1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
–  Хорошо что ты сам оглянулся, а то я чуть было тебе не крикнул, – радостно и  торопливо прошептал ему Дмитрий Федорович. – Полезай сюда! Быстро! Ах, как  славно, что ты пришел. Я только что о тебе думал...     

Алеша  и сам был рад и недоумевал только, как перелезть через плетень. Но  "Митя" богатырскою рукой подхватил его локоть и помог скачку.  Подобрав подрясник, Алеша перескочил с ловкостью босоногого городского  мальчишки.     

–  Ну, и гуляй, идем! – восторженным шепотом вырвалось у Мити.     

–  Куда же, – шептал и Алеша, озираясь во все стороны и видя себя в совершенно  пустом саду, в котором никого кроме их обоих не было. Сад был маленький, но  хозяйский домишко всё-таки стоял от них не менее, как шагах в пятидесяти. – Да  тут никого нет, чего же ты шепчешь?     

–  Чего шепчу? Ах, чорт возьми, – крикнул вдруг Дмитрий Федорович самым полным  голосом, – да чего же я шепчу? Ну, вот сам видишь, как может выйти вдруг сумбур  природы. Я здесь на секрете и стерегу секрет. Объяснение впредь, но понимая,  что секрет, я вдруг и говорить стал секретно, и шепчу как дурак, тогда как не  надо. Идем! Вон куда! До тех пор молчи. Поцеловать тебя хочу!     

Слава  высшему на свете,     

Слава  высшему во мне!..     

Я  это сейчас только пред тобой, сидя здесь, повторял...     

Сад  был величиной с десятину или немногим более, но обсажен деревьями лишь кругом,  вдоль по всем четырем заборам, – яблонями, кленом, липой, березой. Средина сада  была пустая, под лужайкой, на которой накашивалось в лето несколько пудов сена.  Сад отдавался хозяйкой с весны в наем за несколько рублей. Были и гряды с  малиной, крыжовником, смородиной. тоже всё около заборов; грядки с овощами близ  самого дома, заведенные впрочем недавно. Дмитрий Федорович вел гостя в один  самый отдаленный от дома угол сада. Там вдруг, среди густо стоявших лип и  старых кустов смородины и бузины, калины и сирени, открылось что-то в роде  развалин стариннейшей зеленой беседки, почерневшей и покривившейся с  решетчатыми стенками, но с крытым верхом, и в которой еще можно было укрыться  от дождя. Беседка строена была Бог весть когда, по преданию лет пятьдесят назад,  каким-то тогдашним владельцем домика, Александром Карловичем фон-Шмидтом,  отставным подполковником. Но всё уже истлело, пол сгнил, все половицы шатались,  от дерева пахло сыростью. В беседке стоял деревянный зеленый стол, врытый в  землю, а кругом шли лавки, тоже зеленые, на которых еще можно было сидеть.  Алеша сейчас же заметил восторженное состояние брата, но, войдя в беседку,  увидал на столике полбутылки коньяку и рюмочку.     

–  Это коньяк! – захохотал Митя, – а ты уж смотришь: "опять пьянствует"?  Не верь фантому.     

Не  верь толпе пустой и лживой,     

Забудь  сомнения свои... –     

Не  пьянствую я, а лишь "лакомствую", как говорит твой свинья Ракитин,  который будет статским советником и всё будет говорить "лакомствую".  Садись. Я бы взял тeбя Алешка, и прижал к груди, да так чтобы раздавить, ибо на  всем свете... по-настоящему... по-на-сто-яще-му... (вникни! вникни!) люблю  только одного тебя!     

Он  проговорил последнюю строчку в каком-то почти исступлении.     

–  Одного тебя, да еще одну, "подлую", в которую влюбился, да с тем и  пропал. Но влюбиться не значит любить. Влюбиться можно и ненавидя. Запомни!  Теперь пока весело говорю! Садись, вот здесь за стол, а я подле сбоку, и буду  смотреть на тебя, и всё говорить. Ты будешь всё молчать, а я буду всё говорить,  потому что срок пришел. А впрочем, знаешь, я рассудил, что надо говорить  действительно тихо, потому что здесь... здесь... могут открыться самые  неожиданные уши. Всё объясню, сказано: продолжение впредь. Почему рвался к  тебе, жаждал сейчас тебя, все эти дни, и сейчас? (Я здесь уже пять дней как  бросил якорь.) Все эти дни? Потому что тебе одному всё скажу, потому что нужно,  потому что ты нужен, потому что завтра лечу с облаков, потому что завтра жизнь  кончится и начнется. Испытывал ты, видал ты во сне, как в яму с горы падают?  Ну, так я теперь не во сне лечу. И не боюсь, и ты не бойся. То-есть боюсь, но  мне сладко. То-есть не сладко, а восторг... Ну да чорт, всё равно, что бы ни  было. Сильный дух, слабый дух, бабий дух, – что бы ни было! Восхвалим природу:  видишь солнца сколько, небо-то как чисто, листья все зелены, совсем еще лето,  час четвертый пополудни, тишина! Куда шел?     

–  Шел к отцу, а сначала хотел зайти к Катерине Ивановне.     

–  К ней и к отцу! Ух! Совпадение! Да ведь я тебя для чего же и звал-то, для чего  и желал, для чего алкал и жаждал всеми изгибами души и даже ребрами? Чтобы  послать тебя именно к отцу от меня, а потом и к ней, к Катерине Ивановне, да  тем и покончить и с ней и с отцом. Послать ангела. Я мог бы послать всякого, но  мне надо было послать ангела. И вот ты сам к ней и к отцу.     

–  Неужто ты меня хотел послать? – с болезненным выражением в лице вырвалось у  Алеши.     

–  Стой, ты это знал. И вижу, что ты всё сразу понял. Но молчи, пока молчи. Не  жалей и не плачь!     

Дмитрий  Федорович встал, задумался и приложил палец ко лбу:     

–  Она тебя сама позвала, она тебе письмо написала, или что-нибудь, оттого ты к  ней и пошел, а то разве бы ты пошел?     

–  Вот записка, – вынул ее из кармана Алеша. Митя быстро пробежал ее.     

–  И ты пошел по задам! О, боги! Благодарю вас, что направили его по задам и он  попался ко мне, как золотая рыбка старому дурню рыбаку в сказке. Слушай, Алеша,  слушай, брат. Теперь я намерен уже всё говорить. Ибо хоть кому-нибудь надо же  сказать. Ангелу в небе я уже сказал, но надо сказать и ангелу на земле. Ты ангел  на земле. Ты выслушаешь, ты рассудишь и ты простишь... А мне того и надо, чтобы  меня кто-нибудь высший простил. Слушай: если два существа вдруг отрываются от  всего земного и летят в необычайное, или по крайней мере один из них, и пред  тем, улетая или погибая, приходит к другому и говорит: сделай мне то и то,  такое, о чем никогда никого не просят, но о чем можно просить лишь на смертном  одре, – то неужели же тот не исполнит... если друг, если брат?     

–  Я исполню, но скажи чтo такое, и скажи поскорей,– сказал Алеша.     

–  Поскорей... Гм. Не торопись, Алеша: ты торопишься и беспокоишься. Теперь  спешить нечего. Теперь мир на новую улицу вышел. Эх Алеша, жаль, что ты до  восторга не додумывался! А впрочем чтo ж я ему говорю? Это ты-то не  додумывался! Чтo ж я, балбесина, говорю:     

"Будь,  человек, благороден!"     

Чей  это стих?     

Алеша  решился ждать. Он понял, что все дела его действительно может быть теперь  только здесь. Митя на минуту задумался, опершись локтем на стол и склонив  голову на ладонь. Оба помолчали.     

–  Леша, – сказал Митя, – ты один не засмеешься! Я хотел бы начать... мою  исповедь... гимном к радости Шиллера. An die Freude! Но я по-немецки не знаю,  знаю только, что An die Freude. He думай тоже, что я с пьяну болтаю. Я совсем  не с пьяну. Коньяк есть коньяк, но мне нужно две бутылки, чтоб опьянеть, –     

 И  Силен румянорожий    

 На  споткнувшемся осле,    

а  я и четверти бутылки не выпил и не Силен. Не Силен, а силён, потому что решение  навеки взял. Ты каламбур мне прости, ты многое мне сегодня должен простить, не  то что каламбур. Не беспокойся, я не размазываю, я дело говорю и к делу вмиг  приду. Не стану жида из души тянуть. Постой как это...     

Он  поднял голову, задумался и вдруг восторженно начал:     

 "Робок,  наг и дик скрывался    

 Троглодит  в пещерах скал,    

 По  полям номад скитался    

 И  поля опустошал.    

 Зверолов,  с копьем, стрелами,    

 Грозен  бегал по лесам...    

 Горе  брошенным волнами    

 К  неприютным берегам!    

 "С  Олимпийския вершины    

 Сходит  мать-Церера вслед    

 Похищенной  Прозерпины:    

 Дик  лежит пред нею свет.    

 Ни  угла, ни угощенья    

 Нет  нигде богине там;    

 И  нигде богопочтенья    

 Не  свидетельствует храм.    

 "Плод  полей и грозды сладки    

 Не  блистают на пирах;    

 Лишь  дымятся тел остатки    

 На  кровавых алтарях.    

 И  куда печальным оком    

 Там  Церера ни глядит –    

 В  унижении глубоком    

 Человека  всюду зрит!"    

     

Рыдания  вырвались вдруг из груди Мити. Он схватил Алешу за руку.     

–  Друг, друг, в унижении, в унижении и теперь. Страшно много человеку на земле  терпеть, страшно много ему бед! Не думай, что я всего только хам в офицерском  чине, который пьет коньяк и развратничает. Я, брат, почти только об этом и  думаю, об этом униженном человеке, если только не вру. Дай Бог мне теперь не  врать и себя не хвалить. Потому мыслю об этом человеке, что я сам такой  человек.     

 "Чтоб  из низости душою    

 Мог  подняться человек,    

 С  древней матерью-землею    

 Он  вступи в союз навек".    

Но  только, вот в чем дело: как я вступлю в союз с землею навек? Я не целую землю,  не взрезаю ей грудь; чтo ж мне мужиком сделаться аль пастушком? Я иду и не  знаю: в вонь ли я попал и позор или в свет и радость. Вот ведь где беда, ибо  всё на свете загадка! И когда мне случалось погружаться в самый, самый глубокий  позор разврата (а мне только это и случалось), то я всегда это стихотворение о  Церере и о человеке читал. Исправляло оно меня? Никогда! Потому что я Карамазов.  Потому что если уж полечу в бездну, то так-таки прямо, головой вниз и вверх  пятами, и даже доволен, что именно в унизительном таком положении падаю и  считаю это для себя красотой. И вот в самом- то этом позоре я вдруг начинаю  гимн. Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы,  в которую облекается Бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чортом,  но я все-таки и "твой сын, Господи, и люблю тебя, и ощущаю радость, без  которой нельзя миру стоять и быть.     

"Душу  Божьего творенья    

 Радость  вечная поит,    

 Тайной  силою броженья    

 Кубок  жизни пламенит;    

 Травку  выманила к свету,    

 В  солнцы хаос развила    

 И  в пространствах, звездочету    

 Неподвластных,  разлила.    

 "У  груди благой природы,    

 Всё,  чтo дышит, радость пьет;    

 Все  созданья, все народы    

 За  собой она влечет;    

 Нам  друзей дала в несчастье,    

 Гроздий  сок, венки Харит,    

 Насекомым  – сладострастье...    

 Ангел  – Богу предстоит".    

Но  довольно стихов! Я пролил слезы, и ты дай мне поплакать. Пусть это будет  глупость, над которою все будут смеяться, но ты нет. Вот и у тебя глазенки  горят. Довольно стихов. Я тебе хочу сказать теперь о "насекомых", вот  о тех, которых Бог одарил сладострастьем     

 "Насекомым  сладострастье"!    

Я,  брат, это самое насекомое и есть, и это обо мне специально и сказано. И мы все  Карамазовы такие же, и в тебе, ангеле, это насекомое живет, и в крови твоей  бури родит. Это – бури, потому что сладострастье буря, больше бури!  Красота – это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая, а  определить нельзя, потому что Бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут  все противоречья вместе живут. Я, брат, очень необразован, но я много об этом  думал. Страшно много тайн! Слишком много загадок угнетают на земле человека.  Разгадывай как знаешь и вылезай сух из воды. Красота! Перенести я притом не  могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала  Мадонны, а кончает идеалом Содомским. Еще страшнее кто уже с идеалом Содомским  в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его, и воистину,  воистину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже  широк, я бы сузил. Чорт знает, что такое даже, вот что! Что уму представляется  позором, то сердцу сплошь красотой. В Содоме ли красота? Верь. что в Содоме-то  она и сидит для огромного большинства людей, – знал ты эту тайну иль нет?  Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут  дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей. А впрочем что у кого  болит, тот о том и говорит. Слушай, теперь к самому делу.    

 IV. ИСПОВЕДЬ  ГОРЯЧЕГО СЕРДЦА. В АНЕКДОТАХ.    

     

Я  там кутил. Давеча отец говорил, что я по нескольку тысяч платил за обольщение  девиц. Это свинский фантом и никогда того не бывало, а что было, то собственно  на "это" денег не требовало. У меня деньги – аксесуар, жар души,  обстановка. Ныне вот она моя дама, завтра на ее месте уличная девчоночка. И ту  и другую веселю, деньги бросаю пригоршнями, музыка, гам, цыганки. Коли надо, и  ей даю, потому что берут, берут с азартом, в этом надо признаться, и довольны,  и благодарны. Барыньки меня любили, не все, а случалось, случалось; но я всегда  переулочки любил, глухие и темные закоулочки, за площадью, – там приключения,  там неожиданности, там самородки в грязи. Я, брат, аллегорически говорю. У нас  в городишке таких переулков вещественных не было, но нравственные были. Но если  бы ты был то чтo я, ты понял бы, чтo эти значат. Любил разврат, любил и срам  разврата. Любил жестокость: разве я не клоп, не злое насекомое? Сказано –  Карамазов! Раз пикник всем городом был, поехали на семи тройках; в темноте,  зимой, в санях, стал я жать одну соседскую девичью ручку, и принудил к поцелуям  эту девочку, дочку чиновника, бедную, милую, кроткую, безответную. Позволила,  многое позволила в темноте. Думала, бедняжка, что я завтра за ней приеду и  предложение сделаю (меня ведь главное за жениха ценили); а я с ней после того  ни слова, пять месяцев ни полслова. Видел, как следили за мной из угла залы,  когда бывало танцуют (а у нас то и дело что танцуют), ее глазки, видел как  горели огоньком – огоньком кроткого негодования. Забавляла эта игра только  мое сладострастие насекомого, которое я в себе кормил. Чрез пять месяцев она за  чиновника вышла и уехала... сердясь и всё еще любя может быть. Теперь они  счастливо живут. Заметь, что я никому не сказал, не ославил; я хоть и низок  желаниями и низость люблю, но я не бесчестен. Ты краснеешь, у тебя глаза  сверкнули. Довольно с тебя этой грязи. И всё это еще только так, цветочки  польдекоковские, хотя жестокое насекомое уже росло, уже разрасталось в душе.  Тут, брат, целый альбом воспоминаний. Пусть им Бог миленьким здоровья пошлет.  Я, разрывая, любил не ссориться. И никогда не выдавал, никогда ни одну не  ославил. Но довольно. Неужели ты думал, что я тебя для этой только дряни зазвал  сюда? Нет, я тебе любопытнее вещь расскажу; но не удивляйся, что не стыжусь  тебя, а как будто даже и рад.     

–  Это ты оттого, что я покраснел, – вдруг заметил Алеша. – Я не от твоих речей  покраснел и не за твои дела, а за то, что я то же самое что и ты.     

–  Ты-то? Ну хватил немного далеко.     

–  Нет, недалеко, – с жаром проговорил Алеша. (Видимо эта мысль давно уже в нем  была.) – Всё одни и те же ступеньки. Я на самой низшей, а ты вверху, где-нибудь  на тринадцатой. Я так смотрю на это дело, но это всё одно и то же, совершенно  однородное. Кто ступил на нижнюю ступеньку, тот всё равно непременно вступит и  на верхнюю.     

–  Стало быть, совсем не вступать?     

–  Кому можно – совсем не вступать.     

–  А тебе – можно?     

–  Кажется, нет.     

–  Молчи, Алеша, молчи, милый, хочется мне ручку твою поцеловать, так, из  умиления. Эта шельма Грушенька знаток в человеках, она мне говорила однажды,  что она когда-нибудь тебя съест... Молчу, молчу! Из мерзостей, с поля,  загаженного мухами, перейдем на мою трагедию, тоже на поле, загаженное мухами,  то-есть всякою низостью. Дело-то ведь в том, что старикашка хоть и соврал об  обольщении невинностей, но в сущности, в трагедии моей, это так ведь и было,  хотя раз только было, да и то не состоялось. Старик, который меня же корил  небылицей, этой-то штуки и не знает: я никому никогда не рассказывал, тебе  первому сейчас расскажу, конечно, Ивана исключая, Иван всё знает. Раньше тебя  давно знает. Но Иван – могила.     

–  Иван – могила?     

–  Да.     

Алеша  слушал чрезвычайно внимательно.     

–  Я ведь в этом баталионе, в линейном, хоть и прапорщиком состоял, но всё равно  как бы под надзором, в роде как ссыльный какой. А городишко принимал меня  страшно хорошо. Денег я бросал много, верили, что я богат, я и сам тому верил.  А впрочем чем-то и другим я им должно быть угодил. Хоть и головами покивали, а  право любили. Мой подполковник, старик уже, не взлюбил меня вдруг. Придирался  ко мне; да рука у меня была, к тому же весь город за меня стоял, придраться  нельзя было очень-то. Виноват был я и сам, сам нарочно почтения не отдавал  надлежащего. Гордился. У этого старого упрямца, недурного очень человека и  добродушнейшего хлебосола, были когда-то две жены, обе померли. Одна, первая,  была из каких-то простых и оставила ему дочь, тоже простую. Была уже при мне  девою лет двадцати четырех и жила с отцом вместе с теткой, сестрой покойной  матери. Тетка – бессловесная простота, а племянница, старшая дочь  подполковника, – бойкая простота. Люблю, вспоминая, хорошее слово сказать:  никогда-то, голубчик, я прелестнее характера женского не знал, как этой девицы,  Агафьей звали ее, – представь себе, Агафьей Ивановной. Да и недурна она вовсе  была, в русском вкусе – высокая, дебелая, полнотелая, с глазами прекрасными,  лицо, положим, грубоватое. Не выходила замуж, хотя двое сватались, отказала и  веселости не теряла. Сошелся я с ней – не этаким образом, нет, тут было чисто,  а так, по-дружески. Я ведь часто с женщинами сходился совершенно безгрешно,  по-дружески. Болтаю с ней такие откровенные вещи, что ух! а она только смеется.  Многие женщины откровенности любят, заметь себе, а она к тому же была девушка,  что очень меня веселило. И вот еще что: никак бы ее барышней нельзя было  назвать. Жили они у отца с теткой, как-то добровольно принижая себя, со всем  другим обществом не равняясь. Ее все любили и нуждались в ней, потому что портниха  была знатная: был талант, денег за услуги не требовала, делала из любезности,  но когда дарили – не отказывалась принять. Подполковник же, тот – куда!  Подполковник был одно из самых первых лиц по нашему месту. Жил широко, принимал  весь город, ужины, танцы. Когда я приехал и в баталион поступил, заговорили во  всем городишке, что вскоре пожалует к нам, из столицы, вторая дочь  подполковника, раскрасавица из красавиц, а теперь только что де вышла из  аристократического столичного одного института. Эта вторая дочь – вот эта самая  Катерина Ивановна и есть, и уже от второй жены подполковника. А вторая эта  жена, уже покойница, была из знатного, какого-то большого генеральского дома,  хотя впрочем, как мне достоверно известно денег подполковнику тоже никаких не принесла.  Значит была с родней, да и только, разве там какие надежды, а в наличности  ничего. И однако, когда приехала институтка (погостить, а не навсегда), весь  городишко у нас точно обновился, самые знатные наши дамы, – две  превосходительные, одна полковница, да и все, все за ними, тотчас же приняли  участие, расхватали ее, веселить начали, царица балов, пикников, живые картины  состряпали в пользу каких-то гувернанток. Я молчу, я кучу, я одну штуку именно  тогда удрал такую, что весь город тогда загалдел. Вижу, она меня раз обмерила  взглядом, у батарейного командира это было, да я тогда не подошел: пренебрегаю,  дескать, знакомиться. Подошел я к ней уже несколько спустя, тоже на вечере,  заговорил, еле поглядела, презрительные губки сложила, а, думаю, подожди, отмщу!  Бурбон я был ужаснейший в большинстве тогдашних случаев, и сам это чувствовал.  Главное то чувствовал, что "Катенька" не то чтобы невинная институтка  такая, а особа с характером, гордая и в самом деле добродетельная, а пуще всего  с умом и образованием, а у меня ни того, ни другого. Ты думаешь, я предложение  хотел сделать? Ни мало, просто отмстить хотел за то, что я такой молодец, а она  не чувствует. А пока кутеж и погром. Меня наконец подполковник на три дня под  арест посадил. Вот к этому-то времени как раз отец мне шесть тысяч прислал,  после того как я послал ему форменное отречение от всех и вся, то-есть мы  дескать "в расчете" и требовать больше ничего не буду. Не понимал я  тогда ничего; я, брат, до самого сюда приезда, и даже до самых последних теперешних  дней, и даже может быть до сегодня, не понимал ничего об этих всех наших с  отцом денежных пререканиях. Но это к чорту, это потом. А тогда, получив эти  шесть, узнал я вдруг заведомо по одному письмецу от приятеля про одну  любопытнейшую вещь для себя, именно, что подполковником нашим недовольны, что  подозревают его не в порядке, одним словом, что враги его готовят ему закуску.  И впрямь приехал начальник дивизии и распек на чем свет стоит. Затем немного  спустя велено в отставку подать. Я тебе рассказывать не буду, как это всё вышло  в подробности, были у него враги действительно, только вдруг в городе  чрезмерное охлаждение к нему и ко всей фамилии, все вдруг точно отхлынули. Вот  и вышла тогда первая моя штука: встречаю я Агафью Ивановну, с которой всегда дружбу  хранил, и говорю: "А ведь у папаши казенных-то денег четырех тысяч пятисот  рублей нет". "Что вы это, почему говорите? Недавно генерал был, все  налицо были"... "Тогда были, а теперь нет". Испугалась ужасно:  "не пугайте пожалуста, от кого вы слышали?" "Не беспокойтесь,  говорю, никому не скажу, а вы знаете, что я на сей счет могила, а вот что хотел  я вам только на сей счет тоже в, виде, так-сказать, "всякого случая"  присовокупить: когда потребуют у папаши четыре-то тысячки пятьсот, а у него не  окажется, так чем под суд-то, а потом в солдаты на старости лет угодить,  пришлите мне тогда лучше вашу институтку секретно, мне как раз деньги выслали,  я ей четыре-то тысячки пожалуй и отвалю и в святости секрет сохраню".  "Ах, какой вы, говорит, подлец! (так и сказала), – какой вы злой, говорит,  подлец! Да как вы смеете!" Ушла в негодовании страшном, а я ей вслед еще  раз крикнул, что секрет сохранен будет свято и нерушимо. Эти обе бабы, то-есть  Агафья и тетка ее, скажу вперед, оказались во всей этой истории чистыми ангелами,  а сестру эту, гордячку, Катю, воистину обожали, принижали себя пред нею,  горничными ее были... Только Агафья эту штуку, то-есть разговор-то наш ей тогда  и передай. Я это потом всё как пять пальцев узнал. Не скрыла, ну, а мне  разумеется того было и надо.     

Вдруг  приезжает новый майор принимать баталион. Принимает. Старый подполковник вдруг  заболевает, двинуться не может, двое суток дома сидит, суммы казенной не сдает.  Доктор наш Кравченко уверял, что действительно болен был. Только я вот что  досконально знал по секрету и даже давно: что сумма, когда отсмотрит ее  начальство, каждый раз после того, и это уже года четыре сряду, исчезала на  время. Ссужал ее подполковник вернейшему одному человеку, купцу нашему, старому  вдовцу. Трифонову, бородачу в золотых очках. Тот съездит на ярмарку, сделает  какой надо ему там оборот и возвращает тотчас подполковнику деньги в целости, а  с тем вместе привозит с ярмарки гостинцу, а с гостинцами и процентики. Только в  этот раз (я тогда узнал всё это совершенно случайно от подростка, слюнявого  сынишки Трифонова, сына его и наследника, развратнейшего мальчишки какого свет  производил), в этот раз, говорю, Трифонов, возвратясь с ярмарки, ничего не  возвратил. Подполковник бросился к нему: "Никогда я от вас ничего не получал,  да и получать не мог", – вот ответ. Ну, так и сидит наш подполковник дома,  голову себе обвязал полотенцем, ему они все три льду к темени прикладывают;  вдруг вестовой с книгой и с приказом: "Сдать казенную сумму, тотчас же,  немедленно, через два часа". Он расписался, я эту подпись в книге потом  видел, – встал, сказал, что одеваться в мундир идет, прибежал в свою спальню,  взял двуствольное охотничье свое ружье, зарядил, вкатил солдатскую пулю, снял с  правой ноги сапог, ружье упер в грудь, а ногой стал курок искать. А Агафья уже  подозревала, мои тогдашние слова запомнила, подкралась и во время подсмотрела:  ворвалась, бросилась на него сзади, обняла, ружье выстрелило вверх в потолок;  никого не ранило; вбежали остальные, схватили его, отняли ружье, за руки держат...  Всё это я потом узнал до черты. Сидел я тогда дома, были сумерки, и только что  хотел выходить, оделся, причесался, платок надушил, фуражку взял, как вдруг  отворяется дверь и – предо мною, у меня на квартире, Катерина Ивановна.     

Бывают  же странности: никто-то не заметил тогда на улице, как она ко мне прошла, так  что в городе так это и кануло. Я же нанимал квартиру у двух чиновниц,  древнейших старух, они мне и прислуживали, бабы почтительные, слушались меня во  всем, и, по моему приказу, замолчали потом обе, как чугунные тумбы. Конечно, я  всё тотчас понял. Она вошла и прямо глядит на меня, темные глаза смотрят  решительно, дерзко даже, но в губах и около губ, вижу, есть нерешительность.     

–  Мне сестра сказала, что вы дадите четыре тысячи пятьсот рублей, если я приду за  ними... к вам сама. Я пришла... дайте деньги!.. – не выдержала, задохлась,  испугалась, голос пресекся, а концы губ и линии около губ задрожали. – Алешка,  слушаешь или спишь?     

–  Митя, я знаю, что ты всю правду скажешь, – произнес в волнении Алеша.     

–  Ее самую и скажу. Если всю правду, то вот как было, себя не пощажу. Первая  мысль была – Карамазовская. Раз, брат, меня фаланга укусила, я две недели от  нее в жару пролежал; ну так вот и теперь вдруг за сердце, слышу, укусила  фаланга, злое-то насекомое, понимаешь? Обмерил я ее глазом. Видел ты ее? Ведь  красавица. Да не тем она красива тогда была. Красива была она тем в ту минуту,  что она благородная, а я подлец, что она в величии своего великодушия и жертвы  своей за отца, а я клоп. И вот от меня, клопа и подлеца, она вся зависит, вся,  вся кругом и с душой и с телом. Очерчена. Я тебе прямо скажу: эта мысль, мысль  фаланги, до такой степени захватила мне сердце, что оно чуть не истекло от  одного томления. Казалось бы и борьбы не могло уже быть никакой: именно бы  поступить как клопу, как злому тарантулу, безо всякого сожаления... Пересекло у  меня дух даже. Слушай: ведь я разумеется завтра же приехал бы руки просить,  чтобы всё это благороднейшим так-сказать образом завершить и чтобы никто, стало  быть, этого не знал и не мог бы знать. Потому что ведь я человек хоть и низких  желаний, но честный. И вот вдруг мне тогда в ту же секунду кто-то и шепни на  ухо: "Да ведь завтра-то этакая, как приедешь с предложением руки, и не  выйдет к тебе, а велит кучеру со двора тебя вытолкать. Ославляй, дескать, по  всему городу, не боюсь тебя!" Взглянул я на девицу, не соврал мой голос:  так конечно, так оно и будет. Меня выгонят в шею, по теперешнему лицу уже  судить можно. Закипела во мне злость, захотелось подлейшую, поросячью, купеческую  штучку выкинуть: поглядеть это на нее с насмешкой, и тут же, пока стоит пред  тобой, и огорошить ее с интонацией, с какою только купчик умеет сказать:     

–  Это четыре-то тысячи! Да я пошутил-с, что вы это? Слишком легковерно, сударыня,  сосчитали. Сотенки две я пожалуй, с моим даже удовольствием и охотою, а четыре  тысячи это деньги не такие, барышня, чтоб их на такое легкомыслие кидать.  Обеспокоить себя напрасно изволили.     

Видишь,  я бы конечно всё потерял, она бы убежала, но зато инфернально, мстительно вышло  бы, всего остального стоило бы. Выл бы потом всю жизнь от раскаяния, но только  чтобы теперь эту штучку отмочить! Веришь ли, никогда этого у меня ни с какой не  бывало, ни с единою женщиной, чтобы в этакую минуту я на нее глядел с  ненавистью, – и вот крест кладу: я на эту глядел тогда секунды три или пять со  страшною ненавистью, – с тою самою ненавистью, от которой до любви, до  безумнейшей любви – один волосок! Я подошел к окну, приложил лоб к мерзлому  стеклу и помню, что мне лоб обожгло льдом как огнем. Долго не задержал, не  беспокойся, обернулся, подошел к столу, отворил ящик и достал пятитысячный  пятипроцентный безыменный билет (в лексиконе французском лежал у меня). Затем  молча ей показал, сложил, отдал, сам отворил ей дверь в сени, и, отступя шаг, поклонился  ей в пояс почтительнейшим, проникновеннейшим поклоном, верь тому! Она вся  вздрогнула, посмотрела пристально секунду, страшно побледнела, ну как скатерть,  и вдруг, тоже ни слова не говоря, не с порывом, а мягко так, глубоко, тихо,  склонилась вся и прямо мне в ноги – лбом до земли, не по-институтски,  по-русски! Вскочила и побежала. Когда она выбежала, я был при шпаге; я вынул  шпагу и хотел-было тут же заколоть себя, для чего – не знаю, глупость была бы  страшная, конечно, но должно быть от восторга. Понимаешь ли ты, что от иного  восторга можно убить себя; но я не закололся, а только поцеловал шпагу и вложил  ее опять в ножны, – о чем впрочем мог бы тебе и не упоминать. И даже. кажется,  я сейчас-то, рассказывая обо всех борьбах, немножко размазал, чтобы себя  похвалить. Но пусть, пусть так и будет и чорт дери всех шпионов сердца  человеческого! Вот весь мой этот бывший "случай" с Катериной  Ивановной. Теперь, значит, брат Иван о нем знает, да ты – и только!     

Дмитрий  Федорович встал, в волнении шагнул шаг и другой, вынул платок, обтер со лба  пот, затем сел опять, но не на то место, где прежде сидел, а на другое, на  скамью напротив, у другой стены, так что Алеша должен был совсем к нему  повернуться.     

 V. ИСПОВЕДЬ  ГОРЯЧЕГО СЕРДЦА. "ВВЕРХ ПЯТАМИ".    

     

–  Теперь, – сказал Алеша, – я первую половину этого дела знаю.     

–  Первую половину ты понимаешь: это драма, и произошла она там. Вторая же  половина есть трагедия и произойдет она здесь.     

–  Изо второй половины я до сих пор ничего не понимаю, – сказал Алеша.     

–  А я-то? Я-то разве понимаю?     

–  Постой, Дмитрий, тут есть одно главное слово. Скажи мне: ведь ты жених, жених и  теперь?     

–  Женихом я стал не сейчас, а всего три месяца лишь спустя после тогдашнего-то.  На другой же день, как это тогда случилось, я сказал себе, что случай исчерпан  и кончен, продолжения не будет. Придти с предложением руки казалось мне  низостью. С своей стороны и она все шесть недель потом как у нас в городе  прожила – ни словечком о себе знать не дала. Кроме одного, вправду, случая: на  другой день после ее посещения прошмыгнула ко мне их горничная, и, ни слова не  говоря, пакет передала. На пакете адрес: такому-то. Вскрываю – сдача с билета в  5.000. Надо было всего четыре тысячи пятьсот, да на продаже пятитысячного  билета потеря рублей в двести слишком произошла. Прислала мне всего двести  шестьдесят, кажется, рубликов, не помню хорошенько, и только одни деньги, – ни  записки, ни словечка, ни объяснения. Я в пакете искал знака какого-нибудь  карандашом – н-ничего! Что ж, я закутил пока на мои остальные рубли, так что и  новый майор мне выговор наконец принужден был сделать. Ну, а подполковник  казенную сумму сдал – благополучно и всем на удивленье, потому что никто уже у  него денег в целости не предполагал. Сдал, да и захворал, слег, лежал недели  три, затем вдруг размягчение в мозгу произошло и в пять дней скончался.  Похоронили с воинскими почестями, еще не успел отставку получить. Катерина  Ивановна, сестра и тетка, только что похоронив отца, дней чрез десять двинулись  в Москву. И вот пред отъездом только, в самый тот день, когда уехали (я их не  видал и не провожал), получаю крошечный пакетик, синенький, кружевная бумажка,  а на ней одна только строчка карандашом: "Я вам напишу, ждите. К.".  Вот и всё.     

Поясняю  тебе теперь в двух словах. В Москве у них дела обернулись с быстротою молнии и  с неожиданностью арабских сказок. Эта генеральша, ее главная родственница,  вдруг разом лишается своих двух ближайших наследниц, своих двух ближайших  племянниц – обе на одной и той же неделе помирают от оспы. Потрясенная  старуха Кате обрадовалась как родной дочери, как звезде спасения, накинулась на  нее, переделала тотчас завещание в ее пользу, но это в будущем, а пока теперь,  прямо в руки, – восемьдесят тысяч, вот тебе мол приданое, делай с ним что  хочешь. Истерическая женщина, я ее в Москве потом наблюдал. Ну вот вдруг я  тогда и получаю по почте четыре тысячи пятьсот рублей, разумеется, недоумеваю и  удивлен как бессловесный. Три дня спустя приходит и обещанное письмо. Оно и  теперь у меня, оно всегда со мной и умру я с ним, – хочешь покажу? Непременно  прочти: Предлагается в невесты, сама себя предлагает, "люблю, дескать,  безумно, пусть вы меня не любите – всё равно, будьте только моим мужем. Не  пугайтесь – ни в чем вас стеснять не буду, буду ваша мебель, буду тот ковер, по  которому вы ходите... Хочу любить вас вечно, хочу спасти вас от самого  себя",.. Алеша, я недостоин даже пересказывать эти строки моими подлыми  словами и моим подлым тоном, всегдашним моим подлым тоном, от которого я  никогда не мог исправиться! Пронзило это письмо меня до сегодня, и разве мне  теперь легко, разве мне сегодня легко? Тогда я тотчас же ей написал ответ (я  никак не мог сам приехать в Москву). Слезами писал его; одного стыжусь вечно:  упомянул, что она теперь богатая и с приданым, а я только нищий бурбон, – про деньги  упомянул! Я бы должен был это перенести, да с пера сорвалось. Тогда же, тотчас  написал в Москву Ивану и всё ему объяснил в письме по возможности, в шесть  листов письмо было, и послал Ивана к ней. Что ты смотришь, что ты глядишь на  меня? Ну да, Иван влюбился в нее, влюблен и теперь, я это знаю, я глупость  сделал по-вашему, по-светскому, но может быть вот эта-то глупость одна теперь и  спасет нас всех! Ух! Разве ты не видишь, как она его почитает, как она его  уважает? Разве она может, сравнив нас обоих, любить такого как я, да еще после  всего того, что здесь произошло?     

–  А я уверен, что она любит такого как ты, а не такого как он.     

–  Она свою добродетель любит, а не меня, – невольно, но почти злобно вырвалось  вдруг у Дмитрия Федоровича. Он засмеялся, но через секунду глаза его сверкнули,  он весь покраснел и с силой ударил кулаком по столу.     

–  Клянусь, Алеша, – воскликнул он со страшным и искренним гневом на себя, – верь –  не верь, но вот как Бог свят, и что Христос есть Господь, клянусь, что, я хоть  и усмехнулся сейчас ее высшим чувствам, но знаю, что я в миллион раз ничтожнее  душой, чем она, и что эти лучшие чувства ее – искренни, как у небесного ангела!  В том и трагедия, что я знаю это наверно. Что в том, что человек капельку  декламирует? Разве я не декламирую? А ведь искренен же я, искренен. Что же  касается Ивана, то ведь я же понимаю, с каким проклятием должен он смотреть  теперь на природу, да еще при его-то уме! Кому, чему отдано предпочтение?  Отдано извергу, который и здесь, уже женихом будучи, и когда на него все  глядели, удержать свои дебоширства не мог, – я это при невесте-то, при  невесте-то! И вот такой как я предпочтен, а он отвергается. Но для чего же? А  для того, что девица из благодарности жизнь и судьбу свою изнасиловать хочет!  Нелепость! Я Ивану в этом смысле ничего и никогда не говорил, Иван разумеется  мне тоже об этом никогда ни полслова, ни малейшего намека; но судьба свершится  и достойный станет на место, а недостойный скроется в переулок навеки, – в  грязный свой переулок, в возлюбленный и свойственный ему переулок, и там, в  грязи и вони, погибнет добровольно и с наслаждением. Заврался я что-то, слова у  меня все износились, точно наобум ставлю, но так как я определил, так тому и  быть. Потону в переулке, а она выйдет за Ивана.     

–  Брат, постой, – с чрезвычайным беспокойством опять прервал Алеша, – ведь тут  всё-таки одно дело ты мне до сих пор не разъяснил: ведь ты жених, ведь ты  всё-таки жених? Как же ты хочешь порвать, если она, невеста, не хочет?     

–  Я жених, формальный и благословленный, произошло всё в Москве, по моем приезде,  с парадом, с образами, и в лучшем виде. Генеральша благословила и – веришь ли,  поздравила даже Катю: ты выбрала, говорит, хорошо, я вижу его насквозь. И  веришь ли, Ивана она не взлюбила и не поздравила. В Москве же я много и с Катей  переговорил, я ей всего себя расписал, благородно, в точности, в искренности.  Всё выслушала:     

 "Было  милое смущенье,    

 Были  нежные слова"...    

Ну,  слова-то были и гордые. Она вынудила у меня тогда великое обещание исправиться.  Я дал обещание. И вот...     

–  Что же?     

–  И вот я тебя кликнул и перетащил сюда сегодня, сегодняшнего числа, – запомни! –  с тем, чтобы послать тебя, и опять-таки сегодня же, к Катерине Ивановне, и...     

–  Что?     

–  Сказать ей, что я больше к ней не приду никогда, приказал дескать кланяться.     

–  Да разве это возможно?     

–  Да я потому-то тебя и посылаю вместо себя, что это невозможно, а то как же я  сам-то ей это скажу?     

–  Да куда же ты пойдешь?     

–  В переулок.     

–  Так это к Грушеньке! – горестно воскликнул Алеша, всплеснув руками. – Да неужто  же Ракитин в самом деле правду сказал? А я думал, что ты только так к ней  походил и кончил.     

–  Это жениху-то ходить? Да разве это возможно, да еще при такой невесте, и на  глазах у людей? Ведь честь-то у меня есть небось. Только что я стал ходить к Грушеньке,  так тотчас же и перестал быть женихом и честным человеком, ведь это я понимаю  же. Что ты смотришь? Я, видишь ли, сперва всего пошел ее бить. Я узнал и знаю  теперь достоверно, что Грушеньке этой был этим штабс-капитаном, отцовским  поверенным, вексель на меня передан, чтобы взыскала, чтоб я унялся и кончил.  Испугать хотели. Я Грушеньку и двинулся бить. Видал я ее и прежде мельком. Она  не поражает. Про старика купца знал, который теперь вдобавок и болен,  расслаблен лежит, но ей куш всё-таки оставит знатный. Знал тоже, что деньгу  нажить любит, наживает, на злые проценты дает, пройдоха, шельма, без жалости.  Пошел я бить ее, да у ней и остался. Грянула гроза, ударила чума, заразился и  заражен доселе, и знаю, что уж всё кончено, что ничего другого и никогда не  будет. Цикл времен совершен. Вот мое дело. А тогда вдруг как нарочно у меня в  кармане, у нищего, очутились три тысячи. Мы отсюда с ней в Мокрое, это двадцать  пять отсюда верст, цыган туда добыл, цыганок, шампанского, всех мужиков там  шампанским перепоил, всех баб и девок, двинул тысячами. Через три дня гол, но  сокол. Ты думал достиг чего сокол-то? Даже издали не показала. Я говорю тебе:  изгиб. У Грушеньки, шельмы, есть такой один изгиб тела, он и на ножке у ней  отразился, даже в пальчике-мизинчике на левой ножке отозвался. Видел и целовал,  но и только – клянусь! Говорит: "хочешь, выйду замуж, ведь ты нищий.  Скажи, что бить не будешь и позволишь всё мне делать, что я захочу, тогда может  и выйду", – смеется. И теперь смеется!     

Дмитрий  Федорович почти с какою-то яростью поднялся с места, он вдруг стал как пьяный.  Глаза его вдруг налились кровью.     

–  И ты в самом деле хочешь на ней жениться?     

–  Коль захочет, так тотчас же, а не захочет, и так останусь; у нее на дворе буду  дворником. Ты... ты, Алеша... – остановился он вдруг пред ним и, схватив его за  плечи, стал вдруг с силою трясти его: – да знаешь ли ты, невинный ты мальчик,  что всё это бред, немыслимый бред, ибо тут трагедия! Узнай же, Алексей, что я  могу быть низким человеком, со страстями низкими и погибшими, но вором,  карманным вором, воришкой по передним, Дмитрий Карамазов не может быть никогда.  Ну так узнай же теперь, что я воришка, я вор по карманам и по передним! Как раз  пред тем как я Грушеньку пошел бить, призывает меня в то самое утро Катерина Ивановна,  и в ужасном секрете, чтобы покамест никто не знал (для чего не знаю, видно так  ей было нужно), просит меня съездить в губернский город и там по почте послать  три тысячи Агафье Ивановне, в Москву, потому в город, чтобы здесь и не знали.  Вот с этими-то тремя тысячами в кармане я и очутился тогда у Грушеньки, на них  и в Мокрое съездили. Потом я сделал вид, что слетал в город, но расписки  почтовой ей не представил, сказал, что послал, расписку принесу, и до сих пор  не несу, забыл-с. Теперь, как ты думаешь, вот ты сегодня пойдешь и ей скажешь:  "приказали вам кланяться", а она тебе: "А деньги?" Ты еще  мог бы сказать ей: "это низкий сладострастник, и с неудержимыми чувствами  подлое существо. Он тогда не послал ваши деньги, а растратил, потому что  удержаться не мог как низкое животное, но всё-таки ты мог бы прибавить: зато он  не вор, вот ваши три тысячи, посылает обратно, пошлите сами Агафье Ивановне, а  сам велел кланяться. А теперь вдруг она: "а где деньги?"     

–  Митя, ты несчастен, да! Но всё же не столько, сколько ты думаешь, – не убивай  себя отчаянием, не убивай!     

–  А что ты думаешь, застрелюсь, как не достану трех тысяч отдать? В том-то и  дело, что не застрелюсь. Не в силах теперь, потом может быть, а теперь я к  Грушеньке пойду... Пропадай мое сало!     

–  А у ней?     

–  Буду мужем ее, в супруги удостоюсь, а коль придет любовник, выйду в другую  комнату. У ее приятелей буду калоши грязные обчищать, самовар раздувать, на  посылках бегать...     

–  Катерина Ивановна всё поймет, – торжественно проговорил вдруг Алеша, – поймет  всю глубину во всем этом горе и примирится. У нее высший ум, потому что нельзя  быть несчастнее тебя, она увидит сама.     

–  Не помирится она со всем, – осклабился Митя. – Тут, брат, есть нечто, с чем  нельзя никакой женщине примириться. А знаешь чтo всего лучше сделать?     

–  Чтo?     

–  Три тысячи ей отдать.     

–  Где же взять-то? Слушай, у меня есть две тысячи, Иван даст тоже тысячу, вот и  три, возьми и отдай.     

–  А когда они прибудут, твои три тысячи? Ты еще и несовершеннолетний вдобавок, а  надо непременно, непременно, чтобы ты сегодня уже ей откланялся, с деньгами или  без денег, потому что я дальше тянуть не могу, дело на такой точке стало.  Завтра уже поздно, поздно. Я тебя к отцу пошлю.     

–  К отцу?     

–  Да. к отцу прежде нее. У него три тысячи и спроси.     

–  Да ведь он, Митя, не даст.     

–  Еще бы дал, знаю, что не даст. Знаешь ты, Алексей, что значит отчаяние?     

–  Знаю.     

–  Слушай: юридически он мне ничего не должен. Всё я у него выбрал, всё, я это  знаю. Но ведь нравственно-то должен он мне. так иль не так? Ведь он с материных  двадцати восьми тысяч пошел и сто тысяч нажил. Пусть он мне даст только три  тысячи из двадцати восьми, только три, и душу мою из ада извлечет, и зачтется  это ему за многие грехи! Я же на этих трех тысячах, вот тебе великое слово, –  покончу, и не услышит он ничего обо мне более вовсе. В последний раз случай ему  даю быть отцом. Скажи ему, что сам Бог ему этот случай посылает.     

–  Митя, он ни за чтo не даст.     

–  Знаю, что не даст, в совершенстве знаю. А теперь особенно. Мало того, я вот что  еще знаю: теперь, на-днях только, всего только может быть вчера, он в первый  раз узнал серьезно (подчеркни серьезно), что Грушенька-то в самом деле может  быть не шутит и за меня замуж захочет прыгнуть. Знает он этот характер, знает  эту кошку. Ну так неужто уж он мне в добавок и деньги даст, чтоб этакому случаю  способствовать, тогда как сам он от нее без памяти? Но и этого еще мало, я еще  больше тебе могу привесть: я знаю, что у него уж дней пять как вынуты три  тысячи рублей, разменены в сотенные кредитки и упакованы в большой пакет, под  пятью печатями, а сверху красною тесемочкой накрест перевязаны. Видишь, как  подробно знаю! На пакете же надписано: "Ангелу моему Грушеньке, коли  захочет придти", сам нацарапал, в тишине и в тайне, и никто-то не знает,  что у него деньги лежат, кроме лакея Смердякова, в честность которого он верит  как в себя самого. Вот он уж третий аль четвертый день Грушеньку ждет,  надеется, что придет за пакетом, дал он ей знать, а та знать дала, что  "может-де и приду". Так ведь если она придет к старику, разве я могу  тогда жениться на ней? Понимаешь теперь, зачем значит я здесь на секрете сижу и  чтo именно сторожу?     

–  Ее?     

–  Ее. У этих шлюх, здешних хозяек, нанимает каморку Фома. Фома из наших мест, наш  бывший солдат. Он у них прислуживает, ночью сторожит, а днем тетеревей ходит  стрелять, да тем и живет. Я у него тут и засел; ни ему ни хозяйкам секрет  неизвестен, то-есть чтo я здесь сторожу.     

–  Один Смердяков знает?     

–  Он один. Он мне и знать даст, коль та к старику придет.     

–  Это он тебе про пакет рассказал?     

–  Он. Величайший секрет. Даже Иван не знает ни о деньгах, ни о чем. А старик  Ивана в Чермашню посылает на два, на три дня прокатиться: объявился покупщик на  рощу срубить ее за восемь тысяч, вот и упрашивает старик Ивана: "помоги,  дескать, съезди сам" денька на два, на три, значит. Это он хочет, чтобы  Грушенька без него пришла.     

–  Стало быть он и сегодня ждет Грушеньку?     

–  Нет, сегодня она не придет, есть приметы. Наверно не придет! – крикнул вдруг  Митя. – Так и Смердяков полагает. Отец теперь пьянствует, сидит за столом с  братом Иваном. Сходи, Алексей, спроси у него эти три тысячи...     

–  Митя, милый, что с тобой! – воскликнул Алеша, вскакивая с места и всматриваясь  в исступленного Дмитрия Федоровича. Одно мгновение он думал, что тот помешался.      

–  Что ты? Я не помешан в уме, – пристально и даже как-то торжественно смотря,  произнес Дмитрий Федорович. – Не бось, я тебя посылаю к отцу и знаю, чтo  говорю: я чуду верю.     

–  Чуду?     

–  Чуду промысла Божьего. Богу известно мое сердце, он видит всё мое отчаяние. Он  всю эту картину видит. Неужели он попустит совершиться ужасу? Алеша, я чуду  верю, иди!     

–  Я пойду. Скажи, ты здесь будешь ждать?     

–  Буду, понимаю, что не скоро, что нельзя этак придти и прямо бух! Он теперь  пьян. Буду ждать и три часа, и четыре, и пять, и шесть, и семь, но только знай,  что сегодня, хотя бы даже в полночь, ты явишься к Катерине Ивановне, с деньгами  или без денег, и скажешь: велел вам кланяться. Я именно хочу, чтобы ты этот  стих сказал: "велел дескать кланяться".     

–  Митя! а вдруг Грушенька придет сегодня... не сегодня, так завтра, аль  послезавтра?     

–  Грушенька? Подсмотрю, ворвусь и помешаю...     

–  А если...     

–  А коль если, так убью. Так не переживу.     

–  Кого убьешь?     

–  Старика. Ее не убью.     

–  Брат, что ты говоришь!     

–  Я ведь не знаю, не знаю... Может быть не убью, а может убью. Боюсь, что  ненавистен он вдруг мне станет своим лицом в ту самую минуту. Ненавижу я его  кадык, его нос, его глаза, его бесстыжую насмешку. Личное омерзение чувствую.  Вот этого боюсь. Вот и не удержусь...     

–  Я пойду, Митя. Я верю, что Бог устроит, как знает лучше, чтобы не было ужаса.     

–  А я буду сидеть и чуда ждать. Но если не свершится, то...     

Алеша  задумчивый направился к отцу.     

 VI. СМЕРДЯКОВ.    

     

Он  и вправду застал еще отца за столом. Стол же был по всегдашнему обыкновению  накрыт в зале, хотя в доме находилась и настоящая столовая. Эта зала была самая  большая в доме комната, с какою-то старинною претензией меблированная. Мебель  была древнейшая, белая, с красною, ветхою, полушелковою обивкой. В простенках  между окон вставлены были зеркала в вычурных рамах старинной резьбы, тоже белых  с золотом. На стенах, обитых белыми бумажными и во многих местах уже  треснувшими обоями, красовались два большие портрета, – одного какого-то князя,  лет тридцать назад бывшего генерал-губернатором местного края, и какого-то  архиерея давно уже тоже почившего. В переднем углу помещалось несколько икон,  пред которыми на ночь зажигалась лампадка... не столько из благоговения,  сколько для того, чтобы комната на ночь была освещена. Федор Павлович ложился  по ночам очень поздно, часа в три, в четыре утра, а до тех пор всё бывало ходит  по комнате или сидит в креслах и думает. Такую привычку сделал. Ночевал он  нередко совсем один в доме, отсылая слуг во флигель, но большею частью с ним  оставался по ночам слуга Смердяков, спавший в передней на залавке. Когда вошел  Алеша, весь обед был уже покончен, но подано было варенье и кофе. Федор  Павлович любил после обеда сладости с коньячком. Иван Федорович находился тут  же за столом и тоже кушал кофе. Слуги Григорий и Смердяков стояли у стола. И  господа, и слуги были в видимом и необыкновенно веселом одушевлении. Федор  Павлович громко хохотал и смеялся; Алеша еще из сеней услышал его визгливый,  столь знакомый ему прежде смех, и тотчас же заключил, по звукам смеха, что отец  еще далеко не пьян, а пока лишь всего благодушествует.     

–  Вот и он, вот и он! – завопил Федор Павлович, вдруг страшно обрадовавшись  Алеше. – Присоединяйся к нам, садись, кофейку, – постный, ведь, постный, да  горячий, да славный! Коньячку не приглашаю, ты постник, а хочешь, хочешь? Нет,  я лучше тебе ликерцу дам, знатный! – Смердяков, сходи в шкаф, на второй полке  направо, вот ключи, живей!     

Алеша  стал было от ликера отказываться.     

–  Всё равно подадут не для тебя, так для нас, – сиял Федор Павлович. – Да постой,  ты обедал аль нет?     

–  Обедал, – сказал Алеша, съевший, по правде, всего только ломоть хлеба и  выпивший стакан квасу на игуменской кухне. – Вот я кофе горячего выпью с  охотой.     

–  Милый! Молодец! Он кофейку выпьет. Не подогреть ли? Да нет, и теперь кипит. Кофе  знатный, Смердяковский. На кофе, да на кулебяки Смердяков у меня артист, да на  уху еще, правда. Когда-нибудь на уху приходи, заранее дай знать... Да постой,  постой, ведь я тебе давеча совсем велел сегодня же переселиться с тюфяком и  подушками? Тюфяк-то притащил? хе-хе-хе!..     

–  Нет, не принес, – усмехнулся и Алеша.     

–  А, испугался, испугался-таки давеча, испугался? Ах ты, голубчик, да я ль тебя  обидеть могу. Слушай, Иван, не могу я видеть, как он этак смотрит в глаза и  смеется, не могу. Утроба у меня вся начинает на него смеяться, люблю его!  Алешка, дай я тебе благословение родительское дам. Алеша встал, но Федор  Павлович успел одуматься.     

–  Нет, нет, я только теперь перекрещу тебя, вот так, садись. Ну, теперь тебе  удовольствие будет, и именно на твою тему. Насмеешься. У нас Валаамова ослица  заговорила, да как говорит-то, как говорит!     

Валаамовою  ослицей оказался лакей Смердяков. Человек еще молодой, всего лет двадцати  четырех, он был страшно нелюдим и молчалив. Не то чтобы дик или чего-нибудь  стыдился, нет, характером он был напротив надменен и как будто всех презирал.  Но вот и нельзя миновать, чтобы не сказать о нем хотя двух слов, и именно  теперь. Воспитали его Марфа Игнатьевна и Григорий Васильевич, но мальчик рос  "безо всякой благодарности", как выражался о нем Григорий, мальчиком  диким и смотря на свет из угла. В детстве он очень любил вешать кошек и потом  хоронить их с церемонией. Он надевал для этого простыню, что составляло в роде  как бы ризы, и пел и махал чем-нибудь над мертвою кошкой, как будто кадил. Всё  это потихоньку, в величайшей тайне. Григорий поймал его однажды на этом  упражнении и больно наказал розгой. Тот ушел в угол и косился оттуда с неделю.  "Не любит он нас с тобой, этот изверг", говорил Григорий Марфе  Игнатьевне, "да и никого не любит. Ты разве человек", обращался он  вдруг прямо к Смердякову, – "ты не человек, ты из банной мокроты завелся,  вот ты кто"... Смердяков, как оказалось впоследствии, никогда не мог  простить ему этих слов. Григорий выучил его грамоте и, когда минуло ему лет двенадцать,  стал учить священной истории. Но дело кончилось тотчас же ничем. Как-то  однажды, всего только на втором иль на третьем уроке, мальчик вдруг усмехнулся.      

–  Чего ты? – спросил Григорий, грозно выглядывая на него из-под очков.     

–  Ничего-с. Свет создал Господь Бог в первый день, а солнце, луну и звезды на  четвертый день. Откуда же свет-то сиял в первый день?     

Григорий  остолбенел. Мальчик насмешливо глядел на учителя. Даже было во взгляде его  что-то высокомерное. Григорий не выдержал. "А вот откуда!" крикнул он  и неистово ударил ученика по щеке. Мальчик вынес пощечину, не возразив ни  слова, но забился опять в угол на несколько дней. Как раз случилось так, что  через неделю у него объявилась падучая болезнь в первый раз в жизни, не  покидавшая его потом во всю жизнь. Узнав об этом, Федор Павлович как будто  вдруг изменил на мальчика свой взгляд. Прежде он как-то равнодушно глядел на  него, хотя никогда не бранил и встречая всегда давал копеечку. В благодушном  настроении иногда посылал со стола мальчишке чего-нибудь сладенького. Но тут,  узнав о болезни, решительно стал о нем заботиться, пригласил доктора, стал было  лечить, но оказалось, что вылечить невозможно. Средним числом припадки  приходили по разу в месяц, и в разные сроки. Припадки тоже бывали разной силы, –  иные легкие, другие очень жестокие. Федор Павлович запретил наистрожайше  Григорию наказывать мальчишку телесно и стал пускать его к себе на верх. Учить  его чему бы то ни было тоже пока запретил. Но раз, когда мальчику было уже лет  пятнадцать, заметил Федор Павлович, что тот бродит около шкафа с книгами, и  сквозь стекло читает их названия. У Федора Павловича водилось книг довольно,  томов сотня слишком, но никто никогда не видал его самого за книгой. Он тотчас  же передал ключ от шкафа Смердякову: "Ну и читай, будешь библиотекарем,  чем по двору шляться, садись да читай. Вот прочти эту", и Федор Павлович  вынул ему Вечера на хуторе близ Диканьки.     

Малый  прочел, но остался недоволен, ни разу не усмехнулся, напротив кончил  нахмурившись.     

–  Что ж? Не смешно? – спросил Федор Павлович. Смердяков молчал.     

–  Отвечай, дурак.     

–  Про неправду всё написано, – ухмыляясь прошамкал Смердяков.     

–  Ну и убирайся к чорту, лакейская ты душа. Стой, вот тебе Всеобщая История  Смарагдова, тут уж всё правда, читай.     

Но  Смердяков не прочел и десяти страниц из Смарагдова, показалось скучно. Так и  закрылся опять шкаф с книгами. В скорости Марфа и Григорий доложили Федору  Павловичу, что в Смердякове мало-по-малу проявилась вдруг ужасная какая-то  брезгливость: сидит за супом, возьмет ложку и ищет-ищет в супе, нагибается,  высматривает, почерпнет ложку и подымет на свет.     

–  Таракан, что ли? – спросит бывало Григорий.     

–  Муха, может, – заметит Марфа.     

Чистоплотный  юноша никогда не отвечал, но и с хлебом, и с мясом, и со всеми кушаньями  оказалось то же самое: подымет бывало кусок на вилке на свет, рассматривает  точно в микроскоп, долго бывало решается и наконец-то решится в рот отправить.  "Вишь барченок какой объявился", бормотал на него глядя Григорий.  Федор Павлович, услышав о новом качестве Смердякова, решил немедленно, что быть  ему поваром, и отдал его в ученье в Москву. В ученьи он пробыл несколько лет и  воротился сильно переменившись лицом. Он вдруг как-то необычайно постарел,  совсем даже несоразмерно с возрастом сморщился, пожелтел, стал походить на  скопца. Нравственно же воротился почти тем же самым как и до отъезда в Москву:  всё так же был нелюдим и ни в чьем обществе не ощущал ни малейшей надобности.  Он и в Москве, как передавали потом, всё молчал; сама же Москва его как-то  чрезвычайно мало заинтересовала, так что он узнал в ней разве кое-что, на всё  остальное и внимания не обратил. Был даже раз в театре, но молча и с  неудовольствием воротился. Зато прибыл к нам из Москвы в хорошем платье, в  чистом сюртуке и белье, очень тщательно вычищал сам щеткой свое платье  неизменно по два раза в день, а сапоги свои опойковые, щегольские, ужасно любил  чистить особенною английскою ваксой так чтоб они сверкали как зеркало. Поваром  он оказался превосходным. Федор Павлович положил ему жалованье, и это жалованье  Смердяков употреблял чуть не в целости на платье, на помаду, на духи и проч. Но  женский пол он, кажется, так же презирал, как и мужской, держал себя с ним  степенно, почти недоступно. Федор Павлович стал поглядывать на него и с  некоторой другой точки зрения. Дело в том, что припадки его падучей болезни  усилились, и в те дни кушанье готовилось уже Марфой Игнатьевной, что было  Федору Павловичу вовсе не на руку.     

–  С чего у тебя припадки-то чаще? – косился он иногда на нового повара,  всматриваясь в его лицо. – Хоть бы ты женился на какой-нибудь, хочешь женю?..     

Но  Смердяков на эти речи только бледнел от досады, но ничего не отвечал. Федор  Павлович отходил, махнув рукой. Главное, в честности его он был уверен и это  раз навсегда, в том, что он не возьмет ничего и не украдет. Раз случилось, что  Федор Павлович, пьяненький, обронил на собственном дворе в грязи, три радужные  бумажки, которые только что получил и хватился их на другой только день: только  что бросился искать по карманам, а радужные вдруг уже лежат у него все три на  столе. Откуда? Смердяков поднял и еще вчера принес. "Ну, брат, я таких как  ты не видывал", отрезал тогда Федор Павлович и подарил ему десять рублей.  Надо прибавить, что не только в честности его он был уверен, но почему-то даже  и любил его, хотя малый и на него глядел так же косо, как и на других, и всё  молчал. Редко бывало заговорит. Если бы в то время кому-нибудь вздумалось  спросить, глядя на него: чем этот парень интересуется и что всего чаще у него  на уме, то право невозможно было бы решить это, на него глядя. А между тем он  иногда в доме же, аль хоть на дворе или на улице случалось останавливался,  задумывался и стоял так по десятку даже минут. Физиономист, вглядевшись в него,  сказал бы, что тут ни думы, ни мысли нет. а так какое-то созерцание. У  живописца Крамского есть одна замечательная картина, под названием Созерцатель:  изображен лес зимой, и в лесу, на дороге, в оборванном кафтанишке и лаптишках  стоит один-одинешенек, в глубочайшем уединении забредший мужиченко, стоит и как  бы задумался, но он не думает, а что-то "созерцает". Если б его  толкнуть, он вздрогнул бы и посмотрел на вас точно проснувшись, но ничего не  понимая. Правда, сейчас бы и очнулся, а спросили бы его, о чем он это стоял и  думал, то наверно бы ничего не припомнил, но зато наверно бы затаил в себе то  впечатление, под которым находился во время своего созерцания. Впечатления же  эти ему дороги, и он наверно их копит, неприметно и даже не сознавая, – для  чего и зачем, конечно, тоже не знает: может вдруг, накопив впечатлений за  многие годы, бросит всё и уйдет в Иерусалим скитаться и спасаться, а, может, и  село родное вдруг спалит, а может быть случится и то и другое вместе.  Созерцателей в народе довольно. Вот одним из таких созерцателей был наверно и  Смердяков, и наверно тоже копил впечатления свои с жадностью, почти сам еще не  зная зачем.     

 VII.  КОНТРОВЕРЗА.    

     

Но  Валаамова ослица вдруг заговорила. Тема случилась странная: Григорий поутру,  забирая в лавке у купца Лукьянова товар, услышал от него об одном русском  солдате, что тот, где-то далеко на границе, у азиятов, попав к ним в плен и  будучи принуждаем ими под страхом мучительной и немедленной смерти отказаться  от христианства и перейти в ислам, не согласился изменить своей вере и принял  муки, дал содрать с себя кожу и умер, славя и хваля Христа, – о каковом подвиге  и было напечатано как раз в полученной в тот день газете. Об этом вот и  заговорил за столом Григорий. Федор Павлович любил и прежде, каждый раз после  стола, за дессертом, посмеяться и поговорить хотя бы даже с Григорием. В этот  же раз был в легком и приятно раскидывающемся настроении. Попивая коньячок и  выслушав сообщенное известие, он заметил, что такого солдата следовало бы  произвести сейчас же во святые и снятую кожу его препроводить в какой-нибудь  монастырь: "То-то народу повалит и денег". Григорий поморщился, видя,  что Федор Павлович нисколько не умилился, а по всегдашней привычке своей  начинает кощунствовать. Как вдруг Смердяков, стоявший у двери, усмехнулся.  Смердяков весьма часто и прежде допускался стоять у стола, то-есть под конец  обеда. С самого же прибытия в наш город Ивана Федоровича стал являться к обеду  почти каждый раз.     

–  Ты чего? – спросил Федор Павлович, мигом заметив усмешку и поняв конечно, что  относится она к Григорию.     

–  А я насчет того-с, – заговорил вдруг громко и неожиданно Смердяков, – что если  этого похвального солдата подвиг был и очень велик-с, то никакого опять-таки  по-моему не было бы греха и в том, если б и отказаться при этой случайности от  Христова примерно имени и от собственного крещения своего, чтобы спасти тем  самым свою жизнь для добрых дел, коими в течение лет и искупить малодушие.     

–  Это как же не будет греха? Врешь, за это тебя прямо в ад и там как баранину  поджаривать станут, – подхватил Федор Павлович.     

И  вот тут-то и вошел Алеша. Федор Павлович, как мы видели, ужасно обрадовался  Алеше.     

–  На твою тему, на твою тему! – радостно хихикал он, усаживая Алешу слушать.     

–  Насчет баранины это не так-с, да и ничего там за это не будет-с, да и не должно  быть такого, если по всей справедливости, – солидно заметил Смердяков.     

–  Как так по всей справедливости, – крикнул еще веселей Федор Павлович,  подталкивая коленом Алешу.     

–  Подлец он, вот он кто! – вырвалось вдруг у Григория. Гневно посмотрел он  Смердякову прямо в глаза.     

–  Насчет подлеца повремените-с, Григорий Васильевич, – спокойно и сдержанно  отразил Смердяков, – а лучше рассудите сами, что раз я попал к мучителям рода  христианского в плен и требуют они от меня имя Божие проклясть и от святого  крещения своего отказаться, то я вполне уполномочен в том собственным  рассудком, ибо никакого тут и греха не будет.     

–  Да ты уж это говорил, ты не расписывай, а докажи!– кричал Федор Павлович.     

–  Бульйонщик! – прошептал Григорий презрительно.     

–  Насчет бульйонщика тоже повремените-с, а не ругаясь рассудите сами, Григорий  Васильевич. Ибо едва только я скажу мучителям: "Нет, я не христианин и  истинного Бога моего проклинаю", как тотчас же я самым высшим Божьим судом  немедленно и специально становлюсь анафема проклят и от церкви святой отлучен  совершенно как бы иноязычником, так даже, что в тот же миг-с, – не то что как  только произнесу, а только что помыслю произнести, так что даже самой четверти  секунды тут не пройдет-с, как я отлучен, – так или не так, Григорий Васильевич?      

Он  с видимым удовольствием обращался к Григорию, отвечая в сущности на одни лишь  вопросы Федора Павловича и очень хорошо понимая это, но нарочно делая вид, что  вопросы эти как будто задает ему Григорий.     

–  Иван! – крикнул вдруг Федор Павлович, – нагнись ко мне к самому уху. Это он для  тебя всё это устроил, хочет, чтобы ты его похвалил. Ты похвали.     

Иван  Федорович выслушал совершенно серьезно восторженное сообщение папаши.     

–  Стой, Смердяков, помолчи на время, – крикнул опять Федор Павлович: – Иван,  опять ко мне к самому уху нагнись. Иван Федорович вновь с самым серьезнейшим  видом нагнулся.     

–  Люблю тебя так же как и Алешку. Ты не думай, что я тебя не люблю. Коньячку?     

–  Дайте. "Однако сам-то ты порядочно нагрузился", пристально поглядел  на отца Иван Федорович. Смердякова же он наблюдал с чрезвычайным любопытством,     

–  Анафема ты проклят и теперь, – разразился вдруг Григорий, – и как же ты после  того, подлец, рассуждать смеешь, если...     

–  Не бранись, Григорий, не бранись! – прервал Федор Павлович.     

–  Вы переждите, Григорий Васильевич, хотя бы самое даже малое время-с, и  прослушайте дальше, потому что я всего не окончил. Потому в самое то время, как  я Богом стану немедленно проклят-с, в самый, тот самый высший момент-с, я уже  стал всё равно, как бы иноязычником, и крещение мое с меня снимается и ни во  чтo вменяется, – так ли хоть это-с?     

–  Заключай, брат, скорей, заключай, – поторопил Федор Павлович, с наслаждением  хлебнув из рюмки.     

–  А коли я уж не христианин, то значит я и не солгал мучителям, когда они  спрашивали: "Христианин я или не христианин", ибо я уже был самим  Богом совлечен моего христианства, по причине одного лишь замысла и прежде чем  даже слово успел мое молвить мучителям. А коли я уже разжалован, то каким же  манером и по какой справедливости станут спрашивать с меня на том свете, как с  христианина, за то, что я отрекся Христа, тогда как я за помышление только  одно, еще до отречения, был уже крещения моего совлечен? Коли я уж не  христианин, значит я и не могу от Христа отрекнуться, ибо не от чего тогда мне  и отрекаться будет. С татарина поганого кто же станет спрашивать, Григорий  Васильевич, хотя бы и в небесах за то, что он не христианином родился и кто же  станет его за это наказывать, рассуждая, что с одного вола двух шкур не дерут.  Да и сам Бог вседержитель с татарина если и будет спрашивать, когда тот помрет,  полагаю каким-нибудь самым малым наказанием (так как нельзя же совсем не  наказать его), рассудив, что ведь не повинен же он в том, если от поганых  родителей поганым на свет произошел. Не может же Господь Бог насильно взять  татарина и говорить про него, что и он был христианином? Ведь значило бы тогда,  что Господь вседержитель скажет сущую неправду. А разве может Господь  вседержитель неба и земли произнести ложь, хотя бы в одном только каком-нибудь  слове-с?     

Григорий  остолбенел и смотрел на оратора, выпучив глаза. Он хоть и не понимал хорошо,  что говорят, но что-то из всей этой дребедени вдруг понял, и остановился с  видом человека, вдруг стукнувшегося лбом об стену. Федор Павлович допил рюмку и  залился визгливым смехом.     

–  Алешка, Алешка, каково! Ах ты казуист! Это он был у иезуитов где-нибудь, Иван.  Ах ты иезуит смердящий; да кто же тебя научил? Но только ты врешь, казуист,  врешь, врешь и врешь. Не плачь, Григорий, мы его сею же минутой разобьем в дым  и прах. Ты мне вот что скажи, ослица: пусть ты пред мучителями прав, но ведь ты  сам-то в себе всё же отрекся от веры своей и сам же говоришь, что в тот же час  был анафема проклят, а коли раз уж анафема, так тебя за эту анафему по головке  в аду не погладят. Об этом ты как полагаешь, иезуит ты мой прекрасный?     

–  Это сумления нет-с, что сам в себе я отрекся, а всё же никакого и тут  специально греха не было-с, а коли был грешок, то самый обыкновенный весьма-с.     

–  Как так обыкновенный весьма-с!     

–  Врешь, пр-р-роклятый, – прошипел Григорий,     

–  Рассудите сами, Григорий Васильевич, – ровно и степенно, сознавая победу, но  как бы и великодушничая с разбитым противником, продолжал Смердяков, –  рассудите сами, Григорий Васильевич: ведь сказано же в писании, что коли имеете  веру хотя бы на самое малое даже зерно и при том скажете сей горе, чтобы  съехала в море, то и съедет ни мало не медля, по первому же вашему приказанию.  Что же, Григорий Васильевич, коли я неверующий, а вы столь верующий, что меня  беспрерывно даже ругаете, то попробуйте сами-с сказать сей горе, чтобы не то  чтобы в море (потому что до моря отсюда далеко-с), но даже хоть в речку нашу  вонючую съехала, вот чтo у нас за садом течет, то и увидите сами в тот же  момент, что ничего не съедет-с, а всё останется в прежнем порядке и целости,  сколько бы вы ни кричали-с. А это означает, что и вы не веруете, Григорий  Васильевич, надлежащим манером, а лишь других за то всячески ругаете.  Опять-таки и то взямши, что никто в наше время, не только вы-с, но и решительно  никто, начиная с самых даже высоких лиц до самого последнего мужика-с, не  сможет спихнуть горы в море, кроме разве какого-нибудь одного человека на всей  земле, много двух, да и то может где-нибудь там в пустыне египетской в секрете  спасаются, так что их и не найдешь вовсе, – то коли так-с, коли все остальные  выходят неверующие, то неужели же всех сих остальных, то-есть население всей  земли-с, кроме каких-нибудь тех двух пустынников, проклянет Господь и при  милосердии своем, столь известном, никому из них не простит? А потому и я  уповаю, что, раз усомнившись, буду прощен, когда раскаяния слезы пролью.     

–  Стой! – завизжал Федор Павлович в апофеозе восторга: – так двух-то таких, что  горы могут сдвигать, ты всё-таки полагаешь, что есть они? Иван, заруби черту,  запиши: весь русский человек тут сказался!     

–  Вы совершенно верно заметили, что это народная в вере черта, – с одобрительною  улыбкой согласился Иван Федорович.     

–  Соглашаешься! Значит, так, коли уж ты соглашаешься! Алешка, ведь правда? Ведь  совершенно русская вера такая?     

–  Нет, у Смердякова совсем не русская вера, – серьезно и твердо проговорил Алеша.      

–  Я не про веру его, я про эту черту, про этих двух пустынников, про эту одну  только черточку: ведь это же по-русски, по-русски?     

–  Да, черта эта совсем русская, – улыбнулся Алеша.     

–  Червонца стоит твое слово, ослица, и пришлю тебе его сегодня же, но в остальном  ты всё-таки врешь, врешь и врешь: знай, дурак, что здесь мы все от легкомыслия  лишь не веруем, потому что нам некогда: во-первых, дела одолели, а во-вторых,  времени Бог мало дал, всего во дню определил только двадцать четыре часа, так  что некогда и выспаться, не только покаяться. А ты-то там пред мучителями  отрекся, когда больше не о чем и думать-то было тебе как о вере и когда именно  надо было веру свою показать! Так ведь это, брат, составляет, я думаю?     

–  Составляет-то оно составляет, но рассудите сами, Григорий Васильевич, что ведь  тем более и облегчает, что составляет. Ведь коли бы я тогда веровал в самую во  истину, как веровать надлежит, то тогда действительно было бы грешно, если бы  муки за свою веру не принял и в поганую Магометову веру перешел. Но ведь до мук  и не дошло бы тогда-с, потому стоило бы мне в тот же миг сказать сей горе:  двинься и подави мучителя, то она бы двинулась и в тот же миг его придавила как  таракана, и пошел бы я как ни в чем не бывало прочь, воспевая и славя Бога. А  коли я именно в тот же самый момент это всё и испробовал и нарочно уже кричал  сей горе: подави сих мучителей, а та не давила, то как же скажите, я бы в то  время не усомнился, да еще в такой страшный час смертного, великого страха? И  без того уж знаю, что царствия небесного в полноте не достигну (ибо не  двинулась же по слову моему гора, значит не очень-то вере моей там верят, и не  очень уж большая награда меня на том свете ждет), для чего же я еще сверх того  и безо всякой уже пользы кожу с себя дам содрать? Ибо если бы даже кожу мою уже  до половины содрали со спины, то и тогда по слову моему или крику не двинулась  бы сия гора. Да в этакую минуту не только что сумление может найти, но даже от  страха и самого рассудка решиться можно, так что и рассуждать-то будет совсем  невозможно. А стало быть чем я тут выйду особенно виноват, если, не видя ни  там, ни тут своей выгоды, ни награды, хоть кожу-то по крайней мере свою  сберегу? А потому на милость Господню весьма уповая, питаюсь надеждой, что и  совсем прощен буду-с...     

 VIII. ЗА  КОНЬЯЧКОМ.    

     

Спор  кончился, но странное дело, столь развеселившийся Федор Павлович под конец  вдруг нахмурился. Нахмурился и хлопнул коньячку, и это уже была совсем лишняя рюмка.      

–  А убирайтесь вы, иезуиты, вон, – крикнул он на слуг.– Пошел, Смердяков. Сегодня  обещанный червонец пришлю, а ты пошел. Не плачь, Григорий, ступай к Марфе, она  утешит, спать уложит. Не дают канальи после обеда в тишине посидеть, –  досадливо отрезал он вдруг, когда тотчас же по приказу его удалились слуги. –  Смердяков за обедом теперь каждый раз сюда лезет, это ты ему столь любопытен,  чем ты его так заласкал? – прибавил он Ивану Федоровичу.     

–  Ровно ничем, – ответил тот, – уважать меня вздумал; это лакей и хам. Передовое  мясо, впрочем, когда срок наступит.     

–  Передовое?     

–  Будут другие и получше, но будут и такие. Сперва будут такие, а за ними  получше.     

–  А когда срок наступит?     

–  Загорится ракета, да и не догорит может быть. Народ этих бульйонщиков пока не  очень-то любит и слушать.     

–  То-то, брат, вот этакая Валаамова ослица думает, думает, да и чорт знает про  себя там до чего додумается.     

–  Мыслей накопит, – усмехнулся Иван.     

–  Видишь, я вот знаю, что он и меня терпеть не может, равно как и всех, и тебя  точно так же, хотя тебе и кажется, что он тебя "уважать вздумал".  Алешку подавно, Алешку он презирает. Да не украдет он, вот что, не сплетник он,  молчит, из дому copy не вынесет, кулебяки славно печет, да к тому же ко всему и  чорт с ним по правде-то, так стоит ли об нем говорить?     

–  Конечно, не стоит.     

–  А что до того, что он там про себя надумает, то русского мужика, вообще говоря,  надо пороть. Я это всегда утверждал. Мужик наш мошенник, его жалеть не стоит, и  хорошо еще, что дерут его иной раз и теперь. Русская земля крепка березой.  Истребят леса, пропадет земля русская. Я за умных людей стою. Мужиков мы драть  перестали, с большого ума, а те сами себя пороть продолжают. И хорошо делают. В  ту же меру мерится, в ту же и возмерится, или как это там... Одним словом,  возмерится. А Россия свинство. Друг мой, если бы ты знал, как я ненавижу  Россию... то-есть не Россию, а все эти пороки... а пожалуй, что и Россию. Tout  cela c'est de la cochonnerie. Знаешь, что люблю? Я люблю остроумие.     

–  Вы опять рюмку выпили. Довольно бы вам.     

–  Подожди, я еще одну, и еще одну, а там и покончу. Нет, постой, ты меня перебил.  В Мокром я проездом спрашиваю старика, а он мне: "Мы оченно, говорит,  любим пуще всего девок по приговору пороть, и пороть даем всё парням. После эту  же, которую ноне порол, завтра парень в невесты берет, так что оно самим  девкам, говорит, у нас повадно". Каковы маркизы де-Сады, а? А как хочешь,  оно остроумно. Съездить бы и нам поглядеть, а? Алешка, ты покраснел? Не  стыдись, детка. Жаль, что давеча я у игумена за обед не сел да монахам про  мокрых девок не рассказал. Алешка, не сердись, что я твоего игумена давеча  разобидел. Меня, брат, зло берет. Ведь коли Бог есть. существует, – ну конечно  я тогда виноват и отвечу, а коли нет его вовсе то, так ли их еще надо, твоих  отцов-то? Ведь с них мало тогда головы срезать, потому что они развитие  задерживают. Веришь ты, Иван, что это меня в моих чувствах терзает. Нет, ты не  веришь, потому я вижу по твоим глазам. Ты веришь людям, что я всего только шут.  Алеша, веришь, что я не всего только шут?     

–  Верю, что не всего только шут.     

–  И верю, что веришь, и искренно говоришь. Искренно смотришь и искренно говоришь.  А Иван нет. Иван высокомерен... А всё-таки я бы с твоим монастырьком покончил.  Взять бы всю эту мистику да разом по всей русской земле и упразднить, чтоб  окончательно всех дураков обрезонить. А серебра-то, золота сколько бы на  монетный двор поступило!     

–  Да зачем упразднять, – сказал Иван.     

–  А чтоб истина скорей воссияла, вот зачем.     

–  Да ведь коль эта истина воссияет, так вас же первого сначала ограбят, а  потом... упразднят.     

–  Ба! А ведь пожалуй ты прав. Ах я ослица, – вскинулся вдруг Федор Павлович,  слегка ударив себя по лбу. – Ну, так пусть стоит твой монастырек, Алешка, коли  так. А мы умные люди будем в тепле сидеть да коньячком пользоваться. Знаешь ли,  Иван, что это самим Богом должно быть непременно нарочно так устроено? Иван,  говори: есть Бог или нет? Стой: наверно говори, серьезно говори! Чего опять  смеешься?     

–  Смеюсь я тому, как вы сами давеча остроумно заметили о вере Смердякова в  существование двух старцев, которые могут горы сдвигать.     

–  Так разве теперь похоже?     

–  Очень.     

–  Ну так значит и я русский человек, и у меня русская черта, и тебя, философа,  можно тоже на своей черте поймать в этом же роде. Хочешь, поймаю. Побьемся об  заклад, что завтра же поймаю. А всё-таки говори: есть Бог или нет? Только  серьезно! Мне надо теперь серьезно.     

–  Нет, нету Бога.     

–  Алешка, есть Бог?     

–  Есть Бог.     

–  Иван, а бессмертие есть, ну там какое-нибудь, ну хоть маленькое, малюсенькое?     

–  Нет и бессмертия.     

–  Никакого?     

–  Никакого.     

–  То-есть совершеннейший нуль или нечто. Может быть нечто какое-нибудь есть? Всё  же ведь не ничто!     

–  Совершенный нуль.     

–  Алешка, есть бессмертие?     

–  Есть.     

–  А Бог и бессмертие?     

–  И Бог и бессмертие. В Боге и бессмертие.     

–  Гм. Вероятнее, что прав Иван. Господи, подумать только о том, сколько отдал  человек веры, сколько всяких сил даром на эту мечту, и это столько уж тысяч  лет! Кто же это так смеется над человеком? Иван? В последний раз и решительно:  есть Бог или нет? Я в последний раз!     

–  Ив последний раз нет.     

–  Кто же смеется над людьми, Иван?     

–  Чорт, должно быть, – усмехнулся Иван Федорович.     

–  А чорт есть?     

–  Нет, и чорта нет.     

–  Жаль. Чорт возьми, что б я после того сделал с тем, кто первый выдумал Бога!  Повесить его мало на горькой осине.     

–  Цивилизации бы тогда совсем не было, если бы не выдумали Бога.     

–  Не было бы? Это без Бога-то?     

–  Да. И коньячку бы не было. А коньяк всё-таки у вас взять придется.     

–  Постой, постой, постой, милый, еще одну рюмочку. Я Алешу оскорбил. Ты не  сердишься, Алексей? Милый Алексейчик ты мой, Алексейчик!     

–  Нет, не сержусь. Я ваши мысли знаю. Сердце у вас лучше головы.     

–  У меня-то сердце лучше головы? Господи, да еще кто это говорит? Иван, любишь ты  Алешку?     

–  Люблю.     

–  Люби. (Федор Павлович сильно хмелел.) – Слушай, Алеша, я старцу твоему давеча  грубость сделал. Но я был в волнении. А ведь в старце этом есть остроумие, как  ты думаешь, Иван?     

–  Пожалуй что и есть.     

– Есть, есть, il y a du Piron la-dedans. Это иезуит, русский то-есть. Как  у благородного существа, в нем это затаенное негодование кипит на то, что надо  представляться... святыню на себя натягивать.     

–  Да ведь он же верует в Бога.     

–  Ни на грош. А ты не знал? Да он всем говорит это сам, то-есть не всем, а всем  умным людям, которые приезжают. Губернатору Шульцу он прямо отрезал: credo, да  не знаю во что.     

–  Неужто?     

–  Именно так. Но я его уважаю. Есть в нем что-то Мефистофельское или лучше из  Героя нашего времени... Арбенин, али как там... то-есть, видишь, он  сладострастник; он до того сладострастник, что я бы и теперь за дочь мою  побоялся, аль за жену, если бы к нему исповедываться пошла. Знаешь, как начнет  рассказывать... Третьего года он нас зазвал к себе на чаек, да с ликерцем  (барыни ему ликер присылают), да как пустился расписывать старину, так мы  животики надорвали... Особенно как одну расслабленную излечил. "Если бы  ноги не болели, я бы вам, говорит, протанцовал один танец". А, каков?  "Наафонил я, говорит, на своем веку не мало". Он у Демидова купца  шестьдесят тысяч тяпнул.     

–  Как, украл?     

–  Тот ему как доброму человеку привез: "сохрани, брат, у меня на-завтра  обыск". А тот и сохранил. "Ты ведь на церковь, говорит,  пожертвовал". Я ему говорю: подлец ты, говорю. Нет, говорит, не подлец, а  я широк... А впрочем это не он... Это другой. Я про другого сбился... и не  замечаю. Ну, вот еще, рюмочку и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего  ты не остановил меня, Иван... и не сказал, что вру?     

–  Я знал, что вы сами остановитесь.     

–  Врешь, это ты по злобе на меня, по единственной злобе. Ты меня презираешь. Ты  приехал ко мне и меня в доме моем презираешь.     

–  Я и уеду; вас коньяк разбирает.     

–  Я тебя просил Христом-Богом в Чермашню съездить... на день, на два, а ты не  едешь.     

–  Завтра поеду, коли вы так настаиваете.     

–  Не поедешь. Тебе подсматривать здесь за мной хочется, вот тебе чего хочется,  злая душа, оттого ты и не поедешь?     

Старик  не унимался. Он дошел до той черточки пьянства, когда иным пьяным, дотоле  смирным, непременно вдруг захочется разозлиться и себя показать.     

–  Чтo ты глядишь на меня? Какие твои глаза? Твои глаза глядят на меня и говорят  мне: "Пьяная ты харя". Подозрительные твои глаза, презрительные твои  глаза... Ты себе на уме приехал. Вот Алешка смотрит, и глаза его сияют. Не  презирает меня Алеша. Алексей, не люби Ивана...     

–  Не сердитесь на брата! Перестаньте его обижать, – вдруг настойчиво произнес  Алеша.     

–  Ну что ж, я пожалуй. Ух, голова болит. Убери коньяк, Иван, третий раз говорю. –  Он задумался и вдруг длинно и хитро улыбнулся: – Не сердись, Иван, на старого  мозгляка. Я знаю, что ты не любишь меня, только всё-таки не сердись. Не за что  меня и любить-то. В Чермашню съездишь, я к тебе сам приеду, гостинцу привезу. Я  тебе там одну девчоночку укажу, я ее там давно насмотрел. Пока она еще босоножка.  Не пугайся босоножек, не презирай – перлы!..     

И  он чмокнул себя в ручку.     

–  Для меня, – оживился он вдруг весь, как будто на мгновение отрезвев, только что  попал на любимую тему, – для меня... Эх вы, ребята! Деточки, поросяточки вы  маленькие, для меня... даже во всю мою жизнь не было безобразной женщины, вот  мое правило! Можете вы это понять? Да где же вам понять: у вас еще вместо крови  молочко течет, не вылупились! По моему правилу во всякой женщине можно найти  чрезвычайно, чорт возьми, интересное, чего ни у которой другой не найдешь, –  только надобно уметь находить, вот где штука! Это талант! Для меня мовешек не  существовало: уж одно то, что она женщина, уж это одно половина всего... да где  вам это понять! Даже вьельфильки и в тех иногда отыщешь такое, что только диву  дашься на прочих дураков, как это ей состариться дали и до сих пор не заметили!  Босоножку и мовешку надо сперва-наперво удивить – вот как надо за нее браться.  А ты не знал? Удивить ее надо до восхищения, до пронзения, до стыда, что в такую  чернявку как она такой барин влюбился. Истинно славно, что всегда есть и будут  хамы да баре на свете, всегда тогда будет и такая поломоечка, и всегда ее  господин, а ведь того только и надо для счастья жизни! Постой... слушай,  Алешка, я твою мать покойницу всегда удивлял, только в другом выходило роде.  Никогда бывало ее не ласкаю, а вдруг, как минутка-то наступит, – вдруг пред нею  так весь и рассыплюсь, на коленях ползаю, ножки целую и доведу ее всегда,  всегда, – помню это как вот сейчас, – до этакого маленького такого смешка,  рассыпчатого, звонкого, не громкого, нервного, особенного. У ней только он и  был. Знаю бывало что так у ней всегда болезнь начиналась, что завтра же она  кликушей выкликать начнет, и что смешок этот теперешний, маленький, никакого восторга  не означает, ну да ведь хоть и обман да восторг. Вот оно чтo значит свою  черточку во всем уметь находить! Раз Белявский, – красавчик один тут был и  богач, за ней волочился и ко мне наладил ездить, – вдруг у меня же и дай мне  пощечину, да при ней. Так она, этакая овца – да я думал она изобьет меня за эту  пощечину, ведь как напала: "Ты, говорит, теперь битый, битый, ты пощечину  от него получил! Ты меня, говорит, ему продавал... Да как он смел тебя ударить  при мне! И не смей ко мне приходить никогда, никогда! Сейчас беги, вызови его  на дуэль"... Так я ее тогда в монастырь для смирения возил, отцы святые ее  отчитывали. Но вот тебе Бог, Алеша, не обижал я никогда мою кликушечку! Раз  только, разве один, еще в первый год: молилась уж она тогда очень, особенно Богородичные  праздники наблюдала и меня тогда от себя в кабинет гнала. Думаю, дай-ка выбью я  из нее эту мистику! "Видишь, говорю, видишь, вот твой образ, вот он, вот я  его сниму. Смотри же, ты его за чудотворный считаешь, а я вот сейчас на него  при тебе плюну, и мне ничего за это не будет!..." Как она увидела, Господи,  думаю: убьет она меня теперь, а она только вскочила, всплеснула руками, потом  вдруг закрыла руками лицо, вся затряслась и пала на пол... так и опустилась...  Алеша, Алеша! Чтo с тобой, чтo с тобой!     

Старик  вскочил в испуге. Алеша с самого того времени, как он заговорил о его матери,  мало-по-малу стал изменяться в лице. Он покраснел, глаза его загорелись, губы  вздрогнули... Пьяный старикашка брызгался слюной и ничего не замечал до той  самой минуты, когда с Алешей вдруг произошло нечто очень странное, а именно с  ним вдруг повторилось точь-в-точь то же самое, что сейчас только он рассказал  про "кликушу". Алеша вдруг вскочил из-за стола, точь-в-точь как по  рассказу мать его, всплеснул руками, потом закрыл ими лицо, упал как  подкошенный на стул и так и затрясся вдруг весь от истерического припадка  внезапных, сотрясающих и неслышных слез. Необычайное сходство с матерью  особенно поразило старика.     

–  Иван, Иван! скорей ему воды. Это как она, точь-в-точь как она, как тогда его  мать! Вспрысни его изо рта водой, я так с той делал. Это он за мать свою, за  мать свою... – бормотал он Ивану.     

–  Да ведь и моя, я думаю, мать, его мать была, как вы полагаете? – вдруг с  неудержимым гневным презрением прорвался Иван. Старик вздрогнул от его  засверкавшего взгляда. Но тут случилось нечто очень странное, правда на одну  секунду: у старика действительно кажется выскочило из ума соображение, что мать  Алеши была и матерью Ивана...     

–  Как так твоя мать? – пробормотал он, не понимая. – Ты за что это? Ты про какую  мать... да разве она... Ах, чорт! Да ведь она и твоя! Ах, чорт! Ну это, брат,  затмение как никогда, извини, а я думал, Иван... Хе-хе-хе! – Он остановился.  Длинная, пьяная, полубессмысленная усмешка раздвинула его лицо. И вот вдруг в  это самое мгновение раздался в сенях страшный шум и гром, послышались неистовые  крики, дверь распахнулась и в залу влетел Дмитрий Федорович. Старик бросился к  Ивану в испуге:     

–  Убьет, убьет! Не давай меня, не давай! – выкрикивал он, вцепившись в полу  сюртука Ивана Федоровича.     

 IX.  СЛАДОСТРАСТНИКИ.    

     

Сейчас  вслед за Дмитрием Федоровичем вбежали в залу и Григорий со Смердяковым. Они же  в сенях и боролись с ним, не впускали его (вследствие инструкции самого Федора  Павловича, данной уже несколько дней назад). Воспользовавшись тем, что Дмитрий  Федорович, ворвавшись в залу, на минуту остановился, чтоб осмотреться. Григорий  обежал стол, затворил на обе половинки противоположные входным двери залы,  ведшие во внутренние покои, и стал пред затворенною дверью, раздвинув обе руки  крестом и готовый защищать вход так-сказать до последней капли. Увидав это,  Дмитрий не вскрикнул, а даже как бы взвизгнул и бросился на Григория.     

–  Значит она там! Ее спрятали там! Прочь подлец! – Он рванул было Григория, но тот  оттолкнул его. Вне себя от ярости, Дмитрий размахнулся и изо всей силы ударил  Григория. Старик рухнулся как подкошенный, а Дмитрий, перескочив через него,  вломился в дверь. Смердяков оставался в зале, на другом конце, бледный и  дрожащий, тесно прижимаясь к Федору Павловичу.     

–  Она здесь, – кричал Дмитрий Федорович, – я сейчас сам видел, как она повернула  к дому, только я не догнал. Где она? Где она?     

Непостижимое  впечатление произвел на Федора Павловича этот крик: "Она здесь!" Весь  испуг соскочил с него.     

–  Держи, держи его! – завопил он и ринулся вслед за Дмитрием Федоровичем.  Григорий меж тем поднялся с полу, но был еще как бы вне себя. Иван Федорович и  Алеша побежали вдогонку за отцом. В третьей комнате послышалось, как вдруг  что-то упало об пол, разбилось и зазвенело: это была большая стеклянная ваза  (не из дорогих) на мраморном пьедестале, которую, пробегая мимо, задел Дмитрий  Федорович.     

–  Ату его! – завопил старик. – Караул!.. Иван Федорович и Алеша догнали-таки  старика и силою воротили в залу.     

–  Чего гонитесь за ним! Он вас и впрямь там убьет! – гневно крикнул на отца Иван  Федорович.     

–  Ваничка, Лешечка, она стало быть здесь, Грушенька здесь, сам, говорит, видел,  что пробежала...     

Он  захлебывался. Он не ждал в этот раз Грушеньки, и вдруг известие, что она здесь,  разом вывело его из ума. Он весь дрожал, он как бы обезумел.     

–  Да ведь вы видели сами, что она не приходила! – кричал Иван.     

–  А может через тот вход?     

–  Да ведь он заперт, тот вход, а ключ у вас...     

Дмитрий  вдруг появился опять в зале. Он конечно нашел тот вход запертым, да и  действительно ключ от запертого входа был в кармане у Федора Павловича. Все  окна во всех комнатах были тоже заперты; ни откуда стало быть не могла пройти  Грушенька и ни откуда не могла выскочить.     

–  Держи его! – завизжал Федор Павлович, только что завидел опять Дмитрия, – он  там в спальне у меня деньги украл! – И вырвавшись от Ивана он опять бросился на  Дмитрия. Но тот поднял обе руки и вдруг схватил старика за обе последние космы  волос его, уцелевшие на висках, дернул его и с грохотом ударил об пол. Он успел  еще два или три раза ударить лежачего каблуком по лицу. Старик пронзительно  застонал. Иван Федорович, хоть и не столь сильный, как брат Дмитрий, обхватил  того руками и изо всей силы оторвал от старика. Алеша всею своею силенкой тоже  помог ему, обхватив брата спереди.     

–  Сумасшедший, ведь ты убил его! – крикнул Иван.     

–  Так ему и надо! – задыхаясь воскликнул Дмитрий. – А не убил, так еще приду  убить. Не устережете!     

–  Дмитрий! Иди отсюда вон сейчас! – властно вскрикнул Алеша.     

–  Алексей! Скажи ты мне один, тебе одному поверю: была здесь сейчас она или не  была? Я ее сам видел, как она сейчас мимо плетня из переулка в эту сторону  проскользнула. Я крикнул, она убежала...     

–  Клянусь тебе, она здесь не была, и никто здесь не ждал ее вовсе!     

–  Но я ее видел... Стало быть она... Я узнаю сейчас, где она... Прощай, Алексей!  Езопу теперь о деньгах ни слова, а к Катерине Ивановне сейчас же и непременно:  "кланяться велел, кланяться велел, кланяться! Именно кланяться и  раскланяться!" Опиши ей сцену.     

Тем  временем Иван и Григорий подняли старика и усадили в кресла. Лицо его было  окровавлено, но сам он был в памяти и с жадностью прислушивался к крикам  Дмитрия. Ему всё еще казалось, что Грушенька вправду где-нибудь в доме. Дмитрий  Федорович ненавистно взглянул на него уходя.     

–  Не раскаиваюсь за твою кровь! – воскликнул он, – берегись, старик, береги  мечту, потому что и у меня мечта! Проклинаю тебя сам и отрекаюсь от тебя  совсем...     

Он  выбежал из комнаты.     

–  Она здесь, она верно здесь! Смердяков, Смердяков, – чуть слышно хрипел старик,  пальчиком маня Смердякова.     

–  Нет ее здесь, нет, безумный вы старик,– злобно закричал на него Иван. – Ну, с  ним обморок! Воды, полотенце! Поворачивайся, Смердяков!     

Смердяков  бросился за водой. Старика наконец раздели, снесли в спальню и уложили в  постель. Голову обвязали ему мокрым полотенцем. Ослабев от коньяку, от сильных  ощущений и от побоев, он мигом, только что коснулся подушки, завел глаза и  забылся. Иван Федорович и Алеша вернулись в залу. Смердяков выносил черепки  разбитой вазы, а Григорий стоял у стола, мрачно потупившись.     

–  Не намочить ли и тебе голову и не лечь ли тебе тоже в постель, – обратился к  Григорию Алеша. – Мы здесь за ним посмотрим; брат ужасно больно ударил тебя...  по голове.     

–  Он меня дерзнул! – мрачно и раздельно произнес Григорий.     

–  Он и отца "дерзнул", не то что тебя! – заметил, кривя рот, Иван  Федорович.     

–  Я его в корыте мыл... он меня дерзнул! – повторял Григорий.     

–  Чорт возьми, если б я не оторвал его, пожалуй он бы так и убил. Много ли надо  Езопу? – прошептал Иван Федорович Алеше.     

–  Боже сохрани! – воскликнул Алеша.     

–  А зачем сохрани? – всё тем же шопотом продолжал Иван, злобно скривив лицо. –  Один гад съест другую гадину, обоим туда и дорога!     

Алеша  вздрогнул.     

–  Я, разумеется, не дам совершиться убийству, как не дал и сейчас. Останься тут,  Алеша, я выйду походить по двору, у меня голова начала болеть.     

Алеша  пошел в спальню к отцу и просидел у его изголовья за ширмами около часа. Старик  вдруг открыл глаза и долго молча смотрел на Алешу, видимо припоминая и  соображая. Вдруг необыкновенное волнение изобразилось в его лице.     

–  Алеша, – зашептал он опасливо, – где Иван?     

–  На дворе, у него голова болит. Он нас стережет.     

–  Подай зеркальце, вон там стоит, подай!     

Алеша  подал ему маленькое складное кругленькое зеркальце, стоявшее на комоде. Старик  погляделся в него: распух довольно сильно нос, и на лбу над левою бровью был  значительный багровый подтек.     

–  Чтo говорит Иван? Алеша, милый, единственный сын мой, я Ивана боюсь; я Ивана  больше, чем того, боюсь. Я только тебя одного не боюсь...     

–  Не бойтесь и Ивана. Иван сердится, но он вас защитит.     

–  Алеша, а тот-то? К Грушеньке побежал! Милый ангел, скажи правду: была давеча  Грушенька, али нет?     

–  Никто ее не видал. Это обман, не была!     

–  Ведь Митька-то на ней жениться хочет, жениться!     

–  Она за него не пойдет.     

–  Не пойдет, не пойдет, не пойдет, не пойдет, ни за что не пойдет!.. – радостно  так весь и встрепенулся старик, точно ничего ему не могли сказать в эту минуту  отраднее. В восхищении он схватил руку Алеши и крепко прижал ее к своему  сердцу. Даже слезы засветились в глазах его. – Образок-то, Божией-то Матери,  вот про который я давеча рассказал, возьми уж себе, унеси с собой. И в  монастырь воротиться позволяю... давеча пошутил, не сердись. Голова болит,  Алеша... Леша, утоли ты мое сердце, будь ангелом, скажи правду!     

–  Вы всё про то, была ли она или не была? – горестно проговорил Алеша.     

–  Нет, нет, нет, я тебе верю, а вот что: сходи ты к Грушеньке сам, али повидай ее  как; расспроси ты ее скорей, как можно скорей, угадай ты сам своим глазом: к  кому она хочет, ко мне аль к нему? Ась? Что? Можешь, аль не можешь?     

–  Коль ее увижу, то спрошу, – пробормотал было Алеша в смущении.     

–  Нет, она тебе не скажет, – перебил старик, – она егоза. Она тебя целовать  начнет и скажет, что за тебя хочет. Она обманщица, она бесстыдница, нет, тебе  нельзя к ней идти, нельзя!     

–  Да и не хорошо, батюшка, будет, не хорошо совсем.     

–  Куда он посылал-то тебя давеча, кричал: "сходи", когда убежал?     

–  К Катерине Ивановне посылал.     

–  За деньгами? Денег просить?     

–  Нет, не за деньгами.     

–  У него денег нет, нет ни капли. Слушай, Алеша, я полежу ночь и обдумаю, а ты  пока ступай. Может и ее встретишь... Только зайди ты ко мне завтра наверно  поутру; наверно. Я тебе завтра одно словечко такое скажу; зайдешь?     

–  Зайду.     

–  Коль придешь, сделай вид, что сам пришел, навестить пришел. Никому не говори,  что я звал. Ивану ни слова не говори.     

–  Хорошо.     

–  Прощай, ангел, давеча ты за меня заступился, век не забуду. Я тебе одно словечко  завтра скажу... только еще подумать надо...     

–  А как вы теперь себя чувствуете?     

–  Завтра же, завтра встану и пойду, совсем здоров, совсем здоров, совсем  здоров!..     

Проходя  по двору, Алеша встретил брата Ивана на скамье у ворот: тот сидел и вписывал  что-то в свою записную книжку карандашом. Алеша передал Ивану, что старик  проснулся в памяти, а его отпустил ночевать в монастырь.     

–  Алеша, я с большим удовольствием встретился бы с тобой завтра поутру, –  привстав приветливо проговорил Иван, – приветливость даже совсем для Алеши  неожиданная.     

–  Я завтра буду у Хохлаковых, – ответил Алеша. – Я у Катерины Ивановны может,  завтра тоже буду, если теперь не застану...     

–  А теперь всё-таки к Катерине Ивановне? Это "раскланяться-то,  раскланяться"? – улыбнулся вдруг Иван. Алеша смутился.     

–  Я, кажется, всё понял из давешних восклицаний и кой из чего прежнего. Дмитрий  наверно просил тебя сходить к ней и передать, что он... ну... ну одним словом,  "откланивается"?     

–  Брат! Чем весь этот ужас кончится у отца и Дмитрия? – воскликнул Алеша.     

–  Нельзя наверно угадать. Ничем может быть: расплывется дело. Эта женщина –  зверь. Во всяком случае старика надо в доме держать, а Дмитрия в дом не  пускать.     

–  Брат, позволь еще спросить: неужели имеет право всякий человек решать, смотря  на остальных людей: кто из них достоин жить и кто более не достоин?     

–  К чему же тут вмешивать решение по достоинству? Этот вопрос всего чаще решается  в сердцах людей совсем не на основании достоинств, а по другим причинам,  гораздо более натуральным. А насчет права, так кто же не имеет права желать?     

–  Не смерти же другого?     

–  А хотя бы даже и смерти? К чему же лгать пред собою, когда все люди так живут,  а пожалуй так и не могут иначе жить. Ты это насчет давешних моих слов о том,  что "два гада поедят друг друга"? Позволь и тебя спросить в таком  случае: считаешь ты и меня, как Дмитрия, способным пролить кровь Езопа, ну,  убить его, а?     

–  Что ты, Иван! Никогда и в мыслях этого у меня не было! Да и Дмитрия я не  считаю...     

–  Спасибо хоть за это, – усмехнулся Иван. – Знай, что я его всегда защищу. Но в  желаниях моих я оставляю за собою в данном случае полный простор. До свидания  завтра. Не осуждай и не смотри на меня, как на злодея, – прибавил он с улыбкою.      

Они  крепко пожали друг другу руки, как никогда еще прежде. Алеша почувствовал, что  брат сам первый шагнул к нему шаг и что сделал он это для чего-то, непременно с  каким-то намерением.     

 X. ОБЕ ВМЕСТЕ.    

     

Вышел  же Алеша из дома отца в состоянии духа разбитом и подавленном еще больше, чем  давеча, когда входил к отцу. Ум его был тоже как бы раздроблен и разбросан,  тогда как сам он вместе с тем чувствовал, что боится соединить разбросанное и  снять общую идею со всех мучительных противоречий, пережитых им в этот день.  Что-то граничило почти с отчаянием, чего никогда не бывало в сердце Алеши. Надо  всем стоял как гора, главный, роковой и неразрешимый вопрос: чем кончится у  отца с братом Дмитрием, пред этою страшною женщиной? Теперь уж он сам был  свидетелем. Он сам тут присутствовал и видел их друг пред другом. Впрочем  несчастным, вполне и страшно несчастным, мог оказаться лишь брат Дмитрий: его  сторожила несомненная беда. Оказались тоже и другие люди, до которых всё это  касалось, и может быть гораздо более, чем могло казаться Алеше прежде. Выходило  что-то даже загадочное. Брат Иван сделал к нему шаг, чего так давно желал  Алеша, и вот сам он отчего-то чувствует теперь, что его испугал этот шаг  сближения. А те женщины? Странное дело: давеча он направлялся к Катерине  Ивановне в чрезвычайном смущении, теперь же не чувствовал никакого; напротив,  спешил к ней, сам словно ожидая найти у ней указания. А однако передать ей  поручение было видимо теперь тяжелее, чем давеча: дело о трех тысячах было  решено окончательно, и брат Дмитрий, почувствовав теперь себя бесчестным и уже  безо всякой надежды, конечно не остановится более и ни пред каким падением. К  тому же еще велел передать Катерине Ивановне и только что происшедшую у отца  сцену.     

Было  уже семь часов и смеркалось, когда Алеша вошел к Катерине Ивановне, занимавшей  один очень просторный и удобный дом на Большой улице. Алеша знал, что она живет  с двумя тетками. Одна из них приходилась впрочем теткой лишь сестре Агафье  Ивановне; это была та бессловесная особа в доме ее отца, которая ухаживала за  нею там вместе с сестрой, когда она приехала к ним туда из института. Другая же  тетка была тонная и важная московская барыня, хотя и из бедных. Слышно было,  что обе они подчинялись во всем Катерине Ивановне и состояли при ней  единственно для этикета. Катерина же Ивановна подчинялась лишь своей  благодетельнице, генеральше, оставшейся за болезнию в Москве, и к которой она  обязана была посылать по два письма с подробными известиями о себе каждую  неделю.     

Когда  Алеша вошел в переднюю и попросил о себе доложить отворившей ему горничной, в  зале очевидно уже знали о его прибытии (может быть, заметили его из окна), но  только Алеша вдруг услышал какой-то шум, послышались чьи-то бегущие женские  шаги, шумящие платья, может быть выбежали две или три женщины. Алеше показалось  странным, что он мог произвести своим прибытием такое волнение. Его однако  тотчас же ввели в залу. Это была большая комната, уставленная элегантною и  обильною мебелью, совсем не по-провинциальному. Было много диванов и кушеток,  диванчиков, больших и маленьких столиков; были картины на стенах, вазы и лампы  на столах, было много цветов, был даже аквариум у окна. От сумерек в комнате  было несколько темновато. Алеша разглядел на диване, на котором очевидно сейчас  сидели, брошенную шелковую мантилью, а на столе пред диваном две недопитые чашки  шоколату, бисквиты, хрустальную тарелку с синим изюмом и другую с конфетами.  Кого-то угощали. Алеша догадался, что попал на гостей, и поморщился. Но в тот  же миг поднялась портьера и быстрыми спешными шагами вошла Катерина Ивановна, с  радостною восхищенною улыбкой, протягивая обе руки Алеше. В ту же минуту  служанка внесла и поставила на стол две зажженые свечи.     

–  Слава Богу, наконец-то и вы! Я одного только вас и молила у Бога весь день!  Садитесь.     

Красота  Катерины Ивановны еще и прежде поразила Алешу, когда брат Дмитрий, недели три  тому назад, привозил его к ней в первый раз представить и познакомить, по  собственному чрезвычайному желанию Катерины Ивановны. Разговор между ними в то  свидание впрочем не завязался. Полагая, что Алеша очень конфузится, Катерина  Ивановна как бы щадила его и всё время проговорила в тот раз с Дмитрием  Федоровичем. Алеша молчал, но многое очень хорошо разглядел. Его поразила  властность, гордая развязность, самоуверенность надменной девушки. И всё это  было несомненно, Алеша чувствовал, что он не преувеличивает. Он нашел, что  большие черные горящие глаза ее прекрасны и особенно идут к ее бледному, даже  несколько бледно-желтому продолговатому лицу. Но в этих глазах, равно как и в  очертании прелестных губ, было нечто такое, во что конечно можно было брату его  влюбиться ужасно, но что может быть нельзя было долго любить. Он почти прямо  высказал свою мысль Дмитрию, когда тот после визита пристал к нему, умоляя его  не утаить: какое он вынес впечатление, повидав его невесту.     

–  Ты будешь с нею счастлив, но может быть... не спокойно счастлив.     

–  То-то брат, такие такими и остаются, они не смиряются перед судьбой. Так ты  думаешь, что я не буду ее вечно любить?     

–  Нет, может быть, ты будешь ее вечно любить, но может быть не будешь с нею  всегда счастлив...     

Алеша  произнес тогда свое мнение краснея и досадуя на себя, что, поддавшись просьбам  брата, высказал такие "глупые" мысли. Потому что ему самому его  мнение показалось ужасна как глупым тот час же, как он его высказал. Да и  стыдна стало ему высказывать так властно мнение о женщине. Тем с большим  изумлением почувствовал он теперь при первом взгляде на выбежавшую к нему  Катерину Ивановну, что может быть тогда он очень ошибся. В этот раз лицо ее  сияло неподдельною простодушною добротой, прямою и пылкою искренностью. Изо  всей прежней "гордости и надменности", столь поразивших тогда Алешу,  замечалась теперь лишь одна смелая, благородная энергия и какая-то ясная,  могучая вера в себя. Алеша понял с первого взгляда на нее, с первых слов, что  весь трагизм ее положения относительно столь любимого ею человека для нее вовсе  не тайна, что она может быть уже знает всё, решительно всё. И однако же,  несмотря на то, было столько света в лице ее, столько веры в будущее, Алеша  почувствовал себя перед нею вдруг серьезно и умышленно виноватым. Он был  побежден и привлечен сразу. Кроме всего этого, он заметил с первых же слов ее,  что она. в каком-то сильном возбуждении, может быть очень в ней необычайном,–  возбуждении похожем почти даже на какой-то восторг.     

–  Я потому так ждала вас, что от вас от одного могу теперь узнать всю правду, –  ни от кого больше!     

–  Я пришел... – пробормотал Алеша, путаясь, – я... он послал меня...     

–  А, он послал вас, ну так я и предчувствовала. Теперь все знаю, всё!–  воскликнула Екатерина Ивановна с засверкавшими вдруг глазами. – Постойте,  Алексей Федорович, я вам заранее скажу, зачем я вас так ожидала. Видите, я  может быть гораздо более знаю, чем даже вы сами; мне не известий от вас нужно.  Мне вот что от вас нужно: мне надо знать ваше собственное личное последнее  впечатление о нем, мне нужно, чтобы вы мне рассказали в самом прямом  неприкрашенном, в грубом даже (о, во сколько хотите грубом!) виде – как вы сами  смотрите на него сейчас и на его положение после вашей с ним встречи сегодня?  Это будет может быть лучше, чем если б я сама к которой он не хочет больше  ходить, объяснилась с ним лично. Поняли вы, чего я от вас хочу? Теперь с чем же  он вас послал ко мне (я так и знала, что он вас пошлет!) – говорите просто,  самое последнее слово говорите!..     

–  Он приказал вам... кланяться, и что больше не придет никогда... а вам  кланяться.     

–  Кланяться? Он так и сказал, так и выразился?     

–  Да.     

–  Мельком, может быть, нечаянно, ошибся в слове, не то слово поставил, какое  надо?     

–  Нет, он велел именно, чтоб я передал это слово: "кланяться". Просил  раза три, чтоб я не забыл передать.     

Катерина  Ивановна вспыхнула.     

–  Помогите мне теперь, Алексей Федорович, теперь-то мне и нужна ваша помощь: я  вам скажу мою мысль, а вы мне только скажите на нее, верно или нет я думаю?  Слушайте, если б он велел мне кланяться мельком, не настаивая на передаче  слова, не подчеркивая слова, то это было бы всё... Тут был бы конец! Но если он  особенно настаивал на этом слове, если особенно поручал вам не забыть передать  мне этот поклон, – то стало быть он был в возбуждении, вне себя может быть?  Решился и решения своего испугался! Не ушел от меня твердым шагом, а полетел с  горы. Подчеркивание этого слова может означать одну браваду...     

–  Так, так! – горячо подтвердил Алеша, – мне самому так теперь кажется.     

–  А коли так, то он еще не погиб! Он только в отчаянии, но я еще могу спасти его.  Стойте: не передавал ли он вам что-нибудь о деньгах, о трех тысячах?     

–  Не только говорил, но это может быть всего сильнее убивало его. Он говорил, что  лишен теперь чести и что теперь уже всё равно, – с жаром ответил Алеша,  чувствуя всем сердцем своим, как надежда вливается в его сердце, и что в самом  деле может быть есть выход и спасение для его брата. – Но разве вы... про эти  деньги знаете? – прибавил он и вдруг осекся.     

–  Давно знаю, и знаю наверно. Я в Москве телеграммой спрашивала и давно знаю, что  деньги не получены. Он деньги не послал, но я молчала. В последнюю неделю я  узнала, как ему были и еще нужны деньги... Я поставила во всем этом одну только  цель: чтоб он знал к кому воротиться и кто его самый верный друг. Нет, он не  хочет верить, что я ему самый верный друг, не захотел узнать меня, он смотрит  на меня только как на женщину. Меня всю неделю мучила страшная забота: как бы  сделать, чтоб он не постыдился предо мной этой растраты трех тысяч? То-есть  пусть стыдится и всех и себя самого, но пусть меня не стыдится. Ведь Богу он  говорит же всё не стыдясь. Зачем же не знает до сих пор, сколько я могу для  него вынести? Зачем, зачем не знает меня, как он смеет не знать меня после  всего, что было? Я хочу его спасти навеки. Пусть он забудет меня, как свою  невесту! И вот он боится передо мной за честь свою! Ведь вам же, Алексей  Федорович, он не побоялся открыться? Отчего я до сих пор не заслужила того же?     

Последние  слова она произнесла в слезах; слезы брызнули из ее глаз.     

–  Я должен вам сообщить, – произнес тоже дрожащим голосом Алеша, – о том, что  сейчас было у него с отцом. – И он рассказал всю сцену, рассказал, что был  послан за деньгами, что тот ворвался, избил отца и после того особенно и  настоятельно, еще раз подтвердил ему, Алеше, идти "кланяться"... – Он  пошел к этой женщине... – тихо прибавил Алеша.     

–  А вы думаете, что я эту женщину не перенесу? Он думает, что я не перенесу? Но  он на ней не женится, – нервно рассмеялась она вдруг, – разве Карамазов может  гореть такою страстью вечно? Это страсть, а не любовь. Он не женится, потому  что она и не выйдет за него... – опять странно усмехнулась вдруг Катерина  Ивановна.     

–  Он может быть женится, – грустно проговорил Алеша, потупив глаза.     

–  Он не женится, говорю вам! Эта девушка – это ангел, знаете вы это? знаете вы  это! – воскликнула вдруг с необыкновенным жаром Катерина Ивановна. – Это самое  фантастическое из фантастических созданий! Я знаю, как она обольстительна, но я  знаю, как она и добра, тверда, благородна. Чего вы смотрите так на меня,  Алексей Федорович? Может быть удивляетесь моим словам, может быть не верите  мне? Аграфена Александровна, ангел мой! – крикнула она вдруг кому-то, смотря в  другую комнату, – подите к нам, это милый человек, это Алеша, он про наши дела  всё знает, покажитесь ему!     

–  А я только и ждала за занавеской, что вы позовете, – произнес нежный, несколько  слащавый даже, женский голос.     

Поднялась  портьера и... сама Грушенька, смеясь и радуясь, подошла к столу. В Алеше как  будто что передернулось. Он приковался к ней взглядом, глаз отвести не мог. Вот  она, эта ужасная женщина – "зверь", как полчаса назад вырвалось про  нее у брата Ивана. И однако же пред ним стояло, казалось бы, самое обыкновенное  и простое существо на взгляд, – добрая, милая женщина, положим, красивая,  но так похожая на всех других красивых, но "обыкновенных" женщин!  Правда, хороша она была очень, очень даже, – русская красота, так многими до  страсти любимая. Это была довольно высокого роста женщина, несколько пониже  однако Катерины Ивановны (та была уже совсем высокого роста), – полная, с  мягкими, как бы неслышными даже движениями тела, как бы тоже изнеженными до  какой-то особенной слащавой выделки как и голос ее. Она подошла не как Катерина  Ивановна – мощною бодрою походкой; напротив неслышно. Ноги ее на полу совсем не  было слышно. Мягко опустилась она в кресло, мягко прошумев своим пышным черным  шелковым платьем и изнеженно кутая свою белую, как кипень полную шею и широкие  плечи в дорогую черную шерстяную шаль. Ей было двадцать два года, и лицо ее  выражало точь-в-точь этот возраст. Она была очень бела лицом, с высоким  бледно-розовым оттенком румянца. Очертание лица ее было как бы слишком широко,  а нижняя челюсть выходила даже капельку вперед. Верхняя губа была тонка, а  нижняя, несколько выдавшаяся, была вдвое полнее и как бы припухла. Но  чудеснейшие, обильнейшие темнорусые волосы, темные соболиные брови и прелестные  серо-голубые глаза с длинными ресницами заставили бы непременно самого  равнодушного и рассеянного человека, даже где-нибудь в толпе, на гуляньи, в  давке, вдруг остановиться пред этим лицом и надолго запомнить его. Алешу  поразило всего более в этом лице его детское, простодушное выражение. Она  глядела как дитя, радовалась чему-то как дитя, она именно подошла к столу  "радуясь" и как бы сейчас чего-то ожидая с самым детским нетерпеливым  и доверчивым любопытством. Взгляд ее веселил душу, – Алеша это почувствовал.  Было и еще что-то в ней, о чем он не мог или не сумел бы дать отчет, но что  может быть и ему сказалось бессознательно, именно опять-таки эта мягкость,  нежность движений тела, эта кошачья неслышность этих движений. И однако ж это  было мощное и обильное тело. Под шалью сказывались широкие полные плечи,  высокая, еще совсем юношеская грудь. Это тело может быть обещало формы Венеры  Милосской, хотя непременно и теперь уже в несколько утрированной пропорции, –  это предчувствовалось. Знатоки русской женской красоты могли бы безошибочно  предсказать, глядя на Грушеньку, что эта свежая, еще юношеская красота к  тридцати годам потеряет гармонию, расплывется, самое лицо обрюзгнет, около глаз  и на лбу чрезвычайно быстро появятся морщиночки, цвет лица огрубеет,  побагровеет может быть, – одним словом, красота на мгновение, красота летучая,  которая так часто встречается именно у русской женщины. Алеша разумеется не  думал об этом, но хоть и очарованный, он, с неприятным каким-то ощущением и как  бы жалея, спрашивал себя: зачем это она так тянет слова и не может говорить  натурально? Она делала это очевидно находя в этом растягивании и в  усиленно-слащавом оттенении слогов и звуков красоту. Это была конечно лишь  дурная привычка дурного тона, свидетельствовавшая о низком воспитании, о пошло  усвоенном с детства понимании приличного. И однако же этот выговор и интонация  слов представлялись Алеше почти невозможным каким-то противоречием этому  детски-простодушному и радостному выражению лица, этому тихому, счастливому,  как у младенца сиянию глаз! Катерина Ивановна мигом усадила ее в кресло против  Алеши и с восторгом поцеловала ее несколько раз в ее смеющиеся губки. Она точно  была влюблена в нее.     

–  Мы в первый раз видимся, Алексей Федорович, – проговорила она в упоении; – я  захотела узнать ее, увидать ее, я хотела идти к ней, но она по первому желанию  моему пришла сама. Я так и знала, что мы с ней всё решим, всё! Так сердце  предчувствовало... Меня упрашивали оставить этот шаг, но я предчувствовала  исход и не ошиблась. Грушенька всё разъяснила мне, все свои намерения; она как  ангел добрый слетела сюда и принесла покой и радость...     

–  Не погнушались мной, милая, достойная барышня, – нараспев протянула Грушенька  всё с тою же милою, радостною улыбкой.     

–  И не смейте говорить мне такие слова, обаятельница, волшебница! Вами-то  гнушаться? Вот я нижнюю губку вашу еще раз поцелую. Она у вас точно припухла,  так вот чтоб она еще больше припухла, и еще, еще... Посмотрите как она смеется,  Алексей Федорович, сердце веселится, глядя на этого ангела... – Алеша краснел и  дрожал незаметною малою дрожью.     

–  Нежите вы меня, милая барышня, а я может и вовсе не стою ласки вашей.     

–  Не стоит! Она-то этого не стоит! – воскликнула опять с тем же жаром Катерина  Ивановна, – знайте, Алексей Федорович, что мы фантастическая головка, что мы  своевольное, но гордое-прегордое сердечко! Мы благородны, Алексей Федорович, мы  великодушны, знаете ли вы это? Мы были лишь несчастны. Мы слишком скоро готовы  были принести всякую жертву недостойному может быть или легкомысленному  человеку. Был один, один тоже офицер, мы его полюбили, мы ему всё принесли,  давно это было, пять лет назад, а он нас забыл, он женился. Теперь он овдовел,  писал, он едет сюда – и знайте, что мы одного его, одного его только любим до  сих пор и любили всю жизнь! Он приедет, и Грушенька опять будет счастлива, а  все пять лет эти она была несчастна. Но кто же попрекнет ее, кто может  похвалиться ее благосклонностью! Один этот старик безногий, купец, – но он был  скорей нашим отцом, другом нашим, оберегателем. Он застал нас тогда в отчаянии,  в муках, оставленную тем, кого мы так любили... да ведь она утопиться тогда  хотела, ведь старик этот спас ее, спас ее!     

–  Очень уж вы защищаете меня, милая барышня, очень уж вы во всем поспешаете, –  протянула опять Грушенька.     

–  Защищаю? Да нам ли защищать, да еще смеем ли мы тут защищать? Грушенька, ангел,  дайте мне вашу ручку, посмотрите на эту пухленькую, маленькую, прелестную  ручку, Алексей Федорович; видите ли вы ее, она мне счастье принесла и  воскресила меня, и я вот целовать ее сейчас буду, и сверху и в ладошку, вот,  вот и вот! – И она три раза как бы в упоении поцеловала действительно  прелестную, слишком может быть пухлую ручку Грушеньки. Та же, протянув эту  ручку, с нервным, звонким прелестным смешком следила за "милою  барышней", и ей видимо было приятно, что ее ручку так целуют. "Может  быть слишком уж много восторга", мелькнуло в голове у Алеши. Он покраснел.  Сердце его было всё время как-то особенно неспокойно.     

–  Не устыдите ведь вы меня, милая барышня, что ручку мою при Алексее Федоровиче  так целовали.     

–  Да разве я вас тем устыдить хотела? – промолвила несколько удивленно Катерина  Ивановна, – ах, милая, как вы меня дурно понимаете!     

–  Да вы-то меня может тоже не так совсем понимаете, милая барышня, я может  гораздо дурнее того чем у вас на виду. Я сердцем дурная, я своевольная. Я Дмитрия  Федоровича бедного из-за насмешки одной тогда заполонила.     

–  Но ведь теперь вы же его и спасете. Вы дали слово. Вы вразумите его, вы  откроете ему, что любите другого, давно, и который теперь вам руку свою  предлагает...     

–  Ах нет, я вам не давала такого слова. Вы это сами мне всё говорили, а я не  давала.     

–  Я вас не так стало быть поняла, – тихо и как бы капельку побледнев проговорила  Катерина Ивановна. – Вы обещали...     

–  Ах нет, ангел-барышня, ничего я вам не обещала, – тихо и ровно всё с тем же  веселым и невинным выражением перебила Грушенька. – Вот и видно сейчас,  достойная барышня, какая я пред вами скверная и самовластная. Мне что  захочется, так я так и поступлю. Давеча я может вам и пообещала что, а вот  сейчас опять думаю: вдруг он опять мне понравится, Митя-то, – раз уж мне ведь  он очень понравился, целый час почти даже нравился. Вот я может быть пойду да и  скажу ему сейчас, чтоб он у меня с сего же дня остался... Вот я какая  непостоянная...     

–  Давеча вы говорили... совсем не то... – едва прошептала Катерина Ивановна.     

–  Ах давеча! А ведь я сердцем нежная, глупая. Ведь подумать только, что он из-за  меня перенес! А вдруг домой приду да и пожалею его, – тогда что?     

–  Я не ожидала...     

–  Эх, барышня, какая вы предо мной добрая, благородная выходите. Вот вы теперь  пожалуй меня, этакую дуру, и разлюбите за мой характер. Дайте мне вашу милую  ручку, ангел-барышня, – нежно попросила она и как бы с благоговением взяла  ручку Катерины Ивановны. – Вот я, милая барышня, вашу ручку возьму и так же как  вы мне поцелую, Вы мне три раза поцеловали, а мне бы вам надо триста раз за это  поцеловать, чтобы сквитаться. Да так уж и быть, а затем пусть как Бог пошлет,  может я вам полная раба буду и во всем пожелаю вам рабски угодить. Как Бог  положит, пусть так оно и будет безо всяких между собой сговоров и обещаний.  Ручка-то, ручка-то у вас милая, ручка-то! Барышня вы милая, раскрасавица вы моя  невозможная!     

Она  тихо понесла эту ручку к губам своим, правда, с странною целью:  "сквитаться" поцелуями. Катерина Ивановна не отняла руки: она с  робкой надеждой выслушала последнее, хотя тоже очень странно выраженное  обещание Грушеньки "рабски" угодить ей; она напряженно смотрела ей в  глаза: она видела в этих глазах всё то же простодушное, доверчивое выражение,  всё ту же ясную веселость... "Она может быть слишком наивна!"  промелькнуло надеждой в сердце Катерины Ивановны. Грушенька меж тем как бы в  восхищении от "милой ручки", медленно поднимала ее к губам своим. Но  у самых губ она вдруг ручку задержала на два, на три мгновения, как бы раздумывая  о чем-то.     

–  А знаете чтo, ангел-барышня, – вдруг протянула она самым уже нежным и  слащавейшим голоском, – знаете чтo, возьму я да вашу ручку и не поцелую. – И  она засмеялась маленьким развеселым смешком.     

–  Как хотите... Чтo с вами? – вздрогнула вдруг Катерина Ивановна.     

–  А так и оставайтесь с тем на память, что вы-то у меня ручку целовали, а я у вас  нет. – Что-то сверкнуло вдруг в ее глазах. Она ужасно пристально глядела  на Катерину Ивановну.     

–  Наглая! – проговорила вдруг Катерина Ивановна, как бы вдруг что-то поняв, вся  вспыхнула и вскочила с места. Не спеша поднялась и Грушенька.     

–  Так я и Мите сейчас перескажу, как вы мне целовали ручку, а я-то у вас совсем  нет. А уж как он будет смеяться!     

–  Мерзавка, вон!     

–  Ах как стыдно, барышня, ах как стыдно, это вам даже и непристойно совсем, такие  слова, милая барышня.     

–  Вон, продажная тварь! – завопила Катерина Ивановна. Всякая черточка дрожала в  ее совсем исказившемся лице.     

–  Ну уж и продажная. Сами вы девицей к кавалерам за деньгами в сумерки хаживали,  свою красоту продавать приносили, ведь я же знаю.     

Катерина  Ивановна вскрикнула и бросилась было на нее, но ее удержал всею силой Алеша:     

–  Ни шагу, ни слова! Не говорите, не отвечайте ничего, она уйдет, сейчас уйдет!     

В  это мгновение в комнату вбежали на крик обе родственницы Катерины Ивановны,  вбежала и горничная. Все бросились к ней.     

–  И уйду, – проговорила Грушенька, подхватив с дивана мантилью. – Алеша, милый,  проводи-ка меня!     

–  Уйдите, уйдите поскорей! – сложил пред нею, умоляя, руки Алеша.     

–  Милый Алешинька, проводи! Я тебе дорогой хорошенькое-хорошенькое одно словцо  скажу! Я это для тебя, Алешинька, сцену проделала. Проводи, голубчик, после  понравится.     

Алеша  отвернулся, ломая руки. Грушенька, звонко смеясь, выбежала из дома.     

С  Катериной Ивановной сделался припадок. Она рыдала, спазмы душили ее. Все около  нее суетились.     

–  Я вас предупреждала, – говорила ей старшая тетка, – я вас удерживала от этого  шага... вы слишком пылки... разве можно было решиться на такой шаг! Вы этих  тварей не знаете, а про эту говорят, что она хуже всех... Нет, вы слишком  своевольны!     

–  Это тигр! – завопила Катерина Ивановна. – Зачем вы удержали меня, Алексей  Федорович, я бы избила ее, избила!     

Она  не в силах была сдерживать себя пред Алешей, может быть и не хотела сдерживаться.      

–  Ее нужно плетью, на эшафоте, чрез палача, при народе!.. Алеша попятился к  дверям.     

–  Но Боже! – вскрикнула вдруг Катерина Ивановна, всплеснув руками, – он-то! он  мог быть так бесчестен, так бесчеловечен! Ведь он рассказал этой твари о том,  что было там в тогдашний роковой, вечно проклятый, проклятый день!  "Приходили красу продавать, милая барышня!" Она знает! ваш брат  подлец, Алексей Федорович!     

Алеше  хотелось что-то сказать, но он не находил ни одного слова. Сердце его сжималось  до боли.     

–  Уходите, Алексей Федорович! мне стыдно, мне ужасно! завтра... умоляю вас на  коленях, придите завтра. Не осудите, простите, я не знаю что с собой еще  сделаю!     

Алеша  вышел на улицу как бы шатаясь. Ему тоже хотелось плакать как и ей. Вдруг его  догнала служанка.     

–  Барышня забыла вам передать это письмецо от госпожи Хохлаковой, оно у них с  обеда лежит.     

Алеша  машинально принял маленький розовый конвертик и сунул его, почти не сознавая, в  карман.     

 XI. ЕЩЕ ОДНА  ПОГИБШАЯ РЕПУТАЦИЯ.    

     

От  города до монастыря было не более версты с небольшим. Алеша спешно пошел по  пустынной в этот час дороге. Почти уже стала ночь, в тридцати шагах трудно уже  было различать предметы. На половине дороги приходился перекресток. На  перекрестке, под уединенною ракитой, завиделась какая-то фигура. Только что  Алеша вступил на перекресток, как фигура сорвалась с места, бросилась на него и  неистовым голосом прокричала:     

–  Кошелек или жизнь!     

–  Так это ты, Митя! – удивился сильно вздрогнувший, однако, Алеша.     

–  Ха-ха-ха! Ты не ожидал? Я думаю: где тебя подождать? У ее дома? Оттуда три  дороги, и я могу тебя прозевать. Надумал наконец дождаться здесь, потому что  здесь-то он пройдет непременно, другого пути в монастырь не имеется. Ну,  объявляй правду, дави меня как таракана... Да чтo с тобой?     

–  Ничего, брат... я так с испугу. Ах Дмитрий! Давеча эта кровь отца (Алеша  заплакал, ему давно хотелось заплакать, а теперь у него вдруг как бы что-то  порвалось в душе). – Ты чуть не убил его... проклял его... и вот теперь...  здесь... сейчас... ты шутишь шутки... кошелек или жизнь!     

–  А, да что ж? Неприлично что ли? Не идет к положению?     

–  Да нет... я так...     

–  Стой. Посмотри на ночь: видишь, какая мрачная ночь, облака-то, ветер какой  поднялся! Спрятался я здесь, под ракитой, тебя жду, и вдруг подумал (вот тебе Бог!):  да чего же больше маяться, чего ждать? Вот ракита, платок есть, рубашка есть,  веревку сейчас можно свить, помочи в придачу и – не бременить уж более землю,  не бесчестить низким своим присутствием! И вот слышу, ты идешь, – Господи,  "точно слетело что на меня вдруг: да ведь есть же стало быть человек,  которого и я люблю, ведь вот он, вот тот человечек, братишка мой милый, кого я  всех больше на свете люблю и кого я единственно люблю! И так я тебя полюбил,  так в эту минуту любил, что подумал: брошусь сейчас к нему на шею! Да глупая  мысль пришла: "повеселю его, испугаю". Я и закричал как дурак:  "кошелек"! Прости дурачеству – это только вздор, а на душе у меня...  тоже прилично... Ну да чорт, говори однако что там? Что она сказала? Дави меня,  рази меня, не щади! В исступление пришла?     

–  Нет, не то... Там было совсем не то, Митя. Там... Я там сейчас их обеих застал.      

–  Каких обеих?     

–  Грушеньку у Катерины Ивановны.     

Дмитрий  Федорович остолбенел.     

–  Невозможно! – вскричал он, – ты бредишь! Грушенька у ней!     

Алеша  рассказал все, что случилось с ним с самой той минуты, как вошел к Катерине  Ивановне. Он рассказывал минут десять, нельзя сказать, чтобы плавно и складно,  но, кажется, передал ясно, схватывая самые главные слова, самые главные  движения и ярко передавая, часто одною чертой, собственные чувства. Брат  Дмитрий слушал молча, глядел в упор со страшною неподвижностью, но Алеше ясно  было, что он уже всё понял, осмыслил весь факт. Но лицо его, чем дальше  подвигался рассказ, становилось не то что мрачным, а как бы грозным. Он  нахмурил брови, стиснул зубы, неподвижный взгляд его стал как бы еще  неподвижнее, упорнее, ужаснее... Тем неожиданнее было, когда вдруг с  непостижимою быстротой изменилось разом всё лицо его, доселе гневное и  свирепое, сжатые губы раздвинулись и Дмитрий Федорович залился вдруг самым  неудержимым, самым неподдельным смехом. Он буквально залился смехом, он долгое  время даже не мог говорить от смеха.     

–  Так и не поцеловала ручку! Так и не поцеловала, так и убежала! – выкрикивал он  в болезненном каком-то восторге, – в наглом восторге можно бы тоже сказать,  если бы восторг этот не был столь безыскусствен. – Так та кричала, что это  тигр! Тигр и есть! Так ее на эшафот надо? Да, да, надо бы, надо, я сам того  мнения, что надо, давно надо! Видишь ли, брат, пусть эшафот, но надо еще сперва  выздороветь. Понимаю царицу наглости, вся она тут, вся она в этой ручке  высказалась, инфернальница! Это царица всех инфернальниц, каких можно только  вообразить на свете! В своем роде восторг! Так она домой побежала? Сейчас я...  ах... Побегу-ка я к ней! Алешка, не вини меня, я ведь согласен, что ее  придушить мало...     

–  А Катерина Ивановна! – печально воскликнул Алеша.