1 2 
В эту же ночь, богатую событиями, Вадим, выехав из   монастыря, пустился блуждать по лесу, но конь, устав продираться сквозь колючий   кустарник, сам вывез его на дорогу в село Палицына.      

Задумавшись ехал мрачный горбач, сложа руки на груди и   повеся голову; его охотничья плеть моталась на передней луке казацкого седла, и   добрый степной конь его, горячий, щекотливый от природы, понемногу стал   прибавлять ходу, сбился на рысь, потом, чувствуя, что повода висят покойно на   его мохнатой шее, зафыркал, прыгнул и ударился скакать…      

Вадим опомнился, схватил поводья и так сильно осадил коня,   что тот сразу присел на хвост, замотал головою, сделал еще два скачка вбок и   остановился: теплый пар поднялся от хребта его, и пена, стекая по стальным   удилам, клоками падала на землю.      

«Куда торопишься? чему обрадовался, лихой товарищ? —   сказал Вадим… но тебя ждет покой и теплое стойло: ты не любишь, ты не понимаешь   ненависти: ты не получил от благих небес этой чудной способности: находить   блаженство в самых диких страданиях… о если б я мог вырвать из души своей эту   страсть, вырвать с корнем, вот так! — и он наклонясь вырвал из земли   высокий стебель полыни; — но нет! — продолжал он… одной капли яда   довольно, чтоб отравить чашу, полную чистейшей влаги, и надо ее выплеснуть всю,   чтобы вылить яд…» Он продолжал свой путь, но не шагом: неведомая сила влечет   его: неутомимый конь летит, рассекает упорный воздух; волосы Вадима   развеваются, два раза шапка чуть-чуть не слетела с головы; он придерживает ее   рукою… и только изредка поталкивает ногами скакуна своего; вот уж и село…   церковь… кругом огни… мужики толпятся на улице в праздничных кафтанах… кричат,   поют песни… то вдруг замолкнут, то вдруг сильней и громче пробежит говор по   пьяной толпе… Вадим привязывает коня к забору и неприметно вмешивается в толпу…   Эти огни, эти песни — всё дышало тогда какой-то насильственной веселостью,   принимало вид языческого празднества, и даже в песнях часто повторяемые имена   диди и ладо могли бы ввести в это заблуждение неопытного чужестранца.      

— Ну! Вадимка! — сказал один толстый мужик с   редкой бородою и огромной лысиной… — как слышно! скоро ли наш батюшка-то   пожалует.      

— Завтра — в обед, — отвечал Вадим, стараясь   отделаться.      

— Ой ли? — подхватил другой, — так стало быть   не нонче, а завтра… — так… так!.. а что, как слышно?.. чай много с ним   рати военной… чай, казаков-то видимо-невидимо… а что, у него серебряный   кафтан-то?      

— Ах ты дурак, дурак, забубенная башка… — сказал   третий, покачивая головой, — эко диво серебряный… чай не только кафтан да   и сапоги-то золотые…      

— Да кто ему подносить станет хлеб с солью? — чай   всё старики…      

— Вестимо… Послушай, брат Вадим, — продолжал   четвертый, огромный детина, черномазый, с налитыми кровью глазами — где наш   барин-то!.. не удрал бы он… а жаль бы было упустить… уж я бы его попотчевал… он   и в могилу бы у меня с оскоминою лег…      

«Нет, нет! — подумал Вадим, удаляясь от них, — это   моя жертва… никто не наложит руки на него кроме меня. Никто не услышит   последнего его вопля, никто не напечатлеет в своей памяти последнего его   взгляда, последнего судорожного движения, — кроме меня… Он мой — я купил   его у небес и ада: я заплатил за него кровавыми слезами; ужасными днями, в   течение коих мысленно я пожирал все возможные чувства, чтоб под конец у меня в   груди не осталось ни одного кроме злобы и мщения… о! я не таков, чтобы   равнодушно выпустить из рук свою добычу и уступить ее вам… подлые рабы!..»      

Он быстрыми шагами спустился в овраг, где протекал небольшой   гремучий ручей, который, прыгая через камни и пробираясь между сухими вербами,   с журчанием терялся в густых камышах и безмолвно сливался с   <Сурою>. Тут всё было тихо и пусто; на противной стороне   возвышался позади небольшого сада господский дом с многочисленными службами… он   был темен… ни в одном окне не мелькала свечка, как будто все его жители   отправились в дальную дорогу… Вадим перебрался по доскам через ручей и подошел   к ветхой бане, находящейся на полугоре и окруженной густыми рябиновыми кустами…   ему показалось, что он заметил слабый свет сквозь замок двери; он остановился и   на цыпочках подкрался к окну, плотно закрытому ставнем…      

В бане слышались невнятные голоса, и Вадим, припав под окном   в густую траву, начал прилежно вслушиваться: его сердце, закаленное противу   всех земных несчастий, в эту минуту сильно забилось, как орел в железной клетке   при виде кровавой пищи… Вадим удивился, как удивился бы другой, если б среди   зимней ночи ударил гром… он крепко прижал руку к груди своей и прошептал: «спи,   безумное! спи… твоя пора прошла или еще не настала! — но к чему   теперь! — разве есть близко тебя существо, которое ты ненавидишь?..   говори?..» — и он, задержав дыхание, снова приложил ухо к окну — и услышал:      

1 голос. Прощай, мой друг… навсегда…      

2 голос. Мне тебя покинуть? Нет, если б на этом пороге было   написано судьбою: смерть,  — то я перескочил бы… обнял тебя… и   умер…      

1 голос. Но я в безопасности!.. я существо ничтожное; я   останусь незамечена среди общего волнения…      

2 голос. Нет, невозможно… долг зовет меня к отцу… я спасу   его и вернусь… мир без тебя? что такое!.. храм без божества… Зачем мне бежать   от опасности… разве провидение не настигнет меня везде, если я должен   погибнуть!..      

1 голос. Жестокий! так ты не хочешь… послушай! ради бога…   беги…      

2 голос. Нет!.. Прощай… через несколько часов я снова буду с   тобою.      

Голоса замолкли, и слышно было, как дверь бани скрыпнула   отворяясь и как опять захлопнулась, и Вадим видел, как кто-то, подобно   призраку, мелькнул в овраге, потом на горе, перескочил через плетень,   перерезывающий овраг, и скрылся в ночном тумане…      

Вадим встал, подошел к двери и твердою рукою толкнул ее;   защелка внутри сорвалась, и роковая дверь со скрыпом распахнулась… кто-то   вскрикнул… и всё замолкло снова… Вадим взошел, торжественно запер за собою   дверь и остановился… на полу стоял фонарь… и возле него сидела, приклонив   бледную голову к дубовой скамье… Ольга!..      

Убийственная мысль как молния озарила ум бедного горбача; он   отгадал в одно мгновение, кто был этот второй голос, о ком так нежно заботилась   сестра его, как будто в нем одном были все надежды, вся любовь ее сердца…      

Неподвижно сидела Ольга, на лице ее была печать безмолвного   отчаяния, и глаза изливали какой-то однообразный, холодный луч, и сжатые губки   казались растянуты постоянной улыбкой, но в этой улыбке дышал упрек провидению…   Фонарь стоял у ног ее, и догорающий пламень огарка сквозь зеленые стеклы слабо   озарял нижние части лица бедной девушки; ее грудь была прикрыта черной   душегрейкой, которая по временам приподымалась, и длинная полуразвитая коса   упадала на правое плечо ее.      

Вадим стоял перед ней, как Мефистофель перед погибшею   Маргаритой, с язвительным выражением очей, как раскаяние перед душою грешника;   сложа руки, он ожидал, чтоб она к нему обернулась, но она осталась в прежнем   положении, хотя молвила прерывающимся голосом:      

— Чего ты от меня еще хочешь…      

— Еще? — а что же я прежде от тебя требовал? каких   жертв?.. говори, Ольга? — разве я силою заставил тебя произнести клятву…   ты помнишь!.. разве я виноват, что роковая минута настала прежде, чем находишь   это удобным?..      

— О… ты хищный зверь, а не человек!..      

— Ольга… твой отец был мой отец!      

— Не верю, не могу верить… чтобы он, в жилище святых,   желал погибели этого семейства, желал сделать нас преступными… нет! ты не брат   мой!.. прочь — я ненавижу… презираю тебя…      

— Ненавидишь: так… а презирать не можешь…      

— Презираю…      

— Ты боишься меня… — он дико засмеялся и подошел   ближе.      

— Вадим… ради отца нашего… удались… от тебя веет   смертным холодом…      

— Нет, Ольга… я останусь здесь целую ночь…      

— Боже! — прошептала вздрогнув несчастная девушка,   сердце сжалось… и смутное подозрение пробудилось в нем; она встала; ноги ее   подгибались… она хотела сделать шаг и упала на колени…      

— Послушай! — сказал Вадим, приподняв сестру;   посадив ее на лавку, он взял ее влажную руку и, стараясь смягчить голос,   продолжал: послушай! Было время, когда я думал твоей любовью освятить мою душу…   были минуты, когда, глядя на тебя, на твои небесные очи, я хотел разом   разрушить свой ужасный замысел, когда я надеялся забыть на груди твоей всё   прошедшее как волшебную сказку… Но ты не захотела, ты обманула меня — тебя   пленил прекрасный юноша… и безобразный горбач остался один… один… как черная   тучка, забытая на ясном небе, на которую ни люди, ни солнце не хотят и   взглянуть… да, ты этого не можешь понять… ты прекрасна, ты ангел, тебя не   любить — невозможно… я это знаю… о, да посмотри на меня; неужели для меня нет   ни одного взгляда, ни одной улыбки… всё ему! Всё ему!.. да знаешь ли, что он   должен быть доволен и десятою долею твоей нежности, что он не отдаст, как я, за   одно твое слово всю свою будущность… о, да это невозможно тебе постигнуть… если   б я знал, что на моем сердце написано, как я тебя люблю, то я вырвал бы его сию   минуту из груди и бросил бы к тебе на колена… о, одно слово, Ольга, чтоб я не   проклял тебя… умирая…      

— Проклинай! — ответствовала она холодно…      

Вадим, неподвижный, подобный одному из тех безобразных   кумиров, кои доныне иногда в степи заволжской на холме поражают нас удивлением,   стоял перед ней, ломая себе руки, и глаза его, полузакрытые густыми бровями,   выражали непобедимое страдание… всё было тихо, лишь ветер, по временам пробегая   по крыше бани, взрывал гнилую солому и гудел в пустой трубе… Вадим продолжал:      

— Еще несколько слов, Ольга… и я тебя оставлю. Это мое   последнее усилие… если ты теперь не сжалишься, то знай — между нами нет более   никаких связей родства… — я освобождаю тебя от всех клятв, мне не нужно   женской помощи; я безумец был, когда хотел поверить слабой девушке бич   небесного правосудия… но довольно! довольно. Послушай: если б бедная собака,   иссохшая, полуживая от голода и жажды, с визгом приползла к ногам твоим, и у тебя   бы был кусок хлеба, один кусок хлеба… отвечай, что бы ты сделала?..      

— Сердце не кусок хлеба, оно не в моей власти…      

— А! не в твоей власти!.. А! но разве я это у тебя   спрашивал?..      

— Ты хотел ответа… я отвечала.      

— В тебе нет жалости!      

— А в тебе есть жалость?      

— Так ты его очень, очень любишь?      

— Больше всего на свете…      

— А!.. больше всего на свете… Но это напрасно!..      

— Да, я его люблю — люблю — и никакая власть не   разлучит нас.      

— Ошибаешься, — воскликнул с горьким хохотом   горбач… — он непременно должен умереть… и очень скоро!      

— Я умру вместе с ним…      

— О нет! ты не умрешь… не надейся!..      

— Я надеюсь на бога… он возьмет нас вместе к себе или   спасет его, несмотря на всю твою злобу…      

— Не говори мне про бога!.. он меня не знает; он не   захочет у меня вырвать обреченную жертву — ему всё равно… и не думаешь ли ты   смягчить его слезами и просьбами?.. Ха, ха, ха!.. Ольга, Ольга — прощай — я иду   от тебя… но помни последние слова мои: они стоят всех пророчеств… я говорю   тебе: он погибнет, ты к мертвому праху прилепила сердце твое… его имя   вычеркнуто уже этой рукою из списка живущих… да! — продолжал он после   минутного молчания, и если хочешь, я в доказательство принесу тебе его голову…      

Он отвернулся, хотел, по-видимому, что-то прибавить, —   но голос замер на посиневших губах его, он закрыл лицо руками выбежал… быть   может, желая утаить смущение или невольные слезы, или стремясь сильнейшим   порывом бешенства исполнить немедленно свое ужасное обещание…      

Ольга осталась почти без чувств, в забытьи. Она едва видела,   как брат ее скрылся, едва слышала удар захлопнувшейся двери…      

 ГЛАВА XVIII      

       

До сих пор в густых лесах Нижегородской, Симбирской,   Пензенской и Саратовской губернии, некогда непроходимых кроме для медведей,   волков и самых бесстрашных их гонителей, любопытный может видеть пещеры, подземные   ходы, изрытые нашими предками, кои в них искали некогда убежище от набегов   татар, крымцев и впоследствии от киргизов и башкир, угрожавших мирным деревням   даже в царствование им. Елизаветы Петровны; последний набег был в 1769 году, но   тогда, встретив уже войска около сих мест, башкиры принуждены были удалиться,   не дойдя несколько верст до Саратова и не причинив значительного вреда.   Случалось даже, что целые деревни были уведены в плен и рассеяны; во времена,   нами описываемые, эти пещеры не были еще, как теперь, завалены сухими листьями   и хворостом и одна из них находилась не в большом расстоянии от деревни   Палицына. Народ дал ей прозвание Чортова логовища, и суеверные предания   населили ее страшными кикиморами и рогатыми лешими.      

Чтобы из села Палицына кратчайшим путем достигнуть этой   уединенной пещеры, должно бы было переплыть реку и версты две идти болотистой   долиной, усеянной кочками, ветловыми кустами и покрытой высоким камышом; только   некоторые из окрестных жителей умели по разным приметам пробираться чрез это   опасное место, где коварная зелень мхов обманывает неопытного путника, и   высокий тростник скрывает ямы и тину; болото оканчивается холмом, через который   прежде вела тропинка и, спустясь с него, поворачивала по косогору в густой и   мрачный лес; на опушке столетние липы как стражи, казалось, простирали огромные   ветви, чтоб заслонить дорогу, казалось, на узорах их сморщенной коры был   написан адскими буквами этот известный стих Данте: Lasciate ogni speranza   voi ch'entrate! [Оставь надежду всяк сюда входящий! Итал . ] Тут тропинка   снова постепенно ползла на отлогую длинную гору, извиваясь между дерев как   змея, исчезая по временам под сухими хрупкими листьями и хворостом. Наконец лес   начинал редеть, сквозь забор темных дерев начинало проглядывать голубое небо, и   вдруг открывалась круглая луговина, обведенная лесом как волшебным очерком,   блистающая светлою зеленью и пестрыми высокими цветами, как островок среди   угрюмого моря, — на ней во время осени всегда являлся высокий стог сена,   воздвигнутый трудолюбием какого-нибудь бедного мужика; грозно-молчаливо   смотрели на нее друг из-за друга ели и березы, будто завидуя ее свежести, будто   намереваясь толпой подвинуться вперед и злобно растоптать ее бархатную   мураву. — От сей луговины еще 3 версты до Чортова логовища , но   тропинки уже нет нигде… и должно идти всё на восток, стараясь как можно менее   отклоняться от сего направления. Лес не так высок, но колючие кусты, хмель и   другие растения переплетают неразрывною сеткою корни дерев, так что за 3 сажени   нельзя почти различить стоящего человека; иногда встречаются глубокие ямы,   гнезда бурею вырванных дерев, коих гнилые колоды, обросшие зеленью и плющем, с   своими обнаженными сучьями, как крепостные рогатки, преграждают путь; под ними,   выкопав себе широкое логовище, лежит зимой косматый медведь и сосет неистощимую   лапу; дремучие ели как черный полог наклоняются над ним и убаюкивают его своим   непонятным шепотом. Пройдя таким образом немного более двух верст, слышится   что-то похожее на шум падающих вод, хотя человек, не привыкший к степной жизни,   воспитанный на булеварах, не различил бы этот дальний ропот от говора листьев;   — тогда, кинув глаза в ту сторону, откуда ветер принес сии новые звуки, можно   заметить крутой и глубокий овраг; его берег обсажен наклонившимися березами,   коих белые нагие корни, обмытые дождями весенними, висят над бездной длинными   хвостами; глинистый скат оврага покрыт камнями и обвалившимися глыбами земли,   увлекшими за собою различные кусты, которые беспечно принялись на новой почве;   на дне оврага, если подойти к самому краю и наклониться придерживаясь за   надёжные дерева, можно различить небольшой родник, но чрезвычайно быстро   катящийся, покрывающийся по временам пеною, которая белее пуха лебяжьего   останавливается клубами у берегов, держится несколько минут и вновь увлечена   стремлением исчезает в камнях и рассыпается об них радужными брызгами. На самом   краю сего оврага снова начинается едва приметная дорожка, будто выходящая из   земли; она ведет между кустов вдоль по берегу рытвины и наконец, сделав еще несколько   извилин, исчезает в глубокой яме, как уж в своей норе; но тут открывается   маленькая поляна, уставленная несколькими высокими дубами; посередине в   возвышаются три кургана, образующие правильный треугольник; покрытые дерном и   сухими листьями они похожи с первого взгляда на могилы каких-нибудь древних   татарских князей или наездников, но, взойдя в середину между них, мнение   наблюдателя переменяется при виде отверстий, ведущих под каждый курган, который   служит как бы сводом для темной подземной галлереи; отверстия так малы, что   едва на коленах может вползти человек, ко когда сделаешь так несколько шагов,   то пещера начинает расширяться всё более и более, и наконец три человека могут   идти рядом без труда, не задевая почти локтем до стены; все три хода ведут,   по-видимому, в разные стороны, сначала довольно круто спускаясь вниз, потом по   горизонтальной линии, но галлерея, обращенная к оврагу, имеет особенное   устройство: несколько сажен она идет отлогим скатом, потом вдруг поворачивает   направо, и горе любопытному, который неосторожно пустится по этому новому   направлению; она оканчивается обрывом или, лучше сказать, поворачивает   вертикально вниз: должно надеяться на твердость ног своих, чтоб спрыгнуть туда;   как ни говори, две сажени не шутка; но тут оканчиваются все искусственные   препятствия; она идет назад, параллельно верхней своей части, и в одной с нею   вертикальной плоскости, потом склоняется налево и впадает в широкую круглую   залу, куда также примыкают две другие; эта зала устлана камнями, имеет в стенах   своих четыре впадины в виде нишей (niches); посередине один четвероугольный   столб поддерживает глиняный свод ее, довольно искусно образованный; возле   столба заметна яма, быть может, служившая некогда вместо печи несчастным   изгнанникам, которых судьба заставляла скрываться в сих подземных переходах;   среди глубокого безмолвия этой залы слышно иногда журчание воды: то светлый,   холодный, но маленький ключ, который, выходя из отверстия, сделанного,   вероятно, с намерением, в стене, пробирается вдоль по ней и наконец, скрываясь   в другом отверстии, обложенном камнями, исчезает; немолчный ропот беспокойных   струй оживляет это мрачное жилище ночи, как песни узника оживляют безмолвие   темницы; все эти признаки доказывают, что наши предки могли бы и намеревались   выдержать здесь продолжительную осаду. Впрочем камни и земля всё поросло мохом,   при свете фонаря можно в стене норы земляных крыс и других скромных зверков,   любителей мрака и неизвестности; инде свод начал обсыпаться, и от прежней   правильности и симметрии почти не осталось никаких следов.      

Борис Петрович знал это место, ибо раза два из любопытства,   будучи на охоте, он подъезжал к нему, хотя ни разу не осмелился проникнуть в   внутренность мрачных переходов: когда он опомнился от страха, то Чортово   логовище, несмотря на это адское прозвание, представилось его мысли как   единственное безопасное убежище… ибо остаться здесь, в старом овине, так близко   от спящих палачей своих, было бы безрассудно… но как туда пробраться?      

Я должен вам признаться, милые слушатели, что Борис Петрович   — боялся смерти!.. чувство, равно свойственное человеку и собаке, вообще всем   животным… но дело в том, что смерть Борису Петровичу казалась ужаснее, чем она   кажется другим животным, ибо в эти минуты тревожная душа его, обнимая все   минувшее, была подобна преступнику, осужденному испанской инквизицией упасть в   колючие объятия мадоны долорозы (madona dolorosa), этого искаженного,   богохульного, страшного изображения святейшей святыни… О! я вам отвечаю, что   Борис Петрович больше испугался, чем неопытный должник, который в первый раз,   обшаривая пустые карманы, слышит за дверьми шаги и кашель чахоточного   кредитора; бог знает, что прочел Палицын на замаранных листках своей совести,   бог знает, какие образы теснились в его воспоминаниях — слово смерть, одно это слово,   так ужаснуло его, что от одной этой кровавой мысли он раза три едва не   обеспамятел, но его спасло именно отдаление всякой помощи: упав в обморок, он   также боялся умереть. Смерть! смерть со всех сторон являлась мутным его очам,   то грозная, высокая с распростертыми руками как виселица, то неожиданная,   внезапная, как измена, как удар грома небесного… она была снаружи, внутри его,   везде, везде… она дробилась вдруг на тысячу разных видов, она насмешливо   прыгала по влажным его членам, подымала его седые волосы, стучала его зубами   друг об друга… наконец Борис Петрович хотел прогнать эту нестерпимую мысль… и   чем же? молитвой!.. но напрасно!.. уста его шептали затверженные слова, но на   каждое из них у души один был отзыв, один ответ: смерть!.. Он старался придумать   способ к бегству, средство, какое бы оно ни было… самое отчаянное казалось ему   лучшим; так прошел час, прошел другой… эти два удара молотка времени сильно   отозвались в его сердце; каждый свист неугомонного ветра заставлял его   вздрогнуть, малейший шорох в соломе, произведенный торопливостию большой крысы   или другого столь же мирного животного, казался ему топотом злодеев… он   страдал, жестоко страдал! и то сказать: каждому свой черед; счастие — женщина:   коли полюбит вдруг сначала, так разлюбит под конец; Борис Петрович также иногда   вспоминал о своей толстой подруге… и волос его вставал дыбом: он понял молчание   сына при ее имени, он объяснил себе его трепет… в его памяти пробегали картины   прежнего счастья, не омраченного раскаянием и страхом, они пролетали, как   легкое дуновение, как листы, сорванные вихрем с березы, мелькая мимо нас,   обманывают взор золотым и багряным блеском и упадают… очарованы их волшебными   красками, увлечены невероятною мечтой, мы поднимаем их, рассматриваем… и не   находим ни красок, ни блеска: это простые, гнилые, мертвые листы!..      

Между тем дело подходило к рассвету и Палицын более и более   утверждался в своем намерении: спрятаться в мрачную пещеру, описанную нами; но   кто ему будет носить пищу?.. где друзья? слуги? где рабы, низкие, послушные   мановению руки, движению бровей? — никого! решительно никого!.. он плакал   от бешенства!.. К тому же: кто его туда проводит? как выйдет он из этого   душного овина, покуда его охотники не удалились?.. и не будет ли уже поздно,   когда они удалятся…      

На рассвете ему послышался лай, топот конский, крик, брань и   по временам призывный звон рогов; это продолжалось с полчаса; наконец всё   умолкло; — прошло еще полчаса; вдруг он слышит над собою женский голос:   «барин! — барин!.. вставай… да отвечай же? — не спишь ли ты?..»      

Вы можете вообразить, что он не спал, но молчание его   происходило оттого, что сначала он не узнал этот голос, а потом хотя узнал, но   оледенелый язык его не повиновался; он тихо приподнялся на ноги, как воскресший   Лазарь из гроба, — и вылез из сусека.      

— Это ты, хозяйка! — пролепетал он невнятно…      

— Я, я! — да не бось… они все уехали; поискали   тебя немножко, да и махнули рукой: туда-ста ему и дорога… говорят…      

— Хозяйка! — прервал Палицын, — уж светает;   послушай: я придумал куда мне спрятаться… ты знаешь… отсюда недалеко есть   место… говорят, недоброе… да это всё равно; ты знаешь Чортово логовище!..      

Хозяйка в ужасе три раза перекрестилась и посмотрела   пристально на Палицына.      

— Ох! кормилец!.. беда! сатанинское это гнездо…      

— Нет другого! — возразил он в отчаянии…      

— Оно бы есть! да больно близко твоей деревни… и то   правда, барин, ты хорошо придумал… что начала, то кончу; уж мне грех тебя   оставить; вот тебе мужицкое платье: скинь-ка свой балахон… — а я тебе дам   сына в проводники… он малый глупенек, да зато не болтлив, и уж против   материнского слова не пойдет…      

Покуда Борис Петрович переодевался в смурый кафтан и   обвязывал запачканные онучи вокруг ног своих, солдатка подошла к дверям овина,   махнула рукой, явился малый лет 17-и глупой наружности, с рыжими волосами, но   складом и ростом богатырь… он шел за матерью, которая шептала ему что-то на   ухо; почесывая затылок и кивая головой, он зевал беспощадно и только по   временам отвечал: «хорошо, мачка». Когда они приближились к Палицыну, то он уж   был готов: — «с богом!» — прошептала им вслед хозяйка… они вышли в поле чрез   задние ворота; Борис Петрович боялся говорить, Петруха не умел и не любил; это   случайное сходство было очень кстати.      

Оставим их на узкой лесной тропинке, пробирающихся к   грозному Чортову логовищу, обоих дрожащих как лист: один опасаясь погони,   другой боясь духов и привидений… оставим их и посмотрим, куда девался Юрий,   покинув своего чадолюбивого родителя.      

 ГЛАВА XIX      

       

Юрий, выскакав на дорогу, ведущую в село Палицыно,   приостановил усталую лошадь и поехал рысью; тысячу предприятий и еще более   опасений теснилось в уме его; но спасти Ольгу или по крайней мере погибнуть   возле нее было первым чувством, господствующею мыслию его; любовь, сначала   очень обыкновенная, даже не заслуживавшая имя страсти, от нечаянного стечения   обстоятельств возросла в его груди до необычайности: как в тени огромного дуба   прячутся все окружающие его скромные кустарники, так все другие чувства   склонялись перед этой новой властью, исчезали в его потоке.      

По гладкой, но узкой дороге ехал Юрий, его шпага, ударяясь   об бока лошади, неприметно возбуждала ее благородное рвение… По обоим сторонам   дороги начинали желтеть молодые нивы; как молодой народ, они волновались от   легчайшего дуновения ветра; далее за ними тянулися налево холмы, покрытые кудрявым   кустарником, а направо возвышался густой, старый, непроницаемый лес: казалось,   мрак черными своими очами выглядывал из-под каждой ветви; казалось, возле   каждого дерева стоял рогатый, кривоногий леший… всё молчало кругом; иногда   долетал до путника нашего жалобный вой волков, иногда отвратительный крик   филина, этого ночного сторожа, этого члена лесной полиции, который засев в свою   будку, гнилое дупло, окликает прохожих лучше всякого часового… — Но вдруг   Юрий услышал другие звуки; это был конский топот, который неимоверно быстро   приближался; Юрий хотел было своротить с дороги, следуя какому-то инстинкту… но   гордость превозмогла; он остановился, вынул из кармана небольшой пистолет,   взятый им из дому на всякий случай, осмотрел кремень, взвел курок и приготовился   к храброму отпору; скоро он заметил за собою, но еще очень далеко, белеющую   пыль, и наконец показался всадник, который мчался к нему во все лопатки.      

Подскакав на расстояние 50 шагов, незнакомец начал   удерживать ретивого коня.      

— Стой! — закричал Юрий, — не приближайся!..   или я размозжу тебе голову. — Кто ты таков?      

— Или ты не узнал меня, барин, — отвечал хриплый   голос. — Неужели ты хочешь убить верного своего раба?      

— Как, это ты, Федосей? — воскликнул удивленный   юноша, приближаясь к нему и стараясь различить его черты; но зачем ты   здесь? — продолжал он строго… — мне не нужно спутников… я знаю свою   дорогу… разве я звал тебя?.. говори…      

— Эх, барин! барин!.. ты грешишь! я видел, как ты   приезжал… и тотчас сел на лошадь и поскакал за тобой следом, чтоб совесть меня   после не укоряла… я всё знаю, батюшка! времена тяжкие… да уж Федосей тебя не   оставит; где ты, там и я сложу свою головушку; бог велел мне служить тебе,   барин; он меня спросит на том свете: служил ли ты верой и правдой господам   своим… а кабы я тебя оставил, что бы мне пришлось отвечать… Много нынче   злодеев, дурной стал народ, да я не из них, Юрий Борисович… прикажи только,   отец родной, и в воду и в огонь кинусь для тебя… уж таково дело холопское; ты   меня поил и кормил до сей поры, теперь пришла моя очередь… сгибну, а господ не   выдам.      

Юрий был растроган; он ударил его по плечу и сказал:      

— Если ты говоришь правду, Федосей, то бог наградит   тебя и семью твою… но ты знаешь, что я теперь не имею этой власти.      

— Да куда ты едешь, барин… один-одинехонек…      

— Федосей, я исполнил долг свой, известил отца об   опасности, помог ему скрыться… и еду… — Юрий призадумался, и наконец   отворотясь, молвил отрывисто: — я хочу видеться с Ольгой…      

«Вот что! — подумал Федосей, поглаживая усы. —   Время думать об девках, когда петля на шее!» — эй барин! — молвил он   осмелившись; — брось ее!.. что теперь за свиданья… опасно показаться в селе…   пожалуй, на грех мастера нет… ох! кабы ты знал, что болтает народ.      

— Я хочу ее видеть,… возьму ее с собой… и только тогда   буду заботиться об опасности… я хочу, я должен ее видеть.      

— Плохо! — пробормотал Федосей.      

Молча они ехали рядом несколько времени, ни тот, ни другой   не умея или не желая возобновить разговора… В такие часы, когда решается судьба   наша, мы не тратим лишних слов, потому что дорожим каждым мгновением, потому   что все земные страсти кипят в уме и одного взгляда довольно, чтоб заставить   понять себя…      

— Барин, — воскликнул вдруг Федосей… —   посмотри-ка… кажись, наши гумна виднеются… так… так… Остановись-ка, барин…   послушай, мне пришло на мысль вот что: ты мне скажи только, где найти Ольгу — я   пойду и приведу ее… а ты подожди меня здесь у забора с лошадьми… — сделай   милость, барин… не кидайся ты в петлю добровольно — береженого бог бережет… а   ведь ей нечего бояться, она не дворянка…      

Это предложение поразило Юрия: он почувствовал некоторый   стыд: «как! — думал он, — и я для нее побоюсь пожертвовать этой   глупой жизнью…», но скоро, с помощию некоторых услужливых софизмов, он успокоил   свою гордость, победил стыд неуместный — и, увы! — согласился, слез с коня   и махнул рукою Федосею на прощанье.      

Я желал бы представить Юрия истинным героем, но что же мне   делать, если он был таков же, как вы и я… против правды слов нет; я уж прежде   сказал, что только в глазах Ольги он почерпал неистовый пламень, бурные желания,   гордую волю, — что вне этого волшебного круга он был человек, как и другой   — просто добрый, умный юноша. Что делать?      

Когда Федосей исчез за плетнем, окружавшим гумно, то Юрий   привязал к сухой ветле усталых коней и прилег на сырую землю; напрасно он   думал, что хладный ветер и влажность высокой травы, проникнув в его жилы,   охладит кровь, успокоит волнующуюся грудь… все призраки, все невероятности,   порождаемые сомнением ожидания, кружились вокруг него в несвязной пляске и   невольно завлекали воображение всё далее и далее, как иногда блудящий огонек,   обманчивый фонарь какого-нибудь зловредного гения, заводит путника к самому   краю пропасти…      

Юрий, чтоб оторвать свою мысль от грозных картин будущего,   обратил ее на прошедшее — так врачи в отчаянных случаях употребляют отчаянные   средства — но всегда ли они удаются?      

И перед ним начал развиваться длинный свиток воспоминаний, и   он в изумлении подумал: ужели их так много? отчего только теперь они все вдруг,   как на праздник, являются ко мне?.. и он начал перебирать их одно по одному,   как девушка иногда гадая перебирает листки цветка, и в каждом он находил или   упрек или сожаление, и он мог по особенному преимуществу, дающемуся почти всем   в минуты сильного беспокойства и страдания, исчислить все чувства, разбросанные,   растерянные им на дороге жизни: но увы! эти чувства не принесли плода; одни,   как семена притчи, были поклеваны хищными птицами, другие потоптаны   странниками, иные упали на камень и сгнили от дождей бесполезно.      

Он сначала мысленно видел себя еще ребенком, белокурым,   кудрявым, резвым, шаловливым мальчиком, любимцем-баловнем родителей, грозой   слуг и особенно служанок; он видел себя невинным воспитанником природы,   играющим на коленях няни, трепещущим при слове: бука — он невольно улыбался,   думая о том, как недавно прошли эти годы, и как невероятно они погибли…      

Но вот настал возраст первых страстей, первых желаний… его   отдают воспитываться к старой и богатой бабке. Анютка, простая дворовая   девочка, привлекла его внимание; о сколько ласк, сколько слов, взглядов, вздохов,   обещаний — какие детские надежды, какие детские опасения! Как смешны и страшны,   как беспечны и как таинственны были эти первые свидания в темном коридоре, в   темной беседке, обсаженной густолиственной рябиной, в березовой роще у грязного   ручья, в соломенном шалаше полесовщика!.. о как сладки были эти первые, сначала   непорочные, чистые и под конец преступные поцелуи; как разгорались глаза Анюты,   как трепетали ее едва образовавшиеся перси, когда горячая рука Юрия смело   обхватывала неперетянутый стан ее, едва прикрытый посконным клетчатым платьем,   когда уста его впивались в ее грудь, опаленную солнечным зноем.      

Но ему говорят, что пора служить… он спрашивает зачем! ему   грозно отвечают, что 15-ти лет его отец был сержантом гвардии; что ему уже   16-ть, итак… итак… заложили бричку, посадили с ним дядьку, дали 20 рублей на   дорогу и большое письмо к какому-то правнучетному дядюшке… ударил бич,   колокольчик зазвенел… прости воля, и рощи, и поля, прости счастие, прости   Анюта!.. садясь в бричку, Юрий встретил ее глаза неподвижные, полные слезами;   она из-за дверей долго на него смотрела… он не мог решиться подойти, поцеловать   в последний раз ее бледные щечки, он как вихорь промчался мимо нее, вырвал свою   руку из холодных рук Анюты, которая мечтала хоть на минуту остановить его… о!   какой зверской холодности она приписала мой поступок, как смело она может   теперь презирать меня! — думал он тогда… Но что же! он ее увидел 6 лет   спустя… увы! она сделалась дюжей толстой бабою, он видел, как она колотила   слюнявых ребят, мела избу, бранила пьяного мужа самыми отвратительными речами…   очарование разлетелось как дым; настоящее отравило прелесть минувшего, с этих   пор он не мог вообразить Анюту, иначе как рядом с этой отвратительной женщиной,   он должен был изгладить из своей памяти как умершую эту живую, черноглазую,   чернобровую девочку… и принес эту жертву своему самолюбию, почти безо всякого   сожаления.      

Между тем заботы службы, новые лица, новые мысли победили в   сердце Юрия первую любовь, изгладили в его сердце первое впечатление… слава!   вот его кумир! — война вот его наслаждение!.. поход! — в Турцию… о   как он упитает кровью неверных свою острую шпагу, как гордо он станет попирать   разрубленные низверженные чалмы поклонников корана!.. как счастлив он будет,   когда сам Суворов ударит его по плечу и молвит: молодец! хват… лучше меня!   помилуй бог!.. о Суворов верно ему скажет что-нибудь в этом роде, когда он   первый взлетит, сквозь огонь и град пуль турецких, на окровавленный вал и,   колеблясь, истекая кровью от глубокой, хотя бездельной раны, водрузит на чуждую   землю первое знамя с двуглавым орлом! — о, какие в поздравления, какие   объятия после битвы…      

Но войска перешли через границу русскую, пылают села   неверных на берегу Дуная, который, подмывая берега свои, широкой зеленой волной   катится через дикие поляны… О как жадно вдыхал Юрий этот теплый ароматный   воздух, как страстно он кидался в шумную стычку, с каким наслаждением погружал   свою шпагу во внутренность безобразного турка, который, выворотив глаза, с   судорожным движением кусал и грыз холодное железо!.. Но кто эта пленница,   которую так бережливо скрывает он в шатре своем от взоров товарищей, любопытных   и нескромных? кто она!.. О это тайна! тайна, которую знает лишь он да бог, если   богу есть какое-нибудь дело до сердца человеческого!..      

Он нашел ее полуживую, под пылающими угольями разрушенной   хижины; неизъяснимая жалость зашевелилась в глубине души его, и он поднял   Зару, — и с этих пор она жила в его палатке, незрима и прекрасна как   ангел; в ее чертах всё дышало небесной гармонией, ее движения говорили, ее   глаза ослепляли волшебным блеском, ее беленькая ножка, исчерченная лиловыми   жилками, была восхитительна как фарфоровая игрушка, ее смугловатая твердая   грудь воздымалась от малейшего вздоха… страсть блистала во всем: в слезах, в   улыбке, в самой неподвижности — судя по ее наружности она не могла быть   существом обыкновенным; она была или божество или демон, ее душа была или чиста   и ясна как веселый луч солнца, отраженный слезою умиления, или черна как эти   очи, как эти волосы, рассыпающиеся подобно водопаду по круглым бархатным   плечам… так думал Юрий и предался прекрасной мусульманке, предался и телом и   душою, не удостоив будущего ни единым вопросом.      

Прошли две недели… и он еще не был утомлен сладострастием,   не был пресыщен поцелуями… о друзья мои, это не шутка: две недели!..      

Однажды… как живо теперь в его памяти представляется эта   грозная ночь!.. Юрий спал на мягком ковре в своей палатке; походная лампада   догорала в углу и по временам неверный блеск пробегал по полосатым стенам   шатра, освещая серебряную отделку пистолетов и сабель, отбитых у врага и   живописно развешанных над ложем юноши; Юрий спал… но вдруг, как ужаленный   скорпионом, пробудился; на него были устремлены два черные глаза и светлый   кинжал!.. ад и проклятие!.. еще вчера он ненасытно лобзал эти очи, еще вчера за   эту маленькую ручку он бы отдал всё свое имущество!.. в одно мгновение вырвал   он у Зары смертоносное орудие и кинул далеко от себя; но турчанка не   испугалась, не смутилась… она тихо отошла, сложила руки, склонила голову на   грудь, готовая принять заслуженную казнь, готовая слушать безмолвно все упреки,   все обиды… о, в ней точно кипела южная кровь!..      

— Неблагодарная, змея! — воскликнул Юрий, —   говори, разве смертью плотят у вас за жизнь? разве на все мои ласки ты не знала   другого ответа, как удар кинжала?.. боже, создатель! такая наружность и такая   душа! о если все твои ангелы похожи на нее, то какая разница между адом и   раем?.. нет! Зара, нет! это не может быть… отвечай смело: я обманулся, это сон!   я болен, я безумец… говори: чего ты хочешь?      

— Я хочу свободы! — отвечала Зара.      

— Свободы!.. а! я тебе наскучил… ты вспомнила о своих   минаретах, о своей хижине — но они сгорели… с той поры моя палатка сделалась   твоей отчизной… но ты хочешь свободы… ступай, Зара… божий мир велик. Найди себе   дом, друзей… ты видишь: и без моей смерти можно получить свободу…      

Молча Зара вышла; он долго следовал за нею взором и мечтою;   луна озаряла ее длинное покрывало, которое как белый туман обвивалось вокруг ее   гибкого стана; она как призрак неслышно скользила по траве… вот скрылась вдали   за палаткой, вот мелькнула, и снова скрылась… прощай, Зара! прощай, роза   Гулистана! прощай навеки!      

На другой день рано утром, бледный, с мутным взором,   беспокойный, как хищный зверь, рыскал Юрий по лагерю… всё было спокойно, солнце   только что начинало разгораться и проникать одежду… вдруг в одном шатре Юрий   слышит ропот поцелуев, вздохи, стон любви, смех и снова поцелуи; он   прислушивается — он видит щель в разорванном полотне, непреодолимая сила   приковала его к этой щели… его взоры погружаются во внутренность   подозрительного шатра… боже правый! он узнает свою Зару в объятиях   артиллерийского поручика!      

Он не был мстителен; не злоба, но глубокая печаль проникла в   его душу… он много, много плакал, хотел умереть — и не умер, решился забыть   Зару… и, друзья мои! — забыл ее!..      

Наконец кончилась война, знамена русские, пошумев над   берегами Дуная, свернулись; возвратясь на родину, Юрий решился мстить изменой   всем женщинам вместо одной — чрезвычайно покойная и умная выдумка!.. Не одна 30-летняя    вдова рыдала у ног его, не одна богатая барыня сыпала золотом, чтоб получить   одну его улыбку… в столице, на пышных праздниках, Юрий с злобною радостью   старался ссорить своих красавиц, и потом, когда он замечал, что одна из них   начинала изнемогать под бременем насмешек, он подходил, склонялся к ней с этой   небрежной ловкостью самодовольного юноши, говорил, улыбался… и все ее соперницы   бледнели… о как Юрий забавлялся сею тайной, но убивственной войною! но что ему   осталось от всего этого? — воспоминания? — да, но какие? горькие,   обманчивые, подобно плодам, растущим на берегах Мертвого моря, которые, блистая   румяной корою, таят под нею пепел, сухой горячий пепел! и ныне сердце Юрия   всякий раз при мысли об Ольге, как трескучий факел, окропленный водою, с усилием   и болью разгоралось; неровно, порывисто оно билось в груди его, как ягненок под   ножом жертвоприносителя. Он смутно чувствовал, что это его последняя страсть,   узел, который судьба, не умея расплесть, перерубит, подобно Александру.      

 ГЛАВА XX      

       

Федосей, не быв никем замечен, пробрался через гумна и   наконец спустился в знакомый нам овражек, перелез через плетень и приблизился к   бане; но что же? в эту решительную минуту внезапный туман покрыл его мысли,   казалось, незримая рука отталкивала его от низенькой двери, — и вместе с   этим он не имел силы удалиться, как боязливая птица, очарованная магнетическим   взором змеи! С минуту он оставался неподвижим, но вдруг опомнился, толкнул   дверь — и взошел… Но переступая через порог, он оглянулся — и ему показалось, что   черная тень мелькнула за рябиновым кустом; он не успел различить ее формы; но   тайное предчувствие говорило ему, что или злой дух или злой человек. Когда   Федосей, пройдя через сени, вступил в баню, то остановился пораженный смутным   сожалением; его дикое и грубое сердце сжалось при виде таких прелестей и такого   страдания: на полу сидела, или лучше сказать, лежала Ольга, преклонив голову на   нижнюю ступень полкá и поддерживая ее правою рукою; ее небесные очи,   полузакрытые длинными шелковыми ресницами, были неподвижны, как очи мертвой,   полны этой мрачной и таинственной поэзии, которую так нестройно, так обильно   изливают взоры безумных; можно было тотчас заметить, что с давних пор ни одна   алмазная слеза не прокатилась под этими атласными веками, окруженными легкой коришневатой   тенью: все ее слезы превратились в яд, который неумолимо грыз ее сердце;   ржавчина грызет железо, а сердце 18-летней девушки так мягко, так нежно, так   чисто, что каждое дыхание досады туманит его как стекло, каждое прикосновение   судьбы оставляет на нем глубокие следы, как бедный пешеход оставляет свой след   на золотистом дне ручья; ручей — это надежда; покуда она светла и жива, то в   несколько мгновений следы изглажены; но если однажды надежда испарилась, вода   утекла… то кому нужда до этих ничтожных следов, до этих незримых ран, покрытых   одеждою приличий.      

Холодна, равнодушна лежала Ольга на сыром полу и даже не   пошевелилась, не приподняла взоров, когда взошел Федосей; фонарь с умирающей   своей свечою стоял на лавке, и дрожащий луч, прорываясь сквозь грязные зеленые   стекла, увеличивал бледность ее лица; бледные губы казались зеленоватыми;   полураспущенная коса бросала зеленоватую тень на круглое, гладкое плечо,   которое, освободясь из плена, призывало поцелуй; душегрейка, смятая под нею, не   прикрывала более высокой, роскошной груди; два мягкие шара, белые и хладные как   снег, почти совсем обнаженные, не волновались как прежде: взор мужчины   беспрепятственно покоился на них, и ни малейшая краска не пробегала ни по шее,   ни по ланитам: женщина, только потеряв надежду, может потерять стыд, это   непонятное, врожденное чувство, это невольное сознание женщины в   неприкосновенности, в святости своих тайных прелестей.      

Спрятав ноги под длинное платье, лежала Ольга, и в   недоумении перед нею стоял уполномоченный посланник Юрия; наконец он   нетерпеливо дернул ее за рукав:      

— Вставай, вставай — время дорого!..      

— Ты опять здесь! — простонала она, не приподнимая   головы.      

— Какой чорт! опять… да ты меня не узнала, што ли!   вставай, время дорого!.. Юрий Борисыч ждет за гумнами… неравно без меня что с   <ним> случится…      

— О не называй его! ты хочешь меня обмануть… это   какая-нибудь адская западня… о Вадим: дай мне по крайней мере умереть в покое…   тебе судьба за меня отплотит!      

— Что ты, матушка, бредишь? помилуй! — какой тут   Вадим? — я Федосей — чай, меня не забыла… да вставай… барин остался один…   а время опасное…      

Как пробужденная от сна, вскочила Ольга, не веруя глазам   своим; с минуту пристально вглядывалась в лицо седого ловчего и наконец   воскликнула с внезапным восторгом: «так он меня не забыл? так он меня любит?   любит! он хочет бежать со мною, далеко, далеко…» — и она прыгала и едва не   целовала шершавые руки охотника, — и смеялась и плакала… «нет, —   продолжала она, немного успокоившись, — нет! бог не потерпит, чтоб люди   нас разлучили, нет, он мой, мой на земле и в могиле, везде мой, я купила его   слезами кровавыми, мольбами, тоскою, — он создан для меня, — нет, он   не мог забыть свои клятвы, свои ласки…»      

— Я этого ничего не знаю, — прервал хладнокровно   Федосей, — уж вы там с барином согласитесь, как хотите, купить или не   купить, а я знаю только то, что нам пора… если уж не поздно!..      

— Но, куда, как?      

— Уж это мое дело!.. провал побери! разве не веришь?      

— Федосей, если ты обманываешь!      

— Оборони боже! что я за бусурман; — да скорее! Юрий Борисович   ждет нас за гумнами, на дороге, — чай, глазыньки проглядел!..      

— Я готова.      

Федосей, подав ей знак молчать, приближился к двери, отворил   ее до половины и высунул голову с намерением осмотреть, всё ли кругом пусто и   тихо; довольный своим обзором, он покашляв проворчал что-то про себя и уж   готовился совершенно расхлопнуть дверь, как вдруг он охнул, схватил рукой за   шею, вытянулся и в судорогах упал на землю; что-то мокрое брызнуло на руки и на   грудь Ольги. Она затряслась всем телом, хотела кричать — не могла… Перед нею   Федосей плавал в крови своей, грыз землю и скреб ее ногтями; а над ним с   топором в руке на самом пороге стоял некто еще ужаснее, чем умирающий: он стоял   неподвижно, смотрел на Ольгу глазами коршуна и указывал пальцем на   окровавленную землю: он торжествовал, как Геркулес, победивший змея: улыбка,   ядовито-сладкая улыбка набегала на его красные губы: в ней дышала то гордость,   то презрение, то сожаленье — да, сожаленье палача, который не из собственной   воли, но по повелению высшей власти наносит смертный удар.      

— Ты видишь! — сказал наконец Вадим с глухим   смехом, — я сдержал свое обещание!.. Это он! Не бойся взглянуть на   искаженные черты некогда молодого светлого лица; это он! Тот самый, чья голова   покоилась на груди твоей, кто на губах твоих замирал в упоении, кто за один   твой нежный взгляд оставил долг, отца и мать, — для кого и ты бы их   покинула, если б имела… это он! Бедный, глупый юноша! Который так гордился   своим дворянским происхождением, который с таким самодовольством носил свой зеленый   раззолоченный мундир, который окруженный лестию сыпал деньги своим льстецам, не   требуя даже благодарности, которому стоило только мигнуть, чтоб женщина   кинулась в его объятия — да! Что же он теперь!.. окровавленный прах! Бездушный   чурбан, не чувствующий даже обиды… и Вадим толкнул ногою охладевший труп и   продолжал: Как отвратителен теперь он должен быть… но смотри, Ольга! Я не хочу   смягчать душу этим зрелищем: посмотри, как хороши его закатившиеся белые глаза…   Творец небесный! И кто же всё это сделал? Кто превратил прекрасное создание   бога в глыбу грязи?.. кто напитал эти кудри багряным напитком? Кто разбрызгал   по стене этот белый, чистый мозг… кто? — я, я! — ха, ха, ха! Ха!   Презренный нищий, бессильный раб, безобразный горбач!.. да, да! — неужели   это так удивительно?.. Я говорил тебе, Ольга: не люби его!.. ты не послушалась,   ты, как обыкновенная женщина, прельстилась на золото, красоту и пышные   обещания… ты мне не поверила: он обещал тебе счастие — мечту — а я обещал:   месть и верную месть: ты выбрала первое; ты смела помыслить, что люди могут   противиться судьбе; будто бы я уж так давно отвергнут богом, что он захочет мне   отказать в первом, последнем, единственном удовольствии!.. Я твой брат, Ольга,   брат! Господин, повелитель, царь твой. Нас только двое на свете из всего   семейства; мой путь должен быть твоим; напрасно ты мечтала разорвать слабой   рукой то, что связала природа; где бушует моя ненависть, там не цвесть любви   твоей… — Он на минуту замолк, его волосы стояли дыбом, глаза разгорались   как уголья, и рука, простертая к Ольге, дрожала на воздухе; он поставил ногу на   грудь мертвецу так крепко, что слышно было, как захрустели кости, и, приняв   торжественный вид жреца, произнес: — Свершилось первое мое желание! Он пал; вот   он — убийца моих надежд, вот он, губитель моего первого блаженства; ненавижу   тебя, и в могиле, и берегись, если мы когда-нибудь встретимся на том свете! А   ты, Ольга — ты, ступай, куда хочешь; между нами все счеты кончены; я тебе   заплатил — живи, умри — мне всё равно. Прощай, сестра — прощай и ты, бедный   юноша!      

И Вадим, пожав плечами, приподнял голову мертвеца за волосы,   обернул ее к фонарю — взглянул на позеленевшее лицо — вздрогнул — взглянул еще   ближе и пристальней — вдруг закричал, — и отскочил как бешеный; голова,   выпущенная из рук, ударилась о землю, как камень; это было мгновение — но в сем   мгновении заключалась целая ужасная драма. Вадим, обманутый в последней   надежде, потерялся; он не мог держаться на ногах бледный, страшный, он присел   на скамью — и как вы думаете что он делал? Плакал!.. — да, плакал, как   ребенок, горькими в слезами!      

Он сидел и рыдал, не обращая внимания ни на сестру, ни на   мертвого: бог один знает, что тогда происходило в груди горбача, потому что,   закрыв лицо руками, он не произнес ни одного слова более… он, казалось, понял,   что теперь боролся уже не с людьми, но с провидением и смутно предчувствовал,   что если даже останется победителем, то слишком дорого купит победу: но   непоколебимая железная воля составляла всё существо его, она не знала ни   преград, ни остановок, стремясь к своей цели. Так неугомонная волна день и ночь   без устали хлещет и лижет гранитный берег: то старается вспрыгнуть на него, то   снизу подмыть и опрокинуть; долго она трудится напрасно, каждый раз отброшена в   дальнее море… но ничто ее не может успокоить: и вот проходят годы, и подмытая   скала срывается с берега и с гулом погружается в бездну, и радостные волны   пляшут и шумят над ее могилой.      

И в самом деле, что может противустоять твердой воле   человека? — воля — заключает в себе всю душу; хотеть — значит ненавидеть,   любить, сожалеть, радоваться, — жить, одним словом; воля есть нравственная   сила каждого существа, свободное стремление к созданию или разрушению   чего-нибудь, отпечаток божества, творческая власть, которая из ничего созидает   чудеса… о если б волю можно было разложить на цифры и выразить в углах и   градусах, как всемогущи и всезнающи были бы мы!..      

Не знаю, сколько часов сидел в забытьи Вадим, но когда он   поднял голову, то не нашел возле себя сестры; свежий ветер утра, прорываясь в   дверь, шевелил платьем убитого и по временам казалось, что он потрясал головой,   так высоко взвевались рыжие волосы на челе его, увлажненном густой,   полузапекшейся кровью. Вадим холодно взглянул на Федосея, покачал головой с   сожалением, перешагнул через протянутые ноги и пошел скорыми шагами вдоль по   оврагу. Восток белел приметно, и розовый блеск обрисовал нижние части большого   серого облака, который, имея вид коршуна с растянутыми крылами, державшего змею   в когтях своих, покрывал всю восточную часть небосклона; фантастически   отделялись предметы на дальнем небосклоне и высокие сосны и березы окрестных   лесов чернели, как часовые на рубеже земли; природа была тиха и торжественна, и   холмы начинали озаряться сквозь белый туман, как иногда озаряется лицо невесты   сквозь брачное покрывало, всё было свято и чисто — а в груди Вадима какая буря!      

 ГЛАВА XXI      

       

Было около 2-х часов пополудни; солнце медленно катилось по   жарким небесам, и гибкие верхи дерев едва колебались, перешептываясь друг с   другом; в густом лесу изредка попевали странствующие птицы, изредка вещая   кукушка повторяла свой унылый напев, мерный, как бой часов в сырой готической   зале. На мураве, под огромным дубом, окруженные часто сплетенным кустарником,   сидели два человека: мужчина и женщина; их руки были исцарапаны колючими ветвями   и платья изорваны в долгом странствии сквозь чащу; усталость и печаль   изображались на их лицах, молодых, прекрасных.      

Молодая женщина, скинув обувь, измокшую от росы, обтирала   концом большого платка розовую, маленькую ножку, едва разрисованную лиловыми   тонкими жилками, украшенную нежными прозрачными ноготками; она по временам   поднимала голову, отряхнув волосы, ниспадающие на лицо, и улыбалась своему   спутнику, который, облокотясь на руку, кидал рассеянные взгляды, то на нее, то   на небо, то в чащу леса; по временам он наморщивал брови, когда мрачная мысль   прокрадывалась в уме его, по временам неожиданная влажность покрывала его   голубые глаза, и если в это время они встречали радужную улыбку подруги, то   быстро опускались, как будто бы пораженные ярким лучом солнца.      

— Ты задумчив! — сказала она. — Но   отчего? — опасность прошла; я с тобою… Ничто не противится нашей любви…   Небо ясно, бог милостив… зачем грустить, Юрий!.. это правда, мы скитаемся в   лесу как дикие звери, но зато, как они, свободны. Пустыня будет нашим   отечеством, Юрий, — а лесные птицы нашими наставниками: посмотри, как они   счастливы в своих открытых, тесных гнездах…      

— Да, — отвечал Юрий… — счастливы!.. и я   возле тебя счастлив!.. но твои шутки иногда для меня мучительны!..      

— Разве лучше, если я буду плакать!..      

— Ольга, ты мой ангел утешитель!.. о, если б ты знала,   какие грозные предчувствия теснятся в душе моей!.. и как было не отгадать, что   это случится, когда самые ужасные слухи так нагло разливались в народе?..   Отчего они тогда казались нам невероятны?.. а теперь! — русские дворяне   гибнут и скрываются в лесах от простого казака, подлого самозванца, и толпы   кровожадных разбойников!.. все, которые доселе готовы были целовать наши   подошвы, теперь поднялись на нас… о змеи! Змеи! Если б я знал, я бы раздавил   вас… и вдруг, в одну ночь всё погибло… мать… отец… имущество, — родная   кровля… всё отнято… здесь ждет голод, холод, жизнь нищего — а там виселица,   пытки, позор… боже! Что мы сделали? — о казни меня сам, но зачем поручить   орудье казни этой грязной подлой толпе рабов?..      

— Юрий, успокойся… видишь, я равнодушно смотрю на   потерю всего, кроме твоей нежности… я видела кровь, видела ужасные вещи,   слышала слова, которых бы ангелы испугались… но на груди твоей всё забыто:   когда мы переплывали реку на коне, и ты держал меня в своих объятиях так   крепко, так страстно, я не позавидовала бы ни царице, ни райскому херувиму… я   не чувствовала усталости, следуя за тобой сквозь колючий кустарник, перелезая   поминутно через опрокинутые рогатые пни… это правда, у меня нет ни отца, ни   матери… — При сих словах, произнесенных без умысла, она побледнела и   замолкла, как будто сама испугалась их… Юрий обхватил ее мягкий стан, приклонил   к себе и поцеловал ее в шею: девственные груди облились румянцем и   заволновались, стараясь вырваться из-под упрямой одежды… о, сколько   сладострастия дышало в ее полураскрытых пурпуровых устах! он жадно прилепился к   ним, лихорадочная дрожь пробежала по его телу, томный вздох вырвался из груди…      

— Ты права! — говорил он, — чего мне желать   теперь? — пускай придут убийцы… я был счастлив!.. чего же более для   меня? — я видал смерть близко на ратном поле, и не боялся… и теперь не   испугаюсь: я мужчина, я тверд душой и телом, и до конца не потеряю надежды   спастись вместе с тобою… но если надобно умереть, я умру, не вздрогнув, не   простонав… клянусь, никто под небесами не скажет, что твой друг склонил колена   перед низкими палачами!..      

В таких разговорах пролетел час: они встали и пошли на   восток, углубляясь в лес более и более… вот подошли к оврагу, и Юрий заметил   изломанные ветви и следы человека на сухих и гнилых листьях, коими усеяна была   земля:      

— Пойдем по этому следу, Ольга, — сказал он,   подумав немного: — он приведет нас куда-нибудь; быть может, к месту спасения.   Чего бояться! пойдем… умереть с голоду хуже, а если бог сохранил нас доселе, то   это значит, что он хочет быть нашим спасителем и далее… перекрестись, и пойдем.      

Несколько времени они шли, прилежно разбирая следы, местами   засыпанные свежими листьями и забросанные сухим валежником; наконец, после долгих   и утомительных разысканий, они выбрались на небольшую поляну, на которой между   несколькими деревами возвышались три нам уже знакомые кургана…      

— Что это значит, — воскликнул Юрий, заметив   чернеющиеся выходы пещер.      

— Постой, постой, Юрий… так точно… благодари провидение   — мы спасены…      

— Но что такое? — я не понимаю тебя!      

— Я слышала много рассказов про эти пещеры, Юрий. Под   курганами таятся глубокие подземные ходы, куда только самые смелые охотники   прокрадывались… но нам чего бояться!.. это место безопаснее самого крепкого   терема.      

— В самом деле, — отвечал Юрий, осматривая   место, — если все эти рассказы справедливы, то мы спасены; остается только   знать, не прячется ли в них дикий медведь… или другой негостеприимный   пустынник.      

Подойдя к одному из отверстий Чортова логовища, Юрию   показалось, что слышит запах дыма, он всунул туда голову; точно! но что это   значит? уж не занята ли их квартира? Он сообщил свое замечание Ольге: она   испугалась; схватила его за руку и, как будто в этой пещере скрывалось грозное   чудовище, с трепетом воскликнула: «пойдем — отсюда — пойдем… не медли ни   минуты…»      

— Идти… но куда же? — ты забыла, что у нас кроме   синего неба и темного леса нет ни кровли, ни пристанища… и чего бояться… это   явно, что в пещере есть жители… кто они таковы?.. что нам за дело… если они   разбойники, то им нечего с нас взять, если изгнанники, подобно нам — то еще   менее причин к боязни… К тому же в теперешние временазлодеи и убийцы не боятся   смотреть на красное солнце, не стыдятся показывать свои лица в народе…      

— Но я боюсь, Юрий, твои убеждения ничтожны, я   боюсь, — и она, как пугливое дитя, уцепилась за его руку и, устремив на   него умоляющий взгляд, то улыбалась, то готова была заплакать.      

— Ты ребенок! стыдись…      

— Я не знаю ни стыда, ничего… ради любви моей, не ходи   в пещеру — пойдем далее… это западня… как там темно, как страшно…      

— Послушай… если мы пойдем далее, то, не зная   окрестностей, забредем бог знает куда, и попадемся в руки казаков: тогда я   неизбежно погиб — разве ты хочешь моей смерти!..      

— Юрий… и ты смеешь делать такие вопросы!..      

— Итак, пусти меня… или лучше пойдем вместе в это   подземелье, и пусть будет, что суждено!..      

С сими словами, вынув шпагу, он на коленах вполз в одно из   отверстий, держа перед собою смертоносное оружие, и, ощупью подвигаясь вперед,   дошел до того места, где можно было идти прямо; сырой воздух могилы проник в   его члены, отдаленный ропот начал поражать его слух, постепенно увеличиваясь;   порою дым валил ему навстречу, и вскоре перед собою, хотя в отдалении, он   различил слабый свет огня, который то вспыхивал, то замирал. Сердце его   забилось ожиданием; он начал подвигаться тише, стараясь произвесть как можно   менее шуму и готовясь к отчаянному сопротивлению в случае неожиданного   нападения хозяев этого мрачного жилища; даже если бы то были существа   бесплотные, духи зла и обмана!..      

Когда Юрий взошел в круглую залу, неровно освещенную   трескучим огоньком, разложенным у подошвы четвероугольного столба, то сначала   он ничего не мог различить; пожирая несколько сухих смолистых ветвей, огонь   ярко вспыхивал, бросая красные искры вокруг себя; и дым слоями расстилался по   всему подземелью; Юрий остановился на минуту, чтоб хорошенько осмотреться, и   когда глаза его привыкли немного к этой смрадной и туманной атмосфере, то он   заметил в одной из впадин стены что-то похожее на лицо человека, который,   прижавшись к земле, казалось, не обращал на него внимания; Юрий решился подойти   поближе и, приготовившись к защите, закричал громовым голосом:      

— Кто здесь?.. вставай! что ты за человек?.. друг или   недруг!.. отвечай сию минуту или будет худо!..      

Неизвестный приподнялся, вздрогнул, потер глаза и, схватив   огромную дубину, лежавшую у ног его, размахнулся, не отвечая на слова;   окруженный дымом, который, как известно, имеет свойство увеличивать предметы, и   озаренный неровным светом огня, житель пещеры казался, вероятно, несравненно   страшнее и огромнее, нежели был в самом деле.      

Юрий, видя неравенство борьбы и не надеясь отразить удар   дубины тонкой стальною шпагой, отскочил проворно назад. Дубина упала на огонь:   красные уголья и дымные головешки с треском полетели во все стороны.      

— Остановись, — сказал Юрий, — или я тебя   пронжу насквозь.      

Незнакомец, как будто пораженный его голосом, остановился,   начал всматриваться и произнес довольно невнятно: «кто ты?»      

В эту минуту яркий луч догорающего огня озарил лицо Юрия:   незнакомец, не дождавшись ответа, кинулся к нему и заревел хриплым голосом:   «сын мой, сын мой!..»      

Они упали друг другу в объятия; они плакали от радости и от   горя; и волчица прыгает и воет и мотает пушистым хвостом, когда найдет   потерянного волченка; а Борис Петрович был человек, как вам это известно, то   есть животное, которое ничем не хуже волка; по крайней мере так утверждают   натуралисты и филозофы… а эти господа знают природу человека столь же твердо,   как мы, грешные, наши утренние и вечерние молитвы; — сравнение чрезвычайно   справедливое!.. Между тем отец и сын со слезами обнимали, целовали друг друга и   не замечали, что недалеко от них стояло существо, им совершенно чуждое,   существо забытое, но прекрасное, нежное, женщина с огненной душой, с душой   чистой и светлой как алмаз; не замечали они, что каждая их ласка или слеза были   для нее убивственней, чем яд и кинжал; она также плакала, — но   одна, — одна — как плачет изгнанный херувим, взирая на блаженство своих   братьев сквозь решетку райской двери.      

Когда Борис Петрович рассказал сыну, каким образом с помощью   бедной и гостеприимной солдатки он был отведен в это уединенное убежище, то   прибавил:      

— Я решился здесь оставаться, пока всё не утихнет,   войска разобьют бунтовщиков в пух и в прах, это необходимо… но что можем мы   сделать вдвоем, без оружия, без друзей… окруженные рабами, которые рады отдать   всё, чтоб посмотреть, как труп их прежнего господина мотается на виселице… ад и   проклятие! кто бы ожидал!..      

— Помилуйте, батюшка! невозможно, что до вас не   доходили слухи, разлитые так изобильно в нашем глупом народе!      

— Слухи! слухи! а кто им верил? напасть божия на нас   грешных, да и только!.. Живи теперь, как красный зверь в зимней берлоге, и не   смей носа высунуть… сиди, не пей, не ешь, а чужой мальчишка, очень ненадежный,   не принесет тебe куска хлеба… вот он сказал, что будет сегодня поутру, а всё   нет, как нет!.. чай, солнце уж закатилось, Юрий?.. Юрий?      

Юрий не слыхал, не слушал; он держал белую руку Ольги в   руках своих, поцелуями осушал слезы, висящие на ее ресницах… но напрасно он   старался ее успокоить, обнадежить: она отвернулась от него, не отвечала, не   шевелилась; как восковая кукла, неподвижно прислонившись к стене, она старалась   вдохнуть в себя ее холодную влажность; отчего это с нею сделалось?.. как   объяснить сердце молодой девушки: миллион чувствований теснится, кипит в ее   душе; и нередко лицо и глаза отражают их, как зеркало отражает буквы письма —   наоборот!..      

— Здравствуй, Оленька, — сказал Борис Петрович,   подойдя к ним… — ты в пору зачванилась, не поклонилась мне, не   поздоровалась… правда, я теперь, как ты сама, без крова, без имущества.      

— Разве я тогда была с вами ласковее, — отвечала   она отрывисто. —      

— А разве нет? — ох! Много воды утекло с тех пор,   как мы с тобой в последний раз поцеловались… ты переменилась, побледнела… а всё   еще красавица, хоть куда!      

Он слегка ударил ее по плечу и хотел взять за подбородок, но   Юрий, покраснев, схватил его за руку… опомнясь в ту же минуту, он тихо отвел   руку отца и, отойдя с ним немного в сторону, сказал глухим, но внятным голосом:      

— Если хотите быть моим отцом, иметь во мне покорного   сына, то вообразите себе, что эта девушка такая неприкосновенная святыня, на   которой самое ваше дыхание оставит вечные пятна. Вы меня поняли… простите меня:   моя кровь кипит при одной мысли — я не меряю слова на аршин приличий… вы   согласились на мое предложение? в противном случае… всё, всё забыто! уважение   имеет границы, а любовь — никаких!      

 ГЛАВА XXII      

       

Что же делал Вадим? о, Вадим не любил праздности! С восходом   солнца он отправился искать сестру, на барском дворе, в деревне, в саду —   везде, где только мог предположить, что она проходила или спряталась, —   неудача за неудачей!.. досадуя на себя, он задумчиво пошел по дороге, ведущей в   лес мимо крестьянских гумен: поровнявшись с ними и случайно подняв глаза, он   видит буланую лошадь, в шлее и хомуте, привязанную к забору; он приближается… и   замечает, что трава измята у подошвы забора! и вдруг взор его упал на что-то   пестрое, похожее на кушак, повисший между цепких репейников… точно! это   кушак!.. точно! он узнал, узнал! это цветной шелковый кушак его Ольги! Какой   внезапный луч истины озарил ум печального горбача! она бежала: это ясно — но с   кем? — с кем!.. разве нужно спрашивать… о, при одной мысли об нем, при   одном имени Юрия, вся кровь Вадима превращается в желчь! «Нечего делать! —   думал горбач, скрежеща зубами, — тебе удалось меня поддеть, ты из рук моих   вырвал добычу, ты посмеялся над уродливым нищим, дерзкий безумец — но будет и   на нашей улице… праздник!..» Он вскочил на лошадь, и ударами принудил   измученного коня скакать по дороге в селение… в его голове уже развились новые   планы, новые замыслы гибели и разрушения.      

На широкой и единственной улице деревни толпился народ в   праздничных кафтанах, с буйными криками веселья и злобы, вокруг казаков,   которые, держа коней в поводу, гордо принимали подарки мужиков и тянули ковшами   густую брагу, передавая друг другу ведро, в которое староста по временам   подливал хмельного напитка. Девки и молодки в красных и синих кумачных сарафанах,   по четыре и более, держа друг друга за руки, ходили взад и вперед по улице,   ухмыляясь и запевая веселые песни; а молодые парни, следуя за ними,   перешептывались и порою громко отпускали лихие шутки на счет дородности и   румянца красавиц. Вино и брага приметно распоряжали их словами и мыслями; они   приметно позволяли себе больше вольностей, чем обыкновенно, и женщины были   приметно снисходительней; но оставим буйную молодежь и послушаем об чем   говорили воинственные пришельцы с седобородыми старшинами? — отгадать не   трудно!.. они требовали выдачи господ; а крестьяне утверждали и клялись, что   господа скрылись, бежали; увы! к несчастию казаки были об них слишком хорошего   мнения! они не хотели даже слышать этого, и урядник уже поднимал свою толстую   плеть над головою старосты, и его товарищи уж произносили слово пытка; между   тем некоторые из них отправились на барский двор и вскоре возвратились, таща   приказчика на аркане. Урядник, по прозванию Орленко, мужчина в полном значении   сего слова, высокий, крепкий сложением, усастый, с черною бородкой и румяными   щеками, кинул презрительный взгляд на бледного приказчика, который, произнося   несвязные слова и возгласы, стоял перед ним на коленах, с руками, связанными на   спине; конец веревки был в руке одного маленького рябого казака, который,   злобно улыбаясь, поминутно ее подергивал.      

— Что это за птица, Грицкó? — сказал урядник   маленькому казаку, — что это за кликуша?.. отчего ревет как вол?.. уж не   он ли здешний господин?..      

— А бис его знает! — отвечал Грицкó. — Говорит,   шчо приказчик… ведь от этих москалей без плетки толку не добьешься… я его нашел   под лавкой в кухне и насилу выкурил оттуда головешкой!..      

Улыбка показалась на устах урядника, когда он заметил   опаленные волосы и брови несчастного пленника, который, не спуская с него глаз   и перестав кричать, казалось, старался на лице казака прочесть свой приговор.      

— Так ты приказчик? — спросил Орленко, обратясь к   нему грозно.      

Несчастный задрожал, хотел что-то вымолвить и заикнулся.      

— Что ж ты молчишь, собачий сын! — я тебе этим   кинжалом расцеплю зубы!..      

— Виноват! я приказчик!..      

— А! так ты виноват! — сказал Орленко, наморщив   брови и желая над ним позабавиться, — в чем же ты виноват? сейчас   признавайся… а не то, видишь! — он пальцем указал на свои пистолеты!..      

— Батюшка!.. нет, я ни в чем не виноват! ваше ж   благородие! помилуй!      

— Ты у меня запираться!..      

— Виноват! — опять заревел приказчик… —   сжальтесь! Я от страху не знаю, что говорю… я приказчик… если б я знал, где   господа, так я бы сам их выдал нашему батюшке!.. я бы сам полюбовался на их   виселицу… я бы сам их сжег на костре, сам бы своими руками с них кожу содрал с   живых!..      

— Будто бы! — точно ли?..      

— Да убей меня бог! если я бы хоть один волосок за них   отдал, злодеев!..      

— Ну, а скажи-ка! отчего у тебя борода обрита?..      

— Борода! — да так… а что, родимый!..      

— Эй, ребята! — я замечаю, что это плут большой   руки!..      

— Ваше превосходительство! — сказал приказчик,   привстав с бóльшею уверенностью, — извольте спросить у всех мирян, любил   ли я господ своих…      

— Эй, вы! правду ли он говорит?..      

Мужики переминались, почесывали затылок, кашляли.      

— Видишь, молчат! — сказал насмешливо   Орленко… — да я подозреваю… уж не сам ли ты Палицын!.. борода-то мне   подозрительна!.. эй, мужички!.. как вы думаете! ха, ха, ха!      

Увы, народ молчал.      

Приказчик бросил отчаянный взгляд кругом — но, не встретив   нигде сожаления, прикусил губу и не зная, что делать, закричал: «ах вы   нехристы, бусурманы… что вы молчите, разве я не приказчик, Матвей Соколов;   разве в первый раз вы меня видите… что это вы морочите честных людей. Ах вы   каналии — разве забыли, как я вас порол… или еще хочется?»      

Лукавые мужики покашливали; наконец, один из них, покачав   головой, молвил: «пороть-то ты нас, брат, порол… грешно сказать, лучшего мы от   тебя ничего не видали… да теперь-то ты нас этим, любезный, не настращаешь!..   всему свое время, выше лба уши не растут… а теперь, не хочешь ли теперь на себе   примерить!..»      

— Что же! ты его признаешь за барина своего? —   спросил Орленко…      

— Барин-то он не совсем барин, — сказал   мужик, — да яблоко от яблони не далеко падает; куды поп, туда и попова   собака…      

— Что ж я буду с ним делать?..      

— А что хочешь, кормилец! Нам всё равно!.. как   присудишь!.. — заговорило несколько голосов.      

Приказчик упал в ноги уряднику и заревел: «смилуйся, отец   родной, золотой ты мой, серебряный, что я тебе сделал… неужто наш батюшка велит   губить верных слуг своих».      

— А на что ему таких трусов, таких баб, как ты! —   вашей братьею только улицы мостить. — Эй, мужички, возьмите его себе… я   вам его дарю на живот и на смерть! делайте из него, что хотите…      

В одно мгновение мужики его окружили с шумом и проклятьями;   слова смерть, виселица, отделяли<сь> по временам от общего   говора, как в бурю отделяются удары грома от шума листьев и визга пронзительных   ветров; все глаза налились кровью, все кулаки сжались… все сердца забились   одним желанием мести; сколько обид припомнил каждый! сколько способов придумал   каждый заплатить за них сторицею…      

Вдруг толпа раздалась, расхлынулась, как некогда море,   тронутое жезлом Моисея… и человек уродливой наружности, небольшого роста,   запыленный, весь в поту, с изорванными одеждами, явился перед казаками… Когда   урядник его увидал, то снял шапку и поклонился, как старому знакомому, но   Вадим, ибо это был он, не заметив его, обратился к мужикам и сказал: «отойдите   подальше, мне надо поговорить о важном деле с этими молодцами»… мужики   посмотрели друг на друга и, не заметив ни на чьем лице желания противиться   этому неожиданному приказу, и побежденные решительным видом страшного горбача,   отодвинулись, разошлись и в нескольких шагах собрались снова в кучку.      

Тогда Вадим обернулся к уряднику:      

— Здравствуй, Орленко, — сказал он   отрывисто… — зверя я соследил, а поймать ваше дело…      

— Уж ты молодец, Красная шапка… знаем мы тебя… — с   этими словами Орленко ударил его по плечу…      

Едва приметная тень неудовольствия пробежала по лицу Вадима,   но обиженная гордость повиновалась необходимости… как быть! этим ли еще одним   он пожертвовал для своей грозной цели?..      

— Если хотите, я вас наведу на след Палицына: пожива   будет, за это отвечаю, — только с условием… и чорт даром не трудится…      

— Только укажи след, — сказал улыбаясь   Орленко, — а уж за наградой дело не станет; сколько бы денег на нем ни   нашли, — вот тебе крест, — десятую долю тебе!..      

— Денег!.. нет, я не хочу денег…      

— Чего ж ты хочешь… крови?..      

— Да, крови! — с диким хохотом отвечал горбач.      

— Что ж, и за этим дело не станет…      

— О я вас знаю! Вы сами захотите потешиться его   смертью… а что мне толку в этом! Что я буду? Стоять и смотреть!.. нет, отдайте   мне его тело и душу, чтоб я мог в один час двадцать раз их разлучить и   соединить снова; чтоб я насытился его мученьями, один, слышите ли, один, чтоб   ничье сердце, ничьи глаза не разделяли со мною этого блаженства… о, я не дурак…   я вам не игрушка… слышите ли…      

Некоторые казаки были поражены его ужасными словами и   мрачным выражением этого лица, на котором так недавно стали отражаться его   чувства во всей полноте своей!.. другие, перемигиваясь, смеялись над странными   его телодвижениями.      

— Ах ты урод, — сказал урядник, — ну кто бы   ожидал от тебя такую прыть! ха! ха! ха!      

Вадим побледнел, бросил на казака тот взгляд, который был   его главным оружием; топнул ногою, заскрежетал, отвернулся, чтоб не могли   прочитать его бешенства в багровых ланитах. Все смотрели на него с изумлением.      

— Коня! — закричал он вдруг, будто пробудившись от   сна. Дайте мне коня… я вас проведу, ребята, мы потешимся вместе… вам вся честь   и слава, — мне же… — он вскочил на коня, предложенного ему одним из   казаков и, махнув рукою прочим, пустился рысью по дороге; мигом вся ватага   повскакала на коней, раздался топот, пыль взвилась, и след простыл…      

С отчаянием в груди смотрел связанный приказчик на   удаляющуюся толпу казаков, умоляя взглядом неумолимых палачей своих; с   дреколием теснились они около несчастной жертвы и холодно рассуждали о том,   повесить его или засечь, или уморить с голоду в холодном анбаре; последнее   средство показалось самым удобным, и его с торжеством, хохотом и песнями отвели   к пустому анбару, выстроенному на самом краю оврага, втолкнули в узкую дверь и   заперли на замок. Потом народ рассыпался частью по избам, частью по улице; все   сии происшествия заняли гораздо более времени, нежели нам нужно было, чтоб   описать их, и уж солнце начинало приближаться к западу, когда волнение в   деревне утихло; девки и бабы собрались на заваленках и запели праздничные   песни!.. вскоре стада с топотом, пылью и блеянием, возвращая<сь>   с паствы, рассыпались по улице, и ребятишки с обычным криком стали гоняться за   отсталыми овцами… и никто бы не отгадал, что час или два тому назад, на этом   самом месте, произнесен смертный приговор целому дворянскому семейству!..      

 ГЛАВА XXIII      

       

Вадим ехал перед казаками по дороге, ведущей в ту небольшую   деревеньку, где накануне ночевал Борис Петрович. Он безмолвствовал; он мечтал о   сестре, о родной кровле… он прощался с этими мечтами — навеки!      

Казалось, его задумчивость как облако тяготела над веселыми   казаками: они также молчали; иногда вырывалось шутливое замечание, за ним   появлялись три-четыре улыбки — и только! вдруг один из казаков закричал: «стой,   братцы! — кто это нам едет навстречу? слышите топот… видите пыль, там за   изволоком!.. уж не наши ли это из села Красного?.. то-то, я думаю, была   пожива, — не то, что мы, — чай, пальчики у них облизать, так сыт   будешь… Э! да посмотрите… ведь точно видно они!.. ах разбойники, черти их душу   возьми… Эк сколько телег за собой везут, целый обоз!..»      

И точно, толпа, надвигающаяся к ним навстречу, более   походила на караван, нежели на отряд вольных жителей Урала. Впереди ехало   человек 50 казаков, предводительствуемых одним старым, седым наездником, на   серой борзой лошади. За ними шло человек десять мужиков с связанными назад   руками, с поникшими головами, без шапок, в одних рубашках; потом следовало   несколько телег, нагруженных поклажею, вином, вещами, деньгами, и, наконец, две   кибитки, покрытые рогожей, так что нельзя было, не приподняв оную, рассмотреть,   что в них находилось; несколько верховых казаков окружало сии кибитки; когда   Орленко с своими казаками приблизился к ним сажен на 50, то, велев спутникам   остановиться и подождать, приударил коня нагайкой и подскакал к каравану.   «Здравствуй! молодец, — сказал ему седой наездник с приветливой   улыбкой, — откуда и куда путь держишь? — А мы из села Красного,   разбивали панский двор… и везем этих собак к Белбородке!.. он им совьет   пеньковое ожерелье, не будут в другой раз бунтовать…»      

— Я отгадал, старый, что ты, верно, в Красном пировал…   да, кажется, и теперь не с пустыми руками!..      

— Да, нельзя пожаловаться на судьбу!.. бочки три вина   везем к Белбородке!..      

— К Белбородке!.. всё ему! А зачем!.. у него и без нас   много! Эх, молодцы, кабы вместо того, чем везти туда, мы его роспили за здравье   родной земли!.. что бы вам моих казачков не попотчевать? У них горло засохло   как Уральская степь… ведь мы с утра только по чарке браги выпили, а теперь едем   искать Палицына, и бог знает, когда с вами опять увидимся…      

Старый обратился к своим и молвил: «эй! Ребята! Как вы   думаете? Ведь нам до вечера не добраться к месту!.. аль сделать привал… своих   обделять не надо… мы попируем, отдохнем, а там, что будет, то будет: утро   вечера мудренее!..»      

— Стой, — раздалось по всему каравану.      

Стой! — скрыпучие колесы замолкли, пыль улеглась;   казаки Орленки смешались с своими земляками и, окружив телеги, с завистью   слушали рассказы последних про богатые добычи и про упрямых господ села Красного   , которые осмелились оружием защищать свою собственность; между тем некоторые   отправились к роще, возле которой пробегал небольшой ручей, чтоб выбрать место,   удобное для привала; вслед за ними скоро тронулись туда телеги и кибитки, и,   наконец, остальные казаки, ведя в поводу лошадей своих…      

Когда Вадим заметил, что его помощники вовсе не расположены   следовать за ним без отдыха для отыскания неверной добычи, особенно имея перед   глазами две миловидные бочки вина, то, подъехав к Орленке, он взял его за руку   и молвил: «итак сегодня нет надежды!»      

— Да, брат… навряд, да признаюсь; мне самому надоело   гоняться за этими крысами!.. сколько уж я их перевешал, право, и счет потерял;   скорее сочту волосы в хвосте моего коня!..      

Вадим круто повернул в сторону, отъехал прочь, слез,   привязал коня к толстой березе и сел на землю; прислонясь к березе, сложа руки   на груди, он смотрел на приготовления казаков, на их беззаботную веселость;   вдруг его взор упал на одну из кибиток: рогожа была откинута, и он увидел… о если   б вы знали, что он увидал? Во-первых, из нее показалась седая, лысая, желтая,   исчерченная морщинами, угрюмая голова старика, лет 60, или более; его взгляд   был мрачен, но благороден, исполнен этой холодной гордости, которая иногда   родится с нами, но чаще дается воспитанием, образуется от продолжительной   привычки повелевать себе подобными. Одежда старика была изорвана и местами   запятнана кровью — да, кровью… потому что он не хотел молча отдать наследие   своих предков пошлым разбойникам, не хотел видеть бесчестие детей своих, не   подняв меча за право собственности… но рок изменил! он уже перешагнул две   ступени к гибели: сопротивление, плен, — теперь осталась третья —   виселица!..      

И Вадим пристально, с участием всматривался в эти черты,   отлитые в какую-то особенную форму величия и благородства, исчерченные когтями   времени и страданий, старинных страданий, слившихся с его жизнью, как сливаются   две однородные жидкости; но последние, самые жестокие удары судьбы не оставили   никакого следа на челе старика; его большие серые глаза, осененные тяжелыми   веками, медленно, строго пробегали картину, развернутую перед ними случайно; ни   близость смерти, ни досада, ни ненависть, ничто не могло, казалось, отуманить   этого спокойного, всепроникающего взгляда; но вот он обратил их в внутренность   кибитки, — и что же, две крупные слезы засверкав невольно выбежали на   седые ресницы и чуть-чуть не упали на поднявшуюся грудь его; Вадим стал   всматриваться с большим вниманием.      

Вот показалась из-за рогожи другая голова, женская, розовая,   фантастическая головка, достойная кисти Рафаэля, с детской полусонной,   полупечальной, полурадостной, невыразимой улыбкой на устах; она прилегла на   плечо старика так беспечно и доверчиво, как ложится капля росы небесной на   листок, иссушенный полднем, измятый грозою и стопами прохожего, и с первого   взгляда можно было отгадать, что это отец и дочь, ибо в их взаимных ласках   дышала одна печаль близкой разлуки, без малейших оттенок страсти, святая   печаль, попечительное сожаление отца, опасения балованной, любимой дочери.      

Тяжко было Вадиму смотреть на них, он вскочил и пошел к   другой кибитке: она была совершенно раскрыта, и в ней были две девушки, две   старшие дочери несчастного боярина. Первая сидела и поддерживала голову сестры,   которая лежала у ней на коленах; их волосы были растрепаны, перси обнажены,   одежды изорваны… толпа веселых казаков осыпала их обидными похвалами, обидными   насмешками… они однако не смели подойти к старику: его строгий, пронзительный   взор поражал их дикие сердца непонятным страхом.      

Между тем казаки разложили у берега речки несколько ярких   огней и расположились вокруг; прикатили первую бочку, — началась пирушка…   Сначала веселый говор пробежал по толпе, смех, песни, шутки, рассказы, всё   сливалось в одну нестройную, неполную музыку, но скоро шум начал возрастать,   возрастать, как грозное крещендо оркестра; хор сделался согласнее, сильнее,   выразительнее; о, какие песни, какие речи, какие взоры, лица, телодвижения,   буйные, вольные! Какие разноцветные группы! яркое пламя костров, согласно с   догорающим западом, озаряло картину пира, когда Вадим решился подойти к ним,   замешаться в их веселие.      

— За здравие пана Белбородки! — говорил один,   выпивая разом полный ковшик. — Он первый выдумал этот золотой поход!..      

— Чёрт его побери! — отвечал другой, покачиваясь;   — славный малый!.. пьет как бочка, дерется как зверь… и умнее монаха!..      

— Ребята!.. у кого из вас не замечен нынешний день на   теле зарубкою, тот поди ко мне, я сослужу ему службу!..      

— Ах ты хвастун, лях проклятый!.. ты во всё время сидел   с винтовкой за амбаром… ха! ха! ха!..      

— А ты, рыжий, где спрятался, признайся, когда   старик-то заперся в светелке да начал отстреливаться…      

— Я, а где бишь! да я тут же был с вами!.. да кто же,   если не я, подстрелил того длинного молодца, что с топором высунулся из окна.      

— Да это было прежде… ну, а если ты был тут, то скажи,   что сделал старый боярин, когда наш Грицкó удалый повалил его сына?..      

— Что? ничего!..      

— Так врешь! — он положил его поперек окна и,   прислонив к нему ружье, выстрелил в десятского… вот повалил-то! как сноп! уж я   целил, целил в его меньшую дочь… ведь разбойница! стоит за простенком себе да   заряжает ружья… по крайней мере две другие лежали без памяти у себя на   постелях…      

— А много ваших легло?..      

— Да человек десяток есть!.. зато уж мы, как ворвались   в дом, всех покрошили, кроме господ… да этим суждено умереть не молодецкой   смертью…      

— Чего же вы ждете?.. осины есть… веревки есть…      

— Да власти нет… старшина велит вести их к   Белбородке!..      

— Эх, кабы я был старшина!..      

Тут ковш еще раз пропутешествовал по рукам, и сухой вернулся   к своему источнику!.. умы заклокотали сильнее, и лица разгорелись кровавым   заревом.      

— Кто вам мешает их убить! разве боитесь своих   старшин? — сказал Вадим с коварной улыбкой.      

Это была искра, брошенная на кучу пороха!.. «Кто   мешает! — заревели пьяные казаки. — Кто смеет нам мешать!.. мы   делаем, что хотим, мы не рабы, чорт возьми!.. убить, да, убить! отомстим за   наших братьев… пойдемте, ребята»… и толпа с воем ринулась к кибиткам;   несчастный старик спал на груди своей дочери; он вскочил… высунулся… и всё   понял!..      

— Чего вы хотите! — сказал он твердым голосом…      

— А! старый ворон! Старый филин!.. мы тебя выучим   воздушной пляске… пожалуй-ка сюда… да выходи же! — сказал один,   подтверждая приказание ударом плетью…      

Старик медленно вышел из кибитки, дочь выпрыгнула вслед за   ним, уцепилась обеими руками за его платье, — «не бойся! — шепнул он   ей, обняв одной рукою, — не бойся… если бог не захочет, они ничего не   могут нам сделать, если же»… он отвернулся… о, как изобразить выражение лица   бедной девушки!.. сколько прелестей, сколько отчаяния!..      

— Разнимите их! — закричал один кривой исполин,   приготавливая петлю. — Что они лижутся!..      

Их хотели растащить… но девушка в бешенстве укусила жестокую   руку… «перестань ! — сказал отец твердым голосом! ты этим не   поможешь, если мне суждено погибнуть от злодейских рук, без покаяния, как   бусурману…»      

— Не может быть! не может быть, батюшка… ты не умрешь!      

— Отчего же, дочь! не может быть?.. и Христос умер!..   молись…      

Она отрывисто качнула головой — и заплакала…      

Боже! какие слезы!..      

Несмотря на это, их растащили; но вдруг она вскрикнула и   упала; отец кинулся к ней, с удивительной силой оттолкнул двух казаков — прижал   руку к ее сердцу… она была мертва, бледна, холодна как сырая земля, на которой   лежало ее молодое непорочное тело.      

— Теперь пойдемте, — сказал старик; его глаза   заблистали мрачным пламенем… он махнул рукою… ему надели на шею петлю,   перекинули конец веревки через толстый сук и… раздался громкий хохот, потом   вдруг молчание, молчание смерти!..      

Но увы! еще не кончились его муки; пьяные безумцы прежде   времени пустили конец веревки, который взвился кверху; мученик сорвался,   ударился о-земь, — и нога его хрустнула… он застонал и повалился возле   трупа своей дочери. «Убийцы! — прохрипел он… — вот вам мое проклятье!   проклятье!..» — «Заткни ему горло!» — сказал Орленко… это было сожаленье…      

Два ножа в минуту воткнулись в горло старика, и он умолк.      

Когда казаки, захотев увериться в его кончине, стали   приподнимать его за руки, то заметили, что в последних судорогах он крепко   ухватил ногу своей дочери, впился в нее костяными пальцами, которые замерли на   нежном теле… О, это было ужасно… они смеялись!..      

Божественная, милая девушка! и ты погибла, погибла без   возврата… один удар — и свежий цветок склонил голову!.. твое слабое сердце, как   нить истлевшая — разорвалось… Ни одно рыдание, ни одно слово мира и любви не   усладило отлета души твоей, резвой, чистой, как радужный мотылек, невинной, как   первый вздох младенца… грозные лица окружали твое сырое смертное ложе,   проклятие было твоим надгробным словом!.. какая будущность! какое прошедшее! и   всё в один миг разлетелось; так иногда вечером облака дымные, багряные, лиловые   гурьбой собираются на западе, свиваются в столпы огненные, сплетаются в   фантастические хороводы, и замок с башнями и зубцами, чудный, как мечта поэта,   растет на голубом пространстве… но дунул северный ветер… и разлетелись облака,   и упадают росою на бесчувственную землю!.. Мир с тобою, дева красоты, да ангел   твой хранитель споет над твоим прахом песнь мира, любви и прощанья…      

А между тем Вадим стоял неподвижно, смотрел на нее и на   старика так же равнодушно и любопытно, как бы мы смотрели на какой-нибудь   физический опыт! он, чье неуместное слово было всему виною…      

Погодите, это легко объяснить вам.      

Во-первых, он хотел узнать, какое чувство волнует душу при   виде такой казни, при виде самых ужасных мук человеческих — и нашел, что душу   ничего не волнует;      

Во-вторых, он хотел узнать, до какой степени может дойти   непоколебимость человека… и нашел, что есть испытания, которых перенесть никто   не в силах… это ему подало надежду увидать слезы, раскаяние Палицына — увидать   его у ног своих, грызущего землю в бешенстве, целующего его руки от страха…   надежда усладительная, нет никакого сомнения.      

Уж было темно; огни догорали, толпа постепенно умолкала, и   многие уж спали беззаботно…      

Луна, всплывая на синее небо, осеребрила струи виющейся   речки и туманную отдаленность; черные облака медленно проходили мимо нее, как   ночной сторож ходит взад и вперед мимо пылающего маяка…      

Вадим сидел на своем прежнем месте, под толстой березой,   сложа руки и угрюмо глядя на небо. К нему подошел Орленко:      

— Посмотри, как весело! отчего ты один сердит,   задумчив, горбач? — сказал он, ударив его по плечу.      

— Ты видишь это облако, которое как медвежья косматая   шуба висит над месяцем?.. — отвечал Вадим, приподняв голову с   презрительной усмешкой.      

— Вижу!      

— Ну а как ты думаешь, что таится в глубине его?..      

— Что?.. по-моему, гром и молния — вишь как насупилось…      

— И ты спрашиваешь, зачем я угрюм и молчалив?..      

Орленко, не поняв горбача, пожал плечами и отошел прочь…      

 ГЛАВА XXIV      

       

Теперь оставим пирующую и сонную ватагу казаков и   перенесемся в знакомую нам деревеньку, в избу бедной солдатки; дело подходило к   рассвету, луна спокойно озаряла соломенные кровли дворов, и всё казалось   погруженным в глубокий мирный сон; только в избе солдатки светилась тусклая   лучина и по временам раздавался резкий грубый голос солдатки, коему отвечал   другой, черезвычайно жалобный и плаксивый — и это покажется черезвычайно   обыкновенным, когда я скажу, что солдатка била своего сына! Я бы с великим   удовольствием пропустил эту неприятную, пошлую сцену, если б она не служила   необходимым изъяснением всего следующего; а так как я предполагаю в своих   читателях должную степень любопытства, то не почитаю за необходимость долее   извиняться.      

— Ах ты лентяй! чтоб тебе сдохнуть… собачий   сын!.. — говорила мать, таская за волосы своего детища.      

— Матушки, батюшки! помилуй!.. золотая, серебряная… не   буду! — ревел длинный балбес, утирая глаза кулаками!.. — я вчера вишь   понес им хлеба да квасу в кувшине… вот, слышь, мачка, я шел… шел… да меня леший   и обошел… а я устал да и лег спать в кусты, мачка… вот, когда я проснулся… мне   больно есть захотелось… я всё и съел…      

Ах ты разбойник… экого болвана вырастила, запорю тебя до   смерти… — и удары снова градом посыпались ему на голову. «Чай он, мой   голубчик, — продолжала солдатка, — там либо с голоду помер, либо   вышел да попался в руки душегубам… а ты, нечесанная голова, и не подумал об   этом!.. да знаешь ли, что за это тебя черти на том свете живого зажарят… вот   родила я какого негодяя, на свою голову… уж кабы знала, не видать бы твоему   отцу от меня ни к…..а!» — и снова тяжкие кулаки ее застучали о спину и зубы   несчастного, который, прижавшись к печи, закрывал голову руками и только по   временам испускал стоны почти нечеловеческие.      

И за дело! бедные изгнанники по милости негодяя более суток   оставались без пищи, и отчаяние уже начинало вкрадываться в их души!.. и в   самом деле, как выйти, где искать помощи, когда по всем признакам последние   покровители их покинули на произвол судьбы?      

Между тем, пока солдатка била своего парня, кто-то перелез   через частокол, ощупью пробрался через двор, заставленный дровнями и колодами,   и взошел в темные сени неверными шагами; усталость говорила во всех его   движениях; он прислонился к стене и тяжело вздохнул; потом тихо пошел к двери   избы, приложил к ней ухо и, узнав голос солдатки, отворил дверь — и взошел;   догорающая лучина слабо озарила его бледное исхудавшее лицо… не говоря ни   слова, он в изнеможении присел на скамью и закрыл лицо руками…      

Хозяйка вскрикнула при виде незванного гостя, но вскоре,   вероятно узнав его и опасаясь свидетелей, поспешно притворила дверь и подошла к   нему с видом простодушного участия.      

— Что с тобою, мой кормилец!.. ах, матерь божия!.. да   как ты зашел сюда… слава богу! я думала, что тебя злодеи-то давным-давно   извели!..      

— Случайно я нашел батюшку в Чортовом логовище, —   отвечал он слабым голосом… — ты его спасла! благодарю… я пришел за хлебом.      

— Ах я проклятая! ах я безумная! — а вы там, чай,   родимые, голодали, голодали… нет, я себе этого не прощу… а ты, болван   неотесанный, — закричала она, обратясь к сыну, — все это по твоей   милости! собачий сын… и снова удары посыпались на бедняка.      

— Дай мне чего-нибудь! — сказал Юрий…      

Эти слова напомнили ей дело более важное! Она вынула из печи   хлеба, поставила перед ним горшок снятого молока, и он с жадностью кинулся на   предлагаемую пищу… в эту минуту он забыл всё: долг, любовь, отца, Ольгу, всё,   что не касалось до этого благодатного молока и хлеба. Если б в эту минуту   закричали ему на ухо, что сам грозный Пугачев в 30 шагах, то несчастный еще   подумал бы: оставить ли этот неоцененный ужин и спастись — или утолить голод и   погибнуть!.. у него не было уже ни ума, ни сердца — он имел один только   желудок!      

Пока он ел и отдыхал, прошел час, драгоценный час; восток   белел неприметно; и уже дальние края туманных облаков начинали одеваться в   утреннюю свою парчевую одежду, когда Юрий, обремененный ношею съестных   припасов, собирался выдти из гостеприимной хаты; вдруг раздался на улице   конский топот, и кто-то проскакал мимо окон; Юрий побледнел, уронил мешок и   значительно взглянул на остолбеневшую хозяйку… она подбежала к окну, всплеснула   руками, и простодушное загорелое лицо ее изобразило ужас.      

— Делать нечего! — сказал Юрий, призвав на помощь   всю свою твердость… — не правда ли! я погиб. Говори скорее, потому что я   не люблю неизвестности!..      

Но хозяйка не отвечала; она приподняла половицу возле печи и   указала на отверстие пальцем; Юрий понял сей выразительный знак и поспешно   спустился в небольшой холодный погреб, уставленный домашней утварью!      

— Что бы ты ни слыхал, что бы в избе ни творили со   мной, барин, — не выходи отсюда прежде двух ден, боже тебя сохрани, здесь   есть молоко, квас и хлеб, на два дни станет! и тяжелая доска, как гробовая   крышка, хлопнула над его головою!..      

Хозяйка, чтоб не возбудить подозрений, стала возиться у   печи, как будто ни в чем не бывало.      

Скоро дверь распахнулась с треском, и вошли казаки,   предводительствуемые Вадимом.      

— Здесь был Борис Петрович Палицын с охотниками, —   спросил Вадим у солдатки, — где они?..      

— На заре, чем свет, уехали, кормилец!      

— Лжешь; охотники уехали — а он здесь!..      

— И, помилуйте, отцы родные, да что мне его прятать!   ведь он, чай, не мой барин…      

— В том-то и сила, что не твой! — подхватил Орленко…   и, ударив ее плетью, продолжал:      

— Ну, живо поворачивайся, укажи, где он у тебя сидит… а   не то…      

— Делайте со мною, что угодно, — сказала хозяйка,   повесив голову, — а я знать не знаю, вот вам Христос и святая   богородица!.. ищите, батюшки, а коли не найдете, не пеняйте на меня грешную.      

Несколько казаков по знаку атамана отправились на двор за   поисками и через 1/4 часа возвратились, объявив, что ничего не нашли!..      

Орленко недоверчиво посмотрел на Вадима, который, прислонясь   к печи и приставив палец ко лбу, казался погружен в глубокое размышление;   наконец как будто пробудившись, он сказал почти про себя: «он здесь, непременно   здесь!..»      

— Отчего же ты в том уверен? — сказал Орленко.      

— Отчего! боже мой! отчего? — я вам говорю, что он   здесь, я это чувствую… я отдаю вам свою голову, если его здесь и нет!..      

— Хорош подарок, — заметил кто-то сзади.      

— Но какие доказательства! И как его найти? —   спросил Орленко.      

Грицко осмелился подать голос и советовал употребить пытку   над хозяйкой.      

При грозном слове пытка  она приметно побледнела, но   ни тени нерешимости или страха не показалось на лице ее, оживленном, быть   может, новыми для нее, но не менее того благородными чувствами.      

— Пытать так пытать, — подхватили казаки и   обступили хозяйку; она неподвижно стояла перед ними, и только иногда губы ее   шептали неслышно какую-то молитву. К каждой ее руке привязали толстую веревку   и, перекинув концы их через брус, поддерживающий полати, стали понемногу их   натягивать; пятки ее отделились от полу, и скоро она едва могла прикасаться до   земли концами пальцев. Тогда палачи остановились и с улыбкою взглянули на ее   надувшиеся на руках жилы и на покрасневшее от боли лицо.      

— Что, разбойница, — сказал Орленко… теперь   скажешь ли, где у тебя спрятан Палицын?      

Глубокий вздох был ему ответом.      

Он подтвердил свой вопрос ударом нагайки.      

— Хоть зарежьте, не знаю, — отвечала несчастная   женщина.      

— Тащи выше! — было приказание Орленки, и в две   минуты она поднялась от земли на аршин… глаза ее налились кровью, стиснув зубы,   она старалась удерживать невольные крики… палачи опять остановились, и Вадим   сделал знак Орленке, который его тотчас понял. Солдатку разули; под ногами ее   разложили кучку горячих угольев… от жару и боли в ногах ее начались судороги —   и она громко застонала, моля о пощаде.      

— Ага, так наконец разжала зубы, проклятая… небось, как   начнем жарить, так не только язык, сами пятки заговорят… ну, отвечай же скорее,   где он?      

— Да, где он? — повторил горбач.      

— Ox!.. ох! батюшки… голубчики… дайте дух перевести…   опустите на землю…      

— Нет, прежде скажи, а потом пустим…      

— Воля ваша… не могу слова вымолвить… ох!.. ох,   господи… спаси… батюшки…      

— Спустите ее, — сказал Орленко.      

Когда ноги невинной жертвы коснулись до земли, когда грудь   ее вздохнула свободно, то казак повторил прежние свои вопросы.      

— Он убежал! — сказала она… в ту же ночь… вон по   той тропинке, что идет по оврагу… больше, вот вам Христос, я ничего не знаю.      

В эту минуту два казака ввели в избу рыжего, замасленного   болвана, ее сына. Она бросила ему взгляд, который всякий бы понял, кроме его.      

— Кто ты таков? — спросил Орленко.      

— Петруха , — отвечал парень…      

— Да, дурачина, кто ты таков?      

— А почем я знаю… говорят, что мачкин сын…      

— Хорош! — сказал захохотав Орленко… — да где   вы его нашли?..      

— Зарылся в соломе по уши около амбара; мы идем, ан,   глядь, две ноги торчат из соломы… вот мы его оттуда за ноги… уж тащили… тащили…   словно лодку с отмели…      

— Послушай, Орленко, — прервал Вадим, — мы от   этого дурака можем больше узнать, чем от упрямой ведьмы, его матери!..      

Казак кивнул головой в знак согласия.      

— Только его надо вывести, иначе она нам помешает.      

— И то правда, — выведи-ка его на двор, —   сказал Орленко, — а эту чертовку мы запрем здесь…      

Услышав это, хозяйка вспыхнула, глаза ее засверкали…      

— Послушай, Петруха, — закричала она звонким   голосом, — если скажешь хоть единое словцо, я тебя прокляну, сгоню со   двора, заморю, убью!..      

Он затрепетал при звуках знакомого ему голоса; онемение,   произведенное в нем присутствием стольких незнакомых лиц, еще удвоилось; он   боялся матери больше чем всех казаков на свете, ибо привык ее бояться;   сопроводив свои угрозы значительным движением руки, она впала в задумчивость и   казалась спокойною.      

Прошло около десяти ужасных минут; вдруг раздались на дворе   удары плети, ругательства казаков и крик несчастного. Ее материнское сердце   сжалось, но вскоре мысль, что он не вытерпит мучений до конца и выскажет ее   тайну, овладела всем ее существом… она и молилась, и плакала, и бегала по избе,   в нерешимости, что ей делать, даже было мгновенье, когда она почти покушалась   на предательство… но вот сперва утихли крики; потом удары… потом брань… и   наконец она увидала из окна, как казаки выходили один за одним за ворота, и на   улице, собравшись в кружок, стали советоваться между собою. Лица их были   пасмурны, омрачены обманутой надеждой; рыжий Петруха, избитый, полуживой,   остался на дворе; он, охая и стоная, лежал на земле; мать содрогаясь подошла к   нему, но в глазах ее сияла какая-то высокая, неизъяснимая радость: он не   высказал, не выдал своей тайны душегубцам.