1 2 3 
Дядюшка Рэт не обратил ни малейшего внимания на эти скорбные  упреки, которые Крот делал самому себе, он носился взад-вперед, осматривая  комнаты и шкафчики, зажигал лампы и свечи и всюду их расставлял.    

— Какой прелестный домик! — воскликнул он  бодро. — Такой компактный! Так хорошо распланирован! И все есть, и все на  своих местах. Мы с тобой прекрасно проведем время. Сначала нам надо растопить  камин. Сейчас я этим займусь, я всегда все очень здорово нахожу. Это твоя  гостиная? Прелестно! Это ты сам придумал приделать коечки к стене? Великолепно!  Сейчас я принесу дрова и уголь, а ты неси тряпку. Крот, она в ящике стола на  кухне, давай вытирай пыль. Ну, шевелись же, старина!    

Ободренный этими словами, Крот поднялся, стал энергично  вытирать пыль, возвращая вещам их прежний лоск. А дядюшка Рэт носился с  охапками дров и вскоре развел веселый огонь, который зашумел в трубе.    

Рэт позвал Крота к огню обогреться, но Крот снова впал в  тоску, рухнул на одну из кушеток в черном отчаянии и зарылся лицом в пыльную  тряпку.    

— Рэт, — простонал он, — а что же будет с  твоим ужином, бедный, замерзший, голодный, уставший зверь? У меня ничего нет,  ничего, ни крошечки.    

— Ну до чего же ты любишь сразу падать духом! —  сказал дядюшка Рэт с упреком. — Я только что совершенно отчетливо видел  консервный нож в кухне на полке, а всем известно, что это обозначает, что  где-то по соседству должна оказаться и консервная банка. Встряхнись, возьми  себя в руки и давай займемся розысками продовольствия.    

Они взялись за поиски, исследуя каждый буфет и выворачивая  содержимое каждого ящика. В конечном счете результат оказался не таким уж  печальным, хотя мог бы быть и получше: банка сардин, коробочка с печеньем,  немецкие колбаски, упакованные в серебряную бумажку.    

— Вот тебе и банкет, — заметил дядюшка Рэт, накрывая  на стол. — Я знаю некоторых, которые дорого бы заплатили, чтобы оказаться  сегодня за нашим столом.    

— И хлеба нет, — печально простонал Крот, — и  масла нет…    

— И бургундского нет, и паштета из гусиной  печенки, — подхватил дядюшка Рэт, смеясь. — Это напоминает мне…  Слушай, а куда ведет эта маленькая дверца? Ну, конечно, в погреб! Буквально все  есть в этом доме! Погоди минуточку!    

Он направился к двери и вскоре вернулся, немного  подзапылившись, но неся по бутылке пива в каждой лапе и еще под мышками.    

— Ни в чем ты себе не отказываешь, Крот, — заметил  он. — Это действительно самый милый маленький домик из тех, где мне  приходилось бывать. Ты где достал эти гравюрки? Они делают дом таким уютным.  Неудивительно, что ты так его любишь, Крот. Расскажи-ка мне поподробнее, как  тебе удалось сделать его таким.    

И пока дядюшка Рэт расставлял тарелки, ножи, вилки, горчицу,  которую он приготовил в яичной подставке, Крот, все еще вздрагивая от недавно  пережитых огорчений, начал рассказывать сперва скромно, а потом все более  воодушевляясь предметом рассказа, как это было спланировано, и как то было  продумано, и как это просто свалилось в руки в виде подарка от тетушки, и как  то удалось совершенно случайно разыскать, а то удачно купить, а вот это было  куплено в результате больших трудов и строгой экономии, когда пришлось  обходиться без того и без другого. Хорошее настроение окончательно вернулось к  Кроту, и ему захотелось пойти и приласкать свое имущество, осветить все  предметы лампой и объяснить гостю, в чем достоинство каждой вещи, и рассказать  о них подробно, совершенно забывая об ужине, в котором оба так нуждались.  Дядюшка Рэт, который был отчаянно голоден, но старался это скрыть, рассматривал  все, наморщив брови, и серьезно кивал, приговаривая:    

— Великолепно!    

Или:    

— Это замечательно!    

В тех случаях, когда ему представлялась возможность вставить  хоть слово.    

Наконец ему удалось завлечь Крота и усадить за стол. Когда  он всерьез занялся консервным ножом и сардинами, снаружи, со двора, донеслись  какие-то звуки, вроде бы шарканье маленьких ножек по гравию и смущенные  тоненькие голоса, а потом стали долетать обрывки фраз:    

— А теперь все постройтесь в линеечку. Подними немного  фонарь, Томми. Откашляйтесь. Не вздумайте кашлять после того, как я скомандую  «раз, два, три». Где маленький Билли? Иди, куда ты запропастился, мы тебя все  дожидаемся.    

— Что происходит? — спросил дядюшка Рэт, прерывая  свои труды.    

— Я думаю, это, должно быть, полевые мыши, —  ответил Крот с некоторой гордостью в голосе. — Они в это время года ходят  по домам и поют песни. У них тут целое общество организовано. И они никогда от  меня уже не уходят, ко мне приходят к последнему, потому что я всегда их хорошо  угощаю. Они напомнили бы мне старые добрые времена.    

— А ну-ка, поглядим на них! — воскликнул дядюшка  Рэт, вскакивая и устремляясь к двери.    

     

Они распахнули дверь, и их взорам предстало умилительное  зрелище. Во дворе, освещенном слабыми лучами газового рожка, восемь или десять  полевых мышек стояли полукругом, на шейках — красные шерстяные шарфики,  передние лапки глубоко засунуты в карманы, а задние подпрыгивают, чтобы не  замерзнуть. Ясными глазками-бусинками, робея, они поглядывали друг на друга,  хихикая, шмыгая носами и то и дело пуская в ход рукава своих пальтишек. Когда  дверь открылась, самый старший из них сказал: — Ну, раз, два, три!    

И тоненькие, пронзительные голоса понеслись вверх, в воздух,  исполняя старинную песню, которую сочинили их праотцы на бурых, скованных  морозом полях или где-нибудь в занесенном снегом уголке, сочинили и передали  потомкам, чтобы эти песни пелись в декабре на холодных улицах перед освещенными  окнами. Голоса постепенно замолкли, певцы, смущенные, но улыбающиеся, искоса  обменялись взглядами, затем последовала тишина. Но только на одну минуту.  Потому что сверху и издалека, по туннелю, по которому они только что прошли, до  их ушей долетел еле уловимый звон дальних колоколов, вызванивающих веселую и  звонкую колокольную мелодию.    

— Хорошо спето, ребятки! — сердечно похвалил их  дядюшка Рэт. — А теперь давайте все заходите, погрейтесь у камина и съешьте  чего-нибудь горяченького.    

— Да-да, заходите, полевые мышки, — воскликнул  Крот возбужденно. — Подумать только, совсем как в старые добрые времена!  Закройте за собой дверь. Пододвигайте скамейку к камину. Теперь вы минуточку  подождите, пока мы… О, Рэтти!    

Крот сел на скамью, и слезы уже подступили к его глазам.    

— Что же мы с тобой делаем! Нам же нечем их накормить!    

— Это ты предоставь мне, — сказал очень властный в  этот момент дядюшка Рэт. — Эй, послушай-ка ты, с фонариком! Подойди-ка  сюда, мне надо с тобой поговорить. Ну-ка, скажи мне, тут какие-нибудь магазины  работают в это время?    

— Ну, конечно, сэр, — почтительно ответил старший  полевой мышонок. — В это время года наши магазины всегда работают в любой  час.    

— Тогда послушай, — сказал дядюшка Рэт, — быстренько  собирайся вместе со своим фонариком и купи…    

Тут последовал длинный приглушенный разговор, и Крот  расслышал только обрывки, такие, как: «Только свежего, понял?», «Нет, одного  фунта достаточно», «Гляди, чтоб от Баггинса, другого мне не надо, нет, нет,  только высшего сорта, если там нет, поищи в другом месте», «Да, конечно, только  домашний, никаких консервов, ну, давай, постарайся!». Наконец послышался звон  монет, переходящих из лап в лапы, мышонок получил большую корзинку, чтобы  сложить туда покупки, и умчался вместе со своим фонариком.    

Другие полевые мышки уселись на лавке рядком, как на  насесте, постепенно согреваясь и яростно почесывая высыпавшие от холода  пупырышки. Кроту не удалось вовлечь их в непринужденный разговор, и он заставил  их одного за другим называть имена бесчисленных братишек, которые были еще  слишком малы, чтобы отправиться петь песни, но которые в скором будущем ждали  на это родительского разрешения.    

Дядюшка Рэт тем временем внимательно изучал этикетку на  одной из пивных бутылок.    

— Я полагаю, что это старый Бэр-тон, — заметил он  одобрительно. — Разумный Крот! Это как раз то, что нужно! Мы сможем  сделать подогретый эль! Давай-ка готовь все остальное, дружище, а я пока  повытаскиваю пробки.    

В самое короткое время смесь была готова, жестяной кувшинчик  засунут в раскаленное сердце камина, и скоро каждый полевой мышонок  прихлебывал, и кашлял, и давился (потому что горячий эль не так-то легко  проглатывается), вытирая глаза и смеясь, и вообще забывая, что он когда-либо в  жизни замерзал.    

— Они и спектакли ставят, эти ребятишки, —  объяснял Крот дядюшке Рэту. — Сами их сочиняют и сами после разыгрывают. У  них это здорово получается! В прошлом году было отличное представление про то,  как полевого мышонка взяли в плен корсары и заставили грести на галере, и как  он убежал, и вернулся домой, а его любимая ушла в монастырь. Ну-ка, вот ты! Я  помню, ты участвовал, встань и представь что-нибудь.    

Тот мышонок, к которому обращались, встал, смущенно  захихикал, оглядел комнату и онемел. Его приятели зааплодировали. Крот  уговаривал и подбадривал, а дядюшка Рэт даже обнял его за плечи и встряхнул, но  ничто не могло победить его страха перед публикой. Они все трудились над ним,  как члены Королевского общества спасения на водах над вытащенным из воды  утопленником, когда услышали щелчок замка, и дверь открылась, и вновь появился  мышонок с фонариком, сгибаясь под тяжестью корзины.    

Разговоры о разыгрывании пьесы тут же прекратились, едва  лишь только солидное и вполне реальное содержимое корзины было выгружено на  стол. Все кинулись что-то делать или что-нибудь подносить, подгоняемые  генеральскими командами дядюшки Рэта. В несколько минут ужин был готов, и Кроту  на мгновение показалось, что все это с ним происходит во сне. Он уселся во  главе стола и увидел, что его еще минуту назад пустынная поверхность была тесно  уставлена пикантными закусками, увидел, как проясняются личики его маленьких  друзей, без проволочки навалившихся на еду. Крот и сам позволил себе, потому  что он умирал с голоду, наброситься на кушанья, которыми, точно по волшебству,  всех наделил дядюшка Рэт. Он подумал, что это, в конце концов, очень счастливое  возвращение домой. А потом все ели и говорили о старых добрых временах, и  полевые мышки знакомили дядюшку Рэта с последними местными сплетнями и отвечали  как могли на сотни его вопросов. Дядюшка Рэт почти ничего не говорил, а только  следил за тем, чтобы каждый гость получил то, что ему вкусно, и чтобы порция  была большая, и чтобы Крот решительно ни о чем не беспокоился и не тревожился.    

Ножи и вилки отстучали и замолкли. Мышки стали собираться по  домам, изливая на хозяина благодарности и пожелания, а карманы их были набиты  гостинцами для младших братьев и сестричек, ожидавших дома. После того как  дверь закрылась за последним из них и звяканье фонариков замерло вдали, Крот и  дядюшка Рэт снова раздули огонь, пододвинули к нему стулья, приготовили себе  еще по одной, последней чашечке горячего эля и сели поговорить о событиях  минувшего долгого дня. Наконец дядюшка Рэт, зевнув во весь рот, сказал:    

— Крот, дружище, я валюсь с ног. Засыпаю, это просто не  то слово. Твоя койка где, вот здесь, у этой стены? Очень хорошо, а я лягу на  той. Какой восхитительный у тебя домик, все так удобно!    

     

Он забрался на свою койку, хорошенечко завернулся в одеяло,  и дремота окутала его и втянула в себя, как заворачивает и втягивает в себя  жатка полосу спелого ячменя.    

И Крот тоже был рад улечься, повернувшись к стене, без  промедления, и вскоре голова его оказалась на подушке в полном удовлетворении.    

Но прежде чем сомкнуть глаза, он обернулся и позволил себе  оглядеть старую комнату, розовую от догорающего огня, отблески которого то  играли, то отдыхали на знакомых и дружелюбных предметах, что бессознательно уже  давно стали частью его самого, и теперь, по-видимому, улыбаясь, радовались его  возвращению, не затаив никаких обид. Он пришел в такое настроение, в которое  тактичный дядюшка Рэт спокойно и терпеливо как раз и старался его привести. Он  отчетливо видел, какой это простой, обыкновенный, даже узенький, домик, но  также отчетливо он сознавал особое значение вот такой надежной пристани в  существовании каждого. Он вовсе не хотел отказаться от своей новой жизни с ее  изумительными пространствами, повернуться спиной к солнцу и воздуху и ко всему  тому, что они ему давали. Нет. Мир там, наверху, был силен, он был слышен ему  даже и здесь, и Крот знал, что он туда вернется. Но было хорошо сознавать, что  ему и оттуда есть куда возвратиться, и что этот домик — это его домик, и что на  все эти предметы, которые так ему рады, он может положиться и рассчитывать, что  они всегда приветят его — радостно и душевно.    

     

     

 VI МИСТЕР ТОУД    

     

     

Это случилось ясным утром в самом начале лета. Река вошла в  свои привычные берега и вернулась к обычной скорости. Жаркое солнце, казалось,  так и выманивало из земли все зеленое — все кустики, и стрелочки, и стебельки —  и тянуло к себе, как на веревках. Крот и дядюшка Рэт встали на рассвете,  озабоченные делами, связанными с лодками и с началом гребного сезона, красили и  лакировали, чинили весла, приводили в порядок подушки, разыскивали лодочные  крюки и так далее. Они доедали завтрак в маленькой гостиной и горячо обсуждали  планы на предстоящий день, когда раздался сильный стук в дверь.    

— Тьфу ты! — сказал дядюшка Рэт, весь  перемазавшись яйцом. — Крот, погляди, пожалуйста, кто это там, раз ты уже  кончил есть.    

Крот пошел отпирать неожиданному посетителю, и дядюшка Рэт  услышал его удивленный возглас. Затем Крот распахнул дверь гостиной и  торжественно провозгласил:    

— Мистер Барсук!    

Подумать только! Это же небывалый случай, чтобы Барсук нанес  им официальный визит. Он вообще ни к кому не ходил с визитами. Если он кому был  нужен, тот его сам выслеживал, когда Барсук, пытаясь остаться незамеченным,  проскальзывал вдоль живой изгороди ранним утром или поздним вечером. Или же его  надо было ухитриться застать в его собственном доме в середине леса. И было это  совсем даже не просто.    

Барсук вошел в комнату тяжелой поступью и остановился, глядя  на обоих с серьезным выражением лица. Дядюшка Рэт уронил ложку на скатерть и  сидел разинув рот.    

— Час пробил! — сказал Барсук наконец с большой  торжественностью.    

— Какой час? — спросил дядюшка Рэт, с тревогой  бросая взгляд на каминную полку, где стояли часы.    

— Спроси лучше, чей час, — ответил дядюшка  Барсук. — Так вот, час нашего друга Жабы, который зовется мистер Тоуд. Его  час пробил. Я же сказал, что возьмусь за него, как только зима совсем кончится,  и я собираюсь взяться за него сегодня!    

— Ну конечно! Его час пробил! — в восторге  закричал Крот. — Теперь я вспомнил! Мы научим его быть благоразумной  жабой!    

— И именно сегодня утром! — продолжал Барсук,  берясь за спинку кресла. — Вчера вечером я получил сведения из весьма  надежного источника, что еще один новый и исключительно мощный автомобиль  прибывает в Тоуд-Холл, чтобы его либо одобрили, либо вернули. Вполне возможно,  что в этот самый момент Тоуд облачается в свое идиотское одеяние, которое он  обожает и которое превращает его из (относительно, конечно) вполне миловидной  жабы в Нечто, что приводит любого порядочного зверя в истерическое состояние.  Мы должны взяться за дело, иначе будет поздно. Вы оба немедленно пойдете вместе  со мной в Тоуд-Холл, и мы доведем до конца работу по его спасению.    

— Ты совершенно прав! — воскликнул дядюшка Рэт,  вскакивая. — Мы спасем этого бедного, несчастного зверя. Мы его наставим  на путь истинный! Он будет самый наставленный из всех когда-либо существовавших  на свете жаб.    

И они двинулись по дороге выполнять свою миссию милосердия,  и Барсук возглавлял их шествие. Звери, когда их несколько, ходят как положено —  весьма разумно — по одному в затылок, а не рассеиваются по дороге, потому что  так не поможешь друг другу в случае опасности или беды.    

Они достигли парадной аллеи, ведущей к фасаду Тоуд-Холла, и  издали увидели сверкающий новый автомобиль. Он стоял у подъезда, огромный,  выкрашенный в красный цвет, который так нравился хозяину. Как только они  приблизились к двери, она распахнулась, и мистер Тоуд, облаченный в защитные  очки-консервы, кепку, гетры и необыкновенных размеров плащ, важно спустился по  ступенькам, натягивая на передние лапы шоферские краги.    

— Привет, ребята! — воскликнул он бодро, завидев  пришедших. — Вы как раз поспели вовремя, чтобы совершить веселенькую…  веселень…кую, ве…    

     

Его сердечные возгласы взметнулись и тут же рухнули при виде  твердых и суровых выражений на лицах друзей, не отвечающих на приветствие.  Приглашение, которое он собирался произнести, так и осталось непроизнесенным.    

Барсук решительно поднялся по ступенькам.    

— Ведите его в дом, — жестко сказал он своим  товарищам.    

А после того как мистер Тоуд, несмотря на энергичные  протесты и сопротивление, был водворен в дом, Барсук обратился к шоферу, на  чьем попечении был новый автомобиль:    

— Прошу прощения, но вы больше не понадобитесь. Мистер  Тоуд передумал. Автомобиль ему не подходит. Я прошу вас принять к сведению, что  это окончательно. Вы свободны.    

Затем он последовал за остальными и захлопнул дверь.    

— Ну, так вот, — сказал он, обращаясь к хозяину  дома, когда все четверо оказались в прихожей. — Прежде всего сними с себя  это одеяние и не смеши людей.    

— И не подумаю! — ответил мистер Тоуд с большой  отвагой. — Что означает это грубое насилие? Я требую немедленного  объяснения!    

— В таком случае снимите с него это все, — коротко  приказал Барсук.    

Чтобы выполнить распоряжение, им пришлось разложить мистера  Тоуда на полу, при этом он отчаянно лягался и по-всякому их обзывал. Дядюшка  Рэт сел на него верхом, а Крот снимал с него один за другим предметы шоферского  наряда, затем его снова поставили на ноги. Хвастливой самоуверенности мистера  Тоуда порядком поубавилось после того, как с него были сняты его прекрасные  доспехи. Теперь, когда он снова был просто мистер Тоуд, а не Гроза Дорог, он  тихонечко подхихикивал, переводил умоляющий взгляд с одного на другого, и  казалось, что он отлично понимает, что происходит.    

— Ты великолепно знал, что этим должно рано или поздно  кончиться, Тоуд, — сурово объяснил ему Барсук. — Ты пропустил мимо  ушей все наши предупреждения, ты продолжаешь транжирить деньги, которые тебе  оставил отец, ты создаешь нам, зверям, плохую репутацию в окрестностях своей  бешеной ездой, авариями и скандалами с полицией. Независимость и все такое  прочее — это прекрасно. Но мы, звери, никогда не позволяем своим друзьям вести  себя по-дурацки сверх известного предела, а ты до этого предела уже дошел. Ты,  конечно, во многих смыслах хороший парень, и я не хочу обходиться с тобой уж  слишком жестоко. Я сделаю еще одну попытку заставить тебя образумиться. Ты  выйдешь сейчас со мной в курительную комнату, и там ты услышишь кое-что о себе  самом. И мы поглядим, когда ты оттуда выйдешь, будешь ли ты тот самый Тоуд,  который туда вошел.    

Барсук взял его крепко под руку, повел в курительную комнату  и закрыл за собою дверь.    

— Из этого не будет толку, — сказал дядюшка Рэт  презрительно. — Разговорами его не вылечишь. Он на словах пообещает что  хочешь.    

Они уселись в кресла поудобнее и стали терпеливо ждать.  Через закрытую дверь им слышалось жужжание голоса Барсука с подъемами и  падениями волн его ораторской речи. Постепенно они заметили, что его проповедь  стала прерываться глубокими всхлипываниями, вырывавшимися, видимо, из груди их  приятеля мистера Тоуда, существа мягкосердечного и нежного, которого легко было  наставить — в данный конкретный момент — на любой истинный путь.    

Через три четверти часа дверь открылась, и в комнату  вернулся Барсук. Он вел за лапу обмякшего и ослабевшего хозяина дома.    

Кожа на нем обвисла мешками, ноги подкашивались, щеки были  изрыты бороздами от слез, в изобилии пролившихся в результате трогательной  беседы, которую с ним провел дядюшка Барсук.    

— Сядь сюда, Тоуд, — сказал дядюшка Барсук мягко,  указывая ему на стул. — Друзья мои, — продолжал он, — я счастлив  известить вас, что Тоуд наконец осознал ошибочность своего поведения. Он  искренне раскаивается в неправильных поступках, совершенных в прошлом, и он  обещал навсегда расстаться с автомобилем. Он дал мне честное слово.    

— Это прекрасные новости, — заметил Крот серьезно.    

— Да, действительно очень хорошие новости, —  вставил дядюшка Рэт с сомнением, — если только… если только…    

Говоря это, он очень пристально посмотрел на мистера Тоуда и  заметил у того нечто в печальном глазу. Точно этот глаз взял и незаметно  подмигнул.    

— Теперь осталось сделать еще только одну вещь, —  заметил удовлетворенный Барсук. — Тоуд, я хочу, чтобы ты перед лицом  находящихся здесь друзей торжественно повторил то, с чем ты полностью только  что согласился там, в курительной комнате. Во-первых, что ты сожалеешь о том,  что ты натворил, и что ты понимаешь всю глупость своего поведения.    

Последовала долгая-долгая пауза. Тоуд в отчаянии переводил  взгляд с одного на другого, но звери ждали в мрачном молчании. Наконец он  заговорил.    

— Нет, — сказал он, слегка надувшись, но  твердо. — Я не сожалею. И вовсе это не было никакой глупостью. Это было  просто замечательно!    

— Что? — закричал пораженный Барсук. — Ты,  сума переметная, разве ты только что не сказал там…    

— Да, да, там, — сказал Тоуд нетерпеливо. — Я  мог бы сказать что угодно — там. Ты так красноречив, дорогой Барсук, и так  трогательно говоришь, и так, убедительно, и формулируешь все так ужасно  здорово, ты можешь из меня веревки вить — там, и ты это прекрасно знаешь. Но я  после обдумал кое-что, мысленно вернулся к разным событиям, и я нахожу, что  нисколечко не сожалею и не раскаиваюсь, так что было бы просто совсем не хорошо  говорить, будто я сожалею, когда это не так, ведь верно?    

— Значит, ты не даешь обещания больше не прикасаться ни  к одному автомобилю?    

— Ну конечно нет! — отозвался мистер Тоуд с  жаром. — Совсем наоборот, клятвенно вас заверяю, что как только увижу  какой-нибудь автомобиль, то я — би-би! — тут же на нем и укачу!    

— Не говорил ли я тебе? — обратился дядюшка Рэт к  Кроту.    

— Ну хорошо, — сказал дядюшка Барсук,  поднимаясь. — Раз ты не поддаешься уговорам, попробуем, чего мы сможем  достичь силой. Я все время опасался, что этим кончится. Ты часто приглашал нас,  всех троих, погостить у тебя, Тоуд, в этом твоем прелестном доме. Так вот, мы  принимаем твое приглашение. Когда мы как следует наставим тебя на путь  истинный, мы, может, и съедем, но не раньше. Ну-ка, тащите его наверх и заприте  в спальне, пока мы тут обо всем договоримся.    

— Все для твоей же пользы, Тоуд, Дружище, —  приговаривал дядюшка Рэт, пока они волокли его наверх, а Тоуд лягался и  брыкался, оказывая сопротивление своим верным друзьям. — Подумай, как нам  будет всем вместе весело! Помнишь, ведь бывало раньше. Вот только пусть с тебя  сойдут… ну, эти странные припадки.    

— Мы будем хорошо смотреть за всем в твоем хозяйстве,  пока ты поправишься, Тоуд, — сказал Крот. — И мы последим, чтобы твои  деньги не транжирились, как это было до сих пор.    

— И не будет больше этих печальных историй с полицией,  Тоуд, — добавил Рэт, поворачивая ключ в замке и убирая его в карман.    

Пока они спускались по лестнице, мистер Тоуд посылал им  вслед ругательства через замочную скважину. Трое друзей собрались внизу на  совещание.    

— Нам предстоит довольно нудное дело, — сказал  Барсук, вздыхая. — Никогда не видел его таким решительным. Ну, ничего,  справимся. Его нельзя ни на секунду оставлять без присмотра. Мы будем караулить  его по очереди, пока этот дурман окончательно не испарится из его организма.    

Они составили расписание дежурств. Каждый из них обязывался  по очереди спать в спальне у поднадзорного, и поделили они между собой дневные  дежурства.    

Вначале мистер Тоуд был просто невыносим. Когда на него  накатывало, он устанавливал стулья в спальне так, что они несколько напоминали  автомобиль, забирался на самый первый из них, наклонялся вперед, вперял взгляд  прямо перед собой и гудел и тарахтел, подражая автомобилю. Когда приступ  достигал своей вершины, он летел кувырком со стульев, валился на пол навзничь и  лежал так некоторое время. Казалось, он был очень доволен. Однако, по мере того  как проходило время, эти приступы становились все реже, а друзья вовсю  старались направить его внимание на что-нибудь другое. Но интерес к окружающим  предметам, казалось, не оживал, и он становился все более подавленным и вялым.    

Одним прекрасным утром дядюшка Рэт, чья очередь была  заступать на дежурство, поднялся наверх, чтобы сменить Барсука, который весь  уже ерзал от желания размять ноги, пройтись по лесу, отдохнуть в своем  подземном доме.    

     

— Тоуд еще в постели, — сказал он, когда они вышли  переговорить за дверь спальни. — Ничего другого от него не добьешься и,  только оставьте его в покое, может, ему скоро полегчает, и очень-то о нем не  тревожьтесь и так далее. Ты будь начеку, Рэт: когда он тихий и покладистый,  послушный, как первый ученик воскресной школы, тогда, значит, он обязательно  что-то замышляет. Я уверен, что он собирается что-то отмочить. Я его знаю. Ну,  мне пора.    

— Как мы себя чувствуем, старина? — спросил  дядюшка Рэт бодрым голосом, подходя к постели.    

Ему пришлось несколько минут подождать ответа. Наконец  слабый голос отозвался:    

— Большое спасибо, милый Рэтти! Как мило с твоей  стороны, что ты спрашиваешь об этом. Но сперва скажи, как ты сам и как милейший  Крот?    

— О, мы-то в порядке, — ответил дядюшка  Рэт. — Крот, — добавил он неосторожно, — собирается пройтись  вместе с Барсуком, они вернутся только к обеду, а мы с тобой проведем приятное  утро вдвоем, и я постараюсь, чтобы тебе было весело. Давай, будь умником,  скоренько вставай. Ну кто же хандрит в такое приятное утро?    

— Милый, добрый Рэтти, — пробормотал мистер  Тоуд. — Как плохо ты представляешь себе мое состояние. «Скоренько  вставай…» Я не уверен, встану ли я вообще. Однако не тревожься обо мне. Мне  всегда так тяжело быть обузой для друзей. Но я скоро перестану вас обременять.  Я надеюсь, осталось уже недолго.    

— Я тоже надеюсь, — сказал дядюшка Рэт  сердечно. — Ты был сущим мучением для всех нас последнее время. И я очень  рад слышать, что все это скоро кончится. К тому же погода чудесная, и грибной  сезон вот-вот откроется. Это нехорошо с твоей стороны, Тоуд. Не то что нам жаль  своих усилий, но мы из-за тебя столького лишаемся!    

— Боюсь, как раз вам жаль именно своих усилий, —  проговорил Тоуд томным голосом. — Я могу это понять. Это естественно. Вы  устали от забот обо мне. Я не должен больше просить вас ни о чем. Я — тяжкое  бремя, я понимаю.    

— Конечно, — сказал дядюшка Рэт. — Но скажи,  в чем твоя просьба, я что хочешь для тебя сделаю, только бы ты стал снова разумным  зверем.    

— Если бы я мог поверить, Рэтти, — пробормотал  Тоуд еще более слабым голосом, — я бы попросил тебя, это уже, наверное, в  последний раз, сходить в деревню, и побыстрее, потому что уже и сейчас может  оказаться поздно, и привести ко мне доктора. Впрочем, не тревожь себя. Тебе это  только беспокойство, может, лучше пусть все идет как идет.    

— Да ты что, зачем тебе доктор? — спросил дядюшка  Рэт, подходя поближе и внимательно вглядываясь в него.    

Тоуд лежал неподвижно, распластавшись, голос его был слаб, и  вообще он был какой-то не такой.    

— Ты наверняка заметил в последнее время… —  пробормотал Тоуд. — Впрочем, зачем? Замечать — это только себя беспокоить.  Завтра, конечно, может быть, ты себе и скажешь: «Ах, если бы я только заметил  раньше. Ах, если бы только я что-нибудь предпринял!» Но нет. Это все только  одно беспокойство. Не обращай внимания, забудь, что я сказал.    

— Послушай-ка, старина, — сказал дядюшка Рэт,  начиная тревожиться. — Конечно, я схожу за доктором, если ты серьезно  думаешь, что он тебе нужен. Но с чего бы тебе стало вдруг так плохо? Давай-ка  поговорим о чем-нибудь другом.    

— Боюсь, дорогой друг, — сказал Тоуд с печальной  улыбкой, — что «поговорить» в данном случае вряд ли поможет, да и доктор  поможет вряд ли… Но нужно ухватиться хотя бы за соломинку. Да, и по пути к  доктору — хотя мне просто невыносимо нагружать тебя лишним поручением, но ты  будешь идти мимо — попроси, пожалуйста, нотариуса наведаться ко мне. Это было  бы удобно. Бывают моменты, скажу точнее — настает момент, когда приходится  сталкиваться с неприятными обязанностями, какой бы ценой они ни доставались  измученной душе.    

— Нотариуса? Должно быть, ему в самом деле  плохо, — сказал себе перепугавшийся дядюшка Рэт, выбегая из комнаты, но не  забывая как следует запереть дверь.    

Выйдя из дома, он остановился в раздумье. Двое товарищей  были далеко, и ему не с кем было посоветоваться.    

«Наверное, лучше сделать все возможное, — подумал  он, — и раньше бывало, что Тоуд воображал себя смертельно больным, но я ни  разу не слыхал, чтобы он заговаривал о нотариусе. Если с ним на самом деле  ничего не происходит, доктор просто скажет ему, что он осел, и подбодрит его, а  это уже кое-что. Сделаю ему это одолжение, схожу, это ведь много времени не  отнимет».    

И Рэт помчался в сторону деревни, для того чтобы выполнить  акт милосердия.    

     

Мистер Тоуд легко спрыгнул с кровати, как только услыхал,  что ключ повернулся в замке, и наблюдал за другом в окно, с нетерпением ожидая,  когда тот скроется из виду. Затем он от души посмеялся, надел самый лучший  костюм из тех, что оказались в комнате, набил карманы деньгами, которые достал  из ящика туалетного стола; потом связал простыни узлами и, устроив из них  импровизированную веревку, закрепил ее за центральную раму старинного, в стиле  Тюдор, окна, которое придавало такой элегантный вид его спальне; потом выбрался  через это самое окно, легко соскользнул на землю и, взяв курс в направлении,  противоположном тому, куда ушел дядюшка Рэт, двинулся в путь, легкомысленно  насвистывая веселый мотивчик.    

Для дядюшки Рэта настал довольно мрачный час, когда Барсук и  Крот наконец вернулись. Бедняге пришлось предстать перед ними со своим  прискорбным и неубедительным изложением событий.    

Можно легко себе представить едкие, если даже не сказать  саркастические, замечания, которые отпускал Барсук, поэтому здесь нет нужды их  повторять. Но что было особенно горько дядюшке Рэту, так это то, что даже Крот,  который сколько мог пытался оправдывать друга, не удержался, чтобы не сказать:    

— На этот раз ты оказался слегка тупицей, Рэтти! Ну и  мистер Тоуд, я вам доложу!    

— Он так это ловко разыграл, — сказал удрученный  дядюшка Рэт.    

— Он тебя разыграл, — возразил сердито  Барсук. — Ну, разговорами делу не поможешь. В данный момент он исчез, это  совершенно ясно. И что хуже всего, он сейчас так возгордится от своего, как ему  будет казаться, умного поступка, что может натворить любые глупости. Одно  утешение, что мы с вами теперь свободны и не должны тратить свои драгоценные  часы на дежурство. Но давайте будем ночевать в Тоуд-Холле еще некоторое время.  Тоуд может в любой момент вернуться — на носилках или под конвоем полиции.    

Так говорил Барсук, еще не зная, что для них припасено у  будущего и как много воды, и при этом довольно мутной, утечет, прежде чем Тоуд  с удобством усядется в кресло в своем родовом Тоуд-Холле.    

Тем временем Тоуд, веселый и беззаботный, быстро шагал вдоль  дороги уже за много миль от дома. Вначале он пробирался тропами, пересек не  одно поле и несколько раз менял направление, опасаясь погони. А сейчас,  чувствуя себя в безопасности, и притом, что солнышко ему широко улыбалось, и  вся Природа хором присоединялась к самохвальной песенке, которую внутри него  пело его сердце, он шел по дороге, почти что танцуя, совершенно довольный  собой.    

— Ловко обделано дельце! — заметил он самому себе,  похохатывая. — Мозг против грубой силы — и мозг вышел победителем, как и  должно быть. Бедный старый Рэтти! Ох! И достанется ему, когда вернется Барсук!  Стоящий парень Рэтти, с огромными достоинствами, но очень мало интеллекта и  абсолютно никакого образования. Мне надо будет как-нибудь им заняться и  посмотреть, не удастся ли мне сделать из него что-нибудь путное.    

Исполненный самодовольных мыслей, подобных этим, он шагал,  задрав голову, пока не дошел до маленького городка, где вывеска «Красный Лев»,  которая раскачивалась над тротуаром посредине главной улицы, напомнила ему, что  он в этот день не завтракал, и ему страшно захотелось есть после  продолжительной прогулки. Он важно вошел в гостиничное кафе, спросил самый  лучший обед, какой только можно было подать без предварительного заказа, и сел  за столик.    

Когда он успел съесть примерно половину того, что стояло  перед ним на столе, приближающийся и слишком знакомый ему звук заставил его  вздрогнуть и затрепетать. «Би-би» становилось все ближе и ближе, и было слышно,  как автомобиль свернул во двор гостиницы и замер. Мистер Тоуд вынужден был  ухватиться за ножку стола, чтобы скрыть нахлынувшие на него чувства. Тут же  приехавшая компания вошла в кафе, все голодные, возбужденные, веселые, и  разговор только об одном — об удовольствиях, пережитых за утро, и достоинствах  «колесницы», которая их сюда доставила.    

Мистер Тоуд слушал их, на какое-то время весь обратившись в  слух. Наконец его терпение лопнуло. Он выскользнул из помещения, заплатил по  счету и, как только вышел за дверь, медленной походкой пошел на гостиничный  двор.    

— В этом ничего такого нет, — сказал он самому  себе, — если я на него просто посмотрю.    

     

Автомобиль стоял посреди двора, за ним совершенно никто не  присматривал: и дворник, и конюх, и разные там зеваки — все ушли обедать. Тоуд  медленно обошел машину, осматривая, оценивая, погружаясь в глубокие  размышления.    

— Интересно, — сказал он вдруг самому себе, —  интересно, легко ли заводится автомобиль такой марки!    

В следующий миг, едва осознавая, как это случилось, он уже  схватил стартер и крутил его изо всех сил. Когда он услыхал знакомый звук  заведенного мотора, прежняя страсть охватила его и полностью овладела его душой  и телом. Как во сне, он вдруг оказался на шоферском месте, как во сне, он  дернул рычаг скорости, швырнул машину за угол и — вон из двора через арку. И  как во сне, всякое понимание того, что хорошо и что плохо, всякий страх за  возможные последствия на время оставили его совершенно. Он прибавил скорость, и  машина в одну минуту проглотила улицу, выпрыгнула на дорогу и понеслась по ней,  а мистер Тоуд осознавал только то, что он снова Тоуд, Тоуд в полном блеске,  Тоуд-гроза, Тоуд — кошмар дорожного движения, господин всей дороги, которому  все должны уступать, иначе они будут обращены в ничто, и их поглотит вечная  ночь. Он распевал во все горло, а машина вторила ему громким жужжанием. Миля за  милей так и проглатывались, а он все мчался, сам не ведая куда, влекомый  странным инстинктом движения, проживая свои звездный час, не заботясь о том,  чем все это может обернуться для него.    

     

— По-моему, — бодро заметил Председатель  суда, — единственная трудность, которая возникает в этом, во всех  остальных смыслах очень ясном, случае, так это, как нам по заслугам выдать  неисправимому негодяю и бесстыдному головорезу, который сидит тут перед нами на  скамье подсудимых и весь сжимается от страха. Значит, так. Мы признаем его  виновным благодаря несомненным свидетельским показаниям, во-первых, в краже  дорогостоящего автомобиля, во-вторых, в том, что создавал опасные аварийные  ситуации на дорогах, и, в-третьих, в грубости и сопротивлении местным  полицейским властям. Уважаемый Секретарь, не будете ли вы любезны сказать,  какое самое суровое наказание мы можем дать ему за каждое из означенных  преступлений?    

Секретарь почесал нос карандашом.    

— Некоторые могли бы посчитать, что кража автомобиля —  самое большое из его преступлений. Так оно и есть. Но дерзить полиции тоже  недозволительно и тоже заслуживает самого сурового наказания. Предположим,  можно дать год за кражу, что достаточно мягко. Скажем, три года за бешеную  езду, что, конечно, снисходительно. И пятнадцать лет за дерзость, потому что  это была дерзость самого худшего свойства, если судить по тому, что мы слышали  тут от свидетелей, если даже вы поверите одной десятой услышанного. Лично я  никогда не верю больше одной десятой. Эти числа в сумме дают девятнадцать лет…    

— Отлично! — сказал Председатель.    

— Но вам стоит округлить срок до двадцати, чтобы быть  уверенным, что вы выполнили свой долг.    

     

— Отличное предложение! — произнес Председатель  одобрительно. — Заключенный! Возьмите себя в руки, станьте прямо. На этот  раз вы осуждены на двадцать лет. И имейте в виду, если вы предстанете перед  нами еще раз по какому угодно обвинению, мы не окажем вам никакого  снисхождения!    

Вслед за этим жестокие стражи закона схватили несчастного  мистера Тоуда, заковали его тяжелыми цепями и повлекли из зала суда. Тоуд  кричал, молил, протестовал! Они, не слушая, протащили его через рыночную  площадь, где собралось чуть ли не все население города, которое всегда столь же  решительно настроено против пойманного преступника, сколь снисходительно к  тому, который только еще разыскивается. Они швырялись в него глумливыми  замечаниями, морковками и принятыми в городе ругательствами. Потом повели его  мимо школы, где невинные личики школьников осветились радостью, которую они  всегда извлекают из беды, если в нее попадают взрослые, потом по отозвавшемуся  гулким звуком подъемному мосту, под нахмуренной аркой старого мрачного замка,  чьи башни возвышались, словно парили в небесах, мимо дежурок, куда набилась  сменившаяся с дежурства, скалившаяся на него солдатня, мимо часовых, которые  при виде его презрительно кашляли, потому что только так стоящий в карауле  часовой имеет право выразить свое презрение и отвращение к преступнику,  поднялись по истертым от времени каменным ступеням винтовой лестницы, мимо  тяжеловооруженных рыцарей в стальных латах и шлемах, бросавших на них  устрашающие взгляды сквозь забрала, мимо придворных, которые держали на  поводках огромных догов, и те когтили воздух лапами, пытаясь дотянуться до  него, мимо древних стражников, которые, прислонив алебарды к стене, дремали над  куском пирога и фляжкой темного эля. А его все вели и вели — мимо камеры пыток,  где выворачивают пальцы, мимо дыбы, мимо двери, которая выводила прямо к эшафоту,  пока не пришли к входу в самый мрачный каземат, который находился в самой  середине крепости. Они, наконец, остановились перед древним стражем, который  перебирал пальцами связку здоровенных ключей.    

— Гром и молния! — сказал полицейский сержант,  снимая шлем и вытирая вспотевший лоб. — Шевелись, деревенщина, и прими от  нас под охрану этого дикого зверя, эту жабу, особо опасного преступника  непревзойденной хитрости и энергии. Стереги и сохраняй его со всем возможным  искусством и намотай на ус и на свою седую бороду: если что-нибудь с ним  приключится, то твоя голова в ответе за его голову, чтоб вам обоим было пусто!    

Старый тюремщик мрачно кивнул, положив свою увядшую руку на  плечо мистера Тоуда. Ржавый ключ заскрипел, повернувшись в замке, огромная  дверь защелкнулась за ними, и Тоуд оказался заточенным в самом дальнем  каземате, в крепкой крепости, другой такой не найдешь, обыщи хоть вдоль и  поперек всю старую добрую Англию.    

     

 VII СВИРЕЛЬ У  ПОРОГА ЗАРИ    

     

     

Крапивник насвистывал свою незатейливую песенку, спрятавшись  в кустах, окаймлявших берег. Было уже десять часов вечера, но небо все еще  хранило верность ушедшему дню, оно не хотело с ним расставаться, и с самого  краешка возле горизонта никак не отпускало дневные лучи. Изматывающий жар  летнего послеполудня наконец разжал кулаки, свернулся клубком, укатился,  подталкиваемый прохладными пальцами июльской ночи.    

Крот лежал, растянувшись на бережке, тяжело дыша от ударов  яростного дня, который был безоблачным от рассвета до заката, и ждал, когда его  друг вернется.    

Он провел несколько часов на реке с приятелями, давая  возможность дядюшке Рэту завершить какое-то серьезное, требующее много времени  дело с дядюшкой Выдрой. Когда Крот вернулся, дом был пустой, темный и никаких  признаков дядюшки Рэта не было. Он, по-видимому, задерживался у своего старого  приятеля. Было еще слишком жарко и душно, чтобы оставаться в помещении. Поэтому  Крот растянулся на листьях конского щавеля и стал вспоминать события дня и  размышлять, какими они все были примечательными.    

Вскоре послышались легкие шаги дядюшки Рэта, который  приближался, идя по выжженной солнцем траве.    

— О, благословенная прохлада! — сказал он и уселся  рядом, задумчиво глядя на реку, молчаливый и погруженный в какие-то свои мысли.    

— Ты там поужинал? — спросил его через некоторое время  Крот.    

— Мне просто пришлось, — сказал дядюшка  Рэт. — Они даже слышать не хотели, чтобы я ушел без ужина. Ты ведь знаешь,  как они всегда добры. И старались, чтобы мне было хорошо до самой той минуты,  пока я не ушел. Но я все время чувствовал себя негодяем, потому что мне было  ясно, как им тяжело, хотя они всячески пытались это скрыть. Крот, боюсь, что у  них случилось несчастье. Маленького Портли опять нет, а ты ведь знаешь, как  отец к нему относится, хоть он и не любит на эту тему распространяться.    

— Что, опять? — спросил Крот беззаботно. — Ну  и что? Он постоянно удирает и теряется, а потом находится, он такой, он любит  приключения. Все в округе его знают и любят так же, как и доброго Выдру. Вот  увидишь, кто-нибудь из зверей на него наткнется и приведет его домой  целехоньким. Да мы и сами, помнишь, не раз его находили за несколько миль от  дома, и он был веселехонек и прекрасно себя чувствовал.    

— Да. Но на этот раз все гораздо серьезнее, —  сказал дядюшка Рэт мрачно. — Его уже несколько дней нет, и его домашние  обшарили уже все вдоль и поперек, и даже ни единого следочка не нашли. И  каждого зверя опросили на несколько миль вокруг, и никто ничего про него не  слыхал. Выдра, видимо, даже больше встревожен, чем хочет показать. Я из него  выудил, что маленький Портли еще не научился как следует плавать. Я понимаю, он  думает о плотине. Там сильный водосброс, а малышу это место кажется очень  привлекательным. Ну, и бывают… ну, капканы там и другое, сам понимаешь. Выдра  не такой отец, чтобы паниковать раньше времени, а сейчас он в отчаянии. Когда я  уходил, он вышел меня проводить, сказал, что хочет подышать воздухом, размяться  и все такое. Но я понял, что не в этом дело, я выспросил его, все из него  вытряс в конце концов. Он сказал, что проведет ночь возле брода. Ну, ты знаешь,  то место, где раньше был брод, в давние времена, до того как построили мост.    

— Хорошо знаю, — сказал Крот. — Но почему он  решил ждать именно там?    

— В том месте он начинал учить Портли плавать, —  продолжал дядюшка Рэт. — С той гравийной насыпи, где мелко. И в том самом  месте он его учил рыбачить, и малышка именно там поймал свою первую рыбку.  Выдра говорит, Портли очень полюбил это местечко, и где бы он ни находился (где  бы он ни находился, бедняжка!), вероятнее всего, что пойдет через брод, который  он так любит, и, может быть, решит там задержаться и поиграть. Выдра ходит туда  каждую ночь и ждет: а вдруг, ну просто — а вдруг.    

Оба какое-то время помолчали, думая об одном и том же — о  печальном одиноком звере, сгорбившемся возле брода, ждущем целую долгую ночь —  а вдруг!    

— Ну, что же, — сказал дядюшка Рэт. — Пора  нам и на боковую. — Но при этом даже не шелохнулся.    

— Рэтти, я просто не могу лечь и заснуть и ничего не  предпринять, хотя я и не знаю, что тут можно предпринять. Давай выведем лодку и  поедем вверх по течению. Луна покажется примерно через часок, и мы как сможем —  поищем, во всяком случае, это лучше, чем завалиться спать и не делать уж совсем  ничего.    

— Я как раз и сам об этом подумал, — сказал  дядюшка Рэт. — Это не такая ночь, чтобы спать. Да и рассвет не так уж  далеко, и к тому же мы можем что-нибудь разузнать о нем от тех, кто встает на  рассвете.    

Они вывели лодку, дядюшка Рэт сел на весла и начал тихо  грести. Посредине реки тянулась ясная узкая полоса, которая слабо отражала  небо, но там, где тени от кустов или деревьев падали на воду с берега, они  казались такими же плотными, как и сам берег, и Кроту надо было внимательно  следить за рулем. Было темно и пусто, ночь была полна неясных звуков, чьих-то  песен, разговоров, шорохов, говоривших о том, что мелкое ночное население  бодрствует, поглощенное своими занятиями, пока рассвет их всех не застигнет и  не отправит на отдых, который они вполне заработали. Шум самой воды был ночью  тоже слышнее, чем днем, хлюпанье и журчание были более отчетливыми и возникали  как бы под рукой, и оба они постоянно вздрагивали от неожиданного и почти что  членораздельными словами выраженного звука.    

Линия горизонта была ясна и тверда, а в одном месте вдруг  прорисовалась и вовсе черным на фоне фосфорического сияния, которое все  разгоралось и разгоралось. Наконец над краем замершей в ожидании земли  поднялась луна, медленно и величественно, и покачнулась над горизонтом, и  поплыла, словно отбросив якорный канат, и снова стали видимы поверхности,  широко раскинувшиеся луга, спокойные сады и сама река — от берега до берега,  все мягко себя обнаружило, все избавилось от таинственности и страха, все  осветилось как днем, а вместе с тем вовсе не как днем, а совсем, совсем иначе.    

     

Знакомые, любимые места по берегам вновь их приветствовали,  но точно в иных одеяниях, как будто они незаметно исчезли, а затем тихонько  вернулись назад, но только в других, чистых одежках, и теперь застенчиво  улыбались, ожидая, будут ли они узнаны в новом облачении.    

Привязав лодку к стволу старой ивы, друзья сошли на берег в  этом тихом серебристом королевстве и терпеливо обыскали заросли кустарника,  дуплистые деревья, ручьи, овражки, пересохшие русла весенних протоков. Снова  вернувшись на борт и переправившись на противоположный берег, все то же  проделали и там, а луна, спокойная и далекая в безоблачном небе, всячески  старалась им помочь в их поисках, пока не настал ее час, и она нехотя не  спустилась к земле и не оставила их, и таинственность снова не окутала реку и  землю.    

И тогда все стало медленно изменяться. Горизонт прояснился,  поля и деревья стали приобретать четкие очертания, и вид у них был уже  немножечко другой, тайна стала от них отступать.    

Неожиданно свистнула какая-то птица, и снова все замолкло. И  возник легкий ветерок и заставил шелестеть камыши и осоку.    

Дядюшка Рэт, который в этот раз правил лодкой, вдруг  выпрямился и стал к чему-то жадно прислушиваться. Крот, нежными прикосновениями  к воде заставляя лодку медленно двигаться, чтобы можно было хорошенечко  оглядеть берега, взглянул на него с любопытством.    

— Исчезло! — воскликнул дядюшка Рэт, сгорбившись  на сиденье. — Так красиво, странно и необычно! Уж если это должно было так  быстро кончиться, лучше бы этого и не слыхать вовсе! Во мне проснулась какая-то  тоска, и кажется, ничего бы я больше в жизни не хотел, только слушать и  слушать. Нет! Вот оно снова! — воскликнул он опять, настораживаясь.    

Некоторое время он молчал как зачарованный.    

— Опять исчезает, опять удаляется! О, Крот, какая  красота! Веселая, радостная мелодия, прекрасные звуки отдаленной свирели. Я и  во сне никогда не слыхал такой музыки! Она зовет! Греби, греби, Крот! Эта  музыка для нас, она нас призывает к себе!    

Крот, впадая в величайшее изумление, подчинился.    

— Я ничего не слышу, — сказал он. — Я слышу  только, как ветер играет в камышах, и в осоке, и в ивах.    

Рэт ничего не ответил, а может быть, и не услышал, что  сказал Крот. Восхищенный, он весь отдался восторгу, который заключил его,  маленького, трепещущего, в свои сильные и мощные объятия.    

Крот молчал и только непрерывно взмахивал веслами, и вскоре  они достигли того места, где с одной стороны от реки отделялась большая заводь.  Легким движением головы Рэт, который давно уже бросил заниматься лодкой, указал  гребцу держать в сторону заводи. Медленный прилив света в небе все увеличивался  и увеличивался, и можно было различить, какого цвета цветы, точно драгоценными  камнями окаймлявшие берег.    

— Все яснее и ближе! — радостно закричал дядюшка  Рэт. — Ну, теперь-то ты должен слышать. А! Наконец-то! Теперь я вижу, что  и ты услыхал!    

Крот перестал грести и замер, затаив дыхание, потому что и  на него, точно волной, пролилась мелодия, и окатила его, и завладела им  совершенно. Он увидал слезы на глазах своего друга и наклонил голову,  сочувствуя и понимая. Лодка скользила по воде, с берега их задевали розовые  цветы вербейника. И тогда отчетливый и властный призыв, который сопровождался  опьяняющей мелодией, продиктовал свою волю Кроту, и он снова взялся за весла. А  свет становился все ярче, но ни одна птица не пела, хотя они обычно щебечут  перед приходом зари, и, кроме небесной этой мелодии, больше не было слышно ни  единого звука.    

Травы по обеим сторонам заводи в это утро казались какой-то  особой, ни с чем не сравнимой зелености и свежести. Никогда розы не казались им  такими живыми, кипрей таким буйным, таволга такой сладкой и душистой. Затем  бормотание плотины стало заполнять воздух, и они почувствовали, что  приближаются к развязке своей экспедиции.    

Полукружие белой пены, вспыхивающие лучи, блеск, сверкающие  перепады зеленой воды — большая плотина перегораживала заводь от берега до  берега, смущая всю спокойную поверхность маленькими вертящимися водоворотами и  плывущими хлопьями пены, заглушая все другие звуки своим торжественным и  умиротворяющим говором.    

В самой середине потока, охваченный блистающим объятием  плотины, бросил якорь малюсенький островок, окаймленный густыми зарослями  ивняка, ольхи и серебристых березок. Тихий, застенчивый, но полный  таинственного значения,    

он скрывал то, что таилось там, в середине, скрывал до тех  пор, пока настанет час, а когда час наставал, то открывался только признанным и  избранным.    

Медленно, но нисколечко не раздумывая и не сомневаясь, в  некотором торжественном ожидании, оба зверя проплыли через встревоженную,  взбаламученную воду и причалили к самой кромочке острова, покрытой цветами. Они  молча сошли на берег и стали пробираться через цветущие, душистые травы и  кустарник, туда, где земля была ровной, пока наконец не добрались до маленькой  полянки, зеленой-зеленой, на которой самой Природой был разбит сад. Там росли  дикие яблони, и дикие вишни, и терновник.    

— Вот это место, о котором рассказывала музыка, —  прошептал дядюшка Рэт. — Здесь, здесь мы его встретим, того, который  играл на свирели .    

И тогда вдруг на Крота напал священный ужас, и он опустил  голову, и мускулы его стали точно тряпочные, а ноги вросли в землю. Это не был  страх, нет, он был совершенно счастлив и спокоен. А просто, просто он  почувствовал, что где-то близко-близко здесь находится тот, который играл на  свирели . Он оглянулся на своего друга и понял, что и он тоже находится в  таком же состоянии. А полные птиц кусты по-прежнему безмолвствовали, а заря все  разгоралась.    

Может, он и не решился бы поднять голову, но, хотя музыка  уже стихла, призыв все так же властно звучал внутри него. Он не мог не  посмотреть, даже если бы сама смерть мгновенно справедливо его поразила за то,  что он взглянул смертными глазами на сокровенное, что должно оставаться в тайне.  Он послушался и поднял голову, и тогда в светлых лучах приближающейся зари,  когда даже сама Природа, окрашенная невероятным розовым цветом, примолкла,  затаив дыхание, он заглянул в глаза друга и помощника, того, который играл  на свирели . Он ясно увидел кудри и крючковатый нос между добрыми глазами,  которые смотрели на них ласково, а рот, спрятавшийся в бороде, приоткрылся в  полуулыбке, увидел руку возле широкой груди и другую руку, которая держала  свирель, только что отведенную от губ, видел крепкие ноги, прочно опирающиеся  на дерн, и угнездившегося между его ступнями крепко спящего в полном покое  маленького, кругленького, толстенького детеныша Выдры. Все это он увидел своими  глазами, совершенно отчетливо на фоне рассветного неба! Он все это увидел своими  глазами и остался жив, а оставшись в живых, очень этому удивился.    

— Рэт, — нашел он в себе силы прошептать, —  ты боишься?    

— Боюсь? — пробормотал он, и глаза его сияли  несказанной любовью. — Боюсь? Его? Да нет же, нет! И все-таки… Все-таки  мне страшно, Крот!    

И оба зверя склонились к земле в порыве благодарности.    

Неожиданный и величественный, поднялся над горизонтом  солнечный диск и взглянул на них. Его первые лучи, прострелившие насквозь  заливной луг, плеснули светом в глаза и ослепили их. А когда они снова открыли  глаза, видение исчезло, и воздух наполнился птичьими гимнами, славящими зарю.    

И когда оба друга глядели пустым взглядом, погружаясь в  печаль от того, что они видели и тут же утратили, капризный легкий ветерок,  танцуя, поднялся с поверхности воды, растрепал осины, тряхнул покрытые росой  розы, легко и ласково дунул им в лицо, и с его легким прикосновением наступило  забвение, потому что друг и помощник  каждому, перед кем он предстал и  кому помог, напоследок посылает еще один чудесный дар: способность забыть.  Чтобы воспоминание о необычном не укоренилось и не разрасталось в душе, чтобы  оно не затмевало радостей дальнейшей жизни для тех, кого он выручил из беды и  кому помог, чтобы каждый оставался счастливым и беззаботным, как прежде.    

Крот протер глаза и вытаращился на дядюшку Рэта, который в  недоумении оглядывался вокруг.    

— Ты что-то сказал, Рэт? — спросил он.    

— Я только заметил, что это то самое место. Тут только  мы его и сможем найти. Погляди! А вот и малыш!    

И с радостным возгласом он бросился к дремлющему Портли. А  Крот еще минуточку постоял неподвижно, погруженный в свои мысли. Как тот, кого  вдруг разбудили от хорошего сна, старается удержать его и не может ничего  вспомнить, и не может вызвать в памяти ничего, кроме чувства красоты. Да,  красоты. Пока и она в свою очередь не поблекнет, пока сам проснувшийся не  поймет окончательно, что он проснулся и должен начать осознавать грубую  действительность. Наконец Крот, поняв, что он не может удержать воспоминания,  тряхнул головой и пошел вслед за дядюшкой Рэтом.    

     

Портли проснулся, издав радостный писк, и стал весь  извиваться оттого, что видит близких друзей своего отца, которые так часто,  бывало, играли с ним. Но вдруг мордочка его сделалась озабоченной, и он начал  бегать кругами, принюхиваясь и повизгивая жалобно. Как дитя, которое уснуло  счастливым на руках у няни, и вдруг пробудилось в одиночестве и в незнакомом  месте, и бегает по комнатам, ничего не узнавая, и отчаяние все больше и больше  овладевает его сердечком. Так и Портли все что-то искал и искал по всему  острову и, не найдя, сел и заплакал.    

Крот кинулся утешать маленького зверушку, а дядюшка Рэт  пристально и с изумлением глядел на большие следы, отпечатавшиеся на траве.    

— Какой-то… большой зверь… был тут, — бормотал он  в задумчивости и никак не мог выбраться из этой задумчивости.    

— Пошли, Рэт, — окликнул его Крот. — Подумай  о бедном дядюшке Выдре, который ждет там у брода!    

Портли быстренько утешили, пообещав прокатить его по реке на  лодке. Оба зверя препроводили малыша в лодку, надежно усадили между собой на  дно и двинулись по заводи к основному руслу. Солнце уже совсем взошло и  согревало их, и птицы распевали во всю мочь, и цветы улыбались и кивали с обоих  берегов, хотя они были не такими яркими, как, помнилось, они где-то недавно  видели, сами не зная где. Добравшись до середины реки, они развернули лодку по  течению вверх, туда, где, как они знали, их друг нес свою одинокую вахту.    

Когда они уже приближались к знакомому броду, Крот подвел  лодку к берегу, они подняли маленького Портли и высадили на берег, поставив его  ножками на тропинку, наказали, каким путем ему идти, дали ему прощального  шлепка и выгребли обратно на середину реки. Они видели, как маленький зверек  шел по тропинке довольный и важный. Они наблюдали за ним, пока не увидали, как  его мордочка вдруг поднялась и походка вперевалочку перешла в легкий бег,  сопровождаемый радостным визгом и вилянием. Взглянув вверх по реке, они  увидели, как дядюшка Выдра вздрогнул и поднялся с отмели, где, сгорбившись,  ждал с упорным терпением, и услышали его радостный, удивленный взлай, когда он  кинулся от ивовых зарослей к тропинке. Тогда Крот ударом весла развернул лодку  и предоставил течению нести их куда ему будет угодно, потому что их трудные  поиски счастливо завершились.    

— Я чувствую себя как-то странно утомленным,  Рэт, — сказал Крот, облокачиваясь на весла, в то время как лодка сама  скользила по течению. — Ты скажешь, потому, что мы всю ночь не спали. Но  ведь мы часто не спим по ночам летом, и ничего. Нет, дело не в этом, У меня  такое чувство, точно мы испытали нечто удивительное и даже страшное, а вместе с  тем ничего не случилось.    

     

— Или что-то удивительное, и прекрасное, и  красивое, — пробормотал дядюшка Рэт, откидываясь назад и закрывая  глаза. — И я тоже, Крот, смертельно устал, как и ты, просто смертельно устал.  Хорошо, что нам нужно плыть вниз по течению, оно доставит нас домой. Хорошо  чувствовать, что солнышко снова прогревает прямо до костей, правда? И слушать,  как ветер шелестит в камышах!    

— Это как музыка, музыка в отдалении, — сонно  кивнул Крот.    

— И я так же думаю, — пробормотал дядюшка Рэт  медленно и вяло. — Танцевальная музыка, которая звучит не переставая, но у  нее есть слова, она переходит в слова, а потом опять — обратно, я иногда их  даже различаю, а потом она снова — танцевальная музыка, а потом — только мягкий  шепот камышей.    

— Ты слышишь лучше меня, — печально заметил  Крот. — Я совсем не слышу никаких слов.    

— Погоди, я попробую их тебе пересказать, —  пообещал дядюшка Рэт ласково. — Вот мелодия опять превращается в слова,  тихие, но понятные: «Чтобы светлая чистая радость твоя — Не могла твоей мукою  стать. — Что увидит твой глаз в помогающий час, — Про то ты забудешь  опять!» Теперь камыши подхватывают: «Забудешь опять — забудешь опять», —  они вздыхают, и слова переходят в шелест и шепот. А вот опять голоса  возвращаются: «Прихожу, чтоб не мучился ты, — Я пружину капкана  сломать. — Как силок твой я рву, видишь ты наяву, — Но про то ты  забудешь опять!» Крот, греби поближе к камышам! Очень трудно понимать, и с  каждой минутой слова звучат все тише: «Я целитель, я помощь, я друг, — Вам  не надо заблудших искать. — Отыщу, исцелю, обсушу, накормлю, — Но  прошу вас: забудьте опять!» Ближе, Крот, ближе! Нет, бесполезно, песня  превратилась в шелест камыша.    

— А что же эти слова означают? — спросил Крот,  недоумевая.    

— Этого я не знаю, — сказал дядюшка Рэт  просто. — Я тебе их передал, как они достигли моего слуха. Ах! Вот они  снова звучат, на этот раз ясно, отчетливо…    

— Повтори их, пожалуйста, — попросил Крот,  терпеливо прождав несколько минут и уже задремывая на жарком солнышке. Но  ответа не последовало. Он оглянулся и понял причину молчания. Со счастливой  улыбкой на лице и точно к чему-то прислушиваясь, утомленный дядюшка Рэт крепко  спал на корме.    

 VIII ПРИКЛЮЧЕНИЯ  МИСТЕРА ТОУДА    

     

     

Когда мистер Тоуд оказался в сырой и зловонной темнице, он  понял, что весь мрак средневековой крепости лежит между ним и внешним миром,  где сияет солнышко. Там пролегают великолепные мостовые, где он еще так недавно  бывал счастлив и развлекался как хотел, словно приобрел в безраздельную собственность  все дороги Англии! Он бросился на пол ничком, зарыдал и предался самому черному  отчаянию.    

«Все, всему конец, — говорил он, — во всяком  случае, конец процветанию мистера Тоуда, а это, в сущности, одно и то же,  известного мистера Тоуда, прекрасного мистера Тоуда, богатого и гостеприимного  мистера Тоуда, веселого, беззаботного и жизнерадостного! И как я могу надеяться  снова оказаться на свободе, когда это вполне справедливо, что меня посадили в  тюрьму (говорил он), потому что я угнал прекрасную машину таким наглым образом  да еще так самоуверенно дерзил стольким толстым, краснолицым полицейским! (Тут  рыдания стали его душить.) Дурак я, дурак, теперь придется мне томиться в этой  крепости. За это время те, кто гордился знакомством со мной, окончательно забудут  даже самое имя мистера Тоуда! О мудрый старина Барсук! О мудрый и дельный  дядюшка Рэт! О благоразумный Крот! Какими основательными суждениями, каким  великолепным пониманием людей и обстоятельств вы обладаете! Бедный, покинутый  Тоуд!»    

В жалобах, подобных этим, проводил он дни и ночи в течение  нескольких недель, отказываясь от завтрака, обеда и ужина и даже от легких  закусок, хотя старый и мрачный тюремщик, зная, что в кармане мистера Тоуда  водятся денежки, неоднократно намекал ему, что кое-что для утешения и ободрения  можно организовать с воли за соответствующую мзду.    

У тюремщика была дочка, приятная девчонка, к тому же  добросердечная, которая помогала отцу в нетрудных делах во время его дежурств.  Особенно она любила животных. У нее была канарейка, чья клетка днем висела на  гвозде, вбитом в массивную стену главной башни в крепости. На это очень  досадовали заключенные: канарейка мешала вздремнуть после обеда. Кроме того,  дочка тюремщика держала еще несколько пестреньких мышек и беспокойную,  вертящуюся в колесе белку. Этой доброй девушке было от души жаль несчастного  мистера Тоуда, и она однажды сказала отцу:    

— Отец! Мне невыносимо видеть, как страдает и худеет  этот несчастный зверь. Позволь мне им заняться. Ты же знаешь, как я люблю  животных! Я его заставлю есть у меня из рук и вообще поставлю его на ноги.    

Отец разрешил дочери делать все, что она хочет, потому что  мистер Тоуд успел ему надоесть со всей его тоской, и капризами, и подлым  характером. Она занялась подготовкой милосердного дела. И в тот же день постучалась  в дверь погреба, где томился Тоуд.    

— Ну, Тоуд, давай-ка взбодрись, — обратилась к  нему девушка. — Садись к столу, вытри глаза и будь благоразумным зверем. И  давай пообедай. Я сама приготовила. Все теплое, только что с плиты.    

Это было жаркое с овощами, положенное между двух тарелок, и  его аромат наполнил тесное подземелье. Всепроникающий запах капусты добрался до  носа, когда мистер Тоуд в тоске лежал ничком на полу, и стал внушать ему мысль,  что, может быть, жизнь не такая уж пустая и безнадежная вещь, как он себе  вообразил. Но он продолжал подвывать и брыкаться ногами, не позволяя себя  утешить. Сообразительная девушка на время удалилась, и, так как большая часть  запаха горячей тушеной капусты осталась в помещении, мистер Тоуд между  приступами рыданий потянул носом и немножечко призадумался, и постепенно к нему  стали являться новые и вдохновляющие мысли: о рыцарстве, о поэзии, и о том, что  ему еще предстоит совершить, и о просторных лугах, и о коровах, которые на них  пасутся, и как их поглаживает ветер и солнышко, и об огородах, и о цветочных  бордюрах на клумбах, и о теплом львином зеве, облепленном пчелами, и о приятном  звоне тарелок, когда в Тоуд-Холле накрывают на стол, и о том, какой приятный  звук издают ножки стульев, когда каждый из гостей пододвигается к столу, чтобы  заняться важным делом. Воздух в тесном его погребе вдруг приобрел розоватый  оттенок, и мистер Тоуд стал думать о своих друзьях, что они, наверное,  что-нибудь предпримут, об адвокатах, которые, должно быть, с удовольствием  возьмутся его защищать, и какой он осел, что до сих пор ни одного из них не  пригласил, и под конец он подумал о собственном уме и скрытых возможностях, и о  том, на что он способен, если заставит свой великий ум как следует работать, и,  таким образом, курс лечения почти что был завершен.    

Когда через пару часов девушка пришла снова, она несла на  подносе чашку душистого чаю, от которого шел пар, и тарелочку с горкой горячих,  намазанных маслом тостов, толстых, с коричневой корочкой с обеих сторон, и  масло стекало по ноздреватому хлебу золотыми каплями, как мед вытекает из  сотов. Запах намасленных тостов ну просто говорил с мистером Тоудом о  совершенно конкретных вещах: о теплых кухнях, о завтраке ясным морозным утром,  об уютном кресле возле горящего камина зимним вечером, когда уже все прогулки  завершены и ноги в тапочках покоятся на каминной решетке, о сытом мурлыканье  кота и тихом чириканье засыпающей канарейки. И мистер Тоуд в очередной раз  возродился к жизни. Отер глаза, хлебнул чайку, зачавкал теплыми тостами и вскоре  разговорился. Он стал рассказывать о себе самом и о доме, в котором он живет, и  о своих деяниях, и о том, какая он значительная фигура, и какого его друзья о  нем высокого мнения. Дочка тюремщика заметила, что разговор на эту тему  приносит ему пользу не меньшую, чем намасленные тосты с чаем, что и было на  самом деле, поэтому она всячески поощряла его и просила продолжать.    

— Расскажи мне о Тоуд-Холле, — сказала она, —  это звучит так привлекательно.    

— О, Тоуд-Холл — это очень подходящая резиденция для  джентльмена, там есть абсолютно все необходимое, это уникальное имение, оно  частично восходит к четырнадцатому веку, но снабжено всеми современными  удобствами. Современный санузел. Пять минут ходьбы от церкви, почты и площадок  для игры в гольф. Подходящее для…    

— Да будет тебе, — засмеялась девушка, — я же  не собираюсь его у тебя покупать. Расскажи мне про него что-нибудь интересное.  Но сначала я схожу еще за одной порцией чаю.    

Она упорхнула и тут же появилась с полным подносом. Тоуд с  жадностью набросился на тосты, при этом его настроение окончательно поднялось  до обычного уровня. Не переставая жевать, он рассказал ей о лодочном сарае и о  пруде, где водятся караси, и про обнесенный высоким забором огород, и про  свинарник, и про конюшни, и про голубятню, и про курятник, и про маслобойню, и  прачечную, и про буфеты с посудой, и гладильные приспособления (это ей  понравилось больше всего), и про банкетный зал, и как там бывало весело, когда  другие звери собирались у него за столом, и как он бывал в ударе — пел песни, рассказывал  разные истории и вообще был душой общества. Потом она расспросила о его друзьях  и проявила большой интерес ко всему, что он о них рассказывал, и как они живут,  и как проводят время. Конечно, она не сказала ему, что звери для нее — просто  домашние любимцы, у нее хватило такта понять, что Тоуд на это страшно обидится.  Когда вечером она пожелала ему спокойной ночи, взбив перед тем солому на  которой он спал, Тоуд был уже в значительной степени прежним — уверенным и  самовлюбленным зверем. Он спел песенку-другую из тех, что любил певать во время  своих застолий, зарылся в солому и отлично отдохнул за ночь, причем ему снились  приятные сны. С того дня печальное заточение мистера Тоуда скрашивалось  множеством милых бесед, так как дочке тюремщика было очень жаль бедного узника.  Ей казалось сущим безобразием то, что несчастный маленький зверек томится в  тюрьме. Ей казалось, что он осужден за совсем небольшую провинность. А  тщеславный Тоуд, как водится, вообразил, что она проявляет к нему вполне  определенный интерес, и очень сожалел, что она не такого высокого, как он,  происхождения, потому что она была очень хорошенькой девушкой и к тому же  восхищалась им выше меры.    

Однажды девушка пришла к нему какая-то задумчивая, отвечала  невпопад. Ему показалось, что она не обращает достаточного внимания на его  остроумные фразы и искрометные замечания.    

— Тоуд, — сказала она наконец, — я прошу  тебя, послушай внимательно. У меня есть тетка. Она работает прачкой.    

— Ну, ничего, не огорчайся, — сказал он  изысканно-любезно. — Забудь про это. У меня есть несколько теток, которые  заслуживают того, чтобы быть прачками.    

— Помолчи минуточку, — сказала девушка. — Ты  слишком много говоришь, это твоя главная беда. Я стараюсь что-нибудь придумать,  а от твоих разговоров у меня начинает болеть голова. Как я уже сказала, у меня  есть тетка, и эта тетка — прачка. И она обстирывает всех заключенных в этой  крепости. Мы стараемся, как ты понимаешь, чтобы тут все члены семьи могли  зарабатывать. Она забирает грязное белье в понедельник утром и приносит  выстиранное в пятницу вечером. Сегодня четверг. Вот что мне пришло в голову. Ты  — богатый, так ты мне, по крайней мере, говоришь, а она — бедная. Несколько  фунтов для тебя не составят никакой разницы, а для нее они имели бы огромное  значение. Ну, если с ней как следует поговорить, вы бы могли договориться. Она  бы тебе дала свое платье и чепец, ну и так далее, и ты бы выбрался из крепости  под видом прачки. Вы с ней во многом похожи, в особенности фигурой.    

— Нисколько не похожи, — сказал Тоуд  раздраженно. — У меня очень изящная фигура для такого, как я.    

— У нее — тоже, — ответила девушка. — Для  такой, как она. Ну, делай как знаешь, ты жуткий, самовлюбленный, неблагодарный  зверь. Мне просто тебя жаль, и я стараюсь тебе помочь!    

— Да, да, конечно, огромное тебе спасибо! — сказал  мистер Тоуд торопливо. — Но послушай, как же ты хочешь, чтобы мистер Тоуд  из Тоуд-Холла бродил по окрестностям в обличье прачки?    

— Ну, тогда сиди здесь в своем собственном  обличье! — ответила она с жаром. — Я думаю, тебе хочется умчаться  отсюда в карете, запряженной четверкой рысаков?    

Честный мистер Тоуд всегда был готов признать свою  неправоту.    

— Ты хорошая, добрая, умная девочка, — сказал  он. — А я и на самом деле самовлюбленная и глупая жаба. Познакомь меня с  твоей достойной тетушкой, прошу тебя, и я полагаю, что мы с этой милой леди  сумеем договориться на условиях, приемлемых для обеих сторон.    

На следующий день девушка провела к нему свою тетушку. В  руках было завернутое в полотенце и заколотое булавкой выстиранное за неделю  белье. Старая дама была уже подготовлена к беседе заранее, а блеск некоторого  количества золотых монет, которые мистер Тоуд предусмотрительно разложил на  столе на самом видном месте, практически завершил дело и оставил очень мало  простора для обсуждений. В обмен на наличные Тоуд получил платье из ситчика в  цветочках, передник, шаль и поношенный чепец.    

Единственное условие, которое старая леди поставила, желая  избежать подозрений, — чтобы ее хорошенько связали, швырнули на пол и  засунули в угол. Этим не очень убедительным ухищрением и при помощи  выразительного рассказа, который она сочинит, она надеялась сохранить свое  место постоянной тюремной прачки, несмотря на то, что все, конечно, будет  выглядеть довольно подозрительно. Тоуд был в восторге от этого предложения. Оно  придаст блеск его бегству, и его репутация неисправимого и опасного существа  снова подтвердится. Он с готовностью помог дочке тюремщика придать тетушке  такой вид, будто она явилась жертвой непреодолимых обстоятельств.    

— Ну, теперь твоя очередь, Тоуд, — сказала  девушка. — Снимай-ка пиджак и жилет, ты сам по себе достаточно толстый.    

Трясясь от смеха, она застегнула на нем крючки ситцевого  платья, накинула на него шаль и завязала под подбородком ленточки поношенного  чепчика.    

— Ну, ты просто вылитая тетушка, — рассмеялась  она, — и, я уверена, ты никогда в жизни не выглядел таким респектабельным.  До свидания, Тоуд, счастливо тебе! Иди вниз тем же путем, каким тебя сюда  привели, и, если эти мужланы стражники будут отпускать в твой адрес нелепые  шуточки, ты лучше просто отшутись и помни — ты вдова, совершенно одинокая,  которая вынуждена дорожить своим честным именем.    

     

С бьющимся сердцем и настолько твердой поступью, насколько  это ему удалось, мистер Тоуд двинулся в свое рискованное и опасное путешествие.  Вскоре он с радостью обнаружил, что все идет как по маслу, хотя его немного  унижало то, что ни пол, ни одежда, которые облегчали ему путь, ему лично не  принадлежали.    

Приземистая фигура прачки в знакомом платье из набивного  ситца сама по себе была пропуском, отпиравшим любую запертую дверь, дававшим  возможность миновать мрачные тюремные коридоры, и даже, когда он один раз  засомневался, не зная, куда было бы правильнее свернуть, ему помог стражник,  стоявший на часах у ближайших ворот, который спешил выпить свою чашечку  горячего чая и поэтому прикрикнул на «прачку», чтобы она проходила быстрее, а  не заставляла бы его торчать тут целую ночь. Самой главной опасностью для  мистера Тоуда были всякие шуточки и заигрывания, на которые он должен был  быстро и язвительно отвечать. Мистер Тоуд был зверем с развитым чувством  собственного достоинства, и ему трудно было отшучиваться, когда на него  сыпались остроты, как ему казалось, лишенные всякого юмора и изящества. Он,  однако, старался не выходить из себя и, хоть и с большим трудом, приспосабливал  свои реплики к уровню умственного развития остряков, но при этом всячески  старался остаться в рамках приличия.    

     

Ему показалось, что несколько часов прошло, пока он пересек  последний внутренний двор, сумел отвертеться от настойчивых приглашений из  последней дежурки, уклониться от протянутых рук последнего стражника, который,  притворяясь очарованным, пытался обнять прачку на прощание. Но наконец он  услыхал, как замок в калитке, вделанной в огромные наружные ворота крепости,  защелкнулся за ним, ощутил прикосновение вольного воздуха к покрытому испариной  лбу и понял, что он свободен!    

У него закружилась голова от того, как легко совершил он  этот подвиг, и он быстро зашагал туда, где мерцали огоньки ближайшего города.  Он не имел ни малейшего представления, что ему теперь делать, и знал только  одно, что ему нужно срочно убраться из тех мест, где леди, которую он вынужден  был изображать, была такой известной и популярной фигурой.    

Когда он, размышляя, вышагивал по дороге, его внимание  привлекли красные и зеленые огни чуть поодаль от него и слегка в стороне от  города, а слуха коснулось пыхтение паровозов и лязг товарных платформ на  стрелках.    

«Ага! — подумал он. — Вот это повезло так повезло.  В данную минуту железнодорожный вокзал — это для меня самое нужное место на  свете. И главное, мне не придется идти через город и делать вид, будто я  прачка. Правда, мои находчивые ответы в стиле прачки послужили мне и помогли  выбраться из тюрьмы, но они нисколечко не служат самоуважению».    

Таким образом, он направился к вокзалу, изучил расписание и  выяснил, что поезд, который шел примерно в том направлении, какое ему было  нужно, должен отправиться через полчаса.    

— И снова повезло! — заметил мистер Тоуд.    

Его настроение еще улучшилось, и он направился в кассу  покупать билет.    

Он назвал город, который был расположен ближе всего к той  деревне, где Тоуд-Холл был главной достопримечательностью, и машинально стал  шарить в том месте, где находится жилетный карман, а в нем — деньги на билет.  Но в дело вмешалось ситцевое платье, которое все еще было на нем и о котором он  начисто забыл. Точно в дурном сне, он пытался победить эту жуткую незнакомую  материю, которая, как ему казалось, ловит и держит его руки, и смеется, и  издевается над ним, а другие пассажиры, выстроившись за ним в очередь, ожидали  с нетерпением, давая советы более или менее полезные и отпуская замечания более  или менее сердитые. Наконец — он сам не понял, каким образом — он все-таки  победил этот ситец, достиг того места, где от начала веков располагаются  жилетные карманы, и не обнаружил там не только денег, но и решительно никакого  кармана, где эти деньги могли бы помещаться!    

С ужасом он вспомнил, что и пиджак, и жилет он оставил в  покинутой темнице, а вместе с ними и записную книжку, бумажник, ключи, часы,  спички, пенальчик с карандашами — все то, что придает смысл жизни и отличает  зверя со множеством карманов от тех, которые имеют всего один карман или не  имеют их вовсе, и прыгают, и бегают вокруг совершенно неэкипированные.    

Приходя в отчаяние, он сделал безнадежную попытку спасти  положение и сказал в своей прежней манере, которая была смесью манер богатого  помещика и кембриджского профессора:    

— Послушайте! Я забыл захватить кошелек. Дайте мне  билет, и я пришлю вам деньги завтра. Имя мое хорошо известно в этих местах.    

Кассир поглядел на него и на его поношенный чепчик и  рассмеялся:    

— Думаю, тебя и вправду хорошо знают в этих местах,  если ты частенько пользуешься этой выдумкой. Отойдите от окна, госпожа, не  мешайте другим пассажирам.    

Какой-то старый джентльмен, который уже давно сверлил его  пальцем в спину, оттолкнул его от кассы и, что хуже всего, назвал его  «милейшая», что рассердило мистера Тоуда больше всего из случившегося с ним в  этот вечер.    

Впадая в полнейшее отчаяние, ничего не видя перед собой,  побрел он вдоль платформы, у которой стоял поезд, и слезы струились по обеим  сторонам его носа. Он думал, как это жестоко быть так близко от безопасного  места, от собственного дома, и встретить препятствие в виде нескольких жалких  шиллингов и вздорного формалиста кассира. Очень скоро его побег обнаружится, и  будет выслана погоня, и его поймают, и закуют в цепи, и потащат снова в  темницу, и посадят на хлеб и воду, и удвоят охрану, и удвоят срок! А какие  язвительные замечания будет отпускать девушка! Но что же делать? Он не очень-то  скор на ноги, а фигура его, к сожалению, легко узнается в этих местах. Может,  втиснуться под лавку в вагоне? Он видывал, как школьники пользовались этим  методом, когда деньги, данные на проезд заботливыми родителями, бывали  истрачены на иные, более важные дела. Размышляя, он не заметил, как очутился  возле паровоза, который смазывал, вытирал и всячески ласкал любящий машинист —  здоровенный дядька с масленкой в одной руке и с ветошью в другой.    

     

— Эй, матушка, — сказал машинист, — что  случилось? Вид у тебя что-то не очень веселый, а?    

— О, сэр! — сказал мистер Тоуд, снова заливаясь  слезами. — Я несчастная, убогая прачка, и я потеряла деньги, и теперь мне  нечем заплатить за билет, а мне просто необходимо попасть домой, и что теперь  делать, я не представляю себе. О боже мой, боже мой!    

— Да, действительно плохо дело, — сказал машинист  задумчиво. — Потеряла деньги, и домой тебе не попасть, и детишки у тебя,  наверное, есть, правда?    

— Страшное количество, — всхлипнул мистер  Тоуд. — И они все останутся голодными, и начнут баловаться со спичками, и  поопрокидывают керосиновые лампы, бедные, невинные крошки! И передерутся, и  невообразимо что еще натворят. О боже мой, боже мой!    

— Послушай, я тебе скажу, что мы с тобой  сделаем, — стал утешать его добрый машинист. — Ты говоришь, ты прачка  по профессии. Ну и хорошо, пусть так и будет. А я, как видишь, машинист, и тут  уж ничего не скажешь, работа эта страшно грязная. Рубашек уходит — сила,  супружница моя замучилась их стирать, если ты выстираешь мне несколько рубашек,  когда доберешься до дому, я тебя довезу на паровозе. Это, конечно, запрещено  администрацией, но в этих отдаленных местах мы не так уж строго придерживаемся  правил.    

Отчаяние мистера Тоуда мгновенно перешло в восторг, и он  живо вскарабкался в кабину паровоза. Конечно, он в жизни не выстирал ни одной  рубашки и не смог бы этого сделать, даже если бы и взялся, впрочем, он и не  собирался этого делать. Он подумал: «Когда я доберусь в Тоуд-Холл, то у меня  снова будут деньги и карманы, куда их класть. Тогда я пошлю машинисту столько  денег, сколько хватит заплатить за стирку целой горы рубашек, а это будет то же  самое или даже еще лучше».    

Дежурный махнул зеленым флажком, машинист ответил ему  веселым свистом, и поезд медленно отошел от перрона. По мере того как  увеличивалась скорость и по обе стороны полотна проносились мимо поля, и  деревья, и живые изгороди, и коровы, и лошади, Тоуд чувствовал, как с каждой  минутой к нему приближается и Тоуд-Холл, и добрые друзья, и деньги, которые  будут звенеть у него в кармане, и вкусная еда, и похвалы, и восторги, которые  последуют в ответ на рассказы о его приключениях и невероятной находчивости и  сообразительности, он начал подпрыгивать, и кричать, и петь куплеты из каких-то  песенок, что привело в страшное изумление машиниста, который в жизни и встречал  иногда прачек, но таких — никогда.    

Они уже покрыли много миль, и мистер Тоуд уже обдумывал, что  он прикажет подать себе на ужин, когда он заметил, что машинист с озадаченным  видом высовывается из кабинки и усиленно прислушивается. Потом он увидал, как  тот вылез на тендер и пристально глядит назад. Возвратившись, машинист сказал:    

— Очень странно. Мы — последний поезд сегодня, который  должен идти в этом направлении, но я могу поклясться, что я слышу, как еще один  поезд мчится следом.    

Тоуд мгновенно прекратил свои дурацкие ужимки. Он помрачнел,  и тупая боль, образовавшись где-то в спине, спустилась в ноги, и он вынужден  был присесть и попытаться не думать о том, что может вскоре последовать.    

К этому времени полная луна взошла и светила ярко, и  машинист, став поудобнее на уголь, мог видеть, оглядываясь назад, на довольно  большое расстояние.    

Через некоторое время он воскликнул:    

— Теперь я отчетливо вижу. По нашим рельсам за нами  вслед идет паровоз на очень большой скорости! Похоже, что он гонится за нами!    

Несчастный Тоуд, скукожившись на угольной пыли, изо всех сил  пытался придумать какой-нибудь выход.    

     

— Они нас нагоняют! — воскликнул машинист. —  На паровозе толпятся какие-то чудные люди. Мужчины в костюмах старинных  стражников размахивают алебардами, полицейские в шлемах машут дубинками, и  какие-то люди, плохо одетые и в капюшонах, несомненно штатские детективы, это  видно даже на расстоянии, они грозят револьверами и потрясают тростями. Все  чем-нибудь машут и все в голос кричат: «Стой, стой, стой!»    

Тогда Тоуд упал на колени прямо среди угля и молитвенно  поднял лапы:    

— Спаси меня, только спаси меня, милый, добрый мистер  машинист, и я признаюсь тебе во всем. Я вовсе не простая прачка, как тебе с  виду показалось! И меня вовсе не ждут никакие дети, невинные крошки. Я — жаба,  хорошо известный мистер Тоуд, хозяин Тоуд-Холла. Мне удалось бежать благодаря  моему уму и отваге из отвратительной темницы, куда меня швырнули враги, и если  эти типы с паровоза меня поймают, то это означает — цепи, хлеб и вода, и  соломенная подстилка, и нескончаемая печаль для несчастного, ни в чем не  повинного мистера Тоуда!    

Машинист посмотрел на него очень пристально и спросил:    

— Скажи-ка мне честно, за что тебя посадили в тюрьму?    

— Да так, чепуха, — сказал мистер Тоуд, сильно краснея. —  Я просто одолжил автомобиль у хозяев, которым он в то время не был нужен,  потому что они завтракали. Я вовсе не собирался его воровать, но эти  официальные лица, особенно в магистратах, они делают такие скоропалительные  выводы, не понимая, что может же кто-то поступить опрометчиво, если он человек  темпераментный!    

Машинист поглядел на него неодобрительно и сказал:    

— Боюсь, что ты и вправду очень нехорошая жаба и тебя  надо бы выдать полиции. Да ты, как видно, попал в большую беду, и поэтому я  тебя не предам. Во-первых, я терпеть не могу автомобили. А во-вторых, я терпеть  не могу, когда полицейские командуют мной на моем рабочем месте. И потом, если  я вижу слезы на глазах животного, это всегда смягчает мое сердце. Так что не  вешай нос, Тоуд! Я постараюсь, и, может, мы их еще победим!    

Они набили топку углем, отчаянно работая лопатами, топка  загудела, поезд подпрыгивал на стыках и качался, но все-таки преследователи  постепенно догоняли их. Машинист отер вспотевший лоб ветошкой и вздохнул.    

— Боюсь, ничего не получится, Тоуд, — сказал  он. — Понимаешь, они налегке, без состава, и ихний паровоз лучше. Нам с  тобой осталось только одно, и это наш единственный шанс, поэтому слушай  внимательно, что я стану говорить. Через некоторое время мы будем проезжать  туннель. По ту сторону туннеля полотно идет через густой лес. Когда мы въедем в  туннель, я прибавлю скорости сколько возможно, а те наверняка притормозят,  потому что будут бояться столкновения. Как только мы выскочим наружу, я нажму  на все тормоза, а ты соскочишь до того, как они успеют выбраться из туннеля.  Затем я опять помчусь на полной скорости, и пусть они за мной гонятся, если  хотят, и сколько хотят, и докуда хотят. Будь готов прыгнуть, как только я подам  знак.    

     

Они снова набили топку углем, и поезд помчался, рыча и  стуча, пока они не выскочили на свежий воздух по другую сторону туннеля и под  лунным светом увидали лес по обеим сторонам полотна — густой и надежный.  Машинист выпустил пар и нажал на тормоза, поезд замедлил ход почти что до  скорости пешехода. Тоуд, который спустился на последнюю ступеньку, как только  машинист скомандовал: «Прыгай!» — прыгнул, скатился с невысокой насыпи,  пробрался в лес и спрятался в чаще.    

Выглянув из укрытия, он увидел, как его поезд снова набрал  скорость и скрылся из глаз. В этот момент из туннеля вырвался преследующий его  паровоз, пыхтя и свистя, а его разношерстная команда продолжала неистово  размахивать оружием и кричать:    

— Стой! Стой! Стой!    

Когда они промчались, Тоуд от души посмеялся — в первый раз  после того, как он был брошен в тюрьму.    

Но он быстро перестал смеяться, когда немного поразмыслил и  вспомнил, что уже очень поздно, и темно, и холодно, а он находится в незнакомом  лесу без денег и надежд на ужин и все еще далеко от дома и друзей. Мертвая  тишина, наступившая после рычания и рокота паровоза, оглушила его. Он не смел  выйти из-под защиты деревьев и поэтому двинулся в глубь леса, считая, что ему  следует как можно дальше оказаться от железной дороги.    

После долгих недель, проведенных в четырех стенах, он не  узнавал леса. Лес казался ему чужим, враждебным и способным на всякие каверзы.  Козодои, чья ночная песня была похожа на механическую дробь, представлялись ему  стражниками, которые рыщут по лесу и вот-вот нападут на него. Бесшумно  пролетела сова, задев его плечо своим крылом, и он задрожал, уверенный, что это  чья-то рука, но сова унеслась так же неслышно, взмахнув крыльями и смеясь  «хо-хо-хо», обнаружив этим, как подумалось мистеру Тоуду, дурной вкус.    

Один раз ему навстречу попалась лиса, которая остановилась,  саркастически оглядела его с ног до головы и сказала:    

— Привет, прачка! Опять не хватает наволочки и одного  носка. Смотри, чтобы это было в последний раз!    

И удалилась, важно задрав хвост и посмеиваясь.    

Тоуд поискал на земле камень, чтобы швырнуть ей вслед, не  нашел и совсем расстроился. Наконец, продрогший, голодный и измученный, он  отыскал дуплистое дерево, приготовил себе, как сумел, постель из веток и  прошлогодних листьев и крепко заснул до утра.    

     

 IX ПУТНИКАМИ СТАНОВЯТСЯ  ВСЕ    

     

     

Дядюшка Рэт чувствовал какое-то беспокойство, сам не понимая  отчего. По всем признакам лето с его великолепием и пышностью было все еще в  самом разгаре. И хотя на возделанных полях зелень кое-где начала отступать  перед золотом, хотя рябины стали уже краснеть, а на лесные опушки кто-то ухитрился  в разных местах брызнуть рыжим и бурым — и свет, и тепло, и цвет, — всего  этого было вдоволь, признаков уходящего лета еще не было заметно. Но постоянно  звучавший птичий хор в садах и кустарнике поутих, и лишь время от времени  возникала спокойная песенка нескольких неутомимых артистов. Снова заявила свои  права малиновка, и в воздухе витало ощущение перемен и расставаний.    

Кукушка-то, конечно, давно умолкла, но и многие другие  пернатые приятели, которые месяцами составляли часть пейзажа и его незатейливое  общество, тоже уже отсутствовали, и птичьи ряды продолжали день за днем  неуклонно редеть. Рэт, наблюдательный и никогда не пропускающий ни одного  птичьего движения, видел, как с каждым днем все чаще и чаще взмахи крыльев  устремляются в южном направлении. И даже ночами, когда он был уже в постели,  ему казалось, что он мог различить в темноте над головой хлопанье нетерпеливых  крыльев, послушно возникающее в ответ на вечный, непрекращающийся осенний зов.  Ведь и у Природы в ее Большой Гостинице, как в любом курортном отеле, тоже есть  свое сезонное и несезонное время. Когда сезон проходит, постояльцы упаковывают  вещи, расплачиваются и уезжают, закрываются комнаты, сворачиваются коврики,  обслуживающий персонал, нанятый на сезон, получает расчет. И на тех, кто остается  в гостинице на зимнее время до следующего сезона, тоже невольно влияют все эти  отъезды и прощания, горячие обсуждения планов путешествий, маршрутов и новых  квартир, которые предстоит занять или построить, это постоянное уменьшение  числа друзей. Тем, кто остается, делается тоскливо, неуютно, у них портится  характер, и они начинают ворчать. Ну к чему эта жажда перемен? Ну почему бы не  остаться и не радоваться жизни, подобно нам? Вы ведь не знаете этого отеля в  зимний сезон и как нам тут бывает весело — тем, кто остается и видит его весь  год подряд. Все это очень верно, отвечают им те, кто собрался в дорогу, мы вам  даже завидуем, и может быть, когда-нибудь… но сейчас мы не можем, нас ждут,  время уже подошло! Кивнув и улыбнувшись, они отбывают, а мы остаемся, тоскуя по  ним, затаив на них обиду. Дядюшка Рэт никогда не скучал в одиночестве и всегда  умел найти себе дело, и кто бы куда бы ни собрался, он всегда оставался корнями  своими привязанным к родному месту, но все же и он не мог не замечать, что  происходит вокруг, и где-то глубоко внутри, в костях, что ли, он чувствовал,  что все происходящее влияет и на него.    

Трудно было всерьез заняться чем-либо на фоне всех этих  сборов и отъездов. Оставив берег реки, где густо рос тростник, возвышаясь над  водой, которая становилась все мельче и медлительнее, он побрел в сторону  полей, пересек пару пастбищ, которые выглядели теперь пыльными и выжженными, и  углубился в великое королевство пшеницы, желтой, волнующейся, говорящей,  наполненной спокойным движением и короткими шепотками. Здесь он любил бродить,  пробираясь через лес крепких, негнущихся стеблей, которые держали над его  головой их собственное золотое небо, небо, которое все время танцевало,  поблескивало, тихонечко разговаривало, или эти стебли низко наклонялись под пролетающим  ветром, а затем снова распрямлялись, тряхнув головой и рассмеявшись. Тут у него  тоже было множество маленьких друзей, целое общество, ведущее трудовую жизнь,  но у кого всегда находилась свободная минуточка, чтобы поболтать с гостем. Но в  этот день полевые мыши, хотя все они были вполне вежливы, казалось, были чем-то  очень заняты. Многие копали, роя туннели, другие, собравшись небольшими  группками, обсуждали планировку новых квартир, которые должны быть уютными и  небольшими и располагаться недалеко от главного склада. Некоторые вытаскивали  пыльные сундуки и дорожные корзины, а иные, перегнувшись и уйдя по локоть в  корзины, уже паковали свое имущество. Кругом лежали узлы с пшеницей, овсом,  ячменем, семенами вяза и орехами, готовые к отправке.    

— Сюда, Рэтти, старина! — закричали они, как  только его увидели. — Иди к нам, помоги, не стой без дела!    

— Что это тут за игры вы затеяли? — спросил он  строго. — Вы прекрасно знаете, что пока еще рано думать о зимних  квартирах, и время еще не скоро наступит.    

— Да, мы знаем, знаем, — отозвались полевые мыши,  смутившись. — Но лучше все-таки не прозевать сроки. Нам обязательно надо  вывезти мебель, багаж и все запасы, пока эти кошмарные машины не начали стучать  и тарахтеть в полях. И потом, ты знаешь, в наше время хорошие квартиры так  быстро расхватывают, и, если прозеваешь, будешь жить бог знает где, и потом  придется все чинить, пока туда въедешь. Мы рано собираемся, мы это знаем, но мы  ведь только еще начали.    

     

— Гори оно, это ваше начало, — сказал Рэт. —  Такой прекрасный день! Пошли покатаемся на лодке, или прогуляемся вдоль живых  изгородей, или устроим в лесу пикник, или что-нибудь еще.    

— Спасибо, спасибо, но только не сегодня, —  торопливо ответил старший из полевых мышей. — Может, как-нибудь в другой  день, когда у нас будет побольше времени.    

Дядюшка Рэт, презрительно хмыкнув, резко повернулся,  споткнулся о чью-то шляпную картонку, упал и произнес при этом несколько не  достойных его слов.    

— Если бы некоторые были бы внимательнее, —  сказала одна мышь, — и глядели бы под ноги, они бы не ушибались и… не  забывались бы до такой степени! Обрати внимание на саквояж, Рэт. А лучше сядь и  посиди. Через часик-другой мы, пожалуй, освободимся.    

— Вы не освободитесь до Нового года, это ясно, —  ответил дядюшка Рэт раздраженно и поспешил с пшеничного поля.    

Несколько подавленный, он вернулся назад, к реке, к своей  верной, неизменной старой реке, которая никогда не паковала вещи, не суетилась,  не перебиралась на зимнюю квартиру. Он разглядел ласточку, которая сидела в  ивняке у берега. К ней вскоре присоединилась другая, а потом и третья. Все три  птички, беспокойно и нетерпеливо ерзая на ивовой ветке, тихими голосами тоже  принялись беседовать о перелете.    

— Что, уже? — спросил дядюшка Рэт, перемещаясь к  ним поближе. — Куда вы так спешите? По-моему, это просто смешно!    

— Мы еще пока не улетаем, если ты это имеешь в  виду, — ответила первая ласточка. — Мы пока только заняты планами и  приготовлениями. Мы обсуждаем, каким путем нам лететь и где мы остановимся  передохнуть и так далее. В этом — половина удовольствия.    

— Удовольствия? — сказал дядюшка Рэт. — Вот  этого-то я и не могу понять. Если вам необходимо оставить это приятное  местечко, и друзей, которые будут без вас скучать, и уютные домики, в которых  вы совсем недавно поселились, что ж, когда ваш час пробьет, я уверен, вы смело  отправитесь в путь и выдержите все трудности и неудобства, и перемены в жизни,  и новизну, и даже сумеете притвориться, что вы не так уж несчастны. Но хотеть  еще об этом говорить или даже думать об этом до тех пор, пока не придет  необходимость…    

— Ты просто этого не понимаешь, — сказала вторая  ласточка. — Сначала начинается какое-то движение внутри нас, где-то  глубоко, такое сладкое беспокойство, потом появляются воспоминания, одно за  другим, как возвращающиеся из полета голуби. Они влетают в наши ночные сны,  потом они начинают кружить рядом с нами днем. И тогда нам начинает очень  хотеться поговорить друг с другом, сравнить наши впечатления, удостовериться,  что все, что было, это было на самом деле. Постепенно знакомые запахи и звуки,  названия давно забытых мест возвращаются в нашу память и манят нас к себе.    

— А вы не могли бы перезимовать здесь, ну хотя бы в  этом году? ~- предложил дядюшка Рэт задумчиво. — Мы все постараемся, чтобы  вам было хорошо. Если бы вы знали, как мы тут славно проводим время, пока вы  находитесь где-то далеко.    

— Я однажды попробовала перезимовать, — сказала  третья ласточка. — Я так полюбила эти места, что, когда настало время, я  отстала от других и подождала, пока они улетят без меня. Несколько недель все  было хорошо. А потом! О! Какие утомительные длинные ночи! Знобкие дни без  солнца! Холодный и сырой воздух и хоть бы одна мошка — сколько ни летай! Нет,  этого нельзя было вынести! Я упала духом и однажды холодной, ветреной ночью  расправила крылья и полетела, спасаясь от ледяного восточного ветра. Был  страшный снегопад, когда я пыталась пробиться между вершинами высоченных гор. Я  едва не лишилась жизни. И никогда я не забуду благословенное чувство, которое  дало мне солнышко, согревшее мне спину, когда я спешила к озерам, лежавшим  внизу, голубым, сияющим. А какая вкусная оказалась первая же пойманная мною  мошка! Прошлое показалось мне кошмарным сном, а будущее — сплошным праздником,  и я продвигалась все дальше и дальше на юг, неделя за неделей, не утруждая себя,  отдыхая столько, сколько мне хотелось по пути, но постоянно прислушиваясь к  тому зову, который звучал во мне. Нет! Все это послужит мне предупреждением,  никогда в жизни не решусь я больше ослушаться.    

— О да, зов юга, зов юга!.. — защебетали две другие ласточки  мечтательно. — Песни, влага, сверкающий воздух! А ты помнишь…    

И, забыв о дядюшке Рэте, они соскользнули в страстные  воспоминания, а он слушал, зачарованный, и что-то зажглось в его сердце.    

Он понял, что и в нем — вот она — зазвучала до сих пор дремавшая  струна, о существовании которой он и не подозревал. Простая болтовня этих  собирающихся на юг птичек, их немудрящие рассказы разбудили такое новое и  сильное чувство, что ему неодолимо захотелось ощутить хотя бы одно  прикосновение южного солнца, почувствовать дуновение южного ветра, вдохнуть  подлинно южные ароматы. Зажмурившись на один миг, он позволил себе помечтать в  полной отрешенности, а когда снова открыл глаза, река показалась ему серой и  холодной, зеленые поля — пожухшими. Потом его верное сердце пристыдило более  слабую часть его души и обвинило ее в предательстве.    

— Зачем тогда вы вообще возвращаетесь сюда? —  ревниво призвал он к ответу ласточек. — Что вас вообще привлекает в этом  маленьком, бедном, бесцветном краю?    

— Ты что же думаешь, — спросила первая  ласточка, — тот, другой, зов не нас, что ли, призывает, когда наступает  время? Это зов буйной луговой травы, покрытых росой садов, нагретых солнышком  прудов, над которыми вьются всякие мошки, пасущегося на лугах скота, зов  сенокоса и деревенских домов, пристроенных к прекрасным, удобным стрехам.    

— Ты один, что ли, на свете тоскуешь и жаждешь снова  услышать, как запоет кукушка? — спросила вторая.    

— Когда настанет время, — сказала третья, —  мы снова затоскуем по родине, по водяным лилиям, спокойно качающимся на  маленькой английской реке. Но сегодня все это кажется нам побледневшим,  истончившимся, далеким-далеким. Сейчас наша кровь танцует под другую музыку.    

И они снова стали щебетать друг с другом, теперь о  фиолетовых морях, золотистом песке и стенах, по которым бегают ящерицы. Дядюшка  Рэт ушел от них со смущенной душой, забрался по склону на холм, который полого  поднимался от северного берега реки, улегся там и долго смотрел в сторону  большого кольца горных вершин, отгораживающих от него весь остальной мир. Эти  горы были до сих пор его горизонтом, его Лунными Горами, его пределом, за  которым лежало только то, о чем он не хотел знать, и то, что ему было  неинтересно увидеть. Но сегодня ему, глядящему в сторону юга с какой-то  рождающейся в душе жаждой нового, ясное небо над длинной низкой горной цепью  казалось пульсирующим каким-то обещанием, сегодня все невиданное казалось самым  важным, все непознанное — необходимым, И по эту сторону холмов теперь все  казалось пустым, а по ту сторону простиралась живописная панорама, которую он  так ясно видел внутренним взором. О, какие залитые солнцем морские берега, где  сверкали белые виллы на фоне оливковых рощ! Какие тихие гавани, сплошь забитые  роскошными судами, направляющимися к розовым островам за винами и специями,  островам, низкие берега которых омываются тихими водами!    

Он встал и направился было к реке, потом передумал и выбрал  пыльную тропинку между двумя живыми изгородями. Там, если он приляжет в  прохладных густых зарослях, он может помечтать о хорошо вымощенных дорогах и о  том удивительном мире, к которому они ведут, еще — обо всех путниках, которые  по ним, может быть, прошли, и о богатствах, и удаче, и приключениях, которые  они отправились искать, или которые свалились на них случайно — там, за  холмами, за холмами…    

Его слуха коснулся звук шагов, и фигура, шагающая с  несколько утомленным видом, предстала перед ним. Он видел, что это крыса, и  довольно-таки пропылившаяся. Путник поравнялся с ним, приветствовал его  изысканным жестом, в котором сквозило что-то иностранное, потом, минуточку  поколебавшись, свернул с дороги и сел рядом с дядюшкой Рэтом в прохладную  траву. Он выглядел усталым, и дядюшка Рэт не стал его расспрашивать, давая ему  перевести дух, понимая, о чем тот думал, и зная, что звери ценят умение вместе  помолчать, когда расслабляются утомленные мускулы, а мозг отсчитывает время.    

     

Путник был худощав, с остренькими чертами лица и слегка  сутулился. Лапы его были тонкие и длинные, возле глаз морщины, а в маленьких,  красивой формы ушах были вдеты серьги. На нем был трикотажный бледно-голубой  пиджак, брюки, залатанные и в пятнах, тоже когда-то были голубыми, а багаж,  который он нес с собой, был увязан в голубой платок. Когда незнакомец немного  отдохнул, он принюхался к воздуху и огляделся.    

— Пахнет клевером это теплое дуновение ветерка, —  заметил он. — А то, что слышится, — это коровы. Они жуют и, проглотив  жвачку, фыркают и вздыхают. А там, я слышу, работают жнецы, а вот там  поднимаются к небу дымки из труб на фоне лесной опушки. Тут, наверное, где-то  близко протекает река, потому что я слышу, как кричат шотландские куропатки, а  ты, судя по твоему виду, — пресноводный моряк. Все притихло, вроде бы  заснуло, но жизнь идет. Хороший образ жизни ты ведешь, приятель. Я даже уверен,  что лучший на земле. Если только у тебя хватает на него терпения.    

— Да. Это лучший образ жизни, единственный, который  стоит вести, — отозвался дядюшка Рэт сонно, без своей обычной, глубоко  прочувствованной убежденности.    

— Я сказал не совсем то, — осторожно заметил  незнакомец. — Но несомненно, что лучший. Я попробовал, и я знаю. И вот  потому, что я попробовал — в течение шести месяцев — и убедился, что такая  жизнь самая лучшая, ты и видишь меня со сбитыми ногами и голодного, топающего  от нее прочь, топающего на юг по велению давнего зова назад, к моей старой  жизни, которая не хочет меня отпускать, потому что она — моя.    

«Еще один из этих же», — подумал дядюшка Рэт.    

— А откуда ты здесь появился? — спросил он.    

Ему не нужно было спрашивать, куда он направляется, ответ  был ему заранее известен.    

— Со славной маленькой фермы, вон оттуда, — кивнул  незнакомец на север. — Бог с ней совсем! У меня там было все, что только я  мог пожелать, все, что я мог ожидать от жизни. Даже более того… И все-таки вот  я, здесь. И рад, что я здесь, несмотря ни на что — рад! Я уже много миль  оставил позади себя, я уже на много миль приблизился к заветной цели.    

Его заблестевшие глаза впились в горизонт, и он, казалось,  прислушивался к какому-то звуку, который долетел к нему оттуда, с покинутой  фермы, донося до ушей веселую музыку пастбища и хозяйственного двора.    

— Но ты не один из нас, — заметил дядюшка  Рэт. — Ты и не фермер. Мне думается даже, что ты иностранец.    

— Верно, — ответил незнакомец. — Я — морская  крыса, вот я кто, и порт, откуда я родом, называется Константинополь, хотя там  я тоже, можно сказать, что-то вроде чужеземца. Ты, наверно, слыхал о  Константинополе, друг? Прекрасный город, прославленный и древний. И возможно  также, что ты слыхал про Сигурда, короля норвежского, и как он направился туда  с шестьюдесятью кораблями, и как он и его люди проскакали по улицам города,  украшенным коврами и парчой в его честь, и как император и императрица пировали  с ним на его корабле? Когда Сигурд собрался домой, многие его люди остались и  вступили в императорскую лейб-гвардию, и мой предок, родившийся в Норвегии,  тоже остался на корабле, который Сигурд подарил императору. Мы всегда были  мореплавателями, так что ничего удивительного, что мой родной город для меня  ничуть не более родной, чем все замечательные порты между Константинополем и  Лондоном. Я их все знаю, и они знают меня. Высади меня в любом из них на  набережную, и я почувствую, что прибыл домой.    

— Ты, наверно, совершаешь дальние рейсы? —  осведомился дядюшка Рэт с возрастающим интересом. — Долгие месяцы не  видишь земли, и провизия бывает на исходе, и кончаются запасы пресной воды, а  ты общаешься с могучим океаном, и все такое в этом роде?    

— Ни в коем случае. Ничего такого не происходит, —  ответил Мореход откровенно. — Такая жизнь, как ты описываешь, совершенно  меня не устраивает. Я работаю в порту и редко покидаю берег. Веселое  времяпрепровождение на берегу привлекает меня больше любого путешествия. О, эти  морские порты па юге! Их ароматы, их очарование! О, плывущие по воде огни!    

— Ну, может, так оно и лучше, — заметил дядюшка Рэт  с некоторым разочарованием. — Ну тогда расскажи мне о своей приморской  жизни, если у тебя есть настроение, поведай, какой урожай может собрать  предприимчивый зверь, чтобы согреть свою старость блистательными воспоминаниями  возле каминного огня. Потому что, знаешь, моя жизнь кажется мне сегодня  ограниченной и замкнутой.    

— Последнее мое путешествие, — начал свой рассказ  Мореход, — которое привело меня в конце концов в вашу страну, связано было  с большими надеждами относительно покупки фермы. Оно может послужить как бы  конспектом всей моей пестрой жизни. Все началось с семейных неприятностей. Был  поднят домашний штормовой сигнал, и я решил отплыть на маленьком торговом  суденышке, которое отправлялось из Константинополя по древнему морю, где каждая  волна хранит память о бессмертных исторических событиях, в направлении Греции и  Леванта. Стояли золотые дни и ночи, напоенные ароматами. Мы приставали в разных  портах и тут же отчаливали. Везде — старые друзья. Мы спали в каком-нибудь  храме или возле заброшенного водоема во время дневной жары, а потом, после  заката, пиры и песни под крупными звездами, усеивающими черный бархат небес!  Оттуда мы поплыли в Адриатику и приставали почти в каждом порту. Берега были  залиты янтарным, розовым и голубым, аквамариновым цветом, мы стояли на рейде в  больших, глубоко вдающихся в материк бухтах, мы бродили по древним благородным  городам, пока наконец однажды утром, после того как за спиной у нас поднялось в  небо царственное солнце, мы не отправились в Венецию по золотой солнечной дороге.  О, Венеция, прекрасный город, где крысе есть где разгуляться! Или, устав  бродить, можно сесть на берегу Большого канала ночью и пировать с друзьями,  когда воздух полон музыки, а небо полно звезд, когда огоньки вспыхивают и  мерцают на черном полированном носу каждой покачивающейся на воде гондолы,  которые чалятся в такой тесноте, что можно обойти все каналы, шагая только по  гондолам. Ты любишь устрицы? Ладно, ладно, об этом после.    

Он немного помолчал, и дядюшка Рэт тоже сидел молча,  захваченный его рассказами, скользил по воображаемым каналам и слышал  воображаемую песню, которая носилась между призрачными серыми стенами,  отполированными волнами.    

— Наконец мы снова отправились в южном  направлении, — продолжал рассказ Мореход, — заходя во все итальянские  порты, пока не достигли Палермо, и там я надолго сошел на берег. Я никогда  долго не плаваю на одном и том же корабле, так становишься ограниченным и  предубежденным. Кроме того, я уже давным-давно жарко мечтал о Сицилии. Я всех  там знаю, и их образ жизни мне очень подходит. Я провел много чудесных недель  на этом острове, остановившись у своих друзей. Когда мне слегка все поднадоело,  я сел на корабль, который направлялся на Сардинию и Корсику. И я был рад, что я  снова дышу свежим морским бризом и чувствую брызги на лице.    

— А разве там не жарко и не душно, в этом, как вы его  зовете, трюм, что ли? — спросил дядюшка Рэт.    

Мореход поглядел на него и еле заметно подмигнул:    

— Я старый морской волк. Капитанская каюта меня вполне  устраивает.    

— Все равно, это довольно трудная жизнь, —  пробормотал дядюшка Рэт, погруженный в свои мысли.    

— Для команды — конечно, — ответил Мореход опять с  некоторой тенью усмешки. — Отплывая из Корсики, — продолжал  он, — я воспользовался кораблем, который возил вина на большую землю.  Однажды вечером мы прибыли в Алассио, легли в дрейф. Повытаскивали из трюма на  палубу бочки с вином и перекидали их, связанные друг с другом длинным канатом,  за борт. Затем матросы сели в шлюпки и с веселыми песнями стали грести к  берегу, а за ними потянулась целая вереница связанных бочек. На прибрежных  дюнах уже ждали лошади, которые потащили бочки с грохотом, звяканьем и  скрежетом по крутой улочке маленького городка. Когда последняя бочка была  доставлена покупателям, мы пошли отдохнуть и перекусить и засиделись допоздна.  А следующим утром я отправился в оливковые рощи — для разнообразия и для  отдыха. Потому что к тому времени мне надоели острова, и путешествия, и морские  порты тоже, так что я некоторое время жил праздно, наблюдая, как трудятся  крестьяне, или просто ложился поваляться на высоком холме, а голубое  Средиземное море было там, далеко внизу. И наконец, мало-помалу, частично  морем, а когда пешком, я прибыл в Марсель. А там — встречи с корабельными  друзьями, и огромные океанские пароходы, и опять пиры и веселье. А ты говоришь  — устрицы! Да я иногда вижу во сне марсельских устриц и просыпаюсь весь в  слезах.    

— Говоря об устрицах, — заметил вежливый дядюшка  Рэт, — ты вроде бы упомянул, что голоден. Надо было мне сообразить это  раньше. Ты, конечно, сделаешь остановку и пообедаешь со мной? Моя нора здесь  близко, и я рад угостить тебя тем, что там найдется.    

— Что же, я бы сказал, что это добрый и братский  поступок, — сказал мореплаватель. — Я действительно очень голоден с  тех самых пор, как я тут сижу, и когда я неосмотрительно упоминал в разговоре  устриц, то я просто чуть не умер от голода. А ты не мог бы вынести что-нибудь  поесть? Я не очень-то люблю забираться под палубу, если только в этом нет  крайней необходимости, и, пока мы закусываем, я мог бы тебе еще порассказать о  моих путешествиях и о приятной жизни, которую я веду, ну, по крайней мере, она  приятна для меня, а судя по тому, как ты внимательно меня слушаешь, она  прельщает и тебя. Если мы будем сидеть в помещении, то сто против одного, что я  тут же засну.    

— Прекрасное предложение! — согласился дядюшка Рэт  и поспешил домой.    

Там он вытащил корзинку для пикников и сложил туда немного  еды; памятуя о происхождении и вкусах гостя, он не забыл упаковать в корзинку  длинный французский батон, колбаску, такую душистую, что чеснок в ней прямо  распевал песни, сыр, который плакал огромными слезами, и завернутую в солому  длинношеюю бутылку, в которую упрятано разлитое и убранное на склады солнышко с  южных склонов. Нагрузившись всем этим, он на большой скорости вернулся назад.  Он покраснел от удовольствия, когда Мореход высоко отозвался о его вкусах и  здравом смысле, пока они вместе доставали содержимое из корзинки и выкладывали  на травку возле дороги.    

Мореход, как только слегка утолил голод, продолжал рассказ о  своем последнем путешествии, проведя своего простодушного слушателя от порта к  порту в Испании, высадил его на берег в Лисабоне, Опорто и Бордо, представил  его приятным портовым городам Корнуоллу и Девону, пока наконец не оказался на  спокойной набережной канала, где он в конце концов сошел на берег, измотанный  штормами и непогодой, и где впервые получил намеки и вести совсем другой весны,  и, загоревшись, отправился пешком в глубь страны, страстно желая попробовать  иную жизнь на спокойной ферме, как можно дальше от изнуряющего плеска какого  угодно моря. Завороженный и трепещущий от возбуждения, дядюшка Рэт следовал за  Искателем Приключений лига за лигой по штормящим заливам, по забитым кораблями  рейдам, по несущимся волнам приливов, поднимался по извилистым рекам, умеющим  скрыть за поворотом полные деятельной суеты города, и оставил его на скучной  ферме, о которой он теперь просто ничего не желал слышать.    

К этому времени трапеза их закончилась. Мореход насытился,  обрел силы и окрепшим голосом, с огоньком в глазах, который он, вероятно,  подцепил у какого-нибудь дальнего морского маяка, наклонившись к дядюшке Рэту,  вновь обратился к своим рассказам, полностью захватившим бедного слушателя.  Дядюшка Рэт поглядел ему прямо в глаза, которые были расчерченного пеной  серо-зеленого, изменчивого цвета северных морей, а в лапах рассказчик держал  стакан с вином, в котором вспыхивал горячий рубин, казавшийся самым сердцем  южного края, которое бьется для тех, в ком находится достаточно мужества, чтобы  отозваться на его удары.    

Эти два огня, переменчиво-зеленый и неизменно-красный,  заворожили дядюшку Рэта, покорили его совершенно, и он слушал, слушал,  зачарованный и изнемогший. Спокойный мир, находящийся за пределами этих огней,  отступил куда-то далеко и перестал существовать. А рассказы все лились и  лились… да и был ли это только рассказ? Временами он, казалось, превращался в  песню, хоровую матросскую песню, которую поют, поднимая тяжелый якорь со  скатывающимися с него каплями, а иногда казалось, что гудит парусина под  терзающим ее норд-остом, а временами речь Морехода переходила в звуки протяжной  старинной баллады, которую напевает рыболов, выбирая сети на ранней зорьке, и  силуэт его виднеется на фоне абрикосово-желтого неба, а то вдруг становилась  аккордами гитары или мандолины, доносящимися с проезжающей гондолы или каика. А  не превращалась ли она временами в крики ветра, сначала жалобные, потом  пронзительно-сердитые, по мере того как ветер крепчал? Потом эти крики  переходили в резкий свист, а затем звучали тихо и мелодично, как струйка воздуха,  коснувшаяся паруса. Завороженному слушателю казалось, что он ясно слышит все  эти звуки, а с ними вместе и жалобы морских чаек, мягкие удары разбивающихся о  берег волн, недовольное ворчание прибрежной гальки. А потом все эти звуки снова  становились звуками речи, и с бьющимся сердцем он как бы принимал участие в  приключениях, да не в одном, а в дюжине различных морских портов, в драках,  побегах, новых битвах, дружестве, доблестных поступках, или как будто бы вместе  с другими разыскивал сокровища, ловил рыбу в тихих лагунах, или дремал дни  напролет на теплом белом песке. Он услыхал о рыболовстве на большой морской  глубине, и о серебристой добыче, которую приносят морские сети в целую милю  длиной, о неожиданных кораблекрушениях, о том, как бьют склянки в лунную ночь,  или о том, как нос огромного лайнера вдруг вырисовывается из тумана прямо у  тебя над головой, о веселых возвращениях домой, когда ты огибаешь на корабле  знакомый мыс и вдруг видишь, как портовые огни показывают тебе, что путь  свободен, а на набережных ты угадываешь силуэты встречающих, слышишь радостные  приветствия, плюханье по воде стального троса, а затем — путь вдоль по крутой  улочке к уютному мерцанию окошек с красными занавесочками.    

Наконец в его сне наяву ему показалось, что Искатель Приключений  встал, но продолжает говорить, все еще крепко держа его своими морского цвета  глазами.    

     

— А теперь, — говорил он, — мне снова пора в  путь, мне придется пройти в юго-западном направлении много долгих и пыльных  дней, пока я не доберусь до маленького, неприметного приморского города. Он  расположен вдоль крутого берега по одну сторону гавани. Там из темных дверных  проемов видны пролеты сбегающих вниз каменных лестниц, над которыми нависают  розовые кустики цветущей валерианы. Эти лестницы приводят к синей сверкающей  воде. Маленькие лодочки, привязанные к крюкам и кольцам в каменной стене,  весело окрашены, как те, куда я залезал бесчисленное количество раз в моем  далеком детстве. Во время прилива лососи совершают свои невиданные прыжки,  косяки макрели проплывают, поблескивая и играя вдоль набережных и вдоль  затопляемой приливом береговой полосы, а мимо окон скользят огромные суда, днем  и ночью, к своим причалам или, наоборот, в сторону открытого моря.    

Туда рано или поздно заходят суда всех мореходных наций, и  там, в час, назначенный судьбой, тот корабль, который я выбрал, тоже бросит  свой якорь. Я не буду спешить, я буду тянуть и выжидать, пока, наконец, тот  самый не будет ждать меня, верпующийся на середине течения, тяжело груженный, с  бушпритом, указывающим прочь от гавани. Я проскользну на борт, добравшись на  шлюпке или по перлиню, и в одно прекрасное утро я проснусь и услышу песни и  топот матросов, звяканье кабестана, веселый звон поднимающейся якорной цепи. Мы  поднимаем парус, и белые домики на берегу будут медленно плыть мимо нас до тех  пор, пока судно не выйдет из гавани, и путешествие начнется! Пока корабль будет  огибать мыс, он весь покроется белой парусиной, а потом, когда выйдет на  простор, послышится хлопанье парусов, и судно повернется по ветру, указывающему  на юг.    

     

И ты, ты тоже, пойдем со мной, брат мой. Дни проходят и  никогда не возвращаются, а юг ждет тебя. Поспеши навстречу Приключениям,  послушайся зова сейчас, пока он не умолк. Всего-то и нужно, что захлопнуть за  собой дверь, радостно сделать первый шаг, и вот ты уже вышел из старой жизни и  вошел в новую! А потом когда-нибудь, очень не скоро, пожалуйста, кати домой,  если тебе захочется, когда твоя чаша будет выпита и игра сыграна, садись себе  возле своей тихой речки и сиди в обществе прекрасных воспоминаний. Ты легко  догонишь меня на дороге, потому что ты молодой, а я уже старею и иду  потихонечку. Я не буду спешить и буду оглядываться, и я уверен, что увижу тебя,  и ты будешь идти веселый и беззаботный, а на лице у тебя будет написано: юг,  юг, юг!..    

Голос Морехода постепенно замер в отдалении. Так быстро  смолкает и нависает тишиной валторна маленького насекомого, и дядюшка Рэт  вскоре мог различить только темное пятно на белом полотне дороги.    

Машинально он поднялся и стал укладывать все в корзинку  тщательно и без спешки. Так же машинально он вернулся домой, собрал кое-что  необходимое и некоторые мелочи, которыми особенно дорожил, и положил это все в  дорожную сумку. Он действовал медленно, но обдуманно, передвигаясь по комнате,  как лунатик во сне. Он забросил сумку за плечи, тщательно выбрал для дороги  подходящий посошок и без спешки, но и без каких-либо колебаний переступил через  порог и в дверях столкнулся с Кротом.    

     

— Постой, куда это ты собрался, Рэтти? — спросил  тот с огромным удивлением, хватая его за руку.    

— На юг, как они все, — ровно, как во сне,  пробормотал Рэт, даже не взглянув на Крота. — К морю, потом на корабль и —  к берегам, которые меня призывают!    

И он решительно двинулся дальше, все еще не спеша, но упорно  стремясь к цели. Однако Крот, который после этих слов всерьез встревожился,  преградил ему путь и, заглянув ему в глаза, увидел, что они остекленели и  сделались какими-то перечеркнутыми и мерцающе-серыми, это были чьи-то чужие  глаза, а вовсе не глаза его друга!    

Крот сгреб его в охапку, втолкнул обратно в дом, грохнулся с  ним вместе на пол, но не отпустил.    

Рэт отчаянно боролся с ним несколько минут, потом силы  внезапно его оставили и он, закрыв глаза, затих.    

Крот помог ему встать и усадил его на стул, на который тот  уселся, ссутулившись и время от времени истерически всхлипывая без слез. Крот  крепко затворил дверь, швырнул сумку в ящик и запер его. Он тихонечко сел рядом  со своим другом в ожидании, когда пройдет этот страшный припадок. Постепенно  дядюшка Рэт стал задремывать, только иногда, рывком поднимая голову и бормоча  какие-то странные, чужие, не понятные непросвещенному Кроту слова. После этого  он забылся глубоким сном.    

С неспокойной душой Крот оставил его на какое-то время и  занялся хозяйственными делами.    

Уже стемнело, когда, вернувшись в гостиную, он нашел дядюшку  Рэта там же, где он его и оставил, бодрствующего, но безразличного,  подавленного и молчаливого. Он искоса бросил взгляд на его глаза и с  удовлетворением отметил, что они вновь ясные, темные и карие. Потом он сел с  ним рядом, чтобы подбодрить его и помочь ему рассказать, что же с ним такое  случилось.    

Бедный Рэт мало-помалу выложил все, как сумел, но что могли  передать холодные слова, когда все, что было с ним, было от начала до конца  обольстительным наваждением! Какими средствами изобразишь очарование сотен  рассказов Морехода? Теперь это очарование испарилось и блеск померк, и ему было  трудно объяснить самому себе смысл того, что несколько часов назад казалось  неизбежным и единственно возможным. Неудивительно, что ему так и не удалось  внятно объяснить Кроту, что он пережил за этот день.    

А тому одно было ясно: приступ прошел, оставив его друга  хоть и в здравом уме, но потрясенного и подавленного. Он как будто потерял  интерес ко всему, что составляло его каждодневную жизнь, был равнодушен к тем  приятным планам на будущее, которые можно было уже строить, потому что время  года менялось.    

Осторожно, будто бы невзначай, Крот завел разговор о сборе  урожая, он говорил о полных тележках, и о том, как тяжело их тащить волам, и о  том, как все выше и выше поднимаются скирды, и о том, как по ночам полная луна  встает над чисто выбритыми лугами, на которых, словно точечки, располагаются  копны сена. Он говорил о том, как вокруг в садах краснеют яблоки, а в лесу  темнеют орехи, и о варенье и других запасах и напитках. Так постепенно в  разговоре он достиг зимы, и ее радостей, и уютного жилья в теплом доме, а  дальше он уже совсем размяк и впал в лирику.    

Постепенно Рэт отошел, сел рядом с ним, заговорил. Тусклые  прежде глаза заблестели, безучастность отступила от него.    

Через какое-то время тактичный Крот выскользнул из комнаты и  вернулся с карандашом и несколькими листочками бумаги, которые он поместил на  столе, рядом с правым локтем своего друга.    

— Ты очень давно не писал стихов, — заметил  он. — Ты мог бы сегодня вечером попробовать вместо того, чтобы… хм…  погружаться в раздумья по разным там поводам. Мне кажется, ты почувствуешь себя  много лучше, если ты что-нибудь набросаешь, даже если это будут просто  отдельные рифмы.    

Рэт слабой лапой оттолкнул от себя листочки, но деликатный  Крот придумал предлог, чтобы выйти из комнаты, и, когда он через некоторое  время заглянул в дверь, он нашел своего друга, погруженного в стихи и глухого  ко всему на свете. Рэт то черкал что-то на бумаге, то посасывал кончик карандаша.  Правду сказать, посасывание занимало больше времени, чем черкание. Но Крот был  счастлив тем, что выздоровление, несомненно, началось.    

 X ДАЛЬНЕЙШИЕ  ПРИКЛЮЧЕНИЯ МИСТЕРА ТОУДА    

     

     

Парадный вход в дупло глядел на восток, так что Тоуд был  разбужен в очень ранний час, во-первых, оттого, что на него падал яркий  солнечный свет, а во-вторых, потому, что пальцы ног его совсем закоченели. Ему  приснилось, что он спит дома, в своей постели, в уютной комнатке с окном в  стиле Тюдор, а на улице зима, и ночь очень холодная, и его одеяло и плед  вскочили и сердито объявили, что они больше не в состоянии выносить такой  холод, и что они идут вниз, на кухню, чтобы, наконец, согреться у плиты. А он  пошел вслед за ними босиком вниз, вниз, вниз по нескончаемой ледяной лестнице,  ругаясь с ними и умоляя проявить благоразумие.    

Может быть, холод разбудил бы его и еще раньше, но он так  измучился, пока спал в темнице на каменных плитах, что почти забыл, как это  бывает, когда тебя дружески обнимает теплое шерстяное одеяло, натянутое до  самого подбородка.    

Присев на сухих листьях, он сначала потер глаза, после потер  свои несчастные озябшие пальцы и в первый момент не мог понять, где он  находится, не видя знакомых каменных стен и малюсенького зарешеченного окошка.  Потом сердце его подскочило, потому что он вспомнил все — освобождение, побег,  погоню, — вспомнил самое главное, самое прекрасное на свете — что он  свободен!    

Свободен! Само это слово, сама мысль стоили пятидесяти  одеял! Он тут же согрелся с головы до пяток, когда подумал о том замечательном  мире, который его окружает. Он решил, что все с нетерпением ждут случая ему  услужить, готовы во всем ему подыгрывать, только и мечтают, чтобы помочь ему  или составить ему компанию, как это всегда и бывало в прежние времена, до того,  как на него обрушилось несчастье. Он отряхнулся и за неимением расчески вычесал  сухие листья из головы пальцами. Завершив таким образом свой утренний туалет,  он двинулся в путь, озаряемый лучами утреннего солнышка, еще прохладного, но  надежного, голодный, но полный надежд. Все вчерашние страхи и тревоги  рассеивались понемногу от того, что он хорошо выспался и от того, что солнышко  светило так ласково и так дружелюбно.    

Мир принадлежал ему одному в это раннее летнее утро. В лесу,  покрытом прохладной росой, царила тишина и не было ни души. Зеленые поля,  которые начинались за лесом, тоже были пусты и принадлежали ему одному, он мог  с ними делать, что захочет. Даже дорога, когда он наконец до нее дошел, была  пустынна и казалась бродячей собакой, которая льнет к нему и хочет, чтоб он ее  приласкал.    

Тоуд же, наоборот, старался найти хоть что-нибудь говорящее  для того, чтобы спросить, в каком направлении ему двигаться. Когда у тебя  совесть чиста, очень хорошо брести, куда тебя ведет дорога. Когда ты знаешь,  что у тебя в кармане полно денег и никто вокруг не рыщет, чтобы изловить тебя и  снова потащить в тюрьму. Но бедный Тоуд был готов лягать эту дорогу и молотить  по ней пятками за ее бессильное молчание — ведь каждая минута значила для него  очень много! Чтобы составить компанию скромной деревенской дороге, к ней вдруг  присоединился застенчивый братец в виде неширокого канала, который взял ее за  руку и доверчиво засеменил рядышком, но с тем же языком за зубами и нежеланием  общаться с посторонними.    

— Пропади они пропадом! — сказал Тоуд самому  себе. — Но ведь должны же они идти откуда-то и приходить куда-то. И это  несомненно, Тоуд, мой мальчик.    

И он терпеливо зашагал вдоль канала.    

Канал сделал поворот, и за поворотом в поле зрения оказалась  лошадь, которая медленно тащилась, наклоняя голову к земле, словно была в  глубокой задумчивости. Бечева, тянущаяся от веревочных постромок, привязанных к  упряжи, то туго натягивалась, то, как только лошадь делала шаг, окуналась в  воду. С дальнего конца бечевы падали на землю жемчужные капельки. Тоуд дал  лошади пройти и остановился в ожидании того, что посылает ему судьба. Из-за  ближайшего поворота канала с приятным журчанием воды выплыла небольшая, ярко  покрашенная баржа, которую за бечеву и тянула лошадь. Единственный, кто  оказался на барже, была могучая, упитанная тетка в льняном чепце, защищающем  голову от солнца, толстая мускулистая рука ее лежала на руле.    

— Прелестное утро, мэм, — сказала она,  поравнявшись с мистером Тоудом.    

— Я бы сказала, мэм, — вежливо откликнулся он и  пошел рядом с баржой, — я бы сказала, действительно, это прелестное утро  для тех, кто не находится в страшной беде, как я. Возьмите, например, мою  старшую дочь. Она вызвала меня срочным письмом, чтобы я немедленно выезжала к  ней, и вот я несусь, не зная, что там происходит или вот-вот произойдет, но,  конечно, опасаясь самого худшего, что вы, конечно, поймете, мэм, если вы —  мать. И я бросила все свои дела, а я, к вашему сведению, держу прачечную, и я  бросила младших детей на произвол судьбы, а это такие бесенята, каких свет не видывал,  и вот я потеряла по дороге все свои деньги, да еще и заблудилась, и что там  происходит с моей старшей замужней дочерью, я даже боюсь и подумать, мэм!    

— А где ваша замужняя дочь находится, мэм? —  спросила женщина с баржи.    

— Она живет недалеко от реки, мэм, — ответил  Тоуд. — Поблизости от прекрасного дома, который называется Тоуд-Холл, а  это где-то должно быть здесь, поблизости. Может быть, вы слыхали?    

— Тоуд-Холл? А как же! Я как раз туда и плыву. Этот  канал впадает в реку немножечко выше по течению, а оттуда нетрудно и пешком  дойти. Поехали со мной на барже, я вас подвезу.    

Она причалила к берегу, и Тоуд, рассыпаясь в благодарностях,  поднялся на баржу и уселся, вполне довольный жизнью.    

— Опять повезло, — сказал он самому себе. — Я  всегда беру верх над обстоятельствами!    

— Так, значит, ваше дело — стирка, мэм? — вежливо  обратилась к нему женщина, в то время как баржа скользила вдоль канала. —  Очень хорошее дело, доложу я вам.    

— Лучше и не бывает, — беззаботно поддержал ее  Тоуд. — Все благородные господа обращаются только ко мне, не хотят  признавать никого другого, даже если им приплатить. Я очень хорошо знаю эту  работу и сама за всем присматриваю. Стирка, глажка, крахмаление, обработка  рубашек джентльменов для вечерних приемов — все это делается под моим личным  наблюдением!    

— Но вы, конечно, не сами все это делаете, мэм? —  спросила женщина с уважением.    

— О, я нанимаю девушек, двадцать девушек или около того  все время за работой. Но вы же знаете, что такое девушки в наше время, мэм?  Паршивые, дерзкие девчонки, вот как я это называю.    

— И я тоже, и я тоже, — с жаром поддержала его  женщина. — Но я думаю, вы своих умеете привести в порядок, этих  ветрогонок! А вы сами очень любите стирку?    

— Обожаю, — отозвался мистер Тоуд. — Люблю до  безумия. Самые счастливые минуты, когда у меня обе руки по локоть в корыте. Мне  это ничего не составляет. Я никогда и не устаю. Только удовольствие, уверяю  вас, мэм.    

— Какое счастье, что я вас встретила! — заметила  женщина задумчиво. — Нам обеим неслыханно повезло.    

— А? Что вы имеете в виду? — спросил мистер Тоуд,  забеспокоившись.    

— Возьмите, к примеру, меня, — продолжала женщина  с баржи. — Я тоже люблю стирку, как и вы. Но мне от начала до конца,  хочешь не хочешь, все приходится делать самой. А мой муж — это же такой  человек! Ему только бы увильнуть от работы и спихнуть баржу на меня, так что  мне своими делами заняться просто минуточки не остается. По правде-то, он  должен был сейчас здесь находиться, а вовсе не я, он должен был управлять  баржой и присматривать за лошадью. Ну хорошо еще, что у лошади хватает ума, она  сама за собой присмотрит. И вот вместо всего этого посвистел собаке и — решил  попытаться подстрелить на обед кролика. Сказал, догонит меня у следующего  шлюза. Может быть, и догонит, да что-то не очень верится, уж коли он вырвался,  да еще с этой собакой, которая, правду сказать, еще хуже его самого. Так как же  мне, скажите на милость, успеть со стиркой?    

— Да бросьте вы про стирку, — сказал Тоуд,  которому тема разговора перестала нравиться. — Вы лучше подумайте о  кролике. Молоденьком, жирненьком кролике. Лук-то у вас есть?    

— Я не могу думать ни о чем другом, кроме  стирки, — сказала женщина, — и я удивляюсь, как вам в голову лезут  кролики, когда у вас такие радужные перспективы. Там, в кабине, вы найдете кучу  белья. Выберите парочку вещичек из самых необходимых, я не решусь произнести  каких, но вы сразу увидите. Если, пока мы едем, вы разок-другой проведете их в  корыте, то это будет для вас удовольствие, как вы говорите, и большая подмога  мне. Там, в кабине, и корыто есть наготове, и мыло, и чайник греется на плите,  а рядом с плитой стоит ведерко, чтобы черпать воду из канала. Мне будет приятно  знать, что вы получаете удовольствие, вместо того чтобы скучать тут со мной и  раздирать рот зевотой.    

— Давайте лучше я буду править, пустите-ка меня к  рулю, — сказал Тоуд, здорово струсив. — И тогда вы можете все  выстирать по-своему. А то еще я испорчу ваше белье, выстираю, да не смогу  угодить. Я-то больше стираю мужское белье. Это моя узкая специальность.    

— Доверить вам руль? — ответила женщина,  смеясь. — Надо сперва научиться управлять баржой как следует. Кроме того,  это работа скучная, а я хочу, чтобы вам было хорошо. Нет, вы уж лучше займитесь  любимым делом, а я останусь за рулем, я к этому привычная. Пожалуйста, не  лишайте меня возможности доставить вам удовольствие.    

Тоуд почувствовал, что его загнали в угол. Он поглядел  направо и налево, думая, как бы ему удрать, но до берега ему было ие  допрыгнуть, поэтому он покорился судьбе.    

«В конце концов, — подумал он с тоской, — всякий  дурак может стирать».    

Он притащил корыто, мыло и прочее необходимое из кабины,  выбрал наудачу несколько вещей, попытался вспомнить, что он время от времени  видел в окошко, когда ему приходилось проходить мимо дома, где жила прачка, и  принялся за работу.    

Прошло длинных полчаса, и каждая наступающая минута  приносила мистеру Тоуду все большее и большее раздражение. Что бы он ни делал с  этими вещами, их это не удовлетворяло. Он пробовал их убедить сделаться почище,  он пробовал их щипать, он пробовал их колотить, но они нахально улыбались,  выглядывая из корыта, и, казалось, были в восторге от того, что сохраняли свою  первоначальную грязь. Раз или два он нервно оглянулся через плечо на женщину,  но она глядела прямо перед собой, занятая рулем. Его спина начала болеть, и он  с отчаянием заметил, что лапы у него стали совсем морщинистыми. А надо сказать,  что мистер Тоуд очень гордился своими лапами. Он пробормотал слова, которые не  должны бы произносить ни прачки, ни жабы, и в пятнадцатый раз упустил мыло.    

Взрыв хохота заставил его вскочить и оглянуться. Женщина  сидела откинувшись и безудержно хохотала, пока слезы не потекли у нее по щекам.    

— Я все время наблюдала за тобой, — сказала она,  переводя дух. — Я так и думала, что ты барахло, когда ты тут начала  хвастаться. Ничего себе прачка! Спорим, ты и крохотного лоскутка в жизни не  выстирала!    

     

Мистер Тоуд, который и так закипал, тут уж вскипел  окончательно и потерял над собой всякий контроль.    

— Ты мерзкая, низкая, жирная баба! — закричал  он. — Не смей так со мной разговаривать, потому что я лучше тебя! Прачка!  Как бы не так! Так знай же, что я мистер Тоуд, прославленный, уважаемый,  выдающийся Тоуд! Пусть надо мной сейчас слегка сгустились тучи, но я не  потерплю, чтобы надо мной смеялись какие-то тетки с баржи!    

Женщина подвинулась к нему и пристально пригляделась.    

— Конечно! — закричала она. — Отвратительная,  скользкая жаба! На моей прекрасной, чистой барже! А это уже то, чего не  потерплю я!    

На минутку она рассталась с рулем. Огромная мускулистая рука  протянулась к нему и схватила его за переднюю лапу, а другая за заднюю. После  этого мир вдруг перевернулся вверх ногами, показалось, что баржа легко  заскользила по нему, в ушах засвистел ветер, и мистер Тоуд понял, что он летит,  к тому же еще и быстро вращаясь в воздухе. Вода оказалась холоднее, чем ему  хотелось бы, хотя ее температуры не хватило, чтобы остудить его гордыню или  погасить огонь его негодования.    

Отплевываясь, он вынырнул на поверхность, а когда отер ряску  со своих глаз, первое, что он увидал, была женщина на барже, которая смотрела  на него с кормы и смеялась, и он, кашляя и глотая воду, поклялся с ней  поквитаться.    

     

Он с трудом поплыл к берегу, хотя ситцевое платье всячески  старалось воспрепятствовать его усилиям, и, когда он наконец коснулся земли, он  понял, как нелегко ему будет взобраться по крутому склону без посторонней  помощи. Он должен был постоять и передохнуть минуточку или две, чтобы успокоить  дыхание, а затем, перекинув края мокрой юбки через локоть, бешеный от  возмущения и жаждущий мести, он помчался догонять баржу с такой скоростью, с  какой только несли ноги.    

Женщина на барже все еще смеялась, когда он поравнялся с  ней.    

— Постирай саму себя, прачка! — кричала  она. — Погладь свою морду утюгом и завейся, тогда ты сойдешь за вполне  приличную жабу!    

Но мистер Тоуд не терял времени на ответы. Он хотел  серьезной мести, а не дешевой победы в словесном поединке, хотя парочка слов  вертелась у него на языке. Впереди он увидел, что ему было нужно. Прибавив  скорости, он догнал лошадь, отвязал и отбросил от постромок бечеву, за которую  та тянула баржу, легко вспрыгнул ей на спину и пустил галопом, наяривая пятками  по бокам. Он свернул в сторону, покидая идущую вдоль канала дорожку для  буксировки судов, и погнал свою кобылу по изрытой колеями деревенской дороге. А  женщина на барже, бешено жестикулируя, кричала:    

— Стой! Стой! Стой!    

— Я эту песенку уже слыхал, — сказал мистер Тоуд,  смеясь и продолжая понукать кобылу.    

     

Лошадь, привыкшая медленно тянуть баржу, не была способна к  продолжительным усилиям, и скоро галоп перешел в рысь, а рысь в медленный шаг,  но Тоуд довольствовался и этим, сознавая, что он движется, а баржа стоит. К  этому времени он успокоился и овладел собой, потому что, как ему казалось, он  совершил умный поступок. Поэтому ему было приятно медленно ехать по солнышку,  пользуясь, где только удавалось, переулочками и боковыми дорожками и стараясь  забыть, сколько времени прошло с тех пор, как он ел что-нибудь существенное, и  вскорости канал остался далеко позади.    

Они уже отмахали несколько миль, и мистера Тоуда стало  клонить в сон на жарком солнце, когда лошадь остановилась, опустила голову и  стала щипать траву. Проснувшись, мистер Тоуд с трудом удержался у нее на спине.  Он огляделся и понял, что находится на широком выгоне, на котором, сколько  хватало глаз, пятнами там и сям виднелись кусты ежевики. А совсем близко от  него стояла крытая цыганская повозка, грязная и выцветшая, а рядом с ней на  перевернутом ведре сидел человек, который сосредоточенно курил, вперив взгляд  куда-то вдаль, в необозримый мир. Рядом с человеком горел костер из хвороста, а  над костром висел железный котелок, из которого доносилось бульканье и шипение  и поднимался намекающий кое на что парок. А еще оттуда доносились запахи —  теплые и разнообразные, которые сплетались друг с другом, свивались, клубились  и соединились, в конце концов, в один сладостный запах, показавшийся мистеру  Тоуду самой душой Природы. Мистер Тоуд теперь понял, что раньше он никогда не  бывал по-настоящему голоден. То, что он ощущал с утра, было так, легким  приступом малодушия. И вот оно явилось, наконец, настоящее! Тут уж не могло  быть никакой ошибки. И надо было что-то быстренько делать, иначе случится беда  с кем-то или с чем-то. Он пристально оглядел цыгана, туманно соображая, что же  будет легче: подраться с ним или каким-нибудь хитрым образом обмануть. Он  принюхивался и принюхивался, и глядел на цыгана, а цыган сидел, и курил, и  смотрел на него.    

     

Наконец цыган вынул трубку изо рта и заметил как бы  невзначай:    

— Хочешь, что ли, эту свою кобылу продать?    

Тоуд был совершенно сбит с толку. Он не знал, что цыгане  очень любят торговать лошадьми и никогда не упускают такого случая, и еще он не  учел, что цыганская повозка всегда в движении, а для этого обязательно нужна  лошадь.    

Он не имел намерения обратить лошадь в деньги, но  предложение цыгана облегчало ему путь к двум столь необходимым ему вещам —  наличным деньгам и солидному завтраку.    

— Что? — сказал он. — Чтобы я продал эту  красивую молодую лошадь?! Нет, нет, это совершенно отпадает. А кто будет  развозить белье по клиентам в субботние дни? И потом, она слишком ко мне  привязана, а я-то просто души в ней не чаю.    

— Попробуй полюбить ослика, — сказал цыган. —  Некоторые любят.    

— Руби дерево по себе, — сказал мистер  Тоуд. — Разве ты не видишь, что эта лошадь не для того, чтобы таскать  повозку? Эта лошадь хороших кровей… частично. Не там, где ты на нее смотришь. С  другой стороны, где тебе не видно. Это призовая лошадь. Она брала призы в свое  время, давненько, правда, но все равно это видно и сейчас, стоит только на нее  поглядеть, если ты хоть что-нибудь понимаешь в лошадях. Нет, о продаже сейчас  нет никакой речи. А любопытства ради, сколько ты собирался мне за нее  предложить?    

Цыган внимательно оглядел лошадь, потом он с равным  вниманием оглядел мистера Тоуда и потом снова — лошадь.    

— По шиллингу за копыто! — сказал он коротко и  отвернулся, продолжая курить и вглядываясь в широкий мир, пока тот не  подернулся синевой.    

— Шиллинг за копыто?! — воскликнул Тоуд. —  Погоди немного, я должен сообразить, сколько это получится всего.    

Он слез с лошади, отпустил ее попастись, усевшись рядом с  цыганом, стал складывать на пальцах. Наконец он сказал:    

— По шиллингу за копыто? Но это выходит ровно четыре  шиллинга, и толечко! О нет! Я и подумать не могу получить четыре шиллинга за  мою красивую молодую лошадь.    

— Ладно, — сказал цыган, — я тебе скажу, что  я сделаю. Я дам тебе пять шиллингов, а это будет ровно на три шиллинга и пять  пенсов больше, чем это животное стоит. И это мое окончательное слово.    

Мистер Тоуд посидел и серьезно подумал. Он был голоден и без  гроша и неизвестно, на каком расстоянии от дома, а враги все еще, может быть,  гонятся за ним. Тому, кто находится в подобном положении, пять шиллингов могут  показаться изрядной суммой. С другой стороны, это вроде бы уж очень низкая цена  за лошадь. Но опять же, лошадь ему самому досталась даром, таким образом, что  бы он ни получил, оборачивалось чистой прибылью. Наконец он проговорил  решительным тоном:    

— Послушай, я тебе скажу, как мы поступим, и это уже  мое окончательное слово. Ты мне даешь шесть шиллингов и шесть пенсов из рук в  руки наличными. А к тому еще ты дашь мне столько еды, сколько я смогу съесть за  один присест, разумеется, из этого вот твоего железного котелка, который  испускает такие аппетитные и возбуждающие ароматы. За это я тебе отдаю мою  молодую, полную сил лошадь с ее прекрасными постромками и всем остальным в  придачу. Если тебя это не устраивает, так и скажи, и я тут же уеду. Я знаю  одного человека, который годами упрашивает меня продать ему мою лошадь.    

Цыган долго ворчал, что если он еще заключит парочку таких сделок,  то обязательно разорится. Но под конец он вытащил грязный парусиновый кошель из  кармана своих широченных штанов и отсчитал шесть шиллингов и шесть пенсов на  лапу мистера Тоуда. Потом он на минутку скрылся в своей повозке и вернулся,  неся большую железную тарелку, ложку, вилку и нож. Он снял котел с огня,  наклонил его, и горячий, душистый, жирный поток выплеснулся оттуда на тарелку.  Это была, несомненно, самая лучшая еда в мире, потому что была приготовлена из  куропаток, и фазанов, и цыплят, и зайцев, и кроликов, и цесарок, и еще кое из  чего, вроде картошки и лука. Тоуд поставил тарелку себе на колени и чуть не  плача ел, и ел, и ел, и просил добавки, и цыган, не скупясь, добавлял. Мистеру  Тоуду казалось, что он в жизни не едал такого вкусного завтрака.    

Когда на борт было загружено такое количество пищи, какое  только можно выдержать, Тоуд попрощался с цыганом, нежно обнялся с лошадью и  снова двинулся в путь в самом лучезарном настроении, потому что цыган, который  хорошо знал все окрестности, показал ему, в каком направлении идти. Это уже был  другой Тоуд, очень сильно отличавшийся от того, каким он был час назад. Солнце  ярко светило, платье уже почти высохло, в кармане у него были денежки, и, что  самое главное, он основательно поел вкусной еды, горячей и питательной, и  теперь он снова чувствовал себя большим и сильным, беззаботным и уверенным.    

Он весело шагал, вспоминая свои приключения и побег, все те  положения, когда дело складывалось вроде бы хуже некуда, но из которых он  всегда находил выход. И вот его снова начали распирать гордость и зазнайство.    

— Хо-хо! — говорил он самому себе, весело маршируя  и задирая подбородок к небу. — Какая я умная жаба! Ясное дело, что по уму  ни один зверь со мной сравниться не может! Мои враги заточили меня в тюрьму,  окружили караулом, день и ночь стерегли меня их тюремщики. А я спокойненько  прохожу мимо них, только благодаря своим способностям, помноженным на отвагу.  Они гоняются за мной на паровозах с полисменами и револьверами, а я смеюсь над  ними издалека. Меня безжалостно швыряет в канал женщина, толстая телом и  злобная душой. Ну и что из этого? Я доплываю до берега и назло ей завладеваю ее  лошадью. Я скачу на лошади триумфатором, и я получаю за нее полный карман денег  и отличный завтрак! Хо-хо! Я — Тоуд Великолепный! Я — прославленный, удачливый  мистер Тоуд! Он так раздулся от самодовольства, что, пока шагал, сочинил песню,  прославляющую его самого, и распевал ее во все горло. Это, скорее всего, самая  самодовольная песня, какую когда-либо сочинил какой-нибудь зверь:    

     

Историй о разных героях    

Написано невпроворот.    

Но кто всех сильней и отважней?    

Конечно же мистер Тоуд!    

     

В Оксфорде — прорва ученых,    

Грамотный это народ.    

Но кто самый мудрый на свете?    

Конечно же мистер Тоуд!    

     

Все звери по паре уселись в ковчег,    

Он нес их вперед и вперед.    

Кто крикнул: «Гляди, земля впереди!»  —    

Догадливый мистер Тоуд!    

     

Вся армия нынче идет на парад,    

За взводами движется взвод.    

А кто впереди на белом коне?    

Да это же мистер Тоуд!    

     

Сидела с утра королева в саду    

И шила из байки капот.    

Воскликнула: «Ах! Кто там весь в  орденах?»    

Ответили ей: «Мистер Тоуд!»    

     

И было еще много чего в этом же роде, но уж такое  бахвальство, что приводить здесь не стоит. Эти куплеты еще самые скромные! Он  пел, пока шел, и он шел, пока пел, и гордость его принимала угрожающие размеры,  но вскоре ей предстояло получить чувствительный удар.    

Пройдя несколько проулочков между живыми изгородями, Тоуд  добрался до большака. Он вышел на него, оглядел во всю длину и вдруг увидел  вдали крапинку, которая быстро превратилась в пятнышко, потом в маленький  шарик, а потом во что-то очень знакомое, и звук, обозначающий предупреждение,  слишком хорошо ему известный, донесся до его очарованного слуха.