, не мог не видеть того, чего недоставало ей. Нынче был  для него такой день. Он видел нынче все морщинки на ее лице, знал, видел, как  взбиты волосы, видел остроту локтей и, главное, видел широкий ноготь большого  пальца, напоминавший такой же ноготь отца.    

– Прескучная  игра, – сказал Колосов о теннисе, – гораздо веселее была  лапта, как мы играли в детстве.    

– Нет,  вы не испытали. Это страшно увлекательно, – возразила Мисси, особенно  ненатурально произнося слово «страшно», как показалось Нехлюдову.    

И  начался спор, в котором приняли участие и Михаил Сергеевич и Катерина  Алексеевна. Только гувернантка, репетитор и дети молчали и, видимо, скучали.    

– Вечно  спорят! – громко хохоча, проговорил старик Корчагин, вынимая салфетку  из-за жилета, и, гремя стулом, который тотчас же подхватил лакей, встал из-за  стола. За ним встали и все остальные и подошли к столику, где стояли  полоскательницы и налита была теплая душистая вода, и, выполаскивая рты,  продолжали никому не интересный разговор.    

– Не  правда ли? – обратилась Мисси к Нехлюдову, вызывая его на  подтверждение своего мнения о том, что ни в чем так не виден характер людей,  как в игре. Она видела на его лице то сосредоточенное и, как ей казалось,  осудительное выражение, которого она боялась в нем, и хотела узнать, чем оно вызвано.    

– Право,  не знаю, я никогда не думал об этом, – отвечал Нехлюдов.    

– Пойдемте  к мама? – спросила Мисси.    

– Да,  да, – сказал он, доставая папироску, и таким тоном, который явно  говорил, что ему не хотелось бы идти.    

Она  молча, вопросительно посмотрела на него, и ему стало совестно. «В самом деле,  приехать к людям для того, чтобы наводить на них скуку», – подумал он  о себе и, стараясь быть любезным, сказал, что с удовольствием пойдет, если  княгиня примет.    

– Да,  да, мама будет рада. Курить и там можете. И Иван Иванович там.    

Хозяйка  дома, княгиня Софья Васильевна, была лежачая дама. Она восьмой год при гостях  лежала, в кружевах и лентах, среди бархата, позолоты, слоновой кости, бронзы,  лака и цветов и никуда не ездила и принимала, как она говорила, только «своих  друзей», то есть все то, что, по ее мнению, чем-нибудь выделялось из толпы.  Нехлюдов был принимаем в числе этих друзей и потому, что он считался умным  молодым человеком, и потому, что его мать была близким другом семьи, и потому,  что хорошо бы было, если бы Мисси вышла за него.    

Комната  княгини Софьи Васильевны была за большою и маленькой гостиными.    

В  большой гостиной Мисси, шедшая впереди Нехлюдова, решительно остановилась и,  взявшись за спинку золоченого стульчика, посмотрела на него.    

Мисси  очень хотела выйти замуж, и Нехлюдов был хорошая партия. Кроме того, он нравился  ей, и она приучила себя к мысли, что он будет ее (не она будет его, а он ее), и  она с бессознательной, но упорной хитростью, такою, какая бывает у  душевнобольных, достигала своей цели. Она заговорила с ним теперь, чтобы  вызвать его на объяснение.    

– Я  вижу, что с вами случилось что-то, – сказала она. – Что с  вами?    

Он  вспомнил про свою встречу в суде, нахмурился и покраснел.    

– Да,  случилось, – сказал он, желая быть правдивым, – и странное,  необыкновенное и важное событие.    

– Что  же? Вы не можете сказать что?    

– Не  могу теперь. Позвольте не говорить. Случилось то, что я еще не успел вполне обдумать, – сказал  он и покраснел еще более.    

– И  вы не скажете мне? – Мускул на лице ее дрогнул, и она двинула  стульчиком, за который держалась.    

– Нет,  не могу, – отвечал он, чувствуя, что, отвечая ей так, он отвечал  себе, признавая, что действительно с ним случилось что-то очень важное.    

– Ну,  так пойдемте.    

Она  тряхнула головой, как бы отгоняя ненужные мысли, и пошла вперед более быстрым,  чем обыкновенно, шагом.    

Ему  показалось, что она неестественно сжала рот, чтобы удержать слезы.    

Ему  стало совестно и больно, что он огорчил ее, но он знал, что малейшая слабость  погубит его, то есть свяжет. А он нынче боялся этого больше всего, и он молча  дошел с ней до кабинета княгини.    

 XXVII    

     

Княгиня  Софья Васильевна кончила свой обед, очень утонченный и очень питательный,  который она съедала всегда одна, чтобы никто не видал ее в этом непоэтическом  отправлении. У кушетки ее стоял столик с кофе, и она курила пахитоску. Княгиня  Софья Васильевна была худая, длинная, все еще молодящаяся брюнетка с длинными  зубами и большими черными глазами.    

Говорили  дурное про ее отношения с доктором. Нехлюдов прежде забывал это, но нынче он не  только вспомнил, но, когда он увидал у ее кресла доктора с его намасленной,  лоснящейся раздвоенной бородой, ему стало ужасно противно.    

Рядом с  Софьей Васильевной на низком мягком кресле сидел Колосов у столика и помешивал  кофе. На столике стояла рюмка ликера.    

Мисси  вошла вместе с Нехлюдовым к матери, но не осталась в комнате.    

– Когда  мама устанет и прогонит вас, приходите ко мне, – сказала она,  обращаясь к Колосову и Нехлюдову таким тоном, как будто ничего не произошло  между ними, и, весело улыбнувшись, неслышно шагая по толстому ковру, вышла из  комнаты.    

– Ну,  здравствуйте, мой друг, садитесь и рассказывайте, – сказала княгиня  Софья Васильевна с своей искусной, притворной, совершенно похожей на  натуральную, улыбкой, открывавшей прекрасные длинные зубы, чрезвычайно искусно  сделанные, совершенно такие же, какими были настоящие. – Мне говорят,  что вы приехали из суда в очень мрачном настроении. Я думаю, что это очень  тяжело для людей с сердцем, – сказала она по-французски.    

– Да,  это правда, – сказал Нехлюдов, – часто чувствуешь свою не…  чувствуешь, что не имеешь права судить…    

– Comme  c'est vrai[8], – как  будто пораженная истинностью его замечания, воскликнула она, как всегда искусно  льстя своему собеседнику.    

– Ну,  а что же ваша картина, она очень интересует меня, – прибавила  она. – Если бы не моя немощь, уж я давно бы была у вас.    

– Я  совсем оставил ее, – сухо отвечал Нехлюдов, которому нынче не  правдивость ее лести была так же очевидна, как и скрываемая ею старость.    

Он никак  не мог настроить себя, чтобы быть любезным.    

– Напрасно!  Вы знаете, мне сказал сам Репин, что у него положительный талант, – сказала  она, обращаясь к Колосову.    

«Как ей  не совестно так врать», – хмурясь, думал Нехлюдов.    

Убедившись,  что Нехлюдов не в духе и нельзя его вовлечь в приятный и умный разговор, Софья  Васильевна обратилась к Колосову с вопросом об его мнении о новой драме таким  тоном, как будто это мнение Колосова должно было решить всякие сомнения и  каждое слово этого мнения должно быть увековечено.    

Колосов  осуждал драму и высказывал по этому случаю свои суждения об искусстве. Княгиня  Софья Васильевна поражалась верностью его суждений, пыталась защищать автора  драмы, но тотчас же или сдавалась, или находила среднее. Нехлюдов смотрел и  слушал и видел и слышал совсем не то, что было перед ним.    

Слушая  то Софью Васильевну, то Колосова, Нехлюдов видел, во-первых, что ни Софье Васильевне,  ни Колосову нет никакого дела ни до драмы, ни друг до друга, а что если они говорят,  то только для удовлетворения физиологической потребности после еды пошевелить  мускулами языка и горла; во-вторых, то, что Колосов, выпив водки, вина, ликера,  был немного пьян, не так пьян, как бывают пьяны редко пьющие мужики, но так,  как бывают пьяны люди, сделавшие себе из вина привычку. Он не шатался, не  говорил глупостей, но был в ненормальном, возбужденно-довольном собою  состоянии; в-третьих, Нехлюдов видел то, что княгиня Софья Васильевна среди  разговора с беспокойством смотрела на окно, через которое до нее начинал  доходить косой луч солнца, который мог слишком ярко осветить ее старость.    

– Как  это верно, – сказала она про какое-то замечание Колосова и пожала в  стене у кушетки пуговку звонка.    

В это  время доктор встал и, как домашний человек, ничего не говоря, вышел из комнаты.  Софья Васильевна проводила его глазами, продолжая разговор.    

– Пожалуйста,  Филипп, опустите эту гардину, – сказала она, указывая глазами на  гардину окна, когда на звонок ее вошел красавец лакей.    

– Нет,  как ни говорите, в нем есть мистическое, а без мистического нет поэзии, – говорила  она, одним черным глазом сердито следя за движениями лакея, который опускал  гардину.    

– Мистицизм  без поэзии – суеверие, а поэзия без мистицизма – проза, – сказала  она, печально улыбаясь и не спуская взгляда с лакея, который расправлял  гардину.    

– Филипп,  вы не ту гардину, – у большого окна, – страдальчески  проговорила Софья Васильевна, очевидно жалевшая себя за те усилия, которые ей  нужно было сделать, чтобы выговорить эти слова, и тотчас же для успокоения  поднося ко рту рукой, покрытой перстнями, пахучую дымящуюся пахитоску.    

Широкогрудый,  мускулистый красавец Филипп слегка поклонился, как бы извиняясь, и, слегка  ступая по ковру своими сильными, с выдающимися икрами ногами, покорно и молча перешел  к другому окну и, старательно взглядывая на княгиню, стал так расправлять  гардину, чтобы ни один луч не смел падать на нее. Но и тут он сделал не то, и  опять измученная Софья Васильевна должна была прервать свою речь о мистицизме и  поправить непонятливого и безжалостно тревожащего ее Филиппа. На мгновение в  глазах Филиппа вспыхнул огонек.    

«А черт  тебя разберет, что тебе нужно, – вероятно, внутренне проговорил  он», – подумал Нехлюдов, наблюдая всю эту игру. Но красавец и силач  Филипп тотчас же скрыл свое движение нетерпения и стал покойно делать то, что  приказывала ему изможденная, бессильная, вся фальшивая княгиня Софья  Васильевна.    

– Разумеется,  есть большая доля правды в учении Дарвина, – говорил Колосов,  развалясь на низком кресле, сонными глазами глядя на княгиню Софью  Васильевну, – но он переходит границы. Да.    

– А  вы верите в наследственность? – спросила княгиня Софья Васильевна  Нехлюдова, тяготясь его молчанием.    

– В  наследственность? – переспросил Нехлюдов. – Нет, не  верю, – сказал он, весь поглощенный в эту минуту теми странными  образами, которые почему-то возникли в его воображении. Рядом с силачом,  красавцем Филиппом, которого он вообразил себе натурщиком, он представил себе  Колосова нагим, с его животом в виде арбуза, плешивой головой и безмускульными,  как плети, руками. Так же смутно представлялись ему и закрытые теперь шелком и  бархатом плечи Софьи Васильевны, какими они должны быть в действительности, но  представление это было слишком страшно, и он постарался отогнать его.    

Софья  Васильевна смерила его глазами.    

– Однако  Мисси вас ждет, – сказала она. – Подите к ней, она хотела  вам сыграть новую вещь-Шумана… Очень интересно.    

«Ничего  она не хотела играть. Все это она для чего-то врет», – подумал  Нехлюдов, вставая и пожимая прозрачную, костлявую, покрытую перстнями руку  Софьи Васильевны.    

В  гостиной его встретила Катерина Алексеевна и тотчас же заговорила.    

– Однако  я вижу, что на вас обязанности присяжного действуют угнетающе, – сказала  она, как всегда, по-французски.    

– Да,  простите меня, я нынче не в духе и не имею права на других наводить  тоску, – сказал Нехлюдов.    

– Отчего  вы не в духе?    

– Позвольте  мне не говорить отчего, – сказал он, отыскивая свою шляпу.    

– А  помните, как вы говорили, что надо всегда говорить правду, и как вы тогда всем  нам говорили такие жестокие правды. Отчего же теперь вы не хотите сказать?  Помнишь, Мисси? – обратилась Катерина Алексеевна к вышедшей к ним  Мисси.    

– Оттого,  что то была игра, – ответил Нехлюдов серьезно. – В игре  можно. А в действительности мы так дурны, но есть я так дурен, что мне по  крайней мере говорить правды нельзя.    

– Не  поправляйтесь, а лучше скажите, чем же мы так дурны, – сказала  Катерина Алексеевна, играя словами и как бы не замечая серьезности Нехлюдова.    

– Нет  ничего хуже, как признавать себя не в духе, – сказала Мисси. – Я  никогда не признаюсь в этом себе и от этого всегда бываю в духе. Что ж,  пойдемте ко мне. Мы постараемся разогнать вашу mauvaise humeur[9].    

Нехлюдов  испытал чувство, подобное тому, которое должна испытывать лошадь, когда ее  оглаживают, чтобы надеть узду и вести запрягать. А ему нынче больше, чем  когда-нибудь, было неприятно возить. Он извинился, что ему надо домой, и стал  прощаться. Мисси дольше обыкновенного удержала его руку.    

– Помните,  что то, что важно для вас, важно и для ваших друзей, – сказала  она. – Завтра приедете?    

– Едва  ли, – сказал Нехлюдов, и, чувствуя стыд, он сам не знал, за себя или  за нее, он покраснел и поспешно вышел.    

– Что  такое? Comme cela m'intrigue[10], – говорила  Катерина Алексеевна, когда Нехлюдов ушел. – Я непременно узнаю.    

Какая-нибудь  affaire d'amour-propre: il est tres susceptible, notre cher Митя[11].    

«Plutot  une affaire d'amour sale»[12], – хотела  сказать и не сказала Мисси, глядя перед собой с совершенно другим, потухшим  лицом, чем то, с каким она смотрела на него, но она не сказала даже Катерине  Алексеевне этого каламбура дурного тона, а сказала только:    

– У  всех нас бывают и дурные и хорошие дни.    

«Неужели  и этот обманет, – подумала она. – После всего, что было,  это было бы очень дурно с его стороны».    

Если бы  Мисси должна была объяснить, что она разумеет под словами:    

«после  всего, что было», она не могла бы ничего сказать определенного, а между тем она  несомненно знала, что он не только вызвал в ней надежду, но почти обещал ей.  Все это были не определенные слова, но взгляды, улыбки, намеки, умолчания. Но  она все-таки считала его своим, и лишиться его было для нее очень тяжело.    

 XXVIII    

     

«Стыдно  и гадко, гадко и стыдно», – думал между тем Нехлюдов, пешком  возвращаясь домой по знакомым улицам. Тяжелое чувство, испытанное им от  разговора с Мисси, не покидало его. Он чувствовал, что формально, если можно  так выразиться, он был прав перед нею: он ничего не сказал ей такого, что бы  связывало его, не делал ей предложения, но по существу он чувствовал, что  связал себя с нею, обещал ей, а между тем нынче он почувствовал всем существом  своим, что не может жениться на ней. «Стыдно и гадко, гадко и стыдно, – повторял  он себе не об одних отношениях к Мисси, но обо всем. – Все гадко и  стыдно», – повторял он себе, входя на крыльцо своего дома.    

– Ужинать  не буду, – сказал он Корнею, вошедшему за ним в столовую, где был  приготовлен прибор и чай. – Вы идите.    

– Слушаю, – сказал  Корней, но не ушел и стал убирать со стола. Нехлюдов смотрел на Корнея и  испытывал к нему недоброе чувство. Ему хотелось, чтобы все оставили его в  покое, а ему казалось, что все, как нарочно, назло пристают к нему. Когда  Корней ушел с прибором, Нехлюдов подошел было к самовару, чтобы засыпать чай,  но, услыхав шаги Аграфены Петровны, поспешно, чтобы не видать ее, вышел в  гостиную, затворив за собой дверь. Комната эта – гостиная – была та  самая, в которой три месяца тому назад умерла его мать.    

Теперь,  войдя в эту комнату, освещенную двумя лампами с рефлекторами – одним у портрета  его отца, а другим у портрета матери, он вспомнил свои последние отношения к  матери, и эти отношения показались ему ненатуральными и противными. И это было  стыдно и гадко. Он вспомнил, как в последнее время ее болезни он прямо желал ее  смерти. Он говорил себе, что желал этого для того, чтобы она избавилась от  страданий, а в действительности он желал этого для того, чтобы самому  избавиться от вида ее страданий.    

Желая  вызвать в себе хорошее воспоминание о ней, он взглянул на ее портрет, за пять тысяч  рублей написанный знаменитым живописцем. Она была изображена в бархатном черном  платье, с обнаженной грудью. Художник, очевидно, с особенным стараньем выписал  грудь, промежуток между двумя грудями и ослепительные по красоте плечи и шею.  Это было уже совсем стыдно и гадко. Что-то было отвратительное и кощунственное  в этом изображении матери в виде полуобнаженной красавицы. Это было тем более  отвратительно, что в этой же комнате три месяца тому назад лежала эта женщина,  ссохшаяся, как мумия, и все-таки наполнявшая мучительно тяжелым запахом,  который ничем нельзя было заглушить, не только всю комнату, но и весь дом. Ему  казалось, что он и теперь слышал этот запах. И он вспомнил, как за день до  смерти она взяла его сильную белую руку своей костлявой чернеющей ручкой,  посмотрела ему в глаза и сказала: «Не суди меня, Митя, если я не то сделала», и  на выцветших от страданий глазах выступили слезы. «Какая гадость!» – сказал  он себе еще раз, взглянув на полуобнаженную женщину с великолепными мраморными  плечами и руками и с своей победоносной улыбкой. Обнаженность груди на портрете  напомнила ему другую молодую женщину, которую он видел на днях также  обнаженной. Это была Мисси, которая придумала предлог вызвать его вечером к  себе, чтобы показаться ему в бальном платье, в котором она ехала на бал. Он с  отвращением вспомнил об ее прекрасных плечах и руках. И этот грубый, животный  отец с своим прошедшим, жестокостью, и сомнительной репутации bel esprit[13]мать. Все это  было отвратительно и вместе с тем стыдно. Стыдно и гадко, гадко и стыдно.    

«Нет,  нет, – думал он, – освободиться надо, освободиться от всех  этих фальшивых отношений и с Корчагиными, и с Марьей Васильевной, и с  наследством, и со всем остальным… Да, подышать свободно. Уехать за границу – в  Рим, заняться своей картиной… – Он вспомнил свои сомнения насчет своего  таланта. – Ну, да все равно, просто подышать свободно. Сначала в Константинополь,  потом в Рим, только отделаться поскорее от присяжничества.    

И  устроить это дело с адвокатом».    

И вдруг  в его воображении с необыкновенною живостью возникла арестантка с черными  косящими глазами. А как она заплакала при последнем слове подсудимых! Он  поспешно, туша ее, смял докуренную папиросу в пепельницу, закурил другую и стал  ходить взад и вперед по комнате. И одна за другою стали возникать в его  воображении минуты, пережитые с нею. Вспомнил он последнее свидание с ней, ту  животную страсть, которая в то время овладела им, и то разочарование, которое  он испытал, когда страсть была удовлетворена. Вспомнил белое платье с голубой  лентой, вспомнил заутреню.    

«Ведь я  любил ее, истинно любил хорошей, чистой любовью в эту ночь, любил ее еще  прежде, да еще как любил тогда, когда я в первый раз жил у тетушек и писал свое  сочинение!» И он вспомнил себя таким, каким он был тогда. На него пахнуло этой  свежестью, молодостью, полнотою жизни, и ему стало мучительно грустно.    

Различие  между ним, каким он был тогда и каким он был теперь, было огромно: оно было  такое же, если не большее, чем различие между Катюшей в церкви и той  проституткой, пьянствовавшей с купцом, которую они судили нынче утром. Тогда он  был бодрый, свободный человек, перед которым раскрывались бесконечные  возможности, – теперь он чувствовал себя со всех сторон пойманным в  тенетах глупой, пустой, бесцельной, ничтожной жизни, из которых он не видел  никакого выхода, да даже большей частью и не хотел выходить. Он вспомнил, как  он когда-то гордился своей прямотой, как ставил себе когда-то правилом всегда  говорить правду и действительно был правдив и как он теперь был весь во лжи – в  самой страшной лжи, во лжи, признаваемой всеми людьми, окружающими его,  правдой. И не было из этой лжи, по крайней мере он не видел из этой лжи  никакого выхода. И он загряз в ней, привык к ней, нежился в ней.    

Как  развязать отношения с Марьей Васильевной, с ее мужем так, чтобы было не стыдно  смотреть в глаза ему и его детям? Как без лжи распутать отношения с Мисси? Как  выбраться из того противоречия между признанием незаконности земельной  собственности и владением наследством от матери? Как загладить свой грех перед  Катюшей? Нельзя же это оставить так. «Нельзя бросить женщину, которую я любил,  и удовлетвориться тем, что я заплачу деньги адвокату и избавлю ее от каторги,  которой она и не заслуживает, загладить вину деньгами, как я тогда думал, что  сделал, что должно, дав ей деньги».    

И он  живо вспомнил минуту, когда он в коридоре, догнав ее, сунул ей деньги и убежал  от нее. «Ах, эти деньги! – с ужасом и отвращением, такими же, как и  тогда, вспоминал он эту минуту. – Ах, ах! какая гадость! – так  же, как и тогда, вслух проговорил он. – Только мерзавец, негодяй мог  это сделать! И я, я тот негодяй и тот мерзавец! – вслух заговорил  он. – Да неужели в самом деле, – он остановился на  ходу, – неужели я в самом деле, неужели я точно негодяй? А то кто  же? – ответил он себе. – Да разве это одно? – продолжал  он уличать себя. – Разве не гадость, не низость твое отношение к  Марье Васильевне и ее мужу? И твое отношение к имуществу? Под предлогом, что  деньги от матери, пользоваться богатством, которое считаешь незаконным. И вся  твоя праздная, скверная жизнь. И венец всего – твой поступок с Катюшей.  Негодяй, мерзавец! Они (люди) как хотят пусть судят обо мне, их я могу  обмануть, но себя-то я не обману».    

И он  вдруг понял, что то отвращение, которое он в последнее время чувствовал к  людям, и в особенности нынче, и к князю, и к Софье Васильевне, и к Мисси, и к  Корнею, было отвращение к самому себе. И удивительное дело: в этом чувстве признания  своей подлости было что-то болезненное и вместе радостное и успокоительное.    

С  Нехлюдовым не раз уже случалось в жизни то, что он называл «чисткой души».  Чисткой души называл он такое душевное состояние, при котором он вдруг, после  иногда большого промежутка времени, сознав замедление, а иногда и остановку  внутренней жизни, принимался вычищать весь тот сор, который, накопившись в его  душе, был причиной этой остановки.    

Всегда  после таких пробуждений Нехлюдов составлял себе правила, которым намеревался  следовать уже навсегда: писал дневник и начинал новую жизнь, которую он  надеялся никогда уже не изменять, – turning a new leaf[14], как он  говорил себе. Но всякий раз соблазны мира улавливали его и он, сам того не  замечая, опять падал, и часто ниже того, каким он был прежде.    

Так он  очищался и поднимался несколько раз; так это было с ним в первый раз, когда он  приехал на лето к тетушкам. Это было самое живое, восторженное пробуждение. И  последствия его продолжались довольно долго. Потом такое же пробуждение было,  когда он бросил статскую службу и, желая жертвовать жизнью, поступил во время  войны в военную службу. Но тут засорение произошло очень скоро. Потом было  пробуждение, когда он вышел в отставку и, уехав за границу, стал заниматься  живописью.