1 2 3 
   
— Я спешу. — И добавил: — Я приезжий.
   
— Ну и что же? Это не даёт тебе права врываться в чужой разговор. Все спешат. И, между прочим, у каждого человека есть своя жизнь. Об этом всегда надо помнить. Женщина, которую ты сейчас прогнал, да, да, прогнал, я не боюсь резких слов, — нежнейшее существо, героиня! Она была балериной, и какой!
   
— Я не хотел её обидеть, — сказал я. — Просто у меня сегодня тяжёлый день.
   
— Вот-вот, я же говорю, ты эгоист! В первую очередь думаешь о себе. Она сняла трубку телефона и стала передавать всё об отце: и фамилию, и когда родился, и где жил последнее время. Выходит, она ко мне не придиралась, когда всё выспрашивала. Потом она подняла глаза, в них не было уже никаких электрических зарядов, и сказала: — Придёшь через двадцать минут.
   
Я отошёл в сторону и подумал: «Неплохо бы сейчас догнать балерину и вернуть её обратно. Пусть себе поговорят ещё немного, раз у них свободное время, раз им так интересно разговаривать про свои танцы». Потом посмотрел на толпы людей, шагающих по тротуару, и понял, что мне уже никогда её не найти. Стало как-то не по себе. Появился перед тобой человек и пропал. Ты его больше никогда не увидишь, и он, может быть, тебя не запомнил. А ты его запомнил, и тебе неприятно, что ты с ним плохо обошёлся.
   
Да, хорошо бы найти балерину, но разве в этой толпе кого-нибудь разыщешь? Здесь люди перед тобой пролетают, как падающие звёзды в небе. Мелькнут и пропадут навсегда. И мне вдруг стало не по себе. Показалось, что никогда не найти в этом чужом и громадном городе отца. Наскочил на меня страх. Вернуться бы к ребятам, и сразу всё стало бы просто и легко, и через какие-нибудь шесть часов я сидел бы в поезде и катил в Артек.
   
Ну нет, этого сделать я не мог, хоть убей, хоть разорви на мелкие кусочки, чтобы я отступил от своего. Вспомнил мать, вспомнил длинные зимние вечера, когда мы сидели вдвоём и она вдруг просто переставала разговаривать. Думала о чём-то своём и не разговаривала. А я тогда изо всех сил старался её развлечь и выдумывал для неё смешные истории и выполнял в одну секунду её приказы.
   
Решил вернуться к старику на сквер. Но старика уже не было. На самом краешке скамейки спиной ко мне сидела девушка. Я поставил вазу на скамейку и сел рядом.
   
— Здесь был старик, — сказал я. — Вы не видели, куда он ушёл?
   
— Не видела. — Она явно была не расположена к разговору.
   
— Жалко, — сказал я. — Интересный человек. Я хотел его к нам на целину пригласить.
   
— А ты что, с целины?
   
— Да. Из совхоза «Новый». У нас знаете какой совхоз? Лучший в республике. Нет, пожалуй, первый во всём Советском Союзе.
   
— Так уж и первый? — не поверила девушка.
   
— Конечно, первый. Вот я сегодня ехал в троллейбусе, и меня контролёр хотел отвести в милицию за то, что я был без билета. А почему я был без билета? Потому что у нас автобусы бесплатные. По привычке не взял билет.
   
— А что ещё удивительного в вашем совхозе?
   
— Разве всё сразу вспомнишь, — сказал я, а сам потихоньку, незаметно скосил на неё глаза: надо было решить, стоит ли на неё тратить порох. — Вы не немка?
   
— Почему немка? — удивилась девушка.
   
— Нет, я понимаю, что вы русская, но вы не учительница немецкого языка?
   
— Я врач, — сказала девушка.
   
— Вот здорово! — закричал я. — Нам знаете как врачи нужны? Позарез! — Неплохо бы её уговорить, очень неплохо. — У нас женщины нарасхват, сказал я. — Только приедут, сразу замуж выходят. Мужчин у нас много: трактористы, строители.
   
— А мне на мужчин наплевать.
   
— Каждую субботу в клубе танцы, — продолжал я. — Под радиолу.
   
Нет, танцы на неё тоже не подействовали. Удивительно, до чего трудно угодить человеку: одному подавай одно, другому совсем другое. Одни девчонки дня прожить не могут без танцев, прямо млеют от музыки, а другие презирают.
   
— Самое главное, — сказал я, — работать там, где ты нужен людям.
   
— Ты просто агитатор, — сказала девушка.
   
— Это не я, это наш директор так говорит. Он вам руки будет целовать, когда приедете.
   
— Куда это ты собралась ехать? — услышал я незнакомый голос.
   
Позади скамейки стоял мужчина. Молодой, высокий, ну прямо артист или спортсмен. Нетрудно было догадаться, кто это. Здесь уж ничего не скажешь, здесь надо молчать.
   
— Уезжаю в совхоз на целину, — сказала девушка.
   
— Ну, брось сердиться, — сказал мужчина. — Я взял билеты в кино.
   
— Пойдёшь один, — ответила девушка. — А мне надо собираться в дорогу.
   
Я подумал, что она шутит, но посмотрел ей в лицо и увидел, что она совсем не шутит. Глаза у неё вдруг стали узкие и злые. Не люблю я, когда люди ссорятся. Конечно, приятно, если бы она поехала к нам в совхоз: и Шерстнёв был бы рад, и все бы на каждом углу говорили, что Севка Щеглов привёз «врачиху», но всё равно я не любил, когда ссорились.
   
— А знаете что, — предложил я мужчине, — поезжайте вы к нам тоже. У нас для всех найдётся работа.
   
Он резко повернулся в мою сторону:
   
— Слушай, не лезь не в своё дело. И вообще катись отсюда подальше, пока не схватил по шее!
   
Я повернулся и пошёл. Потом вспомнил, что забыл вазу, и вернулся. Спокойно подошёл, взял вазу. Нарочно медленно так её брал, чтобы он не думал, что я испугался.
   
Плевать мне было на его угрозы — подумаешь, по шее! Легче всего дать другому по шее, если у тебя такой рост и такие длинные руки. Это не большая хитрость. Но только мне было обидно: думал, что девушка заступится за меня, а она даже бровью не повела. Не понимаю я таких людей, просто не понимаю. Хорошо, что она не приедет к нам в совхоз. Вот если бы меня кто-нибудь так обидел при Шерстнёве, он бы в обиду меня не дал.
   
Взял вазу и пошёл, потихоньку так пошёл. Думал, ну вдруг она окликнет меня и скажет: «Прости, парень, за грубость». Но никто меня не окликнул. На углу я оглянулся. Они уходили в противоположном направлении. И разговаривали и даже смеялись.
   
Я подождал, пока они отошли подальше, и крикнул:
   
— Мы ещё с вами встретимся… Вот я приведу отца…
   
Эх, жалко, что я не знал его имя, а то бы ославил на всю страну. Везде бы рассказывал, какой он «герой». Размахался руками. Потом я начал представлять себе, как встречу отца, пойду с ним гулять и случайно приведу сюда, а на этой скамейке будут сидеть и чирикать эти двое. Тогда-то он сразу станет повежливее: увидит отца и спрячет свои длинные руки. А я скажу: «Не трогай его, отец, видишь, у него губы дрожат от страха».
   
Самое главное — найти отца. Это было самое-самое главное. Тогда бы я успокоился, а то сейчас я совсем растерялся. Может быть, если бы я был девчонкой, я бы даже заплакал.
  
  
   
    
10
   
   
Прямо на меня из-за угла выскочила «Волга». Неизвестно, как я очутился на середине улицы. Я прыгнул в сторону, и машина повернула в ту же сторону. А в следующий момент она ударилась крылом о столб. Из машины выскочил шофёр и стал кричать диким голосом, что мне нужно оторвать уши, выпороть ремнём, обзывал дураком. Кричал, что из-за таких, как я, честные люди могут угодить в тюрьму.
   
Ну что он так кричит, точно я нарочно прыгнул под машину?
   
Вокруг нас собралась небольшая толпа. Только что во всём переулке не было ни одного человека, а тут, на тебе, уже стояла толпа.
   
Шофёр влез в машину и завёл мотор, а я потихоньку пошёл дальше. Честно говоря, я не прочь был пуститься бежать, чтобы поскорее скрыться из этого несчастного тупика. Но я боялся, что они тогда подумают, что я струсил.
   
И вдруг слышу — меня нагоняет машина. А я иду своей дорогой, делаю вид, что всё это ко мне не имеет никакого отношения. Губами шевелю, вроде песенку пою. А машина медленно едет рядом. Шофёр опустил боковое стекло и высунул голову.
   
— Ну, хватит притворяться! — У него было большое мрачное лицо и громкий голос. — Лучше полюбуйся на свою работёнку.
   
Я посмотрел: на переднем крыле была сильная вмятина. Краска в этом месте облупилась, и виднелось ржавое железо.
   
— Три годика проездил без единой аварии, — сказал шофёр. — А теперь влип. На двадцатку ты меня нагрел.
   
Я молча шёл рядом, от машины ведь не убежишь.
   
Наконец он отстал от меня, остановился, вылез из машины и стал снова рассматривать вмятину на крыле. А я пошёл дальше.
   
— Эй, малый! — крикнул шофёр. — Постой!
   
Я пошёл быстрее. Слышу, он догоняет меня. Тогда я припустил бегом, но не прошло и десяти секунд, как он схватил меня за шиворот.
   
— Легко ты решил отделаться! — крикнул он. — Я тебе покажу, я тебя проучу!
   
— Не имеете права! — крикнул я. Это было унизительно, он тащил меня за шиворот, точно я какой-то бандит.
   
— Ничего, ничего. Сейчас подъедем к твоим родителям, с них я получу денежки. — Он втолкнул меня в машину. — Где живёшь? — спросил он. — И не вздумай врать, а то я сейчас включу счётчик, и мы покатим за твой счёт. Ему понравилась эта идея, и он даже издал звук, что-то вроде смеха. — Ты тогда можешь весь день петлять, а домой меня приведёшь.
   
— Я живу не в Москве, — сказал я.
   
— А где же?
   
— На целине, в Алтайском крае.
   
— Ври, ври, да не завирай. Ишь, хитрая бестия, как ловко вывернулся. На патриотизме хочешь сыграть: целинник, хлебопашец, наш кормилец, мол, придётся тебе, дорогой дядя, меня простить.
   
— Честное слово, — сказал я. — Честное пионерское под салютом.
   
— Под салютом, говоришь? А что же ты делаешь в Москве, с кем ты приехал?
   
— Я проездом, еду в Артек.
   
— В Артек?
   
— Да. Знаете? Всесоюзный пионерский лагерь Артек.
   
— Я-то знаю, — ответил он. — Что же, ты едешь в Артек один?
   
— Нет, у нас целый отряд. И вожатая Наташа. Уезжаем в десять часов вечера, — сказал я. — А сейчас иду по личным делам.
   
Мы помолчали.
   
— Да, выходит, все же ты нагрел меня на двадцатку.
   
— У меня только три рубля. — Я вытащил три рубля и показал ему.
   
— Ну что ж, давай твои три рубля. — Он взял у меня деньги и положил в карман. — А теперь вываливайся и считай, что легко отделался.
   
Я открыл дверцу машины, взял вазу и вылез. Что теперь делать, неизвестно. Денег ни копейки, а мне надо доехать до новой квартиры отца, а потом добраться до Курского вокзала.
   
Нечего сказать, распорядился я деньгами: два рубля вбухал в вазу, а три рубля забрал шофёр. А ещё директор школы говорил: «Счастливый Щеглов!» Со стороны все счастливые. А где он, этот счастливый Щеглов, что-то его не видно. Может быть, наш директор счастливее меня, хотя он и оторвался от народа. Ему что, научится запоминать фамилии, и дело в шляпе. А мне теперь просто неизвестно, что делать.
   
Не успел я дойти до конца переулка, как шофёр снова догнал меня.
   
— Эй, путешественник, как там тебя? — крикнул он.
   
— Севка.
   
— Ну, так вот, Севка, три рубля маловато. У меня семья, детишки, им на лето надо дачу снимать.
   
— У меня больше нет. — Видно, он был здоровый жадюга. Ну конечно, я виноват, но я ему честно сказал, что у меня нет больше денег, а он не верит. — Вот только эта ваза. — Я показал ему на вазу.
   
— Ваза ничего. — Он посмотрел на моих петухов. Взял в руки и повертел: сначала на одного петуха посмотрел, потом на другого. — Для ребятишек ничего.
   
— Я не могу вам её отдать, — сказал я. — Везу в подарок одному человеку. — Взял вазу за край и потянул к себе. Он всё ещё не выпускал её из рук.
   
— Какому человеку? — спросил он.
   
— Чужому, просили передать, — ответил я.
   
Не хватало только, чтобы я приехал к отцу на этой разбитой машине.
   
— Вот что. — Он выпустил вазу из рук. — Садись-ка в машину. Поедем в гараж, там ты всё чин чином расскажешь нашему завгару, и он — официальное письмецо твоим родителям. А они нам — денежки.
   
— Пожалуйста, — сказал я. — Готов поехать к вашему завгару. Мне только надо выйти на углу, чтобы взять адрес в справочном.
   
Шофёр подозрительно посмотрел на меня, но на углу остановился.
   
— Вазу оставь, — сказал он.
   
Я ничего ему не ответил, раз он так унижается и трясётся из-за этих несчастных денег. Если бы у меня сейчас были деньги, к примеру сто рублей, я бы ему сразу отдал. Я бы ему тысячу рублей отдал, пусть радуется. И я стал думать, как я заработаю много-много денег и всё буду присылать, присылать ему эти деньги, пока он сам не откажется от них.
   
Подошёл к справочному и постучал в окошко.
   
— Вот твоя справка, — сказала женщина из справочного. У неё в руке была полоска бумаги. — Плати пять копеек.
   
Это для меня было как взрыв атомной бомбы. Она держала в руках тоненькую, почти папиросную бумажку с адресом моего отца, но я не мог её получить. У меня не было пяти копеек. Какие-то несчастные пять копеек, одна круглая монета, а где её взять?
   
— У меня нет денег, — сказал я.
   
— А зачем жы ты заказывал справку? — спросила она.
   
Я мог бы ей сказать, что у меня были деньги, когда я заказывал справку, а за эти двадцать минут я остался без денег. Мог бы рассказать про шофёра и про свои три рубля, но мне надоело унижаться и просить. Я стоял и молчал, понимал, что она сейчас разорвёт мою справку, а всё равно молчал.
   
— Возьми, — сказала она и протянула справку. — На проспект Вернадского надо ехать на метро до станции «Университет».
   
…На бумажке было написано: «Щеглов Михаил Иванович, 1930 года, проспект Вернадского, 16, подъезд 8, кв. 185». Я спрятал бумажку с адресом и вернулся в машину. Там уже сидел какой-то мужчина.
   
— Теряю из-за тебя время, — сказал шофёр.
   
Он крутнул ручку счётчика, машина тронулась, на счётчике стали быстро меняться цифры.
   
Все молчали. Я видел в шофёрское зеркальце лицо мужчины. Он надел большие роговые очки, достал из толстого портфеля газету и стал читать.
   
— Придётся ехать переулками, — сказал шофёр. — А то милиционер может задержать за аварийный вид. Всё из-за этого героя.
   
Мужчина оторвался от газеты. Теперь я увидел, что он читал газету «Советский спорт».
   
— Приехали, — сказал он. — Вот, вот около этого подъезда. — Ему трудно было выходить из машины. — А этого героя ремешком бы, ремешком.
   
Шофёр посчитал мелочь, которую ему уплатил этот пассажир, и сказал:
   
— Солидный человек. А то другой жмётся, считает, считает, копейка в копейку платит. А я думаю так: раз нет лишних денег, нечего лезть в такси.
   
— Это до революции воспитывали ремешком, — сказал я. И подумал: «Да, хорош ты гусь. Шерстнёв таких презирает».
   
Я теперь совсем почему-то перестал его бояться.
   
— Поехали, что ли, в ваш гараж, — сказал я. — У меня своих дел полно.
   
— Не хочется порожняком, — ответил он. — Может быть, подхватим какого-нибудь «чижика». А насчёт воспитания ремешком ты, пожалуй, прав. Нехороший этот метод, неправильный. У меня два сына, двойняшки; я их пальцем ни-ни. Убеждением действую.
   
Я промолчал, не хотелось с ним разговаривать.
   
— Свободно? — Перед машиной стоял высокий, худой мужчина. — Отвезёте на Сокол?
   
Он сел в машину и с интересом посмотрел на меня.
   
— Сынок? — спросил он.
   
— Какой там сынок! Этот парень меня наколол на двадцатку, — сказал шофёр. — Видели вмятину на левом крыле? Он виновник аварии. В гараж его везу, а там письмо напишут родителям, чтобы деньги прислали за аварию.
   
— А ты, парень, издалека? — спросил мужчина.
   
— С Алтая, — ответил я. — Мы в совхозе живём.
   
— Далековато. А родители в совхозе работают?
   
— Мать — зоотехник.
   
— А отец?
   
Я промолчал.
   
— А отец? — снова спросил он.
   
— Мы вдвоём живём, — ответил я.
   
Шофёр скосил на меня глаза, он первый раз скосил на меня глаза. До этого он не смотрел в мою сторону.
   
— Эх, отцы, отцы! — сказал мужчина. — Понятно, понятно.
   
Шофёр снова покосился.
   
— «Понятно, понятно»! — сказал шофёр со злостью. — Лучше скажите, где остановить машину.
   
— Вот здесь остановите, — сказал мужчина. Он вышел из машины. — Прошу на меня не кричать.
   
— Давай, давай шагай! — сказал шофёр.
   
Мужчина ушёл, а шофёр ещё долго что-то недовольно бубнил себе под нос.
   
— Ну, развернулись, — сказал он. — И в гараж.
   
В это время к машине подлетел паренёк лет двадцати.
   
— Шеф, — сказал паренёк, — подбрось на улицу Горького. Спешим.
   
Шофёр посмотрел на меня и сказал:
   
— Ну ладно.
   
— Сейчас, у нас здесь небольшая компания. — Он протяжно свистнул и закричал: — Ребята!
   
К машине подлетели ещё паренёк и девчонка, вроде Наташи. Худенькая, высокая, но только Наташа была не такая красивая.
   
— Полетели, шеф, — сказал первый паренёк. — Кафе «Космос». Гуляем. Представляете, спихнули физику. — Это он сказал нам.
   
— Когда он у тебя спросил, что такое «нормальный металл», — сказала девчонка, — я решила, ты сгорел.
   
— Это я? — удивился первый паренёк. — Да я эти «нормальные металлы», как орехи…
   
— А вчера что говорил? — спросил второй паренёк.
   
— Вспомнил про вчерашнее! — Он засмеялся. — Вперёд надо смотреть, вперёд!
   
— Мальчики, — сказала девчонка, — отвернитесь. Я приму божеский вид, а то я как общипанная курица.
   
Она достала из сумки расчёску и начала чесать волосы. Схватит пук волос и начинает остервенело чесать: сверху вниз, сверху вниз. Никогда не видел, чтобы так причёсывались. А потом она уложила волосы руками, и получилось даже хорошо. А потом достала карандашик и начала водить им около глаз.
   
— Ну, я готова, — сказала она.
   
— Блеск! — сказал первый паренёк.
   
И мне тоже очень понравилось. А второй паренёк мрачно заявил:
   
— Ничего не блеск. Нет, Ленка, из тебя явно не выйдет физик, ты очень интересуешься своей персоной.
   
— Выйдет. А Лиза Мейтнер? Все пишут, что она была красивой женщиной, модно одевалась и так далее, а сделала больше некоторых мужчин в ядерной физике.
   
— Синий чулок, — сказал первый паренёк. — Ты на него, Ленка, не обращай внимания.
   
Лена ничего не ответила, и они все трое замолчали. Видно было, что второй паренёк обиделся и не хотел начинать разговор. А первому молчать было трудно, он посмотрел на меня и подмигнул. А я ему улыбнулся: почему не улыбнуться хорошему человеку.
   
— Ты где живёшь? — спросил он меня.
   
— Далеко, — ответил я. — В Алтайском крае, на целине.
   
— Крепко, — сказал он. — Я в прошлом году тоже был на целине. Здорово поработал.
   
— Ты? — переспросил второй паренёк. — Леночка, ты слышала? А мы как будто не работали. Он, видите ли, поработал.
   
— Ладно вам, ребята, из-за ерунды… — сказала Лена.
   
Совершенно ясно было, что между ними назревал конфликт.
   
— А вы ещё поедете на целину? — спросил я.
   
— Может быть, поедем, — ответила Лена. — А что?
   
— Приезжайте к нам, — сказал я. — У нас совхоз первый на весь край. А директор, он вам руки целовать будет.
   
— Мальчики не любят, когда мне целует кто-нибудь руки, — сказала Лена.
   
— Он не целует, он только так всем говорит, кто хорошо работает. «Вы, — говорит он, — молодец, увижу, буду руки целовать».
   
— Это человек! — сказал первый паренёк. — А ты, между прочим, в кафе «Космос» был?
   
— Не был, — ответил я.
   
— Упущение, шеф, — сказал он шофёру. — Паренёк приехал с целины, а ты его даже не сводил в кафе «Космос». Там ведь мороженое знаменитое.
   
Видно, он принимал меня за родственника шофёра. Я промолчал, и шофёр промолчал. Почему-то не сказал свою любимую фразу: «Он виновник аварии, нагрел меня на двадцатку».
   
Мы подъехали к кафе, и они выскочили из машины.
   
— Шеф, у нас идея, — сказал первый паренёк. — Мы забираем твоего племянника в кафе.
   
— Нет, — запротестовал шофёр.
   
— Не волнуйтесь. Доставим домой в лучшем виде.
   
— У него дело поважнее, чем ваше мороженое, — сказал шофёр.
   
— Жаль, — сказал паренёк.
   
— Приезжайте к нам! — крикнул я.
   
Мне хотелось, чтобы мои слова услыхала Лена. Она засмеялась и помахала мне рукой.
   
— Ещё одна жертва твоей красоты, — почему-то сказал второй паренёк.
   
Я хотел вставить ещё какое-нибудь слово, но шофёр резко тронул машину вперёд.
   
— Ишь ты, добряки, — сказал шофёр. — Пожалели. Пожалел мужик волка… Жалостливые какие нашлись. Накрыл бы ты их на двадцатку, что бы они тогда запели?
   
— Но они ведь ничего не знали, — сказал я. — Просто они весёлые и добрые.
   
— А, замолчи ты! — крикнул он. — За чужой счёт все добрые.
   
— Скоро мы приедем в гараж? — спросил я. — Надоело мне!
   
— Подождёшь, невелика птица, — ответил шофёр.
   
Почему-то у него снова испортилось настроение.
   
Он резко свернул с улицы Горького в переулок, проехал немного и остановился.
   
— Пошли, — сказал он. — Надо съесть пару сосисок. Вазу возьми с собой.
   
— А можно, я посижу в машине? — попросил я.
   
— Нет, нельзя. Такие номера у нас не проходят.
   
Мы вошли в закусочную. Там было много народу, и вкусно пахло сосисками, и все стояли за высокими столиками и ели эти сосиски. По-моему, здесь были одни шофёры такси. Они громко разговаривали и смеялись.
   
— А, Фёдоров появился, — кивнул кто-то на моего шофёра. — Как дела?
   
— А… — отмахнулся Фёдоров.
   
— Опять недоволен, — сказал другой шофёр.
   
— Что это у тебя за адъютант с вазой? — крикнул первый шофёр.
   
— Машину из-за него раскокал, сам еле цел остался, — сказал Фёдоров.
   
Это он-то еле цел остался? Ну и силён привирать! Но я промолчал. Здесь все, конечно, были на его стороне.
   
Фёдоров пошёл к стойке за сосисками, а я остался стоять у столика.
   
— Эх, малыш, нехорошо. — Рядом со мной стоял мужчина. В одной руке он держал тарелку с тремя сосисками, а второй руки у него не было — пустой рукав от пиджака был засунут в карман. — Нехорошо у тебя вышло, малыш. Жизнью надо дорожить, особенно в мирное время.
   
Первый раз мне так сказали: «Жизнью надо дорожить». До сих пор все жалели машину или деньги, которые надо истратить на её ремонт. А этот однорукий вдруг пожалел меня.
   
Подошёл Фёдоров.
   
У него на тарелке возвышалась целая гора сосисок. Ну, штук десять.
   
— Привет, Фёдоров, — сказал однорукий. — Как пацаны?
   
— Ничего, растут. — Фёдоров улыбнулся. Видно, пацанов он своих любил: как заходил про них разговор, он даже в лице менялся.
   
Я стоял, а они ели свои сосиски. Фёдоров отправлял в рот сразу по целой. Мне так захотелось есть, что голова закружилась.
   
Однорукий посмотрел на меня, потом на Фёдорова, который уничтожал свои сосиски, и сказал:
   
— Эй, малыш, может быть, сделаешь одолжение ради компании? — Он кивнул на последнюю сосиску на своей тарелке.
   
Фёдоров перестал жевать. Он даже покраснел, честное слово. А я повернулся и вышел из закусочной. Не хотел я есть их сосиски.
   
Вышел на улицу и остановился около машины. Стою и смотрю на вмятину на крыле. А тут появился однорукий. В руках у него ломтик белого хлеба и сосиска.
   
— На, съешь, — сказал он.
   
Я сначала не хотел брать, и есть мне уже не хотелось. Я когда расстроюсь, у меня аппетит пропадает. Но неудобно было отказаться, взял хлеб и сосиску и начал есть.
   
— Ты сам откуда приехал? — спросил однорукий.
   
— С целины. — Надоело мне всем объяснять, откуда да зачем.
   
— Слыхал, мне Фёдоров рассказал, но я решил переспросить, — сказал он. — Ну, и как у вас виды на урожай?
   
Когда он спрашивал, то видно было, что он делает это не из вежливости и любопытства, а по-настоящему интересуется. Чем-то он был похож на Шерстнёва. И ростом намного ниже, и на лицо другой, а чем-то похож.
   
— Хорошие виды, — ответил я. — У нас в совхозе всегда хороший урожай… — Хотел добавить, что он может поехать к нам в совхоз, что для него и без руки найдётся там хорошая работа, но прямо так не скажешь. Я решил начать издалека: — Наш директор Николай Павлович Шерстнёв, так у него нет пальцев на одной ноге, и ничего, работает.
   
— Понятно, — ответил однорукий. — А вот с одной рукой шофёром не поработаешь. До войны я был мастером по автомобильному спорту. А теперь не то.
   
— Так я вот говорю: Шерстнёв наш вовсю работает. Приезжайте к нам, я вас с ним познакомлю.
   
— Спасибо, — сказал однорукий. — Но из Москвы я уехать не могу. Здесь родился. Воевал. Слыхал, может быть, про знаменитую оборону Москвы? В армии маршала Рокоссовского служил. Он тогда ещё в чине генерал-лейтенанта был… Мне здесь каждая улица знакома. Да, да, ты не смотри, что Москва большой город. Вот сейчас заверни за угол и увидишь старый двухэтажный дом. Он теперь жёлтого цвета. А я помню, раньше он был серый, а ещё раньше — красный. А живу я за Бородинским мостом. Для тебя этот мост как все мосты. А для меня это Бородинский мост. Ну вроде он живое существо. Мой товарищ. Во время войны, бывало, придёт к нам пополнение, я сразу к москвичам: «Братцы, Бородинский цел?» Тогда фашисты часто бомбили Москву. «Цел», — говорят. И воевать сразу вроде легче.
   
Из закусочной вышел Фёдоров.
   
— Ерунда вмятина, — сказал однорукий. — А парень неплохой, на целину меня приглашал.
   
Я видел, как Фёдоров подмигнул однорукому: молчи, мол.
   
— Ерунда, говорю, Фёдоров, вмятина, — снова сказал однорукий. — Он тебя нагрел самое большее на пятёрку.
   
— Ну ладно, не твоего ума дело, — сказал Фёдоров. — Давай топай.
   
— Ну чего злишься? — сказал однорукий. — Поедем к нам в гараж, я тебе бесплатно всё сделаю.
   
— Ненавижу добряков. И откуда только они сегодня на мою голову сыплются?
   
Мы сели в машину. Фёдоров завёл мотор, и мы поехали дальше. Между нами стояла ваза.
   
— Если вам не хватает денег, — сказал я, — переезжайте к нам, у нас шофёры здорово зарабатывают.
   
Он посмотрел на меня так, что я сразу замолчал.
   
— Надоел ты мне со своей целиной, — сказал он. — И студентов ты приглашал, и этого однорукого приглашал, а теперь ещё меня зовёшь!
   
— Я всех зову, кто мне нравится, — сказал я.
   
— А что же, я тебе тоже понравился? — спросил он.
   
— Нет, — сказал я. — Просто вам нужны деньги, поэтому я вам предложил.
   
— Слушай, помолчи, а то схлопочешь подзатыльник!
   
— Своих — ни-ни, — сказал я, — а на чужих замахиваетесь?
   
— Ох и вредный ты парень! — сказал он. — Злой на язык.
   
Это я-то злой, когда он меня вынуждает, когда несправедливость так и выскакивает из него! Ему бы поговорить с женщиной из справочного бюро, она бы объяснила ему, кто он такой.
   
— Скажи спасибо, что у тебя нет отца. Жалко тебя обижать.
   
— А мне ваша жалость не нужна, — сказал я. — И отец у меня есть. Он тоже шофёр. Он в Москве временно живёт, учится в институте. — Врал ему вовсю, пусть, думаю, позавидует. — Скоро инженером будет и вернётся в совхоз… У него есть мотоцикл. А здоровый, как Юрий Власов. Рост два метра. Он свой мотоцикл одной рукой выжимает.
   
Он мне не верил, косил на меня глаза и помалкивал.
   
— Вот, — сказал я. — Вот! — выхватил из кармана бумажку с адресом отца и сунул ему под нос. — Читайте: Щеглов Михаил Иванович, проспект Вернадского, шестнадцать, подъезд восемь, квартира сто восемьдесят пять. Ясно? Ему новую квартиру дали за хорошую работу…
   
— Вазу ему везёшь? — спросил он.
   
— Ему.
   
Мы снова помолчали.
   
— Убери её, а то ещё кокнем, — сказал Фёдоров.
   
Я убрал вазу, поставил между ног. Теперь, когда Фёдоров опускал вниз правую руку, он дотрагивался до моей коленки. У него были большие, толстые руки. Они были выпачканы машинным маслом, и у меня на коленке осталась узенькая коричневая полоска.
   
Фёдоров остановил машину у магазина. Интересно, что он ещё придумал?
   
— Вот тебе три рубля, купи две порции мороженого: мне и себе. Видишь, вон продают мороженое?
   
— Вижу, — сказал я. — Вам могу купить, а мне не надо.
   
— Ну, раз ты такой гордый, — сказал он, — купи только мне.
   
Я вышел из машины и пошёл покупать ему мороженое. Жадюга он был, даже не стал меня уговаривать: мол, брось, купи себе тоже. А он обрадовался. Сейчас куплю ему самое дорогое мороженое, пусть объедается. Поесть он тоже не дурак. Мало ему сосисок, так на закуску ещё мороженое подавай. Барин какой.
   
Купил ему мороженое за двадцать восемь копеек: оно было облито сверху шоколадом и всё в бугорках от орехов. Я сам это мороженое никогда в жизни не ел, даже не нюхал. Шёл к нему и прямо чуть не плакал над этим мороженым. Можно сказать, на мои три рубля он купил себе мороженое, да ещё моими руками.
   
Когда я подошёл к машине, она вдруг тронулась. На секунду передо мной мелькнуло хмурое лицо Фёдорова и тут же пропало. А рядом со мной стояла моя ваза, в руке было мороженое, а в другой деньги: два рубля семьдесят две копейки.
   
Я подумал, что сейчас Фёдоров смотрит в своё шофёрское зеркало и видит меня. Поднял вазу над головой и помахал ею. Представил себе, как моя ваза раскачивается у него в зеркальце. Машины, которые едут сзади него, и моя ваза.
   
Потом я пошёл в метро, чтобы ехать к отцу.
   
  
  
   
    
11
   
   
Ужасно до чего он далеко жил! Надо было сначала ехать на метро, а потом минут двадцать на автобусе. И ещё эта ваза мне руки оттянула. Неудобно её было нести. Приходилось всё время перекидывать из левой руки в правую.
   
Бумага на вазе разлезлась, я её оборвал, и теперь два громадных цветных петуха так и торчали у всех перед глазами. Стоило мне войти в вагон метро, как сразу все уставились на них. Взял и спрятал вазу между ног.
   
Но только я спрятал вазу, как маленький мальчик на руках у женщины, которая сидела напротив меня, заорал благим матом:
   
— Хочу петушка!
   
Я сначала молчал и прикидывался, что не понимаю, о каком петушке он воет, а потом пришлось вытащить вазу и показать ему.
   
Всю остальную дорогу держал у него вазу прямо перед носом. А он даже слюни от радости пускал, обнимал вазу, гладил петухов. Еле его оторвали от этой вазы.
   
Наконец я нашёл нужный мне дом, подъезд и поднялся на пятый этаж. Несколько минут постоял у дверей с номером 185.
   
Потом переложил вазу из левой руки в правую. А потом решил её поставить временно в угол, чтобы не бросались в глаза сразу эти дурацкие петухи. Уже хотел позвонить, но почувствовал, что у меня во рту стало сухо-сухо, а язык большой и не шевелится.
   
Поднялся на несколько ступенек выше и тихонько запел песенку про шофёров, чтобы расшевелить язык. Немного успокоился и снова подошёл к этой двери, но, вместо того чтобы позвонить, прислонил ухо к замочной скважине: ни звука.
   
Постоял немного, потом взял и позвонил. Ещё, ещё секунда, и откроется дверь, и я окажусь с ним один на один. И вдруг я схватил вазу и, прыгая через две ступеньки, бросился вниз. На втором этаже остановился. Глупо было, конечно, так пугаться. Ясно, что отца нет дома, что он на работе. Но возвращаться мне не хотелось. Я вышел во двор…
   
Двор был большой, усаженный деревьями, а в самом центре — площадка. Там стояли скамейки и играли ребята. Я подошёл и сел — спешить было некуда. У меня было времени ещё часа четыре.
   
На асфальтовом кругу площадки стояли мальчик и девочка. Мальчишка был с самокатом. Они о чём-то разговаривали и поглядывали в мою сторону. Может быть, смотрели на меня, а может быть, на вазу. Неизвестно. На всякий случай я сделал безразличное лицо.
   
Потом мальчишка покатил на самокате. Раз проехал мимо меня, второй, а на третий остановился.
   
— Новенький? — спросил мальчишка.
   
— Приезжий, — ответил я. — Должен эту вазу одному человеку передать.
   
— Откуда? — спросил мальчишка.
   
— Издалека.
   
— Сила, — сказал мальчишка. — И петухи тоже сила.
   
— Такого цвета петухов не бывает, — сказал я. — Какой-то художник бешеный их нарисовал.
   
— А всё равно, — сказал мальчишка. — Хочешь прокатиться на самокате? Самоходный и с тормозом.
   
— Можно, — ответил я.
   
Взял самокат и попробовал прокатиться, но чуть не упал. У нас в совхозе никто на таких самокатах не катается. Я их до сих пор только в кино видел.
   
— Я раздумал, а то ещё сломаю, — сказал я.
   
— Ерунда, — успокоил меня мальчишка. — Его сто раз ломали. Сейчас я тебя научу. Главное — сильно отталкиваться и не нажимать на тормоз. И всё.
   
— Эй, я пошла! — крикнула девчонка.
   
— Ну и иди, — ответил мальчишка.
   
— Позовёшь — не вернусь, — сказала девчонка.
   
Ох, любят эти девчонки угрожать! Сама не человек, а палка. Глазищи зелёные, и платье зелёное. Настоящая ящерица. А тоже угрожает.
   
— Не позову, — сказал мальчишка. — Не беспокойся!
   
Молодец, а то я боялся, что он убежит за этой ящерицей. А мне надоело болтаться одному, и от взрослых я за день устал. Всё взрослые и взрослые, целый день. Устаёшь от них.
   
Девчонка повернулась и убежала.
   
Теперь мы катались на самокате по очереди. Круг я, круг он. Потом он предложил кататься на скорость, кто быстрее. Один вслух считал: раз, два, три… а другой в это время катил по кругу. Он нарочно считал медленнее, чем я, чтобы я оказался победителем.
   
— Говоришь, издалека? — спросил наконец он.
   
— Издалека, — ответил я. — С целины.
   
— Сила! — закричал он. — У меня не было ни одного знакомого целинника.
   
Он протянул мне руку и крепко пожал. Он жал мою руку изо всех сил.
   
— Севка. — Я тоже пожал ему руку так, чтобы он почувствовал.
   
— А я Серёжка, — ответил он. — У тебя мозоли. Сила!
   
— В мастерской работаю. Трактористам в ремонте помогаю.
   
— А я ещё сам ни разу в жизни ничего не делал, — вздохнул Серёжка. — Москва, сам понимаешь. Мастерской здесь не найдёшь. А если даже найдёшь, взашей могут выгнать. Пропадаю.
   
— Ну, в Москве тоже неплохо.
   
— Хорошо-то хорошо, но размах не тот, — сказал Серёжка. — Давай дружить по-настоящему. Уедешь — переписываться будем.
   
— Давай, — согласился я.
   
— А потом, может быть, я приеду к вам, — сказал Серёжка. — Вырасту же я когда-нибудь. Будем с тобой жить в палатке.
   
— У нас давно нет палаток, — ответил я.
   
— Ну, всё равно, — печально вздохнул Серёжка. — Всё равно я к вам приеду.
   
— Приезжай. Не пожалеешь.
   
— А ты надолго?
   
— Да я проездом. Сегодня приехал и сегодня уеду. В Артек.
   
— Сила, — сказал Серёжка. — Ох и счастливый ты!
   
— Вот передам одному человеку эту вазу и уеду, — ответил я. — А в вашем доме мне знакомого повидать надо. Может быть, ты его встречал: высокий такой? — Подумал, что бы ещё рассказать об отце, но ничего не придумал. — Ну, в общем, он высокий-высокий.
   
— Здесь высоких много, — сказал Серёжка. — По таким приметам не найдёшь.
   
— Щеглов его фамилия. Щеглов Михаил Иванович, — сказал я.
   
— Да ведь это дядя Миша! — крикнул Серёжка.
   
Это был первый в моей жизни человек, который видел его совсем недавно, вчера или позавчера.
   
— Только он совсем не высокий, — сказал Серёжка. — Обыкновенный рост… Он мой лучший друг.
   
Я не стал с ним спорить. Может быть, действительно он и не высокий, я ведь не видел его восемь лет. Но стало обидно, и я даже рассердился на Серёжку, хотя он-то уж во всяком случае не был виноват в том, что мой отец уехал из совхоза и бросил нас.
   
— Чем ты ему приглянулся, что он записал тебя в лучшие друзья? — спросил я.
   
— А его весь наш двор знает, — ответил Серёжка. — У него старенький мотоцикл, и он часто занимается ремонтом во дворе, а я ему помогаю. Он скоро придёт с работы.
   
— Подождём, — согласился я. — Времени у меня достаточно.
   
— А этих петухов ты ему привёз? — спросил Серёжка и кивнул на мою вазу.
   
— Этих?.. Нет, не ему. Одна женщина послала мужу — подарок ко дню рождения. Неудобно было отказать… А может, мне сходить к нему на работу?
   
— Кто его знает, где он работает, — ответил Серёжка.
   
Да, Москва — это не наш посёлок, где каждый знает, где кто работает, где живёт и что за человек. Здесь вон сколько людей, и все разные. Попробуй разберись в них. Потом я почему-то подумал, что когда мы с Серёжкой станем взрослые, то многое будет по-другому. В общем, нам будет нравиться одно и то же. Потому что ведь вот мы с Серёжкой жили в разных концах Советского Союза и только что познакомились, а уже друг друга с полуслова понимаем.
   
В это время затарахтел мотор, и кто-то въехал во двор на мотоцикле. У меня прямо задрожало всё внутри. Удивительно, до чего я был нежное и трусливое создание: раньше я этого за собой не замечал. И никто бы в это не поверил. Даже «Богиня Саваофа» говорила, что я парень не робкого десятка. А тут, если бы не Серёжка, я бы убежал.
   
— Не он, — сказал Серёжка. — Это студент, на новеньком чешском мотороллере. Называется «Чезета». Машинка — высший класс. Папочка купил.
   
— Неплохо устроился, — сказал я.
   
— Ерунда, — ответил Серёжка. — Так каждый может, на чужие денежки. Ты думаешь, если бы мне купили мотороллер и цветную рубашку, как у него, то я бы не смог форсить? Форсить каждый может. Но мне лично противно, когда форсят.
   
Я промолчал. Что говорить, и так всё ясно.
   
Снова во двор въехал человек на мотоцикле. У этого был большой, мощный мотоцикл, а на глазах квадратные тёмные очки; из-за них нельзя было рассмотреть лица мотоциклиста. Он проехал мимо нас и даже посмотрел в нашу сторону. Я подумал, что сейчас он остановит мотоцикл, и снова почувствовал, что не могу произнести ни слова.
   
— Тоже не он, — сказал Серёжка. — Это лётчик. Служит в гражданской авиации. Второй пилот на «Ту-124». Неплохой парень, только всегда торопится. А мотоцикл — сила! На малых оборотах тянет без звука. Два цилиндра. На нём можно рекорд скорости поставить.
   
— А сколько же у вас мотоциклов? — спросил я.
   
— Двенадцать, — сказал Серёжка. — Студент — раз, лётчик — два, рыжий — три, шофёр-таксист — четыре, инженер — пять, парашютистка шесть… — И тут Серёжка закричал: — Дядя Миша! Дядя Миша!
   
  
  
   
    
12
   
   
По двору ехал человек на мотоцикле. Он был в маленькой кепке, сдвинутой на лоб. Я его сразу узнал, я бы его узнал среди тысячи людей, среди десяти тысяч и даже среди миллиона. И мотоцикл я сразу узнал. Вдруг вспомнил, как мы на этом мотоцикле ездили по степи втроём: я, мама и он.
   
У него тогда была точно такая же кепочка, и у меня была такая же кепочка. Её мне сшила мама и надела мне так же, как носил он. «Правильно, — сказал тогда он. — Правильно носишь кепку».
   
— Побежали! — закричал Серёжка.
   
Он проехал мимо нас и помахал Серёжке рукой.
   
— Постой, — сказал я.
   
— Ну чего же ты, а то он уйдёт!
   
— Понимаешь… — Я был не из тех, кто с первого раза выкладывает свои секреты, но сейчас у меня другого выхода не было. — Ты умеешь хранить тайну?
   
— Могила! Можешь на меня положиться.
   
Серёжка готов был подождать. А я не знал, с чего начать.
   
— Ну, — не вытерпел Серёжка.
   
— В общем, ты не говори ему, что я его жду. Понял?
   
— Не очень, — сказал Серёжка. — Сам ждал, говорил: нужен, а теперь не говорить. Пожалуйста, не буду. — Он ждал, что я ещё скажу. — Это и вся тайна?
   
— Нет, не вся, — ответил я. — Мне надо с ним поговорить, но чтобы он не догадался, откуда я приехал и как меня зовут. Понял?
   
— Понял, — кивнул Серёжка. — Пошли, а то он уйдёт.
   
— Пошли, — сказал я.
   
Мы вышли на асфальтированную дорожку, и Серёжка покатил на самокате. Я бежал рядом. Вазу с петухами я держал сбоку, чтобы её не было видно.
   
Мы подбежали к нему.
   
— Ну, как работает старик? — спросил Серёжка и похлопал по бензобаку мотоцикла.
   
— Работает, — ответил он.
   
— А как работает? — Серёжка изо всех сил старался поддержать разговор.
   
Он ничего не ответил. Сидел перед мотоциклом на корточках и молчал. Меня он не видел. А я был совсем рядом, стоило мне протянуть руку, и я бы дотронулся до его плеча.
   
Я бы мог ему сказать: «Хватит копаться с этой старой посудиной». А он бы мне ответил: «А тебе какое дело?» А я бы ему: «Значит, есть какое-то дело». Он бы посмотрел на меня… и произошло бы что-нибудь необыкновенное. Он завёл бы мотоцикл, посадил меня сзади, и мы бы куда-нибудь покатили, где никого-никого нет. Мы бы покатили в самое укромное место в Москве. А у Серёжки рот открылся бы от удивления…
   
Стоило мне только дотронуться до его плеча, только протянуть руку и шевельнуть пальцем. Ну чего я стоял как чурбан? Столько лет об этом мечтал, столько пережил из-за этого, а теперь стоял перед ним и молчал.
   
А он продолжал возиться с мотоциклом, и мускулы ходуном ходили под его рубашкой. И руки у него были в масле, совсем как у Фёдорова. Но вот он выпрямился. Ему надо было, видно, подойти к мотоциклу с другой стороны. А мы стояли у него на дороге.
   
— Идите, ребята, идите, нечего болтаться под ногами, — сказал он. — Не до вас.
   
Мы с Серёжкой отошли и смотрели на него издали. В конце концов, почему он должен с нами разговаривать? Нет у него для этого свободного времени. Может быть, он торопится на собрание или у него срочное задание по работе, а здесь ещё мотоцикл барахлит. Голос его мне понравился: низкий такой и слова чуть-чуть растягивает.
   
Наконец он бросил возиться с мотоциклом и пошёл к подъезду. Прошёл мимо нас и посмотрел в мою сторону. Так, скользнул глазами, даже петухи на вазе его не удивили. А меня он просто не узнал.
   
Вот что происходит с отцами, когда они уезжают из дому! Рядом с ним стоит его сын, а он и в ус не дует. Точно это не его сын, который носит одну с ним фамилию, и до сих пор помнит его голос, и узнал бы его среди миллионов людей. А этот отец преспокойно проходит мимо и скрывается в подъезде.
   
Неизвестно, что теперь делать дальше. На вокзале, вероятно, паника уже идёт вовсю. И ещё эта ваза с петухами все руки оттянула. Подарить её Серёжке и уехать? Или лучше написать записку, положить в вазу и попросить Серёжку передать отцу? Но мне бы с ним поговорить, хотя бы несколько слов сказать, чтобы он знал, что я — это я.
   
— Не очень-то разговорчивый, — сказал я. — А мне про него рассказывали, что он любит поболтать.
   
— У него по настроению, то начнёт говорить — не остановишь, — сказал Серёжка, — а то: «Привет, спешу, брат, спешу», — и всё. Но на мотоцикле меня два раза прокатил, и вот самокат тоже он починил.
   
Мы помолчали.
   
— Ну, что теперь будешь делать? — спросил Серёжка.
   
— Не знаю. На вокзале паника, вероятно, страшная. В общем, мне на это наплевать, но Наташу жалко. Это наша вожатая — мировой человек. Она из-за всего переживает, всё принимает близко к сердцу. Представляешь, ей меня доверили, а я сбежал.
   
— А зачем же ты сбежал? — спросил Серёжка.
   
— Чрезвычайные дела, — сказал я. — Если бы я ей всё рассказал, то она бы меня простила.
   
— Всё не расскажешь, — сказал Серёжка.
   
— Вот именно, — согласился я. — А дома ты у него бывал?
   
— Нет, — ответил Серёжка.
   
— Понимаешь, нужно мне сказать ему одну важную вещь, — сказал я. Привет передать. А я почему-то не смог…
   
— Он теперь, может быть, до утра из дома не выйдет. — Серёжа помолчал, посмотрел на меня. — А ты этих петухов, значит, не ему привёз?
   
Ведь я ему уже говорил про этих петухов, что привёз их другому человеку, а он снова спросил.
   
— Нет, не ему, — сказал я.
   
— Тогда придётся ждать до утра, — сказал Серёжка.
   
— Хорошенькое дело! — ответил я. — У меня всего времени час или два.
   
— Надо что-нибудь придумать, — сказал Серёжка.
   
— Надо, — согласился я.
   
— Вон его окно, — показал Серёжка, — на пятом этаже. Открытое… Первое справа. Видишь?
   
— Вижу.
   
— Придумал, придумал! — закричал Серёжка. — Бросим ему в окно небольшой камешек, он выглянет, ну, а мы ему что-нибудь крикнем.
   
— А если мы не попадём? — сказал я. — Выбьем соседнее окно?
   
— Да. — Серёжка вздохнул. — Тогда нам крышка. Здесь домоуправ жестокий. Он нас в милицию отведёт за милую душу. В детскую комнату. А там женщина работает, лейтенант милиции, как начнёт воспитывать, не обрадуешься.
   
  
  
   
    
13
   
   
Стало вечереть. Мы сели на скамейку, а между нами стояла ваза. На меня в упор смотрел жёлтый глаз чёрного петуха. Серёжка посмотрел на своего петуха.
   
— Севка, — сказал он, — а у твоего петуха какой глаз?
   
— Жёлтый, — ответил я.
   
— А у меня чёрный… Бабка моя сейчас, вероятно, уже ругается, что ужинать не иду.
   
— А ты иди, — сказал я. — Я, например, совсем есть не хочу.
   
— И я не хочу. — Серёжка вздохнул. — Придётся идти к Софке, она сразу что-нибудь придумает. Она самая умная в нашем классе. Даже иногда обидно бывает: сидишь, мучаешься над задачкой. А она придёт, раз-два — и решила. Мать говорит: Софка способная девочка, а по-моему, просто везучка.
   
Я промолчал.
   
— Ты что, вообще против девчонок?
   
— Вообще против. Обидчивые они. Я одну назвал «дохлая принцесса», так потом меня на сборе отряда разбирали. Шуток не понимают.
   
— Я тоже вообще-то против, — сказал Серёжка. — Но что же делать? Без Софки не обойдёшься. Она хитрая и ловкая. Думаешь, катал меня дядя Миша на мотоцикле? Нет. А Софку катал. Думаешь, он починил бы мне самокат? Никогда в жизни. Ты же видел: «Привет, брат, привет, спешу, дела». А Софка его попросила, и он починил. Слова она особенные знает, хотя можно сказать, что из её разговора ничего нельзя толком понять. Она не выговаривает две основные буквы алфавита: «л» и «р». Она вместо «ложка» говорит «вожка».
   
— Ну, раз так, — сказал я, — пошли к твоей Софке.
   
Мне теперь всё равно было, куда идти, так у меня было тяжело на душе. Может быть, на самом деле эта хитрая Софка что-нибудь придумает.
   
— Она живёт на втором этаже.
   
Мы подошли к Софкиным окнам, и Серёжка несколько раз коротко свистнул, но в окне никто не появился. Он ещё раз свистнул.
   
— Видал? — Он кивнул на Софкины окна. — Нарочно не подходит. Характер у неё ой-ой! Бабушка говорит, на такой женишься, будешь ходить в струнку.
   
Я стоял рядом и размахивал вазой. Передо мной появлялся то жёлтый, то чёрный петух, точно они гонялись друг за другом.
   
— Смотри разобьёшь! — сказал Серёжка.
   
— Я не разобью.
   
— Пошли! — крикнул Серёжка.
   
Это была хитрость. Стоило нам сделать три шага, как Софка тут же высунула голову и крикнула:
   
— Эй, Сегёжка, чего свистишь под окнами! Я читаю книжку, а ты свистишь.
   
— Ну и читай свою книжку.
   
— А чего же ты свистев?
   
— Дело есть, — сказал Серёжка.
   
— Ну? — сказала Софка.
   
— Я не собираюсь орать на весь двор, — ответил Серёжка.
   
— А ты губами, — сказала Софка. — Я пойму.
   
— А может, спустишься? — попросил Серёжка.
   
— Нет, ты губами, — сказала Софка. — А то не пойду.
   
Серёжка начал говорить одними губами. Софка, не отрываясь, смотрела ему в рот. Когда Серёжка кончил, Софка тут же исчезла из окна.
   
— Сейчас прибежит, — сказал Серёжка. — Она ради другого в огонь и в воду. Это у неё есть.
   
— А что ты ей сказал? — спросил я. — Ничего нельзя было понять.
   
— В двух словах изложил твою историю. — Серёжка помялся. — Про него.
   
— А… — Нужно было что-нибудь ещё спросить, и я сказал: — И ты тоже умеешь читать по губам?
   
Серёжка скривился, подумал, вероятно, соврать мне или нет, и ответил:
   
— Нет. Я только умею говорить беззвучно, одними губами, а читать не умею. — Он помолчал. Видно, его подавляло полное превосходство Софки, потому что он сказал: — У меня губы толстые, по ним не хитро прочитать. А ты попробуй прочитай по Софкиным губам. Она сама по своим губам ничего не может прочитать.
   
— Как это сама по своим губам не может прочитать? — удивился я. — Человек сначала думает, а потом говорит. Что же, она сама не знает, о чём думает?
   
— А вот так, — сказал Серёжка. — У неё всё может быть. Она мне рассказывала: встанет перед зеркалом, губами шепчет, а сама в зеркало смотрит и ни черта не понимает, что говорит.
   
— Опять вгёшь!
   
Мы оглянулись: перед нами стояла Софка. В руках она держала пачку печенья.
   
— Ты же сама рассказывала! — возмутился Серёжка.
   
— Хотева тебя успокоить. Кому печенья?
   
Серёжка обиделся на Софку и не стал брать печенья, и я тоже не стал неудобно было.
   
— А Севка всем придумывает прозвища, — сказал Серёжка.
   
— И мне пгидумав? — спросила Софка.
   
— Ящерица, — сказал я.
   
Минуту они молчали. Потом Серёжка сказал:
   
— Сила прозвище!
   
— Ничего, — согласилась Софка.
   
— Давай печенье, — сказал Серёжка.
   
Он взял сразу три печенья и стал их жевать.
   
— А ты? — спросила Софка.
   
— Я есть не хочу, — соврал я.
   
— Печенье — это не еда, — сказала Софка. — На, дегжи всю пачку, а я понесу твою вазу.
   
— Смотри не разбей, — предупредил её Серёжка. — Это он одному человеку привёз.
   
— Ты за кого меня пгинимаешь? — спросила Софка. — За квадгатную дугу?
   
Я никогда не слышал, чтобы говорили «квадратная» дура. Всегда говорят «круглая» дура. А тут «квадратная».
   
— Ну ладно, — сказал Серёжка. — Ты что-нибудь придумала?
   
— Сейчас, — сказала Софка.
   
Софка шла впереди, в руках у неё была ваза. Я посмотрел на вазу со стороны. Смешная она и весёлая. Я даже к ней привык, и она мне нравилась.
   
Софка что-то шептала себе под нос.
   
— Чего это она? — тихо спросил я.
   
— Думает, — ответил Серёжка. — Она, когда думает, всегда под нос читает стишок. Она в актрисы целит, а там без букв «л» и «р» нельзя. Где-то достала стишок и тренируется. Ей сказали: как научишься читать этот стишок, так возьмут в актрисы. А она упорная. «Шит колпак не по-колпаковски, вылит колокол не по-колоколовски. Надо колпак переколпаковать, перевыколпаковать, надо колокол переколоковать, перевыколоковать». Это её стишок.
   
— Язык сломаешь, — сказал я.
   
— Сломаешь. Но она упорная.
   
Вдруг Софка оглянулась и сказала:
   
— Пгидумава. Сейчас зайдём к нему и скажем: собигаем бумагу. Ну, и поговогим о чём надо.
   
— Силища! — обрадовался Серёжка.
   
А я промолчал. Ходил, как во сне. Точно всё то, что происходило, было не со мной, а с кем-то другим. Точно не я сбежал с поезда, не я обманул Наташу, подвёл Шерстнёва, точно не я искал встречи с отцом, а кто-то другой.
   
Мы вошли в подъезд, сели в лифт.
   
— Чуг, я нажимаю кнопку, — сказала Софка.
   
Она нажала кнопку десятого этажа, хотя нам надо было на пятый. Серёжка невозмутимо стоял в углу.
   
— Почему ты нажала на десятый? — спросил я. — Ведь он живёт на пятом.
   
— Гвупо ехать до пятого в десятиэтажном доме, — ответила Софка. Доедем до десятого, потом спустимся до пятого.
   
Мы ехали в лифте. Я в своей жизни первый раз. Он мягко скользил вверх, щёлкая на этажах. Потом остановился. Софка нажала кнопку пятого этажа, и мы поехали вниз.
   
Вышли на лестничную площадку, и я даже не успел опомниться, как Софка без всякой подготовки позвонила в сто восемьдесят пятую квартиру.
   
Он открыл нам на второй звонок. Одна щека у него была в мыле, он брился. Сразу было видно, что он торопился.
   
— А, знакомая братия. Ну, в чём дело?
   
— Мы за макуватугой, — сказала Софка.
   
— За чем? — переспросил он.
   
— За стагой бумагой, — поправилась Софка.
   
— Нет у меня бумаги, — сказал он.
   
Но Софка — это не Серёжка, от неё не так легко было отделаться.
   
— А у ваших соседей тоже нет стагых газет? — спросила она.
   
— Их нет дома. Давай, давай шагайте дальше! — Он захлопнул дверь перед нашим носом.
   
— В пвохом настгоении, — сказала Софка. — Ну ничего.
   
Серёжка совсем приуныл, и я тоже здорово приуныл. А Софка снова нажала кнопку. Он открыл дверь, и раньше, чем он успел возмутиться, она прямо выпалила в него:
   
— Госудагству нужна бумага, а вы не хотите помочь!
   
— Ну ладно, входите. — Он посмотрел на часы. — Проходите в комнату. Я добреюсь.
   
Мы вошли в комнату. У него была самая обыкновенная комната: стояли кровать, стол и один стул. А вещи висели на двери, они были прикрыты простынёй. На стене около окна висело зеркало, а под зеркалом портреты двух женщин. Я подошёл поближе, чтобы их рассмотреть.
   
— Агтистки кино, — сказала Софка. — Из жугнава выгезаны.
   
Наконец он вернулся. Он был чисто выбрит и аккуратно причёсан. Подошёл к зеркалу, чтобы полюбоваться собой. Видно, он себе понравился, потому что замурлыкал под нос песню: «А у нас во дворе есть девчонка одна…» Я эту песню отлично знаю, у нас её в совхозе все поют.
   
Он посмотрел впервые прямо мне в лицо и спросил:
   
— С пополнением?
   
— Приезжий, — вдруг сказал Серёжка.
   
У меня всё как запрыгало перед глазами: Софка, Серёжка, он и эти две женщины, которых он вырезал из журнала и повесил на стене. Я отвернулся, нарочно отвернулся. Думал, успокоюсь, повернусь к нему лицом, а он… Когда я поставил вазу и оглянулся, он уже забыл обо мне. Спросил, кто да что, а ответа толком не дождался: приезжий так приезжий. В общем, он был из тех, которые спрашивают: «Как у вас дела?», хотя им совсем это неинтересно.
   
— «А у нас во дворе есть девчонка одна…» — снова запел он и повеселевшим голосом спросил: — Значит, государству нужна бумага? — Что он так развеселился, непонятно было. — Что ж, сейчас будет бумага.
   
Вышел из комнаты и вернулся с пачкой старых газет. Снова вышел и снова вернулся: бросил на пол ещё пачку.
   
— Государству нужна бумага, — сказал он. — Пожалуйста.
   
— Неплохой урожай, — заметил Серёжка.
   
— А у вас вегёвки есть? — спросила Софка. — Мы бы сейчас всё связави и унесви.
   
— Верёвки? Это мы сейчас организуем. — Он опять вышел.
   
— Давай начинай, — сказала Софка.
   
Я промолчал.
   
— Ты видишь, он волнуется, — сказал Серёжка.
   
— Лучше я ему записку напишу.
   
Я оторвал от газеты длинную полоску бумаги и быстро написал: «Это тебе подарок от мамы. Твой сын Севка».
   
Я очень торопился, боялся, что он зайдёт. Сложил записку в комочек и положил в карман.
   
— А где ты её оставишь? — спросил Серёжка.
   
И в это время он вернулся в комнату. В руках у него была верёвка.