1 2 3 4 
— Другой у меня нет.
   
— Смойте с нее мыло и идемте. Снаружи жарко.
   
Остальные смотрели на него с мрачным любопытством, чувствуя в нем богача, но не подозревая, что он из Сотрапезников. Мне не понравилось, что он сам сюда пришел: он должен был кого-нибудь послать за мной. Но мало кто из Обитателей Орготы имеет представление о благопристойности. Мне хотелось поскорее выставить его отсюда. Рубашка еще не высохла, и одеть ее я не мог, поэтому и попросил какого-то парня, который слонялся во дворе, подержать ее у себя, пока я не вернусь. Все мои долги и арендная плата были уплачены, все бумаги были со мной в боковом кармане; голый по пояс, без рубашки я оставил остров около рынка и вместе с Джегеем вернулся в обиталища богатых и знатных.
   
Как его «секретарь» я был вновь перерегистрирован в списках Оргорейна, но на этот раз уже не как поднадзорный, а как независимая личность. Чувствовалось, что у чиновников на этот раз были соответствующие указания, и, прежде чем вглядеться в мои документы, они уже демонстрировали любезность ко мне. Но скоро я стал проклинать цель, которая заставила меня пойти на то, что я ем хлеб чужого человека. Ибо в течение месяца у меня не было ни малейшего признака того, что я оказался ближе к своей цели, чем когда был на Рыбьем Острове.
   
Как-то в один из дождливых вечеров уходящего лета Джегей послал за мной, встретив меня в своем кабинете, где он беседовал с Сотрапезником Обсле из округа Сикев, которого я знал еще с тех времен, когда он возглавлял Орготскую комиссию по вопросам морской торговли в Эренранге. Невысокий и сутулый, с маленькими треугольными глазками на пухлом плоском лице, он странно смотрелся рядом с Джегеем, худым, сдержанным и костистым. Они выглядели, как щеголь и оборванец, но были выше того, чтобы обращать внимание на свой внешний вид. Они были двое из тех Тридцати Трех, что правили Оргорейном, и еще раз — они были выше внимания к внешней мишуре.
   
Поприветствовав меня и отпив глоток стихишской живой воды, Обсле вздохнул и сказал:
   
— А теперь расскажите мне, почему вы совершили то, что вы сделали в Сассиноте, Эстравен, потому что, если я и думал, что есть человек, совершенно неспособный к ошибкам в своих действиях, человек, всегда считающийся со своим шифтгреттором, то этим человеком были вы.
   
— Страх во мне оказался сильнее предосторожностей, Сотрапезник.
   
— Страх чего, черт возьми? Чего вы боялись, Эстравен?
   
— Того, что случилось. В Долине Синотт продолжается борьба лишь из-за престижа; Кархид подвергается унижению, и из-за этого растет гнев, и гнев этот постарается использовать правительство Кархида.
   
— Использовать? До какой степени?
   
Обсле не отличался особой вежливостью; Джегею пришлось с деликатной жесткостью вмешаться в разговор:
   
— Сотрапезник, Лорд Эстравен мой гость, и не надо мучить его вопросами…
   
— Лорд Эстравен будет отвечать на вопросы, когда и как он сочтет нужным, если вообще сочтет, — сказал Обсле, улыбаясь, но за этой улыбкой крылось шило в мешке. — Он знает, что здесь он между друзей.
   
— Я нахожу друзей всюду, где встречаю их, но, похоже, теперь они у меня долго не держатся, Сотрапезник.
   
— Могу понять. Но все же наши сани могут ехать рядом, пусть даже мы не кеммеринги, как мы говорим в Эскеве — а? Какого черта! Я знаю, за что вы были изгнаны, мой дорогой — за то, что любили Кархид больше, чем Король.
   
— Скорее, за то, что относился к Королю лучше, чем его кузен.
   
— Или за то, что были преданы Кархиду больше, чем Оргорейну, — сказал Джегей. — Разве я не прав, Лорд Эстравен?
   
— Нет, Сотрапезник.
   
— Иными словами, вы считаете, — сказал Обсле, — что Тибе хочет править Кархидом так, как мы правим Оргорейном?
   
— Да, я так думаю. Я уверен, что Тибе, используя спор из-за Долины Синотт как повод и время от времени обостряя его, может меньше, чем за год, добиться в Кархиде больших изменений, чем там их видели за тысячелетие. И он знает, как использовать страхи Аргавена. Это куда проще, чем вызвать у Аргавена приступ храбрости, как я это делал. И если Тибе удастся добиться успеха, вы, джентльмены, увидите, что перед вами враг, вполне достойный вас.
   
Обсле кивнул.
   
— Не будем обращать внимания на шифтгреттор, — сказал Джегей. — К чему вы клоните, Эстравен?
   
— А вот к чему: выдержит ли Великий Континент два Оргорейна?
   
— Ой, ой, ой, все то же самое, — сказал Обсле, — все те же самые идеи: вы вбивали их мне в голову уже давным-давно, Эстравен, и мне так и не удалось выдрать их с корнем. У нас выросли слишком длинные тени. Они дотягиваются и до Кархида. Ссора между двумя кланами, да; стычка между двумя городами, да; спор из-за границы и даже несколько подожженных амбаров и трупов, да; но ссора между двумя народами? Стычка, в которой будут принимать участие пятьдесят миллионов душ? О, ради сладчайшего Молока Меше, эта картина может внести ужас в ваши сны, ужас и пожары, от которых вы будете с криками вскакивать по ночам, в поту… Нет нам спасения, нет нам спасения. Вы знали это, Джегей, по-своему вы уже упоминали об этом много раз.
   
— Я голосовал не меньше тринадцати раз против того, чтобы оказывать давление из-за спора по Долине Синотт. Ну и что толку? У правящей фракции всегда наготове двадцать голосов, которые выскакивают по команде, и каждое действие Тибе усиливает контроль Сарфа над этой двадцаткой. Он выстроил изгородь поперек долины, поставил охрану с тяжелым оружием — тяжелым оружием! А я-то думал, что оно осталось у них только в музеях. Как только главенствующей фракции нужна обстановка дерзкого вызова, он тут же преподносит ее.
   
— И таким образом укрепляет Оргорейн. Но и Кархид тоже. Каждый ответ, который вы даете на его провокации, каждое унижение, которое вы наносите Кархиду, каждая выгода, которую претерпевает ваш престиж, будут служить вящему усилению Кархида, пока он не сравняется с вами, как и Оргорейн, будет все контролировать из одного центра. В Кархиде тяжелое оружие хранится отнюдь не в музеях. Им вооружена Королевская Гвардия.
   
Джегей еще раз приложился к живой воде. Орготская знать пьет этот драгоценный жидкий огонь, который доставляют за пять тысяч миль с берегов туманных морей Сита. Обсле вытер рот и моргнул.
   
— Что ж, — сказал он, — я считаю, что сани нам тянуть вместе. Но прежде, чем мы впряжемся в упряжь, Эстравен, у меня есть вопрос. Вы напялили капюшон мне на глаза, и я ни черта не вижу. А теперь скажите мне: что это за непонятные, загадочные и глупые разговоры, касающиеся Посланца с далеких звезд?
   
Как раз в это время Дженри Ай обратился за разрешением прибыть в Оргорейн.
   
— Посланец? Он тот, кем он, по его словам, и является.
   
— То есть, он…
   
— Посол из другого мира.
   
— Я вас прошу, Эстравен, избавьтесь от своих туманных кархидских метафор. Я уж не говорю о своем шифтгретторе; я отложил его в сторону. Можете ли вы толком ответить мне?
   
— Я это уже сделал.
   
— Значит, он чуждое существо? — сказал Обсле, и Джегей добавил — И он получил аудиенцию у Короля Аргавена?
   
Я ответил утвердительно на оба вопроса. С минуту стояло молчание, а затем оба стали говорить одновременно, даже не пытаясь скрыть свою заинтересованность. Джегей ходил вокруг и около, а Обсле перешел сразу к делу.
   
— Тогда какое место он занимал в ваших планах? Вы вроде ставили на него и проиграли, так? Почему?
   
— Потому что Тибе переиграл меня. Задрав голову, я смотрел на звезды и не видел ту грязь, в которую вступил.
   
— Никак вы говорите об астрономии, мой дорогой?
   
— Нам бы лучше всем поговорить об астрономии, Обсле.
   
— Представляет ли он для нас угрозу, этот Посланец?
   
— Думаю, что нет. Он доставил от своего народа предложение о постоянной связи, о торговле, договорах и союзе — и ничего больше. Он явился один, без оружия и защиты, с собой у него ничего не было, кроме приспособления для связи и корабля, который он позволил нам изучить досконально. Я думаю, что бояться ему нечего, страху он не подвержен. И хоть явился он с пустыми открытыми руками, думаю, вместе с ним пришел конец и Королевству, и Сотрапезности.
   
— Почему?
   
— Неужели мы сможем иметь дело с незнакомцами, относясь к ним иначе, чем к братьям? Каким образом Геттен сможет иметь дело с союзом восьмидесяти миров, если его не будут так же воспринимать цельным миром?
   
— Восьмидесяти миров? — переспросил Джегей и недоверчиво рассмеялся. Обсле косо посмотрел на меня и сказал:
   
— Мне порой кажется, что вы слишком много времени провели бок о бок с сумасшедшим во Дворце и сами слегка тронулись… Во имя Меше! Что это за болтовня о союзе с солнцами и договорах с лунами? Каким образом этот парень появился здесь — верхом на комете? Вместе с метеором? На корабле — но каким образом этот корабль может держаться в воздухе? А в пустоте? Вы не более сумасшедший, чем обычно, Эстравен, то есть вы хитрый сумасшедший, умный сумасшедший. Все кархидцы немного не в себе. Так продолжайте, милорд, я следую за вами. Вперед!
   
— Я никуда не веду, Обсле. Куда мне двигаться? Вот вы, напротив, можете чего-то достичь. Если вы хоть немного последуете по пути, предлагаемому Посланцем, он сможет показать вам путь выхода из ситуации с Долиной Синотт, из той дьявольской ловушки, в которую все мы попались.
   
— Очень хорошо. На старости лет я займусь астрономией. К чему она меня приведет?
   
— К подлинному величию, если вы будете действовать умнее, чем это делал я. Джентльмены, я был рядом с Посланцем, я видел его корабль, который пересек пустоту, и я знаю точно и доподлинно, что он в самом деле посланец других миров, которые существуют помимо нашего мира. Что же касается искренности его послания и уровня правды в его описаниях других миров, тут я ничего не знаю; я могу оценивать его как любого другого человека, и если бы он был одним из нас, я должен был бы назвать его честнейшей личностью. Возможно, вам предоставится возможность вынести и собственное суждение о нем. Но одно не подлежит сомнению: он видит землю без границ и укреплений. В двери Оргорейна стучится вызов куда более серьезный, чем Кархид. Человек, который встретит этот вызов, который первым откроет двери нашего мира, станет лидером для всех нас. Именно так: для всех Трех Континентов и для всей планеты. Наша граница ныне — не линия между двумя холмами, а та траектория, по которой наша планета вращается вокруг светила. И ставить на кон свой шифтгреттор, рискуя потерять такую возможность — глупее этого ничего придумать нельзя.
   
Джегея я, похоже, убедил, но Обсле, обмякнув в кресле всей своей тушей, наблюдал за мной маленькими глазками.
   
— Потребуется не меньше месяца, чтобы поверить в это, — сказал он. — И услышь я эти слова из какого-то другого рта, кроме вашего, Эстравен, я решил бы, что имею дело с откровенным обманом, с попыткой, используя нашу гордость, ослепить нас. Но я знаю, что у вас прямая спина. Слишком прямая, чтобы вы пошли на заведомый обман, надеясь одурачить нас. Я не могу поверить, что вы говорите истину, и в то же время я знаю, что обман задушил бы вас… Ну-ну. Сможет ли он поговорить с нами так, как он говорил с вами?
   
— Это именно то, к чему он стремится: говорить, чтобы его выслушали. Или тут или там. Если он будет пытаться заговорить в Кархиде снова, Тибе заставит его замолчать. Я боюсь за него: похоже, он не понимает этой опасности.
   
— Сможете ли вы рассказать нам то, что вы знаете?
   
— Я-то смогу, но есть ли какая-то весомая причина, по которой он сам не может предстать перед вами и рассказать вам все, что он хочет?
   
— Думаю, что нет такой причины, — сказал Джегей, осторожно покусывая ногти. — Он попросил разрешения прибыть в Сотрапезность. Возражений у Кархида не было. Просьба его рассматривается…
  
  
   
    
7. ВОПРОС СЕКСА
   
   
Из полевых записей Онг Тот Оппонга, Исследователя Первой посадочной партии Эйкумены на Геттене/Зиме, Цикл 93. 1448.
   
   
1448, день 81. Создается такое впечатление, что все они представляют собой эксперимент. Мысль неприятная. Но поскольку имеется свидетельство, что и Колония Терры тоже была экспериментом одного из миров Хайна, когда они имплантировали группу-нормаль в мир, где уже были свои собственные протогоминидные автохтоны, возможность эту отбрасывать нельзя. Манипуляции с человеческими генами, вне всякого сомнения, практикуются Колонизаторами; ничем иным нельзя объяснить появление эльфов на планете «С» или вымершее дегенерировавшее крыло гоминидов на Рокканоне: каким иным образом объяснить сексуальную психологию геттениан? Случаем, вероятностью, естественным отбором — трудно. Их амбисексуальность не имеет или почти не имеет ценности с точки зрения выживания.
   
Почему для эксперимента был выбран столь суровый мир? Ответа на этот вопрос нет. Тинибоссол считает, что Колония появилась тут между этапами большого Межледникового периода. 40 или 50 тысяч лет назад условия жизни тут должны были быть куда мягче. Но к тому времени, когда льды снова двинулись в наступление, Хайн снялся отсюда полностью и безвозвратно, и Колонисты были полностью предоставлены сами себе, так как эксперимент был признан неудавшимся.
   
Теоретически я могу себе представить происхождение сексуальной психологии геттениан. Но что я по-настоящему знаю о ней? Связи Отис Нима с районом Оргорейна помогли прояснить некоторые из моих ранних заблуждений. Разрешите сначала изложить все, что я знаю, а потом уж мои собственные теории. Первым делом — факты.
   
Сексуальный цикл длится от 26 до 28 дней (они предпочитают говорить о 26 днях, считая их по лунному календарю). В течение 21 или 22 дней личность считается сомер, сексуально неактивной, латентной. Примерно на 18-й день начинают выделяться секреты гормонов, гипофиз начинает стимулировать их работу, и на 22-й или 23-й день личность входит в кеммер. В первой его фазе (карх.: сечер) она остается еще андрогином, в полном смысле. И пол, и потенция еще не проявляют себя. Геттенианин в первой фазе кеммера, если он пребывает в одиночестве или с другими, которые не вошли в кеммер, еще не обретает способности к коитусу. Тем не менее, в этой фазе сексуальные импульсы достаточно сильны, они влияют на суть его личности, доводя до крайних степеней выражения все ее качества. Когда личность обретает партнера в кеммере, железы внутренней секреции продолжают свою стимулирующую деятельность (важно выяснить, каким образом — прикосновением? запахом? секрециями?), пока у одного из партнеров, у мужчины или у женщины, не установится преобладание определенного типа гормонов. Гениталии соответственно наливаются кровью или сморщиваются, прелюдия приобретает более интенсивный характер, и партнер, побуждаемый происходящими изменениями, берет на себя другую сексуальную роль (без исключений? Если встречаются исключения, обуславливаемые тем, что партнер по кеммеру обретает тот же пол, они столь редки, что ими можно пренебречь). В этой второй фазе кеммера (карх.: тхорхармен) взаимный процесс обретения сексуальной принадлежности и потенции, как правило, занимает промежуток времени от двух до двадцати часов. Если один из партнеров уже в полной фазе кеммера, вход в фазу нового партнера занимает очень короткое время; если оба входят в кеммер одновременно, есть все основания считать, что он будет длиться дольше. У нормальной личности нет никаких предубеждений против любой из ролей в кеммере; они даже не знают, доведется ли им быть мужчиной или женщиной, и не обращают на это внимания. (Отис Ним пишет, что в регионе Оргорейна использование гормонов для выхода на определенный пол является нормальным явлением; в преимущественно сельском Кархиде я с этим не сталкивался). Как только пол установился, он уже не меняется во время всего периода кеммера. Кульминационная фаза кеммера (карх.: тхокеммер) длится от двух до пяти дней, в течение которых взаимная сексуальная тяга и возможности достигают максимума. Завершается все очень резко, и если не произошло зачатия, через несколько часов личность уже находится в фазе сомера (прим.: Отис Ним считает, что «четвертая фаза» — эквивалентна менструальному циклу) и цикл начинается снова. Если личность играет роль женщины и произошло зачатие, гормональная активность, естественно, продолжается, и в течение 8,4 месяца вынашивания и 6 или 8 месяцев лактации личность продолжает оставаться женщиной. Мужские половые органы втягиваются (так же, как в фазе сомера), груди заметно увеличиваются, и расширяется шейка матки. С сокращением лактации женская особь возвращается в фазу сомера и опять становится подлинным андрогином. В психологическом плане не происходит никаких изменений, и мать нескольких детей может быть отцом других.
   
   
   
   
Социальные наблюдения носят очень поверхностный характер: я слишком часто переезжал с места на место, чтобы придать им законченную форму.
   
В кеммер не всегда вступают лишь пары. Парный кеммер — это самый распространенный, но в городах и населенных пунктах могут образовываться и более обширные группы, вступающие с собой в различные отношения между мужчинами и женщинами в группе. Помимо этой практики есть обычай кеммеринга по обету (карх.: оскйоммер), который и по форме и по сути является моногамным браком. У него нет законного статуса, но и с социальной, и с этической точки зрения он считается очень древним и уважаемым институтом. Структура в целом кархидских Очагов клана и Доменов, вне всякого сомнения, основана на институте моногамного брака. Я не уверен, что есть правила, регулирующие развод; здесь в Осноринере разводы существуют, но после развода или смерти партнера вторичные браки не заключаются: обет кеммеринга можно давать только один раз.
   
Во всем Геттене все ведут свой род по матери («родителя по плоти», карх.: амха).
   
Кровосмешение разрешено, с различными ограничениями, между братьями и сестрами, даже между единоутробными, если они дают друг другу обет кеммеринга. Тем не менее, официально им не разрешено приносить такой обет, или оставаться в кеммеринге после рождения ребенка. Кровосмешение между представителями различных поколений строжайше запрещено (в Кархиде и Оргорейне, но ходят слухи, что оно разрешено среди племен Перунтера, на Антарктическом континенте. Может быть, это не так).
   
Что еще я могу утверждать с достаточной достоверностью? Похоже, можно подводить итоги.
   
Среди этих аномальных явлений есть одно, которое может иметь ценность в плане приспособления и выживания. Так как коитус может иметь место только в период, благоприятный для зачатия, возможность его очень высока, как у всех млекопитающих в период течки. При суровых условиях существования, когда велика детская смертность, необходимо обеспечить возможность выживания нации. В настоящее время ни детская смертность, ни уровень рождаемости не достигают высоких показателей в цивилизованных районах Геттена. Тинибоссол оценивает количество населения на всех Трех Континентах не больше чем в 100 миллионов и утверждает, что оно сохраняет свою стабильность, как минимум тысячу лет. Такая стабильность объясняется ритуальными и этическими запретами, а также применением противозачаточных средств.
   
Таковы аспекты амбисексуальности, которые мы можем обозреть лишь мельком или о которых можем только предполагать, но о которых никогда не будем иметь достоверных данных. Феномен кеммера, конечно, приводил в изумление всех Исследователей. Но он определяет жизнь всех геттениан, правит ими. Структура их общества, управление производством, агрикультура, коммерция, размеры поселений — все приспособлено под нужды цикла кеммера-сомера. У каждого человека ежемесячный отпуск; никто, каково бы ни было его положение в обществе, не был обязан или заставляем работать во время кеммера. Никого не могли выставить из дома. Для кеммеров — неважно, был ли человек беден или чужаком. Все давало дорогу напору страсти и повторяющимся мучениям. Это-то нам легко понять. Нам гораздо труднее понять и принять тот факт, что четыре пятых времени все эти люди не имеют никаких сексуальных мотивировок своего поведения. Секс занимает свое место в жизни, и немалое место, но он не имеет отношения ко всему прочему. Общество Геттена в своем повседневном функционировании и во всей своей деятельности совершенно бесполое общество.
   
Следовательно: каждый может играть в обществе любую роль. Звучит это очень незамысловато, но психологический эффект этого положения непредсказуем. Тот факт, что любой человек между семнадцатью или тридцатью пятью годами или около того способен быть (как считает Ним) «связанным с рождением ребенка», говорит о том, что никто не может считать себя в полной мере женщиной, «быть связанным» с тем, что женщина психологически и физически несет в мир. И обязанности и привилегии тут делятся практически поровну, у каждого равные возможности рисковать и выбирать.
   
Следовательно: у детей нет психосексуальной связи со своими отцом и матерью. На Зиме не мог родиться миф об Эдипе.
   
Следовательно: здесь не существует угнетенного и униженного пола, нет изнасилований. Как и у большинства млекопитающих, коитус может происходить только по обоюдному согласию и желанию, в противном случае он просто не может произойти. Соблазнение вполне может иметь место, но, в таком случае, оно должно быть очень точно рассчитано по времени.
   
Следовательно: тут нет разделения человечества на слабую и сильную половину, на защитников и защищаемых, властвующих и подчиняющихся, владельцев и крепостных, активных и пассивных. Во всяком случае, всеобщий дуализм, который определяет человеческий образ мышления, на Зиме явно обнаруживает тенденцию к изменению или уменьшению.
   
Нижеследующее должно относиться к моим последним Указаниям. Когда вы встречаете геттенианина, вы не имеете права и не должны вести себя, как привыкли в обществе бисексуалов, когда вы определяете собеседника на роль мужчины или женщины и тем самым невольно заставляете его вести себя в соответствии с ролью, которой вы сами его наделили. Наши представления о взаимоотношениях в бисексуальном обществе здесь не действуют. Они не играют тут никакой роли. Тут не воспринимают друг друга в качестве мужчин или женщин. Нашему воображению почти невозможно представить такое. Какой первый вопрос мы задаем относительно новорожденного ребенка?
   
Тем не менее, не стоит, думая о геттенианах, использовать местоимение «это». Они не относятся к некоему среднему полу.
   
Так как в кархидском языке нет местоимения мужского рода, которое можно употреблять для особи, находящейся в сомере, я вынужден был употреблять местоимение «он» — по той же причине, по какой мы используем мужской род, говоря о вездесущем Боге: меньше определенности, меньше бесполости, когда упоминается женский род. Но очень часто эта путаница с местоимениями, с которой я в мыслях постоянно имел дело, неизменно заставляла меня забывать, что мой собеседник-кархидец — не мужчина, а муже-женщина.
   
Первый Мобиль, если он окажется здесь, должен быть предупрежден, что, если он страдает чрезмерной самоуверенностью, его гордость может претерпеть урон. Мужчины все время хотят подчеркивать свою мужественность, а женщины — очаровывать своей женственностью, пусть даже скрытым, косвенным образом. На Зиме такого поведения не существует. Любой ее обитатель пользуется уважением просто как человек. И воспринять это не просто.
   
Вернемся к моей теории. Оценивая мотивы такого эксперимента, если таковой имел место и пытаясь, быть может, оправдать наших предков из Хайна, которых можно обвинить в варварстве, в том, что они обращались с живыми существами, как с предметами, я позволил себе сделать несколько предложений о возможном дальнейшем плане их действий.
   
Цикл сомера-кеммера означает более низкую ступень развития, он возвращает нас к периодам течки, свойственным низшим млекопитающим, когда появление на свет человеческого существа становится делом механической привычки. Вполне возможно, что экспериментаторы хотели выяснить: смогут ли человеческие существа, лишенные постоянной сексуальной потребности, остаться достаточно разумными и способными создать свою культуру.
   
С другой стороны, если сексуальная потребность будет существовать лишь в ограниченные периоды времени, а все остальное время все будут «равны» как андрогины, это должно предотвратить отрицательные факторы взаимного сексуального тяготения. Хотя должно быть сексуальное раздражение (общество решительно выступает против него, но если круг социума достаточно велик, что одновременно в кеммере находится больше, чем одно лицо, можно достичь сексуального удовлетворения), но фактически оно не может принести вреда; как только кеммер подходит к концу, оно исчезает. Прекрасно, такой подход сберегает массу времени и не позволяет впадать в неистовство, но что же остается, когда приходит сомер? Какие страсти и эмоции нуждаются в сублимации? К чему может прийти общество евнухов? Но во время сомера они отнюдь не евнухи, скорее можно считать, что они находятся в доподростковом возрасте, когда все глубоко скрыто.
   
Еще одно предположение, касающееся гипотетической цели эксперимента: исключение из обихода войны. Считали ли наши предки из Хайна, что постоянная сексуальность, выливающаяся в социальную агрессию, которая из всех млекопитающих присуща только человеку, является действенной причиной войн? Или же, подобно Тумассу Сонгу Анготту считали, что в войне находят выражение подавляемые инстинкты мужественности, она представляет собой затянувшееся Насилие и поэтому в ходе эксперимента решили исключить такое понятие, как мужественность, которая ведет к насилию, и женственность, которая подвергается насилию? Бог знает. Факт, что геттениане, весьма ревностно следящие, например, за своим престижем и так далее, совершенно не агрессивны, во всяком случае, они не знают, что такое война. Случается, что происходят убийства одного или двух человек, редко гибнут десятки людей, но никогда — сотни и тысячи. В чем дело?
   
Возможно, тут нет ничего общего с их психологией андрогинов. Кроме того, их вообще незначительное количество. И существует такое понятие, как климат. Погода на Зиме настолько невыносима, она настолько близка к пределу выносливости даже для них с их привычкой приспосабливаться к холоду, что, возможно, весь их боевой дух служит борьбе с холодом. Маргиналы, представители расы, которая с трудом может выжить и сохраниться, редко бывают воинами. В конце концов, доминирующим фактором на Геттене является не секс или нечто другое, имеющее отношение к человеку, а их окружение, их холодный мир. Он — самый жестокий враг человека.
   
Я — женщина, родившаяся на мирном Чиффоре, не являюсь специалистом в вопросах насилия или природы войн. Кто-то другой должен серьезно задуматься над этой темой. Но я в самом деле не понимаю, что кто-то может искать победы в войне или славы, если он провел зиму на Зиме и воочию увидел, что такое Лед.
  
  
   
    
8. ДРУГОЙ ПУТЬ НА ОРГОРЕЙН
   
   
Лето я провел скорее как Исследователь, чем как Мобиль. Я бродил по земле Кархида от города к городу, от Домена к Домену, слушая и наблюдая, то есть занимаясь тем, что Мобиль не может делать на первых порах, когда его воспринимают как чудо или уродство, когда он все время на виду, готовый внимать и отвечать. Приходя к сельским Очагам, оказываясь в деревнях, я говорил моим хозяевам о себе; многие из них слышали обо мне что-то по радио и смутно представляли себе, кто я такой. Они были любопытны, кто больше, кто меньше. Кое-кто не скрывал страха передо мной, а некоторые были не в силах скрыть отвращения ксенофобии. Врагом в Кархиде считается не странник, не тот, кто пришел извне. Ваш враг — это ваш сосед. Незнакомый путник — это гость.
   
В течение месяца Куса я жил на восточном берегу у Очага клана Горинхеринг, в городке, напоминающем что-то среднее между крепостью и сельским поселением, возведенным на вершине холма, мимо которого плыли вечные туманы Океана Ходомин. Здесь обитало примерно пятьсот человек. Окажись я тут четыре тысячи лет назад, я бы нашел их предков, живущих точно на том же месте, в точно таких же домах. В течение этих четырех тысяч лет появились электрические машины, радио и двигатели внутреннего сгорания, разнообразные агрегаты, техника для обработки полей, и все остальное, словом, Машинный Век постепенно занял свое место — без индустриальных революций и вообще без революций. За тридцать столетий Зима достигла того, что Терра смогла обеспечить себе за тридцать десятилетий. Но Зима все же не платила за прогресс той цены, которую довелось уплатить Земле.
   
Зима — враждебная для человека планета, плата за ошибки тут сурова и неумолима: смерть от холода или гибель от голода. Ни отмены, ни отсрочек. Человек еще может верить в свою удачу, но только не общество, и неторопливые медленные изменения в культуре лишь чуть-чуть повышают эту возможность. Поэтому общество очень медленно продвигается вперед. Торопливый наблюдатель, оценив лишь один какой-нибудь период его истории, может сказать, что тут нет ни технологического прогресса, ни движения общества. Тем не менее, это не так. Сравните ураган и ледник. Оба они движутся к своей цели.
   
Я немало говорил и со стариками в Горинхеринге, и с детьми. Для меня это была первая возможность познакомиться с геттенианскими ребятишками, ибо в Эренранге они в основном проводят время в домах или в Школах. От четверти до трети взрослого населения занято выращиванием и образованием детей. Здесь же о них заботится клан как таковой; никто и в то же время все отвечают за них. Они носятся по туманным холмам и пляжам, предоставленные самим себе. Когда мне удавалось, отловив кого-нибудь из них, вступить с ним в достаточно долгий разговор, я убеждался, что дети тут застенчивые, гордые и очень искренние.
   
Родительский инстинкт на Геттене, как и всюду, может принимать самые разные формы. Ни одна из них не является главенствующей. На Кархиде я никогда не видел, чтобы били детей, хотя слышал, как с детьми порой разговаривали очень сердито. Я видел, что мягкость и нежность по отношению к детям распространена повсеместно и дает прекрасные результаты. Возможно, именно эта всеобщность заботы о детях отличается от того, что мы называем «материнским» инстинктом. Я подозреваю, что разница между отцовским и материнским инстинктом с трудом различима; отцовский инстинкт, то есть естественное желание сильного защитить, прикрыть, не имеет тут ничего общего с принадлежностью к определенному полу…
   
Еще в Хаканне до нас донеслись слухи, которые потом подтвердились по сообщениям радиоточки, излагавшей Дворцовый Бюллетень: Король Аргавен объявил, что ждет появления наследника. Не еще один сын от кеммеринга, которых у Короля было уже семеро, а его собственный сын, плоть от плоти. Король забеременел.
   
Я решил, что это довольно забавно, и к такому же выводу пришли и Обитатели Горинхеринга, но по совершенно разным причинам. Они говорили, Король слишком стар, чтобы рожать детей, они издевались и потешались над ним. Старики несколько дней, кашляя и задыхаясь, обговаривали эту тему. Они смеялись над Королем, но с другой стороны, он не особенно интересовал их. «Кархид — это Домены», сказал как-то Эстравен, и как многое из того, что он говорил, эти слова все чаще приходили мне на ум, по мере того, как я узнавал все больше и больше. Нация, объединявшаяся столетиями, была мешаниной разных княжеств и уделов, городов, деревень, «псевдо-феодальными племенными экономическими союзами», неуклюжими расползающимися объединениями суровых, знающих, но и склонных к ссорам людей, над которыми, тем не менее, довлела невесомая, внушительная власть высших авторитетов. Ничто, я думал, не может сделать из Кархида подлинную нацию. Повсеместное распространение средств современной связи, которые, казалось бы, должны были покончить с национализмом, оказались не в состоянии положить ему конец. Эйкумена не может обращаться к этим людям как к социальному единству, к цельному сообществу. Я был вне себя, думая об этом. Я был, без сомнения, неправ; тем не менее, мне довелось еще кое-что узнать о геттенианах, и это по прошествии долгого времени доказало свою полезность.
   
После того как я провел весь год в Старом Кархиде, я должен был вернуться к Восточным Водопадам, прежде чем закроется перевал Каргав. Даже здесь, на побережье, где стояли последние месяцы лета, прошло два небольших снегопада. Довольно неохотно я снова двинулся на запад и добрался в Эренранг в начале Гора, первого месяца осени. Аргавен уединился в свой летний дворец Уоревер и объявил, что во время его беременности страной будет править регент Пеммер Хардж рем ир Тибе. Тот уже успел повсеместно утвердить свою власть. Через пару часов после своего прибытия я уже видел приметы правильности моего анализа — хотя не мог их точно определить — и к тому же стал чувствовать в Эренранге какой-то дискомфорт, сравнимый с явным чувством опасности.
   
Аргавен был нездоров, и тяжелое помрачнение его сознания накладывало мрачный отпечаток на всю столицу: он жил одним лишь страхом. Все хорошее во время его правления было сделано министрами. Но он и не приносил много зла. Его борьба со своими собственными кошмарами не угрожала Королевству. Его кузен Тибе был рыбкой другой породы, потому что его заболевание обладало своей логикой. Тибе знал, когда действовать и что делать. Он не знал лишь, когда остановиться.
   
Голос его часто звучал по радио. Эстравен, когда был у власти, никогда не прибегал к тому, что противоречило кархидским традициям. В нормальных условиях жизни правительство не будет выступать с публичными представлениями, оно действует скрыто и косвенным образом. Тибе, напротив, произносил многословные речи, ораторствовал. Слыша его голос, я снова видел его улыбку, обнажавшую длинные зубы, и лицо в сети мелких морщинок. Речи у него были длинные и громкие: клятвы в верности Кархиду, умаление Оргорейна, поношение «предательских фракций», обсуждение темы «вторжения в границы Королевства», долгие отступления, почти лекции по истории, экономике и этике, и все с припеваниями, пришептываниями, поднимавшимися почти до визга, когда он переходил на брань или впадал в восторг по какому-то поводу. Он много говорил о гордости за страну и о любви к отечеству, но куда меньше о шифтгретторе, личной гордости или престиже. Неужели престижу Кархида был нанесен такой урон в Долине Синотт, что о нем нельзя больше говорить? Отнюдь — он довольно часто упоминал Долину Синотт. Я предположил, что он сознательно избегает говорить на тему шифтгреттора, потому что хочет добиться эмоционального подъема более простым, неконтролируемым способом. Он хочет, чтобы его слушатели испытывали страх и гнев. Он не говорит ни о гордости, ни о любви, хотя постоянно употребляет эти слова; в его устах они говорят о самовосхвалении и ненависти. Так же он много говорит о Правде, потому что, по его словам, она «отбрасывает лживые покровы цивилизации».
   
Это мощная сильная метафора — та, что говорит о покровах. Такой подход может скрывать не меньше дюжины заблуждений и ошибок. Одна из самых опасных кроется в убеждении, что цивилизация, будучи создана искусственно, руками человека, а не природой, суть неестественное явление, противопоставленное примитивности… Конечно, тут нет никаких покровов, процесс этот постоянный, а примитивность и цивилизация — это ступени одного процесса. Если и есть, что противопоставить цивилизации, то только войну. Из этих двух вещей можете выбирать то или другое. Но только не обе. Слушая выступления Тибе, пронизанные глупой яростью, я не мог отделаться от впечатления, что он, нагнетая атмосферу страха, пытается заставить свой народ изменить приверженности тому выбору, который он сделал еще в начале своей истории.
   
Может быть, подошло время. При всей неторопливости технологического и материального развития, при всей незначительности достижений их «прогресса», в конце концов, за последние пять или шесть, десять или пятнадцать столетий они перестали полностью зависеть от Природы. Отныне они уже не зависели от милостей своего безжалостного климата; плохой урожай не заставлял теперь голодать целые провинции, а снегопады суровой зимы — отрезать от мира целые города. Обретя базис в виде материальной стабильности, Оргорейн стал постепенно единым и мощным централизованным государством. Теперь пришла пора и Кархиду собирать силы и идти по тому же пути, и способ, к которому ему надо было прибегнуть, заключался не в подъеме национальной гордости, развитии торговли, прокладке дорог, строительстве ферм и колледжей и так далее — ничего подобного, все это пресловутая цивилизация, лишь внешний лоск, и Тибе с отвращением отбрасывал его. Он был более чем уверен в себе, он действовал стремительно, стараясь уверить людей, что есть только один путь — война. Смысл того, что он говорил, конечно, не носил столь ясно выраженного оттенка, но замысел его читался довольно недвусмысленно. Поднять людей на новые свершения, поднять уверенно и быстро, можно только новой религией, новыми идеями; и лучше этого ничего нет, но он может добиться этого только войной.
   
Я послал Регенту письмо, в котором привел вопрос, заданный Предсказателям, и пересказал полученный от них ответ. Тибе мне не ответил. Тогда я направился в Орготское посольство и попросил разрешения на въезд в Оргорейн.
   
Чиновников, помогающих Столпам Эйкумены, на Хайне было куда меньше, чем здесь — в посольстве одной небольшой страны, и все они носились с кучами бумаг в руках. Все они были очень заняты, но дело шло медленно и неторопливо, хотя тут я не сталкивался с внезапно проявляющимися высокомерием и странными увертками, которые были столь характерны для официальных учреждений Кархида. Я терпеливо ждал, пока они заполняли все бумаги.
   
Но ожидание это далось мне непросто. Количество Дворцовой Стражи и полиции на улицах Эренранга, казалось, увеличивалось с каждым днем, они были вооружены, и все чаще мне доводилось видеть какие-то подобия военной формы. Настроение в городе было мрачноватое, хотя дела шли отменно, чувствовалось процветание, да и погода была хорошая. Никому не было больше до меня дела. Моя «хозяйка» больше не показывала людям мою комнату и куда больше жаловалась, что ее изводят «люди из Дворца», и обращалась со мной, скорее, как с политически подозрительным субъектом, чем с почетным гостем. Тибе произнес речь о мятеже в Долине Синотт: «смелые кархидские фермеры, настоящие патриоты», перейдя границу к югу от Сассинота, напали на орготскую деревню, сожгли ее, убили девять крестьян и, унеся тела с собой, утопили их в речке Эй. «… и такая могила, — сказал Регент, — ждет всех врагов нашего народа!» Я слышал эту передачу за завтраком на моем острове. Кое-кто из присутствующих слушал это выступление в мрачности, другие совершенно равнодушно, были и те, которые выглядели довольными, но во всех этих выражениях было нечто общее — легкий тик или подергивания лиц, чего раньше видеть мне не доводилось, и вид у всех был встревоженный.
   
Этим вечером ко мне в комнату пришел посетитель, первый человек с тех пор, как я вернулся в Эренранг. Он был строен, с нежным цветом лица, застенчив и носил золотую цепь Предсказателей; он был один из Холостяков.
   
— Я друг того, кто дружил с вами, — начал он разговор с бесцеремонностью застенчивого человека. — Я пришел к вам с просьбой оказать ему помощь.
   
— Вы имеете в виду Фейкса?..
   
— Нет. Эстравена.
   
Я должен был сделать над собой усилие, чтобы справиться с выражением растерянности на лице. Помолчав несколько секунд, незнакомец сказал:
   
— Эстравена, Предателя. Вы, должно быть, помните его?
   
Растерянность уступила место гневу, и я почувствовал, как во мне стала вскипать волна того, что и я бы назвал шифтгреттором. Если бы я хотел вступить в игру, я должен был бы сказать нечто вроде «Смутно припоминаю. Расскажите мне что-нибудь о нем, напомните». Но играть мне не хотелось, и во мне вскипел вулканический кархидский темперамент. Позволив вырваться ему наружу, я резко сказал:
   
— Конечно, я его помню, еще бы!
   
— Но дружеских чувств он у вас не вызывает. — Его темные раскосые глаза в упор смотрели на меня со странным мягким выражением.
   
— Я бы упомянул также чувства, как благодарность и разочарование. Это он послал вас ко мне?
   
— Нет, он не посылал меня.
   
Я молчал, ожидая его дальнейших объяснений.
   
— Простите меня, — сказал он. — Я ошибся в своем предположении и признаю, что заслуживаю такого ответа.
   
Когда этот стройный юноша направился к дверям, я остановил его.
   
— Будьте любезны, я не знаю, ни кто вы, ни что вам надо. Я не отказываю вам, просто я пока ничего не понимаю. Вы должны признать, что я имею право на убедительные объяснения. Эстравен был изгнан за то, что поддерживал мою миссию здесь…
   
— И вы считаете, что за это находитесь в долгу перед ним?
   
— Ну, определенным образом. Хотя моя миссия, с которой я здесь, не предполагает личных долгов и клятв в верности.
   
— В таком случае, — с яростной убежденностью сказал незнакомец, — это аморальная миссия.
   
Его слова заставили меня задуматься. Он говорил, как Защитник Эйкумены, и я не знал, что ему ответить.
   
— Не думаю, что это так, — сказал я наконец. — Возможно, порок кроется в Посланнике. Но скажите мне, пожалуйста, что вы хотите от меня, что я должен сделать?
   
— У меня есть немного денег — долги, которые мне удалось собрать после несчастья, постигшего моего друга. Услышав, что вы собираетесь в Оргорейн, я хотел бы попросить вас передать ему эти деньги, если вам доведется встретить его. Как вы знаете, за это я могу подвергнуться наказанию. Может, мой поступок вообще не имеет смысла. Он может быть в Мишноре, на одной из их проклятых ферм, или вообще мертв. У меня нет возможности что-то узнать о нем. У меня нет друзей в Оргорейне, и здесь я никого не могу попросить об этом. Я подумал, что вы вне политики, что вы можете спокойно приезжать и возвращаться. Я не мог заставить себя не думать, что, возможно, вы ведете свою собственную политику. Простите мою глупость.
   
— Хорошо, я возьму для него деньги. Но если он мертв или же я не смогу разыскать его, кому мне их вернуть?
   
Он посмотрел на меня. Лицо его исказилось, и он всхлипнул, стараясь подавить рыдания. Большинство кархидцев плачут очень легко, стыдясь слез не больше, чем смеха.
   
— Благодарю вас, — сказал он. — Мое имя Форет. Я Обитатель Крепости Оргни.
   
— Вы принадлежите к клану Эстравена?
   
— Нет. Форет рем ир Осбот: я был его кеммерингом. Когда мы были знакомы с Эстравеном, у него не было кеммерингов, но этот молодой человек не вызывал у меня подозрений. Может, сам того не зная, он служил чьей-то цели, но он был совершенно откровенен. И он преподал мне урок: шифтгреттор может играть роль и на уровне этики, и что опытный игрок всегда выигрывает. Он загнал меня в угол всего двумя ходами — у него были с собой деньги, и он вручил их мне, солидную сумму в кредитных билетах Кархидского Королевского Купечества, наличие которых ничем мне не угрожало и, с другой стороны, ничто не мешало мне потратить их.
   
— Если вы увидите его… — он запнулся.
   
— Что-нибудь передать ему?
   
— Нет. Только, если бы я знал…
   
— Если я найду его, то постараюсь передать вам известия о нем.
   
— Спасибо, — сказал он, протягивая мне обе руки, жест дружбы в Кархиде, который не так легко заслужить. — Я желаю удачи вашей миссии, мистер Ай. Я знаю, что он… что Эстравен верил: вы пришли сюда с добром. Он очень сильно верил в это.
   
Для этого человека не существовало ничего в мире, кроме Эстравена. Он был одним из тех, над которыми висело проклятие единственной любви.
   
— Хотите ли вы что-нибудь передать ему? — снова спросил я.
   
— Скажите ему, что с детьми все в порядке, — сказал он и, помедлив, тихо сказал. — Нусут, неважно.
   
И с этими словами он расстался со мной.
   
Через два дня я покинул Эренранг, направившись пешком по той дороге, что вела на северо-запад. Мое разрешение на посещение Оргорейна пришло гораздо скорее, чем обещали клерки и чиновники в посольстве Орготы, да я и сам не ждал его так скоро. Когда я зашел к ним поинтересоваться моими документами, они встретили меня с ядовитой почтительностью, давая понять, что неохотно подчиняются той власти, которая заставила их ради меня отложить в сторону все протокольные тонкости и прочие дела. Поскольку специальных правил, регулирующих отъезд из Кархида, не существовало, я просто покинул его. Стояло лето, и я увидел всю прелесть просторов Кархида, когда идешь по нему пешком. И дороги, и гостиницы были приспособлены для нужд пеших путников и транспорта, и когда бы ты ни пришел в ждущую тебя гостиницу, ты мог быть уверен, что тебя ждет гостеприимный прием. Сельский люд прилегающих к столице Доменов, селяне, фермеры и властители всех Доменов давали путнику кров и пищу, которыми три дня он мог пользоваться по закону, но фактически и гораздо дольше; и, что было приятнее всего, каждый раз тебя встречали без стеснения и привечали так, словно давно ждали твоего появления.
   
Я неторопливо пересекал сочные зеленые пространства, простирающиеся между реками Сесс и Эй, наслаждаясь неторопливо бегущим временем; пару раз я располагался на ночевку в полях, где сейчас шла уборка урожая, на которой были заняты все без исключения, вся техника, торопящаяся подобрать все до последнего зерна, прежде чем ухудшится погода. Эта неделя моего путешествия запомнилась мне золотом созревающего урожая и мягкостью погоды; вечерами, готовясь ко сну, я заходил или в темный фермерский дом, или в освещенный пламенем камина Дом Очага, и, прогуливаясь перед сном, заходил в сухие стебли скошенных полей и смотрел на звезды, сияющие подобно огням больших городов, что виднеются сквозь сумрак приближающихся осенних дней.
   
В сущности, мне не очень хотелось покидать этот край, который, хотя и проявил такое равнодушие к Посланцу, был добр просто к страннику. Я страшился, что мне придется начинать все сначала, повторяя раз за разом мои рассказы на новом языке для новых слушателей, что, возможно, снова принесет мне неудачу. Я двигался больше на север, чем на запад, движимый любопытством самому увидеть Долину Синотт, средоточие конфликта между Кархидом и Оргорейном. Хотя дни стояли по-прежнему ясные, начинало становиться холоднее, и я повернул на запад, не дойдя до Сассинота, припомнив к тому же, что вдоль границы ныне поставлены заграждения и что на этом направлении мне не удастся столь легко покинуть Кархид. На западе границей была Эй, река неширокая, но стремительная, поскольку она вырывалась из-под ледников, как и все реки Великого Континента. Мне пришлось проделать лишних пару миль к югу, чтобы найти мост, соединяющий две небольшие деревушки, Пассерер со стороны Кархида и Сьювенсин с орготской стороны, которые сонно смотрели друг на друга по обеим сторонам шумной Эй.
   
Стражник на мосту с кархидской стороны спросил меня лишь о том, собираюсь ли я возвращаться сегодняшним вечером, и махнул мне на прощание. На орготской стороне меня остановил Инспектор, который взял для проверки мой паспорт и остальные бумаги, чем он занимался не меньше часа — кархидского часа. Он оставил у себя паспорт, сказав мне, что я должен зайти за ним на следующее утро, и дал вместо него разрешение на обед и место в доме для путников в Сьювенсине. Еще час я провел в этом доме в обществе его управляющего, пока тот изучал мои бумаги и проверял подлинность моего разрешения, связываясь по телефону с тем Инспектором, с которым я только что расстался.
   
Я не могу дать точное определение того понятия, которое в Орготе переводится как «сотрапезник», «сотрапезничество». Корни его в слове, означающем «есть вместе». Его употребление включает в себя все национальные и государственные институты Оргорейна, от государства в целом до всех тридцати трех его составляющих или Районов, которые в свою очередь делятся на местечки, поселки, общественные фермы, шахты, предприятия и так далее и тому подобное. Как прилагательное, термин этот относится ко всему вышеперечисленному; титул «Сотрапезник» обычно употребляется по отношению к тридцати трем Главам Районов, которые образуют правительство, исполнительную и законодательную власть Великого Сотрапезничества Оргорейна, но определение это может обозначать и горожан, простой народ.
   
Мои бумаги и моя личность наконец были подтверждены, и к Четвертому Часу я получил возможность поесть, впервые со времени очень раннего завтрака: на обед мне подали кашу из каддика и холодные ломти земляных яблок. Несмотря на это обилие чиновников, Сьювенсин была очень маленькой деревушкой, погруженной в сонное забытье, сельской провинцией. Сотрапезный Дом для путников был меньше своего названия. В его столовой размещался один стол, пять стульев и не было очага, пища доставлялась откуда-то из деревни. Вторая комната служила спальней: шесть кроватей, обилие пыли и немного плесени. Мне показалось, что она стала покрывать и меня. И так как в Сьювенсине было принято сразу же после ужина отправляться в постель, я сделал то же самое. Засыпая, я чувствовал вокруг себя ту первозданную тишину, от которой начинает звенеть в ушах. Спал я всего час и проснулся в кошмарах, когда мне привиделись взрывы, вторжения, убийства и пожарища.
   
Это был обычный плохой сон, когда вам кажется, что вы оказываетесь на какой-то странной темной улице, где вас встречают безликие люди, а дома за вами взлетают в пламени, и вы слышите детский плач.
   
Наконец я встал и вышел на поле, где, шурша сухой жнитвой, подошел к черной изгороди. Сквозь тучи над головой просвечивали половинка красновато-рыжей луны и несколько звезд. Дул обжигающе холодный ветер. Недалеко от меня высилось в темноте большое зернохранилище или амбар, а далеко по ветру вился шлейф искр, летящих из трубы.
   
Я был голоног и бос, в одной лишь рубашке, без плаща и куртки, но со мной была моя сумка. В ней лежала не только сменная одежда, но и мои рубины, деньги, документы, бумаги и ансибл и, располагаясь на ночлег по пути, я всегда подкладывал ее под голову как подушку. И когда меня покинул дурной сон, я инстинктивно схватился за нее. Вытащив ботинки, брюки и подбитый мехом зимний плащ, я оделся, чувствуя вокруг себя безмятежную тишину холодной непроглядной ночи, в которой в полумиле от меня лежал Сьювенсин. Пойдя в поисках дороги, я скоро обнаружил ее, а на ней несколько человек. Это были такие же, как и я, путники, беженцы, но они знали, куда держат путь. Я пошел за ними, не думая, куда иду, и желая только оставить у себя за спиной Сьювенсин, который, как я понял по пути, подвергся набегу из Пассерера, что лежал за мостом. Схватки не было, произошел обыкновенный налет с поджогами. Но скоро тьму, окружавшую нас, прорезали лучи света, отбросившие нас на обочину, и мы увидели колонну машин в двадцать, которая на предельной скорости спешила к Сьювенсину. Машины летели мимо нас в свете фар и в непрестанном свисте шин. Когда они проехали, на нас снова опустились тьма и тишина.
   
Скоро мы достигли центра общественной фермы, где нас остановили и допросили. Я старался держаться поближе к группе, с которой шел по дороге, но мне не повезло, как и тем, у кого не было с собой бумаг, удостоверяющих личность. Их вместе со мной, как с иностранцем, не имеющим орготского паспорта, отделили от остальных и отвели нам отдельное помещение в амбаре-складе, который представлял собой обширный полуподвал, выложенный камнем, с единственной дверью, запиравшейся снаружи, и без окон. Время от времени двери открывались и к нам вталкивали других беженцев, которых сопровождал сельский полисмен, вооруженный геттенианским ружьем сонорного боя. Когда дверь закрывалась, наступала полная тьма, без проблеска света. В холодном воздухе стоял запах пыли и зерна. Ни у кого не было фонарика; тут собрались люди, которые, подобно мне, были поспешно подняты с постелей; некоторые из них оказались буквально голыми, и им кто-то дал одеяла спастись от холода. У них ничего с собой не было. Если бы они успели что-то схватить, то это были бы, конечно, первым делом документы. В Оргорейне лучше быть голым, чем остаться без бумаг.
   
В этой глухой пыльной темноте все сидели поодаль друг от друга. Кто-то тихо беседовал между собой. Всех согнанных сюда не объединяло товарищеское чувство общей участи. Никто не жаловался.
   
Слева от себя я услышал шепот.
   
— Я видел его на улице у моих дверей. У него была оторвана голова.
   
— Они пускают в ход ружья, которые стреляют кусками металла.
   
— Тиена говорила, что они были не из Пассерера, а из Домена Оворда, они приехали на машинах.
   
— Но Сьювенсин никогда не ссорился с Овордом…
   
Они ничего не понимали, но не сетовали. Они не возмущались, что после того, как под обстрелом бежали из своих горящих домов, сограждане заперли их в погребе. Они не искали причин того, что с ними случилось. Редкие, еле слышные шепотки в темноте на мягком, но сложном орготском языке, по сравнению с которым кархидский звучит, как громыхание камней в жестяной банке, постепенно стихали. Люди засыпали. Где-то в темноте захныкал ребенок, пугаясь эха собственного голоса.
   
Неожиданно широко открылась дверь и с пугающей резкостью по глазам, как ножом, резанул свет дня. Спотыкаясь, я последовал за остальными, механически переставляя ноги, и вдруг я услышал свое имя. Сначала я не узнал его, потому что в Орготе четко произносят звук «л». Кто-то время от времени выкликал меня.
   
— Будьте любезны, прошу вас сюда, — торопливо подскочил ко мне человек в красном, и я понял, что больше я уже не беженец. Я был тут же отделен от всех прочих безымянных, с которыми торопился по темной дороге и с которыми всю ночь делил кров в темном подвале. Я был назван, опознан и узнан; я обрел существование. Это было огромным облегчением. Я с благодарностью последовал за моим спутником.
   
Контора Центрального управления местных ферм Сотрапезности находилась в лихорадочном возбуждении, но у присутствующих нашлось время заняться мною и даже извиниться за неудобства прошлой ночи.
   
— Если бы только вы вошли в Сотрапезность не через Сьювенсин, — посетовал один толстый Инспектор. Они не знали, кто я такой и почему со мной надо было обращаться особым образом, их высокомерие бросалось в глаза, что, впрочем, меня не волновало. Дженли Ай, Посланец, чувствовал, что с ним обращаются как с уважаемым лицом. Таким он и был. К середине дня я уже направлялся в Мишнор в машине, предоставленной в мое распоряжение Центральным управлением местных ферм Восточного Хомсвасхома Восьмого Района. Мне был выдан новый паспорт и разрешение на все Пропускные пункты, лежащие у меня по пути, и телеграфное приглашение в Мишнорскую резиденцию Комиссара дорог и портов Первого Района Сотрапезности мистера Ют Шуссгиса.
   
Радио в этой маленькой машине заработало, как только я включил двигатель, и звучало все время, пока двигался автомобиль, поэтому всю дорогу, пересекая пространства огромных зерновых угодий Восточного Оргорейна, на которых я не встретил ни одной изгороди (здесь нет травоядных животных, которые пасутся на пастбищах), и оставляя за собой водные преграды, я слушал радио. Оно рассказывало мне о погоде, об урожаях, о состоянии дорог, оно сообщало мне различные новости из всех тридцати трех Районов, говоря о выпуске продукции разных заводов, об известиях из всех морских и речных портов, звучали иомештские стихи, и снова шла информация о погоде. Все это было очень мило, особенно после тех напыщенных речей, которые я слушал в Эренранге. О нападении на Сьювенсин не упоминалось; чувствовалось, что правительство Орготы хочет не столько поднять, сколько приглушить возбуждение. Краткий официальный бюллетень, часто повторявшийся в ходе новостей, сказал только, что вдоль Восточной границы порядок восстановлен и будет поддерживаться в дальнейшем. Мне это понравилось. Сообщение было убедительным и не содержало провокационных ноток, в нем была та спокойная твердость, которая всегда восхищала меня в геттенианах. Порядок будет поддерживаться… Я был рад, что покинул Кархид, растерзанную страну, которая шла к насилию, подгоняемая беременным Королем-параноиком и Регентом-эгоманьяком. Я испытывал блаженство, неторопливо двигаясь со скоростью двадцати пяти миль в час через бесконечные поля, всходы на которых напоминали аккуратный зеленоватый мех, под спокойным серым небом, приближаясь к столице, правительство в которой верит в Порядок.
   
Дорога регулярно сообщала (не в пример пустынным кархидским дорогам, на которых вы постоянно должны были осведомляться о пути или ехать наугад) о расстоянии до ближайшей Инспекционной Станции такого-то и такого-то Района; в этих внутренних таможнях надо было показывать документы и получать разрешение на дальнейшее следование. Мои бумаги беспрепятственно выдерживали любую проверку, меня вежливо встречали и провожали без малейшей задержки; мне с изысканной любезностью разъясняли, как далеко до следующего пункта проверки, где я могу перекусить и переночевать. Скорость в двадцать пять миль в час обеспечила мне продолжительное путешествие от Северных Водопадов до Мишнора, и я провел в пути две ночи. Кормили меня по пути пресно, но обильно, спал я нормально, и не хватало только возможности уединения. Впрочем и это было не так страшно из-за сдержанности моих попутчиков. Мне не удалось завязать никаких знакомств или вступить с кем-то в разговор во время этих остановок, хотя я несколько раз и пытался это сделать. Не могу сказать, что жители Орготы отличаются недружелюбием, просто они совершенно не любопытны; они бесцветны, спокойны и покорны. Они мне нравились. Я провел два года в нервной, взвинченной и темпераментной обстановке Кархида. Смена ее радовала меня.
   
Перебравшись на восточный берег крупной реки Кундерер в Оргорейне, третье утро я уже встретил в Мишноре, самом большом городе этой части света.
   
В блеклом свете рассвета приближающейся осени город выглядел довольно странно: стены белого камня с высоко прорезанными узкими окнами, широкие улицы, размеры которых подавляли человека, уличные фонари, взнесенные на забавных тонких столбах, гребни крыш, вскинутые к небу, как руки в мольбе, навесы их, висящие на высоте восемнадцати футов, напоминающие странные книжные полки — в солнечном свете город казался плохо спланированным и гротескным. Строили его не для того, чтобы на него можно было смотреть в солнечном свете. Его возводили для зимы. В зимние месяцы улицы на десять футов были заметены твердым спрессованным снегом, карнизы крыш щетинились бахромой сосулек, сани прятались под широкими карнизами, сквозь непрестанную мелкую порошу узкие прорези окон отливали желтым пламенем — и вот лишь тогда вы могли увидеть продуманную красоту этого города, его приспособленность для жизни.
   
Мишнор был чище, больше и светлее, чем Эренранг, в нем была большая открытость и величественность. Над городом возвышались крупные строения желтовато-белого камня, отдельно стоящие здания радовали глаз своими пропорциями: в них размещались учреждения и службы Правительства Сотрапезности и основные храмы культа Иомеша, которого придерживались здесь. Здесь не было ни суматохи, ни путаницы, ни ощущения, характерного для Эренранга, что ты все время находишься в тени чего-то большого и величественного; жизнь была здесь проста, спокойна и упорядочена. Мне казалось, что я вынырнул из каких-то темных веков и жалел, что впустую потерял два года в Кархиде. Здесь мне казалось, что эта страна готова войти в Эру Эйкумены.
   
Я немного поездил по городу, а затем развернул машину и направился в соответствующее Районное Бюро, откуда уже пешком пошел к резиденции Комиссара дорог и портов Первого Района Сотрапезности. Я так и не понял, было ли приглашение просьбой или вежливым приказом. Нусут. Я прибыл в Оргорейн, чтобы говорить об Эйкумене, и должен начинать тут с того же, что и везде.
   
Мое представление о флегматичности и самообладании жителей Орготы было поколеблено при встрече с Комиссаром Шуссгисом, который встретил меня широкой улыбкой и приветственными возгласами, схватил обе мои руки жестом, который кархидцы используют лишь в моменты большого эмоционального подъема и стал дергать их вверх и вниз, словно он, считая меня двигателем, старался завести меня, а затем высокопарно приветствовал прибытие Посла Эйкумены Известных Миров на Геттен.
   
Это меня удивило, потому что никто из двенадцати или четырнадцати Инспекторов, которые изучали мои документы, не подавали виду, что им известно мое имя или термины «Посланец» и «Эйкумена», с которыми худо-бедно были знакомы все кархидцы, что попадались мне по пути. Я решил, что в передачах Кархида на Оргорейн никогда не упоминалось мое имя, ибо они решили сделать меня национальным секретом.
   
— Я не Посол, мистер Шуссгис. Я только Посланец.
   
— Значит, будущий Посол. Именно так, клянусь Меше! — Шуссгис, крупный, лучащийся довольством человек, оглядел меня с головы до ног и снова разразился смехом. — Вы обманули мои ожидания, мистер Ай. Ничего похожего. Мне говорили, что вы высоки, как фонарный столб, худы, как оглобля, совершенно черный и узкоглазый — словом, я ожидал увидеть чудовище, монстра! И ничего подобного. Только вы темнее, чем большинство из нас.
   
— Цвет земли, — сказал я.
   
— Вы были в Сьювенсине той ночью, когда произошел налет? О, грудь Меше, в каком мире мы живем! Вас же могли убить, когда вы пересекали мост через Эй — и это после того, как вы одолели такие пространства космоса, чтобы попасть сюда. Ну-ну! Словом, вы здесь. Многие хотят увидеть вас, услышать и в конце концов приветствовать вас в Оргорейне.
   
Не слушая никаких возражений, он предоставил мне апартаменты у себя в доме. Богатый человек, занимавший высокое положение, он жил в условиях, для описания которых в кархидском языке не было слов, даже если речь шла о лордах самых больших Доменов. Дом Шуссгиса представлял собой подлинный остров, управлявшийся сотней слуг, посредников и технических советников и так далее — но тут не было ни родственников, ни близких. Система широко раскинувшихся семейных кланов, Очагов и Доменов, которая слабо просматривалась в системе Сотрапезности, несколько сот лет назад была «национализирована» в Оргорейне. Ни один из детей старше года не жил со своим родителем или родителями; все они попадали в Очаги Сотрапезности. Рангов в зависимости от происхождения не существовало. Личные завещания не имели силу закона: умирающий человек передавал все свое состояние государству. Начало жизни было у всех равным. Но, конечно, не все шло так гладко. Шуссгис был богат, существовали и другие богачи. Комната моя была обставлена с такой роскошью, что я и не предполагал ее существования на Зиме: например, у меня был душ. Тут же был и электрический камин, не считая и настоящего очага. Шуссгис смеялся:
   
— Они мне говорили: пусть Посланцу будет тепло, он из жаркого мира, настоящего горна вселенной, и не может выносить наши холода. Обращайся с ним, словно он беременный, положи меха ему на кровать и поставь нагреватель в комнату, согревай воду, которой он будет умываться и держи окна закрытыми! Все в порядке? Вам будет удобно? Скажите мне, пожалуйста, что еще вам тут было бы надо?
   
Удобно ли? Никто и никогда, ни при каких обстоятельствах не осведомлялся у меня в Кархиде, удобно ли мне.
   
— Мистер Шуссгис, я чувствую себя здесь как дома, — с предельной откровенностью сказал я.
   
Но он не успокоился, пока не принес мне еще одно меховое одеяло и не подбросил поленьев в камин.
   
— Я-то знаю, как оно бывает, — сказал он. — Когда был беременен, я не мог выносить холода, ноги у меня были ледяными, и я просидел у камина всю зиму. Конечно, это было давным-давно, но я все помню!
   
Геттениане стремятся обзавестись детьми в молодости; большинство из них после двадцати четырех лет употребляют противозачаточные средства, так как до сорока лет сохраняют способность к зачатию, когда пребывают в женской фазе. Шуссгису было за пятьдесят, все это в самом деле было с ним давным-давно, и мне поистине было трудно представить его в роли молодой матери. Это был жесткий, но умный политик, полный неиссякаемой веселости, и вся его приветливость и любезность служили лишь его интересам, а в центре этих интересов был он сам. Он относился к пан-человеческому типу. Я встречал подобных ему на Земле, на Хайне, Оллуле. Думаю, что встретил бы таких, как он, и в Аду.
   
— Вы хорошо осведомлены о моих взглядах и вкусах, мистер Шуссгис. — Я польщен. Я не представлял, что известия обо мне предшествовали моему появлению.
   
— Да, — сказал он, прекрасно понимая меня, — они бы там в Эренранге с большим удовольствием узнали, что вы погребены под лавиной, а? Но они отпустили вас, дали вам уйти, и вот тогда мы поняли, что вы не очередной кархидский псих, а тот, за кого вы себя выдаете.
   
— Боюсь, что не совсем понимаю вас.
   
— Ну как же — Аргавен и его компания боялись вас, мистер Ай — и, опасаясь вас, они были рады увидеть, что вы поворачиваетесь к ним спиной. Они боялись сделать ошибку по отношению к вам, боялись заставить вас замолчать, потому что могло последовать возмездие. Десант из внешнего космоса, подумать только! Поэтому они и не осмелились тронуть вас. Они пытались избавиться от вас, скрыть ваше присутствие. Ибо они боялись и вас, и того, что вы несете Геттену!
   
Скорее всего, это было преувеличением, хотя я в самом деле был практически отрезан от источников кархидских новостей, по крайней мере, пока Эстравен был у власти. Тем не менее, я не мог отделаться от ощущения, что по каким-то причинам известия обо мне не в полной мере доходят до Оргорейна, и Шуссгис подтвердил обоснованность моих подозрений.
   
— Значит, вы не боитесь того, что я несу Геттену?
   
— Нет, мы этого не боимся, сэр!
   
— Порой я сам опасаюсь.
   
На это он предпочел лишь весело рассмеяться. Я не придал значения своим словам. Я не торговец. Я не продаю Прогресс тем, кто Вне его. Прежде, чем я смогу приступить к выполнению своей миссии, мы должны встречаться на равных, понимая друг друга и общаясь совершенно откровенно.
   
— Мистер Ай, тут есть немало людей, которые хотят встретиться с вами; среди них есть и большие шишки и малые, и некоторые из них принадлежат к тем, с кем вы сами хотели бы поговорить, ибо от них зависит состояние дел. Я попросил, чтобы мне была предоставлена честь принять вас, потому что у меня большой дом и потому, что меня все знают как человека совершенно нейтрального, не Владыку и не Свободного Торговца, а просто как Комиссара, который делает свое дело и не будет мучить вас излишними разговорами, пользуясь тем, что вы остановились в моем доме. — Он засмеялся. — Но это означает, что теперь вам придется много и вкусно есть, если вы ничего не имеете против этого.
   
— Я в вашем распоряжении, мистер Шуссгис.
   
— В таком случае сегодня вечером вас ждет ужин с Ванейком Слоси.
   
— Сотрапезник из Куверы… из Третьего Района, не так ли?
   
Конечно, прежде чем пуститься в дорогу, я проделал определенную работу. К тому же хозяин шумно суетился вокруг меня, прося снизойти к его желанию сообщить мне как можно больше сведений о его стране. Манера общения тут резко отличалась от принятой в Кархиде; суматоха, которую он поднимал вокруг меня, должна была или унижать его собственный шифтгреттор или же оскорблять мой; я не мог понять, в чем дело, почти все вели себя подобным образом.
   
Мне нужна была одежда, чтобы переодеться к столу, так как все одеяния, что я нес с собой из Эренранга, были потеряны во время налета на Сьювенсин, так что к полудню, воспользовавшись правительственным такси, я спустился в нижний город и приобрел орготские наряды. Плащи и рубашки были такими же, как в Кархиде, но вместо летних брюк они круглый год носили плотно облегающие ноги гамаши, жесткие и неудобные, темно-синего или красного цвета, а все остальные предметы туалета отличались легкой претенциозностью. Все шилось по образцам. Рассматривая одежду, я понял, чего не хватает в этом большом и величественном городе — элегантности. Вернувшись в дом к Шуссгису, я расслабился под горячим душем, который в ванной бил со всех сторон, окружая меня колючим жарким туманом. Я подумал о холодных жестяных ваннах в Восточном Кархиде, о ванне, отороченной льдом в моей комнате в Эренранге. Можно ли это считать элегантностью? Да здравствует комфорт! Я облачился в свой кричаще-яркий наряд и отправился вместе с Шуссгисом на вечерний прием в его машине с водителем. В Оргорейне было куда больше слуг, куда больше сервиса, чем в Кархиде. Объяснялось это тем, что в Орготе все служат государству, которое может найти занятие для всех своих граждан, что оно и делает. Таково общепринятое объяснение, хотя, как и большинство экономических теорий, если их рассматривать под определенным углом зрения, они не учитывают главного пункта.
   
В ослепительно освещенном высоком белоснежном зале для приемов Сотрапезника Слоси собралось двадцать или тридцать гостей, трое из которых были Сотрапезниками, а все остальные, без сомнения, благородными того или иного ранга. Они представляли собой куда больше, чем просто группу любопытствующих жителей Орготы, которые хотели увидеть «иноземца». Я был для них не предметом любопытства, поскольку я уже немало времени пробыл в Кархиде, я не был ни уродством, ни головоломкой. Похоже, что они воспринимали меня как ключ.
   
Какую дверь предстояло мне открыть собой? Некоторые из них, государственные чины и официальные лица, имели какие-то соображения на этот счет, я же был совершенно безоружен.
   
Во время ужина мне ничего так и не пришло в голову. На Зиме, даже в ледяном варварском Перунтере, считается непристойным и вульгарным говорить о делах во время еды. Поскольку ужин был подан незамедлительно, я отложил все свои вопросы и совместно с хозяином и гостями уделил внимание густому рыбному супу. Слоси был худым моложавым человеком с необычайно светлыми яркими глазами и глуховатым, но сильным голосом. Он казался идеалистом, возвышенной душой. Мне он нравился, но я пытался понять, чему поклоняется его душа. С другой стороны от меня сидел другой Сотрапезник, пухлощекий человек по имени Обсле. Он был грузен, величествен и проницателен. После третьей ложки супа он спросил меня, правда ли, что я, черт возьми, родился в другом мире — как его там — который теплее, чем Геттен, как все говорят, но насколько теплее?
   
— Например, на этой широте на Терре никогда не идет снег.
   
— Никогда не идет снег. Никогда не идет снег? — он искренне расхохотался, как ребенок, который смеется над заведомой ложью, ожидая дальнейших побасенок.
   
— Наши субарктические регионы напоминают вашу обитаемую зону; у нас последний ледниковый период был гораздо раньше, чем здесь, но он еще не завершен. В основных чертах Терра и Геттен очень схожи. Как и все обитаемые миры. Человек может жить лишь в узком спектре возможностей; на Геттене они одни из самых суровых…
   
— Значит, есть миры еще более жаркие, чем ваш?
   
— Большинство из них еще теплее. На некоторых стоит просто жара, например, на Гдэ. Там главным образом песок и каменистые пустыни. Он был горяч с самого начала, а утвердившаяся там цивилизация пятьдесят или шестьдесят тысяч лет назад нарушила его собственный баланс, спалив на топливо его леса. Там по-прежнему обитают люди, но они напоминают — если я правильно понял текст — иомешскую идею о существовании воров после смерти.
   
На лице Обсле появилась улыбка, тихая всепонимающая улыбка, которая внезапно заставила меня пересмотреть мою оценку этого человека.
   
— Некоторые малые культуры предполагают, что Время После Жизни человек проводит в других мирах, на других планетах или в космосе. Вам доводилось сталкиваться с такой идеей, мистер Ай?
   
— Нет. Меня принимали за кого угодно, но никто еще не относился ко мне, как к призраку. — Говоря, я невольно посмотрел направо от себя и при слове «призрак» увидел его во плоти. Мрачный, в темном одеянии, сумрачный и неподвижный, он сидел рядом со мной, мрачный дух на пиру.
   
Внимание Обсле теперь было привлечено другим его соседом, а большинство присутствующих слушало Слоси, сидящего во главе стола. Я тихо сказал:
   
— Вот уж не ожидал увидеть вас здесь, Лорд Эстравен.
   
— Неожиданности — это то, из-за чего существует жизнь, — сказал он.
   
— Я привез с собой послание для вас.
   
Он вопросительно посмотрел на меня.
   
— Оно будет передано вам в форме денег — они принадлежат вам — которые посылает вам Форет рем ир Осбот. Они со мной, в доме мистера Шуссгиса. Я позабочусь, чтобы вы их получили.
   
— Очень любезно с вашей стороны, мистер Ай.
   
Он был тих, спокоен и задумчив — изгнанник, живущий в чужой стране, ум которого никому не нужен. Казалось, он не очень охотно беседовал со мной, и я был рад этому. И тем не менее, во время этого долгого, утомительного и многословного приема, хотя все мое внимание было приковано к этим непростым и влиятельным орготцам, которые хотели то ли подружиться со мной, то ли как-то использовать в своих целях, я остро чувствовал его присутствие — его молчание, его темные непроницаемые глаза. И я не мог отделаться от мысли, хотя все время отбрасывал ее как совершенно необоснованную, что я не по своей свободной воле очутился в Мишноре, где ем жареную рыбу с Сотрапезниками; и не они заставили меня очутиться здесь. Это сделал он.
  
  
   
    
9. ЭСТРАВЕН, ПРЕДАТЕЛЬ
   
   
Из Восточно-Кархидских сказаний, как они излагались в Горинхеринге Тобордом Чорхавой и были записаны на пленку. Дж. А. История хорошо известна в нескольких вариантах, и пьеса, которую разыгрывают бродячие кукольники, основана на версии, которая в ходу у них к востоку от Каргава.
   
   
Давным-давно, еще до дней Короля Аргавена I, который объединил Кархид в единое Королевство, между Доменом Сток и Доменом Эстре в Земле Керма шла кровавая междоусобица. Три поколения нападали друг на друга и устраивали засады, и конца этому не было видно, потому что шел спор из-за земли. Богатых земель в Керме немного, и Домены гордились протяженностью своих границ и их неприкосновенностью, а правитель Земли Керма был человек гордый и обидчивый, и тень от него была черного цвета.
   
Случилось так: наследник, плоть от плоти Лорда Эстре, еще молодой юноша, пересекал на лыжах Льдистое озеро в месяце Иррем, охотясь за пестри и, попав на слабый лед, провалился в озеро. Хотя используя одну лыжу как опору он смог уцепиться за кромку твердого льда и выбраться наконец из воды, он был в таком же плохом положении, словно бы пребывал в воде, потому что промок до костей, и воздух был курем,[5] и наступала ночь. У него не было никаких надежд добраться до поместья Эстре, которое было в восьми милях вверх по горе, и поэтому он дополз до деревушки Эбос на северном берегу озера. К тому времени спустилась ночь, с ледников пополз туман, который покрыл все озеро, и он не видел, ни куда идет, ни где можно одеть свои лыжи. Хотя он спешил изо всех сил, страх снова провалиться под лед не покидал его, да к тому же он промерз до костей и скоро уже еле двигался. Наконец сквозь ночь и туман он увидел перед собой огонь. Он снял лыжи, потому что берег озера был крут и местами на нем совсем не было снега. Ноги уже не держали его, но он изо всех сил старался добраться до света. Но он сбился с пути, идя к деревне Эбос. Перед ним был лишь маленький домик, который стоял себе в окружении деревьев тор, из которых состоят все леса в Керме, и они росли вплотную к дому, крыша которого почти не была видна из-за ветвей. Он постучал в двери и крикнул о помощи, и кто-то открыл двери и внес его к камину.
   
В доме не было больше никого, кроме этого одного человека. Он снял с Эстравена одежду, которая заледенела подобно латам, и обнаженного закутал в меха, и теплом своего собственного тела грел его ноги, руки и лицо, и дал ему горячего эля. Наконец молодой человек пришел в себя и смог увидеть того, кто заботился о нем.
   
Тот был так же молод, и Эстравен не знал его. Они посмотрели друг на друга. Оба они были прекрасны, высоки, стройны и смуглы. И Эстравен увидел, что лицо другого человека пылает огнем кеммера.
   
— Я Арек из Эстре, — сказал он.
   
— А я Терем из Стока, — сказал другой.
   
Эстравен засмеялся, потому что был еще слаб, и сказал:
   
— Ты теплом вдохнул в меня жизнь, чтобы убить меня, Стоквен?
   
Другой сказал:
   
— Нет.
   
Он протянул руку и прикоснулся к кисти Эстравена, словно желая убедиться, что холод покинул его тело. И хотя Эстравен уже день или два, как вышел из своего кеммера, от этого прикосновения он почувствовал, что огонь начинает разгораться и в нем. Так они сидели некоторое время молча, лишь соприкасаясь руками.
   
— Они такие же, как у тебя, — сказал Стоквен и приложил свои ладони к ладоням Эстравена, показывая ему: их руки походили друг на друга и по форме, и по величине, палец к пальцу, словно то были ладони одного человека, сложившего их воедино.
   
— Я никогда раньше не видел тебя, — сказал Стоквен. — Мы же смертельные враги. — Поднявшись, он поправил огонь в камине и снова сел рядом с Эстравеном.
   
— Мы смертельные враги, — сказал Эстравен. — Я хотел бы принести обет кеммеринга с тобой.
   
— И я с тобой, — сказал другой. Они принесли друг другу клятву кеммеринга, и теперь в Земле Керма этот обет верности не мог быть ни нарушен, ни изменен. Эту ночь и последовавший день и еще одну ночь они провели в хижине в лесу над замерзшим озером. На следующее утро группа людей из Стока пришла в хижину. Один из них знал по виду молодого Эстравена. Он не сказал ни слова, никого не предупредил, а просто вытащил свой нож и на глазах Стоквена поразил Эстравена в горло и грудь, и юноша, обливаясь кровью, мертвым рухнул на золу остывшего очага.
   
— Он был наследником Эстре, — сказал убийца.
   
— Положи его на свои сани, — сказал Стоквен, — и доставь его в Эстре для похорон.
   
Сам он вернулся обратно в Сток. Его люди положили тело Эстравена на сани, но оставили его в чаще леса на съедение диким зверям и той же ночью вернулись в Сток. Терем, стоя рядом со своим отцом по плоти, Лордом Хариш рем ир Стоквеном, спросил у людей:
   
— Сделали ли вы все, как я приказал?
   
Они ответили:
   
— Да. Терем сказал:
   
— Вы лжете, потому что живыми вы бы не вернулись из Эстре. Эти люди не исполнили моего приказа и солгали, чтобы скрыть свое неповиновение, я требую их наказания.
   
Лорд Хариш одобрил его, и эти люди были объявлены вне закона и изгнаны из своих Очагов.
   
Вскоре после этого Терем оставил свой Домен, сказав, что он хочет на какое-то время поселиться в Крепости Ротхерер, и пока не прошел год, он не возвращался в Сток.
   
А тем временем в Домене Эстре искали Арека по горам и долинам и наконец похоронили его в сердцах своих, и горькая печаль по нему стояла все лето и всю осень, потому что он был единственным сыном от плоти лорда. Но в конце месяца Терна, когда зима тяжелым покровом легла на землю, человек на лыжах спустился со склона и протянул стражнику у ворот Эстре сверток, закутанный в меха:
   
— Это Терем, сын сына Эстре.
   
И как камень, падающий в воду, он улетел вниз по склону, прежде чем кому-то пришла в голову мысль остановить его.
   
В мехах, плача, лежал новорожденный ребенок. Его принесли к Лорду Сорве и передали слова незнакомца, и старый лорд, полный печали, увидел в ребенке своего потерянного сына Арека. Он приказал, чтобы ребенка приняли и воспитывали у Внутреннего Очага и что он будет зваться Теремом, хотя в клане Эстре такого имени не было.
   
Ребенок рос обаятельным, сильным и красивым, он был сумрачен от природы и молчалив, и все видели в нем сходство с исчезнувшим Ареком. Когда он стал взрослым, Лорд Сорве по обычаю древних веков назвал его наследником Эстре. Это вызвало мрачную обиду в сердце сына Лорда Сорве от кеммеринга, гордившегося своим первородством и долго ждавшего права на имения лорда. В месяце Иррем, когда Терем охотился на пушного зверя, устроили засаду на юношу. Но он был вооружен и врасплох застать его не удалось. В густом тумане оттепели, который лег на Льдистое озеро, он застрелил двух своих братьев по Очагу, а третьего, с которым схватился на ножах, убил в схватке, хотя и сам получил глубокие раны в шею и в грудь. Трупы его братьев лежали у его ног, плыл туман и надвигалась ночь. Из ран лилась кровь, он чувствовал слабость и тошноту и решил добраться до деревушки Эбос, чтобы попросить о помощи, но в наступившей темноте сбился с дороги и вышел из леса на восточном берегу озера. Увидев тут одинокую хижину, он вошел в нее и, слишком слабый, чтобы разжечь огонь в очаге, упал на его холодные камни и лежал так, пока его раны не перестали кровоточить.
   
Из ночи вышел человек, и он был один. Он остановился в дверях и стоял молча, глядя на юношу, который в крови лежал у очага. Затем, торопливо войдя в хижину, он сделал ему ложе из мехов, которые снял со стен, разжег огонь, обмыл и перевязал раны Терема. Когда он увидел, что молодой человек смотрит на него, он сказал:
   
— Я Терем из Стока.
   
— А я Терем из Эстре.
   
И между ними упало молчание. Наконец молодой человек улыбнулся и сказал:
   
— Ты перевязал мне раны, чтобы убить меня, Стоквен?
   
— Нет, — сказал другой. Эстравен спросил:
   
— Как получилось, что ты, Лорд Стока, оказался здесь в отдаленных землях один?
   
— Я часто прихожу сюда, — ответил Стоквен.
   
Он пощупал пульс юноши и притронулся к его руке, чтобы убедиться, нет ли у него лихорадки, и на мгновение приложил свою ладонь к ладони Эстравена, и их руки совпали палец к пальцу, словно две руки одного человека.
   
— Мы смертельные враги, — сказал Стоквен.
   
— Мы смертельные враги, — ответил Эстравен. — И все же я никогда раньше не видел тебя.
   
Стоквен отвернулся от него, скрывая свое лицо.
   
— Когда-то, давным-давно, я видел тебя, — сказал он. — И я хотел бы, чтобы был мир между нашими домами.
   
Эстравен сказал:
   
— Я могу дать тебе обет, что буду блюсти мир.
   
Они принесли друг другу обеты и больше не разговаривали, и раненый уснул. Утром Стоквена уже не было, но пришли люди из деревни Эбос и отнесли Эстравена домой в Эстре. И отныне здесь никто не осмеливался протестовать против воли старого лорда, справедливость которой была ясно написана кровавыми письменами трех трупов на льду озера. И когда Сорве умер, Терем стал Лордом Эстре. Не прошло и года, как он положил конец старой ссоре, уступив половину спорных земель Домену Стока. Из-за этого и из-за того, что он убил трех своих братьев по Очагу, его стали называть Эстравен-Предатель. Тем не менее, его имя Терем по-прежнему носили дети этого Домена.
  
  
   
    
10. БЕСЕДЫ В МИШНОРЕ
   
   
На следующее утро, когда я, припозднившись, кончал завтрак, сервированный в гостиной отведенных мне апартаментов Шуссгиса, внутренний телефон издал вежливый писк. Когда я поднял трубку, говоривший сказал на кархидском:
   
— Здесь Терем Харт. Могу ли я подняться к вам?
   
— Прошу вас.
   
Я был рад, что мне представлялась возможность разом покончить с этой ситуацией. Было ясно, что никаких нормальных отношений между Эстравеном и мною существовать не может. Даже учитывая, что его позор и изгнание в какой-то мере были из-за меня, я не мог нести за них ответственность, и не чувствовал вины, которую мог бы внятно объяснить; ни его поступки, ни мотивы его действий не были для меня ясны в Эренранге, и я не мог ему доверять. Я надеялся, что он не имеет ничего общего с теми представителями Орготы, которые приняли меня. Его присутствие могло привести только к осложнениям и трудностям.
   
Мои помещения ему показал один из многих обитателей дома. Я сказал, что он может расположиться в одном из больших удобных кресел, и предложил ему утреннего эля. Он отказался. Держался он непринужденно — он давно уже расстался со стеснительностью, если она вообще была ему свойственна — но в нем чувствовалась определенная напряженность: словно он чего-то ждал от меня.
   
— Первый настоящий снег, — сказал он, перехватив мой взгляд на тяжелые глухие шторы. — Вы еще не выглядывали наружу?
   
Сделав это, я увидел, как ветерок гонит по улице легкие покровы снега, заметает побелевшие крыши: за ночь выпало два или три дюйма. Стоял день Одархад, месяца Гора, 17-й день первого месяца осени.
   
— Как рано, — сказал я, отворачиваясь от окна.
   
— Говорят, что в этом году будет суровая зима.
   
Я оставил штору отдернутой. Слабый утренний свет снаружи падал на его смуглое лицо. Он казался старше. С тех пор, когда мы в последний раз встречались с ним у его камина в Угловом Красном Здании во Дворце Эренранга, ему пришлось пережить тяжелые времена.
   
— Вот то, ради чего я просил вас о встрече, — сказал я, вручая ему завернутый в кожу пакет с деньгами, который заблаговременно положил в ящик стола, услышав его звонок.
   
Взяв их, он серьезно поблагодарил меня. Я не садился. Через несколько секунд, по-прежнему держа в руках пакет с деньгами, он встал.
   
Во мне несколько зашевелилась совесть, но я не поддался ее зову. Я не хотел способствовать тому, чтобы он еще раз навещал меня. К сожалению, положение было довольно унизительно для него.
   
Он в упор посмотрел на меня. Конечно, он был ниже меня ростом, коротконог и ширококостен, и даже многие женщины моей расы были выше его. И тем не менее, когда он смотрел на меня, мне не казалось, что смотрит на меня снизу вверх. Я отвел глаза. С рассеянным интересом я изучал радио, стоявшее на столе.
   
— Здесь трудно поверить во все, что доводится слышать по этому радио, — вежливо сказал он. — И мне кажется, что здесь в Мишноре вы испытываете определенную нужду в информации и советах.
   
— Похоже, что здесь более чем достаточно людей, которые готовы предоставить мне их.
   
— И количество их внушает вам доверие, не так ли? Десяти можно доверять больше, чем одному. Простите меня, я не должен был бы пользоваться кархидским, я забылся. — Он перешел на орготский. — Изгнанник не имеет права пользоваться своим родным языком; он горек в его устах. И я думаю, что этот язык больше подходит предателю; он застревает в зубах, как сахарный сироп. Мистер Ай, у меня есть право поблагодарить вас. Вы сделали хорошее дело и для меня, и для моего старинного друга и кеммеринга Аше Форета, и я пользуюсь этим правом от его имени и от своего. Моя благодарность примет форму совета. — Он остановился; я ничего не сказал. Я никогда ранее не видел, чтобы он прибегал к такой грубоватой явной любезности и не представлял, что она должна означать. Он продолжил, — Здесь в Мишноре вы попадете в ситуацию, с которой вам не приходилось сталкиваться в Эренранге. Они никогда не признаются вам в этом. Вы орудие в руках одной из фракций. Я бы посоветовал вам быть поосторожнее, когда она будет использовать вас. Я бы посоветовал вам выяснить, что представляет собой враждебная фракция, кто в нее входит и никогда не позволять им использовать вас, потому что ничего хорошего из этого не получится.
   
Он остановился. Я ожидал, что он добавит что-то более определенное, но он сказал: — Прощайте, мистер Ай, — повернулся и вышел.
   
Я стоял, оцепенев. Этот человек произвел на меня впечатление, как от удара током — ничего, вроде бы, не произошло, а вы не знаете, что поразило вас.
   
Ему удалось испортить то настроение мирного покоя и расслабления, в котором я вкушал свой завтрак. Подойдя к узкой щели окна, я выглянул наружу. Снег стал падать реже. Он был прекрасен, спускаясь крупными хлопьями и снежинками, напоминавшими опадавшие лепестки вишен в саду у меня дома, когда весенний ветер гуляет по зеленым холмам Борланда, где я родился: на Земле, на теплой Земле, где деревья расцветают по весне. Меня охватила томительная тоска по родине, и я совершенно потерял душевное равновесие. Два года я уже провел на этой проклятой планете, и не успела еще кончиться осень, как начинается третья моя зима — месяцы и месяцы невыносимого холода, слякоти, льда, дождей, снега, холода снаружи, холода внутри, пронизывающего до костей и до мозга костей. И все это время я совершенно один, странный и непонятный чужак, и нет вокруг меня ни одной души, которой я мог бы довериться. Бедный Дженли, а не заплакать ли тебе? Я видел, как внизу Эстравен вышел из дома — темная, наклонившаяся вперед фигура, идущая сквозь падающий снег. Он оглянулся, подтягивая пояс своего плаща — куртки под ним у него не было. Он пошел вниз по улице, двигаясь с упрямой и странной грацией, и в эту минуту мне показалось, что он единственное поистине живое существо в Мишноре.
   
Я вернулся в теплоту комнаты. В ней было душно, и комфорт ее был глуп и неуклюж — жаровня, низкие кресла, кровать, заваленная мехами, одеяла, драпировки.
   
Накинув зимний плащ, я вышел прогуляться — в неуютную погоду в неуютном мире.
   
Сегодня у меня был ленч с Сотрапезниками Обсле и Джегеем и другими, которых я встретил прошлым вечером, кроме того, меня представляли тем, кого я не знал. Закуска была, как обычно, подана на буфете, и ели мы все стоя, быть может, для того, чтобы никому не казалось, что он провел весь день, сидя за столом. Впрочем, на этой официальной встрече на такой случай было подготовлено несколько мест за столом, и на огромном буфете стояло восемнадцать или двадцать холодных и горячих блюд. Стоя где-то сбоку, еще до того, как было нарушено табу на деловые разговоры, Обсле, ставя свое блюдо с огромными яйцами всмятку, заметил меня.
   
— Вы знаете, парень по имени Мерсен — шпион Эренранга, а Гаум, что находится здесь, явный агент Сарфа.
   
Он был как всегда словоохотлив, расхохотался в ответ на мою смущенную реплику и занялся сушеной рыбой.
   
Я не имел представления, что такое Сарф.
   
Когда все стали рассаживаться, вошел молодой человек и заговорил с хозяином, Джегеем, который повернулся к нам.
   
— Новости из Кархида, — сказал он. — Король Аргавен разродился сегодня утром, но ребенок через час умер.
   
Наступила пауза, сменившаяся гулом голосов, а затем человек по имени Гаум засмеялся и поднял свою пивную кружку.
   
— Да живут и здравствуют все Короли Кархида! — закричал он.
   
Некоторые присоединились к его тосту, но многие воздержались. — Во имя Меше, смеяться над смертью ребенка, — скривив лицо от отвращения, сказал толстый пожилой человек в пурпурном, сидящий рядом со мной, бриджи плотно облегали его ноги.
   
Дискуссия переключилась на тему, что теперь сын Аргавена от кеммеринга может стать его наследником, ибо ему уже за сорок, детей у него, скорее всего, больше не будет. Некоторые считали, что регентство сразу же кончится, другие сомневались в этом.
   
— Что вы думаете об этом, мистер Ай? — спросил меня некто Мерсен, которого Обсле назвал кархидским агентом, это означало, что он был одним из людей Тибе. — Вы же только что из Эренранга, что там говорят относительно слухов, будто Аргавен фактически без оповещения отрекся от престола, передав правление своему кузену?
   
— Да, до меня доходили такие слухи.
   
— И вы считаете, что под ними есть какие-то основания?
   
— Представления не имею, — сказал я, и в эту минуту хозяин прервал нас репликой о погоде, потому что собравшиеся приступили к еде.
   
После того как слуги убрали пустые тарелки и горы объедков с буфета, мы расселись вокруг круглого стола, и перед каждым стоял бокал с жидким огнем, который они, подобно большинству мужчин, называли водой жизни, и мне стали задавать вопросы.
   
После исследований, которыми меня мучили в Эренранге врачи и физики, мне не приходилось сидеть лицом к лицу с группой людей, которые хотели бы, чтобы я отвечал на их вопросы. Некоторые кархидцы, особенно фермеры и рыбаки, с которыми я провел первые месяцы, удовлетворяли свое любопытство — которое было довольно настойчивым — просто спрашивая меня. Здесь же говорили уклончиво, смутно, замыкаясь в себе. Им не нравился обмен вопросами и ответами. Я вспомнил о Крепости Азерхорд, где Фейкс Ткач дал мне убедительный ответ… Даже специалисты знают, что вопросы в силу ясных психологических причин не должны переходить определенной границы, особенно в области деятельности желез внутренней секреции и обмена веществ, чем я сильнее всего отличался от геттенианских норм. Например, меня никогда не спрашивали, как постоянная половая принадлежность, свойственная моей расе, сказывается на социальных институтах, как мы чувствуем себя в состоянии «постоянного кеммера». Они слушали, когда я рассказывал им; психологи слушали, когда я объяснял им сущность мысленного общения, но никто из них не позволял себе задавать самые главные вопросы, чтобы составить себе ясную картину об обществе Терры или Эйкумены — кроме, впрочем, Эстравена.
   
Здесь же они не были столь связаны обязанностью соблюдать чей-то престиж или блюсти гордость и чувствовалось, что вопросы не оскорбляют ни спрашивающего, ни отвечающего. Тем не менее, скоро я убедился, что спрашивающие полны желания уличить меня или поймать на обмане. Это на минуту выбило меня из колеи. Конечно, я встречался с недоверием в Кархиде, но очень редко с явным желанием быть недоверчивым. Тибе продемонстрировал мне подготовленный спектакль на тему «Я-знаю-что-имею-дело-с-обманом» в день парада в Эренранге, но теперь-то я знал, что то была часть интриги, чтобы дискредитировать Эстравена, и я догадывался, что, в сущности, Тибе верил мне. Он, кроме того, видел мой корабль, небольшой космический бот, который спустил меня на планету; он имел свободный доступ к сообщениям инженеров, изучавших мой корабль и ансибл. Никто из здешних Обитателей Орготы не видел моего корабля. Я мог показать им ансибл, но сомневаюсь, чтобы их убедила эта Чужая Штука, поскольку у них не было достаточно знаний, чтобы, убедившись в ее подлинности, не принимать ее за обман. Старый Закон о Культурном Эмбарго не позволял мне представить на этом этапе убедительные и доступные для анализа искусственные образования, и поэтому у меня ничего не было, кроме моего корабля, ансибла, подбора слайдов в ящичке, несомненной странности моего тела и моего образа мышления. Слайды пошли вокруг стола, и их рассматривали с тем невозмутимым выражением, с которым вы смотрите на фотографии членов чужой семьи. Вопросы продолжались. Что представляет собой Эйкумена, — спросил Обсле, — мир, лигу миров, какое-то место или правительство?
   
— Ни то, ни другое, ни третье. Эйкумена — это наше слово, земное слово, обычно ее называют Семья, на кархидском это звучит, как Очаг. Я не уверен, как это будет звучать по-орготски, я еще не так хорошо знаю ваш язык. Думаю, что не Сотрапезность, хотя есть несомненное сходство между Правительством Сотрапезности и Эйкуменой. Но в сущности Эйкумена — не правительство. Она представляет собой попытку отделить мистику от политики, и на этом пути, конечно, большей частью могут быть неудачи, но они принесли куда больше пользы человечеству, чем успехи предшественников. Создано общество, которое хотя бы потенциально обладает культурой. Это форма образования, в определенном аспекте это что-то вроде очень большой школы — в самом деле очень большой. Поводы для связи и сотрудничества лежат в сути этого образования, и в другом аспекте она представляет собой лигу союзов или миров, создавших некоторое подобие централизованной организации. В этом плане я и представляю Лигу. Жизнью Эйкумены как политического единства управляет сотрудничество, а не законы. Они тут не требуются, решения вырабатываются на основе советов и договоров, а не уговорами и командами. Как экономическое сообщество, оно очень активно, расширяя свои межпланетные связи и поддерживая баланс торговли в сообществе восьмидесяти трех миров. Восьмидесяти четырех, чтобы быть точным, если Геттен войдет в Эйкумену…
   
— Что вы имеете в виду, говоря, что законы не оказывают давления? — сказал Слоси.
   
— Не существует ни одного общего закона. Государства — члены Эйкумены подчиняются своим собственным законам; когда же они сталкиваются с проблемами Эйкумены, то начинается выработка законных или этических соглашений на основе выбора или сравнивания. Если в Эйкумене, как эксперименте по созданию сверхорганизма, начнутся неполадки, это может привести к организации сил по поддержанию мира, полиции и так далее. Но пока в этом нет нужды. Все основные миры вышли из разрушительной эры пару веков тому назад, они вернули к жизни забытые идеи и потерянные замыслы, они снова научились разговаривать друг с другом… — как мог я объяснить, что значат Века Вражды и их последствия людям, в языке которых даже не было слова для обозначения войны?
   
— Это просто потрясающе, мистер Ай, — сказал хозяин, Сотрапезник Джегей, изящный подвижный человек с внимательными добрыми глазами. — Но я не могу понять, что они хотят от нас. Иными словами, какую пользу могут получить от нас остальные восемьдесят три мира? Которые, насколько я понимаю, очень интеллектуальные миры, поскольку у нас нет Межзвездных Кораблей и тому подобного, что есть у них.
   
— Никто из нас этого не понимал, пока не появились представители Хайна и сетиане. Некоторые понятия вообще не употреблялись, пока Эйкумена не создала правила, которые, как мне кажется, вы называете Открытой Торговлей. — Это вызвало всеобщий смех, потому что именно так называлась партия или фракция Джегея, которая существовала помимо Сотрапезности. — Открытая Торговля — это именно то, чего я пытаюсь тут добиться. Торговля, конечно, не только товарами, но и знаниями, технологией, идеями, философией, искусством, медициной, наукой, теориями… Я сомневаюсь, чтобы Геттен мог организовать широкий взаимный обмен с другими мирами. Мы находимся на расстоянии семнадцати световых лет от ближайшего мира Эйкумены, от Оллула, планеты-звезды, которую вы называете Асиомсе, самая дальняя находится в двухстах пятидесяти световых годах, и вам даже не видна ее звезда. При помощи ансибла вы можете говорить со всеми этими мирами, словно по радио с соседним городом. Но я сомневаюсь, что вам когда-нибудь удастся встретить людей с этих миров… Тот вид торговли, о котором я говорю, может быть очень выгоден, но он представляет собой, скорее, обмен сообщениями, чем транспортировку грузов. И моя задача здесь состоит в том, чтобы выяснить, готовы ли вы вступить в общение с остальным человечеством?
   
— «Вы», — повторил Слоси, наклоняясь ко мне и настойчиво глядя на меня. — Вы имеете в виду только Оргорейн? Или весь Геттен целиком?
   
Я помедлил с ответом, потому что столкнулся с вопросом, которого не ожидал.
   
— Здесь и сейчас я говорю об Оргорейне. Но соглашение не может носить исключительный, предпочтительный характер. Если Сит или Кархид захотят присоединиться к Эйкумене, они смогут это сделать. Каждый раз это вопрос индивидуального выбора. Затем выбор пути в высшей степени зависит от самого Геттена; возможно, что различные регионы или народы придут к тому, что организуют у себя представительства, которые будут координаторами на всей планете, поддерживая связи с другими планетами. Чем скорее начнется этот процесс, тем больше будет сэкономлено времени и денег, поскольку все расходы будут делиться на всех. Например, если вы решите приобрести Межзвездный Корабль.
   
— Клянусь Молоком Меше! — воскликнул толстый Хамери, сидящий рядом со мной. — Вы хотите, чтобы мы полетели в Пустоту? Уф! — Последние слова он произнес с веселым отвращением, взвизгнув, как аккордеон.
   
— А где ваш корабль, мистер Ай? — спросил Гаум. Он задал вопрос мягким голосом, слегка улыбаясь, с подчеркнутой вежливостью, на которую все должны были обратить внимание. По всем меркам и стандартам он отличался исключительной красотой, и я не мог отвести глаз от него, отвечая и в то же время думая, что же такое Сарф.
   
— Тайн в этом нет. Об этом достаточно много говорилось по кархидскому радио. Корабль, который доставил меня на остров Хорден, сейчас находится в Королевских Механических Мастерских в Школе Искусств, во всяком случае, большая его часть; я думаю, что после изучения самые разные специалисты получат массу разнообразных знаний.
   
— Ракета? — спросил Хамери, потому что я употребил орготский термин для обозначения такого вида транспорта.
   
— Так кратко можно передать способ, которым движется и совершает посадку мой корабль.
   
Хамери еще раз взвизгнул. Спокойно улыбаясь, Гаум спросил:
   
— Значит, у вас нет желания вернуться… ну, туда, откуда вы прибыли?
   
— Я могу переговорить с Оллулом по ансиблу и попросить их выслать корабль типа НАФАЛ, чтобы взять меня на борт. Он будет тут через семнадцать лет. Или я могу связаться с Межзвездным Кораблем, который доставил меня в вашу систему. Он вращается на орбите вокруг вашего солнца. Он может быть здесь через несколько дней.
   
Впечатление, которое я произвел этими словами, было видно и слышно, и даже Гаум не мог скрыть своего изумления. Наступило всеобщее смущение. Это был тот главный факт, который я скрывал на Кархиде от всех, даже от Эстравена. Если бы, как стало мне понятно, в Орготе ограничились лишь теми известиями обо мне, которые Кархид счел нужным им сообщить, больших сюрпризов они не ждали. Но это было не так. Они были поражены.
   
— И где этот корабль, сэр? — переспросил Джегей.
   
— Вращается вокруг вашего солнца, где-то между Геттеном и Кухурном.
   
— Каким образом вы очутились на планете?
   
— Ракетой, — сказал старый Хамери.
   
— Совершенно верно. Межзвездные Корабли не садятся на обитаемых планетах, пока не установлена связь или не достигнуто соглашение. Поэтому я спустился в небольшом ракетном боте, совершив посадку на острове Хорден.
   
— И вы можете связаться с… с большим кораблем при помощи обыкновенного радио, мистер Ай? — На этот раз говорил Обсле.
   
— Да. — Я обошел молчанием упоминание о моем маленьком спутнике связи, который я запустил на орбиту из ракеты; я не хотел создавать впечатление, что их небо забито моими устройствами. — Такая связь потребует очень мощного передатчика, но у вас их хватает.
   
— Значит, мы можем связаться по радио с вашим кораблем?
   
— Да, если вы подадите соответствующий сигнал. Люди на борту находятся в состоянии, которое мы называем «стасисом», а вы могли бы назвать его «гибернацией», то есть, они не теряют времени своих жизней, пока вращаются на орбите, дожидаясь, пока я справлюсь тут с делами. Соответствующий сигнал, поданный на обусловленной волне, приведет в действие устройства, которые выведут их из стасиса, после этого они свяжутся со мной по радио или по ансиблу, используя Оллул как передающую станцию. Кто-то робко спросил:
   
— И сколько их там?
   
— Одиннадцать.
   
Раздался легкий вздох облегчения и смех. Напряжение несколько спало.
   
— А что, если вы так и не подадите им сигнала? — спросил Обсле.
   
— Тогда через четыре года они автоматически выйдут из стасиса.
   
— И тогда они явятся сюда за вами?
   
— Лишь только, если они что-то услышат от меня. Им придется проконсультироваться по ансиблу со Столпами на Оллуле и на Хайне. Скорее всего, они сделают еще одну попытку — отправят другого Посланца. Второй Посланец нередко быстрее добивается успеха, чем Первый. Ему приходится меньше объяснять, и люди охотнее верят ему…
   
Обсле усмехнулся. Большинство остальных сидели задумчивые и настороженные. Гаум еле заметно кивнул мне, словно одобряя ту быстроту, с которой я отвечал: то был кивок конспиратора. Слоси сидел, невидящим взглядом уставясь куда-то в пустоту, а затем резко повернулся ко мне.
   
— Почему, — сказал он, — мистер Посланец, за те два года, что вы провели в Кархиде, вы никогда не говорили о другом корабле на орбите?
   
— Откуда вы знаете, что он не говорил? — улыбаясь, спросил Гаум.
   
— Черт возьми, мы отлично знаем, что он не упоминал о нем, — сказал Джегей, тоже улыбаясь.
   
— Да, я не говорил, — сказал я. — И вот почему. Сообщение об этом корабле, ждущем меня, могло вызвать тревогу. Я думаю, большинство из вас должны понять меня. В Кархиде мне никогда не удавалось достичь такой степени откровенности, которая позволила бы мне взять на себя риск рассказать об этом корабле. Здесь чувствуется, что вы долго обдумывали эту встречу со мной; вы согласны все вместе выслушать все, что я скажу вам, вами не правит страх. Я пошел на этот риск, потому что подумал, что подошло время, и Оргорейн — самое подходящее место, где я могу говорить все.
   
— Вы правы, мистер Ай, вы правы, — вскинулся Слоси. — Не пройдет месяца, как вы пошлете сигнал кораблю, и он встретит самый теплый прием в Оргорейне, как явный знак и символ новой эпохи. И тот, кто сегодня ничего не видит, широко откроет глаза!
   
Он продолжал в том же духе вплоть до самого обеда, который был подан, когда мы расселись. Мы ели, пили и когда стали расходиться по домам, я был еле жив, но испытывал удовольствие от мысли, что как бы там ни было, дело сделано. Конечно, мне пришлось столкнуться и с недоверием и с сопротивлением. Слоси хотел сделать из меня объект новой религии. Гаум хотел представить меня обманщиком. Мерсен, стараясь доказать, что он не кархидский агент, лез из кожи вон, утверждая, что таковым являюсь я. Но Обсле, Джегей и некоторые другие продемонстрировали высший уровень понимания. Они выразили желание связаться со Столпами, чтобы корабль НАФАЛ опустился на землю Орготы, и это должно было убедить или заставить Сотрапезность Оргорейна присоединиться к Эйкумене. Они верили, что таким образом Оргорейн одержит последнюю и самую большую победу над престижем Кархида, и что Сотрапезники, которые способствовали ей, обретут соответствующий престиж и власть в их правительстве. Фракция Открытой Торговли, представлявшая меньшинство в сообществе Тридцати Трех, противостояла продолжению спора из-за Долины Синотт и в целом представляла консервативную, не агрессивную и не националистическую политику. Им давно уже не удавалось взять в свои руки рычаги власти, и они прикидывали, что смогут вернуться к управлению, даже учитывая определенный риск, если пойдут по дороге, которую я им предлагал. Дальше этого они ничего не видели; они не понимали, что моя миссия обращена ко всем и не имеет конца, и в этом ее смысл. Лишь двинувшись по этому пути, они начнут понимать, куда он их ведет. Но если они и были недальновидны, то, по крайней мере, реалистически смотрели на положение дел.
   
Обсле, убеждавший остальных, сказал:
   
— Пусть Кархид боится той мощи, которую этот союз может дать нам — и вспомните, что Кархид всегда боится новых путей и новых идей — поэтому он всегда тащится позади, где ему и суждено оставаться. В противном случае правительству Эренранга придется собрать все свое мужество и просить у нас права присоединиться к нам, но им будет отведено подчиненное место. В таком случае шифтгреттор Кархида претерпит унижение, в таком случае нам обеспечено место у руля. Если у нас хватит мудрости принять такое решение, наше преимущество будет обеспечено навеки! — И затем, повернувшись ко мне; — Но Эйкумена должна будет помочь нам, мистер Ай. Мы хотим показать нашим людям гораздо больше, чем вы, уже достаточно известный в Эренранге.
   
— Я понимаю, Сотрапезник. Вы хотите получить хорошее убедительное свидетельство, и я могу предложить вам такое. Но я не могу заставить корабль опуститься, пока не будет обеспечена его безопасность и достаточно недвусмысленно выражено ваше согласие на объединение. Мне нужен договор и гарантия вашего правительства, которое, насколько я понимаю, должно дать полное собрание Сотрапезников — и оно должно быть публично объявлено.
   
Обсле помрачнел, но сказал:
   
— Совершенно справедливо.
   
Направляясь домой вместе с Шуссгисом, который не внес в дело ничего, кроме веселого хохота, я спросил:
   
— Мистер Шуссгис, что представляет собой Сарф?
   
— Одно из Постоянных Бюро Администрации Внутренних дел. Следит за правильностью выдачи документов, предупреждая фальшивки, за необъявленными передвижениями, переходами с работы на работу, подделками и тому подобными вещами — словом, ерунда. Слово «сарф» на примитивном орготском и обозначает это понятие — ерунда, чушь.
   
— Значит, Инспектора являются агентами Сарфа?
   
— Ну, лишь некоторые.
   
— То есть, и полиция в определенной мере находится под его влиянием? — задал я осторожный вопрос и незамедлительно получил вежливый ответ.
   
— Думаю, что да. Поскольку я сам принадлежу к Администрации Внешних сношений, я не могу, конечно, быть в курсе дел всех учреждений, тем более Внутренних дел.
   
— Их деятельность, в самом деле, сложна. Достаточно взять, например, то, что занимается водами, не так ли? — Таким образом я ушел от темы о Сарфе. Тот факт, что Шуссгис не хотел говорить на эту тему, могло ничего не значить для человека с Хайна или, скажем, счастливого Чиффора, но я был рожден на Земле. Оказывается, не так плохо иметь предков, которым приходилось иметь дело с преступлениями. Дедушка-поджигатель может завещать своим потомкам нос, который остро чувствует запах дыма.
   
Было просто удивительно и забавно, что здесь, на Геттене, существовали правительства, столь напоминающие те, что были в древней истории Терры: и монархии, и мощно расплодившаяся бюрократия. Новое развитие событий было тоже любопытно, но оно радовало меня куда меньше. Странно, что в менее примитивном обществе звучали куда более зловещие нотки.
   
Значит, Гаум, который пытался сделать из меня лжеца, был агентом секретной полиции Оргорейна. Знал ли он, что Обсле было известно об этой его роли? Вне всякого сомнения. Был ли он в таком случае агентом-провокатором? Работал ли он против фракции Обсле или на нее? Какие фракции, не входящие в Правительство Тридцати Трех, контролировались сейчас или в прошлом Сарфом? Мне хотелось бы ясно представлять себе обстановку, но добиться этого было нелегко. Моя линия поведения, которая еще недавно представлялась прямой и ясной, вдруг стала обрастать какими-то сложностями и тайнами, как это было недавно в Эренранге. Все шло как нельзя лучше, вспоминал я, пока прошлым вечером Эстравен, как тень, не появился на моем пути.
   
— Какое положение Лорд Эстравен занимает здесь, в Мишноре? — спросил я у Шуссгиса, который отвалившись в угол сиденья неторопливо двигавшейся машины, казалось, уже подремывал.
   
— Эстравен? Здесь он называет себя Хартом. У нас нет титулов в Оргорейне, мы расстались с ними с началом Новой Эпохи. Насколько я понимаю, он зависит от Сотрапезника Джегея.
   
— Он там живет?
   
— Уверен, что да.
   
Я уже был готов сказать о том, что мне казалось странным — прошлым вечером он был у Слоси, а сегодня у Джегея я его не видел, когда мне стало ясно, что в свете нашего краткого утреннего разговора это не так уж и странно. Но мысль, что он подчеркнуто держится в стороне, заставила меня смутиться.
   
— Они нашли его, — сказал Шуссгис, поудобнее размещая свои толстые бедра на мягком сиденье, — где-то в южной стороне, на клеевой фабрике или в рыбном холодильнике, словом, в каком-то подобном заведении и помогли ему вылезти из этой клоаки. Некоторые из компании Открытой Торговли, я имею в виду. Конечно, он был полезен им, когда был в кьоремми и премьер-министром, поэтому они и помогли ему сейчас. Как я предполагаю, сделали они это, главным образом, чтобы досадить Мерсену. Ха-ха! Мерсен — шпион Тибе, и он думает, что никто этого не знает, хотя всем это известно, и он не может выносить вида Харта — думает, он или предатель или двойной агент, и не знает, кто Харт на самом деле и в то же время не может рисковать своим шифтгреттором, разузнавая. Ха-ха!
   
— А что вы сами думаете о Харте?
   
— Он предатель, мистер Ай. Все просто и ясно. Предал интересы своей стороны в Долине Синотт, надеясь остановить Тибе на пути к власти, но сделал это недостаточно умно. Здесь ему досталось куда худшее наказание, чем изгнание. Клянусь грудями Меше! Если вы играете против своей собственной команды, вы проигрываете всю партию. Нельзя не видеть, что у таких типов нет ни капли патриотизма, а только самолюбование. Хотя, мне кажется, Харта не очень беспокоит, что он собой сегодня представляет, так как он тщательно уклоняется от всякой власти. Надо признать, что за пять месяцев здесь он не принес никакого вреда.
   
— Не так плохо.
   
— Вы тоже не доверяете ему, а?
   
— Тоже.
   
— Я рад слышать эти слова, мистер Ай. Я не понимаю, почему Обсле и Джегей возятся с этим типом. Он завзятый предатель, который заботится только о своей выгоде и пока держится на ногах, он пытается вскочить в ваши сани. Так я это понимаю. Не думаю, что дал бы ему хоть прикоснуться к постромкам, если бы он даже попросил меня об этом! — Шуссгис запыхтел и яростно замотал головой, словно усиливая свою точку зрения, а затем улыбнулся мне с выражением, с которым один добродетельный человек смотрит на другого.
   
Машина неторопливо двигалась по широким, хорошо освещенным улицам. Выпавший утром снег почти весь растаял, сохранившись только в сугробах, наметенных около сточных решеток, а теперь шел дождь, холодный маленький дождичек.
   
Огромные здания центра Мишнора, правительственные учреждения, школы, храмы Иомеша, казалось, расплывались в потоках дождя и в жидком свете высоких уличных фонарей. Углы прорисовывались нечетко, фасады плыли и размазывались. Что-то было жидкое, неопределенное в огромной грузной махине этого города, сложенного из монолитов, в этом монолитном государстве, в котором и часть и целое называлось одним именем. И Шуссгис, мой веселый жизнерадостный хозяин, грузный крепкий человек, избегающий острых углов и кромок — в нем тоже было что-то размытое, какая-то еле заметная нереальность.
   
Но еще тогда, в те дни, когда я в машине неторопливо ехал вдоль золотых полей Оргорейна, лишь начав свой успешный путь, который привел меня в святая святых Мишнора, я что-то потерял. Но что? Я чувствовал себя в одиночестве, отгороженным от всех. От холода я был избавлен. В моей комнате исправно хранилось тепло. Но ел я уже без удовольствия. Готовили в Орготе безвкусно, хотя в этом не было ничего страшного. Но почему люди, с которыми мне доводилось встречаться, были ли они здоровы или больны, тоже казались мне пресными? Да, среди них тоже встречались яркие личности — например, Обсле, Слоси, обаятельный и отталкивающий Гаум — и все же в каждом из них чего-то не хватало, какой-то существенной черточки, и они сами не могли этого признать. В них не было основательности.
   
Словно, подумал я, они не отбрасывали тени.
   
Подобное преувеличенное внимание к тем, с кем мне приходится иметь дело — существенная часть моей работы. Не будь у меня таких способностей, я не мог бы действовать, как Мобиль, и я прошел специальную тренировку на Хайне, где заслужил звание Предвещающего. Это свойство может быть описано как интуитивное ощущение моральной цельности, его трудно выразить в доступных терминах, скорее лишь метафорически. Я никогда не был выдающимся Предвещающим, и этим вечером, будучи очень усталым, я не доверял даже своей собственной интуиции. Оказавшись в своем помещении, я попытался избавиться от усталости под горячим душем. Но даже под ним я чувствовал неясное смущение, легкую растерянность, словно лившаяся на меня горячая вода тоже была чем-то нереальным и несуществующим, что нельзя было принимать во внимание.
  
  
   
    
11. МОНОЛОГИ В МИШНОРЕ
   
   
М И Ш Н О Р. ДЕНЬ СТРЕТ МЕСЯЦА САСМИ. Я не очень обнадеживаю себя, хотя ход событий не дает оснований для такой оценки. Обсле въедливо торгуется со своими соратниками Сотрапезниками, Джегей пускает в ход лесть и уговоры, Слоси вербует прозелитов, и их силы растут. Люди они незаурядные и крепко держат в руках свою фракцию. Только семеро из Тридцати Трех открыто поддерживают Открытую Торговлю, что же касается остальных, Обсле думает, что гарантирована поддержка еще десяти, которая обеспечит им большинство.
   
Один из них, похоже, проявляет искренний интерес к Посланцу: Итхепен из Района Айнайена, который интересовался моей миссией еще с тех пор, когда, работая на Сарф, он просматривал текст радиосообщений, поступавших из Эренранга. Кажется, он так и несет в памяти груз этих воспоминаний. Он сообщил Обсле, что Тридцать Три хотят послать приглашение Межзвездному Кораблю не только от имени своих сограждан, но в то же время и от Кархида, предложив Аргавену присовокупить и голос Кархида к этому приглашению. Благородный замысел, но обреченный на неудачу.
   
Люди Сарфа среди Тридцати Трех, конечно, будут противостоять любому соглашению, связанному с присутствием и миссией Посланца. Остальные, равнодушные и неповоротливые, которых Обсле старается перетянуть на свою сторону, как мне кажется, просто боятся Посланца, что весьма схоже с поведением Аргавена и большинства его двора; разница лишь в том, что Аргавен считал его сумасшедшим, как и он сам, а они считали его таким же лжецом, как и они сами. Они боялись стать на людях жертвой грандиозного обмана, который, возможно, был подкинут им Кархидом. Они объявят о приглашении, объявят публично, и что останется от их шифтгреттора, если Межзвездный Корабль не прибудет?
   
Дженли Ай в самом деле чрезмерно доверяет нам, возлагая на нас непомерную ответственность.
   
Но чувствуется, что сам он не видит этой непомерности.
   
Обсле и Джегей считают, что им удастся убедить большинство из Тридцати Трех довериться им. Я не могу понять, почему я не столь оптимистически смотрю на вещи, как они; может быть, потому, что мне не хочется, чтобы Оргорейн предстал более просвещенным, чем Кархид, взяв на себя риск выиграть приз и тем самым оставить Кархид в тени. Если зависть патриотична, она объявила о себе слишком поздно; знай я, что Тибе собирается изгнать меня, я приложил бы все силы, чтобы заставить Посланца уйти в Оргорейн и тут уж, в изгнании, я сделал бы все, чтобы помочь ему одержать победу.
   
Благодаря деньгам, которые он мне доставил от Аше, ныне я могу жить сам по себе. Я больше не хожу ни на какие банкеты, меня не видят на людях вместе с Обсле и другими, кто поддерживает Посланца, да и самого Посланца я уже не видел полмесяца после того, как на второй день после его прибытия мы с ним встретились в Мишноре.
   
Он вручил мне деньги Аше, как вручают плату наемному убийце. Редко когда меня охватывал такой гнев, и я сознательно оскорбил его. Он видел, что я разгневан, но я не уверен, понял ли он, что подвергся оскорблению, похоже, он принял мой совет, несмотря на форму, в которой я его преподнес, и когда мое возбуждение стихло, я понял это и обеспокоился. Возможно ли, что в Эренранге он искал моих советов, ломая себе голову, как сказать мне, что они ему нужны? Если так, то он может неправильно понять половину и вообще не понять остальное из того, что я говорил ему, сидя у камина во Дворце вечером после Церемонии Замкового Камня. У него есть свой шифтгреттор, и он достаточно серьезен и высок, хотя и отличается от нашего, и когда я думал, что должен вести себя с ним более открыто и откровенно, он, должно быть, считал, что я хитрю и скрываю что-то.
   
Его невежество кроется в упрямстве. И в высокомерии. Он невежествен по отношению к нам, а мы по отношению к нему. Он бесконечно чужд нам, а я, дурак, позволил моей тени упасть на тот свет, что он нам нес. Я кляну свое смертельное тщеславие. Я ухожу с его пути, ибо я ясно вижу, что он этого хочет. Он прав. Изгнанный кархидский предатель не должен пользоваться у него доверием.
   
В Орготе есть очень удобный закон, что каждая «единица» обязана иметь какое-то занятие. С Восьмого Часа и до полудня я работал на пластмассовой фабрике: стоял у машины, которая плавила куски пластика, делая из них прозрачные ящики. Я не знал, для чего они предназначались. К полудню, чувствуя, что подступает усталость, я начинал вспоминать старые науки, которые я изучал в Ротхерере. Я был рад убедиться, что не потерял способностей, вспоминая умение концентрировать силы или входить в транс; я по-прежнему мог застывать в раздумьях или ускорять ход мышления, хотя порой я чувствовал себя, как ребенок, который, ничего не зная, все начинает с нуля.
   
Ночью крепко подморозило, дул ветер, и капли дождя замерзали на лету. Весь вечер я непрестанно вспоминал Эстре, и звуки завывающего за окном ветра напоминали мне о дующих там ветрах. Я написал вечером длинное письмо сыну. Сидя над ним, я снова и снова ощущал присутствие Арека, и мне казалось, что, стоит мне повернуться, я увижу его. Зачем я набрасываю эти заметки? Чтобы их прочел мой сын? Думаю, что принесут они ему немного пользы. Скорее всего, пишу я их, чтобы говорить на своем собственном языке.
   
   
ДЕНЬ ХАРХАХАД МЕСЯЦА САСМИ. По-прежнему по радио нет упоминаний о Посланце, не говорится ни слова. Я думаю, видели ли вообще Дженли Ая в Оргорейне, несмотря на обилие телеаппаратов у правительства; ничего не делается открыто, ничего не говорится вслух. Машина для махинаций.
   
Тибе хочет научить Кархид, как нужно врать. Он усвоил это искусство от Оргорейна — отличная школа. Но я думаю, что нам еще достанутся хлопоты с этим искусством лжи, когда мы полностью освоим столь древнюю науку ходить вокруг и около правды, даже не искажая ее, а просто не касаясь истины.
   
Оргота совершила большой налет, перейдя Эй; они сожгли амбары в Текембере. Как раз то, что нужно Сарфу, чего хочет Тибе. Но чем это кончится?
   
Слоси, рассматривая заявления Посланца с точки зрения своего Иомешского мистицизма, считает, что появление Эйкумены свидетельствует о пришествии Царства Меше среди людей; он потерял представление о нашей цели.
   
— Мы должны прекратить это соперничество с Кархидом до того, как придет Новый Человек, — говорит он. — Мы должны очистить свою душу к его приходу. Мы должны отбросить мысли о шифтгретторе, забыть о мести и, не чувствуя зависти, объединиться все вместе в братство одного Очага.
   
Но как это сделать до их прихода? Как разорвать круг?
   
   
ДЕНЬ ДЖИУРНИ МЕСЯЦА САСМИ. Слоси возглавил комитет, который должен покончить с непристойными пьесами, что играют в общественных кеммер-домах. Слоси возмущен ими, потому что они банальные, вульгарные и непристойные.
   
Бороться с чем-то — значит возвышать это.
   
Они здесь говорят «все дороги ведут в Мишнор». Точнее, если даже вы повернетесь спиной к Мишнору и двинетесь из него, вы все равно будете на Мишнорской дороге. Бороться с вульгарностью — то же самое, что самому быть вульгарным. Вы должны идти в какую-то другую сторону, вы должны иметь другую цель; лишь в этом случае вы пойдете по другой дороге.
   
Сегодня в Зале Тридцати Трех Джегей сказал:
   
— Я безоговорочно выступаю против блокады экспорта зерна в Кархид и против духа соперничества, который лежит за ней.
   
Совершенно верно, но и он не сойдет с этой Мишнорской дороги. Он должен был предложить выход. И Оргорейн и Кархид — оба должны прекратить свое движение по этой дороге и избрать другое направление, они должны увидеть другой путь и тем самым разорвать порочный круг. Я думаю, что лишь Джегей и никто другой должен был говорить с Посланцем.
   
Быть атеистом — значит верить в Бога. Признавать или отвергать его существование ведет к одному и тому же в плане доказательств. Это слово редко употребляется Хандарратами, которые воспринимают Бога не как факт, который нуждается или в доказательствах или в вере; таким образом они разорвали круг и стали свободными.
   
Они знают, на какие вопросы нет ответов и не отвечают на них: это искусство, это умение особенно нужно во времена тьмы и страха.
   
   
   
   
ДЕНЬ ТОРМЕНБОД МЕСЯЦА САСМИ. Моя тревога растет: по-прежнему по Центральному Радио не прозвучало ни одного слова о Посланце. Ни одно из сообщений о нем, которые передавались по радио Эренранга, не появилось здесь, и передачи подпольного радио, ведущиеся через границу, вызывают появление слухов, чему способствуют и рассказы купцов и путешественников, хотя не могу сказать, чтобы они были широко распространены. Сарф установил жесткий контроль над всеми сообщениями, с которым я прежде не сталкивался и даже не предполагал, что он может быть возможен. Это ужасно. В Кархиде Король и его кьоремми контролировали большую часть того, что люди делали, но весьма незначительно то, что они слушали и совершенно не касались того, что они говорили. Здесь правительство знает не только то, что люди делают, но и то, что они думают. Вряд ли человек должен иметь такую власть над другим человеком.
   
Шуссгис и другие открыто показываются с Дженли Аем на улицах в городе. Интересно, понимает ли он, что эта открытость скрывает тот факт, что его прячут. Никто не знает о его пребывании здесь. Я спрашивал моих товарищей по работе: они ничего не знают и считают, что я говорю о какой-то глупой иомешской секте. Нет информации, нет интереса, ничего, что могло бы способствовать делу Посланца или защитить его жизнь.
   
Жаль, что он так похож на нас. В Эренранге люди часто показывали на него на улицах, потому что они что-то знали о нем или же говорили о Посланце и знали о его присутствии. Здесь, где его пребывание держится в тайне, он остается незамеченным. Не сомневаюсь, что его видят не реже, чем я видел его с первого же знакомства: необычно высокий, мускулистый и темнокожий юноша в периоде вхождения в кеммер. В прошлом году я изучал сообщения врачей о нем. Он полностью отличается от нас. Они тщательно изучали его. И каждый, кто знакомился с его организмом, знал, что это чужестранец.
   
Но тогда почему же они скрывают его? Почему никто из Сотрапезников не заставит сообщить о нем, не скажет о нем публично или по радио? Почему молчит даже Обсле? Ведь ему нечего бояться. Или из страха?
   
Мой Король боялся Посланца, эти боятся друг друга.
   
Я подумал, что я, иностранец — единственный, кому доверяет Обсле. Он испытывал удовольствие от моего общества (как и я) и несколько раз, не думая о шифтгретторе, откровенно спрашивал моего совета. Но когда я предупреждал его, что он должен заговорить, что он должен противопоставить общественные интересы фракционным интригам, он не слышал меня.
   
— Если Сотрапезничество в целом не будет спускать глаз с Посланца, — сказал я, — или вы, Обсле, Сарф не осмелится притронуться к нему.
   
Обсле вздохнул.
   
— Да, да, но мы не можем сделать этого, Эстравен. Вы предлагаете нам вещать на каждом углу, как сумасшедшим священникам?
   
— Ну, кто-то в самом деле может говорить с народом, так сказать, сеять слухи; в прошлом году мне пришлось заниматься чем-то подобным в Эренранге. Заставляйте людей задавать вопросы, на которые у вас есть ответ, — вот он, сам Посланец.
   
— Если бы только он опустил этот проклятый корабль, чтобы у нас было что показать людям! Но так как…
   
— Он не может спустить его, пока не будет уверен, что вы ведете честную игру.
   
— Разве я спорю? — вскричал Обсле, давая понять, что и большое Радио, и печатные бюллетени, и научная периодика — все находится в руках Сарфа. — Что я могу делать, когда я связан по рукам и ногам? Разве в прошлом месяце я не занимался этим ежечасно и ежеминутно? Честная игра! Он хочет, чтобы мы верили во все, что он рассказывает, а сам не доверяет нам!
   
— А он должен доверять?
   
Обсле фыркнул и не ответил.
   
Он был куда более честен, чем любой из известных мне орготских чиновников.
   
   
ДЕНЬ ОДГЕТТЕНИ МЕСЯЦА САСМИ. Исполнение обязанностей старшего офицера Сарфа предполагает определенный комплекс глупости. И Гаум тому свидетельство. Он воспринимает меня, как кархидского агента, который пытается втянуть Оргорейн в игру с целью потери престижа, заставляя его поверить в тот обмен, который представляет Посланец из Эйкумены, он думает, что, будучи премьер-министром, я только и делал, что готовил этот трюк. Господи, да мне было чем заниматься вместо того, чтобы играть в шифтгреттор с этим мерзавцем. Но он совершенно не в состоянии воспринять такой простой ответ. Теперь, когда Джегей в какой-то мере покинул меня, Гаум решил, что меня можно перекупить и в своей своеобразной манере готовится поторговаться со мной. Наблюдая за мной или же зная меня уже достаточно хорошо, он знает, что я буду готов войти в кеммер в день Постхе или Торменбод, поэтому прошлой ночью, применив гормональные инъекции, в чем я не сомневаюсь, он вошел в полный кеммер и будет готов соблазнять меня. У нас произошла случайная встреча на улице Пьонефин.
   
— Харт! Я вас не видел уже полмесяца! Где вы прячетесь? Заходите распить со мной бокал эля.
   
Он избрал одну из тех пивнушек для эля, которые находятся дверь в дверь с соседним кеммер-домом Сотрапезничества. Он заказал нам не эль, а живую воду. Он решил не терять времени. После первого же стакана он накрыл мою руку и, приблизив свое лицо к моему, шепнул:
   
— Встретились мы не случайно, я поджидал вас: сегодня вечером я в кеммере и страстно желаю вас, — и говорил он это, называя меня по имени, данному мне при рождении. Я не вырезал ему язык лишь потому, что с тех пор, как я покинул Эстре, не ношу с собой ножа. Я сказал ему, что пока я в изгнании, предпочитаю воздерживаться. Он продолжал ворковать, держа меня за руку. Он слишком быстро вошел в полную фазу женщины. Гаум в кеммере очень красив, и он полагался на свою красоту и на сексуальную настойчивость, зная, как я предполагал, что во время Хандарры я был вынужден прибегать к лекарствам, подавляющим кеммер, и уже долгое время воздерживался от всякого общения. Но он забыл, что отвращение лучше любого лекарства. Я освободился от его когтей, хотя они, должен признать, оказали на меня некоторое воздействие, и оставил его, предположив, что он тут же сунется в двери кеммер-дома, что был неподалеку от нас. Он взглянул на меня с жалкой ненавистью, ибо, не достигнув своей цели, он по уши был в кеммере.
   
Неужели он в самом деле думал, что я так дешево поддамся ему? Должно быть, он в самом деле считал меня идиотом; при этой мысли я почувствовал себя таковым.
   
Черт с ним, с этим грязным типом. Среди них нет ни одного чистого человека.
   
   
ДЕНЬ ОДСОРДНИ МЕСЯЦА САСМИ. Сегодня днем Дженли Ай говорил в Зале Тридцати Трех. Туда никого не пускали, и не было никаких сообщений, но Обсле позже нашел меня и прокрутил собственную запись этой встречи. Посланец говорил как нельзя лучше, с трогательной откровенностью и настойчивостью. В нем есть та невинность, которая для меня совершенно чужда и даже глупа; но наступают минуты, когда эта кажущаяся невинность превращается в дисциплину знаний и величие цели, которые восхищают меня. Его устами говорил умный и великодушный человек, который пытался связать воедино в цельную мудрость огромный, древний, страшный и невообразимо разнообразный опыт жизни. Но сам он был молод, то есть, нетерпелив и неопытен. Он был выше нас и смотрел дальше, но сам он был всего лишь человеком.
   
На этот раз он говорил лучше, чем в Эренранге, проще и в то же время тоньше и умнее: как и все мы, он учится по ходу времени.
   
Его выступление часто прерывалось выкриками членов главенствующей фракции, требовавшими, чтобы Президент остановил этого сумасшедшего, вышвырнул его и прекратил заниматься этими делами. Сотрапезник Джеменбей был самый шумный, и скорее всего, самый непосредственный.
   
— Вы же не собираетесь заглатывать этот шурум-бурум? — кричал он, обращаясь к Обсле, сидящему наискосок от него. То и дело возникающий на ленте шум мешал проследить, как Обсле ответил ему. Восстанавливаю приблизительно:
   
Алшел (председатель): Мы, Посланец, сочли эту информацию и предложения, выдвинутые мистерами Обсле, Слоси, Джегеем и другими очень интересными — и более того. Тем не менее, только ее одной нам не хватает (смех). Так как у Короля Кархида находится ваш… ваш транспорт, на котором вы прибыли, и он под замком, так что мы не имеем возможности взглянуть на него, возможно ли, чтобы вы попросили спуститься ваш… Межзвездный Корабль? Когда вы могли бы вызвать его?
   
Ай: Межзвездный Корабль — это вы хорошо назвали его, сир.
   
Алшел: Вот как? А как вы называете его?
   
Ай: Ну, с технической точки зрения, это обитаемое межзвездное Сетианское устройство НАФАЛ-20.
   
Голос: А вы уверены, что это не Сани Святого Петхета? (хохот).
   
Алшел: Прошу вас. Да. Итак, если бы вы могли вызвать этот корабль сюда, на почву, — на твердую почву, можно утверждать, — чтобы мы могли, так сказать, иметь надежное доказательство…
   
Голос: Доказательство, что есть у рыбы потроха!
   
Ай: Я очень хочу доставить этот корабль сюда, мистер Алшел, как доказательство и свидетельство нашего взаимного доверия и доброй воли. Я жду лишь предварительного публичного оповещения об этом событии.
   
Кахаросил: Разве вы не видите, Сотрапезники, в чем тут дело? Это не просто глупая шутка. Это, по сути, публичное издевательство над нашим доверием, нашей откровенностью, нашей предельной глупостью, которое с предельной наглостью творит лицо, стоящее сегодня перед нами. Вы знаете, что он явился из Кархида. Вы знаете, что он кархидский агент. Вы знаете, что в сексуальном плане он отличается от типа, привычного для Кархида, что является результатом влияния Темного Культа и, продолжая оставаться таким, он даже иногда принимал участие в оргиях Предсказателей. И тем не менее, когда он произносит «Я из Внешнего Космоса», некоторые из вас широко открывают глаза, их интеллект тупеет и они верят! Я не мог себе представить, что такое будет возможно… и так далее, и так далее.
   
Если верить записи, Ай с достоинством противостоял насмешкам и оскорблениям. Обсле говорил, что держал он себя достойно. Я слонялся вокруг Зала в надежде увидеть его, когда он выйдет после собрания Тридцати Трех. У него было мрачное, подавленное выражение на лице. Он сделал все, что мог.
   
Моя беспомощность невыносима. Я тот, кто закрутил всю эту машину, а теперь не могу контролировать ее ход. Я слонялся по улицам, низко надвинув капюшон плаща, стараясь увидеть Посланца. Во время этой бесцельной бродячей жизни я потерял всю свою власть, все деньги и всех друзей. Какой ты дурак, Терем.
   
Почему я не могу вырвать у себя сердце и превратить его в нечто полезное?
   
   
ДЕНЬ ОДЭПС МЕСЯЦА САСМИ. Передающее устройство, которое Ай, по настоянию Обсле предъявил Тридцати Трем, не заставило их изменить свою точку зрения. Вне всякого сомнения, оно действует именно так, как он говорит, но когда Королевский Математик Шорст сказал всего лишь «Я не понимаю его принципов», то значит, никто из инженеров и математиков Орготы не сможет разобраться в нем и тем самым ничего не будет доказано или опровергнуто. Удивительно, что этот мир является Твердыней Хандарры, но, увы, мы должны снова и снова прокладывать тропы в свежем снегу, доказывая и опровергая, спрашивая и отвечая.
   
Еще раз я указал Обсле на возможность использовать, радио Ая, чтобы связаться с кораблем, разбудить людей на борту и попросить их связаться с Сотрапезниками через установку в Зале Тридцати Трех. На этот раз у Обсле были причины не делать этого.
   
— Послушайте, Эстравен, мой дорогой, вы же знаете, что Сарф держит в руках все наши передатчики. Я, даже я, не имею представления, кто из людей на Коммуникациях работает на Сарф; скорее всего, большинство из них, потому что я знаю как установленный факт, что все передатчики и приемники на всех уровнях обслуживаются только ими. Они могут и захотят исказить и фальсифицировать любое полученное нами послание, если даже оно и дойдет до нас! Можете ли вы себе представить сцену, которая разыграется в Зале? Мы жертвы «Внешнего Космоса», жертвы своего собственного обмана, затаив дыхание, слушаем треск статического поля — и больше ничего: ни ответа, ни Послания.
   
— И неужели у вас нет средств купить верного техника или перекупить кого-то из них? — спросил я, но все было без толку. Он боялся за свой собственный престиж. У него изменилось даже отношение ко мне. Если сегодня вечером он отзовет свое приглашение Посланцу, дела пойдут совсем плохо.
   
   
ДЕНЬ ОДАРХАД МЕСЯЦА САСМИ. Он отозвал приглашение.
   
Этим утром я зашел навестить Посланца, придерживаясь принятых в Орготе обычаев. Я решил не заходить в дом Шуссгиса, в обслуге которого должно быть было полно агентов Сарфа, а встретить его на улице, как бы случайно попасться ему навстречу: «Мистер Ай, не уделите ли мне несколько минут?»
   
Удивленно оглянувшись, он узнал меня и встревожился. Через несколько секунд он нарушил молчание:
   
— В чем дело, мистер Харт? Вы же знаете, что я не могу полагаться на ваши слова… после Эренранга…
   
Это было откровенно, если не оскорбительно; впрочем, и оскорбительно было тоже: он знал, что я хочу всего лишь дать ему совет, а не просить что-то у него, что я обращаюсь к нему отнюдь не ради своей гордости.
   
— Здесь Мишнор, а не Эренранг, — сказал я, — но опасность, которой вы подвергаетесь, носит такой же характер. Если вы не хотите убеждать Обсле или Джегея дать вам возможность установить радиоконтакт с вашим кораблем, чтобы не подвергать опасности людей, находящихся на его борту, что подтвердило бы ваши заявления, тогда, я думаю, вы должны пустить в ход ваше собственное устройство, ваш ансибл и незамедлительно вызвать сюда ваш корабль. Связанный с этим риск куда меньше того, которому вы сейчас здесь в одиночестве подвергаетесь.
   
— Споры Сотрапезников относительно моих предложений пока держат в тайне. Откуда вы знаете о моих «заявлениях», мистер Харт?
   
— Потому что я сделал делом своей жизни знание…
   
— Но здесь это уже не ваше дело, сэр. Оно касается только Сотрапезников Оргорейна.
   
— Говорю вам, что вашей жизни угрожает опасность, мистер Ай, — сказал я, на что он ничего не ответил, и я расстался с ним.
   
Я должен был бы поговорить с ним несколько дней назад. Слишком поздно. Страх в одно и то же время разрушил и его миссию и мои надежды. Я говорю не о страхе перед неземным существом и не о том, что царит здесь. Здесь, в Орготе, не хватает ни ума, ни воображения бояться того, что в самом деле является странным и чуждым. Они даже не понимают этого. Они смотрят на человека, пришедшего из других миров — и что они видят? Кархидского шпиона, извращенца, агента — ту же мелкую личность, как и они сами.
   
Если он как можно скорее не свяжется с кораблем, будет слишком поздно, может быть, уже поздно.
   
Эта ошибка лежит на мне. Я все делал неправильно.
  
  
   
    
12. О ВРЕМЕНИ И О ТЬМЕ
   
   
Из «Сказаний Первосвященника Тухулума», книги Иомешских преданий, составленной в Северном Оргорейне 900 лет назад.
   
   
Меше — это Центр Времени. Тот момент в его жизни, когда он увидел все сущее, пал на рубеж тридцати лет, что он прожил на земле, и после этого он прожил еще тридцать лет, так что Прозрение пришлось на середину его существования. И годы, предшествовавшие Прозрению, были столь же длинны, как и время после Прозрения, так что оно стало Центром Времени. И здесь, в Центре, нет времени, которое прошло, и нет времени, которое идет. Нет ни прошлого, ни будущего. Есть только сущее. И это все.
   
Ничто не скрыто от взора.
   
Бедный человек из Шени пришел к Меше, жалуясь, что у него нет еды кормить детей, плоть от плоти его, нет зерен, чтобы кинуть в почву, ибо из-за дождей погнили все посевы, и все люди его Очага голодают. Меше сказал:
   
— Иди копай на поле Терреш, усеянном камнями, и ты найдешь там клад из серебра и драгоценных камней, ибо я вижу короля, который десять тысяч лет назад схоронил их там, когда соседний властитель вторгся в его владения.
   
Бедный человек из Шени стал копать твердую глину Терреша и на месте, указанном Меше, откопал кучу древних драгоценностей, и при виде их он громко закричал от радости. Но Меше, стоявший рядом, заплакал, увидев клад, и сказал:
   
— Я вижу человека, который убил своего брата по Очагу лишь из-за одного из этих камней. Это было несколько тысяч лет назад, и кости этого человека брошены в ту же яму, где было схоронено сокровище. О, человек из Шени, я знаю и где твоя могила, и я вижу, как ты лежишь в ней.
   
Жизнь каждого человека воплощена в Центре Времени, ибо Прозрению Меше открыто все сущее, и все оно в его Глазу. Мы зрачок его Глаза. Наши деяния подвластны его Прозрению; наше бытие — это его Знание.
   
Дерево хеммен, которое стоит в центре Крепости Орнен, что простирается на сотню миль в длину и на сотню миль в ширину, древнее и ветвистое — на нем сотни веток и на каждой тысячи веточек, и на каждой сотни листьев. И дерево сказало:
   
— Все мои листья доступны взору, но один, всего лишь один, скрытый во тьме, стоит всех остальных. И этот один лист я держу в тайне. Кто увидит его во тьме гущи моих листьев и кто сочтет число их?
   
Меше, прогуливаясь, гулял по Крепости Орнен и, идя мимо дерева, сорвал этот лист.
   
Бесконечные дожди шли осенними штормами, и дождь падал, и падает, и будет идти, пока будет приходить осень — из года в год. Меше видел, видит и будет видеть каждую каплю, опускающуюся на землю.
   
В Глазу Меше — и все звезды, и вся тьма между звездами, и все сияние их.
   
Отвечая на вопрос Лорда Шорта, что было в момент Прозрения, Меше увидел все небо, словно оно собралось в сиянии одного солнца. И над землей и под нею вся небесная сфера сверкала, как поверхность солнца, и тьма исчезла, ее не было. Ибо он видел не то, что было и не то, что будет, а то, что есть. И звезды, которые уже улетели и свет их погас — все они были в его глазах, и свет их сиял непрестанно.[6]
   
Тьма — только в глазах смертных, которым кажется, что они видят ее, но на самом деле они ее не видят. Во Взоре Меше нет тьмы.
   
А те, кто взывают к тьме,[7] потеряли разум и были выплюнуты из Уст Меше, ибо в имени их нет ни Концов, ни Начал.
   
И нигде нет ни концов, ни начал, ибо все сущее воплощено в Центре Времени, как все звезды мироздания могут быть отражены лишь в одной дождевой капле, и она в самом деле отражает их. Нет ни тьмы, ни смерти, ибо все сущее всего лишь вспышка Мгновения, и их концы и их начала — все суть едино.
   
Один центр, одно прозрение, один закон, один свет! Приникните взором к Глазу Меше!
  
  
   
    
13. ВНИЗ, НА ФЕРМУ
   
   
Встревожившись из-за внезапного исчезновения Эстравена, его знакомства с моими делами и яростной настойчивости его предупреждений, я остановил такси и направился прямиком на остров Обсле, решив расспросить у Сотрапезника, каким образом Эстравен знает так много и с какой стати он вынырнул неизвестно откуда, понуждая меня делать как раз то, что вчера Обсле советовал мне не делать. Сотрапезника не было дома, привратник не знал, ни куда он ушел, ни когда будет. С тем же успехом я посетил и дом Джегея. Падал тяжелый снегопад, самый тяжелый из всех дней затянувшейся осени; мой водитель отказался везти меня дальше, чем до дома Шуссгиса, потому что у него не было цепей на колеса. Вечером мне не удалось поймать по телефону ни Обсле, ни Джегея, ни Слоси.
   
Во время обеда Шуссгис мне все объяснил: идет Иомешский фестиваль — Празднование в честь Святых и Основателей Трона, и высшие чины Сотрапезничества, как предполагается, должны присутствовать во Дворце. К тому же он достаточно умно и тонко объяснил и поведение Эстравена — человек, некогда пользовавшийся властью и потерявший ее, хватается за каждую возможность оказывать влияние на людей или события, и как правило, руководствуется не столько рассудком, сколько эмоциями и отчаянием, потому что время идет, и его захлестывает волна беспомощности и неизвестности. Я согласился, что таким образом можно объяснить взволнованную, почти лихорадочную манеру поведения Эстравена. Его беспокойство едва не передалось и мне. Я буквально не находил себе места, с трудом вынося этот бесконечный, долгий и обильный обед. Шуссгис говорил и говорил со мной и со своими домочадцами, слугами и прихлебателями, которые весь вечер сидели у его стола; я никогда не видел его столь многословным, столь утомительно веселым. Когда обед закончился, было уже слишком поздно идти кого-то искать, да и, во всяком случае, сказал Шуссгис, Торжества требуют присутствия практически всех Сотрапезников едва ли не до полуночи. Я решил не идти на ужин и пораньше отправился спать. Между полуночью и рассветом я был разбужен какими-то незнакомцами, сообщившими мне, что я арестован, и вооруженная стража препроводила меня в Тюрьму Кандершейден.
   
Кандершейден было не просто старым, а одним из самых старых зданий, оставшихся в Мишноре. Я часто, гуляя по городу, обращал внимание на это длинное, мрачное, обветшавшее здание с большим количеством башен, которое так отличалось от блистательного великолепия учреждений Сотрапезничества. Оно вполне отвечало своему предназначению. Это была тюрьма. Ни названием, ни внешним видом она не скрывала ничего в себе. Она без слов говорила о том, что скрыто в ней.
   
Стражник, приземистый плотный человек, протащил меня по коридору и оставил одного в маленькой, грязной, ярки освещенной комнате. Через несколько минут вошел другой отряд стражников, сопровождавший человека с тонкими чертами лица, в которых чувствовалась властность. Он отпустил всех, кроме двух человек. Я осведомился у него, могу ли я связаться на пару слов с Сотрапезником Обсле.
   
— Сотрапезник знает о вашем аресте.
   
— Знает о чем? — предельно тупо спросил я.
   
— Мое руководство, естественно, действует по указанию Тридцати Трех, — сказал человек. — И сейчас вы будете подвергнуты допросу.
   
Стражники схватили меня за руки. Я попытался сопротивляться им, гневно крича:
   
— Я готов ответить на любые ваши вопросы, и вы можете не подвергать меня этим унижениям!
   
Тонколицый человек не обратил внимания на мои слова, а позвал на помощь еще стражников. Трое из них опрокинули и привязали меня к низкому столу, введя мне в вену состав, как я предполагаю, «сыворотки правды».
   
Я не знаю, как долго длился допрос и что у меня спрашивали, потому что все время я находился в тяжелом забытье и ничего не помню. Когда я снова пришел в себя, то не имел представления, как давно я нахожусь в Кандершейдене: судя по моему физическому состоянию, четыре или пять дней, но я не был в этом уверен. Прошло немного времени, и я понял, что не знаю, ни какой сегодня день, ни месяц, и фактически я только начинаю медленно воспринимать то, что меня окружало.