1 2 3 4 5 6 7 
Я прижал его к своей груди и в этот момент почувствовал к нему такую любовь, какую не испытывал ни к кому прежде.
– Разве ты не понял? – услышал я хриплый голос, в характерной для него манере произносящий слова единым потоком, без пауз. – Ты мой наследник, избранный, чтобы принять от меня Темный Дар. Какое же прекрасное выйдет из тебя Дитя Тьмы – ведь в тебе вдесятеро больше твердости и смелости, чем в любом другом человеке!
Я поцеловал его веки и принялся гладить и перебирать темные волосы. Он больше не казался мне уродливым и отвратительным. Теперь он был просто странным незнакомцем с очень белой кожей, значившим для меня гораздо больше, чем предостерегающе вздыхающие деревья за окном и манящие издалека мерцающие огни города.
Впалые щеки, длинная шея, тонкие ноги… все это было неотъемлемой частью его существа.
– Нет, мой птенчик, – вздохнул он, – оставь свои поцелуи для других. Пришло мое время. А от тебя теперь не требуется ничего, кроме почтения и уважения ко мне. Ступай за мной.

Глава 3

По винтовой лестнице он повел меня куда-то вниз, и я с интересом рассматривал все, что попадалось нам по пути.
Стены, сложенные из необработанного камня, казалось, излучали свет. Даже крысы, сновавшие мимо нас в темноте, обладали в моих глазах некой странной красотой.
Открыв толстую деревянную, обитую железом дверь, он передал мне тяжелую связку ключей, и мы вошли в просторное пустое помещение.
– Как я уже сказал, теперь ты мой наследник, – обратился он ко мне, – а потому ты станешь владельцем этого дома и всех моих сокровищ. Но сначала ты должен сделать то, что я тебе скажу.
Сквозь зарешеченные окна мне было видно бескрайнее небо, купающееся в лунном свете, и мерцание городских огоньков, словно город тянулся вширь без конца и без края.
– После этого ты сможешь досыта насладиться всем, что увидишь, – продолжал тем временем он, заставляя меня повернуться лицом к сложенной посреди комнаты огромной куче дров, перед которой он стоял.
– Слушай меня внимательно, – сказал он, – потому что я скоро тебя покину. – С этими словами он небрежно махнул рукой в сторону лежащей на полу кучи. – А есть вещи, которые тебе необходимо знать. Теперь ты бессмертен. Пройдет совсем немного времени, и твое естество приведет тебя к твоей первой человеческой жертве. Ты должен действовать быстро и безжалостно. Но при этом не забывай, что, какое бы удовольствие ты ни испытывал, ты обязан прервать свой пир, прежде чем сердце жертвы перестанет биться. С годами ты обретешь силу и научишься безошибочно распознавать этот момент, но сейчас просто умей вовремя отставить в сторону кубок, прежде чем он опустеет. Иначе тебе придется дорого заплатить за свою гордыню.
– Но почему же ты хочешь оставить меня? – прильнув к нему, в отчаянии воскликнул я. «Жертва», «безжалостный», «пир» – эти слова сыпались на меня, словно удары.
Он отстранился от меня так легко и стремительно, что моим рукам стало больно. Я удивленно уставился на них, недоумевая, почему боль показалась мне такой странной, совсем не похожей на ту, которую обычно испытывает человек.
Тем временем он остановился и указал на противоположную стену. Взглянув на нее, я заметил, что один из камней, из которых она была сложена, сдвинут с места и примерно на фут выступает из поверхности стены.
– Ухватись покрепче за этот камень и вытащи его из стены, – приказал он.
– Но я не смогу, – ответил я, – ведь он весит, наверное, не меньше…
– Вытащи! – повторил он, и на лице его в тот момент было такое выражение, что я не посмел ослушаться.
К своему величайшему удивлению, я с легкостью вытащил камень. За ним я увидел темное отверстие, в которое вполне мог ползком проникнуть человек.
Издав сухой дребезжащий смешок, он кивнул головой.
– Это, сынок, и есть проход к моим сокровищам, – сказал он. – С ними, как и со всем остальным моим земным имуществом, ты можешь поступить так, как тебе заблагорассудится. Но сейчас ты должен дать мне клятву.
Он вновь удивил меня, взяв из кучи два полена и с такой силой потерев их друг о друга, что по ним побежали маленькие язычки яркого пламени.
Он швырнул их обратно на кучу дров, и она тут же занялась ослепительным огнем, вмиг осветившим сводчатый потолок и стены комнаты.
Вскрикнув от ужаса, я отступил назад. Желто-оранжевые пляшущие языки одновременно пугали и завораживали меня, а жар, который я хорошо чувствовал, вызывал непонятные ощущения. Я не боялся сгореть. Скорее, тепло было столь приятным, что я вдруг понял, как замерз. Во мне все было словно сковано льдом, и теперь жар от огня заставлял этот лед таять. Я едва не застонал от наслаждения.
Он вновь рассмеялся своим сухим, хриплым смехом и принялся плясать вокруг огня, причем длинные тонкие ноги делали его похожим на скелет с белым человеческим лицом. Он размахивал над головой руками, наклонялся в разные стороны, приседал и крутился, описывая круги вокруг огня.
– Боже мой! – прошептал я.
Перед моими глазами все плыло и кружилось. Еще час назад, увидев его танцующим таким образом, я пришел бы в неописуемый ужас. Но сейчас, в отблесках пламени, это зрелище завораживало и постепенно увлекало меня. Огненные блики играли на атласе его лохмотьев, на панталонах, на порванной рубашке.
– Нет! – молил я. – Вы не можете меня оставить!
Я пытался ясно соображать и понять, что именно он мне говорит. Голос мой самому мне казался ужасным, и я хотел заставить его звучать тише, нежнее, что больше соответствовало моему состоянию.
– Куда же вы пойдете?
Он оглушительно расхохотался, продолжая все убыстрять и убыстрять темп своего безумного танца, хлопая себя по бедрам, удаляясь от меня все дальше и разводя руки так, словно хотел обнять пламя.
Самые толстые поленья еще только занимались, но комната уже походила на гигантскую печь, выплевывающую в окна клубы дыма.
– Только не в огонь! – воскликнул я, отпрянув и ударившись спиной о стену. – Вы не можете уйти в огонь!
Все, что я видел и слышал, захватывало меня и повергало во всепоглощающий страх. Точно такие же ощущения я испытывал все последние часы. Я не в силах был противостоять или отказаться от них, и они заставляли меня то кричать, то плакать.
– Нет, именно это я и могу сделать! – воскликнул он сквозь смех, а потом запрокинул голову, и смех его перешел в протяжный вой. – Но прежде, мой птенчик, – он вдруг остановился прямо передо мной и ткнул в меня пальцем, – ты должен кое-что пообещать. И ты сделаешь это, мой маленький гордый смертный, а иначе, хотя сердце мое разорвется от боли, я брошу в этот огонь тебя и найду себе другого наследника. Отвечай!
Не в силах произнести ни слова, я молча кивнул.
В отблесках огня я увидел, что руки мои стали совершенно белыми. И вдруг почувствовал сильную боль в нижней губе, заставившую меня вскрикнуть.
Мои глазные зубы уже превратились в настоящие клыки! Почувствовав это, я в панике посмотрел на него, но он наблюдал за мной с хитрой улыбкой и словно наслаждался моим ужасом.
– Слушай же. Как только я сгорю, – схватив меня за руку, заговорил он, – и огонь погаснет, ты должен развеять мой прах. Слышишь меня, малыш? Ты должен развеять мой прах! Иначе я могу возвратиться вновь и в таком виде, о котором я даже думать не хочу. Но запомни мои слова: если ты позволишь мне вернуться еще более уродливым, чем сейчас, я найду тебя, где бы ты ни был, и спалю, чтобы ты стал таким же ужасным, как я. Ты меня понял?
Я по-прежнему не мог выдавить из себя ни звука. И причиной тому был уже не просто страх. Я словно очутился в аду. Я ощущал пощипывание и покалывание во всем теле и чувствовал, как растут мои зубы. А потому лишь лихорадочно закивал головой.
– Ну конечно. – Он улыбнулся и тоже кивнул, а за его спиной огненные языки уже лизали потолок и почти касались его затылка. – Это единственное одолжение, о котором я прошу сейчас, когда наконец отправляюсь, чтобы найти ад, если он есть, или обрести сладкое забвение, которого, безусловно, не заслуживаю. И если Князь Тьмы все же существует, я смогу наконец увидеть его. И плюнуть ему в лицо! Итак. Ты должен исполнить мой приказ. После того как ты развеешь прах, по этому проходу отправляйся в мое убежище. Только не забудь со всей тщательностью поставить на место камень, после того как проникнешь в отверстие. Там ты найдешь мой гроб. В нем ты должен прятаться днем, не то солнечные лучи сожгут тебя дотла. Запомни, что я сейчас скажу: никто и ничто на земле не в силах лишить тебя жизни, кроме солнца и такого пламени, какое ты видишь сейчас перед собой. Но и то ты умрешь только в том случае, если прах твой будет потом развеян.
Я отвернулся, чтобы не видеть ни его, ни языков пламени. Из глаз моих катились слезы, и я прижал руку ко рту, чтобы не разрыдаться в голос.
Однако он, обойдя огонь, снова подвел меня к вытащенному из стены камню и указал на него рукой.
– Прошу вас, останьтесь со мной, пожалуйста! – умолял я. – Ну хоть ненадолго, хоть на одну ночь! Заклинаю вас!
И снова меня привел в ужас тембр моего голоса, точнее, это был совсем не мой голос. Обняв Магнуса, я прижался к нему всем телом. Его мрачное белое лицо казалось мне прекрасным, а в темных глазах его застыло непонятное для меня выражение. Отблески пламени плясали на черных волосах.
Но губы старика вдруг снова растянулись в шутовской улыбке.
– Не будь жадным, малыш. Неужели тебе мало получить от меня бессмертие, да еще и весь мир в придачу? Прощай, сынок. Сделай все, как я сказал. Не забудь о моем прахе! За этим камнем находятся внутренние покои. Там ты найдешь все, что тебе необходимо для безбедного существования.
Я изо всех сил пытался удержать его, но он только смеялся мне в ухо своим хриплым смехом и превозносил мои способности.
– Великолепно! Великолепно! – шептал он. – А теперь, мой прекрасный Убийца Волков, живи вечно и пользуйся теми дарами, которые получил от меня в дополнение к остальным.
С этими словами он оттолкнул меня от себя с такой силой, что я едва удержался на ногах, и прыгнул в самую середину пламени. На какой-то миг мне показалось, что он летит.
Я видел, как он опустился в пекло и пламя охватило его одежду.
Казалось, он превратился в огромный факел, но вдруг глаза его широко распахнулись, рот раскрылся и стал походить на разверстую черную пропасть, зиявшую посреди ослепительного моря огня, а смех стал столь громким и пронзительным, что я не выдержал и зажал руками уши.
У меня создалось впечатление, что он прыгает на четвереньках в самой сердцевине огромного костра, и неожиданно я осознал, что мой собственный крик заглушил взрывы его смеха.
Тонкие обуглившиеся конечности то взлетали вверх, то вновь падали, а в какой-то момент растаяли, превратились в пепел. Пламя взметнулось и заревело еще громче. Но ничего, кроме бушующего огня, я уже не видел.
Упав на колени и закрыв руками лицо, я продолжал безутешно рыдать. Но даже сквозь прикрытые веки я видел следующие одна за другой вспышки и разлетающиеся во все стороны искры, пока не уткнулся лицом в каменный пол.

Глава 4

Прошли, казалось, годы, а я все продолжал лежать на полу, глядя, как догорает огонь, оставляя после себя обуглившиеся головешки.
В комнате стало прохладнее. В открытое окно задувал холодный ветер. Я не переставая плакал, и собственные всхлипывания отдавались у меня в ушах, пока наконец я не почувствовал, что не в силах больше выносить их. Меня не утешало и сознание того, что в таком состоянии все, в том числе и мое горе, несомненно казалось преувеличенным.
Время от времени я принимался молиться. Я молил о прощении, хотя не мог с уверенностью сказать, за что я просил простить меня. Я обращался к Пресвятой Богородице и ко всем святым, снова и снова произнося все известные мне молитвы, пока речь моя не превратилась в бессвязное бормотание.
Когда я протирал глаза, кровавые слезы оставляли следы на моих руках.
Потом я лежал, распластавшись на полу, бормоча уже не молитвы, а какие-то невразумительные мольбы и просьбы, которые мы обычно обращаем ко всем, кого считаем достаточно могущественными, какие бы имена они ни носили.
– Не бросай меня здесь одного. Не покидай меня. Я на поляне ведьм. Это колдовская поляна. Не позволяй мне пасть еще ниже, чем я сделал это прошлой ночью. Не допусти, чтобы это произошло… Лестат, очнись.
Вновь и вновь я слышал слова Магнуса: «…чтобы найти ад, если он есть… если Князь Тьмы все же существует…»
Наконец я с трудом поднялся на четвереньки. Голова кружилась, и в ней чувствовалась какая-то легкость, словно я вдруг лишился разума. Взглянув на огонь, я увидел, что он еще не до конца потух и при желании я могу разжечь его снова, чтобы самому броситься в ревущее пламя.
Но едва лишь я заставил себя вообразить муки, которые мне предстоит испытать, как намерение мгновенно улетучилось.
В конце концов, почему я должен делать это? В чем я провинился, чтобы заслужить участь ведьм? У меня не было никакого желания даже на миг оказаться в аду. И я совсем не собирался отправиться туда лишь затем, чтобы плюнуть в лицо Князю Тьмы, кем бы он ни был!
Напротив, если я проклят, пусть этот сукин сын сам придет за мной. И пусть объяснит мне, за что обречен я на страдания и муки. Мне и в самом деле очень хотелось бы это знать.
А что касается забвения… Что ж, с этим еще можно подождать. По крайней мере, все это надо тщательно обдумать…
Меня охватывало непонятное спокойствие. На душе было мрачно, во мне росло ожесточение, и все мое существо словно попало во власть темных чар.
Я перестал быть человеком.
В то время как я, скорчившись на полу, обдумывал свое положение, во мне скапливались и росли неимоверные силы. Постепенно я перестал всхлипывать как ребенок. Я принялся изучать самого себя и заметил белизну кожи, остроту маленьких клыков и блеск в темноте как будто отполированных длинных ногтей.
Мое тело утратило всякое ощущение боли. Мне было приятно чувствовать исходившее от дымящихся углей тепло, словно оно укрывало и окутывало меня.
Время шло и в то же время остановилось.
Мне доставляло удовольствие каждое движение воздуха. А когда я услышал, как в освещенном мягким светом городе приглушенный хор колоколов пробил очередной час, звуки эти не значили для меня ход времени, как для смертных. Они прозвучали волшебной музыкой. Я неподвижно лежал и, приоткрыв рот, следил за пролетающими по небу облаками.
Неожиданно я почувствовал в груди новую, незнакомую прежде боль, ощущение чего-то живого, горячего.
Это ощущение переместилось по сосудам сначала к голове, где стало особенно острым, а потом, казалось, сконцентрировалось в области желудка. Я прищурился и склонил голову набок. И понял, что эта боль меня не пугает – я просто чувствовал ее и прислушивался к ней.
Вскоре я понял причину боли. Из моего тела небольшими порциями выходили отходы организма. Я оказался не в силах сдержать рвоту. В то же время грязные пятна на одежде ничуть не вызывали во мне отвращения.
Не вызывали отвращения и крысы, вылезшие из своих нор и бесшумно приближающиеся на мягких лапках к вонючей лужице.
Эти существа не могут причинить мне вред, даже если станут ползать по мне, стремясь добраться до оставшейся на одежде рвоты.
По правде говоря, в мире тьмы ничто не могло вызвать во мне отвращение, будь то даже жирные и скользкие могильные черви.
Я уже не принадлежал тому миру, обитателей которого волнуют такого рода вещи. Мысль о том, что и сам я теперь являюсь частью того, что вызывает суеверный страх у смертных, заставила меня улыбнуться. Я испытал невыразимое удовольствие и засмеялся.
И все же печаль не покинула меня совсем. Она была вызвана тем, что оставалось пока на уровне фантазии, но эта фантазия в скором времени должна была превратиться в реальность.
Я мертв! Я вампир! И ради того, чтобы я продолжал жить, кто-то должен будет умирать. Никогда, никогда больше не увижу я Никола, не увижу свою мать, никого из тех людей, кого знал и любил, никогда не встречусь ни с кем из своих родных. Я буду пить кровь. Буду жить вечно. Именно так все и будет. Но все это лишь начало. И перед тем как родиться для такой жизни, я испытал восторг и наслаждение.
Я поднялся на ноги. Чувствуя необыкновенную легкость и какое-то странное оцепенение и одновременно сознавая свою силу и могущество, я подошел к пепелищу и стал бродить среди обуглившихся останков дерева.
Никаких костей я не обнаружил. Демон словно испарился.
Собрав обеими руками прах, я подошел к окну и пустил его по ветру. Когда потоки воздуха подхватили невидимые частички, я прошептал последнее «прости» Магнусу, размышляя при этом, может ли он все еще меня слышать.
Наконец на полу остались лишь обугленные головешки и сажа, которую я тоже собрал руками и выбросил в темноту за окном.
Теперь пришло время осмотреть внутренние покои.

Глава 5

Как и в первый раз, мне легко удалось вынуть из стены камень. С внутренней стороны в него был вделан крюк, с помощью которого камень можно было поставить на место.
Однако проникнуть в отверстие я мог только ползком. Опустившись на колени, я заглянул в дыру, но не увидел впереди ни единого просвета. Мне это не понравилось.
Будь я по-прежнему смертным, я ни за какие блага не отважился бы ползти по такому проходу.
Но старый вампир ясно дал понять, что солнце способно уничтожить меня с не меньшим успехом, чем огонь. А потому необходимо было добраться до гроба. Я почувствовал, как меня снова охватывает страх.
Распластавшись, я червяком заполз в отверстие. Как я и опасался, мне не удавалось даже поднять голову, не говоря уже о том, чтобы повернуться и вставить на место камень. Пришлось подцепить крючок ногой и ползти вперед, волоча за собой камень.
Вокруг царила непроглядная тьма, а узкий проход позволял лишь чуть-чуть приподняться на локтях.
Я задыхался и едва не сходил с ума от страха при одной мысли о том, что не могу поднять голову. Кончилось тем, что я ударился ею о камень и со стоном замер на месте.
Однако выбора у меня не было. Я должен добраться до гроба.
Приказав себе успокоиться и не распускать нюни, я пополз дальше, стараясь двигаться все быстрее и быстрее. Упираясь коленями и царапая их о камни, я нащупывал руками трещины и выступы, за которые можно было зацепиться, и подтягивал тело вперед. Я постоянно следил за тем, чтобы не поднимать голову, и от сильного напряжения у меня разболелась шея.
Наконец руки мои наткнулись впереди на монолитный камень, и я изо всех сил толкнул его. Камень сдвинулся с места, открывая полоску бледного света.
Выбравшись наконец из темного прохода, я оказался в маленьком помещении.
Потолок был низким и сводчатым, а высокое узкое окно закрывала тяжелая решетка из толстых железных прутьев. В проникавшем сквозь него мягком фиолетовом свете ночи я увидел в дальней стене камин, а перед ним горку сухих поленьев, готовых для растопки. Возле камина под окном стоял старинный каменный саркофаг.
На саркофаге я увидел свой красный бархатный плащ на меху. Рядом, на грубо сколоченной скамье, лежал великолепный костюм из красного бархата, отделанный золотым шитьем и итальянским кружевом, здесь же были красные шелковые рейтузы, панталоны из белого шелка и башмаки с красными каблуками.
Откинув назад волосы, я отер пот со лба и верхней губы и увидел, что пот был кровавым. Непонятно почему, но это открытие сильно взволновало меня.
Так кто же я теперь и что ждет меня впереди? Думая об этом, я долго смотрел на кровавые следы на моих ладонях, а потом осторожно слизнул кровь языком. И тут же меня охватило необыкновенно приятное ощущение. Прошло не менее минуты, прежде чем я нашел в себе силы очнуться и направиться к камину.
Взяв в руки две палочки для растопки, я принялся сильно и быстро тереть их друг о друга, как это делал на моих глазах старый вампир. Они воспламенились почти мгновенно. В этом не было никакого волшебства – требовалось лишь немного сноровки. Согревшись возле огня, я снял с себя грязную одежду и рубашкой стер с тела последние остатки человеческого – рвоту и грязь. Потом швырнул старые тряпки в огонь и нарядился во все новое.
Ах, этот красный цвет, яркий, ослепительный красный цвет! Даже у Никола не было столь красивой одежды. В таких нарядах, отделанных изумительной вышивкой с вкрапленными в нее рубинами и жемчугом, не стыдно было показаться даже при дворе в Версале. Валенсийские кружева, украшающие мою рубашку, я прежде видел лишь на подвенечном платье моей матери.
На плечи я накинул меховой плащ. Хотя из тела моего ушел леденящий холод, я все же казался себе высеченным изо льда. Когда при виде столь восхитительных нарядов я позволил себе дать волю чувствам, мне показалось, что губы мои чересчур медленно расползались в улыбке, хотя она и была широкой и ослепительной.
При свете огня я разглядывал гроб. На тяжелой крышке был высечен портрет пожилого мужчины, в чертах которого я немедленно уловил сходство с Магнусом.
Вот же он! Спокойно лежит, устремив в потолок мягкий взгляд, на лице застыла печать знакомой мне шутовской улыбки, глубоко высеченные в камне локоны и завитки волос образуют вокруг головы пышную гриву.
Ему, должно быть, никак не меньше трехсот лет. Руки его сложены на груди, одет он в длинную широкую мантию, а от каменного меча кто-то отбил рукоятку и часть ножен.
Приглядевшись повнимательнее, я понял, что они были отколоты очень аккуратно, причем это явно потребовало немалых усилий.
Быть может, кому-то очень хотелось избавиться от изображения креста? Я пальцем начертил его в воздухе. Конечно же, ничего не произошло – не помогло, как и мои молитвы ранее. Присев возле гроба на корточки, я нарисовал крест на покрытом толстым слоем пыли полу.
И снова ничего…
Тогда я добавил еще несколько штрихов, изобразив тело Христа, его руки, согнутые в коленях ноги и склоненную голову, а затем написал: «Господь наш Иисус Христос» – единственные слова, которые я умел писать правильно, за исключением собственного имени. И снова ничего не произошло.
С опаской поглядывая на написанные мною слова и изображение маленького распятия, я попытался приподнять крышку саркофага.
Несмотря на обретенную мною силу, это оказалось делом отнюдь не легким, не говоря уже о том, что смертному было бы не под силу сделать это в одиночку.
Больше всего меня ошеломило и сбило с толку то, что мне пришлось испытать значительные трудности. Так значит, силы мои не безграничны! И, судя по всему, мне еще очень далеко до могущества старого вампира. Трудно сказать наверняка, но, возможно, силы мои в тот момент равнялись силам трех, в крайнем случае четырех смертных.
Это открытие сильно повлияло на меня и расстроило.
Я заглянул внутрь гроба и не увидел ничего, кроме тесного пустого пространства. Я не мог представить себя лежащим там, в темноте. По краю гроба были начертаны какие-то латинские слова, но я не мог прочитать их.
Это мучило и раздражало меня. Я предпочел бы не видеть там никаких слов и чувствовал, как меня захлестывают тоска по Магнусу и ощущение собственной беспомощности. Я готов был ненавидеть его за то, что он меня бросил. И я вдруг понял, что по неисповедимой иронии судьбы, прежде чем он кинулся в огонь, я успел полюбить его всем сердцем. Я любил его и за то, что он оставил мне эту прекрасную одежду.
Способны ли дьяволы испытывать любовь друг к другу? Неужели они тоже могут гулять, взявшись за руки, по аду и при этом говорить примерно следующее: «Ах, друг мой, я так тебя люблю»? Впрочем, это абсолютно риторический вопрос, и к тому же я не верю в существование ада. Но все же эта проблема является частью концепции зла – в этом я не сомневаюсь. Ведь считается, что обитатели ада ненавидят друг друга так же, как спасенные души ненавидят все без исключения души проклятые.
Всю свою жизнь я был уверен в этом. Еще в детстве меня приводила в ужас одна только мысль о том, что, если вдруг мне придется отправиться на Небеса, а моя мать попадет в ад, мне придется ненавидеть ее. А я не мог ее ненавидеть! Но что будет, если мы окажемся в аду вместе?
Что ж, теперь вне зависимости от того, верю я в существование ада или нет, я твердо знаю, что вампиры могут любить друг друга и принадлежность к силам зла не исключает способности любить. Во всяком случае, в тот момент я в этом не сомневался. Нет, ни в коем случае не плакать. Я больше не в силах выносить слезы.
Я обратил взор на большой деревянный сундук, стоящий в головах саркофага. Он не был заперт, и, когда я откинул крышку, она едва не слетела с петель.
Хотя мой старый учитель и предупредил, что оставляет мне все свои сокровища, то, что я увидел, буквально ошеломило меня. Сундук был до отказа набит золотом, серебром и драгоценностями. В нем лежало бесчисленное множество колец с драгоценными камнями, бриллиантовых ожерелий, нитей жемчуга, золотой и серебряной посуды, монет – огромное количество разнообразных ценностей.
Я гладил руками эту красоту, поднимал полные пригоршни и в отблесках огня любовался сиянием и игрой красных рубинов и зеленых изумрудов. Такие оттенки цветов мне еще не приходилось видеть, о таком богатстве я не смел даже мечтать. Я словно воочию узрел сказочные сокровища пиратов Карибского моря, богатство, достойное короля.
И все это теперь принадлежало мне.
Я принялся внимательно и не торопясь разглядывать содержимое сундука. Здесь было множество личных, уже полуистлевших вещей: шелковые маски, отвалившиеся от золотых оправ, кружевные носовые платочки и лоскуты одежды с оставшимися на них булавками и брошами, фрагмент кожаной упряжи с золотыми колокольчиками, истлевшие кружева, просунутые сквозь золотое кольцо, огромное количество самых разных табакерок, медальоны на бархатных ленточках…
Неужели все это Магнус отобрал у своих жертв?
Я нашел инкрустированную драгоценными камнями шпагу, пожалуй чересчур тяжелую для наших дней, и даже поношенный башмак, сохранившийся, вероятно, только из-за украшавшей его пряжки из горного хрусталя.
Он мог взять все, что ему хотелось. И в то же время ходил в лохмотьях, в рваном костюме прошлой эпохи и вел образ жизни древнего отшельника. Для меня это было непостижимо.
Нашел я в сундуке и сокровища совсем иного рода: жемчужные четки с сохранившимися на них распятиями! Я осторожно прикасался к святым образам, качая головой и прикусив нижнюю губу, словно желая тем самым сказать: «Ах, как же скверно с его стороны – украсть такое!» Но одновременно это казалось мне забавным. Еще одно доказательство того, что Бог отныне не властен надо мной.
Пока я размышлял о том, присутствует ли во всем происходящем элемент случайности, рука моя наткнулась среди сокровищ на удивительно красивое зеркало с украшенной драгоценными камнями ручкой.
Непроизвольно и почти бессознательно я взглянул на себя в это зеркало. И увидел там примерно то же, что видел обычно, разве что кожа моя была теперь очень белой, такой же, какой была у старого дьявола, а цвет глаз из голубого превратился в радужную смесь фиолетового и кобальтового. Волосы мои блестели, а когда я провел по ним рукой, то почувствовал, что они стали здоровее и гуще.
По правде говоря, передо мной был вовсе не Лестат. Из зеркала на меня смотрело лишь его подобие, созданное из совершенно иных субстанций. А те немногие морщины, которыми наградила меня судьба к двадцати годам, либо исчезли совсем, либо выпрямились и стали чуть глубже, чем прежде.
Я не мог отвести взгляд от отражения в зеркале, и мне вдруг мучительно захотелось обнаружить там хотя бы частичку себя самого. Сжав зубы, чтобы не разрыдаться, я лихорадочно потер лицо и даже вытер зеркало.
В конце концов я зажмурился и снова открыл глаза, а потом улыбнулся глядящему на меня из зеркала существу. Оно улыбнулось мне в ответ. Да, это несомненно был Лестат. И лицо его не выражало ни недоброжелательности, ни злорадства. Во всяком случае, явного. Оно носило лишь следы прежней импульсивности и склонности к озорству. Это существо можно было бы принять за ангела, если бы слезы его, когда оно плакало, не были алыми и весь его облик не носил оттенка красного, ибо и само оно видело все в красном свете. И если бы не его острые маленькие клыки, врезавшиеся в нижнюю губу, когда оно улыбалось, и придававшие ему совершенно жуткий вид. Вполне приличное лицо, имеющее только один страшный, поистине ужасный недостаток.
Но тут до меня вдруг дошло, что я вижу в зеркале собственное отражение! А ведь всегда говорили, что всякие призраки, духи и те, кто продал душу дьяволу, не могут иметь отражения!
Меня охватило жгучее желание узнать как можно больше о том, во что же я превратился. Я хотел знать, как мне следует вести себя среди смертных. Не терпелось вновь оказаться на парижских улицах и уже совершенно новыми глазами увидеть все то, что мне приходилось видеть до сих пор. Я жаждал заглянуть в лица людей, полюбоваться цветами и бабочками. Увидеть Ники и послушать, как он играет… Нет!
Мне придется отказаться от этого. Но ведь музыка существует и в иных формах. Я закрыл глаза, и мне показалось, что я слышу оркестр «Опера», в ушах моих зазвучали оперные арии. Воспоминания об этом были такими пронзительно живыми!
Но теперь все для меня станет другим – радости и боли, мысли и воспоминания… Все, даже печаль о том, что утрачено, отныне будет окрашено восхитительным светом.
Положив зеркало обратно в сундук, я достал оттуда один из пожелтевших от времени носовых платков и вытер слезы. Потом повернулся к огню. Лицо и руки окутало приятное тепло.
Меня охватывала сладкая сонливость. Закрыв глаза, я провалился в странное забытье, и передо мной возникло видение: Магнус пил мою кровь. И снова ко мне вернулось завораживающее ощущение головокружительного восторга, я чувствовал крепкие объятия Магнуса, то, как он приникает ко мне и как моя кровь перетекает в его тело. Слышал я и скрежет цепей по полу древнего подземелья, видел беспомощно обвисшего на руках у Магнуса вампира. И было что-то еще… что-то очень важное. Я никак не мог понять. Что-то о воровстве, о предательстве, о том, что нельзя отдавать себя во власть кого бы то ни было – ни Бога, ни дьявола, ни человека.
Находясь на грани сна и яви, я продолжал думать об этом, и в голову мне вдруг пришла совершенно безумная мысль: я должен обо всем рассказать Ники. Как только я вернусь домой, тут же выложу ему все без утайки – и о своем сне, и о том значении, которое он мог иметь… И мы все обсудим…
Я вздрогнул и открыл глаза. Во мне все еще оставалось нечто человеческое, и потому я начал беспомощно оглядываться вокруг, а затем человек во мне заплакал, ибо демон был еще слишком юн, чтобы возобладать окончательно. Слезы душили меня, и, чтобы не разрыдаться в голос, я зажал руками рот.
Почему ты меня бросил, Магнус? Что же мне теперь делать и как жить дальше?
Подтянув к подбородку колени, я уткнулся в них головой, и постепенно мысли мои стали проясняться.
Что ж, должно быть, это даже забавно – делать вид, что ты и в самом деле вампир, думал я, приятно носить такую чудесную одежду и перебирать в сундуке сокровища. Но в действительности жить так невозможно. Нельзя питаться живыми существами! Даже если ты и вправду чудовище, ты все равно не можешь не обладать сознанием, естественными для каждого чувствами… Добродетель и порок… добро и зло… нельзя жить без веры в… нельзя мириться с поступками, которые… Завтра ты… завтра ты… а, собственно, что завтра?..
Завтра ты станешь пить кровь. Разве не так?
В стоявшем рядом сундуке, словно угольки, сверкали драгоценные камни и золотые вещи, а за оконной решеткой на фоне серых облаков рассыпались сиреневые искры огней далекого города. Какова же на вкус их кровь? Чем отличается горячая живая человеческая кровь от крови демона? Я невольно провел языком по нёбу и острым клыкам во рту.
Подумай об этом, Убийца Волков!
Я медленно поднялся на ноги. Это оказалось легко, словно тело мое подчинялось чьей-то сильной воле. Взяв в руки связку ключей, прихваченную из внешней комнаты, я отправился осматривать остальную часть башни.

Глава 6

Пустые комнаты. Зарешеченные окна. Великое и бесконечное покрывало ночи, раскинутое над зубчатыми стенами. Вот все, что удалось мне обнаружить наверху.
Но на нижнем этаже башни, как раз возле двери на лестницу, ведущую в подземную темницу, я увидел приготовленный просмоленный факел и в нише рядом с ним трутницу. На пыльном полу я заметил следы. Когда я наконец подобрал нужный ключ, прекрасно смазанный замок легко открылся.
Я зажег факел и по узким выщербленным ступеням стал спускаться. Доносящийся откуда-то снизу запах заставлял меня морщиться от отвращения.
Мне был хорошо знаком этот запах, его можно было почувствовать на любом парижском кладбище. У Невинных мучеников он был особенно густым и едким, но приходилось дышать этим нездоровым воздухом всякий раз, когда необходимо было сделать покупки в тамошних лавчонках или обращаться к услугам писцов. Это был запах разлагающихся тел.
Поначалу мне едва не стало дурно, и я даже поднялся на несколько ступенек обратно, но все же запах показался мне не слишком сильным. К тому же аромат горящей смолы помогал перебороть отвращение.
Я стал спускаться дальше. Что ж, если там, внизу, лежат мертвецы, я не должен убегать от них.
Однако на первом подземном уровне я не обнаружил никаких трупов. Здесь был только просторный холодный склеп, ржавые железные двери которого стояли распахнутыми настежь. Внутри я увидел три огромных каменных саркофага.
Все здесь очень напоминало расположенную выше комнату Магнуса, только эта комнатка была значительно меньше. Такой же низкий сводчатый потолок, такой же грубо сложенный камин, зияющий в стене…
А все это могло означать лишь одно: когда-то здесь тоже спали вампиры. Кто станет устраивать камин в подземном склепе? Мне, во всяком случае, такие чудаки неизвестны. А здесь имелись даже каменные скамьи. Саркофаги все как один были почти точными копиями того, который я уже видел, и на всех были высечены огромные фигуры.
Все вокруг, однако, покрывал толстый слой вековой пыли, отовсюду свисала паутина. Никаких сомнений в том, что здесь давно уже не обитают вампиры. И все-таки мне это казалось странным. Куда же делись те, кто спал в этих гробах? Сожгли они себя так же, как сжег себя Магнус, или продолжают существовать в каких-либо иных местах?
Один за другим я открыл саркофаги. Но не увидел внутри ничего, кроме пыли. Никаких признаков присутствия вампиров, никаких свидетельств их существования.
Не обращая внимания на все усиливающийся запах разложения и тлена, я продолжал спускаться по лестнице. Вскоре запах стал просто невыносимым.
Он явно шел из-под двери, которую я теперь отчетливо видел внизу. Мне было трудно заставить себя идти вперед. Конечно, будь я смертным, этот запах был бы мне крайне неприятен, но то отвращение, которое я чувствовал сейчас, было во много раз сильнее. Я испытывал непреодолимое желание бежать куда глаза глядят. Я остановился, чтобы перевести дыхание, а затем заставил себя двинуться дальше. Мне очень хотелось узнать, что же делал там старый демон.
То, что я увидел, превзошло самые худшие мои опасения.
В расположенной глубоко под землей камере лежала гора трупов в самых разных стадиях разложения – голые кости и гниющая плоть, кишащая червями и насекомыми. Испуганные светом факела крысы бросились наутек в сторону лестницы, я чувствовал, как их тела и лапы скользили по мо– им ногам. Отвратительный запах вызывал у меня тошноту, в горле стоял ком.
И в то же время я не в силах был отвести взгляд от этой горы мертвых тел. Я чувствовал, что должен увидеть и понять нечто очень важное. Я заметил, что все они были когда-то мужчинами, – об этом свидетельствовали остатки их обуви и одежды. И у всех были точно такие же, как и у меня, светлые волосы. Те, чьи черты лица еще можно было разглядеть, оказались молодыми людьми, высокими и стройными. А тот, который, судя по всему, появился здесь последним и чье разлагающееся, растекающееся тело с протянутыми сквозь решетку руками лежало теперь на полу, был поразительно похож на меня, и нас можно было бы принять за братьев.
Я словно в тумане шел вперед, пока наконец не коснулся носком башмака его головы. Опустив пониже факел, чтобы лучше рассмотреть лицо, я едва не вскрикнул. Несмотря на облепивших мертвеца насекомых, я сумел увидеть, что глаза его были голубыми!
Я зашатался и в ужасе попятился. Мне вдруг показалось, что он сейчас вскочит и схватит меня за ноги. Наверное, это было вызвано тем, что я споткнулся о тарелку с остатками испорченной пищи и о кувшин, который опрокинулся и разбился, отчего по полу растеклась отвратительная лужа свернувшегося и вонючего молока.
Я вдруг почувствовал сильную боль в груди, и изо рта у меня хлынула струя крови. Чтобы хоть немного прийти в себя, я вынужден был выскочить за дверь.
Несмотря на головокружение и тошноту, я не мог отвести глаз от крови, волшебным алым цветом светившейся в отблесках факела, постепенно темневшей и уходящей в щели между плитами пола. Кровь была живой, и ее сладкий запах, словно свежая струя, ворвался в отвратительную вонь разлагающихся тел. Сильнейшая жажда заставила меня забыть о тошноте. Спина моя согнулась, и с удивительной для меня самого гибкостью я стал наклоняться все ниже и ниже.
Все это время я не переставал думать о неизвестном мне молодом человеке. Его притащили сюда еще живым, и пища, испорченные остатки которой я видел, служила либо для поддержания его сил, либо для того, чтобы пытать его голодом. Он умер, запертый в подземелье вместе с гниющими трупами, сознавая, что обречен вскоре стать одним из них.
Господи! Как можно вынести подобные муки? Ужасные мучения! Скольким еще юношам с такими же светлыми волосами и голубыми глазами пришлось испытать то же самое?
Я уже стоял на коленях, все ниже и ниже наклоняя голову. В левой руке я продолжал сжимать факел, а мой язык непроизвольно высунулся изо рта и стал походить на шевелящегося слизняка. Вот он уже коснулся пола, лизнул лужицу крови… Непередаваемое, восхитительное ощущение! Удовольствие, переходящее едва ли не в экстаз!
Неужели я это делаю? Неужели это я слизываю с пола кровь в какой-нибудь паре дюймов от горы трупов? Неужели это мое сердце замирает от восторга рядом с мертвым телом мальчика, которого Магнус притащил сюда точно так же, как притащил меня? Рядом с мальчиком, обреченным на смерть вместо вечного бессмертия?
Я все лизал и лизал. В колеблющемся свете факела комната то освещалась, то вновь погружалась в темноту. Волосы покойника касались моего лица, а похожий на осколок хрусталя глаз неотрывно смотрел на меня.
Почему же я избежал участи быть заключенным в это подземелье? Какое испытание удалось мне выдержать, чтобы не трясти сейчас эти толстые решетки и не кричать от ужаса, чтобы не испытывать того кошмара, который охватывал меня в комнатке деревенского кабачка, словно провидение подавало мне тревожный сигнал?
Меня колотило, руки и ноги дрожали. И тут я услышал какой-то ужасный звук, но не сразу понял, что звук этот – мой собственный душераздирающий крик, вырвавшийся из самых глубин моего существа, такой же завораживающий, как и вид алой крови, голубых глаз юноши, как поблескивание в свете факела шевелящихся червей и крыльев насекомых.
Отбросив в сторону факел, я пятился на четвереньках, пока вновь не наткнулся на оловянную тарелку и разбитый кувшин. Вскочив наконец на ноги, я бросился по лестнице наверх, с грохотом захлопнув дверь темницы. Мой отчаянный дикий крик уносился к самой верхушке башни и, казалось, достигал неба.
Эхо его отдавалось от каменных стен, еще больше усиливаясь и буквально оглушая меня. Но я не в силах был замолчать.
В конце концов я заметил, что сквозь узкие бойницы и зарешеченные окна в башню проникает бледный свет холодного утра. Крик сам собою затих. Я увидел, как засветились камни стен и все окружающие меня предметы, и почувствовал, что струящийся потоком свет обжигает мне веки.
Времени на размышления не оставалось, и я помчался во внутренние покои.
Когда я наконец выбрался из узкого прохода, комната была освещена тусклыми пурпурными лучами утра. Казалось, что заполняющие сундук драгоценности пришли в движение, и их сияние буквально ослепило меня. Я торопливо поднял крышку саркофага.
Быстро скользнув внутрь, я поставил крышку на место. Болезненные ощущения на коже лица и рук исчезли. Теперь я был в безопасности. Я лежал совершенно неподвижно и, постепенно забывая о своих бедах и горестях, погружался в бездонную пропасть бесконечной тьмы.

Глава 7

Меня разбудила жажда.
Я мгновенно вспомнил, где нахожусь и кем я теперь стал.
Меня уже не мучили сны о холодном белом вине, прохладных на ощупь яблоках и зелени деревьев и травы в отцовском саду.
В темноте узкого пространства гроба я провел языком по зубам и почувствовал, что клыки мои чрезвычайно велики и остры как ножи.
В башне кто-то был, и, хотя этот смертный еще не приблизился к двери внешнего помещения, я мог читать его мысли.
Я ясно ощутил его напряжение и беспокойство при виде незапертой двери на лестницу. Такого никогда раньше не случалось. Я почувствовал его страх, когда он увидел на полу обугленные головешки, и услышал, как он испуганно позвал: «Хозяин?!» Я понял, что это слуга, и в то же время догадался, что он коварен и вероломен.
Способность слышать его тайные, невысказанные мысли взволновала и заинтересовала меня. Но что-то меня при этом очень беспокоило… Его запах!..
Приподняв тяжелую крышку каменного саркофага, я выбрался наружу. Запах был очень слабым, но противостоять его притягательности я не мог. Он напоминал мне мускусный запах первой в моей жизни продажной девки, в чьей постели я оказался, чтобы удовлетворить юношескую страсть. Я вспомнил и о восхитительном аромате жареной оленины, и о том, какой восторг он вызывал после многих и многих дней нестерпимого голода в иные зимы. Он был восхитителен, как запах вина нового урожая, свежих яблок или чистой воды несущихся с гор потоков, которую я в жаркие летние дни пил пригоршнями.
Должен признаться, что этот запах казался мне во сто крат чудеснее и вызывал у меня острый, почти животный аппетит.
Я с легкостью, словно плывя в темноте, преодолел туннель, вытолкнул закрывавший его камень и оказался во внешней комнате.
Я увидел перед собой побледневшего от ужаса смертного.
В голове этого высохшего, худого и слабого старика путались разнообразные мысли и предположения. Я понял, что он служит одновременно конюхом и кучером, но не был уверен в правильности своих догадок.
И тут меня обдала его жаркая злоба по отношению ко мне. В его преступных намерениях не оставалось никаких сомнений. Пока он внимательно оглядывал меня с головы до ног, в душе его кипела бешеная ненависть. Это он раздобыл и принес великолепную одежду, которая была на мне. И именно он присматривал за несчастными узниками подземной темницы, пока они были еще живы. Почему же, вопрошал он в безмолвной ярости, я сейчас не там?
Как вы догадываетесь, моя любовь к нему от подобных мыслей не возросла. Больше того, я готов был убить его голыми руками.
– Где хозяин? – в отчаянии спросил он. – Где мой господин?
Интересно, за кого принимал он своего хозяина? Наверное, считал его чародеем при королевском дворе. Но теперь власть и могущество перешли ко мне. И этот человек явно не обладал какой-либо полезной для меня информацией и ничего интересного рассказать не мог.
Как только я, хоть и против его воли, узнал все это, внимание мое переключилось на пульсирующие вены, выступающие под кожей его лица и рук. Исходящий от него запах буквально сводил меня с ума.
Я чувствовал тихое биение его сердца и явственно представлял себе, какова может быть на вкус его кровь. При одной мысли о том, как эта теплая густая кровь станет растекаться по моим венам, меня захлестнуло предвкушение восторга.
– Твой господин умер, он сгорел, – пробормотал я, медленно приближаясь к нему и удивляясь равнодушию в своем голосе.
– Не может быть, вы лжете, – ответил он и обвел взглядом почерневшие стены, потолок, двери.
Он был вне себя от ярости, и злоба его ярким светом пульсировала перед моими глазами. Я отчетливо чувствовал его горечь, отчаяние, то, как он лихорадочно размышляет над моими словами.
Я был во власти собственного аппетита и не испытывал никакой жалости к этому человеку. Что может сравниться с притягательностью живой плоти?
Он тоже это понял. Не знаю как, но он догадался о моих мыслях и чувствах. Бросив на меня полный ненависти взгляд, он кинулся к лестнице.
Но я мгновенно поймал его. Для меня это не составило никакого труда, и сознание легкости, с какой я это проделал, доставило мне удовольствие. Не успел я подумать, что следует догнать его, как уже оказался рядом с ним, даже не заметив, каким образом мне удалось преодолеть разделявшее нас расстояние. И вот он уже у меня в руках, оторванный от пола, болтает в воздухе ногами и пытается ударить меня.
Я держал его на весу с такой же легкостью, с какой взрослый сильный мужчина держит на руках ребенка. Он лихорадочно пытался придумать способ спастись, но в голове его все смешалось от ужаса.
Однако то, что я видел перед собой, начисто заслонило от меня его полный беспорядочных мыслей разум.
Глаза его больше не были зеркалом его души – они превратились в радужные студенистые шары, а его тело стало для меня не более чем извивающимся и корчившимся кусочком наполненной кровью плоти. И я должен был либо получить его, либо умереть.
Поначалу мне казалось ужасным, что я вынужден буду питаться живыми существами, теплой кровью, струящейся по артериям и венам, но теперь я считал это восхитительным. Он – это он, а я – это я, и я был намерен устроить для себя пиршество.
Я поднял человека ко рту и разорвал зубами артерию на его шее. Поток крови хлынул, обжигая мне нёбо, отчего я вскрикнул и еще теснее приник к ране губами. Его кровь не походила ни на горячий нектар, который подарил мне его хозяин, ни на чудесный эликсир, который я слизывал с пола темницы. Нет, она скорее была похожа на превратившийся вдруг в жидкость свет. А сильное человеческое сердце, заставляющее кровь мчаться по венам, источник умопомрачительного запаха, было на вкус в тысячи раз восхитительнее.
Я чувствовал, как вздымаются мои плечи, как пальцы все глубже и глубже погружаются в плоть, как бешено колотится мое сердце. Я не видел вокруг себя ничего, кроме этой крошечной бьющейся души, я почти терял сознание от восторга, и при этом мне казалось, что, кто бы он ни был, этот человек не имеет никакого отношения к происходящему.
Мне пришлось собрать в кулак всю волю, чтобы заставить себя вовремя оторваться от него. Мне так хотелось услышать, как перестанет биться его сердце, как оно станет замедлять удары, постепенно останавливаясь, и чувствовать, что в этот момент он находится целиком в моей власти.
Но я не осмелился.
Когда я ослабил хватку, он тяжело рухнул на пол, раскинув в стороны руки и ноги. Из-под его полуприкрытых век виднелись белки глаз.
Вид мертвого тела буквально заворожил меня, я был не в силах отвести от него взгляд. От моего внимания не ускользнула ни одна, даже самая мелкая, деталь. Я видел, как он в последний раз вздохнул, как обмякло и затихло его тело, без борьбы отданное в объятия смерти.
Его кровь подарила мне ощущение приятного тепла. Я чувствовал, как она течет внутри моего тела. Прижав ладони к щекам, я заметил, что они очень горячие. Обратил я внимание и на то, что зрение мое стало удивительно острым. Я вдруг почувствовал себя невероятно сильным.
Подхватив с пола мертвое тело, я потащил его вниз по винтовой лестнице, которая вела в наполненную ужасным запахом темницу, и там швырнул на груду других трупов.

Глава 8

Пора идти. Пришло время проверить свои силы. Набив карманы и кошелек деньгами, я прицепил к поясу украшенную драгоценными камнями шпагу, после чего вышел из башни и запер за собой тяжелые железные ворота.
Судя по всему, башня была единственным, что осталось от разрушенного особняка. Ветер донес до меня конский запах, очень сильный и приятный, и я понял, что наделен теперь поистине звериным чутьем. Я тихо обогнул башню и увидел постройку, служащую временной конюшней.
Внутри я обнаружил не только очень красивый экипаж, но и четырех великолепных гнедых кобыл. Удивительно, но они нисколько меня не боялись. Я целовал их гладкие бока и длинные мягкие морды. Они настолько восхитили меня, что я готов был провести рядом множество долгих часов и познакомиться с ними как можно ближе, узнать о них все, что только можно. Но мне не терпелось отправиться дальше.
В конюшне был и человек. Едва войдя внутрь, я почувствовал его запах. Но он крепко спал, а когда я разбудил его, то увидел, что это всего лишь придурковатый парень, не представляющий для меня ровным счетом никакой опасности.
– Я твой новый хозяин, – сказал я, вкладывая ему в ладонь золотую монету, – но сегодня ты мне не понадобишься. Все, что от тебя требуется, это оседлать для меня лошадь.
У него хватило ума понять мои слова и даже ответить, что в конюшне нет ни единого седла, прежде чем он снова лег и заснул.
Что ж, ладно. Я отрезал кусок от длинных поводьев, накинул его в виде уздечки на самую красивую кобылу и выехал верхом на ней без седла.
У меня не хватает слов, чтобы описать свои чувства. Мчащаяся вперед кобыла, ледяной ветер, бьющий в лицо, и высокий черный шатер неба над головой… Я всем телом приник к лошади и буквально слился с ней. Стремительно несясь по заснеженному простору, я хохотал во весь голос, а иногда даже принимался петь. Мне удавалось взять невероятно высокие ноты, а потом я переходил на бархатный баритон. Время от времени я просто выкрикивал что-то веселое. Да, мне должно было быть весело и радостно. Но разве может чудовище испытывать подобные чувства?
Конечно, мне хотелось немедленно скакать в Париж, но я понимал, что еще рано, что я пока к этому не готов. Слишком мало я знал о своих новых возможностях и способностях. А потому поскакал в противоположном направлении, пока не оказался наконец на окраине какой-то маленькой деревушки.
Вокруг не было видно ни души. Я подъехал к небольшой церкви, и вдруг к ощущению беспредельного счастья, которым я был охвачен, примешалось чисто человеческое желание, импульсивный порыв.
Я быстро спешился, подошел к двери ризницы и подергал ее за ручку. Замок легко открылся, и я прошел к ограде перед святым престолом.
Мне трудно объяснить, что я в тот момент чувствовал. Наверное, мне хотелось, чтобы что-нибудь произошло. Я ощущал себя кровавым убийцей. Но молния не ударила. Я смотрел на красные отблески свечей на алтаре, видел застывшие во тьме неосвещенных витражей фигуры святых.
В полном отчаянии я шагнул за ограду святого престола и прикоснулся к дарохранительнице, потом открыл маленькие дверцы и вынул оттуда украшенную драгоценными камнями дароносицу, обладавшую, как говорили, чудодейственными силами. Но никаких сил я не ощутил. Ничего такого, что нашло бы хоть какой-то отклик во мне. Я обнаружил лишь золото, картон и воск… и еще свет.
Я склонил голову к самому алтарю, став похожим, должно быть, на священника во время мессы. Затем поднялся, захлопнул дарохранительницу и привел все вокруг в прежний вид, чтобы никому и в голову не пришло, что здесь было совершено святотатство.
После этого я обошел всю церковь. Мрачные картины и зловещие статуи буквально завораживали меня. Я вдруг понял, что способен видеть не только великолепные произведения искусства, но и весь процесс их создания художниками и скульпторами. Я видел, каким именно образом покрытая лаком поверхность отражает лучи света. Замечал каждую ошибку в изображении и каждый особенно выразительный фрагмент. Размышлял о том, какими глазами буду рассматривать теперь творения великих мастеров, если сейчас не в силах оторвать взгляд от примитивных изображений, нарисованных на штукатурке. Я опустился на колени и принялся разглядывать рисунок мраморных плит, пока вдруг не обнаружил, что лежу, распластавшись на каменном полу и уставясь в него широко раскрытыми глазами.
Я начинал терять над собой контроль. Дрожа с головы до ног, со слезами на глазах я поднялся, и мне показалось, что горящие вокруг свечи и лампады ожили. От этой мысли мне едва не сделалось дурно.
Пора уходить отсюда. Мне следует пройтись по деревне.

Я провел в деревне два часа, и за все это время меня почти никто не видел и не слышал.
С удивительной легкостью я перепрыгивал через заборы или взлетал на низкие крыши домов. Я мог соскочить на землю с высоты третьего этажа или залезть на отвесную стену, цепляясь ногтями и кончиками пальцев ног за щели между камнями и выступы штукатурки.
Я заглядывал в окна и видел спящие среди смятых простыней супружеские пары, младенцев в колыбелях, пожилых женщин, занимающихся шитьем при тусклом свете огня.
Все эти домишки выглядели кукольными. Прекрасная коллекция игрушек с крошечными стульчиками, отполированными каминными досками, аккуратно заштопанными занавесками и чисто вымытыми полами внутри.
Я смотрел на все это глазами существа, никогда не имевшего отношения к такой жизни и теперь с удовольствием любовавшегося каждой деталью. Висящий на крючке белоснежный фартук, изношенные башмаки, стоящие у очага, кувшин возле кровати…
А люди… люди были просто изумительны.
Я остро чувствовал их запах, но был сыт и потому относился к нему совершенно спокойно. Мне нравились их розовая кожа, изящные руки и ноги, отточенные движения и вообще весь ход их жизней, словно сам я никогда не был одним из них. Мне казалось замечательным даже то, что у них по пять пальцев на каждой руке. Во сне они зевали, вскрикивали, вертелись с боку на бок. Я был совершенно очарован ими.
Если они разговаривали, то даже самые толстые стены не мешали мне отчетливо слышать их голоса.
Но самым удивительным открытием, которое я сделал в процессе своих исследований, был тот факт, что я мог читать мысли людей, точно так же, как читал незадолго до этого мысли убитого мной в башне злобного слуги. Горе, несчастье, надежды и ожидания… Они словно витали в воздухе: одни походили на слабые дуновения ветерка, другие же пугали, словно мощные порывы ураганного ветра, а некоторые рассеивались так быстро, что я не успевал даже уловить их источник.
Надо отметить, что это нельзя было назвать чтением мыслей в полном смысле слова.
Мысли банальные, незначительные не доходили до моего сознания, а когда я погружался в собственные размышления, разум мой оказывался закрытым даже для наиболее сильных и страстных человеческих порывов. Короче говоря, я воспринимал только сильные эмоции и лишь тогда, когда сам этого хотел. Но встречались мне и такие люди, которые даже в пылу безграничного гнева не позволяли мне проникнуть в их разум и что-либо узнать.
Эти открытия потрясли меня, в высшей степени поразили, как и вдруг увиденная мною красота всего окружающего, прелесть, казалось бы, самых обыденных вещей. И в то же время я отчетливо сознавал, что за всем этим кроется бездна, в которую я могу неожиданно рухнуть.
Ведь после всего случившегося я уже не принадлежал к числу живых и теплых чудес совершенства и невинности. Теперь они должны были стать моими жертвами.
Настало время покинуть деревню, я уже достаточно узнал здесь всего. Но прежде, перед тем как уйти, я осмелился предпринять еще один, последний, шаг. Я не мог удержать себя от этого поступка. Я просто обязан был его совершить.
Высоко подняв воротник красного плаща, я зашел в кабачок, отыскал в нем место подальше от огня и приказал принести стакан вина. Все посетители обратили на меня внимание, но отнюдь не потому, что заметили сверхъестественную природу нового посетителя. Нет, они просто разглядывали богато одетого джентльмена! Чтобы убедиться в правильности своих предположений, я пробыл в кабачке примерно двадцать минут. Никто, даже тот человек, который мне прислуживал, абсолютно ничего не заметил! Надо ли говорить, что я не притронулся к вину. Мой организм теперь не переносил даже винного запаха. Цель моя состояла совсем в другом. Отныне я точно знал, что способен одурачить смертных! Я уверился в том, что могу свободно жить среди них!
Я покинул кабачок в самом радужном настроении, а когда добрался до леса, помчался со всех ног. Вскоре я уже бежал так быстро, что небо и деревья слились перед моими глазами в сплошном мелькании. Я почти летел!
Наконец я остановился и принялся скакать на месте и танцевать. Я хватал с земли камешки и забрасывал их так далеко, что не видел, где они падали. Наткнувшись на полный соков толстый ствол поваленного ветром дерева, я приподнял его и, словно тонкую веточку, переломил о колено.
Я кричал, распевал во весь голос и наконец с хохотом повалился на траву. Потом снова вскочил на ноги, сорвал с себя плащ, отстегнул шпагу и принялся ходить колесом. Я выделывал сальто не хуже акробатов в театре Рено. Сначала несколько безукоризненных сальто вперед, а потом назад и снова вперед. Дело дошло до двойных, тройных сальто, я подпрыгивал вверх на добрых пятнадцать футов и, слегка задыхаясь от восторга, приземлялся совершенно точно и чисто. Мне хотелось выделывать эти трюки еще и еще.
Но приближалось утро.
Небо и воздух оставались такими же, какими и были, но я немедленно заметил перемены и услышал набат, доносящийся из преисподней. Адские колокола призывали вампира вернуться домой и погрузиться в смертельный сон. О, эта чудесная красота светлеющего неба! Очарование туманного видения – едва заметных очертаний колоколен, вырисовывающихся на фоне небес! И в голову мне вдруг пришла очень странная мысль: свет адского огня, наверное, не менее ярок, чем сияние солнца, и отныне он станет для меня единственным доступным солнечным светом.
В чем же я провинился? Я размышлял над этим вопросом и не находил на него ответа. Ведь я не просил ни о чем подобном. Более того, я не хотел сдаваться. Даже когда Магнус сказал мне, что я умираю, я продолжал бороться, дрался с ним. И несмотря ни на что, я слышу сейчас звон колоколов ада.
Так кто же проклял меня и осудил на адские муки?

Когда я вернулся на церковный двор и хотел было сесть на лошадь, чтобы отправиться домой, что-то привлекло мое внимание и привело меня в смущение.
Не выпуская из рук поводьев, я обвел взглядом немногочисленные могилы, безуспешно пытаясь определить, что именно меня так смутило. Ощущение не покидало меня, и я наконец понял, в чем дело. Я отчетливо почувствовал чье-то присутствие на церковном кладбище.
Я стоял совершенно неподвижно и так тихо, что слышал, как кровь стучит в ушах.
Это не было ощущением присутствия человека! Неизвестное существо не обладало свойственным людям запахом, и я не слышал его мыслей. Скорее можно сказать, что оно тоже почувствовало меня и, чтобы защититься, окутало себя своего рода туманом. Оно наблюдало за мной.
А быть может, мне все это только казалось?
Я стоял, внимательно прислушиваясь и пристально вглядываясь во тьму. Из-под снега торчали серые могильные камни. В отдалении виднелся ряд склепов. Все они были большими, богато украшенными резьбой, но выглядели такими же заброшенными и полуразвалившимися, как и могильные камни.
Мне показалось, что существо прячется где-то возле склепов, но потом я почувствовал, как оно двинулось в сторону густо росших неподалеку деревьев.
– Кто вы? – требовательно обратился я к нему и сам удивился тому, насколько резко прозвучал мой голос. – Отвечайте! – еще громче и решительнее крикнул я.
Я явственно ощутил смятение существа, его волнение и одновременно почувствовал, что оно удаляется от меня чрезвычайно быстро.
Я бросился следом, но вскоре понял, что расстояние между нами увеличивается. Голый лес был пуст, и я никого не видел. Однако осознал, что я сильнее этого существа и что оно боится меня.
Это просто фантастика какая-то! Оно меня боится!
Тем не менее я по-прежнему не знал, кто это. Было ли существо таким же, как и я, вампиром, или оно вообще не имело плоти?
– Одно, во всяком случае, я знаю наверняка, – произнес я вслух. – Ты просто трус!
Ответом мне было длившееся всего мгновение легкое колебание воздуха, словно лес глубоко вздохнул.
Меня охватило сознание собственного превосходства, до этого лишь тлевшее глубоко внутри. Отныне мне ничто не страшно. Я не боюсь ни церкви, ни темноты, ни ползающих по трупам в подземной темнице червей. Ни даже этого странного существа, которое скрылось в лесу, но которое, кажется, по-прежнему присутствует где-то рядом. Мне не страшны и люди!
Я стал поистине выдающимся демоном! Даже если бы сейчас я сидел на ступенях ада и сам дьявол обратился бы ко мне с вопросом: «Лестат, каким демоном ты хочешь стать? Ты волен избрать для себя ту форму, в которой ты хочешь дальше странствовать по свету», – разве мог бы я пожелать что-то лучшее, чем то, что имею сейчас! Мне вдруг пришло в голову, что уже никогда мне не придется испытывать такие страдания, какие я пережил в своей прежней жизни.

Сейчас воспоминания о той ночи и особенно об этом моменте не вызывают у меня ничего, кроме смеха.

Глава 9

Когда наступила следующая ночь, я взял с собой столько золота, сколько смог унести, и отправился в Париж. Я проснулся, едва солнце скрылось за горизонтом, и пустился в путь, когда небесная лазурь еще окончательно не погасла.
Я просто умирал от голода.
Но удача опять мне улыбнулась, и возле самой окраины города на меня напал разбойник. Размахивая пистолетом, он с диким воплем выскочил из леса. Потом я увидел вспышку выстрела и даже успел разглядеть пулю, пролетевшую мимо меня, как раз когда я повернул в сторону лошадь и бросился на него.
Это был очень сильный мужчина. К моему удивлению, его проклятия в мой адрес и отчаянное сопротивление доставили мне удовольствие. Тот злобный слуга, которого я убил накануне, был стар. А этот разбойник обладал крепким молодым телом. Мне приятен был даже его грубый, заросший щетиной подбородок, мне нравились его мускулистые руки и мощь ударов. Но наша борьба не имела ничего общего со спортом. Едва я вонзил зубы в его артерию, как он сразу обмяк и неподвижно застыл. Хлынувшая мощной струей кровь доставила мне неизъяснимое, почти чувственное наслаждение. Я испытал такой восторг, что напрочь забыл о необходимости оторваться от жертвы, прежде чем перестанет биться ее сердце.
К концу нашей битвы мы оба стояли в снегу на коленях, и вот теперь жизнь его уходила в меня вместе с потоком крови. Когда все закончилось, я еще долго не мог даже пошевелиться. Ну вот, думал я, правила уже нарушены. Какое же наказание мне теперь грозит? Смерть? Не похоже, что она меня ожидает. Я находился в состоянии необычайно радостного исступления.
А на моих руках лежал мертвый бедняга-разбойник, который мог одним выстрелом разнести в куски мою голову, если бы, конечно, я позволил ему это сделать.
Я смотрел в темнеющее небо, на туманно вырисовывающиеся силуэты Парижа и чувствовал, как по всему телу разливается восхитительное тепло и во мне растет ощущение собственной силы.
Что ж, пока все идет как нельзя лучше. Я поднялся на ноги и вытер губы. Потом зашвырнул мертвое тело как можно дальше в снежную целину. Да, я был силен как никогда.
Еще какое-то время я неподвижно стоял на месте. Меня охватила ненасытная жажда убийства, я готов был убивать снова и снова, лишь бы это волшебное ощущение экстаза не проходило никогда. Но я уже не мог больше пить кровь и постепенно успокаивался, чувствуя, что настроение мое каким-то образом изменилось. Меня охватило чувство уныния и одиночества, словно этот разбойник был моим другом или родственником и внезапно покинул меня. Я не мог понять причину такого ощущения, разве что нас породнила выпитая мною его кровь. Его запах теперь исходил от меня, и мне он почему-то очень нравился. А мой «друг» в это время лежал, полузарывшись в снег и раскинув в стороны руки, и при свете восходящей луны кожа его приобрела землисто-серый оттенок.
Черт возьми! Но разве этот ублюдок не собирался убить меня?

Не прошло и часа, а я уже нашел очень способного адвоката по имени Пьер Роже, жившего в Мара. Это был весьма честолюбивый, жадный до денег, хитрый, но при этом добросовестный молодой человек. Именно такой мне и был нужен. Мало того что я с легкостью читал все его мысли, я еще убедился в том, что он безоговорочно верит каждому моему слову.
Он с радостью согласился служить мужу богатой наследницы из Сан-Доминго. И конечно же, с готовностью погасил в комнате все свечи, кроме одной, раз после тропической лихорадки у меня все еще болят глаза. Мое состояние находится в драгоценностях? Прекрасно! Он знаком и ведет дела с самыми лучшими ювелирами. Банковский счет и оплата векселей моей семьи в Оверни? Никаких проблем! Все будет немедленно исполнено.
Все это было гораздо проще, чем роль Лелио.
Должен признать, однако, что мне понадобилось довольно много времени, чтобы собраться с мыслями и сосредоточиться.
Мое внимание отвлекалось на каждую мелочь, будь то чадящее пламя свечи, латунная чернильница, обои с золотым рисунком или сам месье Роже с его удивительно маленьким личиком, посверкивавшими за толстыми стеклами очков глазками и зубами, напомнившими мне клавиши клавикордов.
Мне казалось, что все предметы в комнате исполняют какой-то странный танец. Латунные ручки комода представлялись мне неотступно следящими глазами. Где-то наверху пела женщина, и голос ее, смешиваясь с тихим гудением огня в печи, словно звал меня к себе на непонятном и странном языке.
Так, наверное, продолжалось бы вечно, но я все же сумел взять себя в руки. Этой же ночью должны быть посланы с курьером деньги для моего отца и братьев, а также для Никола де Ленфена, служившего музыкантом в театре Рено. Ему следовало сказать лишь, что деньги присланы Лестатом де Лионкуром и что этот самый Лестат де Лионкур просит его немедленно переехать в хорошую квартиру на Иль-Сен-Луи или в любом другом приличном районе. Излишне говорить, что Роже обязан был оказать ему всяческую помощь и поддержку. А затем Никола де Ленфену следует брать уроки игры на скрипке. Роже получил приказание купить для Никола самую лучшую скрипку работы Страдивари.
И наконец, отдельное письмо должно быть послано моей матери, маркизе Габриэль де Лионкур. Его следует написать по-итальянски, чтобы никто другой не смог его прочесть. Вместе с письмом следовало переслать для нее лично значительную сумму денег. Если у нее хватит сил, чтобы отправиться в путешествие и посетить свою родину на юге Италии, возможно, ей удастся остановить развитие чахотки.
При мысли о том, что она получит наконец желанную свободу и сможет покинуть замок, у меня голова кружилась от радости.
На какое-то время я мысленно перенесся домой и забыл о существовании Роже. Я представил себе, как она впервые в жизни оденется так, как подобает маркизе, и выедет из ворот замка в богато украшенной карете, запряженной шестеркой лошадей. Но вдруг я так явственно услышал ее ужасный кашель, словно она была в тот момент рядом со мной, и перед моими глазами возникло ее изможденное лицо.
– Деньги и письмо должны быть отосланы ей этой же ночью, – сказал я. – Меня совершенно не интересует, сколько это будет стоить. Мое приказание должно быть исполнено неукоснительно.
С этими словами я положил перед адвокатом столько золота, что ей должно было хватить на всю оставшуюся жизнь. Если бы только знать, сколько ей еще осталось!
– И еще, – спросил я, – знаете ли вы какого-нибудь торговца хорошей мебелью, картинами и гобеленами? Кого-нибудь, кто готов открыть для нас свои магазины сегодня же вечером?
– Конечно, монсеньор! Позвольте мне только одеться, и мы отправимся немедленно.
Через несколько минут мы уже направлялись в пригород Сен-Дени.
Следующие несколько часов в сопровождении своих смертных помощников я блуждал по райским лабиринтам материальных благ, выбирая все, что мне нравилось. Кресла и стулья, фарфоровая и серебряная посуда, ткани и скульптуры – все это, стоило мне только пожелать, немедленно становилось моим. Я распорядился, чтобы выбранные мною товары были тут же упакованы и отправлены на юг Франции. В своем воображении я рисовал прекрасные картины, представляя себе, как изменится замок, в котором я вырос, когда все эти чудесные вещи окажутся там. Для маленьких племянников и племянниц я послал такие красивые игрушки, о каких они прежде и мечтать не могли, – миниатюрные кораблики с матросами, созданные руками великолепных мастеров, искусно украшенные кукольные домики.
Прикосновение буквально к каждой вещи доставляло мне истинное наслаждение, и были моменты, когда их фактура и яркие краски едва не причиняли мне боль. В глубине души я просто рыдал от восторга.
Все это время мне удавалось блестяще справляться с ролью обычного смертного. Хотя один промах я все же допустил.
Мы осматривали один из магазинов, и вдруг возле самой стены я заметил бегущую крысу – обыкновенную крысу, каких немало в городах. Однако я почему-то не мог отвести от нее взгляд. Здесь, среди деревянных и гипсовых изделий, среди вышитых тканей и одежд, она показалась мне необычайно прекрасной. Неправильно истолковав мое состояние, мои спутники принялись кричать, топать ногами и громко хлопать, стремясь отогнать крысу как можно дальше.
Для меня их голоса слились в невнятное приглушенное бормотание, напоминающее звук кипящего в горшке супа. В тот момент я способен был думать лишь о том, что у этой крысы совсем крошечные лапки и что мне никогда еще не приходилось рассматривать вблизи ни одно столь маленькое существо с теплой кровью. С удивительной даже для самого себя быстротой я рванулся вперед и, поймав крысу, стал разглядывать ее лапки. Забыв обо всем, в том числе и о своих спутниках, я внимательно изучал миниатюрные ноготки и пальчики.
Воцарившаяся тишина и гробовое молчание стоящих рядом людей привели меня в чувство. Оба мои спутника остолбенело уставились на меня.
Изобразив на лице как можно более невинную улыбку, я отпустил крысу и снова вернулся к выбору покупок.
Несмотря на то что никто не сказал мне ни слова, этот случай послужил мне хорошим уроком. Я понял, что очень испугал их.
Чуть позже я дал своему адвокату последнее в ту ночь поручение: он должен купить подарок не менее чем за сто крон и отправить его владельцу театра, господину Рено, вместе с письмом от меня с выражением благодарности за проявленную им доброту.
– Выясните, в каком положении находится сейчас театр, – добавил я, – есть ли у него какие-либо долги.
Стоит ли говорить, что сам я и близко не подойду к этому театру. Они не должны даже догадываться о том, что произошло, их не может коснуться подобная скверна. Ну вот, теперь я, кажется, сделал все, что мог, для тех, кого действительно любил.
Когда наконец все было позади и соборные часы, возвышающиеся над белыми крышами городских домов, пробили три часа, я вдруг почувствовал, что ужасно голоден и запах крови преследует меня повсюду. Оглядевшись, я обнаружил, что стою один посреди пустынного бульвара Тамплиеров.
Растерзанный колесами экипажей снег превратился в жидкую грязь, а прямо передо мной была обшарпанная стена театра Рено с сохранившимися на ней обрывками афиш, на которых еще можно было прочесть написанное красными буквами имя молодого актера Лестата де Валуа.

Глава 10

Последующие ночи я провел весьма бурно. Я впитывал в себя Париж так, словно пил горячую кровь. Едва наступал вечер, я отправлялся в самые злачные места, где нападал на воров и убийц. Иногда я устраивал себе развлечение и позволял им какое-то время сопротивляться, давая шанс защитить свою жизнь, а потом с ужасным оскалом и рычанием заключал их в смертельные объятия и пировал до полного насыщения.
Я попробовал на вкус убийц самых разных типов: огромных громил; малорослых, но чрезвычайно крепких и жилистых; темнокожих и густо заросших волосами… Но больше всего мне нравились юные мерзавцы, готовые лишить человека жизни всего за несколько лежащих в его кармане монет.
Я с наслаждением слушал их вопли и проклятия. Иногда я хватал их одной рукой и со смехом издевался над ними, доводя буквально до белого каления, забрасывал на крыши домов ножи и вдребезги разбивал о стены пистолеты. И при всем этом мне не приходилось прилагать слишком большие усилия. Единственное, что вызывало у меня отвращение, – страх. Как только я чувствовал, что жертва боится, я тут же терял к ней всякий интерес.
Со временем я научился оттягивать момент убийства. Я пил кровь одного, потом другого, потом делал несколько поистине смертельных глотков крови третьей или четвертой жертвы. Ради собственного удовольствия я продлевал процесс охоты и борьбы. Когда же наконец я чувствовал, что насладился в полной мере, что мною выпито такое количество крови, которого хватило бы для насыщения как минимум шести вампиров со здоровым аппетитом, я отправлялся исследовать совсем другой Париж. Я проводил удивительные, волшебные часы. Раньше ни о чем подобном я и помыслить не мог.
Но прежде всего я шел в дом Роже, чтобы узнать новости о Никола и о своей матери.
Ее письма были полны счастья, она от всей души радовалась моим успехам и обещала отправиться весной в Италию, если, конечно, ей хватит сил, чтобы перенести такое путешествие. А сейчас ей необходимы книги, парижские газеты и ноты, чтобы она могла играть на посланных мною клавикордах. Она хотела знать, действительно ли я совершенно счастлив. Сумел ли добиться всего, о чем мечтал? Ее одновременно радовало и пугало столь неожиданное богатство – должно быть, в театре Рено мне чрезвычайно везло. Она просила меня довериться ей и рассказывать все без утайки.
Читать ее письма было для меня сущей мукой. Мне приходилось бесстыдно лгать ей, что никогда не было мне свойственно. Но ради матери я готов был стать даже лжецом.
Что касается Ники, я должен был предвидеть, что его не удастся обмануть подарками и туманными россказнями, что он потребует встречи со мной. Именно на этом он продолжал настаивать и даже пытался припугнуть Роже.
Однако его угрозы ни к чему не привели. Мой поверенный не мог сказать ничего, кроме того, что велел сказать ему я. А сам я так боялся встретиться с Ники, что даже не спросил у адвоката адрес новой квартиры друга. Я только приказал ему удостовериться в том, что Ники действительно берет уроки у итальянского маэстро и у него есть возможность получить все, что он пожелает.
Почти против своей воли я все же каким-то образом сумел узнать, что Ники не ушел из театра. Он продолжал играть на скрипке во время представлений в театре Рено.
Сама мысль об этом сводила меня с ума. Я не мог понять, какого черта ему это нужно.
Да все очень просто. Он любил театр так же, как и я. На самом деле мне не нужно было ничего объяснять. В этом маленьком, похожем на крысиную нору театрике мы все были как родные. Не говоря уже о том волшебном моменте, когда занавес взлетает вверх и публика начинает аплодировать и кричать…
Что ж, следует отправить в театр побольше вина и шампанского. И послать цветы Жаннетт и Лючине, девушкам, которые нравились мне больше других. И еще много золота для Рено. Необходимо также оплатить все долги театра.
Прошло немного времени, и все было исполнено. Однако Рено пришел от этого в полное замешательство и был чрезвычайно смущен. Через две недели Роже сообщил мне о предложении Рено.
Он хотел, чтобы я выкупил театр и оставил его работать в качестве управляющего. При наличии достаточного количества денег на новые постановки и переоборудование сцены он сможет создать великолепные спектакли и таким образом осуществить свои грандиозные замыслы. С моими деньгами и его умом и способностями мы заставим говорить о театре весь Париж.
Я не смог ответить сразу. Мне и в голову не приходило, что я могу владеть театром точно так же, как владею сундуком с драгоценностями, одеждой или кукольными домиками, посланными моим племянницам. Я отказался и вышел, громко хлопнув дверью.
Но быстро вернулся.
– Хорошо, – сказал я Роже, – покупайте театр и дайте Рено десять тысяч крон, которыми он может распорядиться по своему усмотрению.
Это было поистине целое состояние. И я сам не знал, почему вдруг решил так поступить.
Боль скоро пройдет, думал я, должна пройти. А сейчас мне следует собраться с мыслями и взять себя в руки. Я должен наконец понять, что такого рода вещи не могут на меня воздействовать.
В конце концов, где я провожу сейчас время? В крупнейших и лучших театрах Парижа. Для меня забронированы лучшие места на оперных и балетных спектаклях, на представлениях пьес Мольера и Расина. Я часами могу стоять у рампы, глазея на величайших актеров и актрис. У меня множество костюмов всех цветов радуги, париков, сделанных по последней моде, башмаков с бриллиантовыми пряжками и золотыми каблуками, а пальцы мои украшают перстни с драгоценными камнями.
Я мог без конца наслаждаться поэтикой стихов, пьянел от пения и музыки, которые слышал, от изгиба рук танцовщика в балете, от звуков органа под сводами Нотр-Дам. Меня приводил в восторг гул колоколов, которые отсчитывали для меня время, и даже снег, беззвучно падавший с неба и укрывавший землю в пустых садах Тюильри.
С каждой ночью я все меньше и меньше опасался смертных и начинал вполне свободно чувствовать себя в их обществе.
Не прошло и месяца, как я отважился появиться посреди огромной толпы на балу в Пале-Рояле. После очередной охоты я был возбужден, чувствовал тепло во всем теле и на щеках моих горел румянец. Не медля ни минуты, я присоединился к танцующим. Ни у кого из присутствующих не зародилось даже сомнения на мой счет. Напротив, какая-то магическая сила притягивала ко мне женщин. Мне нравилось прикосновение их горячих пальцев, нравилось обнимать их плечи и прижиматься к их мягкой груди.
Позже я смело отправлялся бродить по бульварам. Проходя как можно быстрее мимо театра Рено, я заглядывал в другие, чтобы посмотреть кукольное представление, выступление мимов или акробатов. Я больше не стремился укрыться от света уличных фонарей. Я заходил в кафе и приказывал принести чашку кофе только лишь затем, чтобы ощутить пальцами исходящее от нее тепло, а если возникало желание, беседовал с другими посетителями.
Я даже спорил с ними о состоянии монархии. Мало того, я пристрастился к бильярду и старательно овладевал мастерством в этой игре. Теперь мне казалось, что я могу без опаски отправиться в театр Рено, купить билет и тихонечко проскользнуть на балкон, чтобы оттуда наблюдать за ходом представления. Я могу увидеть Никола!
И все же я не стал этого делать. О чем мог я мечтать, на что надеяться, окажись я рядом с Ники? Одно дело вводить в заблуждение и дурачить посторонних мужчин и женщин, прежде меня не знавших, но что увидит Никола, если заглянет в мои глаза? Что он подумает, увидев мою кожу? И вообще, у меня впереди еще очень много дел, говорил я себе. Шло время, и я все больше и больше узнавал о собственной природе и о тех возможностях и власти, которыми обладал.

Волосы мои, например, стали светлее, но при этом толще и гуще. Кроме того, они совершенно перестали расти. То же самое происходило и с ногтями на руках и ногах. Они стали более блестящими, и, если я вдруг решал их состричь, они быстро восстанавливались и достигали той же длины, что и в момент моей смерти. Конечно же, люди при первом взгляде на меня не могли открыть мои секреты, но их внимание могли привлечь другие особенности: необычный свет в моих глазах, отражение в них всех цветов радуги, слабо люминесцирующая кожа.
Когда я был голоден, люминесценция становилась особенно заметной. А следовательно, у меня было еще больше оснований хорошо питаться.
Я постепенно убеждался в том, что одним пристальным взглядом могу держать людей в полном повиновении. Также я понял, что мне следует тщательно следить за модуляцией собственного голоса. Он мог звучать непривычно низко, иногда чересчур тихо для человеческого уха, а если бы я стал вдруг кричать или слишком громко смеяться, то мог бы оглушить окружающих, да и сам мог бы оглохнуть.
Существовала еще одна трудность – моя манера двигаться. Я старался ходить, бегать, танцевать, улыбаться и жестикулировать как самый обыкновенный человек. Но в состоянии сильного волнения, удивления, горя или испуга тело мое обладало поистине акробатической гибкостью.
Мне приходилось внимательно следить и за выражением лица, поскольку я был склонен к преувеличенному проявлению эмоций. Однажды, когда я забылся во время прогулки по бульвару Тамплиеров – а думал я в тот момент, как и всегда, о Никола, – я уселся под деревом, прислонившись спиной к стволу и подтянув колени к подбородку, а потом обхватил голову руками и стал при этом похож на потрясенного эльфа из волшебной сказки. Джентльмен восемнадцатого века, носящий парчовый фрак и белые шелковые чулки, не должен вести себя подобным образом, во всяком случае на улице.
В другой раз, погрузившись в размышления о закономерностях преломления и игры света на различных поверхностях, я подпрыгнул и уселся, скрестив ноги и упершись локтями в колени, на крыше кареты.
Подобные выходки приводили людей в недоумение. Иногда они пугали окружающих. Но чаще всего, даже в тех случаях, когда их пугал, например, вид моей кожи, люди просто отводили глаза. Я быстро понял, что они предпочитали обманываться, убеждая себя в том, что все в этом мире можно так или иначе объяснить. Такова была особенность рационального мышления тех, кто жил в восемнадцатом веке.
За последние сто лет не было ни одного дела по обвинению в колдовстве. Последним, насколько мне известно, был суд над предсказательницей судьбы Ла Вуазин, которую живьем сожгли на костре еще во времена Людовика, Короля-Солнце.
И не забывайте, что это был Париж. А потому, даже если мне случалось раздавить в руке хрустальный бокал или чересчур сильно хлопнуть дверью, все просто считали, что я пьян.
Время от времени я ловил себя на том, что отвечаю на вопрос, прежде чем он мне задан. Я мог также впасть в состояние полного ступора и долго сидеть, уставясь на горящие свечи или на ветви деревьев, – окружающие потом начинали взволнованно спрашивать, уж не заболел ли я.
Самой большой моей проблемой, однако, оставался смех. Иногда на меня находили такие приступы смеха, что я никак не мог заставить себя остановиться. Эти приступы могли быть вызваны самыми разными причинами. Полнейшая ненормальность моего собственного положения абсолютно выводила меня из равновесия и рождала во мне непреодолимое желание расхохотаться.
Со мной это и сейчас случается достаточно часто. Никакие потери, никакая боль, даже все более и более углубляющееся понимание того тяжелого положения, в котором я оказался, ничего не смогли изменить. Мне вдруг, ни с того ни с сего, что-то кажется смешным, и я начинаю хохотать и никак не могу остановиться.
Кстати, эта моя особенность приводит в ярость других вампиров. Однако я в своем рассказе забегаю вперед.
Как вы уже, наверное, заметили, я еще ни словом не обмолвился о других вампирах. Но в том-то и дело, что я не мог найти ни одного из них.
Во всем Париже мне ни разу не встретилось ни одно сверхъестественное существо.
Повсюду меня окружали только смертные, но иногда я слабо ощущал чье-то неуловимое и сводящее с ума присутствие. В такие моменты я изо всех сил старался убедить себя в том, что мне это только кажется.
Воображаемое существо было таким же бестелесным, как и то, которое я встретил в свою первую ночь в деревне. И каждый раз ощущение его присутствия охватывало меня неподалеку от какого-нибудь парижского кладбища.
Каждый раз я останавливался, резко оборачивался и пытался его разглядеть. Однако безрезультатно – оно исчезало, прежде чем я успевал напрячь зрение. Мне ни за что не удавалось отыскать его самому, а запах парижских кладбищ вызывал во мне такое отвращение, что я не хотел, не мог войти за их ограду.
Такое происходило со мной вовсе не потому, что я был чрезмерно утонченной натурой, и не из-за воспоминаний о подземной темнице в башне. Похоже, отвращение к самому виду и запаху смерти составляло неотъемлемую часть моего существа.
Так же как и тогда, когда я был мальчишкой и жил в Оверни, я не в состоянии был без дрожи наблюдать смертную казнь, а при встрече с мертвым телом закрывал руками лицо. Мне казалось, что смерть оскорбляет меня, за исключением тех случаев, когда я сам был ее причиной. Но и тогда я старался как можно быстрее избавиться от своих жертв.
Однако вернусь к истории с присутствием. Поразмыслив, я пришел к заключению, что это существо, вполне возможно, какой-то призрак, причем призрак совершенно иной, не такой, как моя, природы, и он по тем или иным причинам не может вступить со мной в контакт. С другой стороны, я был почти уверен, что таинственный незнакомец наблюдает за мной и, возможно, намеренно ведет себя так, чтобы я его заметил.
Как бы там ни было, других вампиров я в Париже не встретил. Я даже подумал о том, возможно ли вообще существование нескольких вампиров одновременно. А что, если Магнусу пришлось уничтожить того вампира, чью кровь он когда-то выпил? Что, если и ему пришлось пожертвовать собой, после того как он передал свою власть другому? Быть может, и я вынужден буду уйти в небытие, если создам другого вампира?
Нет, не может быть! Все это не имеет смысла. Даже отдав мне свою кровь, Магнус остался полным сил. А для того чтобы отобрать власть у того, другого, вампира, он заковал его в цепи.
Все было окутано завесой страшной тайны, и мысль об этом сводила меня с ума. Но в тот момент, пожалуй, неведение было поистине благословенным для меня. Я и без помощи Магнуса успешно осваивал новую для себя науку. Скорее всего, именно этого и хотел от меня Магнус. Возможно, много веков тому назад ему тоже пришлось самостоятельно пройти весь этот путь.
Мне вдруг вспомнились его слова о том, что в тайных покоях башни я найду все необходимое для процветания.

Многие часы я проводил в скитаниях по городу, покидая общество людей лишь затем, чтобы укрыться в башне от дневного света.
Однажды в голову мне пришла странная мысль: если я могу танцевать с ними, играть в бильярд, разговаривать, почему бы мне не жить среди них точно так же, как я жил прежде, пока не умер? Почему бы мне не выдавать себя за одного из них? Почему бы не вернуться в гущу жизни, где… где есть что? Ну же, произнеси это вслух!
Почти наступила весна. Ночи становились все теплее, а в театре Рено поставили новую пьесу, в антрактах которой выступали новые акробаты. Деревья стояли в цвету. И не проходило ни одной минуты, чтобы я не вспоминал о Ники.

Однажды мартовской ночью, когда Роже читал мне письмо от матери, я вдруг понял, что в состоянии прочитать послание сам. Я учился читать многими доступными мне способами, но никогда еще не пробовал делать это самостоятельно. Я взял у Роже письмо и отправился с ним домой.
Во внутренних покоях башни теперь уже не было холодно. Я присел к окну и впервые в жизни в одиночестве прочел письмо от матери. Мне казалось, что я явственно слышу ее голос:
– Никола пишет, что ты купил театр Рено. Значит, ты теперь владелец этого маленького театрика на бульварах, где ты был когда-то так счастлив. Но счастлив ли ты по-прежнему? Когда же ты наконец мне ответишь?
Я аккуратно сложил письмо и сунул в карман. На глаза навернулись кровавые слезы. Ну почему, почему она понимает так много – и в то же время так мало?

Глава 11

Ветер стих. И тут же все запахи города вернулись обратно. Рынки были буквально завалены благоухающими цветами. Забыв обо всем и плохо понимая, что делаю, я ворвался в дом Роже и потребовал немедленно сказать мне, где сейчас находится Никола.
Мне необходимо было взглянуть на него, убедиться в том, что он здоров и его новое жилище достаточно хорошо.
Дом стоял на Иль-Сен-Луи и производил весьма солидное впечатление, но все окна, выходящие на набережную, были плотно закрыты ставнями.
Я довольно долго стоял перед домом, и мимо меня один за другим с грохотом пролетали по мосту экипажи. Я знал, что должен обязательно увидеть Ники.
Я стал взбираться по стене – так, как это приходилось делать мне в деревне, – и вдруг обнаружил, что подъем дается на удивление легко. Я преодолевал один этаж за другим и наконец забрался так высоко, как никогда не осмеливался забираться прежде, потом быстро пересек крышу и стал спускаться во внутренний дворик, чтобы отыскать квартиру Ники.
Миновав дюжину открытых окон, я обнаружил то, которое мне было нужно. И увидел Никола. Он сидел за накрытым к ужину столом, а рядом с ним были Жаннетт и Лючина. Как и раньше, после того как закрывался театр, они пировали до поздней ночи.
В первый момент я резко отпрянул от окна и едва не свалился вниз, но, к счастью, совершенно инстинктивно успел ухватиться правой рукой за стену. Я даже закрыл глаза, но, хотя я видел комнату всего лишь какие-то доли секунды, в моей памяти четко отпечаталась каждая деталь.
На нем был все тот же наряд из зеленого бархата, который он с такой благородной небрежностью надевал для прогулок по извилистым улочкам родной деревни. Но повсюду вокруг него я узрел свидетельства посланного мною богатства: книги в кожаных переплетах, стоящие на полках, инкрустированный столик и картина в овальной раме, сверкающая на крышке нового фортепиано скрипка работы итальянского мастера.
На пальце его я увидел свой подарок – перстень с драгоценным камнем. Темные волосы Никола были зачесаны назад и перевязаны черной шелковой лентой. Опершись локтями о стол, он напряженно о чем-то размышлял, а перед ним стояла тарелка из дорогого китайского фарфора, однако к еде он даже не притронулся.
Я осторожно открыл глаза и снова взглянул на Ники. При ярком свете мне хорошо было видно, что он почти не изменился: те же изящные, но сильные руки, те же большие спокойные карие глаза, тот же рот, который, несмотря на способность иронически и даже саркастически кривиться, оставался по-детски пухлым и вызывал желание его поцеловать.
Была в нем какая-то слабость, совершенно для меня непонятная и непостижимая. И все же мой Ники казался чрезвычайно умным, особенно в такие моменты, как сейчас, когда он слушал болтовню Жаннетт, погрузившись в какие-то свои мысли.
– Все очень просто, – тараторила Жаннетт, а Лючина согласно кивала головой. – Лестат женился. У него богатая жена, и он не хочет, чтобы она узнала, что в прошлом он был простым актером.
– Я считаю, что нам следует оставить его в покое, – добавила Лючина. – Он спас театр от закрытия и без конца осыпает нас подарками…
– А я в это не верю! – с горечью воскликнул Никола. – Он никогда не стал бы стыдиться нас. – В его голосе явственно слышались сдерживаемая ярость и бесконечная печаль. – Мне не дает покоя само его исчезновение. Ведь я слышал, как он звал меня! Окно к тому же оказалось разбитым вдребезги! Говорю вам, я наполовину проснулся и слышал его голос…
В комнате повисла напряженная тишина. Они не верили тому, что он говорил, не принимали его версии моего исчезновения из мансарды, но понимали, что если снова ему об этом скажут, то тем самым только отдалят его от себя и заставят страдать еще больше. Я отчетливо понял это, читая их мысли.
– Вы плохо знали Лестата, – угрюмо проговорил Никола, продолжая разговор. – Он плюнул бы в лицо любому, кто посмел бы стыдиться знакомства с нами. Он посылает мне деньги. И как же должен я вести себя в этой ситуации? Он всех нас дурачит.
Никто не произнес ни слова. Актеры были слишком практичны и рассудительны, чтобы порицать своего таинственного покровителя. Слишком уж хорошо все складывалось.
Молчание затянулось, и я отчетливо ощущал, как усиливается боль в душе Ники, как мучительно он страдает. Я заглянул в его мысли. И не смог этого вынести.
Мне было невыносимо думать, что я без ведома и против воли Ники копаюсь в его душе. Несмотря на это, я не мог не чувствовать, что в глубоких тайниках этой души царит темнота еще более мрачная, чем я мог себе представить, и он испытывает примерно то же, что чувствовал я тогда, в кабачке, но пытается это скрыть.
Я, можно сказать, видел тайные глубины, которые простирались далеко за пределы его разума, служившего как бы преддверием хаоса, который лежал по другую сторону черты, ограничивающей знания.
Мне стало очень страшно. Я не хотел этого видеть. Я не хотел чувствовать то, что чувствовал он сейчас.
Но что я мог для него сделать? Именно это было сейчас важнее всего. Возможно ли раз и навсегда прекратить его мучительную пытку?
Я испытывал непреодолимое желание дотронуться до него, прикоснуться к его рукам, лицу. Мне хотелось почувствовать под своими теперь бессмертными пальцами его плоть. «Живой…» – слово это вырвалось у меня против воли. Да, Ники, ты жив и, следовательно, можешь умереть. И когда я смотрю на тебя, то вижу лишь нечто бестелесное, некую совокупность движений и неясных красок, словно ты напрочь лишен телесной оболочки и являешься средоточием тепла и света. Ты есть свет, а что же представляю собой я?
Я обречен вечно корчиться в пламени и, как мельчайшие частички золы, клубиться в воздухе.
Тем временем атмосфера в комнате изменилась. Лючина и Жаннетт вежливо прощались с хозяином. Но он не обращал на них никакого внимания. Он медленно поднимался из-за стола, не отрывая взгляда от окна, как будто услышал доносящийся оттуда зовущий тайный голос. Выражение его лица было совершенно непередаваемым.
Он знал, что я там!
В одно мгновение я взлетел по скользкой стене и оказался на крыше.
Однако я по-прежнему его слышал. Взглянув вниз, я увидел его руки, вцепившиеся в переплет окна. В абсолютной тишине я отчетливо ощущал охватившую его панику. Он чувствовал, что я где-то рядом. Заметьте, он сознавал мое присутствие точно так же, как я сознавал чье-то присутствие на кладбище. Но он отказывался верить своим ощущениям, пытаясь убедить себя в том, что этого не может быть, что Лестат не может находиться рядом.
Я был слишком потрясен, чтобы что-либо предпринять. Вцепившись в желоб на краю крыши, я услышал, как ушли гости, и понял, что Ники остался в одиночестве. Я способен был думать лишь об одном: чье же присутствие ощущает он сейчас, какова природа этого присутствия?
Ведь я уже не был Лестатом. Я превратился в демона, в жестокого и жадного вампира, и все же он чувствовал, что я рядом, что рядом с ним Лестат – юноша, которого он когда-то знал!
Это отнюдь не походило на ситуацию, когда кто-либо из смертных сталкивался со мной лицом к лицу и смущенно бормотал мое имя. В моей нынешней поистине чудовищной натуре Ники сумел уловить нечто такое, что он знал и любил.
Я перестал прислушиваться к нему и распластался на крыше.
И все же я отчетливо сознавал каждое его движение, слышал, как он ходит внизу, как направляется к фортепиано, берет в руки скрипку и вновь возвращается к окну.
Я зажал руками уши.
Но все равно услышал звук. Он рвался из скрипки и рассекал темноту ночи, словно сияющий свет, в корне отличающийся от реального, материального света, от воздуха и вообще от чего-либо существующего в природе. Казалось, он способен прорваться к звездам.
Никола страстно водил смычком по струнам, и я ясно представлял себе, как он раскачивается взад и вперед, как прижимает склоненную голову к деке, как будто старается слиться с музыкой воедино. Но вскоре я совершенно перестал ощущать его – остались только звуки музыки.
Они были то продолжительными и вибрирующими, то превращались в доводящие до дрожи глиссады. Скрипка существовала и звучала сама по себе, делая остальные формы речи фальшивыми и лживыми. Мелодия наполнялась страстью, постепенно превращаясь в истинное воплощение отчаяния и горя. Создавалось впечатление, что ее красота не более чем ужасное совпадение, недоразумение, не имеющее ничего общего с реальностью.
Действительно ли он пытался выразить таким образом свою веру, те мысли и чувства, которые испытывал, когда я твердил ему о добродетели? Хотел ли он заставить скрипку высказать то, что было у него на душе? Сознательно ли извлекал из инструмента продолжительные, вязкие звуки, доказывая, что красота есть ничто, ибо исходит из переполняющего его отчаяния, и что она не имеет с отчаянием ничего общего, поскольку отчаяние не может быть прекрасным? И разве в таком случае красота не является воплощением страшной иронии судьбы?
Я не в силах был ответить на эти вопросы. Но, как всегда, звуки существовали отдельно от Ники. Они становились чем-то гораздо большим, чем просто выражение отчаяния. Словно воды, без каких-либо усилий стекающие по склонам гор и продолжающие путь по равнине, музыка постепенно замедляла течение, превращалась в плавную мелодию. Она становилась мрачнее и глубже, но в ней по-прежнему сохранялось нечто буйное и одновременно целомудренное, строгое, способное разбить сердце. Теперь я лежал на крыше, обратив глаза к небу и глядя на звезды.
Недоступные взгляду смертных средоточия света… Фантомные облака… И доносящиеся снизу пронзительные звуки скрипки, свидетельствующие о предельном напряжении душевных сил…
Я лежал не шевелясь.
Я находился в странном состоянии молчаливого понимания того языка, на котором сейчас разговаривала со мной скрипка. Ах, Ники, если бы только мы могли поговорить… Если бы могли продолжить наши беседы…
Нет, красота вовсе не была обманом и не предавала его, как это ему казалось. Скорее, это была некая неведомая и неисследованная область, в которой каждый обречен совершить множество роковых промахов, – своего рода дикий и равнодушный ко всему рай, где нет четкого обозначения и разграничения понятий добра и зла.
Несмотря на все изящество и совершенство, достигнутые цивилизацией и отраженные в искусстве, будь то головокружительное волшебство струнного квартета или пышное великолепие картин Фрагонара, красота жестока и беспощадна. Она так же опасна и так же не признает никаких законов, как когда-то, за много веков до возникновения первой осознанной мысли в голове человека и до первых правил поведения, записанных им на глиняных табличках, был опасен и беззаконен мир. Красота всегда больше походила на Сад Зла.
Почему же тогда его ранило сознание того, что прекрасна даже та музыка, которая способна низвергнуть человека в бездну отчаяния? Почему мысли об этом причиняли ему боль, лишали веры и делали его циничным?
Понятия добра и зла были придуманы человеком. А человек, наверное, все же лучше, чем Сад Зла.
И тем не менее вполне возможно, что в глубине души Ники всегда мечтал о всеобщей гармонии. В отличие от него я был уверен в том, что она недостижима. Ники грезил не о добродетели, но о справедливости.
Как жаль, что нам уже не суждено поговорить с ним об этом. Никогда больше не окажемся мы с ним в кабачке. Прости меня, Ники. Добро и зло все еще существуют, как существовали во все времена. Но наши с тобой беседы навсегда ушли в прошлое.

Однако, едва спустившись с крыши и в молчаливой задумчивости бредя прочь от Иль-Сен-Луи, я твердо знал, что собираюсь сделать. Хотя даже сам себе боялся в этом признаться.

Когда следующим вечером я прибыл на бульвар Тамплиеров, было уже очень поздно. Я хорошо подкрепился на Ильде-ля-Сите, а в театре Рено первый акт представления был в самом разгаре.

Глава 12

Я был одет, как на прием при королевском дворе. На мне был костюм из серебряной парчи, а на плечах короткий плащ из нежно-голубого бархата. К поясу была прицеплена новая шпага с резной серебряной рукояткой, а башмаки украшали изысканные тяжелые пряжки. Я уже не говорю о таких непременных атрибутах костюма, как кружева, перчатки и шляпа. К дверям театра я подъехал в наемном экипаже.
Расплатившись с кучером, я прошел по аллее и открыл дверь, ведущую прямо за кулисы.
Меня тут же окружила до боли знакомая атмосфера, пропитанная запахами грима и дешевых костюмов, пропахших потом, духами и пылью. За беспорядочным нагромождением опор для декораций я увидел кусочек ярко освещенной сцены и услышал раздающиеся в зале взрывы хохота. Несколько акробатов ждали своей очереди, чтобы выступить в перерыве, а рядом с ними стояли клоуны в красных рейтузах, шляпах и гофрированных воротниках, украшенных золотыми колокольчиками.
На какой-то миг я почувствовал страх, от которого у меня даже закружилась голова. Мне вдруг показалось, что опасность поджидает меня со всех сторон, но в то же время было так чудесно снова оказаться здесь. В душе моей воцарилась печаль, хотя нет – это скорее можно было назвать паникой. Первой меня заметила Лючина и тут же завизжала на весь театр. Мгновенно распахнулись двери крошечных, тесных гримерных. Подскочивший ко мне Рено схватил и крепко сжал мою руку. Там, где еще секунду назад были лишь деревянные декорации и полотнища кулис, теперь бурлило море взволнованных людей с красными и влажными от возбуждения лицами… Я непроизвольно отпрянул от канделябра с чадящими свечами и резко вскрикнул:
– Мои глаза!.. Потушите!..
– Потушите свечи! Разве вы не видите, что у него от света болят глаза?! – воскликнула Жаннетт, и тут же я почувствовал на щеке прикосновение ее влажных полуоткрытых губ.
Вокруг меня тесно сгрудилась вся труппа, даже акробаты, которые меня совсем не знали, даже старые художники и плотники, которые создавали декорации и которые в свое время столь многому меня научили.
– Позовите Ники! – приказала Лючина, и в этот момент я едва не закричал «нет».
Маленький театр задрожал от шквала аплодисментов. Занавес закрылся, и я очутился в объятиях старых актеров, а Рено уже требовал, чтобы принесли шампанского.
Я закрывал руками глаза, как будто, словно василиск, мог убить своих друзей одним взглядом. К тому же я чувствовал, как навернулись непрошеные слезы, и понимал, что должен смахнуть их, прежде чем кто-либо заметит, что они полны крови. Однако я был окружен таким тесным кольцом, что не имел никакой возможности вытащить из кармана носовой платок. Словно почувствовав вдруг ужасную слабость, я обхватил руками Жаннетт и Лючину и прижался к Лючине лицом. Обе они были легкими, как птички, как будто их кости были наполнены воздухом, а сердечки трепетали словно крылышки. Какие-то доли секунды я прислушивался к пульсирующей в них крови ушами вампира, но вдруг ощутил всю непристойность своего поведения. А потому я полностью отдался во власть их объятий и поцелуев, стараясь не обращать внимания на биение их сердец, полной грудью вдыхая исходящий от них запах пудры, снова и снова ощущая прикосновение влажных губ.
– Ты даже представить себе не можешь, как мы беспокоились! – громко ворчал Рено. – А потом все эти рассказы о твоем богатстве! Все, буквально все только об этом и говорили!
Он вдруг захлопал в ладоши.
– Ах, это месье де Валуа, владелец величайшего театрального заведения!..
Он произнес еще множество возвышенных и шутливых слов, заставляя все новых и новых актеров и актрис целовать мои руки – если бы мог, он, наверное, заставил бы их целовать мне ноги. Я крепко вцепился в девушек, словно готов был рассыпаться на куски, если меня оторвут от них. И вдруг… я услышал Ники, точнее, почувствовал, что он стоит не более чем в футе от меня, и понял, что он слишком рад меня видеть, чтобы я мог по-прежнему заставлять его страдать.
Я продолжал стоять с закрытыми глазами и ощущал, как его рука сначала коснулась моего лица, а потом крепко прижалась к затылку. По-видимому, все расступились, чтобы дать ему дорогу, и, когда мы оказались в объятиях друг у друга, в первый момент я задрожал от беспредельного ужаса. Однако тут же вспомнил, что вокруг царит полумрак и к тому же я подкрепился особенно основательно, чтобы согреться и походить на обыкновенного человека. Уже в следующее мгновение я забыл обо всем, кроме того, что вижу перед собой Ники.
Я взглянул ему прямо в лицо.
Как объяснить, какими мы видим живых людей? Я уже пытался это описать, когда говорил, что прелесть Ники для меня состояла в сочетании цвета и движения. Но вы даже представить себе не можете, что мы испытываем, видя перед собой человеческую плоть! В наших глазах живое существо состоит из миллиардов цветовых оттенков и мельчайших движений. Это сияние полностью гармонирует и смешивается с запахом человеческого тела. Красота – вот что такое для нас человеческое существо, если мы перестаем относиться к людям, даже к старым и больным, как к недостойным внимания жалким тварям, толпами снующим по улицам. Люди для нас словно распускающиеся цветы или бабочки, покидающие свои коконы и расправляющие крылья.
Так вот, именно таким я увидел Ники, почувствовал запах пульсирующей в нем крови и в течение нескольких поистине упоительных мгновений не испытывал ничего, кроме всепоглощающей любви к нему, затмившей все и заставившей забыть о мучивших меня страхах. Казалось, перестали существовать все приобретенные мною способности, еще недавно приводившие меня в восхищение и вызывавшие порочный восторг. Возможно, мне доставляла безграничную радость мысль о том, что, несмотря на все сомнения, я способен любить.
Окружавшие смертных тепло и уют действовали на меня словно яд. Казалось, еще немного, и я закрою глаза, потеряю сознание и провалюсь в небытие, увлекая за собой Ники.
Но одновременно меня беспокоило и другое – нечто, заставлявшее собрать все силы и принуждавшее лихорадочно работать мой мозг. Я не хотел признаться в этом даже самому себе и в то же время понимал, что еще немного, и я потеряю над собой контроль. Я отлично сознавал, что это за ощущение – чудовищное, всепоглощающее и в такой же степени естественное для меня, в какой противоестественным был солнечный свет. Я жаждал Ники. Я жаждал его точно так же, как и любую другую свою жертву, добытую в битве на Иль-де-ля-Сите. Я хотел, чтобы его горячая кровь разливалась по моему телу, хотел попробовать ее на вкус, ощутить запах.
Маленькое здание сотрясалось от громких криков и взрывов хохота. Рено приказал акробатам начать выступление в антракте, а Лючина тем временем откупоривала шампанское. Мы же никак не могли разжать объятия.
Жар, исходящий от его тела, заставил меня напрячься и отпрянуть, хотя со стороны казалось, что я даже не пошевелился. Меня сводила с ума мысль о том, что этот человек, которого я любил так же, как любил мать и братьев, единственный, к кому я испытывал искреннюю нежность, был для меня неприступной крепостью, в то время как сотни других жертв доставались мне с необыкновенной легкостью. Он крепко сжимал меня в объятиях, даже не подозревая, как сильно я жажду его крови.
Именно таковым было мое предназначение. Именно этим путем я должен был теперь идти. Те, другие, убийцы и воры, которых я встречал и убивал на темных улицах Парижа, теперь ничего для меня не значили. Вот чего я хотел. В голове у меня словно взорвалось что-то, и мысль о возможной смерти Ники вызывала во мне благоговейный страх. Глаза мои оставались по-прежнему закрытыми, но темнота приобрела кровавый оттенок. Я представил себе, как опустошается мозг Ники, как вместе с жизнью из него уходят последние частички разума.
Я не в силах был пошевелиться. Прижавшись губами к шее Ники, я будто чувствовал, как потоком перетекает в меня его кровь. Каждая клеточка во мне не переставая твердила: «Возьми его, унеси подальше отсюда его дух, пей, пей из него, пока… пока…» Пока что? Пока он не умрет!
Я разжал объятия и оттолкнул его от себя. Вокруг нас все веселились и громко шумели. Рено кричал на акробатов, которые не могли оторваться от этого зрелища. А публика в зале топала и хлопала, требуя обещанного развлечения в антракте. Оркестр заиграл веселую мелодию, которая должна была сопровождать выступление акробатов. Со всех сторон на меня натыкалась человеческая плоть. Я вдруг почувствовал себя на бойне и ощутил запах приговоренных к смерти. И реакция моя была неожиданно вполне человеческой – во мне поднялась и комом встала в горле тошнота.
Ники, казалось, утратил всю присущую ему уравновешенность. Встретившись с ним глазами, я увидел в его взгляде осуждение. Мне стало вдруг очень горько, больше того, я был на грани отчаяния.
Я резко рванулся, промчался мимо всех, мимо акробатов со звенящими колокольчиками, но, сам не знаю почему, бросился не к выходу, а к кулисам. Мне необходимо было увидеть сцену, необходимо было увидеть публику. Я должен был глубже проникнуть в нечто такое, чему сам не знал названия.
В тот момент я был как безумный, а потому слова «хотел» или «думал» абсолютно не соответствуют моему истинному состоянию.
Я чувствовал невероятную тяжесть в груди, и, словно кошка острыми когтями, внутри меня скреблась и рвалась наружу страшная жажда. Чтобы перевести дух, я прислонился к деревянной перекладине возле занавеса и тут же вновь вспомнил о Ники, о его боли и непонимании…
Я крепко вцепился руками в стропила и дал волю бушующей в груди жажде, готовой вот-вот разорвать мои внутренности. Перед глазами вереницей промелькнули все мои жертвы, отбросы общества, подонки, обитавшие в самом чреве Парижа. Я отчетливо осознал весь ужас своего положения, безумие избранного мною пути и связанную с ним необходимость постоянно лгать. Что за возвышенный идиотизм следовать презренной морали и во имя надежды на собственное спасение уничтожать тех, кто был проклят самой жизнью? Кем я себя вообразил? Тем, кто обладает правом наравне с парижскими судьями и палачами наказывать бедняков за те преступления, которые богатые совершают на каждом шагу?
Я пил крепкое вино из сосудов, от которых остались теперь одни осколки, а ныне передо мной стоял священник с золотой чашей в руках, и вино в этой чаше превратилось в кровь жертвенного ягненка.
– Что случилось, Лестат? Расскажи мне, – услышал я рядом с собой быстрый шепот Ники. Он оглянулся, чтобы убедиться в том, что нас никто не подслушивает. – Где ты пропадал? Что с тобой произошло?
– Отправляйтесь на сцену! – гремел голос Рено, обращенный к раскрывшим от удивления рты акробатам. Они промчались мимо нас к ярко освещенной рампе и принялись крутить серию сальто.
Оркестр снова заиграл, струны затрепетали, как птичьи крылья. На сцене возник круговорот ярких клоунских нарядов, зазвенели колокольчики… Публика неистово хлопала, отовсюду раздавались крики:
– Покажите нам что-нибудь действительно стоящее! Покажите, на что вы способны!
Лючина снова набросилась на меня с поцелуями, а я не мог оторвать взгляд от ее белоснежной шеи, от молочной белизны рук. Я отчетливо видел, как просвечивают под кожей лица Жаннетт сосуды, как медленно приближаются ко мне ее губы. Все шампанское давно было выпито. Рено произносил речь, говоря что-то о будущем «партнерстве», о том, что маленькое сегодняшнее представление – это только начало и в будущем наш театр станет самым большим на бульварах. Я увидел себя в гриме Лелио и услышал песенку, которую, опустившись на одно колено, пел Фламинии.
Прямо передо мной, на сцене, маленькие человечки продолжали усиленно кувыркаться и демонстрировать разные трюки, а когда тот, что был у них за главного, изобразил задом какое-то непристойное движение, публика в зале буквально взвыла.
Прежде чем успел сообразить, что делаю, я уже шагнул на сцену.
Я стоял на середине сцены, чувствуя жар огней рампы, от дыма которых щипало глаза. Внимательно оглядев переполненную галерку, ложи и уходящие вдаль до самой противоположной стены ряды партера, я рявкнул акробатам, чтобы они убирались.
Меня встретили оглушительным хохотом, насмешками и язвительными выкриками. На всех без исключения лицах я видел лишь ехидные улыбки. Я продолжал стоять, напевая песенку Лелио. Это была лишь часть партии, но именно эти слова я всегда бормотал себе под нос, гуляя по парижским улицам: «Прекрасная, прекрасная Фламиния…» – и так далее, набор каких-то бессмысленных фраз.
Вокруг стоял невообразимый шум, сквозь который до меня доносились оскорбительные выкрики.
– Продолжайте представление! Ты, конечно, красавчик, но мы хотим увидеть, что будет дальше!
С галерки прямо мне под ноги кто-то швырнул огрызок яблока.
Расстегнув застежку плаща, я скинул его на пол. Потом то же самое проделал со своей серебряной шпагой.
Песенку я пел теперь совсем тихо, почти про себя, но в голове моей громогласно звучали какие-то сумасшедшие поэтические строки. Я вновь отчетливо сознавал дикость и жестокость красоты, точно так же, как ощущал это накануне, когда слушал, как играет Ники. Казалось, что в ее непроходимых джунглях не было и не могло быть места такому заблуждению разума, как мораль. Перед моими глазами стояло видение, которое я созерцал, но не понимал его сути. Я лишь сознавал, что сам являюсь частью его, такой же реальной и естественной, как кот, равнодушно и бесстрастно вонзающий когти в спину визжащей крысы.
– Да, настоящая красавица – эта старуха с косой, – пробормотал я, – которая способна разом задуть «недолговечные свечи», унести отсюда все трепещущие живые души.
Однако слова оставались для меня недостижимыми.
Возможно, они плавали в каком-то ином пространстве, где царствовал некий бог, которому понятно было сочетание цветовых пятен на коже кобры или волшебство восьми нот, заставляющих музыку, звучащую из инструмента Ники, разрывать на части души, но которому абсолютно чужда заповедь «Не убий», не принимающая в расчет понятия красоты и уродства.
Из темноты на меня уставились сотни сальных физиономий. Неряшливые парики, фальшивые драгоценности, потрепанные наряды и кожа, словно вода обтекающая искривленные кости… На галерке свистели и топали нищие оборванцы – горбуны и одноглазые, вонючие калеки на костылях, с зубами цвета свежевырытого из могилы черепа…
Взметнув вверх руки и чуть согнув колени, я начал вертеться на месте, как это обычно делают акробаты и танцоры, без усилий все ускоряя и ускоряя темп, потом резко откинулся назад, стремительно прошелся колесом и следом сделал несколько сальто. Я старался вспомнить и повторить все, что мне когда-либо приходилось видеть во время выступлений акробатов на деревенских ярмарках.
Зал взорвался аплодисментами. Я был проворен и подвижен, как когда-то в родной деревне. Сцена казалась мне маленькой и тесной, потолок низким и давящим, а дым огней рампы окутывал меня и пытался удержать. Вновь на память мне пришла песенка, обращенная к Фламинии, и я запел ее во весь голос, не переставая одновременно кружиться, прыгать и вертеться на месте волчком. Обратив лицо к потолку, я чуть согнул колени и заставил тело рвануться вверх.
В одно мгновение я достиг перекрытий, коснулся стропил, а потом медленно и грациозно опустился обратно на сцену.
Зрители все как один вскрикнули. Толпа людишек в париках в изумлении застыла. Музыканты давно уже молчавшего оркестра удивленно переглядывались между собой. Им-то было доподлинно известно, что никакой проволоки не было.
А я, к удовольствию публики, снова вспорхнул вверх, на этот раз еще и крутя сальто. Поднявшись над расписной сценической аркой, я, медленно вращаясь, вернулся на подмостки.
Раздались громкие аплодисменты, перекрываемые криками и приветствиями, но те, кто оставался за кулисами, замерли в гробовом молчании. Стоявший впереди всех Ники беззвучно, одними губами, шептал мое имя.
– Это всего лишь трюк, фокус, – раздавалось со всех сторон.
Зрители обращались друг к другу, ища подтверждения своим словам. На мгновение передо мной мелькнуло лицо Рено с вытаращенными глазами и широко раскрытым ртом.
Но я уже начал новый танец. Теперь публику мало волновала его красота и грация. Я это отчетливо чувствовал, и потому танец мой постепенно превращался в своего рода пародию, каждое движение, каждый жест был шире, длиннее и медленнее, чем это мог позволить себе любой смертный танцор.
За кулисами кто-то вскрикнул, но ему тут же велели замолчать. Тихие вскрики раздавались из оркестра и из первых рядов партера. Людям становилось не по себе, они начали тихо переговариваться между собой. А столпившийся на галерке сброд по-прежнему что было мочи кричал и хлопал.
Неожиданно я сделал резкий выпад в сторону зрителей, словно хотел наказать их за грубость. Некоторые так испугались, что вскочили с мест и в поисках спасения бросились в проходы между рядами; один из музыкантов выронил из рук трубу и стремительно выбрался из оркестровой ямы.
Лица многих были искажены волнением и даже гневом. Что это еще за фокусы? Они больше не доставляли публике удовольствия, потому что никто не мог понять природу моего мастерства. А кроме того, их пугала манера моего поведения и серьезное выражение лица. В какой-то момент я отчетливо осознал их полнейшую беспомощность.
И тогда понял, что они обречены.
Они были не более чем скопищем галдящих скелетов, покрытых плотью и одеждой. И тем не менее они храбрились и орали, движимые непреодолимой гордыней.
Я медленно воздел руки, призывая к вниманию, а потом хорошо поставленным голосом громко запел песенку, обращенную к Фламинии, к моей милой Фламинии. Я пел один куплет за другим, заставляя свой голос звучать все громче и громче, пока наконец публика не начала с воплями вскакивать со своих мест. Но голос мой продолжал усиливаться, заглушая все остальные звуки и превращаясь в невыносимый рев. Я видел их всех: сотни людишек, опрокидывая скамьи и зажав руками уши, бросились к выходу. Рты их были перекошены в немом крике.
Поистине вавилонское столпотворение! С воплями и проклятиями, шатаясь и спотыкаясь, они пытались вырваться из этого кромешного ада. Занавес был сорван. Стремясь поскорее добраться до улицы, люди прыгали с галерки.
Я прекратил свое жуткое пение.
Наступила звенящая тишина. Я смотрел со сцены на эти слабые, потные, неуклюже разбегающиеся во все стороны тела. В открытые двери ворвался ветер, и я вдруг почувствовал, что руки и ноги мои почему-то застыли от холода, а глаза превратились в осколки стекла.
Ни на кого больше не глядя, я поднял с пола и прицепил на место шпагу, а потом пальцем подхватил за воротник измятый и покрытый пылью бархатный плащ. Мои движения были столь же нелепыми, как и все, что я только что делал, но для меня теперь ровным счетом никакого значения не имело то, что Никола беспрестанно выкрикивал мое имя и продолжал отчаянно вырываться из крепко державших рук друзей-актеров, которые опасались за его жизнь.
Однако среди царящего вокруг хаоса что-то привлекло мое внимание, что-то действительно очень важное, имевшее для меня большое значение. Это была фигура, стоявшая в одной из лож верхнего яруса. Незнакомец не только не бросился вместе со всеми к выходу– он даже не пошевелился.
Я медленно повернулся и посмотрел на него, словно бросая ему вызов и предлагая оставаться на месте. Он был стар, и во взгляде его я прочел бесконечное презрение. Яростно сверкнув глазами, я невольно зарычал. Казалось, этот звук вырвался из самых глубин моей души. Он становился все громче и громче, и те немногие, которые еще оставались внизу, совершенно оглохшие, трусливо бросились прочь. Даже Никола, рванувшийся было вперед, сник и скорчился на месте, зажав руками голову.
А старик в седом парике, исполненный негодования и возмущения, так и продолжал неподвижно стоять, упрямо и гневно сдвинув брови.
Я отступил назад, а потом пересек опустевший зрительный зал и остановился прямо напротив него. При виде меня он невольно раскрыл рот, а глаза его широко распахнулись.
Годы, судя по всему, наложили на него свой отпечаток: спина ссутулилась, а старческие руки стали узловатыми. Но в глазах отчетливо светились сильная воля и дух, чуждый суетности и готовности к компромиссам. Рот был крепко сжат, а подбородок упрямо выступал вперед. Из-под полы сюртука он вытащил пистолет и, держа его обеими руками, прицелился прямо в меня.
– Лестат! – услышал я крик Ники.
Прогремел выстрел, и пуля со всей силой вошла в мое тело. Я даже не шевельнулся и продолжал стоять так же неподвижно, как за несколько минут до того стоял незнакомец. По всему телу прокатилась сильная боль, но быстро прошла, оставив после себя тянущее ощущение в венах.
Хлынула кровь. Такого сильного кровотечения мне никогда в жизни не приходилось видеть. Рубашка моментально намокла, и я почувствовал, как струя крови стекает по спине. Тянущее ощущение все усиливалось, по спине и груди побежали мурашки.
Незнакомец остолбенело смотрел на меня. Пистолет выпал из его рук. Вдруг голова его откинулась назад, глаза закатились, и он, съежившись, словно из него выпустили воздух, рухнул на пол.
Ники уже взлетел вверх по лестнице и ворвался в ложу. Думая, что присутствует при моей преждевременной кончине, он истерически бормотал что-то нечленораздельное.
А я неподвижно стоял, прислушиваясь к собственному телу и особенно остро чувствуя то одиночество, на которое был обречен с того момента, когда Магнус превратил меня в вампира. И я твердо знал, что ран на моем теле уже нет.
Кровь на шелковом жилете и на спине порванного камзола почти высохла. В том месте, куда вошла пуля, плоть слегка пульсировала, в венах по-прежнему сохранялось тянущее ощущение, но раны исчезли.
Никола уже пришел в себя и смотрел на меня во все глаза, видя, что я совершенно невредим, хотя его разум отказывался в это поверить.
Оттолкнув его с дороги, я направился к лестнице. Он попытался схватить меня, но я снова отшвырнул Ники в сторону. Я не в силах был смотреть на него, не мог выносить его запах.
– Отстань от меня! – крикнул я ему.
Но он вновь подскочил ко мне и крепко обнял за шею. Лицо его опухло, и он издавал какие-то ужасные звуки.
– Отпусти меня! – на этот раз с угрозой в голосе воскликнул я. Оттолкнув его слишком сильно, я рисковал вывихнуть ему руки или даже сломать спину.
Сломать спину…
Он плакал, заикался и стонал.
Какие-то мучительные доли секунды мне казалось, что звуки, которые он издавал, еще ужаснее, чем те, которые я слышал в горах, когда умирала, распластавшись словно раздавленное насекомое на снегу, моя любимая кобыла.
Едва ли сознавая, что делаю, я все же оторвал от себя его руки.
Когда я вышел на бульвар, толпа с воплями разбежалась в стороны.
Несмотря на то что его старались удержать силой, Рено бросился ко мне.
– Монсеньор! – воскликнул он, хватая и намереваясь поцеловать мою руку.
Заметив, что на ней кровь, он замер.
– Ничего страшного, мой дорогой Рено, – обратился я к нему, сам удивляясь спокойствию и мягкости своего голоса.
В этот момент что-то привлекло мое внимание, нечто такое, к чему я должен был прислушаться. Но мысль лишь смутно мелькнула в моей голове, и я продолжал:
– Не стоит думать об этом, мой дорогой Рено. Кровь на сцене не более чем иллюзия. Все это было обыкновенной иллюзией. Новейшие театральные приемы. Своего рода драма абсурда… да, именно абсурда.
И снова меня охватило странное ощущение. Я чувствовал, что в беспорядочной толпе вокруг меня, среди толкающихся и пихающих друг друга людей, стремящихся придвинуться поближе и при этом остаться на безопасном расстоянии, что-то есть. Никола застыл на месте и не сводил с меня ошеломленного взгляда.
– Продолжайте ставить спектакли, – продолжал я, не отдавая отчета в своих словах. – Пантомимы, трагедии, а если хотите, новомодные пьесы.
Вытащив из кармана пачку банкнот, я вложил ее в дрожащие руки Рено, а потом рассыпал на мостовой золотые монеты. Актеры боязливо бросились их подбирать, а я тем временем внимательно оглядывал толпу, пытаясь определить источник странных ощущений. Что же это? Явно не Никола, сердце которого было окончательно разбито и который стоял неподвижно в дверях пустого и покинутого всеми театра, глядя на меня полными страдания и муки глазами.
Нет, это было что-то другое, одновременно и знакомое и незнакомое мне, имеющее отношение к силам Тьмы.
– Наймите лучших мимов, – продолжал я тихо, и в горле у меня клокотало, – лучших музыкантов и художников-декораторов.
Я вытащил еще пачку банкнот. Голос мой постепенно набирал силу и становился больше похожим на голос вампира. Я видел, что лица окружающих вновь исказились и руки потянулись вверх, но они боялись при мне закрывать уши.
– В своих действиях вы не ограничены ничем. Абсолютно ничем!
Я пошел прочь, волоча за собой плащ. Шпага путалась под ногами и мешала, потому что я не закрепил ее как следует.
Что-то связанное с силами Тьмы…
Свернув в первую же боковую аллею и бросившись бежать, я немедленно понял, что именно я слышал, что на самом деле обратило на себя мое внимание. Это, несомненно, было то самое присутствие в толпе!
Причина моего внезапного прозрения была проста. Я бежал гораздо быстрее, чем мог бежать любой обыкновенный человек. И тем не менее существо, вернее на этот раз их было несколько, не отставало от меня ни на шаг.
Убедившись в правильности своих предположений, я резко остановился.
Я был всего лишь в миле от бульвара, на одной из самых темных и извилистых аллей. Прежде чем существа совершенно сознательно и намеренно затаились, я все же успел их услышать.
Я был слишком взволнован и расстроен, чтобы играть в их игры! Был слишком ошеломлен происходящим.
– Кто вы? Скажите же наконец! – как и прежде, обратился я к ним. В окнах соседних домов задребезжали стекла, а смертные вздрогнули в своих покоях. Поблизости не было ни одного кладбища. – Отвечайте, вы, скопище трусов! Говорите, если у вас есть голос, либо навсегда убирайтесь прочь!
И тут, сам не знаю каким образом, я понял, что они слышат меня и в состоянии мне ответить, если, конечно, пожелают. Я понял, что звуки, которые я слышал, были свидетельствами их близости и силы и что они прекрасно умеют скрываться, когда захотят. Также они умели маскировать свои мысли – чем сейчас и занимались. Следовательно, они обладали разумом и способностью говорить.
Я протяжно выдохнул.
Их молчание мучило и терзало меня, но гораздо большую боль мне причиняло то, что произошло, а потому, как поступал уже неоднократно, я снова повернулся к ним спиной.
Они последовали за мной. На этот раз они действительно меня преследовали и, как бы быстро я ни двигался, не отставали ни на шаг.
Странное бесцветное сияние, исходящее от них, постоянно оставалось в поле моего зрения до того самого момента, когда я достиг Пляс-де-Грев и вошел под своды собора Нотр-Дам.

Остаток ночи я провел в соборе, укрывшись в темном углу возле правой стены. Из-за потери крови я испытывал страшную жажду, и каждый раз, когда поблизости оказывался кто-либо из смертных, я чувствовал потягивание и покалывание в тех местах, где еще недавно были раны.
Но я терпеливо ждал.
Когда рядом со мной остановилась молодая нищенка с маленьким ребенком, я понял, что нужный момент наступил. Увидев засохшую на моей одежде кровь, она с готовностью вызвалась проводить меня в ближайшую больницу. Женщина была очень худа и голодна, и все же она обхватила меня своими маленькими руками и попыталась поднять с пола.
Я пристально смотрел ей в глаза, пока она сама не отвела взгляд. Я ощущал тепло, исходящее от скрытой под лохмотьями груди. Ее мягкое, сочное тело оказалось в моем полном распоряжении, и я прижался к ней окровавленными кружевами и парчой. Я стал целовать ее, впитывая в себя ее тепло, потом откинул с шеи грязные лохмотья и сумел впиться в нее так виртуозно, что спящий ребенок ничего не почувствовал и не увидел. Чуть позже я дрожащими пальцами осторожно расстегнул воротник детской рубашечки. Эта маленькая нежная шейка тоже была моей.
У меня нет слов, чтобы описать свой восторг. И прежде, похищая и убивая людей, я испытывал восхитительный экстаз. Но этих двоих я взял в объятиях любви. Невинность и добродетель делали их кровь еще теплее и богаче на вкус.
Я смотрел на них, лежащих рядом и прекрасных в своем смертельном сне, и думал о том, что в ту ночь им не удалось найти спасение под сводами собора.
И я знал, что Сад Зла, который являлся мне в моем видении, вполне реален. Да, в мире существуют законы и понятие неизбежности, но все это относится к области эстетики. В диком саду эти невинные души оказались в руках вампира. О мире в целом можно рассказать тысячи разных вещей, но только эстетические принципы подвержены изменениям, а такого рода факты и обстоятельства не меняются никогда.
Теперь я мог вернуться к себе. Забрезжило утро, и по пути домой я думал о том, что последний барьер между моими потребностями и остальным миром разрушен.
Ни одна душа, пусть даже самая невинная, не могла теперь чувствовать себя в безопасности рядом со мной. В том числе и мой любезный друг Рено, и мой возлюбленный Ники.

Глава 13

Я решил, что все они должны уехать из Парижа. Я хотел, чтобы со стен исчезли афиши и двери были заперты на замок, чтобы внутри маленького, похожего на крысоловку театра, в котором мне довелось познать величайшее доступное смертному счастье, царили темнота и тишина.
Я думал об этом постоянно, и даже дюжина жертв за ночь не избавляла меня от этих мыслей и от боли, которую они мне доставляли. Все мои блуждания по Парижу неизменно заканчивались возле дверей театра Рено.
При одном воспоминании о том, как я напугал своих друзей, мне становилось ужасно стыдно. Как мог я так поступить? Неужели только таким жестоким образом я мог доказать себе, что никогда больше не суждено мне стать прежним Лестатом?
Что ж. Я купил театр Рено, сделал его главной достопримечательностью бульваров, а теперь вправе его закрыть.
И дело не в том, что они что-то заподозрили. Нет. Они поверили глупейшим объяснениям, придуманным Роже, который сказал им, что я лишь недавно вернулся из наших колоний в жарких тропиках и доброе парижское вино ударило мне в голову. К тому же они получили значительную сумму денег на ремонт театра.
Одному Богу известно, что они думали на самом деле. Но так или иначе, уже со следующего вечера они вновь давали представления, а люди, толпами заполнявшие бульвары, придумали дюжину трогательных и вполне правдоподобных историй, объясняющих причину случившегося кошмара.
Только Ники не принимал в этом никакого участия. Он стал много пить и отказывался не только вернуться в театр, но и продолжать учиться музыке. Когда Роже пришел его навестить, он набросился на него с оскорблениями. Он проводил время в самых грязных тавернах, а по ночам бродил по самым темным и опасным улицам.
«Что ж, в этом мы с ним очень похожи», – подумал я.
Пока Роже рассказывал мне о последних событиях, я ходил из угла в угол, стараясь держаться подальше от стоящего на столе канделябра со свечами, чтобы адвокат не заметил ясно читающихся на моем лице мыслей и чувств.
– Для этого молодого человека деньги ровным счетом ничего не значат, – говорил Роже. – Он напомнил мне, что в молодости у него было полно денег. И он говорит такие вещи, которые меня очень тревожат, монсеньор.
В ночном колпаке и фланелевой рубашке Роже напоминал мне персонаж из детской песенки. Он был босиком, потому что я снова поднял его с кровати посреди ночи и даже не дал времени надеть тапочки и причесаться.
– Что именно он сказал?
– Монсеньор, он все время твердит о колдовстве и черной магии. Говорит, что вы наделены сверхъестественными силами. Вспоминает Ла Вуазин, колдунью, поставлявшую разные мази и яды для королевского двора, и громкое дело по обвинению ее в черной магии во времена правления Короля-Солнце.
– Кто сейчас верит в подобную галиматью? – Я изобразил полнейшее замешательство, в то время как в действительности волосы мои буквально встали дыбом.
– Монсеньор, он говорит еще более странные и неприятные вещи. Якобы ваша милость – это он вас так называет – всегда имели доступ к великим тайнам. И без конца говорит о каком-то месте в ваших родных местах – о какой-то поляне ведьм.
– Моя милость?
– Он утверждает, монсеньор, что вы принадлежите к аристократическому роду. – Роже был очень смущен. – Когда человек в таком гневе, в каком был монсеньор де Ленфен, подобного рода вещи кажутся очень важными. Однако он ни с кем, кроме меня, не делится своими подозрениями. Он говорит, что вы поймете, почему он сердится на вас. Ведь вы не захотели поделиться с ним своими открытиями. Да-да, монсеньор, именно открытиями. Он снова и снова вспоминает о Ла Вуазин, о каких-то явлениях, которым нет разумного объяснения. И еще говорит, что знает теперь, почему вы так плакали на поляне ведьм.
У меня не было сил взглянуть в лицо Роже. Какое милое, но при этом совершенно извращенное представление! Однако он попал в самую точку. Это было одновременно и восхитительно, и в корне неверно. Но все же Ники по-своему был прав.
– Вы так добры, монсеньор…
– Ах, избавьте меня от комплиментов…
– Но монсеньор де Ленфен рассказывает совершенно фантастические вещи – такие, о которых не следовало бы упоминать даже в наше время. Он говорит, например, что отчетливо видел, как в вас попала пуля, и что вы непременно должны были умереть.
– Пуля пролетела мимо, – сказал я. – Роже, хватит об этом. Сделайте так, чтобы они убрались из Парижа. Абсолютно все.
– Заставить их уехать? Но вы вложили в этот маленький театрик столько денег!
– Ну и что? Кто посмеет меня упрекнуть за это? Отправьте их в Лондон, на Друри-лейн. Дайте Рено достаточно денег, чтобы он мог купить собственный театр в Лондоне. Оттуда они могут поехать в Америку, в Сан-Доминго, в Новый Орлеан, в Нью-Йорк… Сделайте это, месье. Меня совершенно не волнует, сколько это будет стоить. Закройте мой театр и уберите их всех из Парижа.
Я не сомневался, что боль моя тогда пройдет. Я перестану представлять себе, как они окружают меня за кулисами, не буду больше мучиться воспоминаниями о Лелио, о провинциальном юноше, который с удовольствием выносил за актерами мусор и помойные ведра.
Роже выглядел смущенным и испуганным. Каково это – служить богатому психу, который платит тебе втрое больше, чем другие, только за то, чтобы ты навсегда позабыл о здравом смысле?
Мне никогда этого не узнать. Никогда больше я не узнаю, что такое быть человеком!
– Что же касается Никола, – продолжал я, – то вам предстоит убедить его отправиться в Италию. Я подскажу, как это сделать.
– Монсеньор, его трудно уговорить даже сменить одежду!
– Это будет значительно легче. Вам известно, что моя мать очень больна. Так пусть он сопровождает ее в Италию. Это прекрасно во всех отношениях. Он сможет учиться музыке в консерватории Неаполя, а именно туда и едет моя матушка.
– Да… он пишет ей… он ее очень любит.
– Вот именно. Убедите его в том, что без него она не перенесет путешествие. Подготовьте все необходимое. Месье, я приказываю вам исполнить все должным образом. Он должен уехать из Парижа! Даю вам срок до конца недели. Когда я появлюсь здесь в следующий раз, хочу услышать, что он покинул Париж.

Я понимал, что требую от Роже слишком многого. Однако другого выхода я не видел. Выдумкам Ники о колдовстве никто, конечно же, не поверит. Об этом и волноваться не стоило. Но в том, что Ники постепенно сойдет с ума, если и дальше будет оставаться в Париже, у меня не было абсолютно никаких сомнений.
Ночь за ночью каждую минуту своего бодрствования я боролся с собой, не позволяя себе отправиться на поиски Ники. Слишком рискованной могла оказаться наша последняя встреча.
Я просто ждал, в глубине души отчетливо сознавая, что теряю его навсегда и он никогда не узнает о том, что послужило причиной всего случившегося. Я, который совсем недавно жаловался на бессмысленность нашего существования, теперь гнал Никола без всяких объяснений. Подобная несправедливость с моей стороны будет мучить его до конца жизни.
Но так лучше, чем рассказать тебе правду, Ники! Я лишился многих иллюзий и стал лучше разбираться во многом. Если только тебе удастся увезти в Италию мою мать, если у нее еще осталось время…

Между тем я смог лично убедиться в том, что театр Рено закрылся. В соседнем кафе я услышал разговоры о том, что труппа отправляется в Англию. Итак, хотя бы эта часть моего плана была успешно выполнена.

Подходила к концу восьмая после нашей последней встречи с Роже ночь. Почти перед самым рассветом я подошел к двери его дома и позвонил.
Он открыл мне быстрее, чем я ожидал, и, хотя одет он был, как и всегда, в белую фланелевую ночную рубашку, выглядел Роже чрезвычайно обеспокоенным и растерянным.
– Ваш наряд начинает мне нравиться, месье, – сказал я. – Мне кажется, что я далеко не так доверял бы вам, будь вы одеты в камзол и рубашку со штанами…
– Монсеньор, – перебил он меня, – случилось нечто непредвиденное…
– Сначала ответьте, благополучно ли Рено и остальные добрались до Англии.
– Да, монсеньор, они уже в Лондоне, но…
– А Ники? Он уже в Оверни? Вместе с моей матерью? Ну же, скажите мне, что это так, что все уже сделано!
– Но монсеньор!.. – начал было он и тут же замолчал.
Вдруг совершенно неожиданно для себя я отчетливо увидел в его мыслях образ моей матери.
Будь я в состоянии думать, я немедленно понял бы, что это означает. Ведь этот человек, насколько мне было известно, никогда не встречался с моей матерью. Так откуда же в его голове мог возникнуть ее образ? Однако я не способен был рассуждать здраво. Разум, можно сказать, покинул меня.
– Ведь она не… Не хотите ли вы сказать, что уже слишком поздно?..
– Позвольте мне надеть камзол… – совершенно не к месту сказал Роже и потянулся к звонку.
И снова перед моими глазами возник ее образ. Я так ясно увидел ее бледное, изможденное лицо, что вынести это оказалось выше моих сил.
– Вы с ней виделись! Она здесь! – воскликнул я, хватая и встряхивая его за плечи.
– Да, монсеньор, она в Париже. Я немедленно провожу вас к ней. Молодой де Ленфен сообщил мне о ее приезде, но у меня не было возможности связаться с вами, монсеньор. Ведь я даже не знаю, где вас искать! И вот вчера она приехала.
Я был слишком потрясен, чтобы ответить. Я рухнул в кресло, и воспоминания о ней, ее образ, хранившийся в моей памяти, заставили меня совершенно забыть о Роже – я его больше не слышал. Она жива! И она в Париже! И Ники тоже здесь, рядом с ней!
Роже подошел ближе и протянул руку, словно хотел, но не решался дотронуться до меня.
– Монсеньор, пока я одеваюсь, вы можете пойти туда без меня. Это на Иль-Сен-Луи, через три двери от квартиры монсеньора Никола. Лучше вам не медлить.
Я тупо смотрел на него, но ничего не видел. Передо мной стоял ее образ. До восхода солнца оставалось меньше часа. А чтобы добраться до башни, мне необходимо не менее трех четвертей часа.
– Завтра… завтра ночью… – пробормотал я и вспомнил вдруг строки из шекспировского «Макбета»: «Завтра… завтра… завтра…»
– Вы не поняли меня, монсеньор! Вашей матери уже не суждено отправиться в Италию! Свое последнее в жизни путешествие она совершила сюда – и только затем, чтобы увидеться с вами!
Обеспокоенный моим молчанием, он попытался встряхнуть меня. Таким мне еще не приходилось его видеть. Сейчас он был взрослым мужчиной, а я для него – лишь маленьким мальчиком, которого он пытался образумить и привести в чувство.
– Я снял для нее квартиру, – говорил он, – нанял сиделок и докторов, сделал все необходимое. Но все они бессильны сохранить ей жизнь. Лишь вы еще удерживаете ее на этом свете. Желание увидеть вас, прежде чем ее глаза закроются навсегда. А потому забудьте о том, который сейчас час, и отправляйтесь к ней немедленно! Ибо даже такая сильная воля, какой обладает она, не способна сотворить чудо.
Я был не в состоянии отвечать. Не мог мыслить здраво.
Вскочив с кресла, я бросился к двери, увлекая за собой Роже.
– Вы сейчас же пойдете к ней, – твердил я, – и скажете, что я буду у нее завтра вечером.
Роже в ответ покачал головой. Он был сердит на меня и раздражен, а потому попытался повернуться ко мне спиной.
Но я не позволил ему сделать это.
– Немедленно отправляйтесь к ней, Роже, – велел я. – Вы будете весь день сидеть рядом с ней и позаботитесь о том, чтобы она меня дождалась! Вы поняли меня? Чтобы она дождалась моего прихода! Следите за ней даже во время сна! Разбудите ее и говорите с ней, если почувствуете, что она уходит! Но только не позволяйте ей умереть до моего прихода!

Часть III
Причастие для маркизы

Глава 1

С точки зрения вампиров, я ранняя пташка. Я просыпаюсь, когда солнце только скрывается за горизонтом и в небе горит красный закат. Многие вампиры встают не раньше чем наступает полная темнота, а потому у меня есть большое преимущество перед ними. К тому же они вынуждены возвращаться в свои могилы на целый час раньше, чем я. Я не упоминал об этом, потому что сам ничего не знал. Лишь много позднее это стало иметь для меня значение.
Вечером следующего дня я отправился в Париж, когда небо на горизонте было еще багровым.
Прежде чем скользнуть в саркофаг, я надел самый лучший из всех имевшихся у меня костюмов и вот теперь мчался вслед за солнцем на запад, в сторону Парижа.
Мне казалось, что город охвачен пламенем – так ярок и ужасен был для меня небесный костер. Наконец я, задыхаясь, пересек мост и оказался на Иль-Сен-Луи.
Я не задумывался о том, что буду говорить или делать и каким образом мне удастся скрыть от матери свое превращение. Я знал лишь, что должен непременно увидеть ее, обнять и быть с ней рядом, пока еще есть время. Я не верил, что она действительно может умереть. Для меня это было равносильно катастрофе и казалось столь же страшным, как и пылающее на закате небо. Возможно, во мне еще оставалось что-то от обыкновенного смертного, ибо в глубине души теплилась надежда, что если я сумею исполнить ее последнее желание, то каким-то образом смогу помочь ей.
Кровавый закат почти догорел, когда я отыскал на набережной ее дом.
Это был весьма элегантный особняк. Роже неукоснительно исполнил все мои приказания, и внизу ждал привратник, готовый проводить меня наверх. Войдя в гостиную, я увидел двух горничных и сиделку.
– Месье, – обратилась ко мне сиделка, – сейчас с ней месье де Ленфен. Она настояла на том, чтобы ей помогли одеться перед встречей с вами. Попросила усадить ее у окна, чтобы полюбоваться башнями собора, и видела, как вы пересекли мост.
– Потушите в комнате все свечи, кроме одной, – приказал я, – и попросите месье де Ленфена и моего адвоката выйти.
Роже вышел сразу, следом за ним появился Никола. Он тоже принарядился – на нем был костюм из красного бархата, отделанная с присущим ему вкусом рубашка и белые перчатки. Из-за того, что в последнее время он много пил, Никола выглядел похудевшим, можно даже сказать изможденным. Однако от этого он стал еще красивее. Встретившись с ним глазами, я прочел в них такое презрение, что у меня защемило сердце.
– Сегодня маркиза чувствует себя немного лучше, монсеньор, – сказал Роже, – но у нее сильное кровотечение. Доктор говорит, что она не…
Он замолчал и оглянулся на дверь комнаты. Я, однако, отчетливо прочитал его мысли и понял, что она не доживет до утра.
– Пожалуйста, монсеньор, уговорите ее как можно скорее вернуться в постель.
– Ради чего я стану укладывать ее в кровать? – ответил я. – А если она желает умереть возле этого чертова окна? Кто может ей запретить?
– Монсеньор… – умоляющим тоном прошептал Роже.
Мне отчаянно хотелось послать его к дьяволу вместе с Ники.
Однако со мной происходило что-то странное. Я вышел в холл и взглянул в сторону спальни. Она была там. Я чувствовал, что во мне что-то меняется. У меня не было сил ни пошевелиться, ни заговорить. Она была там, и она действительно умирала.
Все звуки слились для меня в сплошной гул. Сквозь полуоткрытые створки дверей я увидел изящно обставленную спальню: выкрашенную в белый цвет кровать под золотым балдахином, такие же расшитые золотом шторы на окнах, – а за высокими стеклами темнело небо с бегущими по нему легкими, чуть золотистыми облачками. Но все это я видел неясно, словно сквозь пелену. Меня не переставала мучить мысль о том, что наконец-то я дал ей ту роскошь, о которой мечтал, но лишь затем, чтобы она смогла умереть среди красоты и богатства. Хотел бы я знать, сходит ли она с ума от всего этого или иронически улыбается.
Пришел врач. Сиделка вышла из комнаты и сказала, что мое приказание выполнено: все свечи, кроме одной, потушены. Я почувствовал смешанный запах лекарств и розового масла и неожиданно обнаружил, что могу читать ее мысли.
Я ощутил, как слабо пульсирует ее мозг, как все внутри у нее болит. Она ждала меня возле окна, но сидеть даже в таком удобном и мягком, обитом бархатом кресле было для нее сущей мукой.
Полное отчаяния ожидание поглощало все ее мысли, и я мог отчетливо слышать только одно слово: «Лестат, Лестат, Лестат…» Но потом услышал и другое: «Пусть эта боль станет еще сильнее, потому что, только когда она становится поистине непереносимой, я хочу умереть. Если боль будет настолько ужасной, что я буду счастлива умереть, я перестану бояться. Я хочу, чтобы она стала достаточно сильной и победила мой страх».
– Месье, – услышал я голос доктора и почувствовал, как он взял меня за руку, – вы не хотите пригласить священника?
– Нет… она не захочет.
Она повернула голову к двери. Если я немедленно не войду, она непременно встанет и, несмотря на ужасную боль, бросится мне навстречу.
Мне казалось, что я не в состоянии сдвинуться с места. Однако, оттолкнув врача и сиделку, я вбежал в комнату и закрыл за собой дверь.
Запах крови…
Одетая в платье из голубой тафты, освещенная льющимся из окна сумеречным лиловатым светом, она была прекрасна. Одна ее рука лежала на колене, другая – на подлокотнике кресла, густые светлые волосы, зачесанные за уши и перевязанные розовой лентой, локонами спадали на плечи. На щеках играл легкий румянец.
На какое-то мгновение она показалась мне такой же, какой я привык видеть ее в детстве. Такой же красивой. Время и болезнь не уничтожили правильность ее черт, не тронули волосы. Сердце мое разрывалось от счастья, мне почудилось, что я по-прежнему обыкновенный смертный, что ничего не случилось и все у нас действительно хорошо, я ощутил тепло ее присутствия рядом.
Не было ни смерти, ни прежних кошмаров. Мы снова сидим с ней в ее спальне, и она сейчас прижмет меня к себе. Я остановился.
Я успел подойти к ней почти вплотную, когда она подняла лицо, и я увидел, что она плачет. Корсаж сшитого по парижской моде платья туго обтягивал ее грудь, а кожа на руках и шее была такой прозрачной и бледной, что я невольно отвел взгляд. Я увидел синяки под ее полными слез глазами и вдруг явственно почувствовал запах смерти и разложения.
Но это была она, моя мать, и она сияла от счастья. Для меня она оставалась прежней, и я усилием воли постарался беззвучно сказать ей, что она такая же, как и в моих детских воспоминаниях, когда со вкусом и элегантным изяществом носила свои старые платья или одевалась с особой тщательностью, сажала меня в карете к себе на колени и отправлялась вместе со мной в церковь.
Странно, но в ту минуту, когда я молча высказывал ей свое обожание, я вдруг понял, что она слышит меня и в ответ говорит о том, что всегда любила и любит меня.
Таким образом она ответила на вопрос, который я даже не успел задать. Она понимала всю важность происходящего, но взгляд ее оставался чистым и что-либо прочесть в нем было невозможно.
Даже если ей и показалось странным, что мы можем беседовать вот так, не произнося ни слова вслух, она ничем не выдала своего удивления. Я не сомневался в том, что она не осознает всего до конца. Скорее, она воспринимала происходящее как проявление и следствие нашей безграничной любви друг к другу.
– Подойди поближе, чтобы я могла как следует рассмотреть тебя, увидеть, каким ты теперь стал.
Горящая свеча стояла рядом с ней на подоконнике, и я намеренно столкнул ее за окно. Я увидел, что она нахмурилась, светлые брови сошлись на переносице, а голубые глаза потемнели и расширились, когда она обратила взгляд на мой костюм из шелковой парчи, на украшающие его кружева и на висящую у бедра шпагу с отделанной драгоценными камнями рукоятью.
– Почему ты не хочешь, чтобы я видела тебя? – спросила она. – Ведь я приехала в Париж только ради встречи с тобой. Зажги новую свечу.
В словах ее, однако, не крылось и тени упрека. Я был здесь, рядом с ней, и этого для нее было вполне достаточно.
Я встал возле нее на колени. В голове моей крутились какие-то вполне достойные обыкновенного смертного мысли, я хотел сказать ей о том, что она должна отправиться вместе с Ники в Италию. Но она ответила мне прежде, чем я успел открыть рот.
– Слишком поздно, дорогой. Мне уже не по силам такое путешествие. Болезнь зашла чересчур далеко.
Приступ боли, охватившей стянутую корсетом грудь, заставил ее замолчать, и, чтобы скрыть муки от меня, она постаралась придать лицу непроницаемое выражение. В эту минуту она была похожа на юную девушку, а я вновь почувствовал, как она слаба, как разрушены болезнью ее легкие, и ощутил скопившиеся в них сгустки крови.
Мозг ее превратился в сплошной океан страха. Ей отчаянно хотелось крикнуть, что она боится. Она хотела умолять, чтобы я оставался рядом с ней до самого конца, но не отваживалась. К своему удивлению, я обнаружил, что она страшится моего отказа. Она считала, что я слишком беспечен и молод, чтобы понять ее.
Это было ужасно.
Я даже не помнил, как оторвался от нее, но вдруг осознал, что хожу из угла в угол комнаты. В моем сознании отпечатывались какие-то совершенно незначительные детали: играющие нимфы на расписном куполе потолка, позолоченные ручки на высоких створках дверей, оплавившийся воск, сталактитами застывший на свечах, которые мне хотелось сжать и раскрошить в руках. Убранство комнаты показалось мне отвратительно вычурным. Возможно, и ей здесь тоже не нравится? Быть может, она мечтает вернуться обратно в лишенные каких-либо украшений каменные покои замка?
Я продолжал думать о ней так, будто впереди у нее было еще «завтра, завтра и завтра…» Я оглянулся и взглянул на ее все еще величественную фигуру. Она сидела, крепко вцепившись руками в подоконник. Небо за окном совсем потемнело, и теперь на маленьком треугольнике ее лица играли отблески другого света – городских огней и фонарей проезжавших по набережной экипажей.
– Почему бы тебе не поговорить со мной? Почему бы не рассказать, как все случилось? Ты сделал нас бесконечно счастливыми. – Я заметил, что даже слова причиняют ей боль. – Но как живется тебе? Тебе самому!
Думаю, что в тот момент я готов был обмануть ее, излить потоки лжи, рассказать о своем довольстве и благополучии. Мне уже не раз приходилось обманывать смертных с поистине бессмертным мастерством. Я готов был говорить и говорить, тщательно обдумывая каждое слово. Но в наступившей тишине что-то вдруг изменилось.
Не думаю, что я молчал более минуты, но за это время внутри меня все перевернулось, словно произошло таинственное превращение. На мгновение передо мной открылась одновременно прекрасная и ужасная возможность, и в ту же секунду я принял решение.
У меня не было ни плана, ни готовых слов. Более того, если бы в тот момент кто-то спросил меня, действительно ли я собираюсь это сделать, я бы решительно все отрицал, говоря, что у меня и в мыслях не было ничего подобного, не такое уж я чудовище, чтобы… Однако выбор был сделан.
Я понял нечто очень важное.
Она не проронила ни слова. Ее вновь охватили страх и боль. Но, не обращая внимания на муку, она встала с кресла.
Я видел, как соскользнул укрывавший ее плед, как она приближается ко мне, и знал, что должен остановить ее, однако не сделал этого. Она протянула руки, хотела обнять меня, но внезапно, словно от сильного порыва ветра, отпрянула назад.
Она попятилась по ковру, споткнулась о кресло и рухнула, ударившись о стену. Она застыла на месте, но на лице ее не было страха, хотя я слышал, как лихорадочно бьется ее сердце. Удивление мгновенно сменилось абсолютным спокойствием.
Не помню, о чем я тогда думал, и думал ли вообще. Я направился к ней так же решительно, как до того она направлялась ко мне. Внимательно следя за ее реакцией, за каждым движением, я подходил все ближе и ближе, пока не оказался так же близко, как стояла ко мне она, прежде чем отшатнуться. Она всматривалась в мои глаза, в мое лицо, а потом вдруг протянула руку и дотронулась до моей щеки.
«Не живой! – услышал я ее безмолвный вскрик. – Он изменился, но он не живой!»
Я мысленно ответил, что она не права. А потом мысленно же развернул перед ней множество картин и видений, рассказывающих о моем теперешнем положении и образе существования: отрывочные фрагменты ночной жизни Парижа, ощущение лезвия, беззвучно рассекающего мир…
Она с шумом выдохнула. Когтистая лапа боли вновь схватила ее. Она сглотнула и крепко сжала губы, чтобы не дать вырваться крику, но вместе с тем буквально обожгла меня пристальным взглядом. Теперь она понимала, что наше общение происходит не на уровне чувств, но на уровне мыслей.
– Рассказывай же, – требовательно произнесла она.
Я не стал спрашивать, что именно она хочет услышать. Вместо этого я подробно рассказал ей свою историю. О том, как был похищен проникшей в нашу комнату через разбитое окно таинственной личностью, следившей за мной в театре, о башне и обмене кровью. Я описал ей склеп, в котором спал, и находящиеся в нем сокровища, свои блуждания, приобретенные способности и власть, а под конец раскрыл природу той жажды, которую испытывал. Я говорил о вкусе и запахе крови и о том, какие жадность и страсть она во мне пробуждает, об остром желании, охватывающем все мое существо, о желании, которое может быть удовлетворено только насыщением, а цена этому насыщению – смерть.
Она перестала чувствовать терзавшую ее боль. Казалось, что живыми в ней остались только глаза, и эти глаза неотрывно смотрели на меня. Опасаясь, что не сумел объяснить ей все до конца, я обнял ее и медленно повернулся так, чтобы свет от фонарей проезжающих за окном экипажей падал прямо на мое лицо.
По-прежнему не отводя взгляд, я взял с подоконника серебряный канделябр и сжал его пальцами, согнув и превратив в бесформенное переплетение изгибов и спиралей.
Свечи упали на пол.
Глаза ее закатились. Она вновь отшатнулась от меня и, скользнув по стене, вцепилась в край балдахина. На губах ее выступила кровь.
Она зашлась в беззвучном кашле, и кровь хлынула из легких потоком, заливая пол возле кровати, в то время как мать, склоняясь все ниже и ниже, опускалась на колени.
Взглянув на дурацкое серебряное месиво, по-прежнему зажатое в руке, я уронил его на пол. Я смотрел, как она пытается справиться с болью и не упасть в обморок, как неестественно медленными, будто у пьяного, движениями вытирает с губ кровь, я видел испачканные простыни… Но тут силы ее иссякли, и она рухнула на пол.
Я продолжал стоять над нею. Я смотрел на нее и думал о том, что сиюминутная боль ничто в сравнении с теми обещаниями, которые я сейчас давал ей. Мною не было произнесено ни слова, поток речи был безмолвным, так же как и мои вопросы, не сравнимые ни с какими другими, когда-либо заданными вслух:
«Хочешь ли ты пойти со мной? Хочешь ли пережить все это вместе со мной?
Я ничего от тебя не скрываю – ни своего невежества, ни своего страха, ни ужаса при мысли о том, что я могу потерпеть неудачу, если попытаюсь сделать это. Я даже не знаю, обладаю ли такой силой, могу ли совершать это неоднократно и какова будет цена содеянного. Но ради тебя я готов пойти на риск, и тогда мы вместе посмотрим, что из этого получится, в чем заключается страшная тайна, точно так же, как прежде мне приходилось в одиночку постигать все остальное».
Всем своим существом она ответила мне: «Да!»
– Да! – воскликнула она громко и пронзительно, словно находясь в каком-то опьянении. Глаза ее были закрыты, черты лица напряглись, и она замотала головой из стороны в сторону. – Да!!!
Склонившись, я поцелуем стер с ее губ кровь. Во мне все натянулось и зазвенело от жажды и желания, которые я испытывал по отношению к ней. Я старался думать о ней не иначе как о самом обычном плотском существе. Руки мои скользнули вниз и обхватили ее хрупкое тело. Я стал медленно поднимать ее с пола, все выше и выше, пока наконец не очутился с ней на руках возле окна. Ее прекрасные волосы густой волной свесились вниз, а на губах вновь появилась хлынувшая из легких кровь. Но теперь это уже не имело никакого значения.
Нас охватили воспоминания о том времени, что мы прожили рядом; они опутали нас паутиной и напрочь отгородили от остального мира – песенки и стихи моего детства; ощущение ее присутствия в ту пору, когда еще не было слов, а были лишь отблески света на потолке над ее кроватью; ее запах, окружавший меня со всех сторон; голос, утешающий меня и заставляющий перестать плакать. А потом ненависть к ней и одновременно отчаянная нужда в ее присутствии, и чувство утраты, когда ее отделяли от меня бесчисленные запертые двери, и жестокие ответы, и страх перед ней, сложность ее характера, ее безразличие и удивительно сильная воля…
В этот поток воспоминаний неожиданно ворвалась жажда, но не всепоглощающая, а заставляющая ощутить жар каждой частички ее тела, – и вот мать для меня превратилась уже в плоть и кровь, стала одновременно и матерью и любовницей. Мне казалось, что все, чего я желал когда-либо, это ее тело, которое я сжимал в своих объятиях и к которому приник сейчас губами. Вонзив в нее зубы, я почувствовал, как она вскрикнула и напряглась, но я уже впитывал в себя хлынувший поток крови.
Ее душа и сердце раскололись, и время перестало существовать. В моем затуманенном мозгу вспыхивали молнии. Она перестала быть моей матерью, исчезли мелкие и ничтожные страхи и желания. Теперь она была лишь самой собой. И имя ее было Габриэль.
Вся ее жизнь встала на защиту– проведенные в сырых и пустых покоях замка, потраченные впустую бесконечные годы страданий и одиночества, книги, ставшие для нее единственным утешением, дети, которые отняли лучшие годы жизни, а потом покинули ее, и наконец, последние враги – болезнь и боль, притворявшиеся друзьями, потому что обещали освободить, избавить от этой жизни. Я слышал глухие отголоски бушующей в ней страсти, кажущегося безумия и решительный отказ предаваться отчаянию.
Я продолжал обнимать ее, держа на руках, подложив руку под отяжелевшую голову и сомкнув пальцы за тоненькой спиной. Пульсирующая в такт биению ее сердца кровь музыкой звучала у меня в ушах и заставляла громко стонать.
Однако ее сердце затихало чересчур быстро. Она умирала, но усилием воли заставляла себя бороться со смертью. Наконец я с трудом оторвался, оттолкнул ее от себя и замер, все еще сжимая ее в объятиях.
Я едва не терял сознание. Я жаждал вновь ощутить жар ее тела. Стоя с горящими глазами и полуоткрытым ртом, я старался держать ее как можно дальше от себя. Во мне боролись два существа, одно из которых хотело уничтожить ее окончательно, в то время как другое стремилось вернуть ее себе.
Глаза моей матери были открыты, но, судя по всему, она ничего не видела. На какое-то время она оказалась там, где не было страдания и боли, где царствовали покой и понимание. Но потом я услышал, что она зовет меня по имени.
Я поднес ко рту правую руку и прокусил вену возле запястья, а потом прижал кровоточащую рану к ее губам. Кровь потекла ей в рот, но она даже не пошевелилась.
– Пейте, матушка! – взволнованно воскликнул я и крепче прижал к ее губам руку.
Но какие-то изменения в ней уже начали происходить.
Губы ее вздрогнули, и она впилась в мою руку, отчего по всему телу у меня пробежала боль и сомкнулась где-то возле моего сердца.
Как только она сделала первый глоток крови, туловище ее напряглось и вытянулось, а левой рукой она крепко вцепилась мне в запястье. Боль становилась все сильнее и сильнее, и я едва не закричал. Мне казалось, что раскаленный металл наполнил все мои вены, каждую частичку тела. Но я понимал, что причина боли лишь в том, что мать высасывает из меня кровь точно так же, как чуть раньше я высасывал кровь из нее. Теперь уже она стояла на ногах, прислонившись головой к моей груди, а меня охватывало оцепенение, сквозь которое я продолжал чувствовать, как внутри меня натягиваются вены и как гулко бьется сердце, усиливая одновременно и мою боль и ее жажду насытиться кровью.
Она пила все более жадно, все крепче прижимая губы, и тело ее напрягалось сильнее и сильнее. Я хотел было оттолкнуть ее от себя, но не смог, и, когда мои ноги подкосились, теперь уже она подхватила меня и не позволила упасть. Сознание покидало меня, комната и все предметы в ней плыли перед глазами, а она по-прежнему не хотела от меня оторваться. Я вдруг ощутил вокруг себя бесконечную тишину и невольно оттолкнул мать от себя, не будучи, впрочем, уверенным, что поступаю правильно.
Она покачнулась и, прижав ладонь ко рту, осталась стоять у окна. Прежде чем повернуться и упасть в ближайшее кресло, я взглянул на ее мгновенно побелевшее лицо, на приобретающие пышность формы тела, отчетливо проступающие под тонкой голубой тафтой, на глаза, горевшие, как вобравшие в себя свет два кристалла.
Кажется, прежде чем окончательно закрыть глаза, я все-таки успел еще произнести: «Матушка…»

Глава 2

Я сидел в кресле. Казалось, я проспал целую вечность, хотя на самом деле не спал ни минуты. Я снова очутился в замке моего отца. Я оглянулся вокруг в поисках своих собак, а заодно чтобы посмотреть, не осталось ли вина, как вдруг увидел расшитые золотом оконные шторы и силуэт Нотр-Дам на фоне звезд в ночном небе. И увидел рядом ее.
Мы были в Париже. И мы собирались жить вечно.
Она что-то сжимала в руках… другой канделябр и трутницу. Мать держалась очень прямо, и все движения ее были быстрыми. От высеченной искры она одну за другой зажгла свечи. Вспыхнули яркие огоньки, по стенам к потолку пробежали тени, и цветы на обоях выросли прямо на глазах; танцовщицы на куполе потолка двинулись в хороводе, а потом вновь застыли на месте.
Подняв канделябр, она стояла прямо передо мной. Лицо ее было совершенно белым и абсолютно гладким. Темные круги под глазами исчезли, так же как и все пятна и изъяны, хотя не знаю, существовали ли у нее какие-либо изъяны вообще. Теперь она была само совершенство.
Появившиеся с возрастом морщины уменьшились и одновременно странным образом углубились, образовав крохотные линии возле глаз и рта. Оставшиеся на веках маленькие складочки лишь усиливали симметрию ее черт и в еще большей степени придавали лицу форму треугольника, а мягкие губы приобрели нежно-розовый оттенок. Она была столь же изящной и прекрасной, как бриллиант, когда на его гранях играют отблески света. Я закрыл глаза, а когда открыл их снова, то убедился, что это не было обманом зрения. Кроме того, я заметил, что ее тело изменилось в гораздо большей степени. Оно вновь приобрело свойственную молодости женственность, иссушенная болезнью грудь стала пышной. Бледно-розовая плоть, нежность которой подчеркивали играющие на ее поверхности блики огня, виднелась в вырезе темно-голубого корсета. Но самое удивительное превращение произошло с ее волосами – они буквально ожили. Они переливались столькими оттенками цветов, что казалось, будто шевелится каждая волосинка и все они вместе, словно живые существа, подрагивают вокруг безупречной белизны лица и шеи.
Раны на шее исчезли.
Теперь мне оставалось совершить еще один, последний, смелый шаг: взглянуть ей в глаза.
Впервые после того, как Магнус шагнул в огонь, мне предстояло взглянуть в глаза вампиру, другому подобному мне существу!
Должно быть, я издал какой-то звук, потому что она посмотрела на меня, как если бы что-то услышала. Отныне я не мог называть ее иначе, как Габриэль. «Габриэль…» – произнес я имя, которое никогда не произносил прежде, разве что мысленно. И увидел, что в ответ на губах ее заиграла легкая улыбка.
Взглянув на свое запястье, я обнаружил, что рана затянулась. Но внутри меня бушевала невыносимая жажда. Мои вены как будто разговаривали со мной. Словно свидетельствуя о том, что она тоже голодна, губы ее дрогнули, а на лице появилось странное выражение, смысл которого можно было передать вопросом: «Неужели ты не понимаешь?»
Однако она по-прежнему не произнесла ни слова. В царившей в комнате абсолютной тишине говорили лишь ее прекрасные глаза, в которых светилась безграничная любовь ко мне. Мои глаза в свою очередь отвечали ей тем же. Я ничего не понимал. Неужели она закрыла от меня свой разум? Но когда я мысленно задал ей этот вопрос, у меня сложилось впечатление, что она меня не услышала.
– А теперь… – заговорила она, и голос ее поразил меня до глубины души. Он стал мягче и одновременно глубже. Словно мы вновь вернулись в Оверни, она пела мне песенку, и голос ее отражался гулким эхом от каменных стен. Но это никогда больше не повторится. А она тем временем продолжала: – Иди… и побыстрее покончи с этим… сейчас же! – Для убедительности она кивнула головой, потом подошла ко мне и потянула за руку. – Посмотри на себя в зеркало, – шепотом добавила она.
Но я и без того понимал, в чем дело. Я отдал ей слишком много крови, гораздо больше, чем взял от нее. Я умирал от голода. Ведь, перед тем как пойти к ней, я даже не успел насытиться.
Но я был так поглощен воспоминаниями о падающем за окном снеге, о песнях и стихах, которые слышал когда-то от нее, что не ответил. Взглянув на ее пальцы, касающиеся моей руки, я обнаружил, что наша плоть стала совершенно одинаковой. Вскочив с кресла, я обнял ее и стал ощупывать ее лицо и руки. Дело было сделано, и я все еще жив! Теперь она останется рядом со мной! Она прошла сквозь ужасное испытание одиночеством, и отныне мы будем вместе. Внезапно меня охватило жгучее желание обнять ее как можно крепче и больше никогда не отпускать от себя.
Подхватив ее на руки, я принялся качать ее, а потом мы вместе закружились по комнате.
Голова ее откинулась назад, и я услышал, как она засмеялась – сначала тихо, а потом все громче и громче, пока наконец мне не пришлось зажать ей ладонью рот.
– От звука твоего голоса могут вылететь все стекла, – прошептал я и оглянулся на дверь, за которой остались Роже и Никола.
– Ну и что, пусть вылетят! – ответила она, и в тоне ее не было и намека на шутку.
Я поставил ее на пол. Мы обнимались и обнимались и никак не могли остановиться.
Однако в доме продолжали находиться другие смертные. Доктор и сиделка собирались войти в комнату.
Она оглянулась на дверь. Она тоже слышала их мысли. Но почему же я перестал слышать ее?
Она отстранилась и обвела взглядом комнату. Потом схватила канделябр и подошла с ним к зеркалу, стремясь получше рассмотреть свое отражение.
Я хорошо понимал, что с нею происходит. Ей необходимо было время, чтобы привыкнуть смотреть на все другими глазами. Однако нам нужно выбраться из дома…
За стеной послышался голос Ники, который требовал, чтобы доктор постучал в дверь комнаты.
Как же нам теперь уйти отсюда, как избавиться от свидетелей?
– Нет, только не этим путем, – сказала она, заметив мой обращенный к двери взгляд.
Она внимательно осмотрела кровать и предметы, лежащие на столике. Потом вытащила из-под подушки драгоценности, положила их в старенький бархатный кошелек, а кошелек прикрепила к поясу так, что он совершенно скрылся в складках широкой юбки.
Все ее движения были исполнены особенного значения. Хоть я и не мог теперь читать ее мысли, я все же был уверен, что это было единственное, что она собиралась взять из этой комнаты. Она навсегда прощалась с остальными вещами – с привезенной из дома одеждой, со старинными серебряными щетками и расческами, с потрепанными книгами, валяющимися на столике возле кровати.
В дверь постучали.
– Почему бы нам не воспользоваться этим выходом? – спросила она, указывая на окно и распахивая створки.
Легкий ветерок всколыхнул золотые шторы. Увидев взметнувшиеся вокруг ее лица волосы и широко открытые глаза, в которых отражались мириады оттенков всех цветов радуги и которые светились поистине трагическим светом, я невольно вздрогнул. Она не боялась никого и ничего.
Я обнял ее и на минуту задержал в своих объятиях. Зарывшись лицом в ее волосы, я способен был думать только о том, что отныне мы будем вместе и никто не сможет разлучить нас. Я не мог понять ее молчания, не понимал, почему больше не слышу ее мыслей, но знал, что не она тому виной, и надеялся, что, возможно, это скоро пройдет. Главное заключалось в том, что она рядом. Смерть была моим господином, я принес ей тысячи жертв, но сумел вырвать из ее лап Габриэль. Я высказал свои мысли вслух. Я говорил ей множество на первый взгляд бессмысленных и горьких вещей – о том, что нас теперь двое, что мы оба поистине ужасные существа, о том, что мы обречены жить в Саду Зла. С помощью множества мысленных образов я постарался объяснить ей значение, которое вкладывал в понятие «Сад Зла», но, даже если она и не понимала меня, это не имело никакого значения.
– Сад Зла… – повторила она словно про себя, и на губах ее заиграла легкая улыбка.
В голове у меня стучало. Она целовала меня и что-то шептала на ухо, как будто старалась высказать собственные мысли.
– Ты должен помочь мне… сейчас же… Я хочу видеть, как ты это делаешь… сейчас… и мы будем связаны навеки. Идем…
Жажда… У меня было такое впечатление, что я весь горю. Мне действительно необходимо было напиться крови, а она хотела попробовать, какова кровь на вкус. Я был в этом уверен, потому что прекрасно помнил свои ощущения в ту, первую, ночь. Мне вдруг пришло в голову, что боль, причиняемая ей физической смертью… уходом из тела жизненных соков, могла бы стать слабее, получи Габриэль возможность насытиться.
В дверь снова постучали. А ведь она не была заперта. Вскочив на подоконник, я протянул руку, и Габриэль тут же очутилась в моих объятиях. Она была совершенно невесомой, и в то же время я чувствовал силу и крепость ее руки. Однако, взглянув вниз и увидев уходящую вдаль аллею, верхнюю кромку стены и набережную за ней, она в первое мгновение заколебалась.
– Обними меня за шею, – сказал я, – и держись крепче.
Она повисла на мне, подняв лицо, а я тем временем взмыл вверх по каменным плитам, и мы оказались на скользкой черепице крыши.
Я взял ее за руку и побежал, таща за собой и мчась все быстрее и быстрее. Мы перепрыгивали через водосточные желобы и каминные трубы, перескакивали над узкими аллеями с одной крыши на другую, пока не достигли противоположного края острова. В любой момент я ожидал, что она вскрикнет или вцепится в меня от страха, но она не боялась ничего.
Мы остановились, и она молча смотрела на крыши домов на левом берегу, на реку, забитую тысячами темных маленьких лодчонок, но, казалось, в эти минуты не чувствовала ничего, кроме ветерка, играющего ее волосами. Если бы не чрезвычайное возбуждение, которое я испытывал при мысли о том, что должен провести ее через весь город и научить всему необходимому, я бы, наверное, так и остался неподвижно стоять, завороженный теми изменениями, которые в ней произошли. Теперь она уже не будет знать, что такое физическая усталость. В отличие от меня, пришедшего в ужас при виде шагнувшего в огонь Магнуса, ей было неведомо чувство страха.
По набережной в нашу сторону мчался экипаж. Он стремительно приближался к мосту, и кучер, пытаясь удержаться на своем высоко поднятом сиденье, скорчился и наклонился вперед. Крепко взяв ее за руку и подтянув поближе к себе, я указал на карету.
Как только та оказалась прямо под нами, мы прыгнули и беззвучно приземлились на туго натянутую кожу ее верха. Занятый своим делом кучер даже не оглянулся и ничего не заметил. Крепко прижимая Габриэль к себе, я помог ей обрести равновесие, и вот уже мы оба с легкостью удерживаемся на ногах и готовы, если понадобится, в любой момент спрыгнуть на землю.
Это было восхитительно захватывающе – делать все вместе с нею.
Карета с грохотом пронеслась по мосту, промчалась мимо собора и полетела дальше, прямо сквозь толпу, заполнившую Пон-Неф. Я снова услышал ее смех. Интересно, что думали в эти минуты парижане, выглядывающие из окон верхних этажей и видящие нас – двоих нарядно одетых людей, удерживающихся на крыше раскачивающегося из стороны в сторону экипажа и похожих на расшалившихся детей, устроивших гонки по улицам.
Экипаж свернул и направился в сторону Сен-Жермен-де-Пре, рассекая надвое толпы людей, потом на полной скорости проскочил мимо кладбища Невинных мучеников, с которого, как и всегда, доносилась отвратительная вонь.
В какой-то момент мне показалось, что я вновь ощущаю присутствие странных светящихся существ, но ощущение исчезло так быстро, что я не был уверен в его истинности. Оглянувшись, я ничего не заметил. Я вдруг ясно представил себе, как вместе с Габриэль мы будем обсуждать реальность присутствия рядом этих существ, как будем беседовать о многом другом и отныне все будем постигать вместе. Эта ночь в своем роде была для меня не менее важной, чем та, когда Магнус в корне изменил мою сущность, и эта ночь только начиналась.
Мы наконец попали туда, куда нужно, и я снова взял ее за руку и потянул за собой. Мы спрыгнули с крыши экипажа и очутились на земле.
На миг Габриэль завороженно уставилась на бешено крутящиеся колеса, но они тут же исчезли из виду. Она совсем не выглядела растрепанной, но при этом видеть ее здесь казалось мне поистине чем-то невероятным: женщина, вырванная из лап времени и пространства, одетая лишь в платье и тапочки, сбросившая с себя все оковы, свободная и готовая в любой момент взлететь и парить в воздухе.
Мы свернули в одну из узких аллей и, обняв друг друга за плечи, побежали. Время от времени я глядел на нее и видел ее глаза, обращенные к стенам домов, к окнам, закрытым ставнями, сквозь щели в которых пробивались полоски света.
Я знал, что она там видит. Знал, какие звуки трогают ее душу. Но я по-прежнему не мог слышать ее мыслей, и меня пугала возможность того, что она намеренно скрывает их от меня.
Она вдруг остановилась, и по ее лицу я догадался, что начался первый приступ приближающейся смерти.
Стараясь успокоить ее, я в нескольких словах описал ей те ощущения, которые сам когда-то испытал.
– Эта боль не будет долгой и ни в какое сравнение не пойдет с той, которая мучила тебя прежде. Она закончится через несколько часов, а может быть, и раньше, если нам удастся сейчас напиться крови.
Она кивнула, выражая скорее нетерпение, чем страх.
Мы вышли на небольшую площадь и возле ворот одного из старых домов увидели молодого человека, судя по всему кого-то поджидавшего. Поднятый воротник серого плаща скрывал от нас его лицо.
Хватит ли у нее сил, чтобы справиться с ним? Так ли сильна и крепка она, как я? Пришло время это выяснить.
– Если жажда твоя не столь сильна, чтобы заставить тебя убить, значит, еще слишком рано, – сказал я.
При взгляде на нее у меня по спине пробежали мурашки. Она была по-человечески сосредоточена и напряжена, а глаза ее были полны того трагического ужаса, который я заметил в них чуть раньше. Она не утратила ничего. Но когда она направилась к юноше, в ней уже не осталось ничего человеческого. Она превратилась в настоящего хищного зверя и в то же время внешне казалась обыкновенной женщиной, медленно приближающейся к мужчине, – истинной леди, оказавшейся здесь в полном одиночестве, без шляпки и накидки и собирающейся попросить помощи у джентльмена. Выглядела она именно так.
Было странно наблюдать за ней, за тем, как она идет, словно не касаясь ногами мостовой. Создавалось впечатление, что все вокруг, даже пряди развеваемых ветром волос, полностью находится в ее власти. Будто она способна без всякого усилия пройти сквозь стену.
Я отошел в тень.
Юноша вздрогнул и так быстро повернулся в ее сторону, что я услышал, как чиркнули по камням каблуки его башмаков. Она приподнялась на носках, словно собираясь сказать ему что-то на ухо. На мгновение мне показалось, что она колеблется. Возможно, она все же немного испугалась. Если так, значит, жажда ее еще не успела стать достаточно сильной. Но ее нерешительность длилась не более секунды. Он был в ее власти, совершенно беспомощен, а я, завороженный этим зрелищем, мог лишь молча наблюдать за происходящим.
Неожиданно я вспомнил, что не предупредил ее относительно сердца. Как мог я забыть об этом! Я бросился к ней и увидел, что она уже оторвалась от юноши. Он лежал возле самой стены со свернутой набок головой, шляпа валялась в стороне. Он был мертв.
Она стояла и смотрела на него. Я видел, что его кровь уже подействовала – она согревала Габриэль, возвращала краски ее телу, делала еще ярче губы. Когда она обратила ко мне свои глаза, они вспыхнули таким же лиловым светом, каким было небо в тот момент, когда я вечером вошел в ее комнату. Я продолжал молча смотреть на нее, а она вновь перевела взгляд на свою жертву, и в этом взгляде было столько удивления и изумления, как будто она никак не могла до конца осознать и понять, что же перед собой видит. Спутанные волосы упали ей на лоб, и я рукой откинул их назад.
Она упала в мои объятия, и я осторожно повел ее прочь от жертвы. Раз или два она оглянулась, но потом зашагала по улице, устремив взгляд прямо перед собой.
– На сегодня тебе достаточно, – сказал я. – Нам пора возвращаться домой, в башню.
Мне не терпелось показать ей сокровища и просто побыть с нею рядом в совершенно безопасном для нас месте, я хотел обнимать ее и успокаивать, если все, что произошло, покажется ей вдруг чересчур ужасным. Ее вновь мучили спазмы смерти, а там она сможет спокойно отдохнуть у огня.
– Нет, мне пока не хочется уходить, – ответила она. – Ведь ты обещал, что боль не будет долгой. Я хочу оставаться здесь, пока она не пройдет окончательно. – Она с улыбкой взглянула мне в глаза и шепнула: – Разве не для того я приехала, чтобы увидеть Париж и умереть?
Внимание ее привлекало абсолютно все: и мертвый юноша в сером плаще, оставшийся лежать у стены, и отражающееся в сверкающей поверхности воды небо, и кошка, крадущаяся по верху ближайшей стены… В ее венах текла горячая кровь, и эта кровь придавала ей сил.
– Я еще не утолил свою жажду, – сказал я, крепко беря ее за руку и увлекая за собой.
– Да, я вижу, – прошептала она. – Он должен был быть твоим, мне следовало подумать об этом… А ты по-прежнему остаешься истинным джентльменом.
– И этот джентльмен умирает от голода, – с улыбкой ответил я. – Давай не будем кокетничать друг с другом и изобретать правила этикета для вампиров.
Я расхохотался и уже готов был расцеловать ее, но что-то привлекло мое внимание. Я крепко схватил ее за руку.
Издалека, со стороны кладбища Невинных мучеников, до меня как никогда отчетливо донесся запах присутствия неведомых существ.
Она стояла так же тихо и неподвижно, как и я, чуть склонив голову набок и убрав волосы за ухо.
– Ты слышишь? – спросил я.
Она подняла на меня глаза.
– Еще один, – сказала она, потом прищурилась и стала всматриваться в том направлении, откуда шло непонятное излучение. – Отверженный! – добавила она громко.
– Что?!
Отверженный! Отверженный! Отверженный! У меня вдруг закружилась голова… Мне припомнился какой-то давний сон… Отрывок сна. Но сейчас я был не в состоянии мыслить здраво. То, что я сделал ради нее, обошлось мне слишком дорогой ценой. Мне необходимо было напиться крови.
– Разве ты не слышишь? Оно называет нас отверженными! – Она снова стала прислушиваться, но больше мы ничего не услышали. Я даже не был до конца убежден, что это слово – «отверженный» – действительно прозвучало отчетливо.
– Что бы это ни было, не стоит обращать внимание, – сказал я, – оно никогда не подходит ближе. – Но сам я был уверен, что на этот раз существо так и полыхает злобой. Мне не терпелось поскорее убраться подальше от кладбища Невинных мучеников. – Оно живет на кладбище, – пробормотал я, – и, возможно, не в состоянии жить где-либо в другом месте, во всяком случае… долго.
Но прежде чем я успел договорить, я вновь ощутил его присутствие, и на этот раз существо источало гораздо большие ненависть и злобу.
– Оно смеется! – шепотом воскликнула она. Я внимательно посмотрел на Габриэль. Не было никаких сомнений в том, что она слышит это существо намного лучше, чем я.
– Окликни его, – попросил я. – Скажи ему, что оно трусит. Вели ему подойти к нам поближе.
Она бросила на меня удивленный взгляд.
– Ты действительно этого хочешь? – едва слышно спросила она.
Я почувствовал, что она слегка дрожит, и постарался ее успокоить. Как будто вновь почувствовав боль, она приложила руку к груди.
– Пожалуй, отложим встречу. Еще не время. Уверен, что вскоре мы услышим его снова.
– Оно исчезло. Но это существо ненавидит нас…
– Пошли отсюда, – стараясь говорить как можно небрежнее, бросил я и, обхватив за плечи, увлек ее за собой.
Я не стал делиться с нею мыслями о том, что некоторые вещи беспокоят меня гораздо больше, чем присутствие этого существа и его выходки. Если Габриэль слышит существо так же хорошо, а быть может, даже лучше, чем я, значит, она обладает всеми моими возможностями, включая способность передавать и воспринимать образы и мысли. Однако теперь мы не могли слышать друг друга.

Глава 3

Как только мы пересекли мост, я нашел себе подходящую жертву. Именно в тот момент я особенно глубоко осознал: все, что мне до сих пор приходилось делать в одиночку, теперь я буду совершать вместе с ней. Она будет наблюдать за моими действиями, учиться у меня. От этих мыслей кровь бросилась мне в лицо.
Выманивая из кабачка свою жертву, дразня и выводя этого человека из себя и в конце концов убивая его, я действовал несколько более хитро и жестоко, чем обычно, понимая при этом, что устраиваю для нее своего рода представление. А потому, когда все закончилось, я чувствовал, что совершенно выдохся.
Она была в восторге. Наблюдение за моими действиями доставляло ей не меньшее удовольствие, чем сам процесс высасывания крови. Потом, тесно прижавшись друг к другу и ощущая исходящее от нас тепло, мы отправились дальше. Кровь бросилась мне в голову. Тела наши пылали, а тонкая одежда, разделявшая их, казалась чем-то лишним и совершенно ненужным.
С этой минуты я полностью потерял представление о времени. Та восхитительная ночь до сих пор остается самой долгой, какую мне когда-либо приходилось переживать за всю свою бессмертную жизнь.
Она была поистине бесконечной и головокружительно бездонной. Случались минуты, когда я чувствовал, что нуждаюсь в защите от ее сюрпризов и удовольствий, но я был совершенно лишен такой защиты.
Несмотря на то что я без конца повторял ее имя, пытаясь приучить себя к мысли, что отныне она для меня – Габриэль, мне никак не удавалось осознать это до конца. Для меня по-прежнему существовала она – та, в которой я всем своим существом всегда нуждался. Единственная женщина, которую я любил.
Процесс ее физической смерти длился недолго.
Отыскав пустое помещение в одном из подвалов, мы пробыли там, пока все не закончилось. Все это время я держал ее в своих объятиях и почти без умолку говорил. Я вновь, уже не образами, а словами, рассказал ей о том, как это происходило со мной.
Я рассказал ей обо всем, что обнаружил в башне, о том, что говорил мне Магнус, о своих столкновениях с загадочными существами. О том, что я почти привык к ним, научился не обращать на них внимания и не испытывал никакого желания выслеживать их и выяснять, что они собой представляют. Я снова и снова посылал ей образы, но тщетно. Ни она, ни я не сказали об этом ни слова. Но слушала она меня очень внимательно.
Я рассказал ей о подозрениях Ники, о которых он, конечно, не обмолвился и словом. Теперь, говорил я, я опасаюсь за него еще больше. Снова открытое окно и опустевшая комната, а кроме того, имеются свидетели, которые могут подтвердить, что все это действительно очень странно.
Хотя, возможно, ничего страшного не случится. Я придумаю какую-нибудь правдоподобную историю для Роже. Я найду какой-нибудь выход и в отношении Ники, попытаюсь рассеять его подозрения на мой счет.
Мне показалось, что мой рассказ заинтересовал ее, но в то же время она не придала ему большого значения. Гораздо больше Габриэль волновало то, что ждет впереди ее.
После того как смерть свершилась, остановить Габриэль было практически невозможно. Не было такой стены, на которую она не поднялась, ни одной двери, в которую она не вошла, ни одной крыши, которую она сочла чересчур крутой.
Создавалось впечатление, что она никак не могла поверить в то, что будет жить вечно. Скорее, она воспринимала эту ночь как единственную подаренную ей и стремилась увидеть и познать абсолютно все до того момента, когда смерть придет за ней на рассвете.
Много раз я пытался уговорить ее вернуться домой, в башню. Час шел за часом, и я чувствовал, что морально очень устал.
Мне необходимо было побыть в тишине и спокойно обдумать все, что произошло. Бывали мгновения, когда у меня темнело в глазах. Однако она жаждала приключений и хотела испробовать все.
Она предложила забраться в дома смертных и поискать подходящие для нее наряды. Когда я сказал, что всегда покупаю себе одежду, она лишь рассмеялась в ответ.
– Мы легко можем определить, какие дома пусты, – говорила она, бесшумно двигаясь вперед и оглядывая темные окна особняков, – и узнать, спят ли слуги.
Ее предложение было вполне разумным, хотя прежде мне такое и в голову не приходило. Вскоре я быстрым шагом следовал за ней по узким лестницам, а потом по коврам коридоров, удивляясь тому, с какой легкостью нам удавалось проникать внутрь, и с интересом разглядывая убранство жилищ. Я вдруг обнаружил, что мне доставляет удовольствие трогать руками вещи, будь то веер, табакерка или газета, которую совсем недавно читал хозяин дома, и даже башмаки, стоящие возле камина. Это было столь же захватывающе, как подсматривать в окна.
Однако у нее была своя цель. В женской гардеробной одного из больших старинных домов в предместье Сен-Жермен она нашла огромное количество шикарных нарядов, которые пришлись ей как раз впору. Я помог ей снять потрепанное и испачканное платье из тафты и заменить его нарядом из розового бархата, а потом собрал ее упрямые локоны под шляпу со страусовыми перьями. И вновь я был поражен тем, как великолепно она выглядит; меня не покидало странное ощущение нереальности наших совместных блужданий по этим заполненным множеством разных вещей и запахов смертных домам. С туалетного столика она прихватила несколько вещиц – изящные золотые ножницы, флакон духов… Потом подошла к зеркалу.
Я приблизился, чтобы поцеловать ее, и не встретил с ее стороны сопротивления. Это был любовный поцелуй. Наверное, именно так мы и выглядели со стороны, когда сбегали вниз по лестнице для слуг и мчались по темным ночным улицам: двое любовников с совершенно белыми лицами.
Мы успели забежать в «Опера» и в «Комеди», а когда они закрылись, отправились на бал в Пале-Рояль. Ей доставляло огромное удовольствие сознание того, что смертные видят нас, но не понимают, кто мы такие на самом деле, что они тянутся к нам и нам с такой легкостью удается их обманывать.
Мы посетили несколько церквей и почти тотчас же вновь почувствовали присутствие рядом странных существ, однако вскоре они снова исчезли. Мы взбирались на колокольни и оттуда обозревали свое королевство, а потом шли в переполненные кафе – просто для того, чтобы оказаться рядом со смертными и ощутить их запах, чтобы тайно обменяться загадочными взглядами и тихо посмеяться, уединившись в укромном уголке.
Глядя на поднимающийся от кофейных чашек пар, на плавающие в воздухе колечки табачного дыма, она мысленно уносилась куда-то вдаль и мечтала о своем.
Но больше всего ей нравилось странствовать по темным улицам и дышать заполнявшим их свежим воздухом. Она с удовольствием лазила по ветвям деревьев и высоким крышам домов. Ее удивляло, что я не путешествую по городу, лежа сверху на экипажах или перепрыгивая с крыши на крышу, как делали мы это сейчас.
Вскоре после полуночи мы шли, держась за руки, через пустую рыночную площадь.
Мы опять ощущали присутствие неизвестных существ, но на этот раз ни она, ни я не могли определить, где они находятся, и это меня чрезвычайно озадачивало.
Ее привлекало и удивляло буквально все: уличный мусор и всякого рода отбросы, кошки, охотящиеся за крысами, царящие вокруг странная тишина и спокойствие; ей нравилось сознавать, что даже самые темные и жуткие уголки огромного города не представляют для нас никакой опасности. Именно это, судя по всему, доставляло ей самое большое удовольствие. Она наслаждалась нашей способностью быть на виду у всех и одновременно оставаться невидимыми, скользить незамеченными мимо собиравшихся группками воров и разного рода бандитов и в то же время давать достойный отпор любому, кто окажется настолько глуп, чтобы так или иначе задеть нас.
Я не торопил ее и ни о чем не спрашивал. Я просто с удовольствием следовал за ней, время от времени погружаясь в свои мысли и размышляя о причинах столь странного для меня чувства удовлетворенности.
Именно поэтому, наверное, появившийся среди темных рыночных рядов стройный юноша верхом на коне показался мне неким странным видением – посланником мира живых в мире мертвых. Его темные глаза и волосы, задумчивое и вместе с тем совершенно невинное выражение лица заставили меня вспомнить о Никола. Ему не следовало появляться одному на рыночной площади. Но он был даже моложе Ники и, конечно же, неопытен и глуп.
Однако до какой степени он оказался глуп, я понял лишь тогда, когда Габриэль, словно розовая пантера, бросилась вперед и без единого звука стащила его с лошади.
Я не мог прийти в себя от потрясения. Невинность жертвы ее совершенно не волновала. Она понятия не имела о муках совести. Но ведь и сам я совсем недавно преступил законы морали – разве есть у меня теперь право судить ее? И все же та легкость, с которой Габриэль убила молодого человека, свернув ему шею, когда увидела, что, после того как она выпила его кровь, он все еще жив, вызвала во мне гнев. Хотя, должен признаться, она делала все настолько изящно и грациозно, что мне доставляло удовольствие наблюдать за ее действиями.
Она была гораздо более хладнокровной, чем я, и получалось у нее все гораздо лучше. Магнус велел мне быть безжалостным. Неужели он тем самым хотел сказать, что мы должны убивать даже тогда, когда в этом нет нужды?
В следующую минуту я понял причину ее поступка. Сорвав с себя корсет и юбку из розового бархата, она переоделась в платье убитого юноши. Именно из-за костюма она убила его.
Должен признаться, что в его одежде она превратилась в настоящего мальчика.
Она надела на себя кремового цвета шелковые чулки, алые панталоны, отделанную кружевами рубашку, желтый жилет и поверх всего алый сюртук. Она даже вытащила из его волос алую ленту.
Выглядела она потрясающе, и все же в душе у меня поднимался странный протест против ее обаяния. Новый костюм плотно облегал ее фигуру, а рассыпавшиеся по плечам волосы придавали ей вид настоящей львицы и мало походили теперь на женские локоны, какими были совсем недавно. У меня вдруг возникло такое сильное желание разрушить этот ее новый образ, что я невольно закрыл глаза.
Я вновь вспомнил все, что мы с ней видели и совершили вместе, и, когда снова открыл глаза, голова у меня шла кругом. Я был не в силах находиться рядом с мертвым мальчиком.
Она связала волосы алой лентой, оставив локоны свободно спадать вниз по спине. Прикрыв мертвое тело обрывками розового бархата, она подняла шпагу и прицепила к своему поясу, потом вытащила ее из ножен, чтобы полюбоваться, сунула обратно и подняла с земли кремового цвета плащ.
– А теперь вперед, дорогой, – сказала она и поцеловала меня.
Я не мог сдвинуться с места. Мне хотелось лишь одного: вернуться в башню и оставаться там рядом с Габриэль. Она обернулась и потянула меня за руку, а потом бегом бросилась вперед.
Она наслаждалась свободой и легкостью движений, а я уже начинал задыхаться и с трудом поспевал за ней.
Ни со мной, ни тем более с кем-нибудь из смертных никогда не случалось чего-либо подобного. Она почти летела. Видя, как она несется сквозь нагромождение рыночных рядов, не обращая никакого внимания на кучи хлама и мусора, я едва не потерял равновесие и вынужден был остановиться.
Она вернулась и поцеловала меня.
– Ведь у меня нет больше причин одеваться, как раньше, и не иначе. Разве я не права? – спросила она таким тоном, как будто разговаривала с маленьким ребенком.
– Нет… конечно нет, – ответил я и подумал, что, может, оно и к лучшему, что она теперь не имеет возможности читать мои мысли. Я был не в силах оторвать взгляд от прекрасной формы ее ног, туго обтянутых кремовыми шелковыми чулками, от чуть приподнятого на груди сюртука. Лицо ее пылало.
Как вы знаете, в те времена нам не позволялось видеть открытые женские ножки, а уж тем более бедра и живот под плотно облегающими бриджами.
Но ведь теперь она не обыкновенная женщина. Как и я не обычный мужчина. При одной мысли об этом у меня на мгновение кровь застыла от ужаса.
– Пойдем же! Я хочу снова прогуляться по крышам! – нетерпеливо воскликнула она. – Хочу отправиться на бульвар Тамплиеров. Мне не терпится увидеть театр, который ты купил и который после закрыл. Ты покажешь мне его?
Говоря это, она не сводила с меня пристального взгляда.
– Конечно, – ответил я. – А почему нет?

Вечная, как мне казалось, ночь наконец-то близилась к завершению. Когда мы вновь очутились на освещенной лунным сиянием набережной Иль-Сен-Луи, до рассвета оставалось еще два часа. Вдалеке, там, где я ее и оставил, я увидел привязанную кобылу. В суете, начавшейся после нашего исчезновения, животное, должно быть, никто не заметил.
Мы осторожно прислушивались, надеясь уловить хоть какие-нибудь звуки присутствия Никола или Роже, но дом был погружен в тишину и казался пустым.
– Во всяком случае, поблизости их нет, – шепнула она. – Может быть, они ушли куда-нибудь?
– Квартира Ники! – воскликнул я. – Из окон его квартиры можно наблюдать за моей лошадью, и они могли приказать кому-либо из слуг следить за нею и немедленно сообщить, если мы вдруг вернемся.
– Тогда нам лучше оставить ее здесь и украсть другую.
– Нет, это же моя лошадь! – возразил я и почувствовал, как она еще крепче сжала мне руку.
Снова наш старый друг – то самое неизвестное существо. На сей раз оно двигалось по другой стороне острова, вдоль берега Сены и по направлению к левому берегу.
– Все, исчез, – сказала она. – Пошли, мы можем украсть другую кобылу.
– Подожди. Я попытаюсь заставить ее оборвать привязь и прискакать к нам.
– А ты можешь это сделать?
– Сейчас увидим.
Я сконцентрировал всю свою волю и мысленно приказал кобыле встать на дыбы, разорвать повод, которым она была привязана, и подойти ко мне.
Не прошло и секунды, как она уже тянула и дергала кожаный повод, потом попятилась и оборвала его.
Громко цокая подковами по камням, она приблизилась к нам, и мы вмиг оказались на ее спине. Габриэль села впереди, а я пристроился за ней и, собрав в руках обрывки поводьев, пустил кобылу в бешеный галоп.
В тот момент, когда мы пролетали по мосту, я явственно ощутил какое-то движение вокруг и услышал ропот в умах смертных.
Однако нас уже поглотила гулкая темнота Иль-де-ля-Сите.

Как только мы оказались в башне, я зажег просмоленный факел и повел Габриэль в подземную темницу. Времени на осмотр верхних помещений башни уже не оставалось.
Пока мы спускались по выщербленным ступеням, она остекленевшим взглядом медленно осматривалась вокруг. Алое одеяние сияло на фоне черных камней. Чувствовалось, что царящая под землей сырость вызывает в ней отвращение.
Заметив, что ее беспокоит мерзкий запах, доносящийся из тюремных камер, я мягко объяснил ей, что он не имеет к нам никакого отношения. Когда мы достигли наконец подземного склепа и захлопнули за собой тяжелую, окованную железом дверь, запах совершенно перестал ощущаться.
В свете факела виднелись низкие своды потолка и три огромных каменных саркофага с высеченными на крышках изображениями.
Она совсем не казалась испуганной. Я предложил ей выбрать один из саркофагов и попробовать, сумеет ли она самостоятельно поднять его крышку. В крайнем случае я мог сделать это за нее.
Она внимательно рассмотрела высеченные изображения. Меньше чем через минуту она уже сделала выбор. Но это был не женский саркофаг, а тот, на котором был изображен рыцарь в полном вооружении. Медленно сдвинув в сторону крышку, она заглянула внутрь.
Сил у нее, конечно, было меньше, чем у меня, но все же вполне достаточно.
– Не бойся, – подбодрил я.
– Я не боюсь. Тебе не стоит волноваться на этот счет, – мягко ответила она.
Голос у нее был бархатным и слегка печальным. Поглаживая пальцами холодный камень, она о чем-то задумалась.
– В эту минуту твоя мать, наверное, уже лежала бы в гробу, – заговорила она. – Комнату наполнили бы отвратительные запахи и дым от сотен свечей. Ты никогда не задумывался о том, как унизительна сама по себе смерть? Совершенно посторонние, чужие люди сняли бы с нее одежду, обмыли ее и снова одели – они увидели бы, как истощена и измучена она жизнью, стали бы свидетелями ее полнейшей беззащитности в этом последнем сне. А столпившиеся в коридоре посетители стали бы шептаться между собой о том, какое у них хорошее здоровье, стали бы говорить, что в их семьях никто никогда не болел и они понятия не имеют, что такое чахотка. «Ах, бедняжка маркиза!» – восклицали бы они, а потом принялись бы интересоваться друг у друга, были ли у нее свои деньги, а если были, оставила ли она их своим сыновьям. А старуха, пришедшая, чтобы забрать в стирку испачканное белье, непременно стащила бы одно из колец с руки покойницы.
В ответ я лишь согласно кивал головой. На самом же деле, хотелось сказать мне, мы стоим посреди подземного склепа и собираемся улечься в каменные кровати, а компанию нам составят разве что крысы. И все же это лучше, чем то, о чем только что говорила она. Ибо в вечных скитаниях по темным, полным ужасов просторам есть своя мрачная прелесть.
Она выглядела уставшей, замерзшей и какой-то потухшей. Уже засыпая, она вытащила что-то из кармана.
Это были золотые ножницы, которые она прихватила с туалетного столика в одном из домов предместья Сен-Жермен. Безделушка сверкнула в свете факела.
– Нет, матушка! – воскликнул я и сам удивился тому, как громко прозвучал мой голос, гулким эхом отдаваясь от каменных сводов.
Высеченные на саркофагах фигуры показались мне бесстрастными и безжалостными свидетелями того, что должно было сейчас произойти. Боль пронзила сердце, и я буквально замер на месте.
Ужасные звуки… лязг… шорох… и вот уже ее прекрасные локоны лежат на полу.
– О-о-о-о-о… матушка! – только и смог вымолвить я. Опустив голову, она поворошила их кончиком башмака, потом вновь взглянула на меня, и я увидел перед собой юношу, лицо которого обрамляли слегка вьющиеся пряди волос. Но глаза у нее совершенно слипались. Она протянула ко мне руки и уронила на пол ножницы.
– А теперь мне необходимо отдохнуть, – прошептала она.
Я заверил ее, что все дело лишь в приближающемся восходе солнца. Оказывается, она слабела гораздо раньше, чем я. Она повернулась и направилась к саркофагу. Я подхватил ее на руки, и глаза ее тут же закрылись. Сдвинув крышку подальше вправо, я осторожно опустил ее внутрь и дал ей возможность устроиться поудобнее.
Во сне ее обрамленное вьющимися волосами лицо было совершенно гладким и юным.
Мне вдруг показалось, что она умерла, ушла от меня навсегда, что мне не удалось совершить волшебное превращение.
Я не в силах был от нее оторваться.
Рот мой непроизвольно сжался, и зубы с такой силой вонзились в нижнюю губу, что я почувствовал сначала сильную боль, а потом и привкус крови. Склонившись над нею как можно ниже, я позволил сверкающей капельке своей крови коснуться ее губ. Сиренево-голубые глаза тут же открылись и пронзительным взглядом уставились на меня. Капелька крови скользнула в полуоткрытый рот, и Габриэль потянулась мне навстречу, чтобы ответить на мой поцелуй. Мой язык проник в ее рот, и я почувствовал, как холодны ее губы. Но кровь, которая текла между нами, была горячей.
– Спокойной ночи, дорогая моя, – шепнул я. – Мой темный ангел Габриэль…
Едва я выпустил ее из рук, она вновь неподвижно застыла. Я тихо задвинул над ней крышку.

Глава 4

Проснувшись во мраке подземного склепа, я почувствовал себя очень неуютно. Меня беспокоил ледяной холод воздуха, тревожил доносящийся из расположенной внизу темницы запах. Мне показалось, что он шел именно оттуда, где лежали сваленные грудой мертвые тела.
Меня охватил страх. А что, если она не проснется? Что, если никогда не откроет глаза? Что знаю я в действительности о мною содеянном?
И в то же время мне казалось, что с моей стороны будет чрезвычайной наглостью вновь отодвинуть крышку и посмотреть на Габриэль во сне, как я смотрел перед тем, как отойти от нее накануне. Мне казалось, что я тем самым оскорблю ее. Словно обычный смертный, я почувствовал стыд. Дома я никогда бы не осмелился без стука открыть дверь ее комнаты, не говоря о том, чтобы отодвинуть полог ее кровати.
Она непременно проснется! Она должна! И будет лучше, если она сама поднимет и сдвинет крышку. Она поймет, что значит проснуться и встать. Жажда обязательно разбудит ее в нужный момент точно так же, как она всегда будила меня.
Я зажег закрепленный на стене факел и вышел, чтобы глотнуть свежего воздуха. Оставив двери незапертыми, я направился в комнату Магнуса, чтобы оттуда увидеть, как в небе догорают остатки вечерней зари и сумерки уступают место тьме.
Я был уверен, что непременно услышу, если Габриэль проснется и встанет.
Прошло, наверное, около часа. Я сидел на подоконнике, прислонившись спиной к железным прутьям решетки. Небесная лазурь окончательно исчезла, и в вышине засияли звезды. Вдалеке, в Париже, вспыхнули мириады крошечных огоньков. Я встал и подошел к сундуку, чтобы отобрать украшения.
Она всегда любила драгоценности. Навеки покидая свою комнату, она прихватила с собой несколько любимых вещиц. Чтобы лучше видеть, я даже зажег свечи, хотя на самом деле мне они были не так уж и нужны. Сам по себе свет казался мне красивым, а еще больше нравилось, как он играл и переливался в гранях драгоценных камней. Я нашел чудесные, очень изящные украшения: усеянные жемчужинами булавки, которые она сможет приколоть к лацканам своего мужского покроя сюртука, и кольца, которые на ее тонких пальцах будут казаться почти мужскими…
Время от времени я прислушивался в надежде, что раздадутся ее шаги. И вскоре сердце мое вновь сковал ледяной холод. А вдруг она все же не встанет? Что, если ей была подарена всего одна ночь? При мысли об этом у меня в висках застучало от ужаса. Что толку тогда в заполняющих сундук драгоценностях? Красота световых бликов, пляшущих в гранях изумрудов и бриллиантов, для меня ровным счетом ничего не будет значить.
Я по-прежнему не слышал ни одного звука, свидетельствующего о ее присутствии. До меня доносились только шум ветра, шорох листьев в кронах деревьев, тихий свист мальчишки, прислуживающего на конюшне, ржание лошадей.
Издалека послышался перезвон колоколов деревенской церкви.
Неожиданно у меня возникло отчетливое ощущение, что за мной кто-то следит. Это было так непривычно, что я запаниковал. Резко повернувшись и едва не перевернув сундук, я стал пристально всматриваться в черное отверстие секретного лаза, но никого и ничего там не увидел.
Не было никого и в самой комнате – лишь отблески свечей плясали на поверхности крышки саркофага с высеченным на ней мрачным изображением Магнуса.
Однако, бросив взгляд на зарешеченное окно, я увидел ее. Прильнув к прутьям решетки, она смотрела прямо на меня.
Казалось, она просто парит в воздухе. Держась обеими руками за прутья, она улыбалась.
От неожиданности я едва не вскрикнул. Покрывшись с ног до головы холодным потом, я попятился от окна. Мысль о том, что меня вот так застали врасплох и я оказался совершенно беззащитным, привела меня в полное замешательство.
Она, однако, не сдвинулась с места, и улыбка ее из спокойной и даже безмятежной постепенно превратилась в озорную. Пламя свечей отражалось в ее глазах, отчего они, казалось, сверкали.
– Нехорошо пугать таким образом других себе подобных бессмертных, – сказал я.
Она засмеялась, и, должен признаться, никогда при ее жизни я не слышал, чтобы она смеялась так легко и свободно.
Услышав этот смех и увидев, как она двигается, я испытал сильнейшее облегчение. И тут же вспыхнул от смущения.
– Как ты там оказалась? – спросил я, подбегая к окну и хватая ее за руки.
Ее смеющийся рот был просто очарователен, а густая грива волос вокруг лица мерцала в темноте.
– Поднялась по стене – а как же еще? – ответила она. – Как еще могла я сюда попасть?
– Ладно, спускайся. Ты все равно не сможешь пролезть сквозь решетку. Я встречу тебя внизу.
– Ты прав. Я обследовала все до единого окна. Но лучше встреть меня возле верхних зубцов – так быстрее.
Она стала проворно взбираться по стене, с легкостью цепляясь носками башмаков за прутья решетки, и вскоре исчезла из виду.
Как и накануне, она была полна энергии.
– Почему мы торчим здесь и не отправляемся снова бродить по Парижу? – поинтересовалась она.
Несмотря на то что выглядела она очаровательно, что-то с ней было не так… но что именно?
Теперь ей уже не хотелось целоваться, у нее не было даже желания говорить. И я чувствовал, что это причиняет мне боль.
– Я хочу показать тебе внутренние покои, – сказал я, – и драгоценности.
– Драгоценности?
В окно она не могла видеть сокровища, так как их скрывала крышка сундука. Она пошла впереди меня сначала в ту комнату, в которой сгорел Магнус, а потом поползла по узкому туннелю.
Содержимое сундука буквально потрясло ее.
Нетерпеливым жестом отбросив на спину волосы, она принялась перебирать броши, кольца, разного рода мелкие украшения, так похожие на те, которые когда-то достались ей по наследству и которые она была вынуждена продать одно за одним.
– Подумать только! Он, должно быть, собирал их сотни лет. Какие изысканные вещи! Он не брал что попало. Поистине это было необыкновенное существо!
И снова она почти сердито откинула назад волосы. Они стали светлее, гуще и приобрели здоровый блеск. Великолепные волосы!
– Взгляни на жемчуг, – посоветовал я, – и на эти кольца.
Я указал на те, что отобрал для нее чуть раньше. Взяв ее за руку, я надел кольца на тонкие пальцы. И пальцы дрогнули, словно способны были испытывать удовольствие. Она вновь рассмеялась.
– А из нас вышли поистине великолепные дьяволы! Ты согласен?
– Охотники из Сада Зла, – согласно кивнул я.
– В таком случае мы отправляемся в Париж.
Лицо ее чуть скривилось, будто от боли. Ее мучила жажда. Она провела языком по губам. Хотелось бы мне знать, привлекаю ли я ее хотя бы вполовину так, как она притягивает меня?
– Сегодня я хочу насытиться побыстрее, – продолжала она, убирая волосы со лба. По мере того как она говорила, глаза ее становились все темнее. – А потом мы покинем город и отправимся в лес. Пойдем туда, где нет людей – ни мужчин, ни женщин. Туда, где свободно гуляет ветер и сияют высоко в небе звезды. Где царствует благословенная тишина.
Она снова приблизилась к окну. Спина у нее была прямая и тонкая, а унизанные кольцами пальцы, казалось, жили сами по себе. Руки ее в той части, где не были прикрыты рукавами сшитого из толстой материи мужского сюртука, выглядели еще более изящными и совершенными по форме. Должно быть, она в тот момент любовалась плывущими в небе облаками и просвечивающими сквозь пурпурного оттенка ночной туман звездами.
– Мне необходимо навестить Роже, – едва слышно произнес я. – Я должен позаботиться о Ники и придумать для них какую-нибудь сказку относительно причин нашего исчезновения и того, что произошло с тобой.
Она резко обернулась, и лицо ее сделалось вдруг маленьким и холодным, похожим на то, каким я видел его в детстве в те минуты, когда она бывала чем-либо недовольна. Однако в точности таким оно уже не станет никогда.
– А зачем им говорить что-то обо мне? И вообще, стоит ли теперь о них думать?
Ее слова потрясли меня, хотя нельзя сказать, что слишком уж удивили. Наверное, я ожидал чего-либо подобного.
Скорее всего, я мысленно слышал эти прежде не заданные вслух вопросы.
«Но ведь Ники сидел возле твоей кровати, когда ты умирала, – хотел сказать ей я. – Разве это ничего для тебя не значит?» Но я сознавал, что подобные фразы прозвучали бы по-человечески сентиментально и глупо.
Сам я, однако, совсем не считал их глупыми.