1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
 XIII    

     

Кити испытывала после обеда до начала вечера чувство,  подобное тому, какое испытывает юноша пред битвою. Сердце ее билось сильно, и  мысли не могли ни на чем остановиться.    

Она чувствовала, что нынешний вечер, когда они оба в первый  раз встречаются, должен быть решительный в ее судьбе. И она беспрестанно  представляла себе их, то каждого порознь, то вместе обоих. Когда она думала о  прошедшем, она с удовольствием, с нежностью останавливалась на воспоминаниях  своих отношений к Левину. Воспоминания детства и воспоминания о дружбе Левина с  ее умершим братом придавали особенную поэтическую прелесть ее отношениям с ним.  Его любовь к ней, в которой она была уверена, была лестна и радостна ей. И ей  легко было вспоминать о Левине. К воспоминаниям о Вронском, напротив,  примешивалось что-то неловкое, хотя он был в высшей степени светский и  спокойный человек; как будто фальшь какая-то была, – не в нем, он был  очень прост и мил, – но в ней самой, тогда как с Левиным она чувствовала  себя совершенно простою и ясною. Но зато, как только она думала о будущем с  Вронским, пред ней вставала перспектива блестяще-счастливая; с Левиным же  будущность представлялась туманною.    

Взойдя наверх одеться для вечера и взглянув в зеркало, она с  радостью заметила, что она в одном из своих хороших дней и в полном обладании  всеми своими силами, а это ей так нужно было для предстоящего: она чувствовала  в себе внешнюю тишину и свободную грацию движений.    

В половине восьмого, только что она сошла в гостиную, лакей  доложил: «Константин Дмитрич Левин». Княгиня была еще в своей комнате, и князь  не выходил. «Так и есть», – подумала Кити, и вся кровь прилила ей к  сердцу. Она ужаснулась своей бледности, взглянув в зеркало.    

Теперь она верно знала, что он затем и приехал раньше, чтобы  застать ее одну и сделать предложение. И тут только в первый раз все дело  представилось ей совсем с другой, новой стороны. Тут только она поняла, что  вопрос касается не ее одной, – с кем она будет счастлива и кого она  любит, – но что сию минуту она должна оскорбить человека, которого она  любит. И оскорбить жестоко… За что? За то, что он, милый, любит ее, влюблен в  нее. Но, делать нечего, так нужно, так должно.    

«Боже мой, неужели это я должна сама сказать ему? –  подумала она. – Ну что я скажу ему? Неужели я скажу ему, что я его не люблю?  Это будет неправда. Что ж я скажу ему? Скажу, что люблю другого? Нет, это  невозможно. Я уйду, уйду».    

Она уже подходила к дверям, когда услыхала его шаги. «Нет!  нечестно. Чего мне бояться? Я ничего дурного не сделала. Что будет, то будет!  Скажу правду. Да с ним не может быть неловко. Вот он», – сказала она себе,  увидав всю его сильную и робкую фигуру с блестящими, устремленными на себя  глазами. Она прямо взглянула ему в лицо, как бы умоляя его о пощаде, и подала  руку.    

– Я не вовремя, кажется, слишком рано, – сказал  он, оглянув пустую гостиную. Когда он увидал, что его ожидания сбылись, что  ничто не мешает ему высказаться, лицо его сделалось мрачно.    

– О, нет, – сказала Кити и села к столу.    

– Но я только того и хотел, чтобы застать вас  одну, – начал он, не садясь и не глядя на нее, чтобы не потерять смелости.    

– Мама сейчас выйдет. Она вчера очень устала. Вчера…    

Она говорила, сама не зная, что говорят ее губы, и не  спуская с него умоляющего и ласкающего взгляда.    

Он взглянул на нее; она покраснела и замолчала.    

– Я сказал вам, что не знаю, надолго ли я приехал… что  это от вас зависит…    

Она все ниже и ниже склоняла голову, не зная сама, что будет  отвечать на приближавшееся.    

– Что это от вас зависит, – повторил он. – Я  хотел сказать… я хотел сказать… Я за этим приехал… что… быть моею женой! –  проговорил он, не зная сам, что говорил; но, почувствовав, что самое страшное  сказано, остановился и посмотрел на нее.    

Она тяжело дышала, не глядя на него. Она испытывала восторг.  Душа ее была переполнена счастьем. Она никак не ожидала, что высказанная любовь  его произведет на нее такое сильное впечатление. Но это продолжалось только  одно мгновение. Она вспомнила Вронского. Она подняла на Левина свои светлые  правдивые глаза и, увидав его отчаянное лицо, поспешно ответила:    

– Этого не может быть… простите меня…    

Как за минуту тому назад она была близка ему, как важна для  его жизни! И как теперь она стала чужда и далека ему!    

– Это не могло быть иначе, – сказал он, не глядя  на нее.    

Он поклонился и хотел уйти.    

 XIV    

     

Но в это самое время вышла княгиня. На лице ее изобразился  ужас, когда она увидела их одних и их расстроенные лица. Левин поклонился ей и  ничего не сказал. Кити молчала, не поднимая глаз. «Слава Богу,  отказала», – подумала мать, и лицо ее просияло обычной улыбкой, с которою  она встречала по четвергам гостей. Она села и начала расспрашивать Левина о его  жизни в деревне. Он сел опять, ожидая приезда гостей, чтоб уехать незаметно.    

Через пять минут вошла подруга Кити, прошлую зиму вышедшая  замуж, графиня Нордстон.    

Это была сухая, желтая, с черными блестящими глазами,  болезненная, нервная женщина. Она любила Кити, и любовь ее к ней, как и всегда  любовь замужних к девушкам, выражалась в желании выдать Кити по своему идеалу  счастья замуж, и потому желала выдать ее за Вронского. Левин, которого она в  начале зимы часто у них встречала, был всегда неприятен ей. Ее постоянное и  любимое занятие при встрече с ним состояло в том, чтобы шутить над ним.    

– Я люблю, когда он с высоты своего величия смотрит на  меня: или прекращает свой умный разговор со мной, потому что я глупа, или  снисходит. Я это очень люблю: снисходит  до меня! Я очень рада, что он  меня терпеть не может, – говорила она о нем.    

Она была права, потому что действительно Левин терпеть ее не  мог и презирал за то, чем она гордилась и что ставила себе в  достоинство, – за ее нервность, за ее утонченное презрение и равнодушие ко  всему грубому и житейскому.    

Между Нордстон и Левиным установилось то нередко  встречающееся в свете отношение, что два человека, оставаясь по внешности в  дружелюбных отношениях, презирают друг друга до такой степени, что не могут  даже серьезно обращаться друг с другом и не могут даже быть оскорблены один  другим.    

Графиня Нордстон тотчас же накинулась на Левина.    

– А! Константин Дмитрич! Опять приехали в наш развратный  Вавилон, – сказала она, подавая ему крошечную желтую руку и вспоминая его  слова, сказанные как-то в начале зимы, что Москва есть Вавилон. – Что,  Вавилон исправился или вы испортились? – прибавила она, с усмешкой  оглядываясь на Кити.    

– Мне очень лестно, графиня, что вы так помните мои  слова, – отвечал Левин, успевший оправиться и сейчас же по привычке входя  в свое шуточно-враждебное отношение к графине Нордстон. – Верно, они на  вас очень сильно действуют.    

– Ах, как же! Я все записываю. Ну что, Кити, ты опять  каталась на коньках?..    

И она стала говорить с Кити. Как ни неловко было Левину уйти  теперь, ему все-таки легче было сделать эту неловкость, чем остаться весь вечер  и видеть Кити, которая изредка взглядывала на него и избегала его взгляда. Он  хотел встать, но княгиня, заметив, что он молчит, обратилась к нему:    

– Вы надолго приехали в Москву? Ведь вы, кажется,  мировым земством занимаетесь, и вам нельзя надолго.    

– Нет, княгиня, я не занимаюсь более земством, –  сказал он. – Я приехал на несколько дней.    

«Что-то с ним нынче особенное, – подумала графиня  Нордстон, вглядываясь в его строгое, серьезное лицо, – что-то он не  втягивается в свои рассуждения. Но я уж выведу его. Ужасно люблю сделать его  дураком пред Кити, и сделаю».    

– Константин Дмитрич, – сказала она ему, –  растолкуйте мне, пожалуйста, что такое значит, – вы всё это знаете, –  у нас в калужской деревне все мужики и все бабы все пропили, что у них было, и  теперь ничего нам не платят. Что это значит? Вы так хвалите всегда мужиков.    

В это время еще дама вошла в комнату, и Левин встал.    

– Извините меня, графиня, но я, право, ничего этого не  знаю и ничего не могу вам сказать, – сказал он и оглянулся на входившего  вслед за дамой военного.    

«Это должен быть Вронский», – подумал Левин и, чтоб  убедиться в этом, взглянул на Кити. Она уже успела взглянуть на Вронского и  оглянулась на Левина. И по одному этому взгляду невольно просиявших глаз ее  Левин понял, что она любила этого человека, понял так же верно, как если б она  сказала ему это словами. Но что же это за человек?    

Теперь, – хорошо ли это, дурно ли, – Левин не мог  не остаться; ему нужно было узнать, что за человек был тот, кого она любила.    

Есть люди, которые, встречая своего счастливого в чем бы то  ни было соперника, готовы сейчас же отвернуться от всего хорошего, что есть в  нем, и видеть в нем одно дурное; есть люди, которые, напротив, более всего  желают найти в этом счастливом сопернике те качества, которыми он победил их, и  ищут в нем со щемящею болью в сердце одного хорошего. Левин принадлежал к таким  людям. Но ему нетрудно было отыскать хорошее и привлекательное во Вронском. Оно  сразу бросилось ему в глаза. Вронский был невысокий, плотно сложенный брюнет, с  добродушно-красивым, чрезвычайно спокойным и твердым лицом. В его лице и  фигуре, от коротко обстриженных черных волос и свежевыбритого подбородка до  широкого с иголочки нового мундира, все было просто и вместе изящно. Дав дорогу  входившей даме, Вронский подошел к княгине и потом к Кити.    

В то время как он подходил к ней, красивые глаза его  особенно нежно заблестели, и с чуть заметною счастливою и скромно-торжествующею  улыбкой (так показалось Левину), почтительно и осторожно наклонясь над нею, он  протянул ей свою небольшую, но широкую руку.    

Со всеми поздоровавшись и сказав несколько слов, он сел, ни  разу не взглянув на не спускавшего с него глаз Левина.    

– Позвольте вас познакомить, – сказала княгиня,  указывая на Левина. – Константин Дмитрич Левин. Граф Алексей Кириллович  Вронский.    

Вронский встал и, дружелюбно глядя в глаза Левину, пожал ему  руку.    

– Я нынче зимой должен был, кажется, обедать с  вами, – сказал он, улыбаясь своею простою и открытою улыбкой, – но вы  неожиданно уехали в деревню.    

– Константин Дмитрич презирает и ненавидит город и нас,  горожан, – сказала графиня Нордстон.    

– Должно быть, мои слова на вас сильно действуют, что  вы их так помните, – сказал Левин и, вспомнив, что он уже сказал это  прежде, покраснел.    

Вронский взглянул на Левина и графиню Нордстон и улыбнулся.    

– А вы всегда в деревне? – спросил он. – Я  думаю, зимой скучно?    

– Не скучно, если есть занятия, да и с самим собой не  скучно, – резко отвечал Левин.    

– Я люблю деревню, – сказал Вронский, замечая и  делая вид, что не замечал тона Левина.    

– Но надеюсь, граф, что вы бы не согласились жить  всегда в деревне, – сказала графиня Нордстон.    

– Не знаю, я не пробовал подолгу. Я испытал странное  чувство, – продолжал он. – Я нигде так не скучал по деревне, русской  деревне, с лаптями и мужиками, как прожив с матушкой зиму в Ницце. Ницца сама  по себе скучна, вы знаете. Да и Неаполь, Сорренто хороши только на короткое  время. И именно там особенно живо вспоминается Россия, и именно деревня. Они  точно как…    

Он говорил, обращаясь и к Кити и к Левину и переводя с  одного на другого свой спокойный и дружелюбный взгляд, – говорил,  очевидно, что приходило в голову.    

Заметив, что графиня Нордстон хотела что-то сказать, он  остановился, не досказав начатого, и стал внимательно слушать ее.    

Разговор не умолкал ни на минуту, так что старой княгине,  всегда имевшей про запас, на случай неимения темы, два тяжелые орудия: классическое  и реальное образование и общую воинскую повинность, не пришлось выдвигать их, а  графине Нордстон не пришлось подразнить Левина.    

Левин хотел и не мог вступить в общий разговор; ежеминутно  говоря себе: «теперь уйти», он не уходил, чего-то дожидаясь.    

Разговор зашел о вертящихся столах и духах[25], и графиня Нордстон, верившая в спиритизм,  стала рассказывать чудеса, которые она видела.    

– Ах, графиня, непременно свезите, ради Бога, свезите  меня к ним! Я никогда ничего не видал необыкновенного, хотя везде отыскиваю, –  улыбаясь, сказал Вронский.    

– Хорошо, в будущую субботу, – отвечала графиня  Нордстон. – Но вы, Константин Дмитрич, верите? – спросила она Левина.    

– Зачем вы меня спрашиваете? Ведь вы знаете, что я  скажу.    

– Но я хочу слышать ваше мнение.    

– Мое мнение только то, – отвечал Левин, –  что эти вертящиеся столы доказывают, что так называемое образованное общество  не выше мужиков. Они верят в глаз, и в порчу, и в привороты, а мы…    

– Что ж, вы не верите?    

– Не могу верить, графиня.    

– Но если я сама видела?    

– И бабы рассказывают, как они сами видели домовых.    

– Так вы думаете, что я говорю неправду?    

И она невесело засмеялась.    

– Да нет, Маша, Константин Дмитрич говорит, что он не  может верить, – сказала Кити, краснея за Левина, и Левин понял это и, еще  более раздражившись, хотел отвечать, но Вронский со своею открытою веселою  улыбкой тотчас же пришел на помощь разговору, угрожавшему сделаться неприятным.    

– Вы совсем не допускаете возможности? – спросил  он. – Почему же мы допускаем существование электричества, которого мы не  знаем; почему не может быть новая сила, еще нам неизвестная, которая…    

– Когда найдено было электричество, – быстро  перебил Левин, – то было только открыто явление, и неизвестно было, откуда  оно происходит и что оно производит, и века прошли прежде, чем подумали о  приложении его. Спириты же, напротив, начали с того, что столики им пишут и  духи к ним приходят, а потом уже стали говорить, что это есть сила неизвестная.    

Вронский внимательно слушал Левина, как он всегда слушал,  очевидно интересуясь его словами.    

– Да, но спириты говорят: теперь мы не знаем, что это  за сила, но сила есть, и вот при каких условиях она действует. А ученые пускай  разбирают, в чем состоит эта сила. Нет, я не вижу, почему это не может быть  новая сила, если она…    

– А потому, – опять перебил Левин, – что при  электричестве каждый раз, как вы потрете смолу о шерсть, обнаруживается  известное явление, а здесь не каждый раз, стало быть, это не природное явление.    

Вероятно, чувствуя, что разговор принимает слишком серьезный  для гостиной характер, Вронский не возражал, а, стараясь переменить предмет  разговора, весело улыбнулся и повернулся к дамам.    

– Давайте сейчас попробуем, графиня, – начал он;  но Левин хотел досказать то, что он думал.    

– Я думаю, – продолжал он, – что эта попытка  спиритов объяснять свои чудеса какою-то новою силой – самая неудачная. Они  прямо говорят о силе духовной и хотят ее подвергать материальному опыту.    

Все ждали, когда он кончит, и он чувствовал это.    

– А я думаю, что вы будете отличный медиум, –  сказала графиня Нордстон, – в вас есть что-то восторженное.    

Левин открыл рот, хотел сказать что-то, покраснел и ничего  не сказал.    

– Давайте сейчас, княжна, испытаем столы,  пожалуйста, – сказал Вронский. – Княгиня, вы позволите?    

И Вронский встал, отыскивая глазами столик.    

Кити встала за столиком и, проходя мимо, встретилась глазами  с Левиным. Ей всею душой было жалко его, тем более что она жалела его в  несчастии, которого сама была причиною. «Если можно меня простить, то  простите, – сказал ее взгляд, – я так счастлива».    

«Всех ненавижу, и вас, и себя», – отвечал его взгляд, и  он взялся за шляпу. Но ему не судьба была уйти. Только что хотели устраиваться  около столика, а Левин уйти, как вошел старый князь и, поздоровавшись с дамами,  обратился к Левину.    

– А! – начал он радостно. – Давно ли? Я и не  знал, что ты тут. Очень рад вас видеть.    

Старый князь иногда «ты», иногда «вы» говорил Левину. Он  обнял Левина и, говоря с ним, не замечал Вронского, который встал и спокойно  дожидался, когда князь обратится к нему.    

Кити чувствовала, как после того, что произошло, любезность  отца была тяжела Левину. Она видела также, как холодно отец ее, наконец,  ответил на поклон Вронского и как Вронский с дружелюбным недоумением посмотрел  на ее отца, стараясь понять и не понимая, как и за что можно было быть к нему  недружелюбно расположенным, и она покраснела.    

– Князь, отпустите нам Константина Дмитрича, –  сказала графиня Нордстон. – Мы хотим опыт делать.    

– Какой опыт? столы вертеть? Ну, извините меня, дамы и  господа, но, по-моему, в колечко веселее играть, – сказал старый князь,  глядя на Вронского и догадываясь, что он затеял это. – В колечке еще есть  смысл.    

Вронский посмотрел с удивлением на князя своими твердыми  глазами и, чуть улыбнувшись, тотчас же заговорил с графиней Нордстон о  предстоящем на будущей неделе большом бале.    

– Я надеюсь, что вы будете? – обратился он к Кити.    

Как только старый князь отвернулся от него, Левин незаметно  вышел, и последнее впечатление, вынесенное им с этого вечера, было улыбающееся,  счастливое лицо Кити, отвечавшей Вронскому на его вопрос о бале.    

 XV    

     

Когда вечер кончился, Кити рассказала матери о разговоре ее  с Левиным, и, несмотря на всю жалость, которую она испытывала к Левину, ее  радовала мысль, что ей было сделано предложение . У нее не было  сомнения, что она поступила как следовало. Но в постели она долго не могла  заснуть. Одно впечатление неотступно преследовало ее. Это было лицо Левина с  насупленными бровями и мрачно-уныло смотрящими из-под них добрыми глазами, как  он стоял, слушая отца и взглядывая на нее и на Вронского. И ей так жалко стало  его, что слезы навернулись на глаза. Но тотчас же она подумала о том, на кого  она променяла его. Она живо вспомнила это мужественное, твердое лицо, это  благородное спокойствие и светящуюся во всем доброту ко всем; вспомнила любовь  к себе того, кого она любила, и ей опять стало радостно на душе, и она с  улыбкой счастия легла на подушку. «Жалко, жалко, но что же делать? Я не  виновата», – говорила она себе; но внутренний голос говорил ей другое. В  том ли она раскаивалась, что завлекла Левина, или в том, что отказала, –  она не знала. Но счастье ее было отравлено сомнениями. «Господи помилуй,  Господи помилуй, Господи помилуй!» – говорила она про себя, пока заснула.    

В это время внизу, в маленьком кабинете князя, происходила  одна из тех, часто повторяющихся между родителями сцен за любимую дочь.    

– Что? Вот что! – кричал князь, размахивая руками  и тотчас же запахивая свой беличий халат. – То, что в вас нет гордости,  достоинства, что вы срамите, губите дочь этим сватовством, подлым, дурацким!    

– Да помилуй, ради самого Бога, князь, что я  сделала? – говорила княгиня, чуть не плача.    

Она, счастливая, довольная после разговора с дочерью, пришла  к князю проститься по обыкновению, и хотя она не намерена была говорить ему о  предложении Левина и отказе Кити, но намекнула мужу на то, что ей кажется дело  с Вронским совсем конченым, что оно решится, как только приедет его мать. И  тут-то, на эти слова, князь вдруг вспылил и начал выкрикивать неприличные  слова.    

– Что вы сделали? А вот что: во-первых, вы заманиваете  жениха, и вся Москва будет говорить, и резонно. Если вы делаете вечера, так  зовите всех, а не избранных женишков. Позовите всех этих тютьков  (так  князь называл московских молодых людей), позовите тапера, и пускай пляшут, а не  так, как нынче, – женишков, и сводить. Мне видеть мерзко, мерзко, и вы  добились, вскружили голову девчонке. Левин в тысячу раз лучше человек. А это  франтик петербургский, их на машине делают, они все на одну стать, и все дрянь.  Да хоть бы он принц крови был, моя дочь ни в ком не нуждается!    

– Да что же я сделала?    

– А то… – с гневом вскрикнул князь.    

– Знаю я, что если тебя слушать, – перебила  княгиня, – то мы никогда не отдадим дочь замуж. Если так, то надо в  деревню уехать.    

– И лучше уехать.    

– Да постой. Разве я заискиваю? Я нисколько не  заискиваю. А молодой человек, и очень хороший, влюбился, и она, кажется…    

– Да, вот вам кажется! А как она в самом деле влюбится,  а он столько же думает жениться, как я?.. Ох! не смотрели бы мои глаза!.. «Ах,  спиритизм, ах, Ницца, ах, на бале…» – И князь, воображая, что он представляет  жену, приседал на каждом слове. – А вот, как сделаем несчастье Катеньки,  как она в самом деле заберет в голову…    

– Да почему же ты думаешь?    

– Я не думаю, я знаю; на это глаза есть у нас, а не у  баб. Я вижу человека, который имеет намерения серьезные, это Левин; и вижу  перепела, как этот щелкопер, которому только повеселиться.    

– Ну, уж ты заберешь в голову…    

– А вот вспомнишь, да поздно, как с Дашенькой.    

– Ну, хорошо, хорошо, не будем говорить, –  остановила его княгиня, вспомнив про несчастную Долли.    

– И прекрасно, и прощай!    

И, перекрестив друг друга и поцеловавшись, но чувствуя, что  каждый остался при своем мнении, супруги разошлись.    

Княгиня была сперва твердо уверена, что нынешний вечер решил  судьбу Кити и что не может быть сомнения в намерениях Вронского, но слова мужа  смутили ее. И, вернувшись к себе, она, точно так же как и Кити, с ужасом пред  неизвестностью будущего, несколько раз повторила в душе: «Господи помилуй,  Господи помилуй, Господи помилуй!»    

 XVI    

     

Вронский никогда не знал семейной жизни. Мать его была в  молодости блестящая светская женщина, имевшая во время замужества, и в  особенности после, много романов, известных всему свету. Отца своего он почти  не помнил и был воспитан в Пажеском корпусе.    

Выйдя очень молодым блестящим офицером из школы, он сразу  попал в колею богатых петербургских военных. Хотя он и ездил изредка в  петербургский свет, все любовные интересы его были вне света.    

В Москве в первый раз он испытал, после роскошной и грубой  петербургской жизни, прелесть сближения со светскою, милою и невинною девушкой,  которая полюбила его. Ему и в голову не приходило, чтобы могло быть что-нибудь  дурное в его отношениях к Кити. На балах он танцевал преимущественно с нею; он  ездил к ним в дом. Он говорил с нею то, что обыкновенно говорят в свете, всякий  вздор, но вздор, которому он невольно придавал особенный для нее смысл.  Несмотря на то, что он ничего не сказал ей такого, чего не мог бы сказать при  всех, он чувствовал, что она все более и более становилась в зависимость от  него, и чем больше он это чувствовал, тем ему было приятнее и его чувство к ней  становилось нежнее. Он не знал, что его образ действий относительно Кити имеет  определенное название, что это есть заманиванье барышень без намерения жениться  и что это заманиванье есть один из дурных поступков, обыкновенных между  блестящими молодыми людьми, как он. Ему казалось, что он первый открыл это  удовольствие, и наслаждался своим открытием.    

Если б он мог слышать, что говорили ее родители в этот  вечер, если б он мог перенестись на точку зрения семьи и узнать, что Кити будет  несчастна, если он не женится на ней, он бы очень удивился и не поверил бы  этому. Он не мог поверить тому, что то, что доставляло такое большое и хорошее  удовольствие ему, а главное, ей, могло быть дурно. Еще меньше он мог бы  поверить тому, что он должен жениться.    

Женитьба для него никогда не представлялась возможностью. Он  не только не любил семейной жизни, но в семье, и в особенности в муже, по тому  общему взгляду холостого мира, в котором он жил, он представлял себе нечто  чуждое, враждебное, а всего более – смешное. Но хотя Вронский и не подозревал  того, что говорили родители, он, выйдя в этот вечер от Щербацких, почувствовал,  что та духовная тайная связь, которая существовала между ним и Кити,  утвердилась нынешний вечер так сильно, что надо предпринять что-то. Но что  можно и что должно было предпринять, он не мог придумать.    

«То и прелестно, – думал он, возвращаясь от Щербацких и  вынося от них, как и всегда, приятное чувство чистоты и свежести, происходившее  отчасти и оттого, что он не курил целый вечер, и вместе новое чувство умиления  пред ее к себе любовью, – то и прелестно, что ничего не сказано ни мной,  ни ею, но мы так понимали друг друга в этом невидимом разговоре взглядов и  интонаций, что нынче яснее, чем когда-нибудь, она сказала мне, что любит. И как  мило, просто и, главное, доверчиво! Я сам себя чувствую лучше, чище. Я  чувствую, что у меня есть сердце и что есть во мне много хорошего. Эти милые  влюбленные глаза! Когда она сказала: и очень  …»    

«Ну так что ж? Ну и ничего. Мне хорошо, и ей хорошо». И он  задумался о том, где ему окончить нынешний вечер.    

Он прикинул воображением места, куда он мог бы ехать. «Клуб?  партия безика[26],  шампанское с Игнатовым? Нет, не поеду. Chateâu des fleurs[27], там найду Облонского, куплеты, cancan? Нет,  надоело. Вот именно за то я люблю Щербацких, что сам лучше делаюсь. Поеду  домой». Он прошел прямо в свой номер у Дюссо, велел подать себе ужинать и  потом, раздевшись, только успел положить голову на подушку, заснул крепким и  спокойным, как всегда, сном.    

 XVII    

     

На другой день, в 11 часов утра, Вронский выехал на станцию  Петербургской железной дороги встречать мать, и первое лицо, попавшееся ему на  ступеньках большой лестницы, был Облонский, ожидавший с этим же поездом сестру.    

– А! Ваше сиятельство! – крикнул Облонский. –  Ты за кем?    

– Я за матушкой, – улыбаясь, как и все, кто  встречался с Облонским, отвечал Вронский, пожимая ему руку, и вместе с ним  взошел на лестницу. – Она нынче должна быть из Петербурга.    

– А я тебя ждал до двух часов. Куда же поехал от  Щербацких?    

– Домой, – отвечал Вронский. – Признаться,  мне так было приятно вчера после Щербацких, что никуда не хотелось.    

– Узнаю коней ретивых по каким-то их таврам, юношей  влюбленных узнаю по их глазам, – продекламировал Степан Аркадьич точно так  же, как прежде Левину.    

Вронский улыбнулся с таким видом, что он не отрекается от  этого, но тотчас же переменил разговор.    

– А ты кого встречаешь? – спросил он.    

– Я? я хорошенькую женщину, – сказал  Облонский.    

– Вот как!    

– Honni soit qui mal y pense![28] Сестру Анну.    

– Ах, это Каренину? – сказал Вронский.    

– Ты ее, верно, знаешь?    

– Кажется, знаю. Или нет… Право, не помню, –  рассеянно отвечал Вронский, смутно представляя себе при имени Карениной что-то  чопорное и скучное.    

– Но Алексея Александровича, моего знаменитого зятя,  верно, знаешь. Его весь мир знает.    

– То есть знаю по репутации и по виду. Знаю, что он  умный, ученый, божественный что-то… Но ты знаешь, это не в моей… not in my  line,[29] – сказал Вронский.    

– Да, он очень замечательный человек; немножко  консерватор, но славный человек, – заметил Степан Аркадьич, – славный  человек.    

– Ну, и тем лучше для него, – сказал Вронский,  улыбаясь. – А, ты здесь, – обратился он к высокому старому лакею  матери, стоявшему у двери, – войди сюда.    

Вронский в это последнее время, кроме общей для всех  приятности Степана Аркадьича, чувствовал себя привязанным к нему еще тем, что  он в его воображении соединялся с Кити.    

– Ну что ж, в воскресенье сделаем ужин для дивы  ? – сказал он ему, с улыбкой взяв его под руку.    

– Непременно. Я сберу подписку. Ах, познакомился ты  вчера с моим приятелем Левиным? – спросил Степан Аркадьич.    

– Как же. Но он что-то скоро уехал.    

– Он славный малый, – продолжал Облонский. –  Не правда ли?    

– Я не знаю, – отвечал Вронский, – отчего это  во всех москвичах, разумеется исключая тех, с кем говорю, – шутливо  вставил он, – есть что-то резкое. Что-то они всё на дыбы становятся,  сердятся, как будто всё хотят дать почувствовать что-то…    

– Есть это, правда, есть… – весело смеясь, сказал  Степан Аркадьич.    

– Что, скоро ли? – обратился Вронский к служащему.    

– Поезд вышел, – отвечал служитель.    

Приближение поезда все более и более обозначалось движением  приготовлений на станции, беганьем артельщиков, появлением жандармов и служащих  и подъездом встречающих. Сквозь морозный пар виднелись рабочие в полушубках, в  мягких валеных сапогах, переходившие через рельсы загибающихся путей. Слышался  свист паровика на дальних рельсах и передвижение чего-то тяжелого.    

– Нет, – сказал Степан Аркадьич, которому очень  хотелось рассказать Вронскому о намерениях Левина относительно Кити. –  Нет, ты неверно оценил моего Левина. Он очень нервный человек и бывает  неприятен, правда, но зато иногда он бывает очень мил. Это такая честная,  правдивая натура, и сердце золотое. Но вчера были особенные причины, – с  значительною улыбкой продолжал Степан Аркадьич, совершенно забывая то искреннее  сочувствие, которое он вчера испытывал к своему приятелю, и теперь испытывая  такое же, только к Вронскому. – Да, была причина, почему он мог быть или  особенно счастлив, или особенно несчастлив.    

Вронский остановился и прямо спросил:    

– То есть что же? Или он вчера сделал предложение твоей  belle soeur?..[30]    

– Может быть, – сказал Степан Аркадьич. –  Что-то мне показалось такое вчера. Да если он рано уехал и был еще не в духе,  то это так… Он так давно влюблен, и мне его очень жаль.    

– Вот как!.. Я думаю, впрочем, что она может  рассчитывать на лучшую партию, – сказал Вронский и, выпрямив грудь, опять  принялся ходить. – Впрочем, я его не знаю, – прибавил он. – Да,  это тяжелое положение! От этого-то большинство и предпочитает знаться с  Кларами. Там неудача доказывает только, что у тебя недостало денег, а здесь –  твое достоинство на весах. Однако вот и поезд.    

Действительно, вдали уже свистел паровоз. Через несколько  минут платформа задрожала, и, пыхая сбиваемым книзу от мороза паром, прокатился  паровоз с медленно и мерно насупливающимся и растягивающимся рычагом среднего  колеса и с кланяющимся, обвязанным, заиндевелым машинистом; а за тендером,  все медленнее и более потрясая платформу, стал проходить вагон с багажом и с  визжавшею собакой, наконец, подрагивая пред остановкой, подошли пассажирские  вагоны.    

Молодцеватый кондуктор, на ходу давая свисток, соскочил, и  вслед за ним стали по одному сходить нетерпеливые пассажиры: гвардейский  офицер, держась прямо и строго оглядываясь; вертлявый купчик с сумкой, весело  улыбаясь; мужик с мешком через плечо.    

Вронский, стоя рядом с Облонским, оглядывал вагоны и  выходивших и совершенно забыл о матери. То, что он сейчас узнал про Кити,  возбуждало и радовало его. Грудь его невольно выпрямлялась и глаза блестели. Он  чувствовал себя победителем.    

– Графиня Вронская в этом отделении, – сказал  молодцеватый кондуктор, подходя к Вронскому.    

Слова кондуктора разбудили его и заставили вспомнить о  матери и предстоящем свидании с ней. Он в душе своей не уважал матери и, не  отдавая себе в том отчета, не любил ее, хотя по понятиям того круга, в котором  жил, по воспитанию своему, не мог себе представить других к матери отношений,  как в высшей степени покорных и почтительных, и тем более внешне покорных и  почтительных, чем менее в душе он уважал и любил ее.    

 XVIII    

     

Вронский пошел за кондуктором в вагон и при входе в  отделение остановился, чтобы дать дорогу выходившей даме. С привычным тактом  светского человека, по одному взгляду на внешность этой дамы, Вронский  определил ее принадлежность к высшему свету. Он извинился и пошел было в вагон,  но почувствовал необходимость еще раз взглянуть на нее – не потому, что она  была очень красива, не по тому изяществу и скромной грации, которые видны были  во всей ее фигуре, но потому, что в выражении миловидного лица, когда она  прошла мимо его, было что-то особенно ласковое и нежное. Когда он оглянулся,  она тоже повернула голову. Блестящие, казавшиеся темными от густых ресниц,  серые глаза дружелюбно, внимательно остановились на его лице, как будто она  признавала его, и тотчас же перенеслись на подходившую толпу, как бы ища  кого-то. В этом коротком взгляде Вронский успел заметить сдержанную  оживленность, которая играла в ее лице и порхала между блестящими глазами и  чуть заметной улыбкой, изгибавшею ее румяные губы. Как будто избыток чего-то  так переполнял ее существо, что мимо ее воли выражался то в блеске взгляда, то  в улыбке. Она потушила умышленно свет в глазах, но он светился против ее воли в  чуть заметной улыбке.    

Вронский вошел в вагон. Мать его, сухая старушка с черными  глазами и букольками, щурилась, вглядываясь в сына, и слегка улыбалась тонкими  губами. Поднявшись с диванчика и передав горничной мешочек, она подала  маленькую сухую руку сыну и, подняв его голову от руки, поцеловала его в лицо.    

– Получил телеграмму? Здоров? Слава Богу.    

– Хорошо доехали? – сказал сын, садясь подле нее и  невольно прислушиваясь к женскому голосу из-за двери. Он знал, что это был  голос той дамы, которая встретилась ему при входе.    

– Я все-таки с вами не согласна, – говорил голос  дамы.    

– Петербургский взгляд, сударыня.    

– Не петербургский, а просто женский, – отвечала  она.    

– Ну-с, позвольте поцеловать вашу ручку.    

– До свиданья, Иван Петрович. Да посмотрите, не тут ли  брат, и пошлите его ко мне, – сказала дама у самой двери и снова вошла в  отделение.    

– Что ж, нашли брата? – сказала Вронская,  обращаясь к даме.    

Вронский вспомнил теперь, что это была Каренина.    

– Ваш брат здесь, – сказал он, вставая. –  Извините меня, я не узнал вас, да и наше знакомство было так коротко, –  сказал Вронский, кланяясь, – что вы, верно, не помните меня.    

– О, нет, – сказала она, – я бы узнала вас,  потому что мы с вашею матушкой, кажется, всю дорогу говорили только о вас, –  сказала она, позволяя, наконец, просившемуся наружу оживлению выразиться в  улыбке. – А брата моего все-таки нет.    

– Позови же его, Алеша, – сказала старая графиня.    

Вронский вышел на платформу и крикнул:    

– Облонский! Здесь!    

Но Каренина не дождалась брата, а, увидав его, решительным  легким шагом вышла из вагона. И, как только брат подошел к ней, она движением,  поразившим Вронского своею решительностью и грацией, обхватила брата левою  рукой за шею, быстро притянула к себе и крепко поцеловала. Вронский, не спуская  глаз, смотрел на нее и, сам не зная чему, улыбался. Но, вспомнив, что мать  ждала его, он опять вошел в вагон.    

– Не правда ли, очень мила? – сказала графиня про  Каренину. – Ее муж со мною посадил, и я очень рада была. Всю дорогу мы с  ней проговорили. Ну, а ты, говорят… vous filez le parfait amour. Tant mieux,  mon cher, tant mieux.[31]    

– Я не знаю, на что вы намекаете, maman, – отвечал  сын холодно. – Что ж, maman, идем.    

Каренина опять вошла в вагон, чтобы проститься с графиней.    

– Ну вот, вы, графиня, встретили сына, а я  брата, – весело сказала она. – И все истории мои истощились; дальше  нечего было бы рассказывать.    

– Ну нет, милая, – сказала графиня, взяв ее за  руку, – я бы с вами объехала вокруг света и не соскучилась бы. Вы одна из  тех милых женщин, с которыми и поговорить и помолчать приятно. А о сыне вашем,  пожалуйста, не думайте: нельзя же никогда не разлучаться.    

Каренина стояла неподвижно, держась чрезвычайно прямо, и  глаза ее улыбались.    

– У Анны Аркадьевны, – сказала графиня, объясняя  сыну, – есть сынок восьми лет, кажется, и она никогда с ним не разлучалась  и все мучается, что оставила его.    

– Да, мы все время с графиней говорили, я о своем, она  о своем сыне, – сказала Каренина, и опять улыбка осветила ее лицо, улыбка  ласковая, относившаяся к нему.    

– Вероятно, это вам очень наскучило, – сказал он,  сейчас, на лету, подхватывая этот мяч кокетства, который она бросила ему. Но  она, видимо, не хотела продолжать разговора в этом тоне и обратилась к старой  графине:    

– Очень благодарю вас. Я и не видала, как провела  вчерашний день. До свиданья, графиня.    

– Прощайте, мой дружок, – отвечала графиня. –  Дайте поцеловать ваше хорошенькое личико. Я просто, по-старушечьи, прямо  говорю, что полюбила вас.    

Как ни казенна была эта фраза, Каренина, видимо, от души  поверила и порадовалась этому. Она покраснела, слегка нагнулась, подставила  свое лицо губам графини, опять выпрямилась и с тою же улыбкой, волновавшеюся  между губами и глазами, подала руку Вронскому. Он пожал маленькую ему поданную  руку и, как чему-то особенному, обрадовался тому энергическому пожатию, с  которым она крепко и смело тряхнула его руку. Она вышла быстрою походкой, так  странно легко носившею ее довольно полное тело.    

– Очень мила, – сказала старушка.    

То же самое думал ее сын. Он провожал ее глазами до тех пор,  пока не скрылась ее грациозная фигура, и улыбка остановилась на его лице. В  окно он видел, как она подошла к брату, положила ему руку на руку и что-то  оживленно начала говорить ему, очевидно о чем-то не имеющем ничего общего с  ним, с Вронским, и ему это показалось досадным.    

– Ну, что, maman, вы совершенно здоровы? –  повторил он, обращаясь к матери.    

– Все хорошо, прекрасно. Alexandre очень был мил. И  Marie очень хороша стала. Она очень интересна.    

И опять начала рассказывать о том, что более всего интересовало  ее, о крестинах внука, для которых она ездила в Петербург, и про особенную  милость государя к старшему сыну.    

– Вот и Лаврентий, – сказал Вронский, глядя в  окно, – теперь пойдемте, если угодно.    

Старый дворецкий, ехавший с графиней, явился в вагон доложить,  что все готово, и графиня поднялась, чтоб идти.    

– Пойдемте, теперь мало народа, – сказал Вронский.    

Девушка взяла мешок и собачку, дворецкий и артельщик другие  мешки. Вронский взял под руку мать; но когда они уже выходили из вагона, вдруг  несколько человек с испуганными лицами пробежали мимо. Пробежал и начальник  станции в своей необыкновенного цвета фуражке. Очевидно, что-то случилось  необыкновенное. Народ от поезда бежал назад.    

– Что?.. Что?.. Где?.. Бросился!.. задавило!.. –  слышалось между проходившими.    

Степан Аркадьич с сестрой под руку, тоже с испуганными  лицами, вернулись и остановились, избегая народ, у входа в вагон.    

Дамы вошли в вагон, а Вронский со Степаном Аркадьичем пошли  за народом узнавать подробности несчастия.    

Сторож, был ли он пьян или слишком закутан от сильного  мороза, не слыхал отодвигаемого задом поезда, и его раздавили.    

Еще прежде чем вернулись Вронский и Облонский, дамы узнали  эти подробности от дворецкого.    

Облонский и Вронский оба видели обезображенный труп.  Облонский, видимо, страдал. Он морщился и, казалось, готов был плакать.    

– Ах, какой ужас! Ах, Анна, если бы ты видела! Ах,  какой ужас! – приговаривал он.    

Вронский молчал, и красивое лицо его было серьезно, но  совершенно спокойно.    

– Ах, если бы вы видели, графиня, – говорил Степан  Аркадьич. – И жена его тут… Ужасно видеть ее… Она бросилась на тело.  Говорят, он один кормил огромное семейство. Вот ужас!    

– Нельзя ли что-нибудь сделать для нее? –  взволнованным шепотом сказала Каренина.    

Вронский взглянул на нее и тотчас же вышел из вагона.    

– Я сейчас приду, maman, – прибавил он,  обертываясь в дверях.    

Когда он возвратился через несколько минут, Степан Аркадьич  уже разговаривал с графиней о новой певице, а графиня нетерпеливо оглядывалась  на дверь, ожидая сына.    

– Теперь пойдемте, – сказал Вронский, входя. Они  вместе вышли. Вронский шел впереди с матерью. Сзади шла Каренина с братом. У  выхода к Вронскому подошел догнавший его начальник станции.    

– Вы передали моему помощнику двести рублей.  Потрудитесь обозначить, кому вы назначаете их?    

– Вдове, – сказал Вронский, пожимая  плечами. – Я не понимаю, о чем спрашивать.    

– Вы дали? – крикнул сзади Облонский и, прижав  руку сестры, прибавил: – Очень мило, очень мило! Не правда ли, славный малый?  Мое почтение, графиня.    

И он с сестрой остановились, отыскивая ее девушку.    

Когда они вышли, карета Вронских уже отъехала. Выходившие  люди все еще переговаривались о том, что случилось.    

– Вот смерть-то ужасная! – сказал какой-то  господин, проходя мимо. – Говорят, на два куска.    

– Я думаю, напротив, самая легкая, мгновенная, –  заметил другой.    

– Как это не примут мер, – говорил третий.    

Каренина села в карету, и Степан Аркадьич с удивлением  увидал, что губы ее дрожат и она с трудом удерживает слезы.    

– Что с тобой, Анна? – спросил он, когда они  отъехали несколько сот сажен.    

– Дурное предзнаменование, – сказала она.    

– Какие пустяки! – сказал Степан Аркадьич. –  Ты приехала, это главное. Ты не можешь представить себе, как я надеюсь на тебя.    

– А ты давно знаешь Вронского? – спросила она.    

– Да. Ты знаешь, мы надеемся, что он женится на Кити.    

– Да? – тихо сказала Анна. – Ну, теперь давай  говорить о тебе, – прибавила она, встряхивая головой, как будто хотела  физически отогнать что-то лишнее и мешавшее ей. – Давай говорить о твоих  делах. Я получила твое письмо и вот приехала.    

– Да, вся надежда на тебя, – сказал Степан  Аркадьич.    

– Ну, расскажи мне все.    

И Степан Аркадьич стал рассказывать.    

Подъехав к дому, Облонский высадил сестру, вздохнул, пожал  ее руку и отправился в присутствие.    

 XIX    

     

Когда Анна вошла в комнату, Долли сидела в маленькой  гостиной с белоголовым пухлым мальчиком, уж теперь похожим на отца, и слушала  его урок из французского чтения. Мальчик читал, вертя в руке и стараясь  оторвать чуть державшуюся пуговицу курточки. Мать несколько раз отнимала руку,  но пухлая ручонка опять бралась за пуговицу. Мать оторвала пуговицу и положила  ее в карман.    

– Успокой ты руки, Гриша, – сказала она и опять  взялась за свое одеяло, давнишнюю работу, за которую она всегда бралась в  тяжелые минуты, и теперь вязала нервно, закидывая пальцем и считая петли. Хотя  она и велела вчера сказать мужу, что ей дела нет до того, приедет или не  приедет его сестра, она все приготовила к ее приезду и с волнением ждала  золовку.    

Долли была убита своим горем, вся поглощена им. Однако она  помнила, что Анна, золовка, была жена одного из важнейших лиц в Петербурге и  петербургская grande dame. И благодаря этому обстоятельству она не исполнила  сказанного мужу, то есть не забыла, что приедет золовка. «Да, наконец, Анна ни  в чем не виновата, – думала Долли. – Я о ней ничего, кроме самого  хорошего, не знаю, и в отношении к себе я видела от нее только ласку и дружбу».  Правда, как она могла запомнить свое впечатление в Петербурге у Карениных, ей  не нравился самый дом их; что-то было фальшивое во всем складе их семейного  быта. «Но за что же я не приму ее? Только бы не вздумала она утешать  меня! – думала Долли. – Все утешения и увещания, и прощения  христианские – все это я уж тысячу раз передумала, и все это не годится».    

Все эти дни Долли была одна с детьми. Говорить о своем горе  она не хотела, а с этим горем на душе говорить о постороннем она не могла. Она  знала, что, так или иначе, она Анне выскажет все, и то ее радовала мысль о том,  как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с ней, его  сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.    

Она, как часто бывает, глядя на часы, ждала ее каждую минуту  и пропустила именно ту, когда гостья приехала, так что не слыхала звонка.    

Услыхав шум платья и легких шагов уже в дверях, она  оглянулась, и на измученном лице ее невольно выразилось не радость, а  удивление. Она встала и обняла золовку.    

– Как, уж приехала? – сказала она, целуя ее.    

– Долли, как я рада тебя видеть!    

– И я рада, – слабо улыбаясь и стараясь по  выражению лица Анны узнать, знает ли она, сказала Долли. «Верно, знает», –  подумала она, заметив соболезнование на лице Анны. – Ну, пойдем, я тебя  проведу в твою комнату, – продолжала она, стараясь отдалить сколько  возможно минуту объяснения.    

– Это Гриша? Боже мой, как он вырос! – сказала  Анна и, поцеловав его, не спуская глаз с Долли, остановилась и  покраснела. – Нет, позволь никуда не ходить.    

Она сняла платок, шляпу и, зацепив ею за прядь своих черных,  везде вьющихся волос, мотая головой, отцепляла волоса.    

– А ты сияешь счастьем и здоровьем! – сказала  Долли почти с завистью.    

– Я?.. Да, – сказала Анна. – Боже мой, Таня!  Ровесница Сереже моему, – прибавила она, обращаясь ко вбежавшей девочке.  Она взяла ее на руки и поцеловала. – Прелестная девочка, прелесть! Покажи  же мне всех.    

Она называла их и припоминала не только имена, но года,  месяцы, характеры, болезни всех детей, и Долли не могла не оценить этого.    

– Ну, так пойдем к ним, – сказала она. – Вася  спит теперь, жалко.    

Осмотрев детей, они сели, уже одни, в гостиной, пред кофеем.  Анна взялась за поднос и потом отодвинула его.    

– Долли, – сказала она, – он говорил мне.    

Долли холодно посмотрела на Анну. Она ждала теперь  притворно-сочувственных фраз; но Анна ничего такого не сказала.    

– Долли, милая! – сказала она, – я не хочу ни  говорить тебе за него, ни утешать; это нельзя. Но, душенька, мне просто жалко,  жалко тебя всею душой!    

Из-за густых ресниц ее блестящих глаз вдруг показались  слезы. Она пересела ближе к невестке и взяла ее руку своею энергическою  маленькою рукой. Долли не отстранилась, но лицо ее не изменяло своего сухого  выражения. Она сказала:    

– Утешить меня нельзя. Все потеряно после того, что  было, все пропало!    

И как только она сказала это, выражение лица ее вдруг  смягчилось. Анна подняла сухую, худую руку Долли, поцеловала ее и сказала:    

– Но, Долли, что же делать, что же делать? Как лучше  поступить в этом ужасном положении? – вот о чем надо подумать.    

– Все кончено, и больше ничего, – сказала  Долли. – И хуже всего то, ты пойми, что я не могу его бросить; дети, я  связана. А с ним жить я не могу, мне мука видеть его.    

– Долли, голубчик, он говорил мне, но я от тебя хочу  слышать, скажи мне все.    

Долли посмотрела на нее вопросительно.    

Участие и любовь непритворные видны были на лице Анны.    

– Изволь, – вдруг сказала она. – Но я скажу  сначала. Ты знаешь, как я вышла замуж. Я с воспитанием maman не только была  невинна, но я была глупа. Я ничего не знала. Говорят, я знаю, мужья  рассказывают женам свою прежнюю жизнь, но Стива… – она поправилась, –  Степан Аркадьич ничего не сказал мне. Ты не поверишь, но я до сей поры думала,  что я одна женщина, которую он знал. Так я жила восемь лет. Ты пойми, что я не  только не подозревала неверности, но что я считала это невозможным, и тут,  представь себе, с такими понятиями узнать вдруг весь ужас, всю гадость… Ты  пойми меня. Быть уверенной вполне в своем счастии, и вдруг… – продолжала  Долли, удерживая рыданья, – и получить письмо… письмо его к своей  любовнице, к моей гувернантке. Нет, это слишком ужасно! – Она поспешно  вынула платок и закрыла им лицо. – Я понимаю еще увлечение, –  продолжала она, помолчав, – но обдуманно, хитро обманывать меня… с кем  же?.. Продолжать быть моим мужем вместе с нею… это ужасно! Ты не можешь понять…    

– О нет, я понимаю! Понимаю, милая Долли,  понимаю, – говорила Анна, пожимая ее руку.    

– И ты думаешь, что он понимает весь ужас моего  положения? – продолжала Долли. – Нисколько! Он счастлив и доволен.    

– О, нет! – быстро перебила Анна. – Он жалок,  он убит раскаяньем…    

– Способен ли он к раскаянью? – перебила Долли,  внимательно вглядываясь в лицо золовки.    

– Да, я его знаю. Я не могла без жалости смотреть на  него. Мы его обе знаем. Он добр, но он горд, а теперь так унижен. Главное, что  меня тронуло (и тут Анна угадала главное, что могло тронуть Долли) – его  мучают две вещи: то, что ему стыдно детей, и то, что он, любя тебя… да, да,  любя больше всего на свете, – поспешно перебила она хотевшую возражать  Долли, – сделал тебе больно, убил тебя. «Нет, нет, она не простит», все  говорит он.    

Долли задумчиво смотрела мимо золовки, слушая ее слова.    

– Да, я понимаю, что положение его ужасно; виноватому  хуже, чем невинному, – сказала она, – если он чувствует, что от вины  его все несчастие. Но как же простить, как мне опять быть его женою после нее?  Мне жить с ним теперь будет мученье, именно потому, что я любила его, так любила,  что я люблю свою прошедшую любовь к нему…    

И рыдания перервали ее слова.    

Но как будто нарочно, каждый раз, как она смягчалась, она  начинала опять говорить о том, что раздражало ее.    

– Она ведь молода, ведь она красива, – продолжала  она. – Ты понимаешь ли, Анна, что у меня моя молодость, красота взяты кем?  Им и его детьми. Я отслужила ему, и на этой службе ушло все мое, и ему теперь,  разумеется, свежее пошлое существо приятнее. Они, верно, говорили между собою  обо мне или, еще хуже, умалчивали, – ты понимаешь? – Опять ненавистью  зажглись ее глаза. – И после этого он будет говорить мне… Что ж, я буду  верить ему? Никогда. Нет, уж кончено все, все, что составляло утешенье, награду  труда, мук… Ты поверишь ли? я сейчас учила Гришу: прежде это бывало  радость, теперь мученье. Зачем я стараюсь, тружусь? Зачем дети? Ужасно то, что  вдруг душа моя перевернулась, и вместо любви, нежности у меня к нему одна  злоба, да, злоба. Я бы убила его и…    

– Душенька, Долли, я понимаю, но не мучь себя. Ты так  оскорблена, так возбуждена, что ты многое видишь не так.    

Долли затихла, и они минуты две помолчали.    

– Что делать, придумай, Анна, помоги. Я все передумала  и ничего не вижу.    

Анна ничего не могла придумать, но сердце ее прямо  отзывалось на каждое слово, на каждое выражение лица невестки.    

– Я одно скажу, – начала Анна, – я его  сестра, я знаю его характер, эту способность все, все забыть (она сделала жест  пред лбом), эту способность полного увлечения, но зато и полного раскаяния. Он  не верит, не понимает теперь, как он мог сделать то, что сделал.    

– Нет, он понимает, он понимал! – перебила  Долли. – Но я… ты забываешь меня… разве мне легче?    

– Постой! Когда он говорил мне, признаюсь тебе, я не  понимала еще всего ужаса твоего положения. Я видела только его и то, что семья  расстроена; мне его жалко было, но, поговорив с тобой, я, как женщина, вижу  другое; я вижу твои страдания, и мне, не могу тебе сказать, как жаль тебя!  Но, Долли, душенька, я понимаю твои страдания вполне, только одного я не знаю:  я не знаю… я не знаю, насколько в душе твоей есть еще любви к нему. Это ты  знаешь, – настолько ли есть, чтобы можно было простить. Если есть, то  прости!    

– Нет, – начала Долли; но Анна прервала ее, целуя  еще раз ее руку.    

– Я больше тебя знаю свет, – сказала она. – Я  знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней   говорил об тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний  очаг и жена – это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в  презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между  семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.    

– Да, но он целовал ее…    

– Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был  влюблен в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о  тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он с  тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись, бывало, над ним,  что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него  божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его…    

– Но если это увлечение повторится?    

– Оно не может, как я понимаю…    

– Да, но ты простила бы?    

– Не знаю. Я не могу судить… Нет, могу, – сказала  Анна, подумав; и, уловив мыслью положение и свесив его на внутренних весах,  прибавила: – Нет, могу, могу, могу. Да, я простила бы. Я не была бы тою же, да,  но простила бы, и так простила бы, как будто этого не было, совсем не было.    

– Ну, разумеется, – быстро прервала Долли, как  будто она говорила то, что не раз думала, – иначе бы это не было прощение.  Если простить, то совсем, совсем. Ну пойдем, я тебя проведу в твою  комнату, – сказала она, вставая, и по дороге Долли обняла Анну. –  Милая моя, как я рада, что ты приехала, как я рада. Мне легче, гораздо легче  стало.    

 XX    

     

Весь день этот Анна провела дома, то есть у Облонских, и не  принимала никого, так как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее  прибытии, приезжали в этот же день. Анна все утро провела с Долли и с детьми.  Она только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома.  «Приезжай, Бог милостив», писала она.    

Облонский обедал дома; разговор был общий, и жена говорила с  ним, называя его «ты», чего прежде не было. В отношениях мужа с женой  оставалась та же отчужденность, но уже не было речи о разлуке, и Степан  Аркадьич видел возможность объяснения и примирения.    

Тотчас после обеда приехала Кити. Она знала Анну Аркадьевну,  но очень мало, и ехала теперь к сестре не без страху пред тем, как ее примет  эта петербургская светская дама, которую все так хвалили. Но она понравилась  Анне Аркадьевне, – это она увидела сейчас. Анна, очевидно, любовалась ее  красотою и молодостью, и не успела Кити опомниться, как она уже чувствовала  себя не только под ее влиянием, но чувствовала себя влюбленною в нее, как  способны влюбляться молодые девушки в замужних и старших дам. Анна непохожа  была на светскую даму или на мать восьмилетнего сына, но скорее походила бы на  двадцатилетнюю девушку по гибкости движений, свежести и установившемуся на ее  лице оживлению, выбивавшемуся то в улыбку, то во взгляд, если бы не серьезное,  иногда грустное выражение ее глаз, которое поражало и притягивало к себе Кити.  Кити чувствовала, что Анна была совершенно проста и ничего не скрывала, но что  в ней был другой какой-то высший мир недоступных для нее интересов, сложных и  поэтических.    

После обеда, когда Долли вышла в свою комнату, Анна быстро  встала и подошла к брату, который закуривал сигару.    

– Стива, – сказала она ему, весело подмигивая,  крестя его и указывая глазами на дверь. – Иди, и помогай тебе Бог.    

Он бросил сигару, поняв ее, и скрылся за дверью.    

Когда Степан Аркадьич ушел, она вернулась на диван, где  сидела окруженная детьми. Оттого ли, что дети видели, что мама любила эту тетю,  или оттого, что они сами чувствовали в ней особенную прелесть, но старшие два,  а за ними и меньшие, как это часто бывает с детьми, еще до обеда прилипли к  новой тете и не отходили от нее. И между ними составилось что-то вроде игры,  состоящей в том, чтобы как можно ближе сидеть подле тети, дотрагиваться до нее,  держать ее маленькую руку, целовать ее, играть с ее кольцом или хоть  дотрагиваться до оборки ее платья.    

– Ну, ну, как мы прежде сидели, – сказала Анна  Аркадьевна, садясь на свое место.    

И опять Гриша подсунул голову под ее руку и прислонился  головой к ее платью и засиял гордостью и счастьем.    

– Так теперь когда же бал? – обратилась она к  Кити.    

– На будущей неделе, и прекрасный бал. Один из тех  балов, на которых всегда весело.    

– А есть такие, где всегда весело? – с нежною  насмешкой сказала Анна.    

– Странно, но есть. У Бобрищевых всегда весело, у  Никитиных тоже, а у Межковых всегда скучно. Вы разве не замечали?    

– Нет, душа моя, для меня уж нет таких балов, где  весело, – сказала Анна, и Кити увидела в ее глазах тот особенный мир,  который ей не был открыт. – Для меня есть такие, на которых менее трудно и  скучно…    

– Как может быть вам  скучно на бале?    

– Отчего же мне  не может быть скучно на  бале? – спросила Анна.    

Кити заметила, что Анна знала, какой последует ответ.    

– Оттого, что вы всегда лучше всех.    

Анна имела способность краснеть. Она покраснела и сказала:    

– Во-первых, никогда; а во-вторых, если б это и  было, то зачем мне это?    

– Вы поедете на этот бал? – спросила Кити.    

– Я думаю, что нельзя будет не ехать. Вот это  возьми, – сказала она Тане, которая стаскивала легко сходившее кольцо с ее  белого, тонкого в конце пальца.    

– Я очень рада буду, если вы поедете. Я бы так хотела  вас видеть на бале.    

– По крайней мере, если придется ехать, я буду  утешаться мыслью, что это сделает вам удовольствие… Гриша, не тереби,  пожалуйста, они и так все растрепались, – сказала она, поправляя выбившуюся  прядь волос, которою играл Гриша.    

– Я вас воображаю на бале в лиловом.    

– Отчего же непременно в лиловом? – улыбаясь,  спросила Анна. – Ну, дети, идите, идите. Слышите, мисс Гуль зовет чай  пить, – сказала она, отрывая от себя детей и отправляя их в столовую.    

– А я знаю, отчего вы зовете меня на бал. Вы ждете  много от этого бала, и вам хочется, чтобы все тут были, все принимали участие.    

– Почем вы знаете? Да.    

– О! как хорошо ваше время, – продолжала  Анна. – Помню и знаю этот голубой туман, вроде того, что на горах в  Швейцарии. Этот туман, который покрывает все в блаженное то время, когда  вот-вот кончится детство, и из этого огромного круга, счастливого, веселого,  делается путь все ýже и ýже и весело и жутко входить в эту анфиладу, хотя она и  светлая и прекрасная… Кто не прошел через это?    

Кити молча улыбалась. «Но как же она прошла через это? Как  бы я желала знать весь ее роман», – подумала Кити, вспоминая непоэтическую  наружность Алексея Александровича, ее мужа.    

– Я знаю кое-что. Стива мне говорил, и поздравляю вас,  он мне очень нравится, – продолжала Анна, – я встретила Вронского на  железной дороге.    

– Ах, он был там? – спросила Кити,  покраснев. – Что же Стива сказал вам?    

– Стива мне все разболтал. И я очень была бы рада. Я  ехала вчера с матерью Вронского, – продолжала она, – и мать, не  умолкая, говорила мне про него; это ее любимец; я знаю, как матери  пристрастны, но….    

– Что ж мать рассказывала вам?    

– Ах, много! И я знаю, что он ее любимец, но все-таки  видно, что это рыцарь… Ну, например, она рассказывала, что он хотел отдать все  состояние брату, что он в детстве еще что-то необыкновенное сделал, спас  женщину из воды. Словом, герой, – сказала Анна, улыбаясь и вспоминая про  эти двести рублей, которые он дал на станции.    

Но она не рассказала про эти двести рублей. Почему-то ей  неприятно было вспоминать об этом. Она чувствовала, что в этом было что-то  касающееся до нее и такое, чего не должно было быть.    

– Она очень просила меня поехать к ней, –  продолжала Анна, – и я рада повидать старушку и завтра поеду к ней.  Однако, слава Богу, Стива долго остается у Долли в кабинете, – прибавила  Анна, переменяя разговор и вставая, как показалось Кити, чем-то недовольная.    

– Нет, я прежде! нет, я! – кричали дети, окончив  чай и выбегая к тете Анне.    

– Все вместе! – сказала Анна и, смеясь, побежала  им навстречу и обняла и повалила всю эту кучу копошащихся и визжащих от  восторга детей.    

 XXI    

     

К чаю больших Долли вышла из своей комнаты. Степан Аркадьич  не выходил. Он, должно быть, вышел из комнаты жены задним ходом.    

– Я боюсь, что тебе холодно будет наверху, –  заметила Долли, обращаясь к Анне, – мне хочется перевести тебя вниз, и мы  ближе будем.    

– Ах, уж, пожалуйста, обо мне не заботьтесь, –  отвечала Анна, вглядываясь в лицо Долли и стараясь понять, было или не было  примирения.    

– Тебе светло будет здесь, – отвечала невестка.    

– Я тебе говорю, что я сплю везде и всегда как сурок.    

– Об чем это? – сказал Степан Аркадьич, выходя из  кабинета и обращаясь к жене.    

По тону его и Кити и Анна сейчас поняли, что примирение  состоялось.    

– Я Анну хочу перевести вниз, но надо гардины  перевесить. Никто не сумеет сделать, надо самой, – отвечала Долли,  обращаясь к нему.    

«Бог знает, вполне ли помирились?» – подумала Анна, услышав  ее тон, холодный и спокойный.    

– Ах, полно, Долли, все делать трудности, – сказал  муж. – Ну, хочешь, я все сделаю…    

«Да, должно быть, помирились», – подумала Анна.    

– Знаю, как ты все сделаешь, – отвечала  Долли, – скажешь Матвею сделать то, чего нельзя сделать, сам уедешь, а он  все перепутает, – и привычная насмешливая улыбка морщила концы губ Долли,  когда она говорила это.    

«Полное, полное примиренье, полное, – подумала  Анна, – слава Богу!» – и, радуясь тому, что она была причиной этого, она  подошла к Долли и поцеловала ее.    

– Совсем нет, отчего ты так презираешь нас с  Матвеем? – сказал Степан Аркадьич, улыбаясь чуть заметно и обращаясь к  жене.    

Весь вечер, как всегда, Долли была слегка насмешлива по  отношению к мужу, а Степан Аркадьич доволен и весел, но настолько, чтобы не  показать, что он, будучи прощен, забыл свою вину.    

В половине десятого особенно радостная и приятная вечерняя  семейная беседа за чайным столом у Облонских была нарушена самым, по-видимому,  простым событием, но это простое событие почему-то всем показалось странным.  Разговорившись об общих петербургских знакомых, Анна быстро встала.    

– Она у меня есть в альбоме, – сказала она, –  да и кстати я покажу моего Сережу, – прибавила она с гордою материнскою  улыбкой.    

К десяти часам, когда она обыкновенно прощалась с сыном и  часто сама, пред тем как ехать на бал, укладывала его, ей стало грустно, что  она так далеко от него; и о чем бы ни говорили, она нет-нет и возвращалась  мыслью к своему кудрявому Сереже. Ей захотелось посмотреть на его карточку и  поговорить о нем. Воспользовавшись первым предлогом, она встала и своею легкою,  решительною походкой пошла за альбомом. Лестница наверх, в ее комнату, выходила  на площадку большой входной теплой лестницы.    

В то время, как она выходила из гостиной, в передней  послышался звонок.    

– Кто это может быть? – сказала Долли.    

– За мной рано, а кому-нибудь поздно, – заметила  Кити.    

– Верно, с бумагами, – прибавил Степан Аркадьич,  и, когда Анна проходила мимо лестницы, слуга взбегал наверх, чтобы доложить о  приехавшем, а сам приехавший стоял у лампы. Анна, взглянув вниз, узнала тотчас  же Вронского, и странное чувство удовольствия и вместе страха чего-то вдруг  шевельнулось у нее в сердце. Он стоял, не снимая пальто, и что-то доставал из  кармана. В ту минуту как она поравнялась с серединой лестницы, он поднял глаза,  увидал ее, и в выражении его лица сделалось что-то пристыженное и испуганное.  Она, слегка наклонив голову, прошла, а вслед за ней послышался громкий голос  Степана Аркадьича, звавшего его войти, и негромкий, мягкий и спокойный голос  отказывавшегося Вронского.    

Когда Анна вернулась с альбомом, его уже не было, а Степан  Аркадьич рассказывал, что он заезжал узнать об обеде, который они завтра давали  приезжей знаменитости.    

– Он ни за что не хотел войти. Какой-то он  странный, – прибавил Степан Аркадьич.    

Кити покраснела. Она думала, что она одна поняла, зачем он  приезжал и отчего не вошел. «Он был у нас, – думала она, – и не  застал и подумал, я здесь; но не вошел, оттого что думал – поздно, и Анна  здесь».    

Все переглянулись, ничего не сказав, и стали смотреть альбом  Анны.    

Ничего не было ни необыкновенного, ни странного в том, что  человек заехал к приятелю в половине десятого узнать подробности затеваемого  обеда и не вошел; но всем это показалось странно. Более всех странно и нехорошо  это показалось Анне.    

 XXII    

     

Бал только что начался, когда Кити с матерью входила на  большую, уставленную цветами и лакеями в пудре и красных кафтанах, залитую  светом лестницу. Из зал несся стоявший в них равномерный, как в улье, шорох  движенья, и, пока они на площадке между деревьями оправляли перед зеркалом  прически, из залы послышались осторожно-отчетливые звуки скрипок оркестра,  начавшего первый вальс. Штатский старичок, оправлявший свои седые височки у  другого зеркала и изливавший от себя запах духов, столкнулся с ними на лестнице  и посторонился, видимо любуясь незнакомою ему Кити. Безбородый юноша, один из  тех светских юношей, которых старый князь Щербацкий называл тютьками , в  чрезвычайно открытом жилете, оправляя на ходу белый галстук, поклонился им и,  пробежав мимо, вернулся, приглашая Кити на кадриль. Первая кадриль была уж  отдана Вронскому, она должна была отдать этому юноше вторую. Военный,  застегивая перчатку, сторонился у двери и, поглаживая усы, любовался на розовую  Кити.    

Несмотря на то, что туалет, прическа и все приготовления к  балу стоили Кити больших трудов и соображений, она теперь, в своем сложном  тюлевом платье на розовом чехле, вступала на бал так свободно и просто, как  будто все эти розетки, кружева, все подробности туалета не стоили ей и ее  домашним ни минуты внимания, как будто она родилась в этом тюле, кружевах, с  этою высокою прической, с розой и двумя листками наверху.    

Когда старая княгиня пред входом в залу хотела оправить на  ней завернувшуюся ленту пояса, Кити слегка отклонилась. Она чувствовала, что  все само собою должно быть хорошо и грациозно на ней и что поправлять ничего не  нужно.    

Кити была в одном из своих счастливых дней. Платье не  теснило нигде, нигде не спускалась кружевная берта, розетки не смялись и не  оторвались; розовые туфли на высоких выгнутых каблуках не жали, а веселили  ножку. Густые косы белокурых волос держались как свои на маленькой головке.  Пуговицы все три застегнулись, не порвавшись, на высокой перчатке, которая  обвила ее руку, не изменив ее формы. Черная бархатка медальона особенно нежно  окружила шею. Бархатка эта была прелесть, и дома, глядя в зеркало на свою шею,  Кити чувствовала, что эта бархатка говорила. Во всем другом могло еще быть  сомненье, но бархатка была прелесть. Кити улыбнулась и здесь на бале, взглянув  на нее в зеркало. В обнаженных плечах и руках Кити чувствовала холодную  мраморность, чувство, которое она особенно любила. Глаза блестели, и румяные  губы не могли не улыбаться от сознания своей привлекательности. Не успела она  войти в залу и дойти до тюлево-ленто-кружевно-цветной толпы дам, ожидавших  приглашения танцевать (Кити никогда не стаивала в этой толпе), как уж ее  пригласили на вальс, и пригласил лучший кавалер, главный кавалер по бальной  иерархии, знаменитый дирижер балов, церемониймейстер, женатый, красивый и  статный мужчина Егорушка Корсунский. Только что оставив графиню Банину, с  которою он протанцевал первый тур вальса, он, оглядывая свое хозяйство, то есть  пустившихся танцевать несколько пар, увидел входившую Кити и подбежал к ней тою  особенною, свойственною только дирижерам балов развязною иноходью и, поклонившись,  даже не спрашивая, желает ли она, занес руку, чтоб обнять ее тонкую талию. Она  оглянулась, кому передать веер, и хозяйка, улыбаясь ей, взяла его.    

– Как хорошо, что вы приехали вовремя, – сказал  он, обнимая ее талию, – а то, что за манера опаздывать.    

Она положила, согнувши, левую руку на его плечо, и маленькие  ножки в розовых ботинках быстро, легко и мерно задвигались в такт музыки по  скользкому паркету.    

– Отдыхаешь, вальсируя с вами, – сказал он ей,  пускаясь в первые небыстрые шаги вальса. – Прелесть, какая легкость,  précision,[32] – говорил он ей то, что  говорил почти всем хорошим знакомым.    

Она улыбнулась на его похвалу и через его плечо продолжала  разглядывать залу. Она была не вновь выезжающая, у которой на бале все лица  сливаются в одно волшебное впечатление; она и не была затасканная по балам  девушка, которой все лица бала так знакомы, что наскучили; но она была на  середине этих двух, – она была возбуждена, а вместе с тем обладала собой  настолько, что могла наблюдать. В левом углу залы, она видела, сгруппировался  цвет общества. Там была до невозможного обнаженная красавица Лиди, жена  Корсунского, там была хозяйка, там сиял своею лысиной Кривин, всегда бывший  там, где цвет общества; туда смотрели юноши, не смея подойти; и там она  нашла глазами Стиву и потом увидала прелестную фигуру и голову Анны в черном  бархатном платье. И он  был тут. Кити не видала его с того вечера, когда  она отказала Левину. Кити своими дальнозоркими глазами тотчас узнала его и даже  заметила, что он смотрит на нее.    

– Что ж, еще тур? Вы не устали? – сказал  Корсунский, слегка запыхавшись.    

– Нет, благодарствуйте.    

– Куда ж отвести вас?    

– Каренина тут, кажется… отведите меня к ней.    

– Куда прикажете.    

И Корсунский завальсировал, умеряя шаг, прямо на толпу в  левом углу залы, приговаривая: «Pardon, mesdames, pardon, pardon, mesdames», и,  лавируя между морем кружев, тюля и лент и не зацепив ни за перышко, повернул  круто свою даму, так что открылись ее тонкие ножки в ажурных чулках, а шлейф  разнесло опахалом и закрыло им колени Кривину. Корсунский поклонился, выпрямил  открытую грудь и подал руку, чтобы провести ее до Анны Аркадьевны. Кити,  раскрасневшись, сняла шлейф с колен Кривина и, закруженная немного, оглянулась,  отыскивая Анну. Анна стояла, окруженная дамами и мужчинами, разговаривая. Анна была  не в лиловом, как того непременно хотела Кити, но в черном, низко срезанном  бархатном платье, открывавшем ее точеные, как старой слоновой кости, полные  плечи и грудь и округлые руки с тонкою крошечною кистью. Все платье было обшито  венецианским гипюром. На голове у нее, в черных волосах, своих без примеси,  была маленькая гирлянда анютиных глазок и такая же на черной ленте пояса между  белыми кружевами. Прическа ее была незаметна. Заметны были только, украшая ее,  эти своевольные короткие колечки курчавых волос, всегда выбивавшиеся на затылке  и висках. На точеной крепкой шее была нитка жемчугу.    

Кити видела каждый день Анну, была влюблена в нее и  представляла себе ее непременно в лиловом. Но теперь, увидав ее в черном, она  почувствовала, что не понимала всей ее прелести. Она теперь увидала ее  совершенно новою и неожиданною для себя. Теперь она поняла, что Анна не могла  быть в лиловом и что ее прелесть состояла именно в том, что она всегда  выступала из своего туалета, что туалет никогда не мог быть виден на ней. И  черное платье с пышными кружевами не было видно на ней; это была только рамка,  и была видна только она, простая, естественная, изящная и вместе веселая и  оживленная.    

Она стояла, как и всегда, чрезвычайно прямо держась, и,  когда Кити подошла к этой кучке, говорила с хозяином дома, слегка поворотив к  нему голову.    

– Нет, я не брошу камня, – отвечала она ему на  что-то, – хотя я не понимаю, – продолжала она, пожав плечами, и  тотчас же с нежною улыбкой покровительства обратилась к Кити. Беглым женским  взглядом окинув ее туалет, она сделала чуть заметное, но понятное для Кити,  одобрительное ее туалету и красоте движенье головой. – Вы и в залу входите  танцуя, – прибавила она.    

– Это одна из моих вернейших помощниц, – сказал  Корсунский, кланяясь Анне Аркадьевне, которой он не видал еще. – Княжна  помогает сделать бал веселым и прекрасным. Анна Аркадьевна, тур вальса, –  сказал он, нагибаясь.    

– А вы знакомы? – спросил хозяин.    

– С кем мы не знакомы? Мы с женой как белые волки, нас  все знают, – отвечал Корсунский. – Тур вальса, Анна Аркадьевна.    

– Я не танцую, когда можно не танцевать, – сказала  она.    

– Но нынче нельзя, – отвечал Корсунский.    

В это время подходил Вронский.    

– Ну, если нынче нельзя не танцевать, так  пойдемте, – сказала она, не замечая поклона Вронского, и быстро подняла  руку на плечо Корсунского.    

«За что она недовольна им?» – подумала Кити, заметив, что  Анна умышленно не ответила на поклон Вронского. Вронский подошел к Кити,  напоминая ей о первой кадрили и сожалея, что все это время не имел удовольствия  ее видеть. Кити смотрела, любуясь, на вальсировавшую Анну и слушала его. Она  ждала, что он пригласит ее на вальс, но он не пригласил, и она удивленно  взглянула на него. Он покраснел и поспешно пригласил вальсировать, но только  что он обнял ее тонкую талию и сделал первый шаг, как вдруг музыка  остановилась. Кити посмотрела на его лицо, которое было на таком близком от нее  расстоянии, и долго потом, чрез несколько лет, этот взгляд, полный любви,  которым она тогда взглянула на него и на который он не ответил ей, мучительным  стыдом резал ее сердце.    

– Pardon, pardon! Вальс, вальс! – закричал с  другой стороны залы Корсунский и, подхватив первую попавшуюся барышню, стал сам  танцевать.    

 XXIII    

     

Вронский с Кити прошел несколько туров вальса. После вальса  Кити подошла к матери и едва успела сказать несколько слов с Нордстон, как  Вронский уже пришел за ней для первой кадрили. Во время кадрили ничего  значительного не было сказано, шел прерывистый разговор то о Корсунских, муже и  жене, которых он очень забавно описывал, как милых сорокалетних детей, то о  будущем общественном театре[33],  и только один раз разговор затронул ее за живое, когда он спросил о Левине, тут  ли он, и прибавил, что он очень понравился ему. Но Кити и не ожидала большего  от кадрили. Она ждала с замиранием сердца мазурки. Ей казалось, что в мазурке  все должно решиться. То, что он во время кадрили не пригласил ее на мазурку, не  тревожило ее. Она была уверена, что она танцует мазурку с ним, как и на прежних  балах, и пятерым отказала мазурку, говоря, что танцует. Весь бал до последней  кадрили был для Кити волшебным сновидением радостных цветов, звуков и движений.  Она не танцевала, только когда чувствовала себя слишком усталою и просила  отдыха. Но, танцуя последнюю кадриль с одним из скучных юношей, которому нельзя  было отказать, ей случилось быть vis-а-vis[34] с  Вронским и Анной. Она не сходилась с Анной с самого приезда и тут вдруг увидала  ее опять совершенно новою и неожиданною. Она увидала в ней столь знакомую ей  самой черту возбуждения от успеха. Она видела, что Анна пьяна вином  возбуждаемого ею восхищения. Она знала это чувство и знала его признаки и  видела их на Анне – видела дрожащий, вспыхивающий блеск в глазах и улыбку  счастья и возбуждения, невольно изгибающую губы, и отчетливую грацию, верность  и легкость движений.    

«Кто? – спросила она себя. – Все или один?» И, не  помогая мучившемуся юноше, с которым она танцевала, в разговоре, нить которого  он упустил и не мог поднять, и наружно подчиняясь весело-громким повелительным  крикам Корсунского, то бросающего всех в grand rond,[35] то в chaîne,[36] она наблюдала, и сердце ее сжималось больше  и больше. «Нет, это не любованье толпы опьянило ее, а восхищение одного. И этот  один? неужели это он?» Каждый раз, как он говорил с Анной, в глазах ее  вспыхивал радостный блеск, и улыбка счастья изгибала ее румяные губы. Она как  будто делала усилие над собой, чтобы не выказывать этих признаков радости, но  они сами собой выступали на ее лице. «Но что он?» Кити посмотрела на него и  ужаснулась. То, что Кити так ясно представлялось в зеркале ее лица, она увидела  на нем. Куда делась его всегда спокойная, твердая манера и беспечно спокойное  выражение лица? Нет, он теперь каждый раз, как обращался к ней, немного сгибал  голову, как бы желая пасть пред ней, и во взгляде его было одно выражение покорности  и страха. «Я не оскорбить хочу, – каждый раз как будто говорил его  взгляд, – но спасти себя хочу, и не знаю как». На лице его было такое  выражение, которого она никогда не видала прежде.    

Они говорили об общих знакомых, вели самый ничтожный  разговор, но Кити казалось, что всякое сказанное ими слово решало их и ее  судьбу. И странно то, что хотя они действительно говорили о том, как смешон  Иван Иванович своим французским языком, и о том, что для Елецкой можно было бы  найти лучше партию, а между тем эти слова имели для них значение, и они  чувствовали это так же, как и Кити. Весь бал, весь свет, все закрылось туманом  в душе Кити. Только пройденная ею строгая школа воспитания поддерживала ее и  заставляла делать то, чего от нее требовали, то есть танцевать, отвечать на  вопросы, говорить, даже улыбаться. Но пред началом мазурки, когда уже стали  расставлять стулья и некоторые пары двинулись из маленьких в большую залу, на  Кити нашла минута отчаяния и ужаса. Она отказала пятерым и теперь не танцевала  мазурки. Даже не было надежды, чтоб ее пригласили, именно потому, что она имела  слишком большой успех в свете, и никому в голову не могло прийти, чтоб она не  была приглашена до сих пор. Надо было сказать матери, что она больна, и уехать  домой, но на это у нее не было силы. Она чувствовала себя убитою.    

Она зашла в глубь маленькой гостиной и опустилась на кресло.  Воздушная юбка платья поднялась облаком вокруг ее тонкого стана; одна  обнаженная, худая, нежная девичья рука, бессильно опущенная, утонула в складках  розового тюника; в другой она держала веер и быстрыми, короткими  движениями обмахивала свое разгоряченное лицо. Но, вопреки этому виду бабочки,  только что уцепившейся за травку и готовой, вот-вот вспорхнув, развернуть  радужные крылья, страшное отчаяние щемило ей сердце.    

«А может быть, я ошибаюсь, может быть, этого не было?»    

И она опять вспоминала все, что она видела.    

– Кити, что ж это такое? – сказала графиня  Нордстон, по ковру неслышно подойдя к ней. – Я не понимаю этого.    

У Кити дрогнула нижняя губа; она быстро встала.    

– Кити, ты не танцуешь мазурку?    

– Нет, нет, – сказала Кити дрожащим от слез  голосом.    

– Он при мне звал ее на мазурку, – сказала  Нордстон, зная, что Кити поймет, кто он и она. – Она сказала: разве вы не  танцуете с княжной Щербацкой?    

– Ах, мне все равно! – отвечала Кити.    

Никто, кроме ее самой, не понимал ее положения, никто не  знал того, что она вчера отказала человеку, которого она, может быть, любила, и  отказала потому, что верила в другого.    

Графиня Нордстон нашла Корсунского, с которым она танцевала  мазурку, и велела ему пригласить Кити.    

Кити танцевала в первой паре, и, к ее счастью, ей не надо  было говорить, потому что Корсунский все время бегал, распоряжаясь по своему  хозяйству. Вронский с Анной сидели почти против нее. Она видела их своими  дальнозоркими глазами, видела их и вблизи, когда они сталкивались в парах, и  чем больше она видела их, тем больше убеждалась, что несчастье ее свершилось.  Она видела, что они чувствовали себя наедине в этой полной зале. И на лице  Вронского, всегда столь твердом и независимом, она видела то поразившее ее  выражение потерянности и покорности, похожее на выражение умной собаки, когда  она виновата.    

Анна улыбалась, и улыбка передавалась ему. Она задумывалась,  и он становился серьезен. Какая-то сверхъестественная сила притягивала глаза  Кити к лицу Анны. Она была прелестна в своем простом черном платье, прелестны  были ее полные руки с браслетами, прелестна твердая шея с ниткой жемчуга,  прелестны вьющиеся волосы расстроившейся прически, прелестны грациозные легкие  движения маленьких ног и рук, прелестно это красивое лицо в своем оживлении; но  было что-то ужасное и жестокое в ее прелести.    

Кити любовалась ею еще более, чем прежде, и все больше и  больше страдала. Кити чувствовала себя раздавленною, и лицо ее выражало это.  Когда Вронский увидал ее, столкнувшись с ней в мазурке, он не вдруг узнал ее –  так она изменилась.    

– Прекрасный бал! – сказал он ей, чтобы сказать  что-нибудь.    

– Да, – отвечала она.    

В середине мазурки, повторяя сложную фигуру, вновь  выдуманную Корсунским, Анна вышла на середину круга, взяла двух кавалеров и  подозвала к себе одну даму и Кити. Кити испуганно смотрела на нее, подходя.  Анна, прищурившись, смотрела на нее и улыбнулась, пожав ей руку. Но, заметив,  что лицо Кити только выражением отчаяния и удивления ответило на ее улыбку, она  отвернулась от нее и весело заговорила с другою дамой.    

«Да, что-то чуждое, бесовское и прелестное есть в  ней», – сказала себе Кити.    

Анна не хотела оставаться ужинать, но хозяин стал просить  ее.    

– Полно, Анна Аркадьевна, – заговорил Корсунский,  забирая ее обнаженную руку под рукав своего фрака. – Какая у меня идея  котильона! Un bijou![37]    

И он понемножку двигался, стараясь увлечь ее. Хозяин  улыбался одобрительно.    

– Нет, я не останусь, – ответила Анна, улыбаясь;  но, несмотря на улыбку, и Корсунский и хозяин поняли по решительному тону, с  каким она отвечала, что она не останется.    

– Нет, я и так в Москве танцевала больше на вашем одном  бале, чем всю зиму в Петербурге, – сказала Анна, оглядываясь на подле нее  стоявшего Вронского. – Надо отдохнуть перед дорогой.    

– А вы решительно едете завтра? – спросил  Вронский.    

– Да, я думаю, – отвечала Анна, как бы удивляясь  смелости его вопроса; но неудержимый дрожащий блеск глаз и улыбки обжег его,  когда она говорила это.    

Анна Аркадьевна не осталась ужинать и уехала.    

 XXIV    

     

«Да, что-то есть во мне противное, отталкивающее, –  думал Левин, вышедши от Щербацких и пешком направляясь к брату. – И не  гожусь я для других людей. Гордость, говорят. Нет, у меня нет и гордости. Если  бы была гордость, я не поставил бы себя в такое положение». И он представлял  себе Вронского, счастливого, доброго, умного и спокойного, никогда, наверное,  не бывавшего в том ужасном положении, в котором он был нынче вечером. «Да, она  должна была выбрать его. Так надо, и жаловаться мне не на кого и не за что.  Виноват я сам. Какое право имел я думать, что она захочет соединить свою жизнь  с моею? Кто я? И что я? Ничтожный человек, никому и ни для кого не нужный». И  он вспомнил о брате Николае и с радостью остановился на этом воспоминании. «Не прав  ли он, что все на свете дурно и гадко? И едва ли мы справедливо судим и судили  о брате Николае. Разумеется, с точки зрения Прокофья, видевшего его в  оборванной шубе и пьяного, он презренный человек; но я знаю его иначе. Я знаю  его душу и знаю, что мы похожи с ним. А я, вместо того чтобы ехать отыскать  его, поехал обедать и сюда». Левин подошел к фонарю, прочел адрес брата,  который у него был в бумажнике, и подозвал извозчика. Всю длинную дорогу до  брата Левин живо припоминал себе все известные ему события из жизни брата  Николая. Вспоминал он, как брат в университете и год после университета,  несмотря на насмешки товарищей, жил как монах, в строгости исполняя все обряды  религии, службы, посты и избегая всяких удовольствий, в особенности женщин;  и потом как вдруг его прорвало, он сблизился с самыми гадкими людьми и  пустился в самый беспутный разгул. Вспоминал потом про историю с мальчиком,  которого он взял из деревни, чтобы воспитывать, и в припадке злости так избил,  что началось дело по обвинению в причинении увечья. Вспоминал потом историю с  шулером, которому он проиграл деньги, дал вексель и на которого сам подал  жалобу, доказывая, что тот его обманул. (Это были те деньги, которые заплатил  Сергей Иваныч.) Потом вспоминал, как он ночевал ночь в части за буйство.  Вспоминал затеянный им постыдный процесс с братом Сергеем Иванычем за то, что  тот будто бы не выплатил ему долю из материнского имения; и последнее  дело, когда он уехал служить в Западный край и там попал под суд за побои,  нанесенные старшине… Все это было ужасно гадко, но Левину это представлялось  совсем не так гадко, как это должно было представляться тем, которые не знали  Николая Левина, не знали всей его истории, не знали его сердца.    

Левин помнил, как в то время, когда Николай был в периоде  набожности, постов, монахов, служб церковных, когда он искал в религии помощи,  узды на свою страстную натуру, никто не только не поддержал его, но все, и он  сам, смеялись над ним. Его дразнили, звали его Ноем, монахом; а когда его  прорвало, никто не помог ему, а все с ужасом и омерзением отвернулись.    

Левин чувствовал, что брат Николай в душе своей, в самой  основе своей души, несмотря на все безобразие своей жизни, не был более неправ,  чем те люди, которые презирали его. Он не был виноват в том, что родился с своим  неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда хотел быть  хорошим. «Все выскажу ему, все заставлю его высказать и покажу ему, что я люблю  и потому понимаю его», – решил сам с собою Левин, подъезжая в одиннадцатом  часу к гостинице, указанной на адресе.    

– Наверху 12-й и 13-й, – ответил швейцар на вопрос  Левина.    

– Дома?    

– Должно, дома.    

Дверь 12-го нумера была полуотворена, и оттуда, в полосе  света, выходил густой дым дурного и слабого табаку и слышался незнакомый Левину  голос; но Левин тотчас же узнал, что брат тут; он услыхал его покашливанье.    

Когда он вошел в дверь, незнакомый голос говорил:    

– Все зависит от того, насколько разумно и сознательно  поведется дело.    

Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что говорит с  огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина,  в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не  видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том, в среде каких  чужих людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши,  прислушивался к тому, что говорил господин в поддевке. Он говорил о каком-то  предприятии.    

– Ну, черт их дери, привилегированные классы, –  прокашливаясь, проговорил голос брата. – Маша! Добудь ты нам поужинать и  дай вина, если осталось, а то пошли.    

Женщина встала, вышла за перегородку и увидала Константина.    

– Какой-то барин, Николай Дмитрич, – сказала она.    

– Кого нужно? – сердито сказал голос Николая  Левина.    

– Это я, – отвечал Константин Левин, выходя на  свет.    

– Кто я? – еще сердитее повторил голос Николая.  Слышно было, как он быстро встал, зацепив за что-то, и Левин увидал перед собою  в дверях столь знакомую и все-таки поражающую своею дикостью и болезненностью  огромную, худую, сутуловатую фигуру брата, с его большими испуганными глазами.    

Он был еще худее, чем три года тому назад, когда Константин  Левин видел его в последний раз. На нем был короткий сюртук. И руки и широкие  кости казались еще огромнее. Волосы стали реже, те же прямые усы висели на  губы, те же глаза странно и наивно смотрели на вошедшего.    

– А, Костя! – вдруг проговорил он, узнав брата, и  глаза его засветились радостью. Но в ту же секунду он оглянулся на молодого  человека и сделал столь знакомое Константину судорожное движение головой и  шеей, как будто галстук жал его; и совсем другое, дикое, страдальческое и  жестокое выражение остановилось на его исхудалом лице.    

– Я писал и вам и Сергею Иванычу, что я вас не знаю и  не хочу знать. Что тебе, что вам нужно?    

Он был совсем не такой, каким воображал его Константин. Самое  тяжелое и дурное в его характере, то, что делало столь трудным общение с ним,  было позабыто Константином Левиным, когда он думал о нем; и теперь, когда  увидел его лицо, в особенности это судорожное поворачиванье головы, он вспомнил  все это.    

– Мне ни для чего не нужно видеть тебя, – робко  отвечал он. – Я просто приехал тебя видеть.    

Робость брата, видимо, смягчила Николая. Он дернулся губами.    

– А, ты так? – сказал он. – Ну, входи,  садись. Хочешь ужинать? Маша, три порции принеси. Нет, постой. Ты знаешь, кто  это? – обратился он к брату, указывая на господина в поддевке, – это  господин Крицкий, мой друг еще из Киева, очень замечательный человек. Его,  разумеется, преследует полиция, потому что он не подлец.    

И он оглянулся по своей привычке на всех бывших в комнате.  Увидав, что женщина, стоявшая в дверях, двинулась было идти, он крикнул ей:  «Постой, я сказал». И с тем неуменьем, с тою нескладностью разговора, которые  так знал Константин, он, опять оглядывая всех, стал рассказывать брату историю  Крицкого: как его выгнали из университета за то, что он завел общество  вспоможения бедным студентам и воскресные школы[38], и как потом он поступил в народную школу  учителем, и как его оттуда также выгнали, и как потом судили за что-то.    

– Вы Киевского университета? – сказал Константин  Левин Крицкому, чтобы прервать установившееся неловкое молчание.    

– Да, Киевского был, – насупившись, сердито  говорил Крицкий.    

– А эта женщина, – перебил его Николай Левин,  указывая на нее, – моя подруга жизни, Марья Николаевна. Я взял ее из  дома, – и он дернулся шеей, говоря это. – Но люблю ее и уважаю и  всех, кто меня хочет знать, – прибавил он, возвышая голос и  хмурясь, – прошу любить и уважать ее. Она все равно что моя жена, все  равно. Так вот, ты знаешь, с кем имеешь дело. И если думаешь, что ты унизишься,  так вот Бог, а вот порог.    

И опять глаза его вопросительно обежали всех.    

– Отчего же я унижусь, я не понимаю.    

– Так вели, Маша, принести ужинать: три порции, водки и  вина… Нет, постой… Нет, не надо… Иди.    

 XXV    

     

– Так видишь, – продолжал Николай Левин, с усилием  морща лоб и подергиваясь. Ему, видимо, трудно было сообразить, что сказать и  сделать. – Вот видишь ли… – Он указал в углу комнаты какие-то  железные бруски, завязанные бечевками. – Видишь ли это? Это начало нового  дела, к которому мы приступаем. Дело это есть производительная артель…    

Константин почти не слушал. Он вглядывался в его  болезненное, чахоточное лицо, и все больше и больше ему жалко было его, и он не  мог заставить себя слушать то, что брат рассказывал ему про артель. Он видел,  что эта артель есть только якорь спасения от презрения к самому себе. Николай  Левин продолжал говорить:    

– Ты знаешь, что капитал давит работника, –  работники у нас, мужики, несут всю тягость труда и поставлены так, что, сколько  бы они ни трудились, они не могут выйти из своего скотского положения. Все  барыши заработной платы, на которые они бы могли улучшить свое положение,  доставить себе досуг и вследствие этого образование, все излишки платы –  отнимаются у них капиталистами. И так сложилось общество, что чем больше они  будут работать, тем больше будут наживаться купцы, землевладельцы, а они будут  скоты рабочие всегда. И этот порядок нужно изменить, – кончил он и  вопросительно посмотрел на брата.    

– Да, разумеется, – сказал Константин, вглядываясь  в румянец, выступивший под выдающимися костями щек брата.    

– И мы вот устраиваем артель слесарную, где все  производство, и барыш, и, главное, орудия производства, все будет общее.    

– Где же будет артель? – спросил Константин Левин.    

– В селе Воздреме Казанской губернии.    

– Да отчего же в селе? В селах, мне кажется, и так дела  много. Зачем в селе слесарная артель?    

– А затем, что мужики теперь такие же рабы, какими были  прежде, и от этого-то вам с Сергеем Иванычем и неприятно, что их хотят вывести  из этого рабства, – сказал Николай Левин, раздраженный возражением.    

Константин Левин вздохнул, оглядывая в это время комнату,  мрачную и грязную. Этот вздох, казалось, еще более раздражил Николая.    

– Знаю ваши с Сергеем Иванычем аристократические  воззрения. Знаю, что он все силы ума употребляет на то, чтоб оправдать  существующее зло.    

– Нет, да к чему ты говоришь о Сергей Иваныче? –  проговорил, улыбаясь, Левин.    

– Сергей Иваныч? А вот к чему! – вдруг при имени  Сергея Ивановича вскрикнул Николай Левин, – вот к чему… Да что говорить?  Только одно… Для чего ты приехал ко мне? Ты презираешь это, и прекрасно, и  ступай с Богом, ступай! – кричал он, вставая со стула, – и ступай, и  ступай!    

– Я нисколько не презираю, – робко сказал  Константин Левин. – Я даже и не спорю.    

В это время вернулась Марья Николаевна. Николай Левин  сердито оглянулся на нее. Она быстро подошла к нему и что-то прошептала.    

– Я нездоров, я раздражителен стал, – проговорил,  успокаиваясь и тяжело дыша, Николай Левин, – и потом ты мне говоришь о  Сергей Иваныче и его статье. Это такой вздор, такая фальшь, такое  самообманыванье. Что может писать о справедливости человек, который ее не  знает? Вы читали его статью? – обратился он к Крицкому, опять садясь к  столу и сдвигая с него до половины насыпанные папиросы, чтоб опростать место.    

– Я не читал, – мрачно сказал Крицкий, очевидно не  хотевший вступать в разговор.    

– Отчего? – с раздражением обратился теперь к  Крицкому Николай Левин.    

– Потому что не считаю нужным терять на это время.    

– То есть, позвольте, почему ж вы знаете, что вы  потеряете время? Многим статья эта недоступна, то есть выше их. Но я другое  дело, я вижу насквозь его мысли и знаю, почему это слабо.    

Все замолчали. Крицкий медлительно встал и взялся за шапку.    

– Не хотите ужинать? Ну, прощайте. Завтра приходите со  слесарем.    

Только что Крицкий вышел, Николай Левин улыбнулся и  подмигнул.    

– Тоже плох, – проговорил он. – Ведь я вижу…    

Но в это время Крицкий в дверях позвал его.    

– Что еще нужно? – сказал он и вышел к нему в  коридор. Оставшись один с Марьей Николаевной, Левин обратился к ней.    

– А вы давно с братом? – сказал он ей.    

– Да вот уж второй год. Здоровье их очень плохо стало.  Пьют много, – сказала она.    

– То есть как пьет?    

– Водку пьют, а им вредно.    

– А разве много? – прошептал Левин.    

– Да, – сказала она, робко оглядываясь на дверь, в  которой показался Николай Левин.    

– О чем вы говорили? – сказал он, хмурясь и  переводя испуганные глаза с одного на другого. – О чем?    

– Ни о чем, – смутясь, отвечал Константин.    

– А не хотите говорить, как хотите. Только нечего тебе  с ней говорить. Она девка, а ты барин, – проговорил он, подергиваясь шеей.    

– Ты, я ведь вижу, все понял и оценил и с сожалением  относишься к моим заблуждениям, – заговорил он опять, возвышая голос.    

– Николай Дмитрич, Николай Дмитрич, – прошептала  опять Марья Николаевна, приближаясь к нему.    

– Ну, хорошо, хорошо!.. Да что ж ужин? А, вот и  он, – проговорил он, увидав лакея с подносом. – Сюда, сюда  ставь, – проговорил он сердито и тотчас же взял водку, налил рюмку и жадно  выпил. – Выпей, хочешь? – обратился он к брату, тотчас же повеселев. –  Ну, будет о Сергее Иваныче. Я все-таки рад тебя видеть. Что там ни толкуй, а  все не чужие. Ну, выпей же. Расскажи, что ты делаешь? – продолжал он,  жадно пережевывая кусок хлеба и наливая другую рюмку. – Как ты живешь?