1 2 3 4 5 
      
За жизнь дрожу — не за мою — твою,
      
Что ласк бежит и жаждет быть в бою.
      
Как странно: сердце, нежное со мной,
      
Идет на мир и на себя — войной!»
     
    
    
     
      
«Да, странно. Но, растоптано давно,
      
Как жалкий червь, мстит, как змея, оно!
      
К нему не снидет благость неба вновь,
      
В нем нет надежд, одна твоя любовь.
      
А твой упрек… знай, я вдвойне палим:
      
Любовь к тебе есть ненависть к другим.
      
Связь эту разорви, и, полюбя
      
Других людей, — я разлюблю тебя.
      
Но не страшись. Былое — вот залог,
      
Что и в грядущем ты мой светлый рок.
      
Теперь же, о Медора, твердой будь:
      
Сейчас пора мне — ненадолго — в путь».
     
    
    
     
      
«В путь! Сердце точно чуяло во сне,
      
Что вновь солжет мечта о счастье мне!
      
Сейчас? Но как же? Ведь едва ли миг,
      
Как подошел и кинул якорь бриг;
      
Второго нет еще, и отдохнуть
      
Им надо, прежде чем пуститься в путь.
      
Нет, шутишь ты; иль хочешь укрепить
      
Мой дух заране, порешив отплыть?
      
Не мучь меня. Пойми: в игре такой
      
Отчаянье родится, не покой.
      
Молчи, любимый! Поспеши со мной
      
За скудный стол, что с радостью живой
      
Сбирала я, чтоб быть тебе слугой.
      
Гляди, что за плоды я собрала!
      
Ища, перебирая все, рвала
      
Я лучшие. За ледяным ключом
      
Я трижды гору обошла кругом.
      
Да, ночью свежим будет твой шербет:
      
Как блещет он в сосуде, в снег одет!
      
Сок пьяных лоз тебя не веселит,
      
К вину суровей ты, чем исламит;
      
Я — рада, хоть воздержанность твою
      
Все принимают за эпитимью.
      
Идем; фонарь серебряный зажжен,
      
Сирокко злого не боится он;
      
Идем; тебя моих служанок рой
      
Потешит пляской, песней иль игрой,
      
Иль я сама, гитару взяв мою,
      
Любимой песней душу напою,
      
Иль Ариосто[11] мы рассказ вдвоем
      
О брошенной Олимпии прочтем.
      
А ты бы хуже был, уйдя теперь,
      
Чем тот, забывший клятву, злобный зверь,
      
Изменник… Твой блеснул улыбкой взор,
      
Когда я сквозь безоблачный простор
      
Брег Ариадны показала с гор,[12]
      
Когда шутила, с болью пополам,
      
Что воплотиться горестным мечтам,
      
Что так же море Конрад предпочтет…
      
И Конрад обманул: он — здесь, он — вот!»
     
    
    
     
      
«Да, здесь я, здесь и буду здесь опять,
      
Пока надеждам суждено сиять
      
И жизни цвесть. Но мигов быстрый лет,
      
Неудержим, разлуку нам несет.
      
Что толковать, в какой плыву я край?
      
Всему конец в мучительном „прощай“.
      
Я все б открыл, но некогда. Итак
      
Не бойся: ждет нас неопасный враг,
      
А здесь на страже опытный отряд,
      
Что не боится никаких осад;
      
И без меня ты будешь не одна,
      
Толпою жен и дев окружена;
      
И помни, что опять нам быть с тобой,
      
Нас безопасный, сладкий ждет покой.
      
Чу! Рог! Жуан зовет. Пора идти.
      
Дай губы. И еще! Еще! Прости!»
     
    
    
     
      
Взвилась, метнулась вновь к нему на грудь,
      
Что тяжко силится передохнуть,
      
И он не смеет ей взглянуть в глаза,
      
Где спряталась бесслезная гроза;
      
В его руках прекрасных кос волна
      
Плеснула, дикой прелести полна;
      
Любовью переполнено сверх сил,
      
Чуть билось сердце то, где он царил!
      
О! выстрел пушки грянул в небосклон:
      
Закат; и солнце проклинает он.
      
Безумно стан он обнял дорогой;
      
Вновь льнет она с безмолвною мольбой!
      
Ее на ложе снес он, жарких глаз
      
Не отводя, как бы в последний раз;
      
Он знал: в ней все, что в мире он обрел.
      
Устами жаркими коснулся лба. — Ушел?
     
    
   
   
    
     
XV
    
    
     
      
«Ушел?» — как часто страшный тот вопрос
      
Тут прозвучит средь одиноких слез!
      
«Лишь миг назад здесь был он!..» На утес
      
Она спешит через портал и там
      
Дает свободу хлынувшим слезам.
      
Течет струя их, так светла, чиста,
      
Но не хотят сказать «прощай» уста:
      
Как мы ни верим, ни хотим, ни ждем
      
Отчаянье в том слове роковом.
      
На все черты прозрачного лица
      
Легла печаль; не будет ей конца;
      
Заледенел лазурный кроткий взор
      
И неподвижно устремлен в простор
      
Вдруг вдалеке встает как призрак он,
      
И меркнет взор, слезами затемнен.
      
Из-за ресниц они плывут росой
      
И так им часто литься в час ночной.
      
«Ушел!» — и к сердцу руки поднесла,
      
Потом их к небу кротко подняла;
      
Взглянула: пену океан клубил
      
И парус мчал; глядеть не стало сил;
      
Через портал пошла назад она:
      
«Нет, то не сон; я брошена одна!»
     
    
   
   
    
     
XVI
    
    
     
      
Поспешно вдоль утесистых громад
      
Шел Конрад вниз, не поглядев назад:
      
Боялся, огибая поворот,
      
Увидеть он с тропы, что вниз ведет,
      
Тот одинокий, живописный дом,
      
Что слал привет ему в пути морском,
      
А в нем — она, печальная звезда,
      
Чей нежный свет ему сиял всегда;
      
Нельзя глядеть, да и мечтать нельзя:
      
Покой манит, но — гибелью грозя.
      
Все ж замер он на миг, желанья полн
      
Не жертвовать покоем ради волн.
      
Но нет — нельзя! Пусть льется слезный дождь
      
Сдержав волненье, не отступит вождь!
      
Он слышит бриз попутный, видит бриг;
      
Все силы духа он собрал в тот миг,
      
Ускорив шаг. Когда ж его ушей
      
Коснулся шум погрузки, скрип снастей,
      
Все звуки суеты береговой,
      
Слова команды, весел плеск живой;
      
Когда на мачту юнга влез пред ним,
      
И вздулся парус выгибом тугим,
      
И каждый с побережья замахал
      
Платками тем, кто будут пенить вал,
      
И взмыл кровавый флаг, — как хладно он
      
Был слабостью недавней удивлен!
      
С огнем в глазах и с сердцем ледяным,
      
Он чувствует, что стал собой самим;
      
Летит он, мчится — и замедлить смог
      
Лишь там, где скалы сходят на песок,
      
Безумный шаг; но не затем, чтоб грудь
      
Могла вольней прохладный бриз вдохнуть,
      
А чтоб вернуть медлительную стать
      
И пред толпой смятенным не предстать:
      
Он знал искусство покорять сердца
      
Надменной маской хладного лица;
      
Он сух и замкнут — и нескромный взгляд
      
Его черты отводят иль страшат:
      
Его движенья, непреклонный взор
      
Всегда учтивы, но таят отпор;
      
И всякий знал: не слушаться нельзя.
      
Когда ж хотел он чаровать, — скользя
      
В сердца людей той музыкою слов,
      
Что шла от сердца, — всякий был готов
      
Ему внимать, бессилен и смущен,
      
Дарами доброты обворожен.
      
Но к этому он редко снисходил:
      
Он не пленять — повелевать любил.
      
Дурным страстям предавшись, с юных дней
      
Ценил он страх, а не любил людей.
     
    
   
   
    
     
XVII
    
    
     
      
Его конвой уже стоит в рядах,
      
С Жуаном во главе. «Все на местах?»
      
«Все; погрузились; лишь один баркас
      
Ждет атамана».
      
«Плащ и меч». — «Тотчас».
      
И в перевязь он продевает меч,
      
Скрепив ее, и плащ струится с плеч.
      
«Позвать мне Педро». Тот пришел. Быстрей,
      
С учтивостью, хранимой для друзей,
      
Раскланялся с ним Конрад, «Вот листок,
      
Где несколько доверья полных строк;
      
Прочти. Удвой охрану. Как придет
      
Ансельмо в гавань, пусть и он прочтет.
      
Три дня (при ветре) — и закончим путь,
      
Здесь жди нас на заре; спокоен будь!»
      
Пожав пирату руку, он идет
      
И горделиво прыгает в вельбот;
      
Плеснули волны, вмиг окружены
      
Мерцаньем фосфорящейся волны;
      
Достигли судна; он взошел на ют;
      
Свисток залился: все к снастям бегут;
      
Он видит, как послушен бриг; он прыть
      
Своих людей снисходит похвалить.
      
На юного Гонзальво он глядит
      
Но что он вздрогнул? Что печален вид?
      
Увы! Он видит замок над хребтом,
      
И снова ожил миг разлуки в нем:
      
А видно ли Медоре судно их?
      
Ее вдвойне любил он в этот миг!
      
Но до утра ему немало дел,
      
Сдержался он и больше не глядел,
      
Сошел в каюту и с Гонзальво там
      
Дал волю планам, замыслам, мечтам;
      
Приборы взял, опору моряка,
      
И карту развернул у ночника;
      
До полночи они беседу длят,
      
Но на часы не смотрит зоркий взгляд.
      
Меж тем свежеет ветер, и вперед
      
Корабль, как сокол, свой стремит полет.
      
Скользят хребты вдоль пенной полосы,
      
Земля близка, и дороги часы;
      
И вдруг в трубу замечен узкий вход
      
В залив, где скрыт Паши галерный флот;
      
Все сочтено; огней дозорных стан
      
Чуть светит у беспечных мусульман.
      
Бриг проскользнул, невидим вдалеке,
      
И стал в засаде, как бы в тайнике,
      
Среди крутых и прихотливых скал,
      
Чей резкий очерк небо пронизал.
      
Без сна все, за работу: близко цель;
      
Все рвутся в бой — на суше, на воде ль.
      
Склонясь над зыбью, атаман их вновь
      
Спокойно речь ведет, и речь — про кровь!
     
    
   
  
  
   
    
ПЕСНЬ ВТОРАЯ
   
   
    
     
Conosceste i dubiosi desiri?
     Dante. Inferno, v. 120.[13]
    
    
   
   
    
     
I
    
    
     
      
В порту Корони[14] шхун проворных рой;
      
В домах огни за ставнею резной:
      
Сеид-паша устроил пир ночной.
      
Ведь он в цепях пиратов привезет
      
И празднует победу наперед;
      
Султанскому фирману верный, в чем
      
Поклялся он Аллахом и мечом,
      
Весь флот, все войско он готовит в бой:
      
Бахвалятся бойцы наперебой,
      
Считают пленных, делят горы благ,
      
Хотя еще не побежден их враг.
      
Лишь в путь, а завтра (каждый убежден)
      
Пиратов — в цепи, в пламя — их притон!
      
Пока ж дозор пусть дремлет, коль готов
      
И наяву, как в грезах, бить врагов,
      
Кто мог, тот на прибрежье поспешил
      
Воинственный излить на греков пыл:
      
Пристало чалмоносным храбрецам
      
Грозить блестящей саблею рабам!
      
Врываются в дома — но без резни,
      
И потому столь благостны они,
      
Что все разрешено им в эти дни!
      
Лишь иногда обрушится удар
      
Для практики: бой завтра будет яр.
      
Всю ночь гульба; кто жизнью дорожит,
      
Обязан тот хранить веселый вид
      
И потчевать непрошеных гостей,
      
Проклятия тая до лучших дней.
     
    
   
   
    
     
II
    
    
     
      
Повит чалмой, высоко сел Сеид;
      
Толпа вождей вокруг него сидит.
      
Плов съеден, и посуда убрана;
      
Сеид велел себе подать вина,
      
Хоть на вино у мусульман запрет;
      
Гостям подносят ягодный шербет;
      
Дым чубуков клубится меж гостей;
      
Под дикий бубен пляшет рой алмей;[15]
      
Вожди лишь утром сядут на суда:
      
Во мраке ведь коварнее вода,
      
А после пира сладостней покой
      
Здесь, на шелках, чем там — над глубиной.
      
Пируем же, пока не пробил час,
      
А там коран помчит к победе нас!
      
Но все ж те орды, что собрал паша,
      
Опорой мнит хвастливая душа.
     
    
   
   
    
     
III
    
    
     
      
Робея, в зал тревожно раб идет,
      
Что сторожить обязан у ворот;
      
Склонясь, земли коснулся он на миг
      
И лишь тогда смел развязать язык.
      
«К нам от пиратов убежал дервиш;
      
Он хочет все тебе открыть. Велишь?»
      
Паша взглянул; согласье раб прочел
      
И молча беглеца святого ввел.
      
Темно-зеленый запахнув халат,
      
Тот еле шел, уставя скорбный взгляд;
      
Постом он — не годами — изнурен,
      
От голода — не страха — бледен он.
      
Под острой шапкой черная волна
      
Его кудрей — Алле посвящена;
      
Широкая одежда облекла
      
Грудь, что лишь горьких радостей ждала;
      
Смирен, но тверд, спокойно он взирал
      
На возбужденный любопытством зал,
      
Что замер весь, предугадать спеша
      
Все, что позволит рассказать паша.
     
    
   
   
    
     
IV[16]
    
    
     
      
«Откуда ты?»
      
«Взял в плен меня пират,
      
Но я бежал».
      
«Когда и где ты взят?»
      
«От Скалановы плыл в Хиос саик;[17]
      
Но отвратил от нас Алла свой лик:
      
Груз, что турецких ожидал купцов,
      
Разбойник отнял, дав нам — гнет оков.
      
Я смерти не боялся: я богат
      
Был только тем, что путь свой наугад
      
Мог направлять, куда хочу… челнок
      
Свободу эту мне вернуть помог.
      
Я выбрал ночь, бежал — и вот я здесь,
      
А близ тебя мне мир не страшен весь!»
     
    
    
     
      
«Ну, как злодеи? Сильно ль укреплен,
      
С награбленным богатством, их притон?
      
Известно ль им, что мы пришли сюда
      
С огнем для скорпионьего гнезда?»
     
    
    
     
      
«Паша! Ведь пленник рвется к одному:
      
К свободе. Как шпионом быть ему?
      
Я слышал лишь привольных волн прибой,
      
Что не хотел умчать меня с собой.
      
Я видел лишь лазурный небосклон,
      
Был слишком синь и слишком ясен он
      
Рабу. Я знал, что надо цепь разбить,
      
Чтоб ветром воли слезы осушить.
      
По бегству моему ты сам суди,
      
Ждут ли беды пираты впереди.
      
Я, сколь ни плачь, не мог бы убежать,
      
Когда б они умели охранять.
      
Страж, не видавший, как их раб бежит,
      
И приближенье войск твоих проспит…
      
Без сил я; хлеб и отдых мне нужны:
      
Был долгим пост, свирепым гнев волны;
      
Позволь уйти мне. Мир тебе и всем.
      
Даруй покой мне, отпусти совсем».
     
    
    
     
      
«Стой, я еще спросить хочу, дервиш.
      
Сказал я! Сядь. Ты слышишь? Что стоишь?
      
Я должен знать… Тебе поесть дадут:
      
Насытишься, коль мы пируем тут.
      
Когда поешь, мне ясный дашь ответ,
      
Но помни: тайн передо мною нет!»
     
    
    
     
      
Но что дервиш волненьем обуян?
      
Так зло на шумный он взглянул Диван:
      
Он не спешит поесть, он все стоит
      
И, мрачный, на соседей не глядит;
      
Тень омрачила исхудалый лик
      
Зловещая, исчезнув в тот же миг.
      
Но молча сел он, как ему велят,
      
И снова стал его спокоен взгляд.
      
Внесли еду — не прикоснулся он,
      
Как будто плов был ядом напоен,
      
И странно это было для того,
      
Кто столько суток был лишен всего.
     
    
    
     
      
«Ешь! Что с тобой? Иль трапеза моя
      
Пир христиан? Иль рядом — не друзья?
      
Ты соль отверг — священный тот залог,
      
Что притупляет сабельный клинок,
      
Что племена умеет примирять,
      
Что укрощает вражескую рать!»
     
    
    
     
      
«Ведь соль — для вкуса: есть же клялся я
      
Одни коренья, пить — лишь из ручья:
      
У дервишей есть правило притом
      
Хлеб не делить ни с другом, ни с врагом;
      
Пусть это странно — но обычай тот
      
Опасности меня лишь предает;
      
Ни ты, ни сам султан меня вовек
      
Не склонят есть, коль рядом человек:
      
Забыть устав — пророка обмануть,
      
И, гневный, в Мекку заградит он путь».
     
    
    
     
      
«Пусть будет так, коль ты аскет такой.
      
Один вопрос, и после — мир с тобой.
      
Их много?.. Что?! Уже заря встает?
      
Комета? Солнце над простором вод?
      
Там море пламени! Вперед! вперед!
      
Предательство! Где стража? Меч мой? Весь
      
Пылает флот, а я далеко! здесь!
      
Дервиш проклятый! Вот ты кто! Средь нас
      
Лазутчик гнусный! Смерть ему! Тотчас!»
     
    
    
     
      
Дервиш вскочил, весь в зареве, и сам,
      
Преобразясь, внушает страх сердцам.
      
Дервиш вскочил — где мир в его лице?
      
Он — воин на арабском жеребце:
      
Сорвав колпак, халат он сбросил с плеч,
      
Блеснули латы на груди и меч!
      
С плюмажем вороненый шлем блистал,
      
Но взор горел мрачнее, чем металл!
      
Он был страшней, чем адский дух Африт,
      
Чей меч смертельный наповал разит.
      
Смятенье, крик: там — пламя в высоте,
      
Здесь — факелы в безумной суете,
      
Все спуталось, бегут вперед, назад,
      
Звон стали, вопли, ужас, дым и смрад,
      
И на земле как бы разверзся ад.
      
Рабы бегут — напрасно; слепнет взор,
      
В крови весь берег, и в огне простор.
      
Напрасно им кричит паша: «Вперед!
      
Взять сатану! От нас он не уйдет!»
      
Смятенье видя, Конрад гонит прочь
      
Нахлынувшую было в сердце ночь;
      
Он смерти ждал; пираты корабли,
      
Сигнала не дождавшись, подожгли!
      
Смятенье видя, он схватил свой рог
      
И кратко звук пронзительный извлек.
      
Звучит ответ. «Отряд мой недалек;
      
О храбрецы! Как мог подумать я,
      
Что не пойдут на выручку друзья!»
      
Он руку вздел — клинок сверкает в ней,
      
Он бьет, льет кровь, тревоге мстя своей.
      
Он ужас множит, лют, неукротим,
      
И все бегут постыдно пред одним.
      
Летят чалмы разрубленные прочь,
      
И из врагов никто мечом помочь
      
Себе не может. Потрясен Сеид,
      
Он пятится, хоть все еще грозит:
      
Хоть и не трус он, но удара ждет,
      
Столь возвеличен общим страхом тог.
      
Вдруг, вспомня флот пылающий, Сеид
      
Рвет бороду и, свет кляня, бежит.
      
Ждать — смерть: гарем врагами окружен;
      
Пираты рвутся внутрь со всех сторон;
      
Там — бред: бросают сабли, стон и вой,
      
Все на коленях — тщетно! Кровь рекой!
      
Корсары мчатся в тот парадный зал,
      
Куда их рог сигнальный призывал,
      
Где слышат вопли и мольбы они
      
Как знак удачно конченой резни.
      
Там их вожак: один, свиреп, глядел
      
Он сытым тигром средь кровавых тел.
      
Привет был краток, кратче был ответ:
      
«Неплохо, но паши средь мертвых нет;
      
Немало сделано, но больше — ждет;
      
Что ж город вы не подожгли, как флот?»
     
    
   
   
    
     
V
    
    
     
      
И факелы хватают все в ответ:
      
Дворец в огне, пылает минарет.
      
Восторгом злым взор Конрада зардел
      
И вдруг погас: до слуха долетел
      
Вопль женщины; как погребальный стон,
      
Пронзил вождю стальное сердце он.
      
«В гарем! Но помнить: я убью тотчас
      
Того, кто женщин тронет! И у нас
      
Есть жены. Рок отплатит местью им.
      
Мужчина — враг: жестоки будьте с ним;
      
Но женщин мы щадили и щадим.
      
Как мог забыть я? Небо не простит,
      
Коль мой приказ им жизнь не охранит!
      
За мною все! Грех этот — время есть
      
От наших душ успеем мы отвесть!»
      
По лестнице летит он, рвет замок,
      
Не чувствуя огня у самых ног;
      
Хоть там от дыма не передохнуть,