1 2 3 4 5 6 7 
– Вперед.
    
Мы собираемся всей компанией в коридоре, чтобы вместе спуститься. Эффи явно не в духе. Не может быть, чтобы Хеймитч ей рассказал обо всем, что случилось на площади. Не удивлюсь, если в курсе Цинна и Порция, но Эффи? Ее по негласному соглашению не посвящают в дурные новости. Впрочем, ведущая не заставляет нас долго гадать.
    
– Какое счастье, – сердито цедит она, пробежав глазами свое расписание. – Скоро мы сядем на поезд – и прощай. Дистрикт номер одиннадцать!
    
– Что-то не так, Эффи? – спрашивает Цинна.
    
Не понимаю, почему с нами так обращаются. Запихнули в фургон, притащили сюда... И потом час назад я хотела прогуляться вокруг дворца, осмотреться. Я ведь немного смыслю в архитектуре если вы не в курсе...
    
– Да-да, я слышала, – говорит Порция, не дожидаясь, пока молчание слишком затянется.
    
– Так вот, в этом году развалины дистриктов – самый последний писк моды. Не успела я высунуть нос, как появились трое рассерженных миротворцев и чуть не взашей прогнали меня обратно. Один даже дулом в спину толкнул! – восклицает Эффи.
    
Ого. Это наверняка из-за нашего с Питом и Хеймитчем исчезновения. По крайней мере, ментор, похоже, был прав, и никто не прослушивал пыльный купол, пока мы беседовали. Теперь-то думаю, спохватились, да поздно.
    
У Эффи такой расстроенный вид, что я невольно ее обнимаю.
    
– Ужасно, правда? Может быть, нам не спускаться к ужину? Сначала пускай принесут извинения.
    
Знаю, она нипочем не пойдет на такое; зато мое предложение звучит, словно признание справедливости ее жалоб. Эффи на глазах расцветает.
    
– Ничего, я справлюсь. Такая у нас работа – взлеты, падения. Не стоит из-за меня вам обоим лишаться ужина. Но все равно спасибо, Китнисс.
    
И как ни в чем не бывало принимается разъяснять, в каком порядке положено заходить в зал.
    
Сначала – команда подготовки, потом она сама, стилисты, Хеймитч. Мы с Питом, само собой, замыкаем шествие.
    
Где-то внизу начинают играть музыканты, и мы приближаемся к лестнице. Пит берет меня за руку.
    
– Хеймитч говорит, что я зря на тебя наорал. Ты просто выполняла его указания. Можно подумать, я сам никогда ничего не скрывал от тебя.
    
Вспоминаю, как я разозлилась, услышав, как Пит ни с того ни с сего объясняется мне в любви перед всем Паяемом. Ментор предвидел мое потрясение – и не обмолвился ни словечком.
    
– Кажется, я тогда тоже что-то разбила, после того интервью.
    
– Да, вазон.
    
– И порезала твои руки. Похоже, нет смысла хранить друг от друга секреты, верно?
    
– Смысла – никакого, – соглашается Пит.
    
Мы стоим на вершине лестницы, ждем. Эффи учила, что Хеймитч должен опередить нас на пятнадцать шагов. – А ты действительно только раз целовалась с Гейлом?
    
От изумления у меня вылетает ответ:
    
– Конечно.
    
Неужели после всего, что сегодня случилось, его волнуют такие подробности?
    
– Пятнадцать, – считает Пит. – Пора.
    
Нас озаряют яркие вспышки. Я вторю им ослепительной улыбкой.
    
Мы попадаем в мутный водоворот однообразных ужинов, церемоний, поездок в купе. Каждый день – такой же, как прежний. Просыпаемся. Нас одевают. Выступление перед ликующей толпой. В нашу честь произносят речи. Мы отвечаем заученными словами, не прибавляя ни запятой от себя. Иногда нас провозят по городу: там краем глаза увидишь озеро, тут – хмурый лес, безобразные фабрики, пшеничные поля, дымящие трубы очистительных заводов. Переодеваемся в вечерние наряды. Спускаемся к ужину. И снова в поезд.
    
Во время церемоний мы храним почтительные и торжественные выражения на лицах, однако ни разу не расстаемся, не расцепляем рук. На ужинах ведем себя, точно вконец обезумели от страсти: танцуем, целуемся, то и дело кокетливо пытаемся улизнуть от камер, чтобы остаться наедине. В поезде – шепотом подводим мучительные итоги: хорошо ли у нас получилось.
    
Но и без наших опасных речей (стоит ли упоминать, что выступление перед жителями Одиннадцатого дистрикта показали по телевизору в сильно урезанном варианте?) в воздухе словно витает нечто такое... Словно закрытый котел закипел и готов взорваться. Правда, кое-где зрители скорее напоминают усталый, замученный скот: с такими лицами в нашем дистрикте обычно встречали тур победителей. Зато номер восемь, четыре, три – там люди при виде нас чуть не захлебываются от возбуждения, сквозь которое явственно проступает злость. Когда они кричат мое имя, мне слышится не восторг, а призыв к мести. А когда миротворцы пытаются усмирить разошедшуюся толпу – та не сдается сразу, пытается дать отпор. Видимо, я уже ничего не смогу изменить. Самые убедительные спектакли не повернут эту реку вспять. Если ягоды на моей ладони – всего лишь знак помешательства, жители дистриктов готовы тоже сойти с ума.
    
Цинне приходится ушивать мои платья в талии. Команда подготовки сетует на круги у меня под глазами. Эффи советует принимать снотворное, однако оно не действует. Вернее, почти не действует. Едва отключившись, я погружаюсь в мир новых и новых кошмаров, более ярких и сильных, чем раньше. Однажды Пит, который ночами бесцельно бродит по поезду, слышит крики из моего купе: опять я пытаюсь вырваться из мутной наркотической пелены, искусственно продляющей страшные грезы. Ему удается меня разбудить и слегка успокоить. Пит забирается под одеяло, мы прижимаемся друг к другу и засыпаем. Наутро я возвращаю Эффи ее таблетки. Но каждую ночь пускаю Пита к себе в постель, и мы отгоняем тьму, как тогда, на арене: сплетаем наши тела и руки в объятиях, оберегая друг друга от всех опасностей, которые могут настигнуть в любую минуту. Больше ничего не происходит, но вскоре в поезде о нас начинают сплетничать.
    
В ответ на упреки Эффи я думаю: «Хорошо. Может, слухи дойдут и до президента Сноу? » А вслух обещаю вести себя благоразумнее. Вот только выполнять обещание не собираюсь.
    
Особенно страшно в дистриктах номер два и номер один. Катон и Мирта вернулись бы целыми и невредимыми, не победи мы с Питом. Диадема и мальчик из Первого были убиты моими руками. Старательно избегая взглядов их родных, я вдруг выясняю: того паренька звали Марвел. Почему я не знала раньше? Наверное, перед Голодными играми было не до того, а потом – тем более.
    
Ко времени возвращения в Капитолий мы впадаем в отчаяние. Кто-кто, а уж тамошние жители бунтовать не станут. Их имена никогда не стояли на лотерейных тессерах, их детям не придется умирать за преступления, якобы совершенные предками несколько поколений тому назад. В Капитолии все и так верят в нашу с Питом святую любовь, но еще остается слабенькая надежда: убедить сомневающихся из дистриктов. Кажется, что мы ни сделай – будет или чересчур мало, или слишком поздно.
    
Вернувшись в Тренировочный центр, я сама предлагаю Питу прилюдно попросить моей руки. Он соглашается, однако потом запирается у себя на долгое время. Хеймитч советует оставить его в покое. Я удивляюсь:
    
– Он сам этого хотел!
    
– Да, но не в виде фарса, – говорит ментор, – Он мечтал, чтобы все было по-настоящему.
    
Я ухожу к себе и долго лежу под одеялами, пытаясь не думать о Гейле – и думая лишь о нем.
    
Вечером, выйдя на сцену возле Тренировочного центра, мы отвечаем на кучу разных вопросов. Цезарь Фликермен в мерцающем костюме цвета полночного неба, с волосами, губами и веками зеленовато-голубоватого цвета, блестяще ведет интервью. Когда он заводит речь о будущем, Пит опускается на колено, изливает передо мной свою душу и умоляет стать его женой. Разумеется, я согласна. Цезарь вопит от радости, публика беснуется, нам показывают крупные кадры со всех концов страны: везде исступленное ликование.
    
Неожиданно приходит сам президент. Он поздравляет нас, дружески хлопает жениха по плечу, обнимает меня и порывисто чмокает в щеку. Опять эти запахи – кровь и розы. Когда Сноу с улыбкой уже отстраняется, впившись ногтями мне в руку, я собираюсь с духом и поднимаю брови. Это немой вопрос, который не смеют вымол-нить губы: «Я отдала вам все, играла по правилам, обещала выйти за Пита. Я справилась? Вы довольны?»
    
В ответ он почти незаметно покачивает головой из стороны в сторону.
   
   
    
     
6
    
    
Этим слабым движением Сноу рушит мои надежды. В нем – начало уничтожения дорогого мне мира. Не представляю, каким будет наказание. Знаю одно: потом уже ничего не останется. Неудивительно, если сейчас я впаду в беспросветную тоску. Но вот что странно. Вдруг накатывает волна облегчения. Это конец, можно выходить из игры. Самое громкое «нет» – лучше томления в неизвестности. Раз уж отчаянные времена требуют отчаянных действий, значит, мне теперь дозволено все.
    
Только не здесь, не сейчас. Главное – благополучно вернуться в Двенадцатый дистрикт, потому что моя задумка включает и маму, и Прим, и Гейла с его родными. И Пита, если он согласится бежать. Хеймитчу тоже находится место в списке. Мы скроемся вместе в лесах. Не знаю, как мне удастся всех убедить, куда мы отправимся среди лютой зимы, как уйдем от преследователей. На эти вопросы я еще не нашла ответа. Зато хотя бы наметила цель.
    
Вместо того чтобы рухнуть на сцену и зарыдать, я расправляю плечи и улыбаюсь, почти как безумная, впервые за много недель – от всего сердца. А когда президент, сделав публике знак замолчать, предлагает:
    
– А не сыграть ли нам свадьбу здесь, в Капитолии? – я без подсказки визжу, словно готова свихнуться от радости.
    
Цезарь Фликермен интересуется точными сроками.
    
– Ну, прежде чем назначать дату, нужно сперва побеседовать с мамой Китнисс, – отвечает Сноу и под оглушительный хохот зрителей обнимает меня за плечи. – Может быть, если вся страна пожелает, мы поженим вас до наступления тридцатилетнего возраста.
    
– О, тогда вам придется менять законы, – хихикаю я.
    
– Надо будет – изменим, – заговорщически подмигивает он.
    
С ума сойти, как весело.
    
Вечер, который устроили ради нас в банкетном зале, в личном особняке президента, совершенно бесподобен. Потолок на высоте сорок футов преобразился в звездное небо, точно такое же, как у нас дома. Возможно, над Капитолием тоже ночами раскидывается восхитительный купол – да кто его видит? Город пылает сотнями тысяч огней, за ними не разглядеть ни единой звезды. Примерно посередине между полом и потолком, стоя будто бы на мягких белых облаках, парят музыканты. Вместо традиционных столиков – бесчисленные диваны и кресла: некоторые расположены возле каминов, другие почти утопают в благоухающих цветах, из третьих видны искусственные озера, полные экзотических рыбок. Отдыхай, веселись, делай все, что душа пожелает. Участок в центре комнаты выложен плиткой. Здесь танцуют, здесь выступают артисты, здесь можно просто смешаться с пестрой толпой гостей.
    
Но настоящий гвоздь вечера – это еда. Чего только нет на столах, выстроившихся вдоль стен! Все, о чем можно мечтать, и о чем даже не мечталось. На вертелах подрумяниваются коровьи, свиные и козьи туши. На огромных тарелках теснится дичь с начинкой из ароматных орехов и спелых фруктов. Обитатели океана переливаются под готовыми соусами, либо так и просятся в хрустальные миски с душистой приправой. Я уж не говорю о несметных видах хлеба, сыров, овощей, сластей, водопадах вина и потоках других напитков, загадочно мерцающих бликами пламени.
    
Вместе с решимостью возрождается и мой аппетит. Неделями не могла смотреть на еду из-за треволнений – а тут вдруг словно с цепи сорвалась.
    
– Хочу перепробовать все, что нам подали, – заявляю я Питу.
    
Он пытается по глазам понять причину моего удивительного преображения. Питу еще неизвестно, что, по мнению президента, мы провалились. Должно быть, он думает: наоборот, все в порядке. Или даже, чем черт не шутит, воображает, будто я по-настоящему рада помолвке. По его лицу пробегает легкая тень изумления, но лишь на краткий миг, ведь на нас направлены камеры.
    
– Тогда лучше поспеши, – советует он.
    
– Ладно, кусну от каждого блюда – и хватит, – решаюсь я.
    
Решимость иссякает уже за первым столом, на котором стоит не то двадцать, не то целых тридцать видов супа, когда мне попадается сливочно-тыквенное пюре, посыпанное дробленым орехом и крошечными черными семенами.
    
– Всю ночь бы ела и ела! – вырывается у меня.
    
Во второй раз я «ломаюсь» на прозрачном зеленоватом бульоне, вкус которого могу описать одним словом: весна! В третий – на пенистом розовом супчике с ягодами малины.
    
Мелькают лица, щелкают вспышками камеры... Моя брошь с пересмешницей, кажется, сделалась писком моды. Несколько человек уже подходили ко мне похвастаться модным приобретением. Сойка выбита на сияющих пряжках, вышита шелком на лацканах пиджаков; кое-кто даже сделал татуировку на неприличных местах. Всем по душе талисман победителя. Представляю, как бесится президент Сноу, а что поделаешь? Голодные игры произвели настоящий фурор в этом мире, где горсть ядовитых ягод – всего лишь жест неразумной девчонки, отчаявшейся спасти возлюбленного.
    
Мы с Питом не ищем новых знакомств, однако за нами тут беспрестанно охотятся. Без нас и вечер – не вечер. Я напускаю на себя восторженный вид, хотя здешние жители мне глубоко безразличны. Они лишь отвлекают от угощения.
    
Каждый стол – уйма соблазнов, и даже при твердой решимости «только разочек попробовать» вскоре у меня начинает округляться животик. Откусываю от маленькой жареной птички. На язык брызжет апельсиновый соус. Вкуснятина. Бедный Пит доедает за мной: не бросать же начатые куски, как делают прочие. Для нас это – верх кощунства. У десятого стола я сдаюсь, не попробовав даже малой части предложенных блюд.
    
И тут меня настигает команда подготовки. Все трое шатаются от выпитого вина и от восторга, что их позвали на столь грандиозное событие.
    
– Вы почему не едите? – спрашивает Октавия.
    
– Ели, но больше уже не можем, – говорю я, и команда прыскает со смеху, словно ничего глупее не слышала.
    
– Чепуха! – провозглашает Флавий и подводит нас к столику с рюмками, в которых плещется прозрачная жидкость. – Плесните в рот – и дело с концом!
    
Пит поднимает рюмку, хочет выпить, но тут на него набрасываются,
    
– Не здесь! – верещит Октавия.
    
– Отойдите лучше туда, – советует Вения, тыча пальцем в сторону туалетов. – А не то все окажется на полу!
    
Пит смотрит на рюмку и туго соображает.
    
– Хотите сказать, это рвотное?
    
Команда заходится в хохоте.
    
– А как же, иначе все давно перестали бы есть, – объясняет сквозь смех Октавия. – Я, например, уже дважды прочистилась. Иначе и праздник не в радость.
    
Онемев, я смотрю на красивые рюмки с их содержимым. Пит опускает свою на место, причем с такой злостью, что та чуть не разбивается.
    
– Давай лучше потанцуем, Китнисс.
    
Мелодии льются на нас с облаков. Пит уводит меня подальше от этой троицы и злополучного стола, на танцпол. В Двенадцатом дистрикте танцы свои, под скрипку и флейты, для них нужно много пространства, А здешние – можно исполнить на блюдечке для десерта. Эффи успела нас кое-чему научить. Музыка плавная замедленная, словно во сне. Пит обнимает меня и мы кружимся, не соблюдая такта. Сначала просто молчим. Затем Пит произносит сдавленным голосом:
    
– Только немного свыкнешься, только подумаешь: все не так уж плохо – и на тебе...
    
Он осекается на полуслове. А у меня перед глазами встают изможденные тела ребятишек, лежащие на кухонном столе, пока мама прописывает родителям лекарство, которого им не добыть. Пищу. Теперь, когда мы богаты, она всегда заворачивает им с собой хоть немного еды. Но было время, когда она ничего не могла сделать, да и ребеночка приносили слишком поздно. А здесь, и Капитолии, люди блюют ради удовольствия вновь и вновь набить свои животы. Не потому что больны, не потому что еда испорчена. Просто все так делают. Иначе и праздник не в радость.
    
Однажды я заскочила к Хейзел отдать добычу; маленький Вик в тот день оставался дома, он мучился страшным кашлем. Семья Гейла питается лучше, нежели девяносто процентов населения нашего дистрикта. И все же мальчик битых пятнадцать минут рассказывал мне, как в День пакетов открыли банку с кленовым сиропом и каждому досталось по ложечке – намазать на хлеб, а может, и еще дадут до конца недели; как мама позволила ему капнуть немного сиропа в чай, чтобы смягчился кашель, но Вик не хотел соглашаться, пока остальные тоже не попробовали… Если так живет семья Гейла, то что же творится в других домах?
    
– Пит, они привезли нас бороться насмерть потехи ради, – говорю я. – По сравнению с этим все прочее...
    
– Понимаю. Конечно. Просто бывает, что... ну, не могу терпеть. Так бы взял и... не знаю, что сделал. – Он замирает, а потом шепчет: – Наверное, мы были неправы, Китнисс.
    
– Насчет чего? – отзываюсь я.
    
– Когда пытались утихомирить дистрикты.
    
Мой взгляд молниеносно мечется из стороны в сторону. Кажется, никто ничего не слышал. Телевизионщики мирно припарковались у стола с моллюсками, а парочки, танцующие вокруг, либо слишком пьяны, либо слишком поглощены беседой, чтобы обращать на кого-то внимание.
    
– Извини, – произносит Пит.
    
Еще бы не извиняться. Самое подходящее место для подобных высказываний.
    
– Дома поговорим, – обещаю я.
    
Тут появляется Порция, чтобы представить нас дородному человеку, смутно мне знакомому. Это Плутарх Хевенсби, новый главный распорядитель Голодных игр. Мужчина спрашивает, можно ли похитить меня на один танец. Пит уже снова готов предстать перед камерами и благодушно дает разрешение: «Только на один!»
    
Мне вовсе не хочется танцевать с Плутархом Хевенсби. Чувствовать его правую руку в моей, а левую – на бедре. Я вообще не привыкла к прикосновениям, если не считать родных и Пита. Тем более распорядители Голодных игр в моем понимании – мерзкие твари, хуже слизней. Похоже, он чувствует мой настрой и во время танца держится на расстоянии вытянутой руки.
    
Мы мило щебечем о вечере, о развлечениях, о еде, потом он отпускает непонятную шутку: дескать, после моего индивидуального показа пунш ему больше не по вкусу. До меня не сразу доходит, что это – тот самый мужчина, оступившийся и усевшийся в чашу, когда я со злости пустила стрелу в распорядителей. Ну, не совсем в них. Я выбила яблоко изо рта поросенка на их столе. Однако все от неожиданности подскочили.
    
– Ах, это вы... – смеюсь я, вспомнив, как расплескался пунш под его пятой точкой.
    
– Да. Можете радоваться: у меня до сих пор поджилки трясутся. Так и не оправился.
    
Хочу напомнить ему, что двадцать два мертвых трибута тоже не смогут оправиться после игры, которую он помогал создавать, но только улыбаюсь:
    
– Хорошо. Значит, в этом году вы – главный распорядитель? Большая честь.
    
– Между нами говоря, желающих было немного, - подмигивает он. - Учитывая новые объемы ответственности...
    
«Ах да, его предшественника казнили», – спохватываюсь я. Плутарх не может не знать об участи Сенеки.
    
– Уже готовитесь к новой Квартальной бойне? - осведомляюсь я.
    
–Да-да. Впрочем, ее готовят много лет, ведь арена возводится не за сутки. Но, скажем так, изюминка Игр изобретается именно сейчас. Хотите верьте, хотите нет, стратегическое совещание состоится сегодня ночью. – Отступив на шаг, мой партнер достает из кармана жилетки часы на цепочке и откидывает золотую крышку. - Скоро пора уходить. Совещание начинается в полночь.
    
– Поздновато для... – начинаю я и вдруг отвлекаюсь.
    
Повернув часы циферблатом ко мне, мужчина обводит их большим пальцем, и на хрустале на миг загорается образ, будто озаренный свечой. Еще одна пересмешница. Точь-в-точь, как на моей броши. Картинка сразу же исчезает, и Хевенсби захлопывает крышку.
    
— Как мило, – произношу я.
    
– Не просто мило. Вещица уникальная... Если меня будут спрашивать, скажите: пошел домой отсыпаться. Совещания идут под большим секретом. Просто мне показалось, что вам-таки можно довериться.
    
– Конечно. Молчу как могила.
    
Пожимая мне на прощание руку, он, по обычаю капитолийцев, легко наклоняет голову.
    
– Что же, увидимся летом на Играх, Китнисс. Поздравляю с помолвкой, и удачи вам с мамой.
    
– Да, без удачи не обойтись, – вырывается у меня.
    
Плутарх исчезает, и я бреду сквозь толпу в поисках Пита. Чужие люди то и дело подходят меня поздравить – с помолвкой, с победой на Играх, с удачным выбором помады. Я отвечаю, а в голове крутится одно: зачем Хевенсби похвастал своими часами? В его жесте было что-то необычное, почти таинственное. С чего бы? Наверное, главный распорядитель боится, как бы кто-нибудь не украл его замечательную идею – наложить исчезающую картинку с птицей на циферблат. Точно: небось, отвалил за нее целое состояние, вот и трясется от страха, не желая, чтобы завтра весь рынок заполонили дешевые подделки.
    
Я нахожу Пита возле стола с затейливыми пирожными. Он успел нарочно позвать сюда пекарей, чтобы выведать их секреты. Мастера отталкивают друг друга, торопясь отвечать на расспросы насчет глазури и прочего. Они даже собирают ему в обратный путь коробку с крошечными пирожными разных сортов, чтобы было что изучить спокойно дома, по возвращении.
    
– Эффи сказала, что к часу нам нужно быть в поезде, – говорит Пит. – А теперь?..
    
– Почти полночь, – отвечаю я.
    
И, бесцеремонно сорвав шоколадный цветок с верхушки печенья, грызу лепестки.
    
– Настало время поблагодарить всех и попрощаться! – словно по нотам выводит Эффи, возникшая неизвестно откуда прямо под боком.
    
Редкий случай: в эту минуту я влюблена в ее маниакальную пунктуальность. Подобрав у каких-то столиков Цинну и Порцию, Эффи ведет нас по залу, чтобы пожать руки самым важным персонам, и начинает подталкивать к выходу.
    
– Разве мы не должны попрощаться с хозяином? – спохватывается Пит.
    
– Ему не до вечеринок, и без того уйма дел, – отмахивается провожатая. – Завтра от нашего имени придут благодарственные подарки с карточками, я позаботилась... А, вот вы где! – кричит Эффи и машет парням из обслуги, буквально взвалившим Хеймитча на свои плечи.
    
Мы едем по улицам Капитолия в автомобиле с тонированными стеклами, позади – машина с командой подготовки. Пробираться сквозь празднующие толпы – задача не из простых, но наша волшебница учла абсолютно все; ровно в час мы на месте, и поезд отходит от станции.
    
Хеймитч заперся у себя. Цинна заказывает всем чай, и мы рассаживаемся вокруг стола. Эффи безудержно тарахтит о своем расписании, напоминая, что тур победителей не закончен.
    
– Впереди еще фестиваль Жатвы в Двенадцатом дистрикте. Предлагаю выпить чайку – и всем спать.
    
Никто не возражает.
    
Открыв глаза, я понимаю, что близится полдень. Моя голова покоится на руке Пита. Не помню, как он пришел прошлой ночью. Поворачиваюсь осторожно, чтобы не разбудить его. Оказывается, он уже проснулся.
    
– Ни одного кошмара, – говорит Пит.
    
– Что? – не понимаю я.
    
– Ты всю ночь проспала без кошмаров.
    
И верно. Интересно, когда такое случалось в последний раз?
    
– Мне что-то снилось, только не страшное, – вспоминаю я. – Вроде бы пересмешница, а на самом деле – Рута. То есть сойка пела ее голосом. А я шла следом по лесу, долго-предолго.
    
– Куда же она тебя звала? – спрашивает Пит, убирая с моего лба растрепанные волосы.
    
– Не знаю, – вздыхаю я. – Мы не дошли до места. Но мне было хорошо.
    
– Да, у тебя был счастливый вид.
    
– Слушай, а почему я не чувствую, когда ты видишь плохие сны?
    
– Трудно сказать. Кажется, я не мечусь и не вскрикиваю. Наоборот, просыпаюсь – и словно цепенею от ужаса.
    
– Будил бы меня, – говорю я, вспомнив, как сама тормошила, его дважды, а то и трижды за ночь. И как долго ему приходилось меня успокаивать.
    
– Зачем? – возражает Пит. – Чаще всего я вижу, что потерял тебя. Открываю глаза – ты рядом, и все хорошо.
    
В этом он весь. Обронит разочку мимоходом – словно кинжал в живот всадит. Парень просто ответил на мой же вопрос. Не потребовал ничего взамен, никаких уверений в любви. А на душе отчего-то гадко – словно я использовала человека самым грубым и отвратительным образом. Так ли? Не знаю. Зато мне впервые кажется неприличным лежать с ним в одной постели. Именно сейчас, когда мы помолвлены. Смешно...
    
– Не представляю, как дома я буду спать один, – вздыхает Пит.
    
И правда, мы почти приехали.
    
Сегодня вечером нас ожидает ужин в особняке у мэра Андерси, а завтра – торжественный проезд по главной площади в честь праздника Жатвы. В нашем дистрикте его отмечали всегда, но только в домашнем кругу и, если могли себе позволить, с друзьями. В этом году предстоят публичные торжества за счет Капитолия, так что жители наедятся от пуза.
    
К выходу из вагонов нас почти не готовят: на улице холодно, пора опять закутываться в меха. На вокзале, успев только поулыбаться и помахать руками, мы погружаемся в автомобиль и едем к мэру. Родных нам позволят увидеть не раньше вечера.
    
Хорошо еще, пир устраивают у мэра, а не в Доме правосудия – там, где поминали отца, где после Жатвы я пережила душераздирающее прощание с близкими. Дом правосудия полон горькой печали.
    
А вот особняк Андерси мне по душе. К тому же с его дочерью мы стали подругами. Может, и раньше были, но после того, как она пришла проводить меня на Голодные игры, я научилась воспринимать нашу дружбу всерьез. Именно Мадж приколола мне золотую брошку на счастье. По возвращении я начала проводить с Мадж куда больше времени. Как выяснилось, дочери мэра тоже нечем заполнить долгие дни. Поначалу было даже неловко. Девчонки нашего возраста болтают о мальчиках, тряпках и о других девчонках, но мы – не сплетницы, а разговор об одежде вызывает у меня страшную зевоту. После нескольких неудачных попыток совместно развлечься я догадалась: подружке безумно хочется в лес. Мы выбирались туда не единожды. Я показала ей, как нужно стрелять. Мадж пытается научить меня игре на пианино; впрочем, я предпочитаю слушать ее игру. Время от времени мы ходим друг к другу в гости. Мадж больше нравится у меня. Ее родители – вроде бы симпатичные люди, но сомневаюсь, чтобы она частенько с ними общалась. Отцу нужно управлять Двенадцатым дистриктом, и мать иногда неделями не покидает постель из-за страшных мигреней.
    
– Вот бы свозить ее в Капитолий, – предложила я однажды, когда мы не стали играть, поскольку и через два этажа музыка причиняла боль этой несчастной женщине. – Там вылечат, глазом моргнуть не успеешь.
    
– Ты права, – грустно вздохнула Мадж. – Но в Капитолии нечего делать без специального приглашения.
    
Получается, и мэры могут не все.
    
Прибыв на место, Эффи не позволяет мне даже как следует обняться с подругой, а сразу тащит на четвертый этаж – готовиться. Накрашенная, причесанная, в серебряном одеянии с длинными рукавами, за час до ужина я ускользаю из-под надзора. Комната Мадж расположена этажом ниже, рядом с комнатами для гостей и кабинетом отца. По пути я просовываю голову к нему в дверь, чтобы поздороваться. Мэр куда-то ушел, но телевизор продолжает жужжать, и я задерживаюсь на пороге. Опять мы с Питом. Крупные планы: вот мы едим, танцуем, целуемся. Сейчас это видят в каждом доме по всей стране. Любопытно, Панем еще не тошнит от этих сладеньких голубков из Двенадцатого? Меня бы давно затошнило.
    
Собираюсь уйти, но тут раздается писк, и я поворачиваюсь к телевизору. На почерневшем экране вспыхивают слова: «ДИСТРИКТ НОМЕР ВОСЕМЬ: ПОСЛЕДНИЕ НОВОСТИ». Внутренний голос подсказывает: это не для моих глаз, это только для мэра. Надо бежать, и как можно скорее. Но я остаюсь, даже делаю шаг вперед.
    
Появляется репортер, которого я никогда не видела, – женщина с волосами, тронутыми сединой, и властным надтреснутым голосом. Она сообщает, что ситуация ухудшается, что в Дистрикте номер восемь объявлена тревога третьего уровня. Текстильная промышленность полностью остановлена. К месту событий стягивают дополнительные войска.
    
Щелк! – на экране высвечиваются кадры с главной площади. Я знаю, потому что была там всего лишь неделю назад. На крышах еще развешаны флаги с моими портретами. А внизу бушует яростная толпа. Нацепив самодельные маски, люди с выкриками бросают куда-то камни и кирпичи. Пылают здания. Миротворцы палят без разбора, сея черную смерть.
    
Впервые в жизни вижу такую ужасную сцену. Так вот что имел в виду президент, когда говорил о восстании.
   
   
    
     
7
    
    
Кожаная сумка с едой и фляга с горячим чаем. Оставленные Цинной перчатки на меху. Три голые ветки лежат на снегу – указывают, в каком направлении меня нужно искать. Гейл все поймет, когда явится на обычное место встречи. Сегодня первое воскресенье после фестиваля Жатвы, и у меня к нему есть разговор.
    
Я долго бреду по лесу сквозь холодную мглу тумана. Гейл не знает этой тропинки, зато меня моги сами несут вперед, к заветному озеру. Старое место больше не вызывает доверия. А ведь мне предстоит излить перед Гейлом душу. Он должен узнать... должен помочь мне разобраться...
    
Потрясенная новостями из Дистрикта номер восемь, я выскочила за дверь и бросилась по коридору. Еле успела: мэр как раз выходил на лестницу. Я помахала ему рукой.
    
– Ищешь Мадж? – дружелюбно осведомился он.
    
– Да. Хочу похвастаться платьем.
    
– Ну, ты знаешь, где ее найти...
    
Тут из кабинета снова донесся слабый писк. Мэр помрачнел.
    
– Прошу прощения, – бросил он и, хлопнув дверью, скрылся в кабинете.
    
Я постояла, чтобы немного собраться с духом. Сама себе лишний раз напомнила, что должна держаться естественно. А потом направилась к Мадж. Подружка сидела за туалетным столиком и расчесывала перед зеркалом золотые волны волос. На ней было то же прелестное белое платье, что и тогда, в день Жатвы, Увидев мое отражение, девушка улыбнулась.
    
– Смотрите-ка, настоящая капитолийская дама.
    
Я подошла чуть ближе. Коснулась пальцами птицы у себя на груди.
    
– Да уж, вплоть до брошки. Благодаря тебе сойки-пересмешницы стали последним писком столичной моды. Хочешь, верну?
    
– Не глупи, подарки не возвращают, – ответила Мадж, повязывая волосы праздничной золотой лентой.
    
– Кстати, откуда она у тебя? – спросила я.
    
– Это теткино украшение. Вроде бы очень древнее.
    
– Странно, почему именно сойка?– вслух подумала я. – То есть после всего, что случилось во время бунта, что натворили говоруны...
    
Сойки-говоруны – это переродки, генетически измененные птицы, специально выведенные учеными Капитолия, чтобы шпионить за лагерями повстанцев. Эти создания умели запоминать большие отрывки речи, а потом повторяли каждое слово в столичных лабораториях. Разгадав секрет, мятежники стали кормить соек такой небывальщиной, что Капитолий остался с носом. Ожидалось, что ставшие бесполезными птицы (а среди них были только самцы) вымрут сами по себе, однако те быстро научились спариваться с пересмешницами, и возник совершенно новый вид.
    
– Сойки-пересмешницы – не оружие, – возразила Мадж, – Это же просто певчие птички, правильно?
    
– Ага, наверное, – обронила я, но мысленно не согласилась.
    
Может быть, это и певчие птички – зато они существуют на свете вопреки желанию Капитолия. Никто не ждал, что послушным тварям хватит ума приспособиться к дикой природе, изменить генетический код, размножиться и создать новый вид. Ученые недооценили их волю к жизни.
    
Шагая по глубокому снегу, я слушаю, как пересмешницы скачут по веткам, подхватывают чужие песни, повторяют их и преображают во что-то свое. Как всегда, на память приходит Рута. Ночью, во сне, я следовала за ней через лес. Жаль, что рано проснулась: вот бы увидеть, куда мы шли.
    
Да уж, далековато брести до озера. Если Гейл все-таки решит пойти за мной, то потратит уйму сил, которые пригодились бы на охоте. На ужин у мэра он не явился, хотя там была вся его семья. Хейзел сказала: слег от какого-то недомогания, но разве она умеет врать? На фестивале Жатвы мы тоже не виделись. В тот день он отправился на охоту, по словам Вика. Вот это уже похоже на правду.
    
Спустя еще несколько часов туман раздвигается, и передо мной возникает обветшалый дом на берегу озера. Скорее даже не дом, а маленькая однокомнатная постройка. Отец говорил, когда-то их было множество: остатки фундаментов до сих пор видны. Люди приезжали сюда рыбачить и развлекаться. «Мой» дом – бетонный, поэтому пережил своих сородичей. Из четырех стеклянных окон цело лишь одно, только рама давно пожелтела и покосилась от времени. Водопровода и света нет и в помине, зато печка исправна. В углу вот уже много лет высится поленница. Я развожу небольшой огонек в надежде, что дым будет незаметен среди густой сероватой мглы. Слушая, как потрескивает маленькая печка, беру игрушечную метлу из веток (ее связал отец, когда мне было лет восемь) и выметаю сугробы, скопившиеся под пустыми оконными провалами. А потом сажусь у огня и жду Гейла.
    
Он появляется на удивление быстро. За спиной – лук и стрелы, к поясу приторочена тушка дикой индейки – видимо, подстрелил по пути. Мой гость медлит на пороге, словно раздумывая, входить или нет. В руках у него – нетронутая сумка с едой, фляга, перчатки. Разозлился, не нужно ему моих подарков. Мне ли не знать, что он чувствует. Сама так вела себя с матерью.
    
Заглядываю ему в глаза. Сквозь понятный гнев проступают боль и обида от моего предательства, которое все называют помолвкой. Эта встреча – моя последняя надежда не потерять Гейла, не лишиться его навсегда. Можно было бы говорить часами, а он все равно бы не понял. Поэтому я пытаюсь перейти прямо к сути своих оправданий.
    
– Президент Сноу пообещал, что убьет тебя.
    
Он только приподнимает брови. Ни страха, ни изумления.
    
– А кого еще?
    
– Полный список мне не показывали. Однако все наши родные наверняка там есть.
    
Вроде подействовало. Гейл подходит ближе к печи, садится на корточки.
    
– И что можно сделать?
    
– Уже ничего.
    
Надо бы объясниться подробнее, но я не знаю с чего начать, поэтому просто сижу и хмуро смотрю на огонь.
    
Примерно через минуту Гейл нарушает молчание:
    
– Ладно, спасибо, что предупредила.
    
Я уже собираюсь огрызнуться, но замечаю, как сверкают его глаза. Улыбаюсь – и ненавижу себя за это. Нашла время веселиться. Сначала обрушила на человека такое бремя...
    
– Знаешь, я кое-что придумала.
    
– Неужели? – Гейл швыряет перчатки мне ни колени. – На. Не нужны мне подачки от твоего жениха.
    
– Пит – не жених. Это часть игры. И перчатки совсем не его, а Цинны.
    
– Тогда верни. – Он забирает и быстро натягивает перчатки, на пробу сгибает пальцы и одобрительно кивает: – Хоть умру с удобствами.
    
– Я бы на это не рассчитывала. Впрочем, ты же не представляешь себе, что произошло.
    
– Ну так выкладывай, – говорит Гейл.
    
И я начинаю с того самого вечера, когда перед коронацией Хеймитч предупредил, что мы с Питом впали в немилость у Капитолия. Рассказываю о том, как долго не находила себе места после возвращения, о внезапном приезде Сноу, выстрелах в Одиннадцатом дистрикте, о нарастающем беспокойстве зрителей, о помолвке, за которую мы ухватились, как за спасательную соломинку, и о немом ответе президента: этого недостаточно. Настало время платить по счетам.
    
Гейл выслушивает меня, ни разу не перебив. Во время рассказа он успевает спрятать перчатки в карман, достать из сумки еду и приготовить обед. Чистит яблоки, поджаривает хлеб с сыром, бросает в огонь каштаны. Я смотрю на его красивые ловкие пальцы. Все в шрамах, как у меня (прежде чем кожу очистили от любых отметин в Капитолии), но крепкие и умелые. Руки, которые добывают в шахте руду – и в то же время способны сплести почти невидимую ловушку. Руки, которым можно довериться.
    
Дойдя до места, когда наш поезд пустился в обратный путь, я делаю передышку, чтобы согреться горячим чаем.
    
– Ну и наломали вы дров, – произносит Гейл.
    
– Это еще не все...
    
– Погоди, дай передохнуть. Лучше сразу скажи: что ты задумала?
    
Я набираю в грудь воздуха.
    
– Давай убежим.
    
– Что? – От неожиданности он даже давится чаем.
    
– Бежим в леса, насовсем.
    
Его лицо – как бесстрастная маска. Сейчас назовет меня сумасбродкой, начнет смеяться... Я вскакиваю со стула, готовая спорить до посинения.
    
– Ты сам говорил: должно получиться! Тогда, перед Жатвой. Ты говорил...
    
Он делает шаг вперед – и мои ноги вдруг отрываются от земли. Комната стремительно кружится; я обнимаю Гейла за шею, чтобы удержаться. Он хохочет от счастья.
    
– Эй! – возмущаюсь я и тут же сама начинаю смеяться.
    
Гейл опускает меня, но руки разжать не спешит.
    
– Отлично, давай убежим,
    
– Серьезно? По-твоему, я не свихнулась? Ты правда со мной?
    
Словно гора с моих плеч свалилась. На плечи Гейла.
    
– По-моему, ты, конечно, свихнулась, но я с тобой. – Он говорит от души. – У нас получится. Непременно получится. Давай удерем навсегда, без оглядки!
    
– Уверен? Это ведь будет непросто, особенно с маленькими. Не хочу, чтобы через каких-то пять миль...
    
– Да, я уверен. Совершенно, непробиваемо, на все сто.
    
Гейл наклоняет голову, прижимается разгоряченным лбом к моему и привлекает меня к себе. Не только лицо – он весь пылает от близости печки. Закрыв глаза, я медленно растворяюсь в тепле. Вдыхаю запахи яблок и мокрой от снега куртки. Зимние запахи нашего прошлого, которое отобрали Голодные игры. Я не пытаюсь отстраниться. Зачем? И тут он, понизив голос, шепчет:
    
– Люблю тебя.
    
Ну вот, пожалуйста.
    
Почему так бывает? И ведь если бы знать заранее... Только что говорили с ним о побеге – и нате вам. С губ срывается самый дурацкий ответ:
    
– Я знаю.
    
Звучит ужасно. Дескать, понимаю, ты в этом не виноват, однако не вздумай чего-то ждать от меня.
    
Гейл отстраняется, я прижимаю его к себе.
    
– Да, знаю! И ты... тоже знаешь, как я к тебе отношусь.
    
Этого мало. Он разрывает наши объятия.
    
– Гейл, я не в состоянии думать сейчас о мужчинах. С той самой минуты, как Жатва выбрала Прим, все мои мысли пропитаны только страхом. Ни для чего другого просто нет места. Может, когда мы окажемся в безопасности, все будет иначе Трудно сказать заранее.
    
– Ладно, посмотрим, – отвечает он, проглотив досаду и, отвернувшись к огню, достает каштаны с подпалинами. – Маму долго придется уговаривать.
    
Думаю, она не откажется от нашего плана. Но ощущение счастья уже улетучилось, уступив место привычной вежливой отстраненности.
    
– И мою. Я все ей растолкую. Объясню что иначе нам конец.
    
– Она поймет. Мы с ней и Прим часто смотрели Голодные игры вместе. Мама тебе не откажет, – уверенно говорит Гейл.
    
– Надеюсь. – Похоже, в доме похолодало сразу на двадцать градусов. – Вот Хеймитч, тот крепкий орешек.
    
– Хеймитч? – Гейл отрывается от каштанов. – Он что, пойдет с нами?
    
– Иначе нельзя. Не могу же я бросить его и Пита, когда... – Меня прерывает громкий стон. – А что?
    
– Извини. Я не представлял, какой шумной компанией мы отправимся в бегство! – рявкает Гейл.
    
– Их запытают до смерти, лишь бы выяснить, где мы.
    
– А как же родные Пита? Они на побег не решатся. Скорее уж, побегут докладывать капитолийцам. Думаю, парню хватит ума это понять. А вдруг он захочет остаться?
    
Я пытаюсь ответить как можно спокойнее, хотя голос предательски вздрагивает:
    
– Значит, пусть остается.
    
– Ты готова уйти без него? – не сдается Гейл.
    
– Чтобы спасти Прим и маму, да... - начинаю я. – То есть нет! Я сумею его убедить.
    
– А меня ты смогла бы бросить? – спрашивает он с каменным лицом. – Допустим, мама не согласится прятаться в зимнем лесу с тремя малышами.
    
– Хейзел поймет, она умная.
    
– Ну а вдруг? Что тогда, Китнисс?
    
– Придется ее заставить, Гейл. По-твоему, я все выдумываю? – Теперь и мой голос тоже готов сорваться от злости.
    
– Нет. Впрочем... не знаю. Может, Сноу тебя запугивает. Он же лично хотел устроить свадьбу. Слышала, как визжали от радости капитолийские толпы? Теперь ни тебя, ни Пита просто так не убьешь. Нелегко будет выкрутиться.
    
– Конечно, пока Восьмой дистрикт бунтует, президенту только и дела, что заниматься свадебным пирогом!
    
Я запоздало прикусываю язык, У Гейла мгновенно краснеют щеки, вспыхивают глаза.
    
– В Дистрикте номер восемь – восстание? – приглушенно осведомляется он.
    
– Не знаю. Не то чтобы настоящее – так, небольшие волнения. Просто люди на улицах...
    
Успокоить его – все равно что пытаться утихомирить дистрикты.
    
– Что ты видела? – восклицает Гейл, хватая меня за плечи.
    
– Своими глазами – почти ничего! Слышала краем уха... – Нет, бесполезно. Проще сказать ему все. – В кабинете мэра был включен телевизор. И я случайно... Там целые толпы, и все пылает, и миротворцы палят по жителям, а те отвечают камнями...
    
Тут я до боли закусываю губу и вместо того, чтобы продолжать рассказ, выпаливаю слова, которые все это время грызли меня изнутри.
    
– Гейл, это я виновата. Та выходка на арене... Если бы я тогда не достала ягоды, ничего бы и не случилось. Пит вернулся бы невредимым, все продолжали бы жить, как раньше.
    
– А как? – уточняет он, чуть смягчившись. – Мучась от голода? Надрываясь, точно рабы? Посылая детей на Жатву? Ты принесла не страдания, – ты подарила людям возможность. Главное, чтобы они осмелились воспользоваться ею. В шахтах уже поговаривают... Разве не видишь? Близится новое время! Наконец! Если в Восьмом восстание, значит, и мы могли бы... И все остальные! Вот оно, то, чего мы так долго...
    
– Прекрати! Ты не ведаешь, что говоришь. Миротворцы не из Двенадцатого – не ровня Дарию или Крею! Для них убить жителя дистрикта – то же, что муху прихлопнуть!
    
– Вот почему нам нужно вступить в борьбу!
    
– Нет! Нам нужно бежать отсюда, покуда не начались убийства!
    
Я снова срываюсь на крик. Зачем он так поступает? Почему не желает замечать очевидного?
    
Гейл грубо отталкивает меня.
    
– Ну и беги. А я не уйду ни за какие коврижки.
    
Пару минут назад ты был рад бежать со мной. Не понимаю, причем здесь восстание в Восьмом? Ты просто взбесился из-за... – Нет, не могу ему бросить в лицо имя Пита. – А как же твоя семья?
    
– А другие семьи, Китнисс? Те, что не в силах бежать? Разве не понимаешь? Дело уже не в нашем спасении. Начинается революция! – Он трясет головой, не скрывая отвращения ко мне. – Ты столько могла бы сделать... – И бросает перчатки Цинны мне под ноги. – Я передумал. Не желаю столичных подачек!
    
И Гейл уходит.
    
Задумчиво смотрю на перчатки. Столичных подачек? Надеюсь, это не обо мне? Я для него – еще одно произведение Капитолия, неприкасаемая? Все это так несправедливо, что меня наполняет злость. И страх. Каких безумств Гейл теперь натворит?
    
Сажусь у печки; чтобы продумать следующий ход, нужно хотя бы согреться. Хорошо еще, что восстания вспыхивают не за день. До завтрашнего утра Гейлу не удастся потолковать с шахтерами. Нужно опередить его и побеседовать с Хейзел, она как-нибудь успокоит сына. Да, но если явиться прямо сейчас, он выставит меня за дверь. Может быть, ночью, когда все уснут... Хейзел часто работает допоздна, заканчивая стирку. Подойду к окну, постучусь, изложу все, и она удержит Гейла от глупостей.
    
В голове звучит наш разговор с президентом Сноу.
    
– Мои советники опасались, что вы создадите массу проблем, но вы же не собираетесь создавать проблемы, верно?
    
— Нет.
    
– Я им так и сказал. Сказал, что любая девушка, сохранившая свою жизнь столь высокой ценой, не станет обеими руками отталкивать этот дар.
    
Хейзел тоже пришлось тяжело потрудиться, поддерживая жизнь родных. Она будет на моей стороне. Или нет?
    
Приближается полдень, а дни теперь короткие. В лесу лучше не задерживаться дотемна без особой нужды. Затушив остатки огня, убираю объедки, а брошенные перчатки Цинны сую за пояс. Поберегу пока: может, Гейл еще передумает. Помню, с каким лицом он швырнул мне подарок, отвергая и вещь, и меня.
    
Выбираюсь из леса засветло. Беседа с Гейлом не удалась, но я не отступлюсь от своего плана. Пора искать Пита. Как ни удивительно, вероятно, с ним будет легче договориться.
    
Мы сталкиваемся на границе Деревни победителей.
    
– Охотилась? – По его лицу видно, Питу не по душе такая затея.
    
– Не совсем. В город собрался?
    
– Да. Обещал поужинать со своими.
    
– Ладно, давай провожу немного.
    
Этой дорогой почти не пользуются; самое подходящее место, чтобы потолковать по душам, однако слова почему-то не идут с языка. С Гейлом все получилось – ужаснее не бывает. Молча грызу обкусанные губы. Городская площадь с каждым шагом все ближе. Сделав глубокий вздох, отпускаю слова на свободу.
    
Пит, ты бы согласился бежать со мной из дистрикта?
    
Он берет меня за руку и останавливается. Даже не смотрит мне в глаза: сразу понял, что это всерьез.
    
– К чему такие вопросы?
    
– Я не смогла убедить президента. В Дистрикте номер восемь – восстание. Нам пора уносить ноги.
    
– Нам двоим?.. Конечно, нет. Кого еще позовешь?
    
– Маму и Прим. Твоих родных, если они согласятся. Наверное, Хеймитча.
    
– А как насчет Гейла?
    
– Не знаю. Кажется, у него на уме другое.
    
– Покачав головой, Пит невесело улыбается.
    
– Еще бы. Да, разумеется, Китнисс. Я готов.
    
– Правда?
    
В сердце смутно затеплился огонек надежды.
    
– Ага. Вся беда в том, что ты не готова, – вдруг произносит он.
    
Вырываю руку со злостью.
    
– Ты меня плохо знаешь. Собирай вещички.
    
И устремляюсь вперед. Он идет следом, в двух шагах.
    
– Китнисс.
    
Я не сбавляю скорости. Если моя идея Питу не по душе, другой у меня все равно нет.
    
– Китнисс, остановись.
    
От угольной пыли, покрывающей все вокруг, еще тоскливее смотреть по сторонам. Пнув грязный, обледенелый ком, позволяю себя нагнать.
    
– Нет, я правда готов бежать, если хочешь. Просто вначале надо посоветоваться с Хеймитчем. Как бы не сделать хуже для всех... – Внезапно Пит настораживается. – Что там?
    
Спохватившись, я лишь теперь замечаю странные звуки, которые долетают с площади. Свист, звук удара, испуганные вздохи в толпе.
    
– Идем. – Лицо моего спутника неожиданно каменеет.
    
Почему? Неужели он раньше меня догадался, что это за шум?
    
На площади явно что-то творится, но из-за толпы не видно. Пит забирается на деревянный ящик, брошенный возле стены магазина сладостей, и протягивает мне сверху руку. Потом вдруг отталкивает и резко шипит:
    
– Слезай! Слезай скорее!
    
– А что? – не сдаюсь я, пытаясь забраться на ящик.
    
– Китнисс, иди домой! Я буду через минуту, честное слово!
    
Вырвав ладонь из его руки, я проталкиваюсь вперед. Люди оглядываются, узнают меня и в страхе отводят глаза. Слышится жаркий шепот:
    
– Девочка, лучше бы ты уходила отсюда.
    
– Сделаешь хуже.
    
– Смерти ему желаешь?
    
И почти ничего не слышу: сердце слишком громко колотится. Понимаю одно. Там, на площади, происходит что-то ужасное, и это касается лично меня. В конце концов пробившись через толпу на волю, я вижу, что не ошиблась. И Пит был прав. И незнакомые голоса – тоже.
    
Гейл привязан за кисти к высокому деревянному столбу. Дикая индейка, его сегодняшняя добыча, прибита чуть выше – гвоздем за шею. Куртка брошена наземь, рубашка разодрана. Гейл стоит на коленях, уже без сознания, и не падает только из-за веревок. Спина превратилась в густое кровавое месиво.
    
Рядом застыл человек, которого я никогда не видела. Глава миротворцев, если судить по мундиру. Высокий, подтянутый, с острыми, точно бритва, стрелками на штанах. Это не старина Крей.
    
Кусочки картины никак не желают складываться в одно целое. Но тут незнакомец замахивается плетью.
   
   
    
     
8
    
    
– Нет! – кричу я и бросаюсь вперед.
    
Замаха уже не остановить, да и силы не хватит. Остается одно: я падаю прямо на Гейла, раскинув руки, чтобы закрыть собой его тело. И принимаю на себя всю силу удара. Плеть обжигает левую половину лица.
    
Боль – ослепительная, мгновенная. Перед глазами зажигаются молнии, ноги подкашиваются, и я валюсь на колени, прижимая к щеке ладонь. Лицо начинает оплывать, левый глаз уже плохо видит. Булыжники мостовой покраснели от крови Гейла. Кажется, ей пропитался даже воздух. Из груди вырывается вопль:
    
– Не надо! Вы его убьете!
    
Мельком вижу лицо палача. Жесткий рот, у которого пролегли глубокие морщины. Седые волосы сбриты почти наголо. Длинный прямой нос покраснел на морозе. Глаза – черные, зрачков почти не видно, уставились на меня. Мощная рука замахивается снова. Невольно тянусь к плечу, но, разумеется, лук и стрелы остались в лесу. Стискиваю зубы, ожидая второго удара.
    
– Тихо! – гаркает чей-то голос.
    
Появляется Хеймитч. Правда, он тут же спотыкается о распростертое на земле тело. Это же Дарий! На лбу – огромная лиловая шишка. Миротворец лежит без чувств, но еще дышит. Что случилось? Может быть, он еще раньше пытался прийти на помощь?
    
Не обратив на него внимания, Хеймитч рывком поднимает меня на ноги. Хватает пальцами за подбородок.
    
– Ну вот, замечательно. Ей через неделю фотографироваться в свадебном платье. Что я скажу стилисту?
    
В глазах человека с плетью мелькает искорка узнавания. Укутанная по-зимнему, без макияжа, с небрежно убранной под пальто косой, я мало похожа на победительницу Голодных игр. К тому же половина лица опухла. Зато Хеймитч мельтешит па экране вот уже много лет, и его нелегко забыть. Миротворец нехотя опускает плеть.
    
– Она прервала публичное наказание сознавшегося преступника.
    
Все в этом человеке – и властный голос, и странный акцент – внушает чувство новой и непонятной угрозы. Откуда он взялся? Из Дистрикта номер одиннадцать? Номер три? Может, из самого Капитолия?
    
– Да пусть хоть подорвала Дом правосудия, мне плевать! – рычит ментор. – Посмотри на щеку! Думаешь, такой шрам заживет за неделю?
    
– Меня это не касается. – В ледяном голосе незнакомца слышится нотка сомнения.
    
– Ничего, дружище, коснется. Вернусь домой – первым делом звоню в Капитолий, – угрожает Хеймитч. – Пусть выяснят, кто вас уполномочил портить прелестное личико моей победительницы!
    
– Схвачен браконьер. Зачем она вообще вмещалась? – ворчит мужчина.
    
– Это ее двоюродный брат. – Рядом возникает Пит и ласково гладит мне руку. – А я – жених. Так что если у вас к нему претензии, сначала придется иметь дело с нами.
    
В эту минуту мы, вероятно, единственные люди в дистрикте, готовые встать горой друг за друга. Впрочем, это ведь ненадолго. Меня сейчас беспокоит одно: как помочь выжить Гейлу? Новый глава миротворцев косится на свою команду. С облегчением замечаю знакомые лица старых приятелей по Котлу. Судя по выражениям, военных не очень радует происходящее.
    
Женщина по имени Пурния, завсегдатай у Сальной Сэй, торопится выйти вперед.
    
– Осмелюсь доложить, сэр: преступник получил достаточное число ударов – для первого правонарушения. А смертные приговоры приводятся в исполнение особым отрядом.
    
– Это местный стандартный протокол? – уточняет глава миротворцев.
    
– Так точно, сэр, – отчеканивает Пурния, и кое-кто из ее товарищей согласно кивает.
    
Правды никто из местных не знает. У нас, если человек появился в Котле с подстреленной дикой индейкой, один протокол: торговаться за дичь до последнего.
    
– Отлично, девушка. Забирайте своего брата. А когда оклемается, пусть не суется на земли Капитолия, иначе я лично соберу особый отряд.
    
Палач пропускает плетку через кулак, окатив нас кровавыми брызгами, потом аккуратно складывает ее колечками и удаляется. Миротворцы нестройным шагом идут за ним. Несколько человек отстает, чтобы унести оглушенного Дария. Наши с Пурнией взгляды встречаются. «Спасибо», – беззвучно шепчу я одними губами. Пурния не отвечает, но думаю, мы с ней друг друга поняли.
    
– Гейл! – Я бросаюсь к нему, беспомощно тереблю узлы.
    
Кто-то протягивает нож, и Пит перерезает веревки. Гейл валится на землю.
    
Отнесем его к твоей матери, – командует Хеймитч.
    
Носилок поблизости не достать, но старушка из магазинчика тканей продает нам широкую доску-прилавок.
    
– Только не говорите, где взяли, – просит она, спеша убрать остатки товара.
    
Площадь почти опустела. Страх пересилил тягу к состраданию. После всего, что случилось, я не могу никого винить.
    
К тому времени, как мы укладываем бесчувственное тело на доску вниз лицом, рядом остается лишь горстка людей: Хеймитч, Пит и несколько шахтеров, товарищей Гейла по смене.
    
Соседская девочка по имени Ливи берет меня за руку.
    
– Помощь нужна?
    
В серых глазах – и страх, и решимость. Когда-то мама спасла ее младшего брата от кори.
    
– Можешь дойти до Хейзел? Прислать ее к нашему дому?
    
– Ага. – Девочка разворачивается на каблучках и убегает.
    
– Ливи!– бросаю я вслед. – Только пусть не берет ребятишек.
    
– Я сама с ними посижу, – отвечает бывшая соседка.
    
– Спасибо!
    
Подхватив куртку Гейла, спешу догнать остальных.
    
– Снег приложи, – советует Хеймитч, не оборачиваясь.
    
Запускаю ладонь в сугроб и прикладываю к пострадавшей щеке холод. Боль притупляется. Левый глаз ужасно слезится, и в наступивших сумерках я бреду на звук шагов.
    
По дороге сменщики Гейла, Брисл и Том, рассказывают, как все было. Из леса Гейл прямиком направился к дому Крея, но вместо ценителя диких индеек, никогда не скупившегося на деньги, наткнулся на нового главу миротворцев, человека по имени Ромулус Тред. Никто не знает, куда делся Крей. Еще с утра он купил в Котле бутылку белого, не заикнувшись о том, что намерен оставить пост, а потом вдруг бесследно исчез. Гейл появился со свежей тушкой в руках и, конечно, не смог отвертеться. Тред арестовал его, вывел на площадь, заставил публично покаяться и тут же приговорил к избиению плетью. К тому времени когда я прибежала на площадь, ему нанесли не менее сорока ударов. На тридцатом Гейл потерял сознание.
    
– Хорошо еще, птица была всего одна, – прибавляет Брисл. – Появись он с обычной сумкой трофеев...
    
– Парень соврал, будто нашел индейку на территории Шлака: дескать, она сама перепорхнула через забор, а он добил ее палкой, – вставляет Том. – Это тоже против закона. Но если бы Тред узнал, что Гейл шастал по лесу с луком, – убил бы на месте.
    
– А Дарий? – интересуется Пит.
    
Он уже на двадцатом ударе сказал, что пора прекращать. Только не так любезно, как Пурния: вывернул Треду руку, и тот его стукнул кнутовищем в лоб. Теперь бедолаге не поздоровится, – замечает Брисл.
    
– Да уж, теперь нам всем придется несладко, – говорит Хеймитч.
    
Мокрый снег валит все гуще, становится все тяжелее видеть. Я уже полагаюсь только на слух, шагая обратно к дому. Дверь открывается, и на сугробы падает сноп золотого огня. На пороге – мама. Она прождала меня целый день и еще ничего не знает.
    
– Новый глава, – роняет мой ментор, словно других объяснений не требуется.
    
Мама кивает и на глазах превращается из женщины, что не могла без меня убить паучка, в бесстрашного воина. Я всегда с восхищением, даже с благоговением наблюдала подобные перемены. Когда в дом принесут умирающего или больного... Можно сказать, только в это время она и знает, зачем живет на свете. За считаные секунды длинный кухонный стол очищают от лишних вещей, накрывают стерильной белой тканью и опускают на него Гейла. Переливая воду из котла в миску, мать посылает Прим в кабинет за лекарствами. Сушеные травы, настойки, аптечные пузырьки. Ее длинные тонкие пальцы добавляют в воду горстку того, пару капель сего, замачивают в миске льняную тряпицу, а Прим уже слушает наставления по поводу следующей припарки.
    
Мама бросает взгляд в мою сторону.
    
– Глаз не задело?
    
– Нет, это просто опухоль.
    
– Приложи еще снега, – велит она.
    
Но Гейл сейчас явно главнее.
    
– Ты можешь его спасти?
    
Мама не отвечает, лишь молча отжимает тряпицу и растягивает руками, чтобы скорей остудить.
    
–Не волнуйся, – говорит Хеймитч. – До Крея тоже стегали жителей почем зря, и всех доставляли к ней.
    
Надо же, я и не помню такого времени, чтобы глава миротворцев пускал в ход плетку. В те годы маме было столько же, сколько мне сейчас, и она трудилась в аптекарской лавке вместе с родителями. Значит, уже тогда у нее были руки целительницы.
    
Теперь она с превеликой осторожностью принимается отмывать иссеченную плоть на спине Гейла. Я бесполезно стою в углу, с твердым комком в животе; с перчаток на пол накапала целая лужица. Усадив меня в кресло, Пит прикладывает к щеке тряпицу со свежим снегом.
    
Брисла и Тома Хеймитч отсылает по домам, и я вижу, как он сует им в ладони по крупной монете.
    
– Еще неизвестно, что станется с вашей сменой.
    
Шахтеры кивают и принимают деньги.
    
Появляется Хейзел – красная, запыхавшаяся, со снегом на волосах. Не говоря ни слова, она садится возле стола, берет Гейла за руку и подносит се к губам. Мама не обращает ни на кого внимания. Она у себя, в особенной зоне, наедине с больным. Разве что Прим иногда потребуется. Прочие не существуют, они могут и подождать.
    
Но даже мама с ее искусными руками безумно долго промывает раны, обрабатывает края уцелевших лоскутов кожи, накладывает целебную мазь и легкую повязку. Теперь, когда крови нет, я могу четко видеть каждый рубец от удара; от этого зрелища начинает мучительно подергиваться щека. Мысленно умножаю свои страдания в два, три, сорок раз... Остается надеяться, что Гейл как можно дольше пролежит без сознания. Но, конечно, чуда не происходит. Едва наложена последняя повязка, как с его губ срывается стон. Хейзел гладит сына по голове, что-то шепчет, а мама и Прим тем временем роются среди скудных запасов болеутоляющих средств. Эти лекарства ужасно дороги, их трудно достать из-за повышенного спроса; к тому же нужно быть настоящим врачом. Сильные средства мама приберегает для самых серьезных случаев, но что такое серьезный случай? Мне кажется, боль – она боль и есть. Не могу смотреть, когда люди страдают. Я бы, наверное, перевела все запасы за день. А мама их бережет – в основном для умирающих, чтобы облегчить беднягам переход в иной мир.
    
Раз уж Гейл понемногу приходит в себя, ему предлагают выпить травяного настоя.
    
– Этого мало, – возражаю я.
    
Мама и Прим поворачиваются в недоумении.
    
– Этого мало. Я представляю себе, что он чувствует. А ваши травки хороши от мигреней.
    
– Добавим успокоительного сиропа. Настойка скорее от воспаления, Китнисс... – ровным голосом начинает мама.
    
– Дай же ты ему нормальное лекарство! – воплю я. – Дай! Кто ты такая, чтобы решать, вытерпит он или нет!
    
Гейл шевелит рукой, словно пытается до меня дотянуться. От этого на бинтах выступает свежая кровь, а с его губ слетает душераздирающий стон.
    
– Уведите ее, – велит мама.
    
В ответ я ору на нее непристойными словами. Хеймитч и Пит буквально выносят меня из комнаты и силой удерживают на постели в одной из спален, покуда я не сдаюсь.
    
Из заплывшего глаза даже слезы текут с трудом. Сквозь судорожные всхлипы я слышу, как Пит полушепотом рассказывает о президенте Сноу, о восстании в Дистрикте номер восемь. А в конце концов говорит:
    
– Она предлагает бежать.
    
Если у ментора есть какие-то соображения на этот счет, он оставляет их при себе.
    
Некоторое время спустя приходит мама и обрабатывает мое лицо. Потом берет меня за руку и нежно поглаживает, слушая рассказ Хеймитча о том, что произошло с Гейлом.
    
– Значит, опять началось? – говорит она. - Как раньше?
    
– Похоже, – кивает ментор. – Кто бы подумал, что мы когда-нибудь вспомним старину Крея добрым словом?
    
Прежний глава миротворцев не вызывал к себе нежных чувств уже из-за одного своего мундира, однако по-настоящему жители дистрикта ненавидели его за другое – за мерзкий обычай подарками заманивать в постель изголодавшихся, нищих девушек. В худшие времена вечерами они толпились у его порога, вымаливая возможность заработать хоть пару монет, чтобы прокормить семью. Будь я постарше, когда умер отец, – и сама оказалась бы среди них. А вместо этого научилась охотиться.
    
Я не понимаю, что значит «опять началось» но слишком вымотана, чтобы переспросить. Видимо, в голове все же откладывается мысль о возвращении худших дней, потому что, когда звонят в дверь, я мгновенно вскакиваю с кровати. Кто может явиться в такой час? Миротворцы. Больше некому.
    
– Они его не получат! – говорю я.
    
– А может, пришли за тобой, – возражает Хеймитч.
    
– Или за тобой, – отвечаю я.
    
– Дом-то ваш. Ладно, пойду отопру.
    
– Нет, я сама, – вполголоса произносит мама.
    
Мы все идем ее проводить. Настырный звонок не утихает. Дверь открывается: на пороге вместо отряда бравых военных, стоит одинокая заснеженная фигурка. Мадж. Девушка протягивает мне вымокшую картонную коробку.
    
– Для твоего друга, – объясняет она. Внутри лежат полдюжины пузырьков с какой-то прозрачной жидкостью. – Это мамины. Она разрешила вам передать. Возьмите, пожалуйста.
    
И Мадж исчезает под вой метели, не дав нам опомниться.
    
– Сумасшедшая, – бормочет под нос мой ментор, когда мы все возвращаемся в кухню.
    
Я не ошиблась: настойки Гейлу, конечно же, не хватило. Он скрежещет зубами; на коже мерцают мелкие бисеринки пота. Мать набирает в шприц содержимое пузырька, делает укол в руку, и Гейлу заметно становится легче.
    
– Что за лекарство? – интересуется Пит.
    
– Это из Капитолия. Морфлинг, – отвечает она.
    
– А я и не знал, что Мадж – знакомая Гейла, – бросает он.
    
– Мы продавали ей землянику. – Меня неожиданно разбирает злость. Странно, с чего бы? Не из-за лекарства же...
    
– Ясно, любительница ягод, – вслух замечает Хеймитч.
    
Так вот что меня рассердило. Намек, будто между Мадж и Гейлом что-то есть. Дурацкие сплетни!
    
– Она мне подруга, – только и отвечаю я.
    
Теперь, когда Гейл успокоился, у всех от души отлегло. Прим заставляет нас поесть тушеной рыбы с хлебом. Хейзел могла бы остаться здесь, но ее ждут дети. Хеймитч с Питом и рады бы и ночевать у нас, но мать отправляет их по домам – пусть отсыпаются. Меня прогонять бесполезно, и я остаюсь присмотреть за раненым, пока мама и Прим отдыхают.
    
И вот мы наедине. Опускаюсь на стул, где сидела Хейзел, и беру Гейла за руку. Потом осторожно притрагиваюсь к лицу. Пальцы касаются мест, которых не знали прежде. Густые темные брови, изгиб подбородка, линия носа, впадина у основания шеи. Провожу по щетине на подбородке и наконец добираюсь до губ – полных и мягких, слегка обветренных. Его дыхание согревает мою холодную кожу.
    
Интересно: все люди во сне кажутся моложе? Передо мной – все тот же мальчишка из леса когда-то давно не давший украсть из его силков добычу. Странную парочку мы собой представляли: дети, лишившиеся отцов, перепуганные, но твердо решившие не позволить родным умереть от голода. Отчаянные, но уже не одинокие с того самого дня, потому что нашли друг друга. Перед глазами встают картины из прошлого: вот мы лениво рыбачим под вечер, вот я учу его плавать, вот я подвернула ногу, и Гейл несет меня на руках домой. Мы доверяли друг другу, ободряли друг друга; каждый знал, что его спина надежно прикрыта.
    
Мне впервые приходит в голову мысленно поменяться с ним местами. Допустим, Гейл вызывается добровольцем во время Жатвы, спасая Рори. Оставляет меня, делается любовником какой-то чужой девушки ради того, чтобы выжить и наконец возвращается вместе с ней. Живет с этой девушкой по соседству. Обещает на ней жениться.
    
Меня начинает буквально душить немедленная, реальная ярость – и на него, и на выдуманную незнакомку, и на весь мир. Гейл принадлежит мне. А я ему. Иначе и быть не может. Почему, чтобы это понять, мне потребовалось увидеть его едва не забитым до смерти?
    
Потому что я эгоистка. Трусиха. Та, которая наконец-то могла принести людям пользу, но вместо этого решила бежать и спасать свою шкуру; а то, кто не хочет со мной, пусть мучаются и умирают. Вот кого видел сегодня Гейл там, в лесу.
    
Неудивительно, что я победила в Голодных играх. Порядочным людям такое не по зубам.
    
«Зато спасла Пита», – тихонечко возражает внутренний голос.
    
Ой ли?.. Положа руку на сердце, я просто знала, что не смогу вернуться к нормальной жизни, если дам ему умереть.
    
Прижимаюсь лбом к краю стола. Ненавижу себя! Лучше бы я не вернулась с арены. Лучше бы этот Сенека Крейн и в самом деле разнес мою голову на кусочки, увидев злосчастные ягоды.
    
Да, ягоды... Горсточка яда – вот как можно меня описать. Если Пит выжил только из-за моего страха перед насмешками и отчуждением земляков, значит, я презренное существо. Если из-за большой любви – значит, все-таки эгоистка, но хотя бы заслуживаю прощения. А вот если ягоды на ладони – знак открытого вызова Капитолию только тогда я чего-то стою. Беда лишь в том, что теперь уже невозможно сказать, что же мною двигало.
    
А может быть, обитатели дистриктов правы? Может, я, пусть даже неосознанно, призывала к восстанию? В глубине души мне всегда было ясно: мало спастись самой и спасти своих близких. Даже если представится такая возможность. Это ничего не изменит. Людей по-прежнему будут казнить на площади, как сегодня Гейла.
    
Жизнь в Двенадцатом дистрикте, по большому счету, не отличается от выживания на арене, Обязательно наступает время, когда нужно перестать убегать, а вместо этого развернуться и посмотреть в лицо опасности. Самое сложное – найти в себе мужество. Гейл – другое дело, он прирожденный мятежник. Это я замышляла позорное бегство.
    
– Прости, мне так жаль, – срывается у меня с языка.
    
Наклоняюсь и нежно целую Гейла. Его ресницы вздрагивают.
    
– Привет, Кискисс.
    
– Привет.
    
– Думал, ты уже где-то в лесах.
    
Передо мной встает очевидный выбор. Погибнуть в чащобе, точно загнанный зверь, или погибнуть здесь, рядом с Гейлом.
    
– Никуда я не побегу. Чтобы нас ни ждало, я останусь тут.
    
– Я тоже.
    
Он собирается с силами для улыбки, но тут же проваливается в сон, порожденный лекарством.
   
   
    
     
9
    
    
Кто-то трясет меня за плечо, и я поднимаю голову от стола. Должно быть, так и заснула. На здоровой щеке – отпечатки от складок на скатерти. Больная, принявшая на себя удар Треда, нехорошо пульсирует, Гейл спит как убитый, крепко сжимая мою ладонь.
    
Почувствовав запах свежего хлеба, я оборачиваюсь и вижу Пита. Лицо у него печальное. Похоже, он наблюдал за нами какое-то время.
    
– Отправляйся в постель, Китнисс. Я за ним присмотрю,
    
– Пит, насчет нашего вчерашнего разговора…
    
– Знаю, – перебивает он. – Можешь не объяснять.
    
Тусклый утренний свет очерчивает буханки на столе. У Пита круги под глазами. Если он и поспал, то совсем недолго. Вчера этот человек без раздумий решился бежать со мной. Вступился за Гейла. Он готов разделить со мной любую судьбу – и так ничтожно мало получает взамен. Как бы я ни поступила, кому-то всегда будет больно.
    
– Пит...
    
– Иди спать, хорошо?
    
Ощупью поднимаюсь по лестнице, забираюсь под одеяло и сразу же забиваюсь. В какой-то момент в мои сны врывается Мирта, девушка из Второго дистрикта. Гонится за мной, валит наземь достает свой нож. Острие глубоко вонзается в щеку, оставляя зияющий след. А Мирта преображается: тело покрывается темной шерстью, на пальцах вырастают хищные когти, лицо вытягивается в звериную морду, только глаза все те же. И вот уже нет соперницы по арене, а есть переродок – волкообразная тварь, созданная в Капитолии, одна из тех, что превратили нашу с Питом ночь перед победой в беспросветный кошмар. Запрокинув голову, она издает протяжный зловещий вой, и его подхватывает целая стая. Потом наклоняется и лакает кровь, которая хлещет из моей раны. Каждое прикосновение причиняет неимоверную боль. Я сдавленно вскрикиваю и просыпаюсь в холодном поту. Прижимаю ладонь к щеке. Вспоминаю, откуда взялся рубец. Вот если бы Пит оказался рядом... Минутку, к чему эти мысли? Теперь я свободна. Я выбрала Гейла и революцию. Жизнь рядом с Питом – уже не моя судьба, так желал Капитолий.
    
Опухоль вокруг левого глаза немного спала, он даже приоткрывается. Раздвигаю на окне занавески. Вчерашняя метель усилилась, превратившись в настоящий буран. За окном – только непроглядная белизна и пронзительный вой, до странного похожий на голоса переродков.
    
Хорошо, пусть будет пурга с жестоким ветром и непреодолимыми заносами. Пусть отпугнет от наших дверей настоящих волков – миротворцев. У нас появилось несколько дней на раздумья. На разработку плана. Этот буран – просто подарок. Тем более Гейл, Пит и Хеймитч рядом.
    
Да, но прежде чем с головой окунуться в новую жизнь, лучше заранее подумать о последствиях. Менее суток назад я была готова скрыться в лесах со своими близкими, в разгар зимы, и потом вечно прятаться от преследователей. Сомнительное, мягко говоря, приключение. Теперь же мне угрожает опасность куда серьезнее. Бунтовать против Капитолия – значит навлечь на себя немедленный гнев. Надо свыкнуться с мыслью, что в любую минуту я могу попасть под арест. В дверь постучатся, как прошлой ночью, и отряд миротворцев уведет меня в темноту. Возможно, потом будут пытки. Увечья. В лучшем случае – пуля в лоб на глазах у публики. Капитолий бесконечно изобретателен, когда дело доходит до способов казни. Как подумаешь, кровь стынет в жилах. Хотя разве мне впервой смотреть в лицо неминуемой смерти? Я была трибутом во время Голодных игр. Выслушивала угрозы президента. Получила удар плетью в лицо. Меня давно уже превратили в мишень.
    
Дальше – самое сложное. Настало время смириться с тем, что друзья и родные вполне могут разделить мою судьбу. Прим. Стоило вспомнить о ней – и решимости как не бывало. Мое дело – защищать сестру! Натянув одеяло на голову, начинаю задыхаться от страха и ярости. Нельзя, чтобы Капитолий хоть пальцем коснулся Прим!
    
И вдруг меня осеняет. Да ведь ей уже причинили боль. Убили отца в этих проклятых шахтах. Спокойно смотрели, как она чуть не умирает от голода. Назвали ее трибутом, заставили наблюдать, как сестра сражается за свою жизнь на арене. Девочка перенесла куда больше, нежели я в те же годы. Но даже ее страдания блекнут перед судьбой малышки Руты.
    
Сбрасываю с себя одеяло и жадно глотаю холодный воздух, просачивающийся сквозь рамы.
    
Прим... Рута... Именно ради них и стоит бороться! С ними обошлись так неправильно, так несправедливо, что мне не осталось иного выбора, верно?
    
Да. Вот о чем нужно помнить, если снова накатит ужас. Каких бы поступков от меня ни потребовали, чем или кем ни пришлось бы пожертвовать, я буду думать о них – и о маленьких юных личиках, взирающих на нас с Питом с площади Одиннадцатого дистрикта. Руте уже не помочь, зато Рори, Пози и Вик еще живы. И Прим жива.
    
Гейл прав: это наша возможность, лишь бы людям хватило смелости за нее ухватиться. И конечно: раз уж я поневоле заварила эту кашу, то могла бы теперь сделать многое. Только не представляю, что именно. Хотя отказаться от планов побега – уже серьезный шаг для начала.
    
Сегодня утром, стоя под душем, я впервые за долгое время не перечитываю в уме список вещей, которые пригодятся в лесу, а пытаюсь сообразить, как организовали восстание обитатели Дистрикта номер восемь. Столько людей одновременно и неприкрыто бросили вызов Капитолию. Они хотя бы договорились между собой или это был нечаянный взрыв годами копившихся гнева и ненависти? Как устроить подобное здесь?
    
Пойдут ли за нами местные жители – или захлопнут дверь перед самым носом? Вчера, после избиения Гейла, площадь опустела в мгновение ока. Может, это из-за чувства беспомощности, ведь никто не понимал, что же делать? Необходим человек, который укажет путь, внушит людям веру в свои силы. И это не я. Я хоть и подстрекнула дистрикты к мятежу, но вождь должен уметь убеждать других, а тут бы саму себя вразумить. Он должен быть человеком без страха и упрека, а мне бы хоть каплю мужества. Меня так легко сбить с мысли, а он должен мгновенно подыскивать точные и веские слова.
    
Слова. Только подумаю, и вспоминается Пит Ему ничего не стоит привлечь слушателей на свою сторону. Вот он, без сомнения, смог бы зажечь толпу. Нашел бы, как и что говорить. Жаль, ему это даже в голову не приходило.
    
Спускаюсь: мама и Прим ухаживают за Гейлом. Судя по его лицу, действие лекарства заканчивается. Бинты уже сняты. Над обнаженной спиной клубится пар. Я готовлюсь к новому бою, но голос пока не повышаю.
    
– Не пора ему сделать еще укол?
    
– Сделаем, если понадобится. Сначала попробуем снежный компресс, – говорит мама, оборачивая воспаленную плоть чистой тряпицей, и кивает Прим.
    
Сестра подает глубокую миску. Там вроде бы снег, но какой-то странный, светло-зеленоватого цвета, и к тому, же источает сладковатый запах. Прим осторожно раскладывает компресс. Я почти слышу, как он шипит, соприкасаясь с разгоряченной кожей. Гейл изумленно распахивает глаза и облегченно вздыхает.
    
– Хорошо, хоть снега достаточно, - произносит мама.
    
Пытаюсь вообразить, каково это – очнуться после публичного избиения в разгар знойного лета, когда из крана течет тепловатая водичка.
    
– Что же ты делала в жаркие месяцы? – интересуюсь я.
    
У мамы между бровями появляются глубокие морщины.
    
– Отгоняла мух как могла.
    
У меня в животе что-то поворачивается. Набрав горсть смеси в платок, она подает мне компресс. Прижимаю его к щеке. Боль тут же уходит. Это из-за холода, но и мамины травки тоже помогают.
    
– О-о-о... Замечательно. Почему вчера не стали накладывать?
    
– Раны должны были немного схватиться.
    
Не понимаю, что она имеет в виду, но какая разница? Лишь бы помогало. Мама знает, что делает. Меня начинает мучить совесть.
    
– Прости. Я вчера на тебя накричала.
    
– Бывало и хуже, – отвечает она. – Люди плохо переносят страдания тех, кого любят.
    
Тех, кого любят. От ее слов у меня немеет язык, будто бы на него попал снег. Конечно же, я люблю Гейла. Но какого рода любовью? Что понимать под этим словом? Не знаю. Прошлым вечером, в порыве страстей, я поцеловала его, но ведь он этого не помнит. Или все-таки... Надеюсь, что нет. Это бы сильно все усложнило. И вообще, не до поцелуев теперь, когда грядет великий мятеж. Трясу головой, избавляясь от лишних мыслей.
    
– А где Пит?
    
Ушел домой, когда ты заворочалась. Сказал, что не хочет оставлять свой дом без присмотра в такую погоду.
    
– Хорошо добрался?
    
Во время пурги можно заблудиться буквально в трех соснах – и пропасть навеки.
    
– Позвони, спроси, – пожимает плечами мама.
    
Иду в кабинет (куда редко вхожу после визита президента) и набираю номер. После нары гудков Пит снимает трубку.
    
– Привет, – говорю я. – Хотела убедиться, что ты спокойно дошел.
    
– Китнисс, наши дома находятся в трех шагах.
    
– Знаю, но сейчас пурга, и...
    
– Ладно, все хорошо. Спасибо, что позвонила. – Повисает долгое молчание. – Как там Гейл?
    
– Поправляется. Мама и Прим наложили снежный компресс.
    
– А твое лицо?
    
– Мне тоже дали снега. Видел сегодня Хеймитча?
    
– Навестил, – отвечает Пит. - Он пьяный в стельку. Ну, я затопил печку, оставил свежего хлеба…
    
– Есть один разговор к... к вам обоим.
    
По телефону больше не скажешь. Мой аппарат наверняка прослушивается.
    
– Давай подождем, пока буря уляжется, – произносит он. – До тех пор все равно ничего не случится.
    
– Да, ничего такого, – соглашаюсь я.