1 2 3 
     
— В обоих случаях это несуществующий свет, — отвечал Фараби Ибн Кора. — Поэтому безразлично, какой из ответов правильный, а сам вопрос следует расценивать как несуществующий.
     
Имя кагана, который вместе со своими подданными принял ислам, не сохранилось. Известно, что он похоронен под знаком нун (арабская буква, похожая на полумесяц). Другие источники говорят, что до того, как он разулся, обмыл ноги и вошел в мечеть, имя его было Катиб. Окончив молиться и выйдя из мечети на солнечный свет, он не нашел ни своего старого имени, ни обуви.
    
    
     
      
КОРА ФАРАБИ ИБН
     
     
КОРА ФАРАБИ ИБН (VIII–IX века) — представитель ислама в хазарской полемике. Данные о нем редки и противоречивы. Аль-Бекри, наиболее важный исламский хронист хазарской полемики, не упоминает его имени, как считается — в знак уважения к Ибн Коре. Дело в том, что Ибн Кора не любил, чтобы в его присутствии произносились имена, в том числе и его собственное. Он считал, что мир без имен становится более ясным и чистым. Под одним и тем же именем скрываются и любовь, и ненависть, и жизнь, и смерть. Он часто повторял, что эта мысль осенила его в тот момент, когда у него в глазу погибла мушка, а он сам в это время смотрел на рыбу, которая таким образом получила эту мушку в пищу. Некоторые источники говорят, что Ибн Кора так и не добрался до хазарской столицы и не участвовал в известном споре, хотя был туда приглашен. Аль-Бекри утверждает, что еврейский участник полемики послал навстречу Ибн Коре своего человека с поручением отравить или зарезать его, другие авторы считают, что Фараби задержался в дороге и прибыл тогда, когда обсуждение уже закончилось. Исход полемики показывает, однако, что присутствие исламского представителя при дворе хазарского кагана было весьма и весьма ощутимым. Когда удивленные участники дискуссии увидели Ибн Кору, к которому некоторые из них уже собирались на поминки, считая его мертвым, он спокойно, скрестив ноги и глядя на них глазами, похожими на тарелки с жидким луковым супом, сказал:
     
— В детстве, давно, я видел однажды на лугу, как столкнулись две бабочки; немного пестрой пыльцы просыпалось с одной на другую, и они упорхнули дальше, а я этот случай тут же забыл. Вчера вечером, когда я был еще в дороге, какой-то человек ударил меня саблей, видимо перепутав неизвестно с кем. Прежде чем я успел продолжить путь, на моей щеке вместо крови появилось немного пыльцы…
     
Известен один из главных аргументов, который, как считается, выдвинул в пользу ислама Фараби Ибн Кора. Хазарский правитель показал представителям трех религий — еврею, арабу и греку — монету. Она была треугольной, и с одной стороны на ней было выбито ее достоинство — пять слез (так хазары называли свои деньги), а с другой — сценка, на которой лежащий на одре человек показывает трем молодым людям, стоящим возле него, связку прутьев. Каган потребовал от дервиша, раввина и монаха истолковать то, что изображено на монете. Как говорят исламские источники, христианин утверждал, что речь идет о древней греческой притче: отец на смертном одре показывает своим сыновьям, что они будут сильны, только объединившись вместе, как связка прутьев, которую нельзя сломать, в то время как отдельные прутья легко переломать один за другим. Еврей считал, что сценка представляет части человеческого тела, благодаря единству которых оно и существует. Фараби Ибн Кора не согласился с такими толкованиями. Он был уверен, что трехрогая монета выкована в аду, так что значение изображения никак не может быть таким, как полагали иудей и христианин. По его мнению, на монете был изображен убийца, приговоренный к тому, чтобы выпить яд, и уже находящийся на приготовленном для этого одре. Перед ним стоят три демона: Асмодей, демон еврейской геенны, Ахриман, шайтан исламского Джехенема, и Сатана, дьявол христианского ада. Убийца держит в руке три прута, и это означает, что он будет убит, если три демона встанут на защиту его жертвы, и спасен, если они откажутся ей помочь. Таким образом, смысл изображенного на трехрогой монете ясен. Это предостережение людям, посланное из ада. Жертва, за которую не заступится ни один из трех демонов — ни исламский, ни еврейский, ни христианский, — останется неосвященной, а ее убийца будет пощажен. Поэтому самое опасное — оказаться не принадлежащим ни к одному из этих миров, как это и случилось с хазарами и их каганом. В таком случае оказываешься беззащитным и тебя безнаказанно может убить кто угодно…
     
Ясно, что тем самым Фараби Ибн Кора указывал кагану, что ему и его народу необходимо и несомненно полезно расстаться с прежней верой и перейти в одно из трех сильнейших вероисповеданий, а именно в то, представитель которого даст самые точные ответы на его вопросы. Наиболее убедительным кагану показалось то толкование изображения на монете, которое предложил Фараби Ибн Кора, он согласился с его аргументами, принял исламское учение, снял пояс и помолился Аллаху.
     
Те исламские источники, которые считают, что Ибн Кора вообще не участвовал в полемике и не был при дворе хазарского кагана, потому что еще в пути был отравлен, ссылаются на следующий текст, который, по их мнению, мог бы представлять собой жизнеописание Фараби Ибн Коры. Ибн Кора был уверен, что вся его жизнь уже записана в какой-то книге и происходящие в ней события соответствуют тем, которые содержатся в давно рассказанной истории. Он прочел сказки «Тысяча и одной ночи» и еще тысячу и две других историй, но ни в одной из них не нашел ничего общего со своей судьбой. У него был конь, такой быстрый, что его уши летели как птицы, а сам он стоял на месте. Халиф из Самары решил послать Ибн Кору в Итиль беседовать с хазарским каганом и склонить его к переходу в ислам. Ибн Кора начал готовиться к этой миссии и, в частности, приказал доставить ему диван стихотворений хазарской принцессы Атех, среди которых нашел одно, которое показалось ему той самой давно разыскиваемой историей, в соответствии с которой течет его жизнь. Единственным несовпадением, и это изумило Ибн Кору, было то, что речь там шла не о мужчине, а о женщине. Все остальное совпало, даже двор кагана, который там назывался «школой». Ибн Кора перевел эту запись на арабский, думая при этом, что истина, в сущности, просто трюк. Перевод выглядит так:
     Запись о путнице и школе
     
У путницы был паспорт, который на Востоке считался западным, а на Западе восточным. Так что он вызывал подозрения и там, и там, а она сама бросала две тени — одну направо, другую налево. В глубине леса, изрезанного тропинками, она искала известную школу, находившуюся в конце длинной дороги, где ей нужно было сдать свой самый главный экзамен. Ее пупок был похож на пупок пресного хлеба, а путь так длинен, что съел целые годы. Оказавшись наконец перед лесом, она встретила двух людей и спросила их, как пройти. Они смотрели на нее, опираясь на свое оружие, и, сказав только, что знают, где школа, замолчали. Потом один из них показал: иди прямо и на первом же пересечении тропинок сверни налево и опять налево, так ты попадешь к школе. Путница мысленно поблагодарила за то, что у нее не спросили документов, тогда она наверняка показалась бы им подозрительной особой с задними намерениями. Она продолжила путь, свернула на первую тропинку налево, потом опять налево, ориентироваться по их объяснениям было нетрудно, однако в конце той тропинки, на которую она свернула в последний раз, вместо школы оказалось болото. А перед болотом, улыбаясь, стояли уже знакомые ей вооруженные люди. Они с улыбкой извинились и сказали:
     
— Мы ошиблись, нужно было на первом перекрестке свернуть направо, а потом опять направо, там и будет школа. Однако мы должны были проверить твои намерения и убедиться, действительно ли ты не знаешь дорогу или только притворяешься. Но теперь уже поздно, и сегодня ты не сможешь попасть к школе. А это значит, что ты не попадешь туда никогда. Потому что школа с завтрашнего дня больше не существует. Так что из-за этой небольшой проверки ты упустила цель всей своей жизни, однако мы надеемся, ты понимаешь — мы были вынуждены так поступить ради безопасности других людей, чтобы оградить их от возможных дурных намерений путников, ищущих школу. Но и себя ты не должна винить. Если бы ты пошла не той дорогой, которую мы тебе объяснили, то есть не налево, а направо, результат был бы тот же, ведь тогда мы увидели бы, что ты нас обманула и на самом деле знаешь дорогу к школе, хотя и расспрашиваешь про нее. В таком случае нам тоже пришлось бы тебя проверить, раз ты скрываешь свои намерения, значит, они могут вызвать у нас подозрение. Так что к школе ты все равно не попала бы. Однако твоя жизнь не прошла даром — она послужила тому, чтобы проверить одну из существующих в мире вещей. Это уже немало.
     
Так говорили они, а путница утешалась тем, что в кармане у нее паспорт, который она никому не предъявляла, так что люди, стоящие на краю болота, даже не подозревают, какого он цвета. Правда, тем, что она их обманула и свела на нет всю проверку, она свела на нет и всю свою жизнь, которая в таком случае, оказывается, прошла напрасно. Притом, с их точки зрения, это было одно «напрасно», а с ее — другое. Потому что, в сущности, что ей за дело до их проверок? Но тем не менее в любом случае результат оказался тем же, так что цель ее существования, которой перед ней уже нет, должна с неизбежностью отодвинуться во времени; и теперь она уже думала, что, возможно, целью была не школа, а лишь путь к ней или что-то на этом пути, хоть сами поиски и оказались бесполезными. И эти поиски, о которых она сейчас вспоминала, стали казаться ей все более и более прекрасными, сейчас, задним числом, все более явственнее вырисовывалось перед ней все хорошее, что встретилось ей в этом пути, и она поняла, что переломный момент был не в конце пути, перед школой, а где-то гораздо раньше, в первой половине путешествия, и что она никогда бы так не подумала, если бы вся дорога не оказалась напрасной. В этой переоценке воспоминаний она, как торговец недвижимостью, пускающий в оборот все свое будущее наследство, начала обращать внимание на новые детали, почти не оставившие следа в ее памяти. Среди этих деталей она искала самые важные, постоянно отбирая из них еще более важные, пока беспощадным отбором и все большей строгостью не осталась перед одной-единственной сценой:
     
Стол, и на нем стакан вина, окрашенного другим вином. Мясо только что подстреленных бекасов, испеченное на верблюжьем навозе. Оно еще сытное от вчерашнего сна птицы. Теплый хлеб с сумрачным лицом твоего отца и пупком твоей матери. И сыр с острова из смешанного молока молодой и старой овцы. На столе возле еды свеча с каплей огня наверху, возле нее «Божественная книга», и месяц джемаз-уль-акер течет через нее.
    
    
     
      
КУ
     
     
КУ (Driopteria filix chazarica) — плод родом с побережья Каспийского моря. Даубманнус пишет о нем следующее: «Хазары выращивают фруктовое дерево, плоды которого не вызревают больше нигде. Эти плоды покрыты чем-то похожим на рыбью чешую или на чешуйки шишки, растут они высоко на стволе и, свисая с веток, напоминают рыбу, которую трактирщики подвешивают за жабры у входа в свое заведение, чтобы уже издали было видно, что здесь подают уху. Иногда эти плоды издают звуки, похожие на пение зябликов. На вкус они холодные и немного соленые. Осенью, когда плоды становятся совсем легкими и внутри у них, как сердце, пульсирует косточка, они, падая с веток, некоторое время летят, взмахивая жабрами, будто плывут по волнам ветра. Мальчишки обивают их рогатками, а иногда ястреб ошибется и унесет такой плод в клюве, уверенный, что это рыба. Поэтому у хазар принято говорить: „Прожорливые арабы, как ястребы, уверены, что мы рыба, но мы не рыба, мы — ку“». Слово «ку» — название этого плода — единственное слово хазарского языка, которое шайтан оставил в памяти принцессы Атех после того, как она забыла свой язык.
     
Иногда по ночам слышатся крики: ку-ку! Это принцесса Атех произносит на родном языке единственное известное ей слово и плачет, пытаясь вспомнить свои забытые стихи.
    
    
     
      
МАСУДИ ЮСУФ
     
     
МАСУДИ ЮСУФ (середина XVII века — 25.IX. 1689) — известный музыкант-лютнист, один из авторов этой книги.
     
     
Источники: некоторые факты, касающиеся Масуди, собрал в своем издании Даубманнус, он взял их из музыкальных рукописей XVII века. Как говорят эти источники, Масуди три раза забывал свое имя и три раза менял ремесло, но память о нем сохранили как раз те, от кого он отрекся прежде всего, — музыканты из Анатолии. Школы лютнистов в Измире и Куле в XVIII веке породили множество легенд о Масуди, и эти легенды передавались от одного музыканта к другому вместе с его знаменитыми «персторядами». У Масуди была одна из переписанных арабских версий «Хазарского словаря», которую он дополнял сам, своей рукой, обмакивая перо в эфиопский кофе. Говорил он с трудом, как будто ему приходится мочиться сразу после того, как только что оправился.
     
     
Масуди был родом из Анатолии. Считается, что игре на лютне его учила жена, причем она была левша и струны на инструменте перебирала в обратном порядке. Доказано, однако, что манеру игры, которая в XVII и XVIII веках была распространена среди анатолийских лютнистов, ввел в обиход именно он. Легенды утверждают, что у него было поразительное чувство инструмента, которое помогало ему оценить лютню прежде, чем он слышал ее звук. Присутствие в доме ненастроенной лютни он тоже чувствовал, оно вызывало у него приступы беспокойства, иногда даже тошноту. Свой инструмент он настраивал по звездам. Он знал, что левая рука музыканта со временем может забыть свое ремесло, но правая — никогда. Музыку он забросил очень рано, и в связи с этим сохранилось одно предание.
     
Три ночи подряд он видел во сне, как один за другим умирали его близкие. Сначала отец, потом жена, потом брат. А на четвертую ночь ему приснилось, что умерла и его вторая жена, женщина с глазами, которые на холоде меняли цвет, как цветы. Глаза ее перед тем, как она их закрыла, были похожи на две желтые зрелые виноградины, в глубине которых видны косточки. Она лежала со свечой в пупке, подбородок ее был подвязан волосами, чтобы она не смеялась. Масуди проснулся и больше ни разу в жизни не видел ни одного сна. Он был в ужасе. Второй жены у него никогда не было. Он обратился к дервишу с вопросом, что может означать такой сон. Тот открыл Книгу и прочитал ему: «О сын мой дорогой! Не говори о своем сне твоим братьям! Потому что они сговорятся против тебя!»
     
Неудовлетворенный таким ответом, Масуди спросил о значении сна свою единственную жену, и она ему ответила: «Не говори никому о своем сне! Ибо с тем, кому его доверишь, свершится твой сон, а не с тобой».
     
Тогда Масуди решил разыскать ловца снов, который мог бы дать ответ, основываясь на своем опыте. Ему объяснили, что ловцы снов теперь встречаются редко, гораздо реже, чем раньше, что скорее их можно встретить, направившись не на Запад, а на Восток, потому что корни их искусства и само их происхождение ведут к племени хазар, которое некогда жило в отрогах Кавказа, там, где растет черная трава.
     
Масуди взял лютню и отправился вдоль берега моря на Восток. Он думал: «Человека нужно успеть обмануть прежде, чем он пожелает тебе доброго утра, потом уже поздно». Он спешил начать охоту на ловцов снов. Однажды ночью его кто-то разбудил. Масуди увидел перед собой старика, борода которого поседела только на концах, как колючки на спине у ежа. Человек спросил Масуди, не видел ли он в своих снах женщину с глазами цвета белого вина, пестрыми в глубине.
     
— Они меняют цвет на холоде, как цветы! — добавил незнакомец.
     
Масуди сказал, что видел ее.
     
— Что с ней?
     
— Она умерла.
     
— Откуда ты знаешь?
     
— Она умерла в моем сне, у меня на глазах, она была во сне моей второй женой. Она лежала со свечой в пупке, подвязанная волосами.
     
Тогда старик зарыдал и сказал надломленным голосом:
     
— Умерла! А я за ней шел сюда от самой Басры. Ее призрак переселяется из сна в сон, и я бреду за ней, иду по следу тех, кому она снится вот уже три года.
     
Тут Масуди понял, что перед ним тот человек, которого он ищет.
     
— Может быть, вы ловец снов, раз вы могли столько пройти за этой женщиной?
     
— Я ловец снов? — изумился старик. — И это говорите вы? Это вы ловец снов, а я лишь обычный любитель в вашем высоком искусстве. Образы, блуждающие из сна в сон, могут умереть только в снах того, кто родился ловцом снов. Вы, ловцы снов, вы — кладбища, а не мы. Она прошла тысячи миль для того, чтобы умереть в вашем сне. Но вам больше не дано видеть сны. Теперь единственное, что вы можете, — это начать свою охоту. Но не за женщиной с глазами цвета белого вина. Она мертва и для вас, и для других. Вам нужно гнать другого зверя.
     
Так Масуди получил от старика первые сведения о своем новом занятии и узнал все, что можно узнать о ловцах снов. Если человек располагает надежными письменными и устными источниками, говорил старик, он может довольно хорошо освоить это искусство. Это происходит так же, как у такого «суфи», который исполнил «таубу», покаялся и обрел свой «макам», соблюдая все правила. Такое доступно каждому. Но истинный успех достанется только тому, кто для него родился, кому сам Бог поможет обрести небесное просветление — «хал». Самыми лучшими ловцами снов были хазары, но хазар давно нет. Сохранилось лишь их искусство и частично их словарь, который об этом искусстве рассказывает. Они могли следить за образами, появляющимися в чужих снах, гнать их, как зверя, от человека к человеку и даже через сны животных или демонов…
     
— Как это достигается? — спросил Масуди.
     
— Вы, конечно, замечали, что человек, прежде чем заснуть, в момент между явью и сном совершенно особым образом регулирует свое отношение к силе земного притяжения. Его мысли освобождаются тогда от притягательности земли в прямой зависимости от силы, с которой земное притяжение действует на его тело. В такие мгновения перегородка между мыслями и миром становится пористой, она пропускает человеческие мысли на свободу подобно тройным ситам. В этот краткий миг, когда холод так легко проникает в человеческое тело, мысли человека, бурля, вырываются из него, и их можно прочитать без большого труда. Тот, кто обратит внимание на засыпающего, сможет и без специальных упражнений понять, что он думает в этот момент и к кому обращены его мысли. А если вы упорными упражнениями овладеете искусством наблюдения за человеческой душой в тот миг, когда она открыта, вы сможете продлевать время наблюдения все дольше и проникать все глубже в сам сон, вы сможете охотиться в нем, как под водой с открытыми глазами. Так становятся ловцами снов.
     
Эти исповедники спящих, как называли их хазары, аккуратно записывали свои наблюдения, так же как делают это астрономы или астрологи, читающие судьбу по Солнцу и звездам. По приказу принцессы Атех, покровительницы ловцов снов, все, что связано с этим искусством, вместе с жизнеописаниями наиболее выдающихся ловцов и житиями пойманной добычи, было собрано и сведено в одно целое, своего рода хазарскую энциклопедию, или словарь. Этот хазарский словарь ловцы снов передавали из поколения в поколение, и каждый должен был его дополнять. С этой целью много веков назад в Басре была основана специальная школа, «братство чистых», или же «друзей верности», — секта, которая сохранила в тайне имена своих членов, но издала «Календарь философов» и «Хазарскую энциклопедию». Эти книги, однако, были сожжены по приказу халифа Мостанджи вместе с книгами исламского отделения этой школы и сочинениями Авиценны. Таким образом, первоначальная версия хазарского словаря, созданная при принцессе Атех, не сохранилась, тот текст словаря, который есть у меня, это лишь арабский перевод, и это единственное, что я могу тебе дать. Так что возьми его, но имей в виду, ты должен хорошо изучить все его статьи, потому что если ты не будешь как следует знать словарь своей профессии, может случиться так, что ты упустишь самую главную добычу. Итак, знай: когда охотишься на сны, слова хазарского словаря — это то же, что следы льва на песке перед обычным охотником.
     
Так говорил старик и под конец вместе со словарем дал Масуди и один совет:
     
— Бренчать на струнах может каждый, а ловцом снов становится только избранник, тот, кому это даровано Небом. Оставьте свой инструмент! Ведь лютню выдумал еврей по имени Ламко. Бросьте ее и отправляйтесь охотиться! Если ваша добыча не умрет в чужом сне, как это случилось с моей, она приведет вас к цели!
     
— А какова цель охоты на сны? — спросил Масуди.
     
— Цель ловца снов — понять, что любое пробуждение — это лишь ступень в процессе освобождения от сна. Тот, кто поймет, что его день — это всего лишь чужая ночь, что два его глаза — это то же самое, что чей-то один, тот будет стремиться к настоящему дню, дню, который принесет истинное пробуждение из собственной яви, когда все станет куда более явственным, чем наяву. И тогда человек наконец увидит, что он одноглаз по сравнению с теми, у кого два глаза, и что он слеп по сравнению со зрячими…
     
И тогда старик доверил Масуди
     Повесть об Адаме Рухани
     
Если соединить вместе все сны человечества, получится один огромный человек, существо размером с континент. И это не просто огромный человек, это Адам Рухани, небесный Адам, ангельский предок человека, о котором рассказывают имамы. Этот Адам до Адама был третьим разумом мира в начале, однако он настолько погрузился в себя, что заплутал, а когда очнулся от этого заблуждения, то сбросил в ад всех своих попутчиков — Иблиса и Ахримана — и вернулся к Небу, но теперь ему досталось быть там не третьим, а лишь десятым умом, потому что семь небесных херувимов за это время уже заняли места в небесной лестнице над ним. Так Адам-предтеча отстал: семь ступеней лестницы — это степень его отставания от самого себя, и так родилось время. Потому что время — это только та часть вечности, которая опаздывает. Этот ангельский Адам, или Праадам, который был и мужчиной и женщиной одновременно, этот третий ангел, который стал десятым ангелом, вечно стремится достичь себя самого, и в отдельные мгновения это ему удается, но он постоянно падает вновь так, что и по сей день блуждает между десятой и второй ступенью разума.
     
Таким образом, человеческие сны — это та часть природы человека, которая берет начало в Адаме-предтече, небесном ангеле, потому что он думал так же, как мы видим сны. Он так же быстр, как мы бываем быстры только во сне, а говоря точнее, наши сны созданы из его ангельской быстроты. И говорил он таким же образом, как мы говорим во сне, без настоящего и прошедшего времени, в одном только будущем. И так же, как мы, во сне он не мог убить или оплодотворить. Поэтому ловцы снов блуждают по чужим снам и извлекают из них по кусочкам существо Адама-предтечи, складывая из них так называемые хазарские словари для того, чтобы все эти книги, составленные вместе, воплотили на земле огромное тело Адама Рухани. Если мы следим за нашим ангельским предком в тот момент, когда он поднимается по небесной лестнице, мы и сами приближаемся к Богу, а если имеем несчастье сопровождать его, когда он падает, мы удаляемся от Бога, но ни того ни другого осознать нам не дано. Мы опираемся на удачу, всегда надеясь, что соприкоснемся с ним в тот момент, когда он находится в пути ко второй ступени лестницы разума и, значит, поможет и нам подняться наверх, ближе к Истине.
     
     
     
     
Так что наша профессия ловцов снов чревата как невиданными удачами, так и огромными бедами. Но от нас это не зависит. Наше дело пытаться. Остальное — вопрос техники.
     
И под конец еще одно замечание. Иногда пути, пролегающие по чужим снам, намекают на некоторые признаки, по которым можно заключить, находится ли сейчас Адам-предтеча на подъеме своей стези или падает вниз. Этими признаками являются люди, видящие друг друга во сне. Поэтому конечная цель каждого ловца на сны — добраться до такой пары и как можно лучше с ними познакомиться. Дело в том, что два таких человека всегда представляют собой частички тела Адама, находящиеся в различных фазах и, значит, на разных ступенях лестницы разума. Кроме, разумеется, высшей ступени, где Бог плюнул Адаму в рот и облек его язык четырьмя видами слюны. Поэтому, как только найдешь двоих, которые видят друг друга во сне, знай — ты у цели! И не забудь потом все, что добыл в дополнение к хазарскому словарю, оставить там, где это оставляют ловцы снов, добившиеся успеха, — в Басре, в мечети, посвященной пророчице Рабии…
     
Так старик говорил Масуди. И так Масуди оставил музыку и стал ловцом снов.
     
     
     
     
Начал он с того, что уселся читать все записи, относящиеся к хазарам, которые в виде словаря получил в подарок. На первой странице книги было написано:
     
«В этом доме, как и в любом другом, далеко не всех встретят с одинаковой радостью. И не всем будут оказаны равные почести. Кого-то посадят во главе стола, будут предлагать ему самые изысканные блюда, он первым увидит все, что подносят к столу, и сможет выбрать, что ему по вкусу. Другой будет есть на сквозняке, где у каждого куска по меньшей мере два запаха и вкуса. Третий займет обычное место, где все куски и все рты одинаковы. А будут и такие, место для которых оставят у двери, где подают только жидкий суп, а на ужин там получают столько же, сколько рассказчик за свои истории, то есть — ничего».
     
Затем в «Хазарском словаре», соответственно арабскому алфавиту, были размещены цепочки биографий хазар и других лиц, главным образом тех, кто способствовал обращению хазарского племени в ислам. Центральной фигурой, участвовавшей в этом обращении, был дервиш и мудрец по имени Фараби Ибн Кора, и о нем в словаре было написано очень много. Однако в других статьях словаря имелись очевидные пробелы. В частности, хазарский каган, который пригласил ко двору трех священников — арабского, еврейского и христианского, — потребовал от них истолковать один его сон. Однако не все участники хазарской полемики были в равной степени представлены в исламских источниках и в арабском переводе «Хазарского словаря». Бросалось в глаза, что здесь не были названы имена христианского и еврейского ловцов снов, участвовавших в этой встрече. Да и вообще, о них было гораздо меньше данных, чем об арабе, который выдвигал аргументы в пользу ислама, о Ибн Коре. Пока Масуди занимался «Хазарским словарем» (а это заняло не так уж много времени), у него возник вопрос: кто же были два других? Может быть, среди христиан есть кто-то, кто знает толкователя снов и приверженца греческой веры на четырехсторонних переговорах при хазарском дворе? Сохранилось ли его имя? И опять же, знает ли кто-нибудь из еврейских раввинов хоть что-то еще об одном участнике, о своем соплеменнике и единоверце? Не было ли среди греков или евреев людей, которые записали что-нибудь о христианском или еврейском мудреце, присутствовавшем при дискуссии, как записали это предшественники Масуди об исламском? Аргументы этих чужестранцев — отметил и потом записал Масуди — кажутся не такими сильными и исчерпывающими, как доводы Фараби Ибн Коры. Почему? Потому ли, что аргументы Ибн Коры были действительно более убедительны и всеобъемлющи или же в еврейских или христианских книгах о хазарах, если таковые имеются, их аргументы перевешивают то, что сказал Ибн Кора? Может быть, они умалчивают о нас так же, как и мы о них? Может быть, можно составить одну, общую хазарскую энциклопедию или словарь о хазарском вопросе после того, как будут собраны вместе все три рассказа о трех ловцах снов, и тогда будет видна истина? Тогда в таком «Хазарском словаре» в определенном порядке могли бы быть расположены статьи с именами и христианского, и еврейского участников хазарской полемики. Сюда также могло бы войти и кое-что из информации о хронистах этой полемики из греческой и еврейской среды. Потому что как же можно создать Адама Рухани, если не хватает некоторых частей его тела?
     
Когда Масуди представлял себе такие возможности, ему становилось жутко, он пугался открытых шкафов и сундуков, из которых торчала его одежда, и всегда спешил закрыть их, стоило ему взяться за свой словарь. Он начал разыскивать еврейские и греческие рукописи, связанные с хазарами, и хотя в изгибах его тюрбана можно было прочесть слово «Божественной книги», он стремился к встречам с неверными, сходился с греками и евреями, попадавшимися на его пути, изучал их языки, которые казались ему зеркалами, отражающими свет иным образом. И он учился видеть себя в этих зеркалах. Его хазарская картотека росла, и он надеялся, что придет день, когда ему удастся дополнить ее житием собственной добычи, сообщением о своей доле проделанной работы, своим небольшим кусочком огромного тела Адама Рухани. Но как и всякий настоящий охотник, он не знал наперед, что это будет за добыча.
     
А когда наступил месяц раби-аль-ахир и третья джума в нем, Масуди впервые заглянул в чужие сны. Он заночевал на постоялом дворе рядом с человеком, лица которого не было видно, но слышно было, как он напевает какую-то мелодию. Масуди в первый момент не понял, в чем дело, но слух его был быстрее мыслей. Имелся женский ключ с отверстием вдоль оси, полый внутри, который искал мужскую замочную скважину с осью внутри. И он нашел ее. Человек, лежавший с ним рядом в темноте, вообще-то не пел, пел кто-то в этом человеке, кто-то, кого этот человек видел во сне… Стояла тишина, такая, что было слышно, как у певца, лежавшего в темноте рядом с Масуди, цветут волосы. И тогда легко, как в зеркало, Масуди вошел в огромный сон, засыпанный песком, не защищенный от дождя и ветра, населенный дикими собаками и мечтающими о воде верблюдами. Он сразу почувствовал, что ему грозит опасность остаться калекой или получить нож в спину. Тем не менее он зашагал по песку, который поднимался и опускался в ритме дыхания спящего. В одном из углов сна сидел человек и мастерил лютню из куска дерева, которое до этого лежало в ручье, корнями к устью. Сейчас древесина была сухой, и Масуди понял, что человек делает инструмент тем способом, который был известен триста лет назад. Значит, сон старее того, кто его видит. Время от времени человек из сна прерывал работу и брал в рот горсть плова, каждый раз удаляясь от Масуди по меньшей мере на сотню шагов. Благодаря этому Масуди увидел сон до самого его дна: там было немного света, испускавшего неописуемый смрад. В глубине виднелось какое-то кладбище, где два человека хоронили коня. Одним из них был тот, кто пел. Но сейчас Масуди не только слышал песню, но вдруг увидел певца. Во сне спящего рядом человека возник какой-то юноша, один его ус был седым. Масуди знал, что сербские псы сначала кусают, потом лают, валахские кусают молча, а турецкие перед тем, как укусить, брешут. Человек из сна не относился ни к одной из этих пород. Масуди запомнил его песню, и дальше ему предстояло ловить следующего, того, кого во сне навещает тот же самый юноша с седым усом. Масуди сразу придумал, как это сделать. Он собрал несколько лютнистов и певцов — компанию охотников для облавы — и научил их петь и играть под своим управлением. У него на пальцах были перстни разных цветов, и каждый цвет соответствовал десятиступенчатой лестнице звуков, которой он пользовался. Масуди показывал певцам тот или другой палец, и по цвету перстня, который требовал своего тона, так же как каждый род зверей выбирает только свой род пищи, они знали, какой тон брать, и никогда не ошибались, хотя мелодия была им незнакома. Они пели в местах, где собирался народ — перед мечетями, на площадях, возле колодцев, — и мелодия становилась живой приманкой для прохожих, по ночам обладавших добычей, которую искал Масуди. Такие застывали на месте, будто увидев лунный свет, льющийся с Солнца, и слушали как зачарованные.
     
Выслеживая свою добычу, Масуди шел из города в город вдоль берега Черного моря. Он начал подмечать особенности тех, кто видит сон, ставший его целью. Там, где число людей, которых во сне навещает седоусый юноша, увеличивалось, он отмечал удивительные вещи: глаголы в речи приобретали более важную роль, чем существительные, которые при малейшей возможности вообще выбрасывались. Иногда юноша появлялся во снах целых групп людей. Армянские купцы видели его под виселицей, установленной на повозке, запряженной волами. Видели его потом и солдаты, он хоронил коней на хорошо ухоженном кладбище над морем, видели его с женщиной, лицо которой невозможно было разглядеть во сне, на ее щеке виднелись только те места, величиной с зерно, где седоусый оставил следы поцелуя… А потом вдруг добыча исчезла из виду, и Масуди потерял всякий след. Единственное, что он мог сделать, — это внести в свой «Хазарский словарь» все, замеченное им во время этого путешествия, и его записи, и новые, распределенные по алфавиту, и старые, кочевали вместе с ним в зеленом мешке, который становился все тяжелее и тяжелее. У Масуди, однако, было чувство, что от него ускользают сны, которые снятся кому-то, кто был совсем рядом, что он не успевает их схватить и определить, чьи они. Число снов было большим, чем число спящих. Тогда Масуди обратил внимание на своего верблюда. Окунувшись в сон животного, он увидел юношу с шишковатым лбом и с необычными разноцветными усами, которые, казалось, были даны ему в наказание. Над ним светило созвездие, которое никогда не отражалось в море. Он стоял у окна и читал книгу, брошенную на пол к его ногам. Называлась книга «Liber Cosri», и Масуди, пока с закрытыми глазами смотрел сон верблюда, не знал, что значат эти слова. Тем временем погоня привела его к бывшей хазарской границе. В полях росла черная трава.
     
Масуди встречал все больше людей, которые впускали на ночлег в свои сны юношу с книгой «Liber Cosri». Он понял, что иногда целые поколения или даже слои общества видят одни и те же сны и одних и тех же лиц в них. Но понял он и то, что такие сны постепенно вырождаются и исчезают и что они чаще встречались в прошлом. От этих снов люди старели. Однако здесь, на границе, в своей погоне он столкнулся с чем-то совершенно новым. А именно: Масуди давно заметил, что юноша с седым усом каждому, к кому приходит в сон, дает в долг по одной мелкой серебряной монете. Причем на очень выгодных условиях, всего под один процент в год. И эти одолженные во сне деньги зачастую воспринимались здесь, на задворках Малой Азии, как векселя или гарантийные письма, потому что считалось, что видящие сновидения не могут обмануть один другого, пока в их жизни присутствует тот, кого они видят в снах и кто держит в своих руках все долговые книги и счета. Таким образом, существовало что-то вроде хорошо поставленной двойной бухгалтерии, которая охватывала и объединяла капитал яви и сна и основывалась на общем молчаливом согласии участников сделки…
     
В одном местечке, оставшемся для Масуди безымянным, он зашел в шатер, где какой-то перс устраивал представление. Народу набилось столько, что яблоку негде было упасть, в середине на высокой стопке ковров был поставлен мангал, и вскоре перед зрителями появилась обнаженная девочка. Она тихо повизгивала, а в руках держала двух зябликов, одного из которых, того, что был в левой руке, она время от времени отпускала, но стоило птице вспорхнуть, как девочка тут же хватала ее необыкновенно быстрым движением. Девочка страдала странной болезнью: ее левая рука была более быстрой, чем правая. Она жаловалась, что левая рука настолько быстра, что умрет раньше нее: «Меня никогда не похоронят вместе с моей левой рукой… Я так и вижу, как она покоится одна, без меня, в маленьком гробике, без памятника над ним, без имени, как в каком-то корабле без кормы…»
     
Перс после этих слов попросил присутствующих всех вместе этой ночью увидеть эту девочку во сне, чтобы она смогла выздороветь, и подробно описал, каким должен быть сон. Народ разошелся, Масуди ушел первым, и у него было такое чувство, будто в языке его образовалась кость, что он и записал в своем «Хазарском словаре», обмакнув перо в горячий абиссинский кофе. Ему здесь делать было нечего. Перс, несомненно, пишет свой словарь. Он тоже ловец снов. Значит, можно служить Адаму Рухани разными способами. Правильный ли способ избрал Масуди?
     
И вот наступил месяц джумада-аль-авваль и вторая джума в нем. Под покровом речного тумана на берегу лежал в песке новый город, голый и теплый. Его не было видно из-за мглы над водой, но в воде подо мглой отражался каждый его минарет, вонзенный в быстрину. А за туманом, на суше, лежала тишина, глубокая, трехдневная, и Масуди почувствовал, что от этой тишины, от этого города и от жаждущей воды в нем зарождается мужская страсть. В тот день он желал женского хлеба. Один из загонщиков, которых он послал в город петь, вернулся и сообщил ему, что кое-что нашел. На этот раз — женщину.
     
— Иди по главной улице до тех пор, пока не почувствуешь запах имбиря. По этому запаху ты узнаешь, где ее дом, потому что она кладет имбирь в любую еду.
     
Масуди шел по городу и остановился, лишь почувствовал запах имбиря. Женщина сидела перед костром, на котором стоял чугунок, на поверхности супа лопались пузыри. Дети с посудой и собаки выстроились в очередь и ждали. Из чугунка она половником разливала суп детям и собакам, и Масуди понял, что она разливает сны. Ее губы меняли цвет, и нижняя была похожа на перевернутую скамейку. Она лежала на остатках недоеденной рыбы, как бродячая собака на костях добычи, и когда Масуди приблизился, предложила и ему налить в миску, но он с улыбкой отказался.
     
— Я больше не вижу снов, — сказал он, и она отставила чугунок.
     
Она была похожа на цаплю, которая во сне видит себя женщиной. Масуди, с ногтями изгнившими и изглоданными, с угасшими глазами, лег на землю возле нее. Они были одни, рядом лишь дикие осы точили жала о сухую кору деревьев. Он хотел поцеловать женщину, но ее лицо вдруг совершенно изменилось. Его поцелуй приняла совсем другая щека. Он спросил, что случилось, она ответила:
     
— Ах, эти дни. Не обращай внимания, на моем лице они сменяются в десятки раз быстрее, чем на твоем или на морде твоего верблюда. Но ты напрасно хлопочешь под моим плащом, там нет того, что ты ищешь. У меня нет черной галки. Существуют души без тела, евреи их называют дибуки, а христиане — кабалы, но существуют и тела без пола. У душ нет пола, но тела должны его иметь. Пола нет только у тех тел, у которых его отняли демоны. Так случилось и со мной. Шайтан по имени Ибн Хадраш отнял у меня пол, но пощадил мою жизнь. Одним словом, теперь у меня один любовник — Коэн.
     
— Кто этот Коэн? — спросил Масуди.
     
— Еврей, которого я вижу в снах и которого ты преследуешь. Юноша с седым усом. Его тело спрятано в трех душах, а моя душа спрятана в плоть, и я могу поделиться ею только с ним, когда он приходит в мои сны. Он искусный любовник, и я не жалуюсь. К тому же он единственный, кто еще помнит меня, кроме него никто больше не приходит в мои сны.
     
Так Масуди впервые услышал, как зовут того, кого он преследовал. Имя юноши было Коэн.
     
— Откуда ты знаешь? — решил проверить Масуди.
     
— Я слышала. Кто-то окликнул его, и он отозвался на это имя.
     
— Во сне?
     
— Во сне. Это было в ту ночь, когда он отправился в Царьград. Только имей в виду: Царьград в наших мыслях всегда на сотню поприщ западнее настоящего Царьграда.
     
Потом женщина достала из-за пазухи что-то вроде плода, похожего на небольшую рыбу, протянула Масуди и сказала:
     
— Это ку. Хочешь его попробовать? Или ты хочешь чего-то другого?
     
— Я бы хотел, чтобы ты сейчас увидела во сне Коэна, — сказал Масуди, и женщина заметила с удивлением:
     
— Твои желания скромны. Слишком скромны, имея в виду обстоятельства, которые привели тебя ко мне, но, судя по всему, ты этого не сознаешь. Я исполню твое желание; сон этот я буду смотреть специально для тебя, и я заранее дарю его тебе. Но берегись — женщина, которая преследует того, кто тебе снится, доберется и до тебя…
     
Она опустила голову на собаку, ее лицо и руки были исцарапаны многочисленными взглядами, которые веками вонзались в нее, и приняла в свой сон Коэна, произнесшего: «Intentio tua grata et accepta est Creatori, sed opera tua non sunt accepta…»
     
Скитания Масуди были окончены, от этой женщины он узнал больше, чем за время всех поисков, теперь он спешил, как дерево, распускающее почки. Он оседлал верблюда и устремился в обратный путь, в сторону Царьграда. Добыча ждала его в столице. И тут, пока Масуди взвешивал, насколько удачна была последняя охота, его собственный верблюд обернулся и плюнул ему прямо в глаза. Масуди бил его мокрой уздечкой по морде до тех пор, пока тот не выпустил всю воду из обоих горбов, но так и не смог разгадать, что значил этот поступок верблюда.
     
Дорога липла к его обуви, он шагал, твердя слова Коэна, словно музыкальную фразу, потому что не понимал их, и думал о том, что нужно вымыть обувь на первом же постоялом дворе, потому что дороги требовали от прошагавших по ним за день подошв вернуть обратно налипшую на них грязь.
     
Один христианский монах, который не знал никакого другого языка, кроме греческого, сказал Масуди, что слова, которые он запомнил, — латинские, и посоветовал обратиться к местному раввину. Тот перевел фразу Коэна: «Создателю д́ороги твои намерения, но не дела твои!»
     
Так Масуди понял, что желания его осуществляются и что он на верном пути. Фразу эту он узнал. Он давно знал ее по-арабски, потому что это были слова, которые ангел сказал хазарскому кагану несколько сот лет назад. Масуди уже догадался, что Коэн — один из тех двоих, кого он ищет, ибо Коэн гнался за хазарами по еврейским преданиям так же, как Масуди по исламским. Коэн был тот человек, которого Масуди предсказал, бодрствуя над хазарским словарем. Словарь и сны складывались в одно естественное целое.
     
Однако именно тогда, когда Масуди стоял на пороге великого открытия, когда стало ясно, что предполагаемая добыча напоминает кого-то вроде его близнеца в погоне за хазарскими историями, Масуди вдруг забросил свой «Хазарский словарь» и никогда больше к нему не возвращался. Было это так.
     
     
     
     
Они остановились на ночлег, мрак кружился красноватыми хлопьями, и Масуди глубоко дышал у себя в постели. Собственное тело казалось ему кораблем, поднимающим и опускающим его на волнах. В соседней комнате кто-то играл на лютне. Даже много лет спустя среди лютнистов Анатолии кружила легенда об этой ночи и этой музыке. Масуди сразу понял, что лютня была исключительной по своим качествам. Дерево, из которого были сделаны деревянные части инструмента, не рубили топором, и звук в нем остался живым. Кроме того, дерево это росло где-то на высоте, где леса не слышат шума воды. И наконец, само тело лютни не было деревянным, оно было сделано из материала животного происхождения. Масуди чувствовал это так же, как любители выпить чувствуют разницу в опьянении от белого и красного вина. Песня, которую играл незнакомец, была известна Масуди, но относилась к числу самых редких, и он удивился, услышав ее в такой глуши. В этой песне было одно очень трудное место, и Масуди в те времена, когда он еще занимался игрой на лютне, разработал специально для нее особый «персторяд», который потом получил настолько большую известность, что при исполнении этой мелодии все лютнисты применяли именно его. Однако незнакомец пользовался каким-то другим решением, еще лучшим, чем то, которое предложил в свое время Масуди, и Масуди никак не мог понять, каков же ключ к этому другому решению. Он был изумлен. Ждал, не повторится ли песня, и, когда это случилось, все вдруг стало ясно. Незнакомец в том трудном месте пользовался не десятью, а одиннадцатью пальцами. Это означало, что играет шайтан, потому что дьявол при игре употребляют кроме пальцев еще и хвост.
     
— Интересно, это он меня нагнал или я его? — прошептал Масуди и побежал в соседнюю комнату. Там он увидел человека с тонкими пальцами одинаковой длины. Седина змеилась в его бороде. Звали его Ябир Ибн Акшани, и перед ним лежал инструмент, сделанный из панциря белой черепахи.
     
— Покажи мне, — произнес Масуди, — покажи мне! То, что я слышал, невозможно…
     
Ябир Ибн Акшани зевнул, нехотя, медленно шевеля открытым ртом, как будто рождая из него какого-то невидимого ребенка, окончательный облик которому придают движения его губ и языка.
     
— Что тебе показать? — ответил он и расхохотался. — Хвост? Но ведь тебя не интересуют песня и игра, ты с ними давно расстался. Сейчас ты толкователь снов. Так что тебя интересую я. Хочешь, чтобы шайтан тебе помог? Ведь в книге сказано — шайтан видит Бога, а люди нет. Что же ты хочешь знать обо мне? Верхом я езжу на страусе, а когда иду пешком, веду с собой толпу демонов, маленьких шайтанов, среди которых есть и один поэт. Он писал стихи еще за много столетий до того, как Аллах создал первых людей, Адама и Еву. Его стихи говорят о нас, шайтанах, и о семени дьявола. Но я надеюсь, ты не воспримешь их слишком серьезно, ведь это же стихи. Первое слово всегда как яблоня со змеем вокруг ствола, корнем в земле и кроной в небе. Я расскажу о себе и о тебе кое-что другое.
     
Воспользуемся известными фактами. Самыми известными, которые знакомы каждому читателю Корана. Я, как и все другие шайтаны, сделан из огня, ты из глины. У меня нет другой силы, кроме той, которую я влил в тебя и которую от тебя же и беру. Ибо в истине можно найти только то, что сам в нее вложишь. Но это не так уж мало — в истине есть место для всего. Вы, люди, воплотитесь на небе во что хотите, если, конечно, попадете в рай, но зато на земле вы на все время заточены в одну и ту же форму, ту, которую вы выстроили своим рождением. Мы же, наоборот, на земле принимаем любой вид, в зависимости от нашего желания, причем можем его менять, если захочется, но стоит нам перейти Кевсер, райскую реку, как мы остаемся на небе навсегда, осужденные быть шайтанами, то есть тем, чем мы и являемся. Однако из-за того, что мы происходим от огня, наши воспоминания не могут выцвести совершенно, как ваши, замешенные на глине. Вот тут-то и видна существенная разница между мною, шайтаном, и тобою, человеком. Тебя Аллах создал двумя руками, а меня — одной, но мой род, род шайтанов, появился раньше твоего, человеческого рода. Таким образом, самое важное различие между тобой и мной лежит во времени. И хотя наши мучения идут попарно, мой род прежде твоего пришел в джехенем, в ад. А после вас, людей, туда придет новый, третий род. Поэтому твоя мука будет навсегда короче моей. Потому что Аллах уже выслушал тех грядущих, третьих, которые будут кричать ему про нас и про вас: «Накажи первых вдвойне, чтобы нам меньше мучений досталось!..» Это означает, что мучения не неисчерпаемы. Так что именно здесь узел, здесь начинается то, чего нет в книгах, и именно здесь я могу тебе быть полезен. Обрати внимание: наша смерть старее вашей смерти. Мой род шайтанов имеет более долгий опыт умирания, чем твой, человеческий, и лучше помнит этот опыт. Поэтому я знаю и могу рассказать тебе о смерти несколько больше, чем кто бы то ни было из твоих, как бы мудр и опытен он ни был. Мы дольше вас жили со смертью. Так что слушай, если у тебя в ухе есть золотая серьга, воспользуйся возможностью. Потому что рассказывающий что-то сегодня сможет рассказывать это и завтра, тот же, кто слушает, может слушать лишь раз, тогда, когда ему говорят. И тут Акшани поведал
     Повесть о смерти детей
     
Смерть детей всегда образец смерти родителей. Мать рождается для того, чтобы дать жизнь своему ребенку, ребенок умирает, чтобы придать форму смерти своего отца. Когда сын умирает раньше отца, отцовская смерть становится вдовой, она искалечена, она остается без образца. Поэтому мы, демоны, умираем легко — у нас нет потомства. И никакой образец смерти нам не задан. Так и люди, не имеющие детей, умирают легко, потому что их всеобъемлющая деятельность в вечности означает лишь одно-единственное угасание, причем очень быстрое, за одно мгновение. Короче говоря, будущие смерти детей как в зеркале отражаются в смертях родителей, как бы по закону с обратным действием. Смерть — это единственное, что наследуется не вперед, а назад, переходит с более молодых на более старых, с сына на отца, — смерть свою предки наследуют от потомков, как дворянство. Наследственная клетка смерти — герб уничтожения, она переходит вместе с течением времени из будущего в прошлое и так связывает смерть с рождением, время с вечностью, Адама Рухани с самим собой. Смерть, таким образом, относится к явлениям семейной и наследственной природы. Но речь при этом идет не о наследовании черных ресниц или козьей оспы. Речь идет о том, как каждый отдельный человек переживает смерть, а не о том, от чего он умирает. Человек умирает от клинка, болезни или возраста, но воспринимает это как нечто совсем другое. Человек никогда не переживает свою, а только чужую, причем будущую, смерть. Смерть, как мы сказали, своих детей. Таким образом, он превращает смерть в общее, семейное имущество, если можно так выразиться. Тот, у кого нет потомства, будет иметь только собственную смерть. Одну-единственную. И наоборот, тот, у кого есть дети, будет иметь не свою, а их смерть, умноженную. Страшна смерть людей, имеющих большое потомство, потому что она умножается, ведь жизнь и смерть вовсе не обязательно должны соотноситься один к одному. Вот тебе пример. В одном хазарском монастыре много веков назад жил монах по имени Мокадаса аль-Сафер. Молитва его состояла в том, что за свою долгую жизнь в монастыре, где рядом с ним было около десяти тысяч девственниц, он оплодотворил всех этих монахинь. И стал отцом такого же количества детей. Ты знаешь, отчего он умер? Он проглотил пчелу. А ты знаешь, как он умер? Умер сразу десятью тысячами смертей, его смерть была помножена на десять тысяч. За каждого ребенка по одной. Его не пришлось даже хоронить. Эти смерти разнесли его тело на части, такие мелкие, что от него ничего не осталось, кроме этой притчи.
     
Все это похоже на другую, всем известную басню о связке прутьев, которую вы, люди, понимаете неправильно. Отец, лежащий на смертном одре и показывающий своим сыновьям, как легко сломать один прут, показывает на самом деле, как легко умирает тот, у кого только один сын. А когда он показывает им, что связку прутьев сломать невозможно, он хочет сказать, что для него смерть станет трудной, тяжелой работой. Он хочет сказать, как мучительно умирать, имея много детей, когда их смерти плодятся, потому что отец переживает все их агонии заранее. Так что чем больше в связке прутьев, тем в большей ты опасности. Это вовсе не придает тебе силы. А о женской смерти и о женских родах мы сейчас и вспоминать не будем — это вещи совсем другой природы, женские смерти не относятся к тому же роду, что и мужские, у них другие законы…
     
     
     
     
Так приблизительно выглядит эта тайна тайн, если посмотреть на нее отсюда, откуда мы, шайтаны, с нашим несколько большим, чем у людей, опытом смерти, можем разглядеть. Думай об этом, потому что ты ловец снов, и, если будешь внимателен, тебе представится возможность стать свидетелем всего этого.
     
— Что ты имеешь в виду? — спросил Масуди.
     
— Цель твоей охоты, как знают все толкователи снов, которые толкутся в этом дерьме так же, как и ты, найти двух людей, которые видят друг друга во сне. Уснувший всегда видит во сне явь того, кто бодрствует. Не так ли?
     
— Да, так.
     
— Теперь представь себе, что этот бодрствующий умирает, так как нет более жестокой яви, чем смерть. Тот, кто видит во сне его явь, на самом деле видит во сне его смерть, потому что явь первого в тот момент заключается в умирании. Таким образом, он ясно видит, как умирают, но сам не умрет. Но он и никогда больше не проснется, потому что того, другого, который умирает, больше не будет и он не сможет видеть во сне явь того, кто жив, не будет больше этого шелкопряда, который ткет нить его яви. Так что тот, кто видит во сне смерть бодрствующего, не может больше проснуться и сказать нам об этом и о том, как выглядит смерть с точки зрения собственного опыта умирающего, хотя и обладает непосредственным знанием этого опыта. Поэтому ты, толкователь снов, знаешь способ прочитать его сон и найти и узнать там все о смерти, проверить и дополнить мой опыт. Каждый может заниматься музыкой, составлять словарь может каждый. Оставь это другим, потому что только редкие и исключительные люди, такие как ты, могут заглянуть в эту щель между двумя взглядами, где царит смерть. Воспользуйся даром ловца снов для того, чтобы поймать что-нибудь крупное. Ты задал себе вопрос, смотри не ошибись, когда будешь отвечать, — закончил свой рассказ Ябир Ибн Акшани, повторяя слова священной книги.
     
На дворе ночь обагрилась кровью, светало. Перед караван-сараем слышалось журчание источника. Трубка, из которой вытекала вода, была сделана из бронзы и имела форму мужского члена с двумя металлическими яичками, обросшими железными волосами, верхушка ее, которую берут в рот, была отполирована до блеска. Масуди напился и еще раз сменил ремесло. Он никогда больше не прикоснулся к «Хазарскому словарю» и перестал собирать сведения о жизни своего еврея-скитальца. Все бумаги, исписанные пером, которое он обмакивал в эфиопский кофе, Масуди выбросил бы вместе с мешком, в котором их носил, если бы при охоте на истину о смерти не нуждался в них как в справочнике. Так он продолжил облаву на старого зверя, но с новой целью.
     
     
     
     
Была первая джума эртеси в месяце садаре, и Масуди думал так, как дерево роняет листья, его мысли одна за другой отделялись от своих веток и падали; он следил за ними, пока не лягут на дно своей осени навсегда. Он расплатился и распрощался со своими лютнистами и певцами и сидел один, закрыв глаза и прислонившись спиной к стволу пальмы, сапоги напекли ему ступни, и между своим телом и ветром он чувствовал только ледяной и горький пот. Он макал в этот пот крутое яйцо и так его солил. Наступающая суббота была для него такой же великой, как Страстная пятница, и он ясно чувствовал все, что должен был сделать. О Коэне было известно, что он идет в Царьград. Поэтому его не нужно было больше преследовать и ловить на всех входах и выходах чужих снов, в которых Масуди колотили, принуждали и унижали, как скотину. Более важным и трудным вопросом было, как отыскать Коэна в Царьграде, городе всех городов. Впрочем, искать его и не придется, вместо Масуди это сделает кто-нибудь другой. Нужно только найти того, кого Коэн видит во сне. А такой человек, если хорошенько подумать, мог быть только один. Тот самый, о котором Масуди уже кое-что знал наперед.
     
«Так же как запах липового меда, положенного в чай из лепестков розы, не дает прочувствовать его истинный аромат, так и мне что-то не дает ясно разглядеть и понять сны, в которых окружающие меня люди видят Коэна», — размышлял Масуди. Там есть еще кто-то, кто-то третий, кто мешает…
     
Масуди уже давно предполагал, что кроме него, располагавшего арабскими источниками, на свете есть по крайней мере еще двое, кого интересует хазарское племя: один — Коэн — владел еврейскими источниками об обращении хазар, а второй, пока неизвестный, — несомненно христианскими. И сейчас нужно было найти этого второго, какого-то грека или другого христианина, ученого человека, интересующегося хазарскими делами. Это, конечно же, будет тот, кого ищет в Царьграде и сам Коэн. Нужно искать этого второго. И Масуди вдруг стало ясно, как это нужно делать. Но когда он уже хотел встать, потому что все было продумано, он почувствовал, что опять попал в чей-то сон, что опять, на этот раз не по своей воле, охотится. Вокруг не было ни людей, ни животных. Лишь песок, безводное пространство, распростершееся, как небо, и за ним — город городов. Во сне ревела большая, мощная вода, глубокая, доходящая до самого сердца, сладкая и смертоносная, и Масуди она запомнилась по реву, который проникал во все складки его тюрбана, закрученного так, чтобы походить на одно слово из пятой суры Книги пророка. Масуди было ясно, что время года во сне отличается от того, что наяву. И он понял, что это был сон пальмы, о которую он опирался. Она видела во сне воду. Ничего больше во сне не случилось. Только шум реки, закрученный умело, как белейший тюрбан… Он вошел в Царьград в засуху, в конце месяца шаабана, и на главном базаре предложил для продажи один из свитков «Хазарского словаря». Единственный, кто заинтересовался этим товаром, был монах Греческой церкви по имени Феоктист НикольскийА, который и отвел его к своему хозяину. А тот, не спрашивая о цене, взял предложенное и спросил, нет ли чего-нибудь еще. Из этого Масуди сделал вывод, что он у цели, что перед ним искомый второй, тот, кого видит во снах Коэн и кто послужит ему приманкой, на которую он должен клюнуть. Коэн, конечно же, из-за него прибыл в Царьград. Богатый покупатель хазарского свитка из мешка Масуди служил дипломатом в Царьграде, он работал на английского посланника в Великой Порте, и звали его Аврам Бранкович. Он был христианин, родом из Трансильвании, рослый и роскошно одетый. Масуди предложил ему свои услуги и был принят на службу. Поскольку Аврам-эфенди работал в своей библиотеке ночью, а спал днем, его слуга Масуди уже в первое утро получил возможность заглянуть в сон своего хозяина. Во сне Аврама Бранковича Коэн ехал верхом то на верблюде, то на коне, говорил по-испански и приближался к Царьграду. Впервые кто-то видел Коэна во сне днем. Было очевидно, что Бранкович и Коэн по очереди снятся друг другу. Так круг замкнулся, и пришел час развязки.
     
— Хорошо, — заключил Масуди, — но когда привязываешь на ночь верблюдицу, выдои ее до конца, потому что никогда не известно, кому она будет служить завтра! — И начал расспрашивать о детях своего господина. Он узнал, что дома, в Эрделе, Аврам-эфенди оставил двух сыновей, один из которых, младший, страдает странной болезнью волос, и что он умрет, как только с его головы упадет последний волос. А второй сын Аврама уже носил саблю. Звали его Гргур Бранкович, и его оружие не раз обагряла турецкая кровь… Вот и все, но Масуди этого было достаточно. Остальное — дело времени и ожидания, подумал он и начал тратить время. Прежде всего он стал забывать музыку, первое свое ремесло. Он забывал не песню за песней, а часть за частью этих песен: сначала из его памяти исчезли нижние тона, и волна забвения, как прилив, поднималась все выше и выше, к самым высоким звукам, исчезала вся ткань песен, и в конце концов в памяти Масуди остался только ритм, словно скелет. Потом он начал забывать и свой хазарский словарь, слово за словом, и ему совсем не было грустно, когда как-то вечером один из слуг Бранковича бросил его в огонь…
     
Но тогда произошло нечто непредвиденное. Как дятел, который умеет летать и хвостом вперед, Аврам-эфенди с наступлением последней джумы в месяце шаввале вдруг покинул Царьград. Он бросил дипломатическую службу и со всей своей свитой и слугами отправился воевать на Дунай. Там, в городке Кладово, в 1689 году от Исы они оказались в месте расположения австрийского лагеря принца Баденского, и Бранкович поступил к нему на службу. Масуди не знал, что ему думать и что делать, потому что еврей направлялся в Царьград, а не в Кладово, и планы Масуди все больше расходились с ходом событий. Он сидел на берегу Дуная и аккуратно закручивал тюрбан. И тогда он услышал рев реки. Вода бурлила глубоко под ним, но ее рык был ему знаком, он полностью укладывался в складки тюрбана, которые походили на одно слово из пятой суры Корана. Это была та же вода, которая снилась пальме в песках вблизи Царьграда несколько месяцев назад, и по этому знаку Масуди понял, что все в порядке и что его путь действительно окончится на Дунае. Он оставался на месте в окопе и целыми днями играл в кости с одним из писарей Бранковича. Писарь все проигрывал и проигрывал и, надеясь вернуть потерянное, не хотел прерывать эту безумную игру даже тогда, когда турецкие пули и снаряды стали ложиться совсем рядом с их окопами. Масуди тоже не хотел искать безопасное место, потому что у него за спиной был Бранкович, которому опять снился Коэн. Коэн скакал верхом сквозь рев какой-то реки, что протекала через сон Бранковича, и Масуди знал, что это рев того же самого Дуная, который можно было слышать и наяву. Потом порыв ветра швырнул в него горсть земли, и он почувствовал, что сейчас все сбудется. Когда один из них бросал кости, на позицию, неся за собой запах мочи, прорвался отряд турок, и, пока янычары кололи и рубили налево и направо, Масуди жадно искал глазами юношу с седым усом. И он его увидел. Масуди увидел Коэна таким, каким он преследовал его в чужих снах, — рыжеволосого, с узкой улыбкой под серебряным усом, с мешком на плече и цепочкой мелких шагов за спиной. А турки уже зарубили писаря, проткнули копьем Аврама Бранковича, который так и не успел проснуться, и бросились к Масуди. Спас его Коэн. Увидев Бранковича, он упал как подкошенный, и из его мешка рассыпались бумаги. Масуди сразу понял, что Коэн впал в глубочайший сон, из которого не будет пробуждения.
     
— Что это, погиб толмач? — спросил турецкий паша у своих приближенных почти с радостью, а Масуди ответил ему по-арабски:
     
— Нет, он заснул, — и тем самым продлил свою жизнь на один день, так как паша, удивленный таким ответом, спросил, откуда это известно, а Масуди отвечал, что он тот, кто связывает и развязывает узел чужих сновидений, по роду занятий — ловец снов, что он давно уже следит за посредником, своего рода приманкой для истинной добычи, который теперь умирает, пронзенный копьем, и попросил оставить его в живых до утра, чтобы проследить за сном Коэна, которому снится сейчас смерть Бранковича.
     
— Оставьте его жить, пока этот не проснется, — сказал паша, турки взвалили спящего Коэна на плечи Масуди, и он пошел с ними на турецкую сторону, неся желанную добычу. Коэну, которого он нес, действительно все это время снился Бранкович, и Масуди казалось, что он несет не одного, а двоих. Юноша у него на плечах видел во сне Аврама-эфенди, как обычно, когда тот бодрствовал, потому что его сон все еще был явью Бранковича. А Бранкович если когда и был в яви, то именно сейчас, когда его проткнули копьем, потому что в смерти нет сна. Тут для Масуди открылась возможность, о которой говорил ему Ябир Ибн Акшани. Масуди охотился на сон Коэна, пока тот видел во сне смерть Бранковича, так же как до этого видел во сне его жизнь.
     
Масуди провел этот день и ночь, следя за снами Коэна, как за созвездиями на небе своих челюстей. И говорят, он видел смерть Бранковича так, как видел ее сам Бранкович. От этого он очнулся с поседевшими ресницами и подрагивающими ушами, кроме того, у него выросли огромные смердящие ногти. Он так быстро думал о чем-то, что не заметил человека, который с одного-единственного взмаха рассек его надвое саблей, так что пояс упал с него не размотавшись. Сабля оставила змеящийся след, и раскрылась страшная, извилистая рана, как рот, произносящий какое-то неясное слово, вопль мяса. Говорят, что все, кто видел этот страшный извилистый след от удара саблей, запомнили его на всю жизнь, а те, кто его запомнил, рассказывают, что позже узнали его в книге «Лучшие подписи саблей» некоего Аверкия Скилы, который собрал и представил самые известные приемы сабельного боя. В его книге, опубликованной в Венеции в 1702 году, этот удар назывался именем одной из звезд в созвездии Овна. Был ли для Масуди какой-то прок в этой страшной смерти и что он доверил паше перед казнью, никто не знает. Перешел ли он через Сират-мост, тонкий, как волос, и острый, как сабля, ведущий над адом прямо в рай, знают только те, которые больше не говорят.
     
Согласно одной легенде, его музыка попала в рай, а он сам в ад со словами: «Лучше бы я не спел ни одной песни, попал бы сейчас с ворами и бандитами в рай! Музыка ввела меня в заблуждение, когда до истины было уже рукой подать». Над могилой Масуди шумит Дунай и стоит камень с высеченной надписью:
     
«Все, что я заработал и выучил, превратилось в звяканье ложки об зубы».
    
    
     
      
МОКАДАСА АЛЬ-САФЕР
     
     
МОКАДАСА АЛЬ-САФЕР (IX, X и XI века) — хазарский священник в женском монастыре. В течение всей своей длинной жизни играл с монахом из другого монастыря в шахматы без доски и фигур. Они делали один ход в год на огромном пространстве между Каспийским и Черным морями, а животные, на которых они по очереди выпускали сокола, служили им фигурами. В расчет принималось не только поле, на котором каждое животное становилось добычей, но и высота этого места над уровнем моря. Мокадаса аль-Сафер был одним из лучших ловцов снов среди хазар. Считается, что в своем словаре слов он смог собрать один волос с головы Адама Рухани (ср. Масуди Юсуф).
     
Особенности его молитв и порядок, установленный в монастыре, к которому он принадлежал, заставили его оплодотворить десять тысяч девственниц-монахинь. Последней, приславшей ему ключ своей спальни, как говорит легенда, была принцесса Атех. Это был маленький женский ключ с золотой монетой вместо головки. За этот ключ Мокадасе аль-Саферу пришлось заплатить головой, так как он вызвал ревность кагана. Умер заточенным в клетку, подвешенную над водой.
    
    
     
      
Д-р МУАВИЯ АБУ КАБИР
     
     
Д-р МУАВИЯ АБУ КАБИР (1930–1982) — арабский специалист по ивриту, профессор Каирского университета. Занимался сравнительным изучением религий Ближнего Востока. Закончил университет в Иерусалиме, защитил в США докторскую диссертацию на тему «Древнееврейская философия в Испании XI века и учение калама». Он был рослым, плечистым человеком, с такой широкой спиной, что локтем не мог дотянуться до другого локтя, знал наизусть большинство песен Иуды Халеви и считал, что «Хазарский словарь», изданный Даубманнусом в 1691 году, все еще можно отыскать где-нибудь в старой книжной лавке. Чтобы обосновать эту уверенность, он восстановил события, связанные с распространением этой книги, начиная с XVII века, сделал точный перечень всех уничтоженных экземпляров и тех немногочисленных, которые имели хождение, и пришел к выводу, что минимум два экземпляра этого считающегося исчезнувшим издания должны еще существовать. Ему ни разу не удалось напасть на их след, но, несмотря на это, он продолжал тщательнейшие поиски. Когда он, находясь в состоянии исключительного творческого подъема, опубликовал трехтысячную библиографическую единицу, началась израильско-египетская война 1967 года. Как офицер египетской армии, он участвовал в боевых действиях, был ранен и оказался в плену. Армейские документы свидетельствуют о тяжелых ранениях головы и тела, результатом которых явилось половое бессилие. Когда он вернулся на родину, голова его была обвязана смущенными улыбками, которые волочились за ним как шарф. В какой-то гостинице он скинул с себя военную форму и в медном зеркале в первый раз увидел свои увечья. Они пахли пометом синицы, и он понял, что никогда больше не сможет лечь с женщиной. Медленно одеваясь, он думал так: «Более тридцати лет я был поваром, день за днем я готовил и наконец приготовил то блюдо, каким я стал; я сам был пекарем и тестом, я сам из себя замесил такой хлеб, какой хотел, а потом вдруг появился другой повар, со своим ножом, и в мгновение ока сделал из меня совершенно другое, не знакомое мне блюдо. Теперь я божья сестра — я тот, кто не существует!»
     
И он не вернулся больше к своей семье в Каир, не вернулся и к своей работе в университете. Он поселился в пустом доме своего отца в Александрии, жил торопливо и следил за тем, как белые пузырьки воздуха из-под его ногтей поднимаются к миру, подобно пузырькам воздуха из рыбьих жабр. Он хоронил свои волосы, носил бедуинские сандалии, оставляя за собой след в форме копыта, и однажды ночью под дождем, крупным, как воловьи глаза, увидел свой последний сон. Этот сон он записал:
     
Две женщины увидели, как через дорожку, из кустов к ручью, прошмыгнул маленький пестрый светлый зверек, похожий на набеленное лицо, подпертое двумя тоненькими ножками, и воскликнули:
     
— Смотри-ка, это же (назвали имя)! У нее кого-то убили или разрушили дом. Она всегда преображается и делается красивее от ужаса. Нужно скорее дать ей какую-нибудь книгу и карандаш или повидла. Сразу примется читать и что-то писать, но не на бумаге, а на цветах…
     
Таким был сон доктора Абу Кабира Муавии. Следующей ночью он опять видел его, и опять не запомнил имени зверька. А затем пересмотрел заново все свои сны, только в обратном порядке. Сначала позавчерашний, потом позапозавчерашний, потом позапозапозавчерашний и так далее, но очень быстро, за одну ночь — все сны последнего года жизни. Через тридцать семь ночей со снами было покончено, он добрался до самых первых, детских, тех, которые он уже не мог вспомнить наяву, и пришел к выводу, что Аслан, его слуга, который вытирал грязную посуду бородой, просраться мог, только плавая в воде, а хлеб умел резать босыми ногами, похож сейчас на него больше, чем он сам на себя такого, каким был тридцать семь лет назад. Так дошел он до последнего сна. В его ночах время, как и у хазар, текло от конца к началу жизни и все истекло. С тех пор он больше не видел снов. Он было чист. И готов к новой жизни. Тогда он начал каждый вечер посещать «Корчму у суки».
     
В «Корчме у суки» платили только за место, тут не подавали никакой еды или питья, сюда собирался разный сброд, и здесь ели и пили то, что приносили с собой, или же садились за общий стол, чтобы выспаться. Корчма часто была полна, но здесь никто никого не знал, бывало так, что все рты работали, но никто не произносил ни слова. Не было ни стойки, ни кухни, ни огня, ни прислуги, только у входа сидел тот, кто брал деньги за место. Муавия садился среди посетителей «Корчмы у суки», раскуривал трубку и повторял свое упражнение: ни одной мысли не позволять длиться дольше, чем длилась одна затяжка. Он вдыхал смрад и смотрел, как люди вокруг него жрут пригоревшие лепешки, называвшиеся «драные портки», или повидло из тыквы с виноградом, смотрел, как они проносят кусок через горький взгляд, как вытирают платком зубы и как трещат на них рубашки, когда они ворочаются во сне.
     
Глядя на них, он думал, что для каждого мгновения его и их времени в качестве материала использованы потертые мгновения прошедших веков, прошлое встроено в настоящее и настоящее состоит из прошлого, потому что другого материала нет. Эти бесчисленные мгновения прошлого по нескольку раз на протяжении веков использовались как камни в разных постройках; и в нашей нынешней жизни, стоит только присмотреться повнимательнее, можно совершенно ясно распознать их, так же как мы распознаем и вновь пускаем в обращение золотую монету времен Веспасиана.
     
Такие мысли ничуть не облегчали его мучений. Облегчение приносили эти люди, которые от будущего ждали только одного — чтобы оно и других обмануло так же, как уже обмануло их. Эта кучка озабоченно жующих помогала ему найти свое место в новой жизни. Его утешало сознание того, что мало кто из этих людей, от которых одинаково воняет как здесь, так и в Малой Азии, может быть еще более несчастным, чем он. Но прежде всего «Корчма у суки» сама по себе была тем самым местом, в котором он нуждался. Эта корчма со столами, отполированными морской солью, с фонарями на рыбьем жиру, была лет на семьдесят, если не больше, старше того времени, которое стояло на дворе, и это успокаивало Муавию. Потому что он не мог переносить ничего, связанного с ним самим и его временем. А так как в прошлом его поджидала старая профессия, которой он гнушался так же, как и своего настоящего, он тонул глубже, в полупрошлое, где опал и нефрит были двоюродными сестрами, где трус все еще высчитывал, сколько дней проживет человек, где еще выковывали ножи, тупые с обеих сторон.
     
Поужинав говяжьими или козьими ушами, он уходил в редко отпиравшиеся комнаты отцовского дома и там до глубокой ночи перелистывал горы английских и французских газет, издававшихся в Александрии в конце XIX века. Сидя на корточках и чувствуя, как в его тело проникает сытный мрак мяса, он читал эти газеты с жадным интересом, потому что с ним они не могли иметь никакой связи. Этому условию как нельзя более отвечали объявления.
     
Из вечера в вечер он листал объявления давно умерших людей, предложения, которые не имели больше смысла и блестели пылью более старой, чем он. На этих желтых страницах предлагалась французская настойка против ревматизма и вода для мужских и женских ртов, August Zigler из Австрии объявлял, что в его специализированном магазине по продаже оборудования для больниц, врачей и повитух есть средства против расстройства желудка, чулки для больных с расширением вен и надувные резиновые стельки. Потомок какого-то халифа XVI века предлагал для продажи фамильный дворец с полутора тысячами комнат, расположенный в красивейшем месте тунисского побережья Средиземного моря, всего лишь в двадцати метрах под поверхностью воды. Смотреть можно в любой день, когда хорошая погода и дует южный ветер «тарам». Пожелавшая остаться неизвестной старая дама предлагала будильник, который будит запахом розы или коровьего навоза; рекламировались стеклянные волосы или браслеты, которые заглатывают руку, стоит их только надеть. Христианская аптека «Святая Троица» сообщала о жидкости доктора Лемана против веснушек и лишаев, чистотеле, зверобое и порошке для верблюдов, лошадей и овец, который повышает аппетит и предотвращает болезни молодняка, чесотку и водоизнурение при водопое. Какой-то анонимный покупатель искал в рассрочку еврейскую душу, причем самого низшего сословия, которая называется нефеш. Известный архитектор заявлял о себе предложением построить по проекту заказчика, очень дешево, роскошную виллу на небе, в парадизе, причем ключи владелец мог получить еще при жизни, сразу после уплаты по счету, выписанному, однако же, не строителю, а каирской голытьбе. Рекомендовались средства против облысения во время медового месяца, предлагалось продать волшебное слово, которое по желанию могло быть превращено в ящерицу или лунную розу, продавалась, и очень дешево, пядь земли, с которой можно наблюдать лунную радугу всегда, когда наступает третья джума месяца раби-аль-ахир. Каждая женщина может стать красавицей, очистившись, как от насекомых, от прыщиков, веснушек и родинок, с помощью белил английской фирмы Rony and Son. Фарфоровый сервиз для зеленого чая в форме персидской курицы с цыплятами мог быть приобретен вместе с миской, под которой некоторое время находилась душа седьмого имама…
     
Бесчисленное множество имен, адреса уже давно переставших существовать фирм и продавцов, магазинов, которые давно не работают, пестрели на старых страницах газет, и д-р Муавия погружался в этот исчезнувший мир как в некое новое спасительное общество, равнодушное к его бедам и заботам. Как-то вечером 1971 года, когда он чувствовал каждый свой зуб как отдельную букву, д-р Муавия сел и написал по одному объявлению от 1896 года. Он аккуратно вывел на конверте имя и адрес, которые, может быть, давно уже не существовали в Александрии, и послал запрос по почте. С тех пор он каждый вечер обращался по одному из адресов конца XIX века. Груды его писем направлялись в неизвестность, но однажды утром пришел первый ответ. Незнакомец писал, что хотя у него больше нет для продажи указанного в объявлении патента Турул из Франции, которым пользуются в домашнем хозяйстве и о котором пишет в своем письме д-р Муавия, однако он может предложить кое-что другое. И действительно, на следующее утро в доме Муавии в связи с этим объявлением появились девушка и попугай, они дуэтом спели ему песню о сандалиях на деревянной подошве. Потом попугай пел один на каком-то незнакомом Муавии языке. Когда Муавия спросил у девушки, кто из них продается, она ответила, что он может выбирать. Д-р Муавия засмотрелся на девушку — у нее были красивые глаза и груди, как два крутых яйца. Он очнулся от летаргии, приказал Аслану освободить одну из больших комнат в мансарде, установил там стеклянный обруч и купил попугая. Потом постепенно, по мере того как приходили ответы на его письма от кто знает каких далеких наследников давних авторов объявлений, он начал эту комнату заполнять. Здесь собралось много мебели странного вида и непонятного назначения: огромное седло для верблюда, женское платье с колокольчиками вместо пуговиц, железная клетка, в которой людей держат подвешенными под потолком, два зеркала, одно из которых несколько запаздывало в передаче движений, а другое было разбито, старая рукопись со стихотворением, написанным на неизвестном ему языке и неизвестными буквами.
     
Стихотворение выглядело так:
     
      
       
Zaludu fcigliefcmi farchalo od frecche
       
Kadeu gniemu ti obrazani uecche
       
Umifto tuoyogha, ca ifkah ya freto
       
Obras moi ftobiegha od glietana glieto
       
Uarcchiamti darouoy, ereni fnami ni
       
Okade obraz tuoi za moife zamini.
      
     
     
Год спустя комната в мансарде была забита вещами, и однажды утром, войдя в нее, д-р Муавия был ошеломлен, поняв, что все им приобретенное начинает складываться в нечто имеющее смысл. Бросалось в глаза, что часть этих вещей представляет собой оборудование для чего-то походившего на больницу. Но на больницу необычную, возможно древнюю, в которой лечили не так, как лечат сейчас. В больнице д-ра Муавии были сиденья со странными прорезями, скамьи с кольцами для того, чтобы привязывать сидящих, деревянные шлемы с отверстиями только для левого или для правого глаза или же с дыркой для третьего глаза на темени. Муавия поместил эти вещи в отдельную комнату, позвал своего коллегу с медицинского факультета и показал их ему. Это была его первая после войны 1967 года встреча с одним из бывших университетских друзей. Медик осмотрел вещи и сказал: это древнейшее оборудование для лечения снов, точнее, для лечения зрения, которым пользуются во сне. Потому что во сне, по некоторым верованиям, мы видим совсем не тем зрением, которым видим наяву.
     
     
     
Водяной знак из собрания д-ра Абу Кабира Муавии
     
     
Д-р Муавия усмехнулся такому выводу и занялся остальными вещами. Они по-прежнему находились в первой большой комнате с попугаем, однако установить связь между ними было труднее, чем между теми, что представляли собой средства для лечения зрения, которым видят сны. Долго пытался он найти общий знаменатель для всего этого старья и наконец решился прибегнуть к методу, которым пользовался раньше — в своей предыдущей жизни ученого. Он решил искать помощь у компьютера. Позвонил по телефону одному из своих бывших сотрудников в Каире, специалисту по теории вероятности, и попросил его ввести в компьютер названия всех предметов, которые перечислит ему в письме. Три дня спустя компьютер выдал результат, и д-р Муавия получил из Каира ответ. Что касается стихотворения, о нем машина знала только то, что оно написано на каком-то славянском языке, на бумаге 1660 года с водяным знаком, изображавшим ягненка под знаменем с трехлистным клевером. Остальные же предметы — такие как попугай, седло для верблюда с колокольчиками, засохший плод, похожий одновременно на рыбу и шишку, клетка для людей и другие — объединяло только одно. А именно — из скудных данных, которыми компьютер располагал главным образом на основе исследований самого д-ра Муавии, вытекало, что все эти вещи упоминались в утраченном в настоящее время «Хазарском словаре».
     
Так д-р Муавия снова оказался там, где он был накануне войны. Он отправился в «Корчму у суки», раскурил трубку, огляделся вокруг, погасил ее и вернулся в Каир, к прежней работе в университете. На столе его ожидала гора писем и приглашений на встречи и симпозиумы, из которых он выбрал одно и начал готовиться к докладу на научной конференции в октябре 1982 года в Царьграде на тему «Культура Черноморского побережья в средние века». Он снова прочитал Иуду Халеви, его сочинение о хазарах, написал доклад и поехал в Царьград, надеясь, что там, быть может, встретится с кем-нибудь, кто больше его знает о хазарских делах. Тот, кто убил д-ра Муавию в Царьграде, сказал, направив на него револьвер:
     
— Открой пошире рот, чтобы я не испортил тебе зубы!
     
Д-р Муавия разинул рот и получил в него пулю. Причем так удачно, что все зубы остались целы.
    
    
     
      
МУСТАЙ-БЕГ САБЛЯК
     
     
МУСТАЙ-БЕГ САБЛЯК (XVII век) — один из турецких военачальников в Требинье. Современники говорят, что в Мустай-беге Сабляке еда не держалась, и он, как горлица, и ел и гадил одновременно. В военные походы он брал с собой кормилиц, которые кормили его грудью. С женщинами, как, впрочем, и с мужчинами, дела не имел, лечь мог только со смертником, так что в шатер ему приносили купленных, вымытых и разукрашенных женщин, мужчин и детей, которые были при смерти. Только с такими он мог провести ночь, как будто боялся оставить свое семя в ком-то, кто еще будет жить. Он и сам говорил, что делает детей для того света, а не для этого.
     
— Никогда не знаешь, — жаловался он, — в какой рай они попадут и в какой ад. Может, отправятся к еврейским ангелам или к христианским чертенятам, и я никогда не увижу их на том свете, попав в дженет…
     
Одному дервишу он очень просто объяснил свои странные наклонности: «Когда смерть и любовь, тот и этот свет оказываются так близко друг от друга, можно многое узнать и об одном, и о другом. Это как с теми обезьянами, которые время от времени навещают тот свет. Когда они возвращаются обратно, каждый их укус — это мудрость в чистом виде. Что же удивительного, что некоторые люди дают им укусить себя за руку и потом из укуса извлекают истину. Я в таких укусах не нуждаюсь…»
     
Так, кроме коней, которых он любил, но не ездил на них, Мустай-бег Сабляк покупал смертников, которых не любил, но на них ездил. Недалеко от берега моря у бега было великолепное кладбище для лошадей, с надгробьями из мрамора, за которым смотрел один еврей из Дубровника, некий Самуэль Коэн. Этот еврей оставил после себя запись о том, что произошло в лагере Сабляк-паши во время похода во Валахию:
     
«Один воин из отряда паши попал под подозрение, однако неопровержимых доказательств его вины не нашлось. Он единственный остался в живых после столкновения с врагом на берегу Дуная отряда, в котором он служил. Как утверждал военачальник, он просто бежал и таким образом спас себе жизнь. Однако воин говорил, что на них напали ночью, что все нападавшие были совершенно голыми и он был единственным, кто защищался до конца, а выжил именно потому, что не поддался страху. Теперь его привели к Сабляку, чтобы тот решил — виновен он или нет. Воину оторвали рукав и подвели его к паше, который за все время суда не произнес ни слова, так же, правда, как и другие участники этого немого расследования. Паша как зверь бросился на юношу, вцепился зубами в его руку и вырвал из нее кусок мяса, а потом равнодушно отвернулся от несчастного, которого тут же вывели из шатра. Паша его даже толком не рассмотрел, не обменялся с ним ни одним словом, однако кусок его мяса он жевал очень внимательно и вдумчиво, с напряженным выражением лица, как у человека, который пытается вспомнить вкус какого-то забытого им блюда или оценить достоинство напитка. Потом он выплюнул мясо, и сразу после этого юношу, находившегося перед шатром, зарубили саблями, потому что теперь его вина считалась доказанной.
     
Так как я нахожусь на службе у паши недавно, закончил свою запись Коэн, я еще не видел других судов, однако знаю, что в том случае, если паша проглотит откушенный кусок мяса подозреваемого, обвинение снимается и его тут же отпускают на свободу, так как считается, что он невиновен».
     
У Сабляк-паши было крупное, неправильно сложенное тело, как будто одежду он носит под кожей, а между волосами и черепом у него чалма.
    
    
     
      
ПЕРСТОРЯД
     
     
ПЕРСТОРЯД — слово, которое в музыке означает наиболее удобное расположение и последовательность употребления пальцев при исполнении определенных мелодий. Среди лютнистов Малой Азии в XVII веке особенно ценились персторяды Юсуфа Масуди. «Персторяд шайтана» — выражение, означающее, что это очень трудное место. Существует испанская версия «Персторяда шайтана», ею пользовались мавры. Она сохранилась лишь в переработанном виде для гитары, и из нее можно увидеть, что кроме десяти пальцев использовался и одиннадцатый, — легенда говорит, что здесь шайтан прибегал к помощи хвоста.
     
     
     
«Персторяд шайтана» («мавританская», XVIII века, версия — в переложении для гитары)
     
     
Относительно «Персторяда шайтана» некоторые считают, что первоначально это выражение означало нечто совсем другое — определенную последовательность действий при изготовлении золота, а может быть, порядок, в котором следует засадить сад, чтобы с весны и до осени всегда иметь свежие плоды. Позже, когда его попробовали использовать и в музыке, он превратился в собственно персторяд, так что одна мудрость в нем похоронила и заслонила другие, более древние мудрости. Таким образом, его тайна может быть переведена с одного на другие языки человеческих чувств, не теряя при этом ничего от своей эффективности.
    
    
     
      
СТРОИТЕЛЬ МУЗЫКИ
     
     
СТРОИТЕЛЬ МУЗЫКИ — у хазар были особые строители, которые обтесывали огромные глыбы соли и устанавливали их на путях ветров. На трассе каждого из сорока хазарских ветров (половина из них были солеными, а половина сладкими) стояли груды соленых кусков мрамора, и каждый год, когда наступало время обновления ветров, в таких местах собирались люди и слушали, кто из строителей сумел создать самую лучшую песню. Дело в том, что ветры, соприкасаясь с соляными громадами, протискиваясь между ними, гладя их по макушкам, исполняли всегда новую песню, и так до тех пор, пока эти сооружения не исчезали навсегда вместе со строителями, смытые дождями, иссеченные взглядами проходящих и проезжающих, слизанные языками баранов и быков.
     
Один из таких строителей музыки, араб, пошел однажды с евреем и хазаром послушать, как будут весной играть и петь его камни. Неподалеку от одного храма, где можно было группами смотреть общие сны, еврей и хазар поссорились и, когда дело дошло до драки, убили друг друга. В это время араб спал в храме, но именно его обвинили в убийстве еврея, так как все знали, что они были соседями и враждовали друг с другом. Поэтому евреи потребовали его смерти. Араб подумал: кто виноват с трех сторон, и с четвертой не найдет спасения. Потому что в хазарском государстве греков защищает христианский закон, евреев — еврейский, арабов — ислам, так что законы более всеобъемлющи, чем хазарское государство… Поэтому араб защищался таким образом, что утверждал… [в этом месте текст поврежден]. И вместо смертной казни он был осужден на галеры и еще успел послушать музыку мраморных глыб, прежде чем они распались в твердой тишине, о которую разбиваются лбы.
    
    
     
      
ФРАГМЕНТ ИЗ БАСРЫ
     
     
ФРАГМЕНТ ИЗ БАСРЫ — под этим названием сохранился переписанный в XVIII веке арабский текст. Предполагается, что это часть лексикографического издания Иоаннеса Даубманнуса. Это издание, называвшееся «Хазарский словарь», было опубликовано в Пруссии в 1691 году и сразу же уничтожено, так что упомянутое выше предположение проверить невозможно, тем более что точно неизвестно и место, которое мог занимать этот отрывок в словаре. Содержание отрывка таково:
     
Так же как ваша душа на дне держит тело, так и Адам Рухани, третий ангел, на дне своей души держит вселенную. Сейчас, в 1689 году от Исы, Адам Рухани находится на нисходящей орбите и приближается к пересечению орбит Луны и Солнца, к аду Ахримана, поэтому мы не преследуем вас, ловцы снов и толкователи фантазий, сопровождающие его и пытающиеся сложить и составить его тело в виде книги. Однако, когда он окажется в конце XX века от Исы на восходящей орбите своего блуждания, его государство сна приблизится к Творцу, и тогда нам придется уничтожать вас, распознающих и собирающих по частям в человеческих снах части Адама для того, чтобы создать на Земле книгу его тела. Потому что мы не можем позволить, чтобы книга его тела была воплощена на земле. Однако не думайте, что только мы, несколько второстепенных шайтанов, занимаемся Адамом Рухани. Вы сможете в лучшем случае сложить кончик его пальца или родинку на бедре. А наша задача предотвратить появление этого кончика пальца или родинки на бедре. Остальные же шайтаны занимаются другими людьми, которые складывают другие его члены. Но не заблуждайтесь. Никто из вас, людей, никогда даже не прикоснулся к большей части его необъятного тела. Работа по составлению Адама Рухани только началась. Книга, которая должна воплотить его тело на земле, все еще содержится в людских снах. И определенная ее часть — в снах умерших людей, откуда, как из пересохших колодцев, нельзя извлечь ничего.
    
    
     
      
ХАЗАРСКАЯ ПОЛЕМИКА
     
     
ХАЗАРСКАЯ ПОЛЕМИКА — Димаски отмечает, что во время полемики, от которой зависело, какое вероисповедание примут хазары, в стране царило большое беспокойство. Все население пришло в движение, пока в роскошном дворце хазарского кагана велись переговоры. Все перемешалось. Никого нельзя было дважды встретить в одном и том же месте. Один свидетель видел толпу людей, которые несли огромные камни и спрашивали: где их положить? Это были пограничные знаки хазарского государства, которыми отмечалась их граница. Дело в том, что принцесса Атех приказала поднять их с места и носить до тех пор, пока не будет принято решение о вере хазар. В каком году это происходило, установить не удалось, однако аль-Бекри отмечает, что хазары прежде другой веры приняли ислам, а именно в 737 году от Исы. Происходили ли полемика и принятие ислама в одно время, это уже другой вопрос. Очевидно, что на него следует ответить отрицательно. Так что год полемики неизвестен. Однако сущность ее ясна. Каган с трех сторон подвергался сильному давлению, от него добивались, чтобы он принял одно из вероисповеданий — ислам, христианство или иудаизм, — и он потребовал пригласить к нему ученых людей — еврея, из тех, что были изгнаны из Халифата, греческого богослова из Царьградского университета и арабского толкователя Корана. Этого третьего звали Фараби Ибн Кора, и в полемику он включился последним, потому что по пути в хазарскую столицу ему чинились препятствия, так что первыми ученый спор начали представители христианства и иудаизма. Грек все больше и больше склонял кагана на свою сторону. Глаза у него были цвета жидкого супа, а волосы пегие, и, сидя за обеденным столом, он говорил:
     
— Самое важное в бочке — отверстие, в кувшине — то, что не кувшин, в душе — то, что не человек, в голове — то, что не голова, а это есть слово… Так что слушайте, вы, не умеющие питаться тишиной.
     
Мы, греки, давая вам крест, не потребуем, как сарацины или евреи, в залог вашего слова. Мы не потребуем, чтобы вместе с крестом вы приняли и наш, греческий, язык. Извольте, оставьте себе ваш, хазарский. Но будьте осторожны: если вы примете иудаизм или закон Мухаммеда, все будет по-другому. Вместе с их верой вам придется принять и их язык.
     
После таких слов каган был готов согласиться со всеми аргументами грека, но тут в полемику вмешалась принцесса Атех. Она сказала:
     
«От одного торговца птицами я слышала, что в городе на берегу Каспийского моря живут два известнейших мастера — отец и сын. Отец — художник, как сказал мне торговец, и его работу сразу узнаешь по самой синей из всех синих красок, какие когда-нибудь встречались. Сын — поэт, и его стихи ни с чьими не спутаешь, потому что кажется, что ты их уже слышал, но не от человека, а от растения или животного…
     
Я надела на пальцы дорожные перстни и отправилась на Каспийское море. В городе, который мне назвали, я навела справки и нашла мастеров, о которых шла речь. Я сразу же узнала их по тем признакам, о которых говорил торговец птицами: отец писал божественные картины, а сын — прекрасные стихи на неизвестном мне языке. Они мне понравились, я им тоже, и они спросили меня: кого из нас двоих ты выбираешь?
     
Я выбрала сына, объяснив это тем, что ему не нужен переводчик».
     
Грек, однако, не дал водить себя за нос и заметил, что мужчины ходят ровно потому, что составлены из двух хромых, женщины же зрячи, так как сложены из двух одноглазых. Для примера он привел следующий случай из своей жизни:
     
«Во времена моей молодости приглянулась мне одна девушка. Она меня не замечала, но я был настойчив и как-то вечером рассказал Софии (так ее звали) о своей любви с таким жаром, что она обняла меня и я почувствовал на своей щеке ее слезы. По вкусу слез я сразу догадался, что она слепая, но меня это не смутило. Мы продолжали сидеть с ней обнявшись, как вдруг из ближайшего леса послышался конский топот.
     
— Какого цвета конь, чей топот мы слышим между поцелуями? Белый? — спросила она.
     
— Мы этого не можем знать и не узнаем, — ответил я, — пока он не покажется из леса.
     
— Ты ничего не понял, — сказала София, и в этот момент из леса появился белый конь.
     
— Понял, я все понял, — возразил я и спросил ее, какого цвета мои глаза.
     
— Зеленые, — ответила она.
     
Посмотрите, глаза у меня голубые…»
     
История грека поколебала кагана, и он уже, казалось, был готов склониться в пользу христианского Бога. Почувствовав это, принцесса Атех решила покинуть дворец, однако перед уходом сказала, обращаясь к кагану:
     
«Мой господин сегодня утром спросил меня, лежит ли у меня на сердце то же, что у него. У меня в тот момент были длинные ногти, одетые в серебряные наперстки со свистом, и я курила кальян, который пускал зеленые кольца дыма.
     
На вопрос господина я ответила „нет“, и мундштук кальяна выпал из моих губ.
     
Господин ушел опечаленный, потому что он не знал, что я думала, глядя ему вслед: скажи „да“, было бы то же!»
     
После этих слов каган вздрогнул, он понял, что грек действительно обладает ангельским голосом, но истина на другой стороне. После этого он наконец дал слово Фараби Ибн Коре, посланцу халифа. Прежде всего он попросил его объяснить сон, приснившийся ему в одну из последних ночей. Во сне ему явился ангел с вестью, что Создателю д́ороги его намерения, но не дела. Тогда Фараби Ибн Кора спросил кагана:
     
— Ангел из твоего сна был ангелом познания или ангелом откровения? Он явился тебе в виде ствола яблони или по-другому?
     
Когда каган сказал, что ангел был ни то и ни другое, Ибн Кора продолжил:
     
— Разумеется, он не был ни одним, ни другим, потому что был третьим. Этого третьего зовут Адам Рухани, а ты и твои священники пытаетесь достичь его уровня. Это ваши намерения, и они хороши. Но вы пытаетесь сделать это, воспринимая Адама как книгу, которую пишут ваши сны и ловцы снов. Это ваши дела, и они неправильны, и творите вы их, создавая свою книгу, потому что у вас нет «Божественной книги». Постольку поскольку «Божественная книга» дана нам, примите ее от нас, разделите ее с нами, откажитесь от своей…
     
В ответ на эти слова каган обнял Фараби Ибн Кору, и этим все было решено. Он принял ислам, разулся, помолился Аллаху и велел сжечь свое хазарское имя, которое по хазарскому обычаю было дано ему еще до рождения.
    
    
     
      
ХАЗАРЫ
     
     
ХАЗАРЫ — по-арабски Khazar, по-китайски K'osa — название народа тюркского происхождения. Это название происходит от турецкого qazmak (скитаться, переселяться) или от quz (страна горы, повернутой к северу, теневая сторона). Встречается также и название Aq-Khazar, что означает «белые хазары». Очевидно, такое имя им дали для того, чтобы отличить их от «черных хазар» (Qara-Khazar), о которых упоминает Истахри. С 552 года хазары, судя по всему, принадлежали к западному тюркскому царству и, возможно, участвовали в походе первого кагана западных тюрок на крепость Сул, или Дарбанд. В VI веке территория к северу от Кавказа принадлежала сабирам (одно из двух больших гуннских племен). Однако Масуди-писарь в X веке отмечал, что тюрки хазар называли именем «сабир». Во всяком случае, всегда, когда мусульманские источники упоминают хазар, остается неясно, имеется ли в виду один народ. Похоже, что весь народ имел двойника, так же как и его правитель. Если это так, то разделение на черных и белых может быть понято по-другому: так как «хазар» по-арабски означает и белую, и черную птицу, не исключено, что белые хазары представляют дни, а черные — ночи. В любом случае в начальный период своей сохранившейся в памяти истории хазары одержали победу над одним мощным племенем с севера, которое называлось W-n-d-r и о котором говорится в сочинении «Худу аль лам» («Пределы мира»). Название этого племени соответствует названию «оногундур», так греки называли болгар. Так что, видимо, первые столкновения хазар в Прикавказье были с болгарами и арабами. По данным из исламских источников, первая арабско-хазарская война произошла в 642 году на Кавказе. В 653 году во время боя при Баланджаре погиб арабский военачальник, этим война и завершилась. Как отмечает Масуди-писарь, столица была сначала в Баланджаре, потом переместилась в Самандар и, наконец, в Атил, или Итиль. Вторая арабско-хазарская война началась в 772 году, а может быть несколько раньше, и закончилась в 773 году поражением хазар. Это происходило во времена Мухаммеда Марвана, и каган тогда исповедовал ислам. Хазарское государство, как видно из карты арабского географа Идриси, занимало нижнее течение Волги и Дона, включая Саркил и Атил. Истахри говорит о караванном пути из Хазарии в Хорезм, кроме того, упоминается и «королевский путь» из Хорезма на Волгу.
     
     
     
     
Исламские источники считают, что хазары были искусными земледельцами и рыбаками. В частности, они сообщают, что в их стране была низина, на которой в течение зимы собиралось так много воды, что образовывалось озеро. Здесь они выращивали рыбу, такую жирную, что жарили ее без масла, на собственном рыбьем жиру. Весной, после того как вода сходила, на этой же низине они сеяли пшеницу, которая давала прекрасный урожай благодаря тому, что земля была удобрена испражнениями рыб, — таким образом, с одной и той же площади они каждый год получали урожай рыбы и урожай пшеницы. Они были настолько изобретательны, что на деревьях у них росли мидии. Ветки деревьев, стоявших на берегу моря, они притягивали ко дну, закрепляли их камнями, и через два года на них нарастало столько мидий, что когда они на третий год высвобождали ветки, те поднимались из воды, обросшие огромным количеством прекрасных вкусных мидий. Через хазарское царство протекала река с двумя названиями, ее вода текла в русле одновременно в двух разных направлениях: с запада на восток и с востока на запад. Реки назывались так же, как два хазарских времени года, так как хазары считали, что за период смены четырех времен года проходит не один год, а два, притом первый год течет в одном направлении, а второй в противоположном (таким же образом, как и их главная река). Причем дни и времена года этих двух лет можно было перемешивать как игральные карты, так чтобы зимние дни чередовались с весенними, а летние с осенними. Но и это еще было не все — один хазарский год тек из будущего в прошлое, а другой из прошлого в будущее.
     
У каждого хазара был посох, на котором он вырезал все важные события своей жизни, причем записи эти имели вид изображений животных, которые обозначали не события, а состояния и настроения. Могилу владельцу посоха делали в форме того животного, чье изображение чаще всего встречалось на нем. Поэтому на их кладбищах могилы разделялись на группы в зависимости от того, какое животное они изображали: тигра, птицу, верблюда, рысь или рыбу, а иногда яйцо или козу.
     
Хазары верили, что в самой мрачной глубине Каспийского моря живет безглазая рыба, которая, как часы, отстукивает самое точное время во вселенной. Вначале, как говорит хазарское предание, все, что было сотворено — прошлое и будущее, все события и вещи, — плавало, растопленное в пламенной реке времени, все существа, бывшие и будущие, были перемешаны, как мыло с водой. Всякая живая тварь, к ужасу других, могла в то время создавать любую другую, и только хазарский бог соли ограничил такой произвол и повелел всем существам рождать только себе подобных. Он разделил прошлое и будущее, поставил свой престол в настоящем, но при этом посещает будущее и парит над прошлым, озирая его. Он сам из себя создает весь мир, но сам же его и пожирает, пережевывает все старое, чтобы потом изрыгнуть его омоложенным. Судьбы всех людей в книгах народов записаны во вселенной, где каждая звезда представляет собой гнездо и уже сформированную жизнь каждого народа или языка. Таким образом, вселенная — это видимая и сжатая вечность, в которой судьбы человеческих родов мерцают как звезды.
     
Хазары могли читать цвета, как будто это музыкальные записи или буквы и цифры. Войдя в мечеть или в христианский храм и увидев настенную живопись или иконы, они начинали складывать содержание из цвета изображенного и читать его или петь, из чего следует, что живописцы прошлого владели этим тайным, непознанным нами мастерством. Всегда, когда в хазарском царстве усиливалось еврейское влияние, хазары отдалялись от картин и забывали это умение, а больше всего оно пострадало во времена иконоборчества в Византии, так с тех пор, собственно, и не восстановившись.
     
Будущее хазары представляли себе только в пространстве и никогда во времени. Их молитвы были подчинены строгому и заранее определенному распорядку, и если их связать в одно целое, они давали полный портрет Адама Рухани, третьего ангела, символа веры хазарской принцессы и ее секты священников. Персонаж любого сна у хазар мог переселяться в чужие сны, и они могли следить за его передвижениями. В секте упоминавшейся уже принцессы Атех были священники, которые передвигались за этими лицами из сна в сон и писали их жития, подобные житиям святых или пророков, со всеми их подвигами и пространными описаниями смерти. Этих ловцов сновхазарский каган не любил, однако поделать с ними ничего не мог. Ловцы снов всегда носили с собой лист одного растения, которое возделывали в большой тайне, они называли его «ку». Если такой лист наложить на дыру в парусе или на рану, то они в мгновение ока затягивались сами собой.
     
     
     
     
Устройство хазарского государства было довольно сложным, а его подданные делились на родившихся под ветром (хазары) и всех других, которые родились над ветром, то есть пришли в страну хазар из других мест (греки, евреи, сарацины или русские). Большинство населения царства составляли хазары, все остальные были представлены лишь небольшими группами. Административное деление царства, однако, было таково, что это почти не бросалось в глаза. Государство делилось на округи, которые там, где есть еврейское, греческое или арабское население, называлось их именем, в то время как самая большая часть страны, в которой жили только хазары, была разбита на несколько округов под разными названиями. Таким образом, только один из этих чисто хазарских округов носил имя хазарского, остальные же имя и место в государстве получили на другой основе. На севере, например, был выдуман целый новый народ, который согласился отказаться от своего хазарского имени и хазарского языка и, соответственно, свой округ называл по-другому. С учетом всех этих обстоятельств и вообще незавидного положения хазар в их царстве, многие из них действительно отказывались от своего происхождения и языка, от своей веры и обычаев, скрывали, кем они являются на самом деле и выдавали себя за греков или арабов, считая, что таким образом больше преуспеют в жизни. На западе хазарского государства было немного греков и евреев, которые переселились из ромейской (византийской) империи. В одном из округов евреев было даже больше, чем всех других (после их изгнания из греческой империи), но такой округ единственный. Аналогично и с христианами в другом округе, где хазар называли лицами нехристианского вероисповедания. Общее соотношение в государстве между хазарами и греческими и еврейскими переселенцами оценивалось приблизительно как один к пяти, однако этот факт оставался в тени, потому что опросы и переписи населения проводились только по округам и не освещали общего состояния.
     
Количество посланников от каждого из округов при дворе было непропорционально размерам населения, которое они представляли, оно зависело от числа округов, из чего следует, что хазары, составляющие большинство населения страны, оказывались при дворе в меньшинстве. Продвижение по службе в такой ситуации и при таком соотношении сил было обусловлено слепой преданностью нехазарам. Достаточно было отказаться называться хазаром, и это сразу открывало дорогу при дворе и позволяло сделать первые шаги в карьере. Следующие шаги требовали антихазарской позиции и подчинения хазарских интересов интересам греков, евреев, туркмен, арабов или готов, как там называли славян. Почему это так — сказать трудно. Один арабский хронист IX века записал: «Один мой ровесник, хазар, сказал мне недавно странные слова: „До нас, хазар, доходит лишь часть будущего, самая твердая и неудобоваримая, с которой труднее всего справиться, так что нам приходится пробиваться сквозь него, как сквозь сильный ветер, боком. Это будущее состоит из забродивших отбросов, и оно, как болото, затягивает нас все глубже и глубже. Нам достаются только заплесневелые и обгрызенные куски, только то из будущего, чем уже попользовались, что обтрепали и изгадили, а кто получает лучшие куски при общем дележе и растаскивании будущего — мы даже не знаем…“»
     
Эти слова станут более понятными, если иметь в виду, что каган не допускал к власти молодое поколение, пока оно не достигало пятидесяти пяти лет, причем это правило действовало только в отношении хазар. Остальные продвигались быстрее, потому что каган, сам хазар, считал, что те, другие, не представляли для него опасности ввиду своей малочисленности. В соответствии с правилами придворной жизни, должности в хазарской администрации не росли, а уменьшались в том случае, если освобождались теми, кто занимал их раньше, какими-нибудь ровесниками кагана или инородцами. Так что когда через год-другой новому поколению пятидесятипятилетних хазар приходил черед получать государственные должности, все они бывали или заняты, или настолько теряли значение и вес, что не было никакого смысла на них соглашаться.
     
В хазарской столице Итиль было такое место, где два человека (это могли быть и совершенно незнакомые люди), пройдя один мимо другого, получали имя и судьбу этого другого и продолжали жить дальше, обменявшись жизненными ролями, как шапками. Среди тех, кто ждет возле этого места очереди поменяться судьбой с другим, все равно с кем, толпилось больше всего хазар.
     
В военной столице, которая находилась в центре наиболее населенной хазарами части страны, награды и знаки отличия всегда поровну распределялись между представителями всех групп населения: всегда одинаковое число наград доставалось и грекам, и готам, и арабам, и евреям, жившим в хазарском царстве. Это же касалось и русских, и других народов, да и самих хазар, которые награды и сопутствующие им денежные выплаты делили с другими на равные части, несмотря на то что были более многочисленны. Однако в центрах южных провинций, где были греки, или западных, где поселились евреи, или тех, что на востоке, — с персами, сарацинами и другими народами, награды и отличия присуждались только представителям этих народов, но никак не хазарам, потому что эти округи или провинции считались нехазарскими, несмотря на то что хазар там не меньше, чем остальных. Так что в своей части государства хазары делят пирог со всеми, а в остальных частях никто не дает им ни крошки.
     
Кроме того, хазары, как самые многочисленные, несли на себе основной груз воинской повинности, хотя среди военачальников все народы были представлены равноправно. Воинам говорили, что лишь воюющие достигают гармонии и равновесия, все же остальное вообще недостойно внимания. Итак, обязанностью хазар являлось поддерживать целостность всего государства и воевать за него, пока евреи, арабы, греки, готы и персы, жившие в Хазарии, тянули свой край одеяла на себя, а вернее, на те страны, откуда они происходили.
     
По вполне понятным причинам в случае военной опасности описанные отношения менялись. Хазарам предоставлялось гораздо больше свободы, на них смотрели сквозь пальцы, начинали воспевать их славные победы в прошлом, ведь они были прекрасные воины, копьем и саблей могли орудовать, даже держа их ногой, рубить двумя саблями сразу, правая и левая рука у них действовали одинаково ловко, потому что обе с детства были научены воевать. Все же остальные, стоит только начаться войне, присоединялись к своим государствам: греки вместе с ромейскими войсками жгли все на своем пути и требовали воссоединения с Грецией, с христианским миром, арабы переходили на сторону нашего халифа и его флота, персы выступали за отмену обрезания. Но после окончания войны все это забывалось, те звания, которые иностранцы получали на службе у хазарских врагов, признавались действительными и для хазарской армии, а хазарам опять приходилось довольствоваться производством окрашенного хлеба.
     
Окрашенный хлеб — это признак положения хазар в хазарском государстве. Его производили хазары, потому что в житородных частях страны жило чисто хазарское население. Голодные районы, рядом с Кавказским горным массивом, питались окрашенным хлебом, который продавался по чисто символической цене. Неокрашенный хлеб производили тоже хазары, но его продавали только за золото. И хазары имели право покупать только этот, неокрашенный, дорогой хлеб. Если же кто-то из хазар шел на нарушение и дерзал купить дешевый, окрашенный хлеб, что было строжайше запрещено, то это могло быть установлено по его испражнениям. Существовала специальная служба типа налоговой, которая время от времени контролировала хазарские нужники и наказывала преступников.
    
   
   
    
     
ЖЕЛТАЯ КНИГА
     
Еврейские источники о хазарском вопросе
    
    
     
      
АТЕХ
     
     
АТЕХ (VIII век) — имя хазарской принцессы, которая жила в период иудаизации хазар. Даубманнусдает и еврейскую версию ее имени со значениями букв имени At'h:
     
     
     
     
На основании этих букв можно получить представление и о самой хазарской принцессе.
     
Aleph — первая буква ее имени — означает Верховную корону, мудрость, то есть взгляд вверх и взгляд вниз, как взгляд матери на ребенка. Поэтому Атех не нужно было пробовать семя своего любовника, чтобы знать, родит она мальчика или девочку, ведь в тайне мудрости участвует все, что наверху, и все, что внизу, и она не поддается предварительному расчету. Алеф — это начало, он охватывает все другие буквы и знаменует собой начало проявления семи дней недели.
     
Teth — девятая буква еврейской азбуки, и ее цифровое значение обычно «9». В книге «Темунах» Teth означает Шаббат, из чего следует, что он находится под знаком планеты Сатурн и божественной передышки; кроме того, эта буква означает и невесту, если Суббота — это невеста, что вытекает из фразы в Jesch. XIV, 23; а также имеет связь с подметанием метлой, а это означает разрушение и утрату безбожности, но кроме того — является признаком силы. Принцесса Атех помогла еврейскому участнику известной хазарской полемики, а на поясе она всегда носила череп своего любовника Мокадасы аль-Сафера, который кормила перченой землей, поила соленой водой и в глазные отверстия его сажала васильки, чтобы он мог на том свете видеть голубой цвет.
     
«Не» — четвертая буква имени Бога. Она символизирует руку, мощь, сильный замах, жестокость (левая рука) и милосердие (правая), а также вьющийся виноград, посаженный на земле и прикрепленный к небу.
     
Принцесса Атех в хазарской полемике была очень красноречива. Она сказала: «Мысли с неба завеяли меня, как снег. Я потом едва смогла согреться и вернуться к жизни…»
     
Принцесса Атех помогла Исааку Сангари, еврейскому участнику хазарской полемики, тем, что своими доводами опровергла слова представителя ислама, и хазарский каган склонился в сторону еврейской веры. Существует мнение, что Атех писала стихи и они сохранились в «хазарских книгах», которыми пользовался Иуда Халеви, древнееврейский автор хроники о хазарской полемике. Согласно другим источникам, именно Атех и составила сборник, или энциклопедию, о хазарах, содержащий обширную информацию об их истории, вере, о людях, читающих сны. Все эти сведения были собраны и распределены в циклы стихов, расположенных в алфавитном порядке, так что и полемика при дворе хазарского владыки была описана в поэтической форме. На вопрос, кто, по ее мнению, победит в споре, Атех сказала: «Когда сталкиваются два ратника, побеждает тот, кто будет дольше лечить свои раны». Как на дрожжах рос потом «Хазарский словарь» вокруг сборника принцессы, о котором в одном из источников говорится, что он назывался «О страстях слов». Если это действительно так, принцесса Атех была первым автором этой книги, ее прасоздателем. Только в первоначальном словаре на хазарском языке еще не существовало нынешних трех книг, это был один словарь и один язык. От того, первоначального, до настоящего дошло очень немногое, столько же, сколько грусти доходит от одной собаки до другой, когда она слышит, как дети подражают лаю.
     
То, что каган благодаря принцессе Атех принял молитвенное покрывало и Тору, разъярило остальных участников полемики. Поэтому исламский демон в наказание сделал так, что принцесса Атех забыла свой хазарский язык и все свои стихи. Она забыла даже имя своего любовника, и единственное слово, оставшееся в ее памяти, было название плода, похожего по форме на рыбу. Но прежде чем это произошло, принцесса Атех, предчувствуя опасность, приказала собрать как можно больше попугаев, умеющих произносить человеческие слова. Для каждой статьи «Хазарского словаря» во дворец был доставлен один попугай, и каждого заставили заучить по одной статье, так что в любое время он, зная наизусть соответствующие стихи, мог воспроизвести ее. Разумеется, стихи были на хазарском языке, и попугай их на нем и декламировал. После того как хазары порвали со своей верой, хазарский язык стал стремительно исчезать, и тогда Атех выпустила на свободу всех попугаев. Она сказала: «Летите и научите других птиц этим стихам, потому что здесь их скоро никто не будет знать…» Птицы разлетелись по лесам Черноморского побережья. Там они учили своим стихам других попугаев, те учили третьих, и так пришло время, когда только попугаи знали их и говорили на хазарском языке. В XVII веке на берегах Черного моря был пойман один попугай, умевший декламировать несколько стихотворений на каком-то непонятном языке, который, по утверждению хозяина попугая, царьградского дипломата Аврама Бранковича, был языком хазар. Он приказал одному из своих писарей постоянно записывать все, что произносит попугай, надеясь таким образом получить «попугайские стихи», то есть поэзию принцессы Атех. Вероятно, именно таким путем «попугайские стихи» и попали в «Хазарский словарь», изданный Даубманнусом…
     
Следует заметить, что принцесса Атех покровительствовала влиятельной секте хазарских священнослужителей, так называемых ловцов, или толкователей, снов. Ее энциклопедия представляла собой не что иное, как попытку объединить все записи, которые веками собирали ловцы снов и в которых был запечатлен их опыт. Любовник принцессы Атех тоже принадлежал к этой секте, более того — он относился к самым выдающимся ее членам, несмотря на свою молодость и на то, что у него были только первые глаза. Одно из стихотворений принцессы Атех посвящено этой секте первосвященников:
     
«Заснув вечером, мы, в сущности, превращаемся в актеров и всегда переходим на другую сцену для того, чтобы сыграть свою роль. А днем? Днем, наяву, мы эту роль разучиваем. Иногда случается так, что нам не удалось ее выучить, тогда не следует появляться на сцене и прятаться за другими актерами, которые лучше нас знают свой текст и шаги на этом пути.
     
А ты, ты приходишь в зрительный зал для того, чтобы смотреть наше представление, а не для того, чтобы в нем играть. Пусть твои глаза остановятся на мне в тот раз, когда я буду хорошо готова к своей роли, потому что никто не бывает мудрым и красивым все семь дней в неделю».
     
Существует также предание о том, что еврейские представители при хазарском дворе спасли принцессу Атех от гнева арабского и греческого миссионера, добившись того, чтобы вместо нее был казнен ее любовник, хазарский первосвященник из секты ловцов снов. Она согласилась на это, и он был заточен в подвешенную над водой клетку. Однако этим она не спаслась от наказания.
    
    
     
      
ДАУБМАННУС ЙОАННЕС
     
     
ДАУБМАННУС ЙОАННЕС (XVII век) — «typographic Ioannes Daubmannus», польский книгоиздатель. В первой половине XVII века выпустил в Пруссии польско-латинский словарь, однако это же имя стоит и на первой странице другого словаря, который вышел в 1691 году под названием «Lexicon Cosri, Continens Colloquium seu disputationem de religione»… Так Даубманнус выступает и первым издателем книги, второе издание которой читатель сейчас держит в руках. «Хазарский словарь» в первом издании Даубманнуса был уничтожен еще в 1692 году по приказу инквизиции, однако два его экземпляра избежали этой судьбы и сохранились. Материал для словаря, состоящего из трех книг о хазарском вопросе, Даубманнус, судя по всему, получил от одного монаха Восточнохристианской церкви, однако затем он пополнял этот словарь, так что можно считать его не только издателем, но и редактором «Хазарского словаря». Это видно и из того, какие языки употреблены в упомянутом издании. Латинский текст комментариев, видимо, принадлежит Даубманнусу, потому что монах, конечно, не мог знать латынь. Сам же словарь был напечатан на арабском, древнееврейском и греческом, а также сербском языках в том виде, в котором текст словаря попал в руки издателя.
     
В отличие от этих сведений, один немецкий источник утверждает, что тот Даубманнус, который издал «Хазарский словарь» в 1691 году, и Даубманнус, издавший польский словарь в первой половине XVII века, — разные лица. В соответствии с тем, что сообщает этот прусский источник, младший Даубманнус в раннем детстве был поражен тяжелой болезнью. В то время его звали вовсе не Йоаннесом Даубманнусом, а Яковом Там Давидом Бен Яхья, это было его настоящее имя. Говорили, что как-то раз торговка красками бросила ему вслед: «Будь ты проклят и днем и ночью!» Почему она его прокляла — неизвестно, но проклятие возымело действие. В начале первого месяца адара мальчик по заснеженной улице вернулся домой кривой, как сабля. С тех пор он передвигался, волоча одну руку по земле, а второй за волосы нес собственную голову, которая сама не держалась у него на плечах. Именно поэтому он и занялся издательским делом — голова, положенная на плечо, в такой работе не только не мешала, но, наоборот, служила еще лучше. Он рассмеялся, сказал: «Что во мраке, что на свету!», нанялся к настоящему Даубманнусу, тому самому, старшему, Йоаннесу, и не пожалел об этом. Так же как Адам окрестил дни недели, он дал имя каждому из семи переплетных умений; вынимая из ящика отдельные буквы, он для каждой находил свою песню, и на первый взгляд можно было предположить, что он и не думает воевать со своим недругом. Однако случилось так, что через Пруссию проезжал один из известнейших знахарей того времени, один из тех немногих, кто знал, как Элохим венчал Адама с душой. Даубманнус-старший послал своего Якова Там Давида к этому знахарю лечиться. Яков в то время был уже юношей, на лице его играла самая радостная улыбка, про которую говорили, что она была хорошо посоленной, носил он пестрые носки, и из печи, в которой летом на сквозняке хранились яйца, за месяц яул столько их переводил на яичницы, которые поедал с невероятной быстротой, что десять несушек едва успевали нестись. Нож, которым юноша резал хлеб, отразил молнию, сверкнувшую в его глазах в тот момент, когда он услышал о возможности вылечиться. Он завязал узлом свои усы и исчез, неся в руке собственную голову. Неизвестно, сколько продолжались его странствия, но в один солнечный день сивана Яков Там Давид Бен Яхья вернулся из Германии здоровым, прямым и высоким, но с новым именем. Он взял себе имя своего благодетеля Даубманнуса, другого, старшего, с которым он распрощался горбатым, а сейчас встретился здоровым, с радостью и со словами:
     
— Нельзя говорить о половине души! В таком случае мы могли бы одну половину держать в раю, а другую в аду! Ты — доказательство того, что это так.
     
И действительно, с новым именем молодой Даубманнус начал новую жизнь. Эта жизнь, однако, была двойной, как эрдельская тарелка, у которой два дна. Младший Даубманнус по-прежнему одевался щеголем и по праздникам носил две шапки — одну заткнутой за пояс, а вторую на голове, время от времени меняя их, чтобы выглядеть красивее. Он и был красив — с льняными волосами, выросшими в месяце ияре. Красивых выражений лица у него было столько, сколько разных дней есть у месяца сивана, а их у него тридцать. Его уже хотели женить. Но очень скоро стало видно, что после выздоровления с его лица исчезла хорошо всем известная улыбка. Эта улыбка, которую он по утрам сдувал с губ при входе в типографию, вечером поджидала его под дверью после окончания рабочего дня, как собака, привыкшая к нему за много лет, но он подхватывал ее одной только верхней губой, на лету, как будто придерживая, чтоб не упала, как приклеенные усы. И улыбка на его лице именно так теперь и выглядела. Поговаривали, что юношу, после того как он сбросил горб и выпрямился, объял страх. Окружающие говорили, что он испугался той высоты, с которой теперь смотрел на мир, новых горизонтов, раньше не известных ему, а более всего того, что теперь он стал таким же, как и все другие люди, многих из которых он даже перерос, он, который еще недавно был на улице ниже всех.
     
Но под этими сплетнями, как темные водоросли под слоем чистой воды, струились гораздо более страшные истории, которые передавались из уст прямо в ухо. Если верить одному такому рассказу, получалось, что во время болезни источником былой радости и веселья молодого Даубманнуса было то, что, скрюченный и горбатый, он мог достать ртом любую часть своего тела и так узнал, что мужское семя не отличается по вкусу от женского молока. И мог постоянно обновлять самого себя. Когда же он выпрямился, это стало невозможно. Конечно, все это могло быть просто сплетнями, которые делают прошлое человека столь же непрозрачным, как и его будущее. Но тем не менее каждый мог видеть, что после того, как он вылечился, молодой Даубманнус в присутствии парней, работавших в типографии, часто проделывал необычную шутку. Он прерывал работу, одну руку свешивал до земли, второй хватал себя за волосы и подтягивал голову вверх. По его лицу при этом разливалась знакомая всем старая, хорошо посоленная улыбка, и бывший Бен Яхья запевал песню так, как давно уже не пел. Вывод сделать было нетрудно: за выздоровление юноша пожертвовал б́ольшим, чем получил, поэтому не случайно он говорил: «Германия дает о себе знать во сне, как непереваренный обед». Но хуже всего было то, что работа в типографии уже не радовала его так, как раньше. Он набивал ружье типографскими литерами и шел охотиться. Но решающим моментом, который, как камень на пути ручья разводит его в направлении двух разных морей, стала встреча с одной женщиной. Она была откуда-то издалека, ходила в платьях цвета фиалки, какие носят еврейки в той части Греции, что занята турками, и была вдовой какого-то романиота, который в свое время занимался изготовлением сыра неподалеку от Кавалы. Даубманнус увидел ее на улице. Их сердца встретились во взглядах, но, когда он подал ей два пальца, она сказала ему: «Некошерных птиц можно узнать по тому, что, сидя на ветке, они делят пальцы по парам, а не на три и один…» И отвергла его. Это стало последней каплей. Даубманнус-младший совсем потерял голову. Он уже было решил бросить все и уехать куда глаза глядят, как вдруг умер старый Даубманнус, а в типографию ставшего его наследником Даубманнуса-младшего как-то вечером вошел незнакомый христианский монах с тремя кочанами капусты на вертеле и копченой грудинкой в сумке, сел к огню, на котором в котелке кипела вода, бросил в него соль и грудинку, нарезал капусту и сказал: «Мои уши наполнены словами Бога, а рот набит капустой…» Звали его Никольский и был он, когда-то очень давно, писарем в монастыре святого Николая на берегу той самой Моравы, в которой давным-давно майнады растерзали Аполлона. Он спросил Даубманнуса, не хочет ли тот издать книгу, содержание которой столь необычно, что вряд ли кто-нибудь решится ее напечатать. Старый Даубманнус или Бен Яхья без раздумий отказались бы от такого предложения, но Даубманнус такой, каким он был сейчас, потерявший голову, увидел в этом какую-то возможность для себя. Он согласился, и НикольскиА начал на память диктовать ему словарь, и так продолжалось семь дней, пока он не продиктовал всю книгу, подкрепляясь по ходу дела капустой, нарезанной такими длинными и тонкими лоскутами, как будто они из носа растут. Получив рукопись, Даубманнус отдал ее в набор не читая, сказав при этом: «Знание — товар скоропортящийся, того и гляди заплесневеет. Так же как и будущее». Как только словарь был набран, Даубманнус напечатал один экземпляр отравленной типографской краской и тут же сел читать. Чем дальше он продвигался в чтении, тем сильнее действовал яд, и фигура его искривлялась все больше. Каждая согласная буква книги наносила удар по какому-нибудь органу тела. Снова появился горб, кости опять заняли первоначальное положение, в котором они росли и соединялись когда-то вокруг живота, живот по ходу чтения тоже вернулся на то место, к которому привык с детства, боли, которыми ему приходилось платить за выздоровление, прекратились, голова, как и раньше, попала во власть левой руки, а правая опустилась до земли, и в тот час, когда она коснулась ее, лицо Даубманнуса, как в детстве, просияло забытой улыбкой блаженства, которая соединила в одно целое все его годы, и он умер. Сквозь эту счастливую улыбку его губы выронили последние слова, прочитанные им в книге: «Verbum саго factum est» — «Слово стало мясом».
    
    
     
      
КАГАН
     
     
КАГАН — хазарский правитель, название происходит от еврейского слова «коэн», что значит князь. Первого кагана после принятия хазарским царством иудаизма звали Сабриел, а его жену Серах. Имя того кагана, который решил устроить хазарскую полемику и призвал к своему двору евреев, греков и арабов, чтобы они истолковали его сны, неизвестно. Как свидетельствуют еврейские источники, которые приводит Даубманнус, переходу хазар в иудаизм предшествовал сон кагана, о котором он поведал своей дочери (или сестре) принцессе Атех в следующих словах:
     
— Мне снилось, что я иду по пояс в воде и читаю книгу. Вода эта была река Кура, мутная, полная водорослей, такая, что пить ее можно, только цедя через волосы или бороду. Когда приближается большая волна, я поднимаю книгу высоко над головой, чтобы не замочить ее, а потом снова продолжаю читать. Глубина близко, и нужно закончить чтение прежде, чем я на нее попаду. И тут мне является ангел с птицей в руке и говорит: «Создателю до́роги твои намерения, но не дела твои». Утром я просыпаюсь, открываю глаза и вижу — стою по пояс в воде, в той же самой мутной Куре, среди водорослей, держу в руках ту же книгу, передо мной ангел, тот самый, из сна, с птицей. Быстро закрываю глаза, но река, ангел, птица и все остальное по-прежнему здесь: открываю глаза — та же картина. Ужас. Читаю первое, что попадается в книге: «Пусть не похваляется тот, кто обувается…» Я закрываю глаза, но продолжение фразы вижу и дочитываю ее с закрытыми глазами: «…так же как тот, кто уже разулся». Тут с руки ангела вспорхнула птица — я открыл глаза и увидел, как птица улетает. Тогда мне стало ясно — я не смогу больше закрывать глаза перед истиной, спасаться зажмуриваясь, нет больше ни сна, ни яви, ни пробуждения, ни погружения в сон. Все это единый и вечный день и мир, который обвился вокруг меня, как змея. И я увидел большое далекое счастье, оно казалось маленьким и близким; большое я понял как пустоту, а маленькое как свою любовь… И сделал то, что сделал.
    
    
     
      
КОНТРАКТ О ПОМОЛВКЕ САМУЭЛЯ КОЭНА И ЛИДИСИИ САРУК
     
     
КОНТРАКТ О ПОМОЛВКЕ САМУЭЛЯ КОЭНА И ЛИДИСИИ САРУК (XVII век) — в архиве Дубровника, в досье дубровницкого сефарда Самуэля Коэна хранится договор о помолвке следующего содержания:
     
«При добром знамении и в благословенный час произошла помолвка между Самуэлем Коэном и девицей Лидисией, дочерью почившего в раю почтенного старца, господина Шелома Сарука, жителя города Солуна, а условия помолвки таковы, как следует ниже. Первое: мать девушки, госпожа Сити, да будет она благословенна среди женщин, как приданое дает за дочерью своей, вышеупомянутой Лидисией, в соответствии со своими возможностями и достоинством, один испанский матрац, а также всю одежду девушки. Второе: день свадьбы — начиная с сегодняшнего — через два года и еще полгода. Стороны договорились о том, что если вышеупомянутый господин Самуэль не появится в указанное время для того, чтобы жениться на девице Лидисии, независимо от того, что будет тому причиной — его умысел или высшая сила, — с этого момента считаются более не принадлежащими ему по закону и праву все драгоценности и предметы, которые подарены им в качестве жениха своей невесте, в связи с чем жених не имеет никакого права на претензии или протесты. Таковыми являются следующие вещи: гривны, которые она носит на руках, ожерелье из монет, кольца, шляпа, чулки и шерстяные носки, всего числом двадцать четыре. Все это оценивается суммой в две тысячи и двести акчей и является окончательным и безвозвратным даром упомянутой девице, если помолвленный не появится для женитьбы на ней в означенное время. Кроме того, вышеупомянутый господин Самуэль Коэн обязуется и клянется страшной клятвой, которой клянутся все под угрозой отлучения, не обручаться ни с одной другой женщиной в мире и не вступать в брак ни с кем, кроме своей невесты, девицы Лидисии.
     
Вся процедура осуществлена согласно правилам, предусмотренным законом, и господин Самуэль дал соответствующую клятву сегодня, в понедельник, в новолуние месяца шевата 5442 года, законность и действительность чего навечно подтверждается.
     
Авраам Хадида, Шеломо Адроке и Иосеф Бахар Израэль Алеви, судьи».
     
На оборотной стороне этого документа записано рукой одного из дубровницких доносчиков несколько замечаний относительно Коэна. Одно из них сообщает, что Коэн 2 марта 1680 года в разговоре на Страдуне, главной улице города, рассказал следующее:
     
«На некоторых кораблях своего флота хазары вместо парусов использовали рыбачьи сети. И корабли эти плавали так же, как все остальные. Когда один грек спросил хазарских священников, каким образом это достигается, еврей, присутствовавший при разговоре, ответил вместо тех, к кому был обращен вопрос: „Очень просто, вместо ветра они ловят этими сетями что-то другое“».
     
Вторая запись дубровницкого шпиона касалась дамы благородного происхождения Ефросинии Лукаревич. В мае того же года Самуэль Коэн встретился в Лучарицах с госпожой Ефросинией и спросил ее следующее:
     
— Всегда ли ты красива по пятницам вечером, когда меняются души и ты запрещаешь мне видеться с тобой в эти часы?
     
В ответ на это госпожа Ефросиния достала из-за пояса маленький светильник, подняла его к лицу, зажмурила один глаз, а другим посмотрела на фитиль. Этот взгляд написал в воздухе имя Коэна, зажег фитиль и осветил ей дорогу до самого дома.
    
    
     
      
КОЭН САМУЭЛЬ
     
     
КОЭН САМУЭЛЬ (1660 — 24.09.1689) — дубровницкий еврей, один из авторов этой книги. Изгнанный из Дубровника в 1689 году, он в тот же год умер по пути в Царьград, впав в оцепенение, из которого никогда не очнулся.
     
     
Источники: представление о Коэне, жителе дубровницкого гетто, можно получить из доносов дубровницких доносчиков (полиции), написанных сухим итальянским стилем людей, не имеющих родного языка; из судебных документов и свидетельских показаний актеров Николы Риги и Антуна Кривоносовича, а также из описи вещей, обнаруженных в жилище Коэна в его отсутствие, при обыске, сделанном по требованию и в интересах еврейской общины Дубровника. Копия описи была обнаружена среди бумаг дубровницкого архива в серии «Processi politici е criminali» 1680–1689. Последние дни жизни Коэна известны лишь из скудных данных, содержащихся в послании, направленном в Дубровник из абхехама белградских сефардов. К нему был приложен перстень, на котором в 1688 году Коэн вырезал год своей смерти — 1689. Для более полного представления следует сравнить эти сведения с отчетами дубровницких эмиссаров, которых посол республики Святого Влаха в Вене Матия Марин Бунич направил наблюдать за австрийско-турецким сражением при Кладове в 1689 году, однако они посвятили Коэну всего две-три фразы, заметив, что в этом деле у них было «больше сена, чем лошадей».
     
     
Современники описывают Самуэля Коэна как человека высокого, с красными глазами, один ус которого, несмотря на его молодость, был седым. «С тех пор как я его помню, ему всегда было холодно. Только в последние годы он немного согрелся», — сказала о нем однажды его мать, госпожа Клара. По ее словам, ночью во сне он часто и далеко путешествовал и часто пробуждался прямо там, усталый и грязный, а иногда хромал на одну ногу, пока не отдохнет от своих снов. Мать говорила, что, когда Коэн спал, чувствовала какое-то странное неудобство, объясняя это тем, что во сне он вел себя не как еврей, а как человек иной веры, который и по субботам во сне скачет верхом и поет, если ему снится восьмой псалом, тот, который поют, когда хотят найти потерянную вещь, но поет на христианский манер. Кроме еврейского, он говорил по-итальянски, на латыни и по-сербски, но ночью, во сне, бормотал на каком-то странном языке, которого наяву не знал и который позже был опознан как валахский. Когда его хоронили, на левой руке покойного обнаружили страшный шрам, как от укуса. Он страстно мечтал попасть в Иерусалим и во сне действительно видел этот город на берегу времени, шагал по его улицам, застланным соломой, жил в огромном доме, полном шкафов, размером с небольшую церковь, слушал шум фонтанов, похожий на шум дождя. Но вскоре он установил, что город, который он видит во снах и считает Иерусалимом, вовсе не святой город, а Царьград. Он, собиравший старые карты неба и земли, городов и звезд, неопровержимо установил это благодаря гравюре с изображением Царьграда, которую купил у одного торговца и узнал на ней снившиеся ему улицы, площади и башни. Коэн обладал несомненными способностями, однако они, по мнению госпожи Клары, никоим образом не были направлены ни на что практическое. По теням облаков он определял, с какой скоростью летят по небу ветры, хорошо помнил количественные соотношения, действия и цифры, но людей, имена и предметы легко забывал. Жители Дубровника запомнили, как он всегда стоит на одном и том же месте, возле окна своей комнаты в гетто, со взглядом, опущенным вниз. Дело в том, что книги он держал на полу, читал их, стоя босиком и перелистывая страницы пальцами босой ноги. Сабляк-паша из Требинья прослышал как-то, что в Дубровнике есть еврей, который мастерски делает конские парики, — так Коэн поступил к нему на службу, и оказалось, что слухи о его умении не преувеличены. У паши он ухаживал за кладбищем лошадей, расположенным на берегу моря, и делал парики, которыми во время праздников и походов украшали головы вороных. Коэн был доволен службой, самого же пашу почти не видел. Зато часто имел дело с его слугами, ловкими в обращении с саблей и седлом. Он начал сравнивать себя с ними и заметил, что во сне он более ловок и быстр, чем наяву. Сделав такой вывод, Коэн проверил его самым надежным способом. Во сне он видел себя стоящим с обнаженной саблей под яблоней. Была осень, и он, с клинком в руке, ждал порыва ветра. Когда налетел ветер, яблоки стали падать, ударяясь о землю с глухим звуком, напоминающим топот копыт. Первое же яблоко, падавшее вниз, он саблей на лету рассек пополам. Когда Коэн проснулся, была, как и во сне, осень; он попросил у кого-то саблю, пошел к крепостным воротам Пиле и спустился под мост. Там росла яблоня, и он остался ждать ветра. Когда налетел порыв ветра и несколько яблок упало вниз, он убедился, что ни одно из них не смог саблей перерубить на лету. Это ему не удавалось, и Коэн теперь точно знал, что во сне его сабля более ловка и быстра, чем наяву. Может быть, так было оттого, что во сне он упражнялся, а наяву нет. Во сне он часто видел, как в темноте, сжав правой рукой саблю, он наматывает на левую руку уздечку верблюда, другой конец которой тянет к себе кто-то, кого он не видит. Уши его закладывал густой мрак, но и через этот мрак он слышал, как кто-то направляет в его сторону саблю и через темноту устремляет сталь к его лицу, однако он безошибочно чувствовал это движение и выставлял свое оружие на пути свиста невидимого клинка, который в ту же секунду действительно со скрежетом обрушивался из тьмы на его саблю.
     
Подозрения в адрес Самуэля Коэна и последовавшие за ними наказания посыпались сразу со всех сторон, обвинялся он в самых разных грехах: в недозволенном вмешательстве в религиозную жизнь дубровницких иезуитов, в том, что вступил в связь с местной аристократкой христианской веры, а также по делу о еретическом учении эссенов. Не говоря уже о свидетельстве одного фратра, что Коэн однажды на глазах всего Страдуна съел левым глазом птицу, прямо на лету.
     
Все началось с весьма странного визита Самуэля Коэна в иезуитский монастырь в Дубровнике 23 апреля 1689 года, визита, который закончился тюремным заключением. В то утро видели, как Коэн поднимался по лестнице к иезуитам, вставляя сквозь улыбку себе в зубы трубку, которую он начал курить и наяву, после того как увидел, что делает это во сне. Он позвонил у входа в монастырь и, как только ему открыли, стал расспрашивать монахов о каком-то христианском миссионере и святом, который был лет на восемьсот старше его, чьего имени он не знал, но знал наизусть все его житие; и как он в Салониках и Царьграде учился в школе и ненавидел иконы, и как где-то в Крыму изучал древнееврейский, и как в хазарском царстве обращал заблудших в христианскую веру, причем вместе с ним был и его брат, который ему помогал. Умер он, добавил Коэн, в Риме в 869 году. Он умолял монахов назвать ему имя этого святого, если оно им известно, и указать, где найти его житие. Иезуиты, однако, не пустили Коэна дальше порога. Они выслушали все, что он сказал, постоянно при этом осеняя крестом его рот, и позвали стражников, которые отвели Коэна в тюрьму. Дело в том, что после того, как в 1606 году синод в церкви Пресвятой Богородицы принял решение против евреев, в Дубровнике жителям гетто было запрещено любое обсуждение вопросов христианской веры, а нарушение этого запрета наказывалось тридцатью днями заключения. Пока Коэн отбывал свои тридцать дней, протирая ушами скамейки, произошли две вещи, достойные упоминания. Еврейская община приняла решение сделать досмотр и перепись бумаг Коэна, и одновременно объявилась женщина, заинтересованная в его судьбе.
     
Госпожа Ефросиния Лукаревич, знатная аристократка из Лучарицы, каждый день в пять часов пополудни, как только тень башни Минчета касалась противоположной стороны крепостных стен, брала фарфоровую трубку, набивала ее табаком медового оттенка, перезимовавшим в изюме, раскуривала ее с помощью комочка ладана или сосновой щепки с острова Ластово, давала какому-нибудь мальчишке со Страдуна серебряную монетку и посылала раскуренную трубку в тюрьму Самуэлю Коэну. Мальчишка передавал ему трубку и выкуренной возвращал ее из тюрьмы обратно в Лучарицу вышеупомянутой Ефросинии.
     
Госпожа Ефросиния, из семьи аристократов Геталдич-Крухорадичей, выданная замуж в дом дубровницких аристократов из рода Лукари, была известна не только своей красотой, но и тем, что никто никогда не видел ее рук. Говорили, что на каждой руке у нее по два больших пальца, что на месте мизинца у нее растет еще один большой палец, так что каждая рука может быть и левой и правой. Рассказывали также, что эта особенность была прекрасно вндна на одной картине, написанной втайне от госпожи Лукаревич и представлявшей собой ее поясной портрет с книгой, которую она держала в руке двумя большими пальцами. Если же оставить в стороне эту странность, в остальном госпожа Ефросиния жила так же, как и все другие дамы ее сословия, ничем, как говорится, не отличаясь от них. Необычно, правда, было и то, что, когда евреи в гетто устраивали театральные представления, она непременно присутствовала на них и сидела как зачарованная. В те времена дубровницкие власти не запрещали евреям такие спектакли, и однажды госпожа Ефросиния даже дала комедиантам из гетто для какого-то представления одно из своих платьев, «голубое с желтыми и красными полосами». Оно предназначалось исполнителю главной женской роли, которую тоже играл мужчина. В феврале 1687 года в одной «пасторали» женская роль досталась Самуэлю Коэну, и в вышеупомянутом голубом платье госпожи Лукари он сыграл пастушку. В отчете, направленном дубровницким властям доносчиками, отмечено, что «еврей Коэн» во время представления вел себя странно, будто он и «не играет в комедии». Одетый пастушкой, «весь в шелку, лентах и кружевах, синих и красных, под белилами, так что лицо его нельзя опознать», Коэн должен был «декламировать» объяснение в любви какому-то пастуху, «в виршах сложенное». Однако во время спектакля он повернулся не к пастуху, а к госпоже Ефросинии (в чье платье был одет) и, к общему изумлению, преподнес ей зеркало, сопроводив это «речами любовными», каковые также приводились в доносе…
     
      
       
«Напрасно ты прислала счастья зеркало,
       
Когда лицо мое в нем навсегда померкло.
       
Хочу тебя увидеть, но из года в год
       
Лишь мой бегущий образ в зеркале живет.
       
Возьми назад свой дар, он мне не мил
       
С тех пор, как образ свой я на тебя сменил».
      
     
     
Госпожа Ефросиния, всем на изумление, отнеслась к этому поступку спокойно и щедро наградила исполнителя апельсинами. Более того, когда весной наступило время первого причастия и госпожа Лукаревич повела дочь в церковь, весь народ увидел, что она несет с собой и большую куклу, наряженную в голубой наряд, сшитый именно из того платья с желтыми и красными полосами, в котором «декламировал еврей Коэн во время представления в гетто». Увидев это, Коэн, показывая на куклу, закричал, что к причастию ведут его дочь, плод их любви — его «потомство любезное», ведут в храм, пусть даже и христианский. В тот вечер госпожа Ефросиния встретила Самуэля Коэна перед церковью Пресвятой Богоматери как раз в тот час, когда закрывались ворота гетто, дала ему поцеловать край своего пояса, отвела на этом поясе, как под уздцы, в сторону и в первой же тени протянула ключ, назвав дом на Приеко, где будет его ждать в следующий вечер.
     
     
     
     
В назначенное время Коэн стоял перед дверью, в которой замочная скважина находилась над замком, так что ключ пришлось вставлять вверх бородкой и оттянув ручку замка кверху. Он оказался в узком коридоре, правая стена которого была такой же, как и все другие стены, а левая состояла из четырехгранных каменных столбиков и ступенчато расширялась влево. Когда Коэн посмотрел через эти столбики налево, ему открылся вид вдаль, где он увидел пустое пространство, в глубине которого, где-то под лунным светом, шумело море.
     
Но это море не лежало на горизонте, оно стояло на нем вертикально, как занавес, нижний край которого присборен волнами и обшит пеной. К столбикам под прямым углом было прикреплено что-то вроде металлической ограды, не дававшей приблизиться к ним вплотную; Коэн сделал вывод, что вся левая стена коридора — это, в сущности, лестница, поставленная своей боковой стороной на пол, так что ею нельзя было пользоваться, потому что ступени, на которые мы наступаем, стояли вертикально, слева от ног, а не под ними. Он двинулся вдоль этой стены-лестницы, все больше удаляясь от правой стены коридора, и где-то на середине пути вдруг потерял опору под ногами. Он упал на бок на одну ступеньку-столб и при попытке встать понял, что пол больше не может служить опорой для ног, потому что превратился в стену, хотя и не изменился при этом. Ребристая же стена стала теперь удобной лестницей, тоже оставаясь при этом такой же, как и была. Единственное, что изменилось, так это свет — раньше он виднелся в глубине коридора, а сейчас оказался высоко над головой Коэна. По этой лестнице он без труда поднялся наверх, к этому свету, к комнате на верхнем этаже. Прежде чем войти, он посмотрел вниз, в глубину, и увидел там море таким, каким он и привык его видеть: оно шумело в бездне у него под ногами. Когда он вошел, госпожа Ефросиния сидела босая и плакала в свои волосы. Перед ней на треножнике стоял башмачок, в нем хлеб, а на носке башмачка горела восковая свеча. Под волосами виднелись обнаженные груди госпожи Ефросинии, обрамленные, как глаза, ресницами и бровями, и из них, как темный взгляд, капало темное молоко… Руками с двумя большими пальцами она отламывала кусочки хлеба и опускала их себе в подол. Когда они размокали от слез и молока, она бросала их к своим ногам, а на пальцах ног у нее вместо ногтей были зубы. Прижав ступни друг к другу, она этими зубами жадно жевала брошенную пищу, но из-за того, что не было никакой возможности ее проглотить, пережеванные куски валялись в пыли вокруг…
     
Увидев Коэна, она прижала его к себе и повела к постели. В ту ночь она сделала его своим любовником, напоила черным молоком и сказала:
     
— Слишком много не надо, чтобы не состариться, ведь это время течет из меня. До известной меры оно укрепляет, но когда его много, расслабляет…
     
После ночи, проведенной с нею, Коэн решил перейти в ее христианскую веру. Он так громко повсюду рассказывал об этом, будто был в опьянении, и вскоре его намерение стало известно всем, однако ничего не случилось. Когда же он сообщил об этом госпоже Ефросинии, она ему сказала:
     
— Этого ты не делай ни в коем случае, потому что, если хочешь знать, я тоже не христианской веры, вернее, я христианка только временно, по мужу. В сущности, я в определенном смысле принадлежу к твоему, еврейскому, миру, только это не так просто объяснить. Может, тебе приходилось видеть на Страдуне хорошо знакомый плащ на совсем незнакомой особе. Все мы в таких плащах, и я тоже. Я — дьявол, имя мое — сон. Я пришла из еврейского ада, из геенны, сижу я по левую сторону от Храма, среди духов зла, я потомок самого Гевары, о котором сказано: «Atque hinc in illo creata est Gehenna». Я — первая Ева, имя мое — Лилит, я знала имя Иеговы и поссорилась с ним. С тех пор я лечу в его тени среди семисмысленных значений Торы. В моем нынешнем обличье, в котором ты меня видишь и любишь, я создана смешением Истины и Земли; у меня три отца и ни одной матери. И я не смею ни шагу шагнуть назад. Если ты поцелуешь меня в лоб, я умру. Если ты перейдешь в христианскую веру, то сам умрешь за меня. Ты попадешь к дьяволам христианского ада, и заниматься тобой будут они, а не я. Для меня ты будешь потерян навсегда, и я не смогу до тебя дотянуться. Не только в этой, но и в других, будущих жизнях…
     
Так дубровницкий сефард Самуэль Коэн остался тем, кем был. Но, несмотря на это, слухи не прекратились и тогда, когда он отказался от своего намерения. Имя его было быстрее его самого, и с этим именем уже происходило то, что с самим Коэном только должно было произойти. Чаша переполнилась на масленицу 1689 года, в воскресенье святых Апостолов. Сразу же после масленицы дубровницкий актер Никола Риги предстал перед судом и дал показания в связи с тем, что вместе со своей труппой нарушил порядок в городе. Он обвинялся в том, что вывел в комедии и представил на сцене известного и уважаемого в Дубровнике еврея Папа-Самуэля, а над Самуэлем Коэном издевался на глазах всего города. Актер, защищаясь, говорил, что понятия не имел, что под маской во время масленичного представления скрывается Самуэль Коэн. Как было принято каждый год у дубровницкой молодежи, стоит лишь ветру переменить цвет — Риги вместе с актером Кривоносовичем готовил «жидиаду», масленичное представление, в котором участвовал еврей. Ввиду того что Божо Попов-Сарака со своей дружиной молодых аристократов не захотели в этом году участвовать в спектакле, простые горожане решили сами приготовить карнавальные сценки. Они наняли повозку, запряженную волами, устроили на ней виселицу, а Кривоносович, который раньше уже играл еврея, добыл рубаху, сшитую из парусины, и шляпу из рыбацкой сети, сделал из пакли рыжую бороду и написал прощальное слово, которые в «жидиадах» обычно читает еврей перед смертью. Они встретились в назначенное время уже в костюмах и под масками, и Риги клялся перед судом, что был уверен: на повозке везут, как и всегда на масленицу, Кривоносовича, который, переодетый в еврея, стоит под виселицей и сносит удары, плевки и другие унижения — в общем, все, чего требует представление этого жанра. Итак, погрузили всех актеров, палача и «жида» на повозку и отправились по всему городу, от черных фратров к белым, показывая комедию. Сначала объехали всю Плацу, потом направились к церкви Пресвятой Богородицы и Лучарницам. По дороге Риги (изображавший палача) с маски мнимого еврея (актера Кривоносовича, как он был уверен) оторвал нос, когда они проезжали мимо Большого городского фонтана, в Таборе опалил ему бороду, возле Малого фонтана пригласил толпу зрителей оплевать его, на площади перед Дворцом (ante Palatium) оторвал ему руку, сделанную из набитого соломой чулка, и ничего странного или подозрительного не заметил, пожалуй за исключением того, что от тряски повозки по мостовой у того из губ вылетает непроизвольное короткое посвистывание. Когда в Лучарице перед домом господина Лукаревича, в соответствии с обычным сценарием, настало время повесить «жида», Риги накинул ему на шею петлю, по-прежнему убежденный, что по маской скрывается Кривоносович. Но тогда тот, что был под маской, вместо прощального слова прочитал какие-то стихи или что-то в этом роде, Бог его знает что, обращаясь при этом вот так, с петлей на шее, к госпоже Ефросинии Лукаревич, которая с волосами, вымытыми яйцом дятла, стояла на балконе своего палаццо. Этот текст ничем не был похож на прощальное слово еврея из «жидиады»:
     
      
       
«Осень подарила на грудь ожерелье,
       
Поясом зима бедра обвила,
       
Платье сшито из весны цветенья,
       
Обувь сделана из летнего тепла.
       
Там больше одежды, где больше времени,
       
Каждый год приносит немного бремени.
       
Скинь время и одежду враз.
       
Пока во мне огонь счастливый не угас».
      
     
     
Только тут, услышав слова, которые могут относиться к комедии масок, а никак не к «жидиаде», и которые совсем не напоминали прощальное слово еврея, актеры и зрители заподозрили, что что-то не так, и тогда Риги решил сорвать маску с того, кто это читал Под маской, к изумлению присутствующих, вместо актера Кривоносовича оказался настоящий еврей из гетто — Самуэль Коэн. Этот «жид» добровольно сносил все удары, унижения и плевки вместо Кривоносовича, но за это Никола Риги ни в коем случае не может нести ответственность, поскольку он не знал, что под маской возит по городу Коэна, подкупившего Кривоносовича, который уступил ему свое место и обещал, что будет обо всем молчать. Таким образом, неожиданно для всех получилось, что Риги не виновен в оскорблениях и издевательствах над Самуэлем Коэном, напротив — сам Коэн нарушил закон, который запрещает евреям на масленицу находиться среди христиан. Поскольку Коэн только недавно был выпущен из тюрьмы после визита к иезуитам, новый приговор стал для городских властей лишним аргументом за то, чтобы изгнать из города этого жида, который «свою голову не бережет» и к тому же где-то в Герцеговине работает у турка на кладбище лошадей смотрителем.
     
Единственное, что было неясно, вступится ли еврейская община за Коэна и будет ли защищать его, что могло бы затянуть решение этого дела и даже вообще изменить его. Таким образом, пока Коэн сидел в тюрьме, все ждали, что скажет гетто.
     
     
     
     
А в гетто решили, что огня зимой долго не ждут. И на второлуние айяра месяца того года раби Абрахам Папо и Ицхак Нехама просмотрели и описали бумаги и книги в доме Коэна. Потому что вести о его визите к монахам встревожили не только иезуитов, но и гетто.
     
Когда они пришли к его дому, там никого не было. Они позвонили и по звуку поняли, что ключ в колокольчике. Он был подвешен к язычку. В комнате горела свеча, хотя матери Коэна не было. Они нашли ступку для корицы, гамак, подвешенный так высоко, что, лежа в нем, можно было читать книгу, только прижав ее к потолку над глазами; песочницу, полную пахнущего лавандой песка; трехрогий светильник с надписями на каждой ветви, которые означали три души человека: нефеш, руах и нешмах. На окнах стояли растения, и по их сортам посетители могли сделать вывод, что защищают их звезды созвездия Рака. На полках вдоль стен лежали лютня, сабля и сто тридцать два мешочка из красной, синей, черной и белой грубой ткани, а в них рукописи самого Коэна или чьи-то еще, но переписанные его рукой. На одной из тарелок пером, обмакнутым в воск для печатей, было записано, каким образом быстро и легко проснуться: для этого человеку, который хочет прогнать сон, нужно написать любое слово, и он тут же совершенно и полностью пробудится, потому что писание само по себе сверхъестественное и божественное, а отнюдь не человеческое занятие. На потолке, над гамаком, было много букв и слов, написанных при пробуждении. Из книг внимание посетителей привлекли три, найденные на полу комнаты возле самого окна, где Коэн обычно читал. Было очевидно, что читал он их попеременно, и такое чтение напоминало многоженство. Итак, там лежало краковское издание книги дубровницкого поэта Дидака Исаии Коэна (умер в 1599 году), которого называли Дидак Пир, — «De illustribus familiis» (1585); возле нее была книга Арона Коэна «Zekan Aron» («Аронова борода»), опубликованная в Венеции в 1637 году, в которую был от руки переписан гимн Арона Исаку Юшуруну (умершему в дубровницких тюрьмах), а рядом еще и «Хорошее масло» (Semen Atov) Шаламуна Оефа, деда Арона Коэна. Было ясно, что книги подобраны по семейному принципу, но из этого факта нельзя было сделать никакого вывода. Тогда раби Абрахам Папо открыл окно, и порыв южного ветра влетел в комнату. Раби раскрыл одну из книг, прислушался на мгновение, как трепещут на сквозняке страницы, и сказал Ицхаку Нехаме:
     
— Послушай, тебе не кажется, что это шуршит слово: нефеш, нефеш, нефеш?
     
Потом раби дал слово следующей книге, и ясно, громко послышалось, как ее страницы, переворачиваясь на ветру, выговаривают слово: руах, руах, руах.
     
— Если третья проговорит слово «нешмах», — заметил Папо, — мы будем знать, что книги призывают души Коэна.
     
И как только Абрахам Папо раскрыл третью книгу, оба они услышали, что она шепчет слово: нешмах, нешмах, нешмах!
     
— Книги спорят из-за чего-то, что находится в этой комнате, — сделал вывод раби Папо, — какие-то вещи здесь хотят уничтожить другие вещи.
     
Они уселись неподвижно и начали вглядываться в темноту. На светильнике вдруг появились огоньки, будто книги вызвали их своим шепотом и шорохом. Один огонек отделился от светильника и заплакал на два голоса, тогда раби Папо сказал:
     
— Это плачет по телу первая, самая молодая душа Коэна, а тело плачет по душе.
     
Потом душа приблизилась к лютне, лежащей на полке, и прикоснулась к струнам, отчего послышалась тихая музыка, которой душа сопровождала свой плач: «Иногда вечером, — плакала душа Коэна, — когда солнце смотрит в твои глаза, бабочка, перелетевшая тебе дорогу, может показаться далекой птицей, а низко пролетевшая радость — высоко взлетевшей печалью…» Тут второй огонек вытянулся и принял форму человеческой фигуры, которая встала перед зеркалом и начала одеваться и белить лицо. При этом фигура подносила к зеркалу бальзамы, краски и пахучие мази, как будто только с его помощью могла определить и рассмотреть, что это такое, но набелила и накрасила лицо так, что оно ни разу не отразилось в зеркале, как будто боялась пораниться.
     
Так она долго делала что-то с собой, пока не превратилась в настоящую копию Коэна, с красными глазами и одним седым усом. Потом взяла с полки саблю и присоединилась к первой душе. Третья же душа Коэна, самая старая, парила высоко под потолком в форме огонька. В то время как первые две души прижались к полке с рукописями, третья была отдельно, враждебно держась в стороне, в углу под потолком, и царапая буквы, написанные над гамаком…
     
     
     
     
Теперь раби Папо и Ицхак Нехама поняли, что души Коэна поссорились из-за мешочков с рукописями, но их было так много, что казалось невозможным пересмотреть все. Тогда раби Абрахам спросил:
     
— Думаешь ли ты о цвете этих чехлов то же, что и я? — Разве не видно, что они того же цвета, что и пламя? — заметил Нехама. — Посмотри на свечу. Ее пламя состоит из нескольких цветов: голубой, красный, черный, этот трехцветный огонь обжигает и всегда соприкасается с той материей, которую он сжигает, с фитилем и маслом. Вверху, над этим трехцветным огнем, второе белое пламя, поддерживаемое нижним, оно не обжигает, но светит, то есть это огонь, питаемый огнем. Моисей стоял на горе в этом белом пламени, которое не обжигает, а светит, а мы стоим у подножия горы в трехцветном огне, пожирающем и сжигающем все, кроме белого пламени, которое есть символ самой главной и самой сокровенной мудрости. Попробуем же поискать то, что мы ищем, в белых чехлах!
     
Книг было немного — все поместились в одном мешке. Они нашли там одно из изданий Иуды Халеви, опубликованное в Базеле в 1660 году, с приложением перевода текста с арабского на древнееврейский, автором которого был раби Иегуда Абен Тибон, и комментариями издателя на латыни. В остальных чехлах были рукописи Коэна, и среди них посетителям прежде всего бросилось в глаза сочинение под названием
     Запись об Адаме Кадмоне
     
В человеческих снах хазары видели буквы, они пытались найти в них прачеловека, предвечного Адама Кадмона, который был и мужчиной, и женщиной. Они считали, что каждому человеку принадлежит по одной букве азбуки, а что каждая из букв представляет собой частицу тела Адама Кадмона на земле. В человеческих же снах эти буквы комбинируются и оживают в теле Адама. Но эти азбука и речь, которая ими фиксируется, отличаются от тех, что используем мы. Хазары были уверены, что им известно, где лежит граница между двумя языками и двумя письменностями, между божественной речью — давар — и речью людей. Граница, утверждали они, проходит между глаголом и именем! И в частности тетраграмма — тайное имя Бога, которое уже и александрийская «Септуагинта» скрывает под безобидным словом «Kirios», — это вообще не имя, а глагол. Следует также иметь в виду, что и Авраам принимал во внимание глаголы, а не имена, которые Господь использовал при сотворении мира. Язык, которым мы пользуемся, состоит, таким образом, из двух неравных сил, существенным образом отличающихся друг от друга по своему происхождению. Потому что глагол, логос, закон, представление об истинных процессах, о правильном и целесообразном предшествовали самому акту сотворения мира и всего того, что будет действовать и вступать в отношения. А имена возникли только после того, как были созданы твари этого мира, всего лишь для того, чтобы как-то их обозначить. Так что имена — это просто бубенчики на шапке, они приходят после Адама, который говорит в своем 139-м псалме: «Еще нет слова на языке моем — Ты, Господи, уже знаешь его совершенно». То, что имена предназначены быть основой людских имен, только лишний раз подтверждает, что они не относятся к кругу слов, составляющих Божие имя. Потому что Божие имя (Тора) — это глагол, и этот глагол начинается с Алеф. Бог смотрел в Тору, когда создавал мир, поэтому слово, которым начинается мир, это глагол. Таким образом, наш язык имеет два слоя — один слой божественный, а другой — сомнительного порядка, связанный, судя по всему, с геенной, с пространством на севере от Господа. Так ад и рай, прошлое и будущее содержатся в языке и в его письменах.
     
И в письменах языка! Здесь виднеется дно тени. Земная азбука представляет собой зеркало небесной и разделяет судьбу языка. Если мы используем вместе и имена, и глаголы (хотя глаголы стоят бесконечно выше имен, ибо не равны ни их возраст, ни происхождение, ибо они возникли до, а имена после Творения), то все это относится и к азбуке. Поэтому буквы, которыми записывают имена, и буквы, которыми фиксируются глаголы, не могут быть одного сорта, и они с незапамятных времен были поделены на два вида знаков и только сейчас перемешались в наших глазах, потому что как раз в глазах и прячется забывчивость. Так же как каждая буква земной азбуки соответствует какой-то части тела человека, так и буквы небесной азбуки соответствуют, каждая своей, частице тела Адама Кадмона, а просветы между буквами отмечают ритм его движения. Но ввиду того, что параллельность Божией и человеческой азбуки недопустима, одна из них всегда отступает, чтобы дать место другой; и наоборот, когда другая распространяется — отступает первая. Это же верно и для письмен Библии — Библия постоянно дышит. Мгновениями в ней сверкают глаголы, а стоит им отступить, чернеют имена, правда, мы этого видеть не можем, так же как нам не дано прочитать, что пишет черный огонь по белому огню. Так и тело Адама Кадмона попеременно то наполняет наше существо, то покидает его, как при отливе, в зависимости от того, распространяется или отступает небесная азбука. Буквы нашей азбуки возникают наяву, а буквы небесной азбуки появляются в наших снах, рассыпанные как свет и песок по водам земли в час, когда Божии письмена прильют и вытеснят из нашего спящего глаза письмена человеческие. Потому что во сне думают глазами и ушами, речи во сне не нужны имена, она использует лишь одни глаголы, и только во сне любой человек цадик, и никогда не убийца… Я, Самуэль Коэн, пишущий эти строки, так же, как хазарские ловцы снов, ныряю в области темной стороны света и пытаюсь извлечь заточенные там Божии искры, однако может случиться, что моя собственная душа останется там в плену. Из букв, которые я собираю, и из слов тех, кто занимался этим же до меня, я составляю книгу, которая, как говорили хазарские ловцы снов, явит собой тело Адама Кадмона на земле…
     
     
     
     
Переглянувшись в полумраке, раби и Нехама пересмотрели оставшиеся белые чехлы и не нашли в них ничего, кроме нескольких десятков сложенных в алфавитном порядке связок бумаг, то есть то, что Коэн называл «Хазарским словарем» («Lexicon Cosri») и что, как они поняли, представляло собой собрание сведений о хазарах, об их вере, обычаях и обо всех людях, связанных с ними, с их историей и их обращением в иудаизм. Это был материал, похожий на тот, что за много веков до Коэна обработал Иуда Халеви в своей книге о хазарах, однако Коэн пошел дальше, чем Халеви, он попытался глубже войти в суть вопроса о том, кем были не названные в книге Халеви христианский и исламский участники полемики. Коэн стремился узнать имена этих двоих, их аргументы и восстановить их биографии для своего словаря, который, как он считал, должен охватить и вопросы, оставшиеся в еврейских источниках о хазарах без внимания. Так, в словаре Коэна оказались наброски жизнеописания одного христианского проповедника и миссионера, очевидно того самого, о котором Коэн расспрашивал иезуитов, но они были очень скудны, там не было имени, которое Коэну не удалось узнать, и этот материал нельзя было включить в словарь. «Иуда Халеви, — записал Коэн в комментарии к этой незаконченной биографии, — его издатели и другие еврейские комментаторы и источники называют имя только одного из трех участников в религиозной полемике при дворе хазарского кагана. Это еврейский представитель — Исаак Сангари, который истолковал хазарскому правителю сон о явлении ангела. Имен остальных участников полемики — христианского и исламского — еврейские источники не называют, там говорится только, что один из них философ, а про другого, араба, даже не сообщают, убили ли его до или после полемики. Может быть, где-то на свете, — писал дальше Коэн, — еще кто-то собирает документы и сведения о хазарах, так же как это делал Иуда Халеви, составляет такой же свод источников или словарь, как это делаю я. Может быть, это делает кто-то принадлежащий к иной вере — христианин или приверженец ислама. Может быть, где-то в мире есть двое, которые ищут меня так же, как я ищу их. Может быть, они видят меня во снах, как и я их, жаждут того, что я уже знаю, потому что для них моя истина — тайна, так же как и их истина для меня — сокрытый ответ на мои вопросы. Не зря говорят, что шестидесятая доля каждого сна — это истина. Может, и я не зря вижу во сне Царьград и себя в этом городе вижу совсем не таким, каков на самом деле, а ловко сидящим в седле, с быстрой саблей, хромым и верующим не в того бога, в которого верую я. В Талмуде написано: „Пусть идет, чтобы его сон был истолкован перед Троицей“. Кто моя троица? Не рядом ли со мною и второй, христианский охотник за хазарами, и третий, исламский? Не живут ли в моих душах три веры вместо одной? Не окажутся ли две мои души в аду и лишь одна в раю? Или же всегда, как и в книге о сотворении света, необходима троица, а кто-то один недостаточен, и поэтому я не случайно стремлюсь найти двух других, как и они, вероятно, стремятся найти третьего. Не знаю, но я ясно прочувствовал, что три мои души воюют во мне, и одна из них, с саблей, уже в Царьграде, другая сомневается, плачет и поет, играя на лютне, а третья ополчилась против меня. Та, третья, еще не дает о себе знать или просто пока не может до меня добраться. Поэтому я вижу во снах только того первого, с саблей, а второго, с лютней, не вижу. Рав Хисда говорит: „Сон, который не истолкован, подобен непрочитанному письму“, я же переиначиваю это и говорю: „Непрочитанное письмо подобно сну, который не приснился“. Сколько же послано мне снов, которые я никогда не получил и не увидел? Этого я не знаю, но знаю, что одна из моих душ может разгадать происхождение другой души, глядя на чело спящего человека. Я чувствую, что частицы моей души можно встретить среди других человеческих существ, среди верблюдов, среди камней и растений; чей-то сон взял материал от тела моей души и где-то далеко строит из него свой дом. Мои души для своего совершенства ищут содействия других душ, так души помогают друг другу. Я знаю, мой хазарский словарь охватывает все десять чисел и двадцать две буквы еврейского алфавита; из них можно построить мир, но вот ведь я этого не умею. Мне не хватает нескольких имен, и некоторые места для букв из-за этого останутся незаполненными. Как бы я хотел, чтобы вместо словаря с именами можно было взять только одни глаголы! Но человеку это не дано. Потому что буквы, которые составляют глаголы, происходят от Элохима, они нам не известны, и они суть не человечьи, но Божии, и только те буквы, которые составляют имена, те, что происходят из геенны и от дьявола, только они составляют мой словарь, и только эти буквы доступны мне. Так что мне придется держаться имен и дьявола…»
     
— Баал халомот! — воскликнул раби Папо, когда они дошли до этого места в бумагах Коэна, — Не бредит ли он?
     
— Я думаю иначе, — ответил Нехама и загасил свечу.
     
— Что ты думаешь? — спросил раби Папо и загасил светильник, причем души, прошептав каждая свое имя, исчезли.
     
— Я думаю, — ответил Нехама в полной темноте, такой, что мрак комнаты смешивался с мраком его уст, — я думаю, о том, что ему больше подойдет — Землин, Кавала или Салоники?
     
— Салоники, еврейский город? — удивился раби Папо. — Какой может быть разговор об этом? Его нужно сослать в рудники в Сидерокапси!
     
— Мы отправим его в Салоники, к его невесте, — заключил второй старец задумчиво, и они вышли, не зажигая света.
     
На улице их ждал южный ветер, который посолил им глаза.
     
     
     
     
Так на судьбе Самуэля Коэна была поставлена печать. Он был изгнан из Дубровника и, как можно понять из донесения жандармов, простился со своими знакомыми «на день святого апостола Фомы в 1689 году, когда стояла такая засуха, что у скота линяли хвосты, а весь Страдун был покрыт птичьими перьями». В тот вечер госпожа Ефросиния надела мужские брюки и вышла в город, как любая женщина. Коэн в последний раз шел от аптеки к палаццо Спонза, и она под аркой у Гаришта бросила ему под ноги серебряную монету. Он поднял монету и подошел к ней, в темноту. Сначала он вздрогнул, думая, что перед ним мужчина, однако стоило ей прикоснуться к нему пальцами, как он сразу же узнал ее.
     
— Не уезжай, — сказала она, — с судьями все можно уладить. Только скажи. Нет такой ссылки, которую нельзя было бы заменить недолгим заключением в береговых тюрьмах. Я суну кому надо несколько золотых эскудо в бороду, и нам не придется расставаться.
     
— Я уезжаю не потому, что изгнан, — ответил Коэн, — их бумаги для меня значат не больше, чем птичий помет. Я должен ехать, потому что сейчас крайний срок. С детства я вижу во сне, как во мраке бьюсь с кем-то на саблях и хромаю. Я вижу сны на языке, которого я не понимаю наяву. С первого такого сна прошло двадцать два года, и наступило время, когда сон должен сбыться. Тогда все станет ясно. Или сейчас, или никогда. А прояснится все только там, где я вижу себя во снах, — в Царьграде. Потому что не напрасно мне снятся эти кривые улицы, проложенные так, чтобы убивать ветер, эти башни и вода под ними…
     
— Если мы больше не встретимся в этой жизни, — сказала на это госпожа Ефросиния, — то встретимся в какой-нибудь другой, будущей. Может, мы лишь корни душ, которые когда-нибудь прорастут. Может, твоя душа носит в себе, как плод, мою душу и однажды родит ее, но до того обе они должны пройти путь, который им предопределен…
     
— Даже если это так, то в том будущем мире мы не узнаем друг друга. Твоя душа — это не душа Адама, та, которая изгнана в души всех следующих поколений и осуждена умирать снова и снова в каждом из нас.
     
— Встретимся, если не так, то по-другому. Я скажу тебе, как меня узнать. Я буду мужского пола, но руки у меня останутся такими же — каждая с двумя большими пальцами, так что каждая может быть и левой, и правой…
     
С этими словами госпожа Ефросиния поцеловала Коэна в перстень, и они расстались навек. Смерть госпожи Лукаревич, которая последовала вскоре и была так ужасна, что даже воспета в народных песнях, не могла бросить тень на Коэна, потому что к этому моменту он сам впал в то оцепенение, из которого не смог ни пробудиться, ни вернуться.
     
Сначала все думали, что Коэн отправится в Салоники к своей невесте Лидисии и женится на ней, как и рекомендовала ему еврейская община в Дубровнике. Но он этого не сделал. В тот вечер он набил трубку, а утром выкурил ее в стане требиньского Сабляк-паши, который готовился к походу на Валахию. Так Коэн вопреки всему направился в сторону Царьграда. Но туда он не попал никогда. Очевидцы из свиты паши, которых подкупили дубровницкие евреи, предложив им растительных красок для льна за то, что те расскажут им о конце Коэна, говорят следующее:
     
     
     
     
В тот год паша направлялся со своей свитой на север, а облака над ними все время летели на юг, будто хотели унести их память. Уже одно это было плохим знаком. Не спуская глаз со своих собак, они пронеслись через душистые боснийские леса, как сквозь времена года, и в ночь лунного затмения влетели на постоялый двор под Шабацем. Один из жеребцов паши сломал ноги на Саве, и он приказал призвать своего смотрителя конского кладбища. Коэн, однако, спал так крепко, что не слыхал, как его зовут, и паша с оттяжкой, будто тащил воду из колодца, ударил его кнутом между глаз, и гривны на его руке зазвенели. Коэн в тот же миг вскочил и бегом отправился выполнять свои обязанности. После этого случая след Коэна на некоторое время исчез, потому что из лагеря паши он ушел в Белград, который тогда находился в руках австрийцев. Известно, что в Белграде он посещал огромный трехэтажный дом турецких сефардов, наполненный сквозняками, которые свистели по всем коридорам, — еврейский дом, «абхехам», где было более ста комнат, пятьдесят кухонь и тридцать подвалов. На улицах города над двумя реками он видел платные бои детей, которые дрались до крови, как петухи, а толпа вокруг билась об заклад. Он остановился на старом постоялом дворе, который принадлежал тамошним немецким евреям по фамилии Ашкенази, в одной из его сорока семи комнат, и тут нашел книгу о толковании снов, написанную на «ладино» — испанско-еврейском языке, которым пользуются евреи в странах Средиземноморья. Ближе к вечеру он смотрел на церковные колокольни, которые как плуги вспахивали облака над Белградом.
     
— Добравшись до края неба, — записал Коэн, — они разворачиваются и пускаются в обратном направлении через новые облака…
     
Когда отряд Сабляк-паши вышел к Дунаю, одной из четырех райских рек, которая символизирует аллегорический пласт Библии, Коэн опять присоединился к нему. Тогда произошло то, что принесло Коэну расположение и благосклонность паши. Паша взял с собой в этот поход одного грека, пушечного мастера, которому платил большие деньги. Грек с формами для отливки и другими приспособлениями отставал на день хода от основного отряда, и как только начались первые перестрелки с сербами и австрийцами, паша приказал отлить на Джердапе пушку, которая могла бы поражать цели в трех тысячах локтей, притом ядрами вдвое тяжелее обычных. «Теперь от моей „лумпарды“ (пушки), — говорил паша, — издохнут цыплята в яйцах, лисицы выкинут, а мед в ульях станет горьким». Паша приказал послать за греком Коэна. Однако в тот день был шаббат, и Коэн вместо того, чтобы вскочить верхом и помчаться, лег спать…
     
Утром он выбрал одну верблюдицу, потомка двугорбого самца и одногорбой самки, из тех, которых все лето обрабатывали дегтем, чтобы подготовить к дороге. Взял он с собой и коня, «веселка», таких обычно пускают к кобылам, чтобы поднять им настроение перед тем, как их оседлает производитель. Сменяя верблюдицу и коня, Коэн за сутки одолел двухдневный путь и выполнил приказание паши. Когда тот, изумленный, спросил, где и кто учил его верховой езде, Коэн ответил, что научился этому мастерству во сне. Такой ответ настолько понравился паше, что он подарил Коэну серьгу для носа.
     
Когда пушка была готова, начался артобстрел вражеской стороны. Потом Сабляк повел свой отряд в атаку, и на сербские позиции обрушились все, включая Коэна, который вместо сабли имел при себе мешок для овса, хотя в нем, как нам уже известно, не было ничего ценного, только старые, мелко исписанные листы бумаги в белых чехлах.
     
— Под небом густым, как похлебка, — рассказывал очевидец, — влетели мы на одну из позиций, где застали трех человек, все остальные в панике бежали. Двое играли в кости, не обращая на нас никакого внимания. Возле них перед шатром, словно в бреду, лежал какой-то богато одетый всадник, и на нас напали только его собаки. В мгновение ока наши изрубили одного из игроков и копьем пригвоздили к земле спящего всадника. Он, уже пронзенный, приподнялся на локте и посмотрел на Коэна, тот от этого взгляда упал как подстреленный, и из мешка посыпались бумаги. Паша спросил, что это с Коэном, не убит ли он, на что другой игрок ответил по-арабски:
     
— Если его зовут Коэн, то его не пуля сразила. Его свалил сон…
     
Оказалось, что это правда, и странные слова спасли игроку жизнь ровно на один день. Потому что человеческое слово как голод. Всегда имеет разную силу…
     
     
     
     
Кончается сообщение о Самуэле Коэне, еврее из дубровницкого гетто, рассказом о его последнем сне, тяжелом и глубоком забытьи, в котором он потонул безвозвратно, как в глубоком море. Последний рассказ о Самуэле Коэне услышал требиньский Сабляк-паша от того игрока, жизнь которого пощадили на поле боя. То, что он сообщил паше, останется навсегда зашитым в шелковый шатер на Дунае, и до нас дошли только отрывки разговора, которые доносились из-за зеленой ткани, не пропускавшей дождя. Игрока звали Юсуф Масуди, и он умел читать сны. Он мог в чужом сне поймать даже зайца, а не то что человека, и служил у того самого спящего всадника, которого пробудили копьем. Всадник этот был важным и богатым человеком, звали его Аврам Бранкович, и одни его борзые стоили не меньше, чем судно пороха. Масуди рассказывал о нем невероятные вещи. Он уверял Сабляк-пашу, что в своем тяжелом сне Коэн видел именно этого Аврама Бранковича.
     
— Ты говоришь, что читаешь сны? — спросил его в ответ Сабляк-паша. — Можешь ли ты тогда прочитать и сон Коэна?
     
— Конечно, могу. Я уже вижу, что ему снится: поскольку Бранкович умирает, он видит его смерть.
     
При этих словах паша как будто оживился.
     
— Это значит, — быстро сказал он, — что Коэн может сейчас увидеть то, чего не может ни один смертный, — видя во сне умирающего Бранковича, он может пережить смерть и остаться живым?
     
— Да, это так, — согласился Масуди, — но он не может пробудиться и рассказать нам все, что видел во сне.
     
— Но зато ты можешь увидеть, как он видит во сне эту смерть.
     
— Могу и завтра расскажу вам, как умирает человек и что он при этом чувствует…
     
Ни Сабляк-паша, ни мы никогда не узнаем, зачем он это предложил, — то ли чтобы хоть на один день продлить свою жизнь, то ли чтобы действительно посмотреть сон Коэна и найти там смерть Бранковича. Паша все же решил, что стоит попробовать. Он сказал, что каждый следующий день стоит столько же, сколько неиспользованная подкова, а вчерашний — сколько потерянная, и оставил Масуди жить до утра.
     
Этой ночью Коэн спал в последний раз, его огромный нос, как птица, высовывался из его улыбки во сне, и эта улыбка походила на огрызок с какого-то давно съеденного обеда. Масуди не отходил от его изголовья до утра, а когда рассвело, уже не был похож на самого себя, словно его бичевали в тех снах, которые он читал. А прочитал он в них следующее:
     
Бранкович будто и не умирал от раны, нанесенной копьем. Он этой раны не чувствовал. Он чувствовал сразу множество ран, и число их росло. Ему чудилось, что он стоит высоко на каком-то каменном столбе и считает. Была весна, дул ветер, который заплетал в косы ветви, и все они от Муреша до Тисы и Дуная стояли как девушки. Что-то вроде стрел вонзалось в его тело, но процесс этот тек в обратном направлении: от каждой стрелы он сначала чувствовал рану, затем укол, потом боль Прекращалась, слышался в воздухе свист, и наконец звенела тетива, отпуская стрелу. Так, умирая, он считал эти стрелы от одной до семнадцати, а потом упал со столба и перестал считать. При падении он столкнулся с чем-то твердым, неподвижным и огромным. Но это была не земля. Это была смерть. От этого удара его раны разлетелись во все стороны, так что теперь они больше друг друга не чувствовали, и только после этого он грянулся о землю, уже мертвый.
     
А потом в этой же смерти он умер второй раз, хотя казалось, что в ней нет места даже для малейшей боли. Между ударами стрел он умирал еще раз, но только совсем по-другому — умирал недозрелой мальчишеской смертью, и единственное, чего он боялся, — это не успеть справиться с огромной работой (потому что смерть — это тяжелый труд), чтобы, когда придет миг падения со столба, и с другой смертью все было кончено. Поэтому он напрягался и спешил. В этой неподвижной спешке он лежал за пестрой комнатной печью, сложенной в форме маленькой, как будто игрушечной, церкви с красными и золотыми куполами. Горячие и ледяные приступы боли катились от его тела в комнату, как будто из него высвобождались и быстро сменяли друг друга времена года. Сумрак ширился, как влага, каждая комната в доме чернела по-своему, и только окна были еще нагружены последним светом дня, чуть более бледным, чем сумерки в комнате. Кто-то прошел тогда из невидимых сеней, неся свечу; казалось, что на косяке было столько черных дверей, сколько страниц в книге, вошедший перелистал их быстро, так что свеча затрепетала, и шагнул в комнату. Что-то потекло из него, он выпустил из себя все свое прошлое и остался пуст. А потом будто бы возмутились воды, и на дворе ночь поднялась с земли на небо, и у него вдруг выпали сразу все волосы, как будто кто-то сбил шапку с его головы, которая была уже мертвой.
     
И тогда во сне Коэна возникла третья смерть Бранковича. Она была едва заметна, заслонена чем-то, что могло быть накопленным временем. Будто сотни лет стояли между двумя первыми смертями Бранковича и третьей, которая была едва видна с того места, где находился Масуди. В первый момент Масуди подумал, что Бранкович сейчас умирает смертью своего приемного сына Петкутина, но, так как он знал, чем тот кончил, ему тут же стало ясно, что это не та смерть. Та, третья, смерть была быстрой и короткой. Бранкович лежал в странной постели, и какой-то мужчина душил его подушкой. Все это время Бранкович думал только об одном — нужно схватить яйцо, лежащее на столике рядом с кроватью, и разбить его. Бранкович не знал, зачем это нужно, но пока его душили, он понимал, что это единственное, что важно. Одновременно он понял, что человек открывает свое вчера и завтра с большим опозданием, через миллион лет после возникновения, — сначала завтра, а потом вчера. Он открыл их одной давней ночью, когда в сумраке угасал настоящий день, стиснутый и почти что прерванный между прошлым и будущим, которые в ту ночь настолько разрослись, что почти соединились. Так было и сейчас. Настоящий день угасал, задушенный между двумя вечностями — прошлой и будущей, и Бранкович умер в третий раз, в тот миг, когда прошлое и будущее столкнулись в нем и раздавили его тогда, когда ему наконец удалось разбить яйцо…
     
И тут вдруг сон Коэна оказался пустым, как пересохшее русло реки. Настало время пробуждения, но не было больше никого, чтобы видеть во сне явь Коэна, как это при жизни делал Бранкович. Вот так и с Коэном должно было случиться то, что случилось. Масуди видел, как во сне Коэна, который превращался в агонию, со всех вещей, окружавших его, как шапки, попадали имена и мир остался девственно чист, как в день сотворения. Только первые десять чисел и те буквы алфавита, что означают глаголы, сверкали надо всем, что окружало Коэна, как золотые слезы. И тогда он понял, что числа десяти заповедей — это тоже глаголы и что, забывая язык, их забывают последними, но они продолжают звучать как эхо даже тогда, когда сами заповеди уже исчезли из памяти.
     
В этот миг Коэн проснулся в своей смерти, и перед Масуди исчезли все пути, потому что над горизонтом опустилась пелена, на которой водой из реки Яббок было написано: «Ибо ваши сны — это дни в ночах».
     
     
Важнейшая литература. Аноним, Lexicon Cosri, Continens Colloquium seu disputationem de religione, Regiemonti, Borussiae excudebat typographus loannes Daubmannus, Anno 1691, passim; о предках Коэна см.: М. Пантиђ, «Син Bjepеник jедне матере»… Анали Хисториjского института Jугославенске академиjе знаности и умjетноси у Дубровнику, 1953, 11, стр. 209–216.
    
    
     
      
LIBER COSRI
     
     
LIBER COSRI — название латинского перевода книги о хазарах Иуды Халеви, появившегося в 1660 году. Переводчик Джон Буксторф (John Buxtorf, 1599–1664) привел наряду со своим латинским переводом и еврейскую версию. Буксторф носил такую же фамилию и имя, как и его отец, и рано начал интересоваться библейским, раввинским и средневековым еврейским языком. Он переводил на латинский Маймонида (Базель, 1629), а также принимал участие в длительной полемике с Луисом Капелом о библейских надстрочных знаках и письменах, означающих гласные звуки. Перевод книги Халеви он опубликовал в Базеле в 1660 году, добавив к нему предисловие, из которого видно, что он пользовался венецианским изданием с еврейским переводом Ибн Тибона. Так же как и Халеви, он считал гласные душой букв, в связи с чем утверждал, что на каждую из двадцати двух согласных приходится по три гласных.
     
Чтение, по его мнению, представляет собой попытку попасть камнем в другой камень, подброшенный тобою же за миг до этого, так что согласные в таком случае — это камни, а их скорость — гласные. Он полагал, что в Ноев ковчег во время потопа было помещено и семь цифр, причем они находились там под видом голубей, потому что голубь может считать до семи. Однако эти цифры имели знак не согласных, а гласных письмен.
     
     
     
Титульный лист книги Халеви о хазарах (базельское издание, XVII в.)
     
     
Несмотря на то что «Хазарская переписка» известна уже сразу после 1577 года, широкому читателю она стала доступна лишь по изданному Буксторфом Халеви, то есть с 1660 года, потому что в приложении было опубликовано и письмо Хисдая Ибн Шапрута, а также ответ хазарского короля Иосифа.
    
    
     
      
ЛУКАРЕВИЧ (LUCCARI) ЕФРОСИНИЯ
     
     
ЛУКАРЕВИЧ (LUCCARI) ЕФРОСИНИЯ (XVII век) — дубровницкая аристократка из рода Геталдич-Крухорадичей, замужем за одним из аристократов рода Luccari. В своем дворце держала клетку с птицей сойкой, чье присутствие в доме считается целебным, а на стене — греческие часы, которые по праздникам играли тропари и кондаки. Она говорила, что за любой дверью, которую мы открываем в течение всей жизни, нас ждет такая же неожиданность, как в трех наудачу вытянутых картах, а о своем богатом супруге — что он ужинает тишиной и водами. Была известна свободным поведением и красотой: в свое оправдание она шутя говорила, что страсть и честь по одной дорожке не ходят, и имела по два больших пальца на каждой руке. Она всегда была в перчатках, даже во время обеда, любила красные, голубые и желтые кушания и носила платья этих же цветов. У нее было двое детей, дочь и сын. Однажды ночью ее семилетняя дочь увидела через окно, отделявшее ее спальню от материнской, как мать рожает. В присутствии своей сидящей в клетке птицы госпожа Ефросиния родила маленького бородатого старичка со шпорами на босых ногах, который, появившись на свет, крикнул: «Голодный грек и на небо пойдет», перегрыз собственную пуповину и тут же куда-то убежал, схватив вместо одежды чью-то шапку и на бегу окликнув по имени свою сестру. С той поры девочка потеряла дар речи, от нее ничего нельзя было добиться, и ее поместили подальше от глаз, в Конавле. Говорили, что такие дела происходят с госпожой Ефросинией из-за того, что она села на хлеб и состоит в тайной связи с евреем из дубровницкого гетто, по имени Самуэль Коэн. На упреки в слишком вольных манерах госпожа Ефросиния отвечала презрительно, что не позволит себя учить и что не желает пить чужим ртом:
     
— Верно говорят, сотня нарядных, статных и знатных ученых-чернокнижников, для которых время ничего не значит, пришлись бы мне по вкусу! Да только в Рагузе такой сотни не наберется за всю ее историю! А у кого есть время ждать?
     
А на все другие обвинения она даже не реагировала. Между прочим, говорили, что еще девушкой она умела колдовать, выйдя замуж, стала ведьмой, а после смерти должна была три года пробыть вурдалаком, но в последнее верили не все, так как считалось, что чаще всего такое бывает с турками, реже с греками, а с евреями никогда. Что же касается госпожи Ефросинии, о ней шушукались, что втайне она Моисеевой веры.
     
Как бы то ни было, когда Самуэля Коэна изгнали из Дубровника, госпожа Ефросиния не осталась к этому равнодушной; говорили, что она умрет от тоски, потому что с того дня по ночам она держала на сердце, как камень, собственный кулак, сжатый с двух сторон большими пальцами. Но вместо того чтобы умереть, она однажды утром исчезла из Дубровника, потом ее видели в Конавле, на Данчах, как она в полдень сидит на могиле и расчесывает волосы, позже рассказывали, что она отправилась на север, в Белград, на Дунай, — в поисках своего любовника. Услышав, что Коэн умер под Кладовом, она никогда больше не вернулась домой. Остриглась, закопала волосы, и неизвестно, что с ней потом стало. Считается, что ее смерть воспета в одной народной песне с длинным и грустным содержанием, которая была записана в Которе в 1721 году и сохранилась только в итальянском переводе под названием «Латинка девушка и влашский воевода Дракула». Перевод песни в полном виде до нас не дошел, однако видно, что в судьбе героини песни очень много общего с судьбой госпожи Ефросинии Лукаревич, а основой для образа воеводы Дракулы стала историческая личность по имени Влад Малеску, который действительно жил в Трансильвании на рубеже XVII и XVIII веков. В сжатом виде сведения, содержащиеся в песне, выглядят так:
     
«В то время года, когда из-под земли показался белый камыш, на Дунае появилась красивая, грустная женщина, искавшая своего любимого, который здесь воевал. Услышав, что он погиб, она пошла к воеводе Дракуле, который видит завтрашним глазом и известен как самый дорогой знахарь, исцеляющий от грусти. Череп его под волосами был почти черным, на лице морщина молчания, а свой огромный член он по праздникам привязывал длинной шелковой нитью к зяблику, который летел впереди и нес его. За поясом у него всегда была половинка ракушки, с помощью которой он мог мастерски содрать кожу с живого человека, а потом опять надеть ее на него, придерживая за чуб. Он готовил напитки для сладкой смерти, и его дворец всегда осаждала толпа вампиров, которые гасили свечи, требуя от Дракулы, чтобы он умертвил их. Потому что смерть была для них единственным возможным соприкосновением с жизнью. Дверные щеколды в доме, где он обитал, приходили в движение сами собой, а во дворе перед его дворцом всегда стоял маленький смерч, перемалывавший все, что попадало в его воздушный поток. Он кружился здесь уже семь тысяч лет, и в его центре в течение всех этих семи тысяч лет было видно так ясно, как в полдень, благодаря разливавшемуся там лунному свету. Когда молодая женщина подошла ко дворцу воеводы Дракулы, его слуги сидели в тени этого смерча и пили особым образом: пока один тянул из бочонка вино, другой издавал протяжный звук, похожий на песню, и покуда у него хватало дыхания, первый мог переливать в себя вино. Потом они менялись ролями. В честь гостьи они исполнили таким манером сначала „вечерний голос“, потом песню „на польский голос“ и под конец одну, которая поется „головой к голове“ и в которой говорится:
     
„Каждую весну, стоит птицам начать пересчитывать рыбу в Дунае, в устье реки, впадающей в море, прорастает белый камыш. Живет он всего три дня, это те самые три дня, на протяжении которых смешивается соленая и пресная вода. Семя его быстрее всякого другого семени, и прорастает оно скорее, чем движется черепаха, а размером этот камыш достигает муравья, ползущего по нему. В сухом месте семя белого камыша может сохраняться и двести лет, однако, попав во влажное, прорастает меньше чем за час, через три-четыре часа достигает метровой высоты, а потом начинает утолщаться, и в конце дня его уже невозможно обхватить одной рукой. К утру он становится толщиной с человека и высотой с дом, рыбаки часто привязывают к белому камышу свои сети, и он, пока растет, вытягивает их из воды. Птицы знают про белый камыш и избегают есть его семена или побеги. Однако лодочники и пастухи иногда видят, как на лету, прямо в воздухе, птицу разрывает на куски. Это значит, что она, забывшись в птичьей грусти или безумии, которые похожи на людскую ложь, наглоталась семян белого тростника, которые теперь разорвали ее на части. Возле корня белого камыша всегда видны какие-то отпечатки, похожие на следы зубов, и пастухи говорят, что белый камыш растет не из земли, а из уст подводного демона, который через него посвистывает и разговаривает, подманивая к семенам птиц и других любителей полакомиться. Поэтому из белого камыша не делают дудочек — на чужой дудке играть не стоит. Другие рыбаки говорят, что самцы птиц иногда оплодотворяют своих подруг семенем белого камыша, и таким образом на земле обновляется яйцо смерти…“
     
Когда песня закончилась, женщина спустила своих борзых на лисиц, а сама вошла в башню к воеводе Дракуле и дала ему кошель золота, чтобы он излечил ее печаль. Он обнял ее, отвел в свою спальню и отпустил только тогда, когда борзые вернулись с лисьей охоты. Прощались они утром, а вечером пастухи увидели на берегу Дуная борзых, скулящих над телом молодой красивой женщины, разорванным на куски наподобие птицы, оплодотворенной семенем белого камыша. Ее шелковые одежды обвивали огромный стебель, пустивший корень и шумевший листьями, проросшими сквозь ее волосы. Женщина родила быструю дочь — свою смерть. Ее красота была в той смерти поделена на сыворотку и свернувшееся молоко, а на дне виднелся рот, держащий в зубах корень камыша…»
    
    
     
      
МОКАДАСА АЛЬ-САФЕР
     
     
МОКАДАСА АЛЬ-САФЕР (VIII–XI века) — лучший из всех толкователей и ловцов снов. Предание говорит, что он составил мужскую часть хазарской энциклопедии, женская же — заслуга принцессы Атех. Аль-Сафер не хотел писать свою часть энциклопедии, или хазарского словаря, для современников и потомков, он составил эту книгу на древнем хазарском языке V века, который не понимал никто из живших с ним в одно время; он предназначил ее исключительно предкам, тем, кто в свое время видел во сне, каждый свою, частичку тела Адама Кадмона, частичку, которую уже больше никто никогда не увидит. Хазарская принцесса Атех была любовницей аль-Сафера, и одна из легенд рассказывает, как он своей бородой, намоченной в вине, обмывал ее грудь. Аль-Сафер закончил свою жизнь в заточении, причиной которого стал, как утверждает один источник, спор между принцессой Атех и хазарским каганом. Этот спор заставил принцессу Атех написать письмо, которое, несмотря на то что она его не послала, попало в руки кагана. И постольку поскольку касалось оно аль-Сафера, то вызвало ревность и гнев кагана. Оно гласило:
     
«Я посадила розы в твоих сапогах, в твоей шляпе растут левкои. Пока я жду тебя в своей единственной и вечной ночи, надо мной как клочки разорванного письма шелестят дни. Я складываю их и разбираю букву за буквой твои слова любви. Но прочесть я могу не много, потому что часто встречаю незнакомый почерк, и рядом с твоим письмом оказывается страница чужого, в мою ночь вмешивается чужой день и чужие буквы. Я жду, когда ты придешь и когда перестанут быть нужны письма и дни. И я спрашиваю себя: будет ли по-прежнему писать мне тот, другой, или и дальше продлится ночь?»
     
Другие источники говорят (Даубманнус связывает их с рукописями каирской синагоги), что это письмо — или стихотворение — вообще не было известно кагану, оно попало именно к аль-Саферу и говорилось там о нем самом и Адаме Кадмоне. Тем не менее в любом случае результатом его была ревность и политические амбиции хазарского кагана (дело в том, что ловцы снов представляли собой сильную оппозиционную партию принцессы Атех, которая оказывала кагану сопротивление). Аль-Сафер в наказание был заточен в железную клетку, подвешенную к дереву. Принцесса Атех каждый год посылала ему через свои сны ключ от двери в свою спальню и, несмотря на то что возможности ее были малы, старалась облегчить его муки, для чего подкупала демонов, чтобы они на короткое время заменяли аль-Сафера в его клетке другими людьми. Так что жизнь аль-Сафера частично состояла из жизни других людей, которые поочередно давали ему взаймы по нескольку своих недель. Тем временем любовники необычным образом обменивались посланиями: он зубами выгрызал несколько слов на панцире черепахи или рака, которых вылавливал из реки, протекавшей под клеткой, и пускал их обратно в воду, а она отвечала ему таким же способом, выпуская свои живые письма, написанные на черепахах, в реку, впадавшую в море под клеткой. Когда шайтан стер в памяти принцессы Атех хазарский язык и заставил ее забыть его, она перестала писать, однако аль-Сафер продолжал отправлять ей свои послания, пытаясь вызвать у нее воспоминания об именах и словах ее собственных стихотворений.
     
Через несколько сот лет после описанных событий на берегах Каспийского моря были пойманы две черепахи, на спинах которых было что-то написано. Это были письма любящих друг друга мужчины и женщины. Черепахи всегда были вместе, и послания влюбленных на них можно было прочесть. Мужчина писал:
     
«Ты похожа на ту девушку, которая подолгу спала по утрам, а когда вышла замуж в соседнее село и впервые должна была встать рано, увидела иней на полях и сказала свекрови: „В нашем селе такого не было!“ Так же как и она, ты думаешь, что на свете нет любви, потому что ты никогда не просыпалась так рано, чтобы с ней встретиться, хотя она каждое утро приходила вовремя…»
     
Письмо женщины было короче, всего несколько слов:
     
«Моя родина — тишина, моя пища — молчание. Я сижу в своем имени, как гребец в лодке. Не могу заснуть, так тебя ненавижу».
     
Мокадаса похоронен в могиле, имеющей форму козы.
    
    
     
      
САНГАРИ ИСААК
     
     
САНГАРИ ИСААК (VIII век) — раввин, еврейский участник хазарской полемики. Лишь с XIII века о нем начинают упоминать как о знатоке каббалы и миссионере, обратившем хазар в иудаизм. Он особо подчеркивал ценность еврейского языка, но знал и многие другие. Он считал, что различие между языками состоит в следующем: все языки, кроме Божия, это языки страдания, словари боли. «Я заметил, — писал он, — что через какую-то щель то ли во мне, то ли во времени просачиваются страдания, потому что если бы они не оттекали, их было бы больше. Это же верно и для языков». Р. Гедалиах (около 1587) установил, что в дискуссии при дворе хазарского кагана Исаак Сан- гари пользовался хазарским языком. Как считает Халеви, Сангари использовал учение раби Нахума Писаря, который записал учение пророков, переданное мудрецами. «Я слышал от раби Майяша, — пишет учитель Сангари раби Нахум, а Сангари, как свидетельствует запись Халеви, передает это кагану, — я слышал от раби Майяша, учившегося у „пар“, которые приняли это учение от пророков в качестве заповеди, данной Моисеем на Синайской горе. Они следили, чтобы не распространять учение отдельных людей, что видно из следующих слов, которые сказал своему сыну один старик на смертном одре:
     
„Сын мой, в будущем подчини свои взгляды, которые передал тебе я, мнениям четверых, предопределенных тебе людей.“ — „Почему же, — спросил сын, — ты сам не подчинил им свои взгляды?“ — „Потому, — ответил старик, — что я получил их от многих других людей, которые и сами учились от многих других. Так я сохранил свою собственную традицию, они же держались своей. Ты учился только у одного человека, у меня. А лучше было бы оставить учение одного и принять то, которое исходит от многих людей…“»
     
Про Сангари говорят, что он воспрепятствовал участию арабского представителя в полемике на хазарском дворе, добившись, чтобы сроки полемики пришлись как раз на тот период, когда кометы не могут помочь арабу и когда вся его вера помещается в кружку для воды. Впрочем, и самому Сангари удалось добраться к хазарам с большим трудом. Даубманнус сообщает об этом следующее предание:
     
«Исаак Сангари отправился в хазарскую столищ морем, в пути на его корабль напали сарацины и принялись убивать всех подряд. Евреи попрыгали в воду, надеясь спастись, но пираты перебили их в воде веслами. Один Исаак Сангари спокойно остался стоять на палубе. Это изумило сарацин, и они спросили, почему он не прыгает в волны подобно всем остальным.
     
— Я не умею плавать, — солгал им Сангари, и это спасло ему жизнь. Пираты не зарубили его саблей, а столкнули в воду и уплыли.
     
— Сердце в душе, как король на войне, — закончил Исаак Сангари, — однако человек иногда и на войне должен вести себя как сердце в душе».
     
Добравшись до хазарского двора, Сангари принял участие в полемике против представителей христианства и ислама и объяснил кагану один его сон, завоевав тем самым его доверие и убедив перейти вместе с остальными хазарами в еврейскую веру, которая от будущего ждет большего, чем от прошлого. Фразу, которую во сне говорит кагану ангел: «Создателю до́роги твои намерения, но не дела твои», он объяснил, сравнив ее с притчей о сыне Адама Сифе.
     
«Существует огромная разница — сказал Исаак Сангари кагану, — между Адамом, которого создал Иегова, и его сыном Сифом, которого создал сам Адам. Дело в том, что Сиф и все люди после него представляют собой и намерение Бога, и дело человека. Поэтому следует различать намерения и дела. Намерение и в человеке осталось чистым, божественным, глаголом, или логосом, оно предваряет собой акт в качестве его концепции, но дело — всегда земное, оно носит имя Сиф. Достоинства и недостатки скрыты в нем, как спрятанные друг в друге пустые деревянные куклы, каждая из которых меньше предыдущей. И только таким образом можно разгадать человека — снимая с него пустых кукол, одну за другой, бо́льшую полусферу с меньшей. Поэтому ты не должен считать, — заключил Сангари, — что ангел этими словами во сне укорял тебя, не было бы большей ошибки, чем воспринять это так. Он просто хотел обратить твое внимание на то, какова в действительности твоя природа…»
    
    
     
      
ТИБОН ИЕГУДА ИБН
     
     
ТИБОН ИЕГУДА ИБН (XII век) — переводчик с арабского на еврейский «Книги о хазарах» Иуды Халеви. Перевод был сделан в 1167 году, и существует два объяснения его крайней неровности. Первое — все последующие напечатанные версии были кастрированы христианской инквизицией. Второе — качество перевода зависело не только от Тибона, но и от обстоятельств.
     
Перевод был верным, когда Тибон, переводивший книгу, был влюблен в свою невесту; хорошим — когда он был зол; водянистым — когда дули сильные ветры; глубоким — зимой; когда шел дождь, Тибон не переводил, а комментировал и пересказывал текст; и когда он был счастлив, перевод был просто неправильным.
     
Закончив главу, Тибон поступал, как древние александрийские переводчики Библии — он просил кого-нибудь прочитать ему перевод вслух и на ходу, удаляясь все дальше и дальше, пока он сам оставался на месте и слушал. По мере удаления текст утрачивал какие-то куски на ветру и за углами, продирался через кусты и ветви деревьев, заслоняемый дверями и оградами, терял имена и гласные, обламывался на лестницах и наконец, начав путь мужским голосом, заканчивал его женским, причем из отдаления слышались только глаголы и числа. При возвращении читающего все происходило в обратном порядке, и Тибон вносил исправления, основываясь на своих впечатлениях от такого чтения вслух на ходу.
    
    
     
      
ХАЗАРСКАЯ ПОЛЕМИКА
     
     
ХАЗАРСКАЯ ПОЛЕМИКА — в соответствии с еврейскими источниками, ключевое событие, связанное с переходом хазар в иудаизм. Свидетельства об этом весьма противоречивы и скудны, так что точная дата полемики неизвестна, поэтому часто путают время иудаизации хазар с временем пребывания в хазарской столице трех толкователей снов. Самое раннее из сохранившихся свидетельств относится к X веку и представляет собой переписку хазарского кагана Иосифа, который уже был практикующим иудеем, с Хаздаем Ибн Шапрутом, министром Кордовского халифата. Хаздай был евреем, и каган по его просьбе описал все обстоятельства перехода хазар в еврейскую веру. Как явствует из переписки, это произошло после явления ангела при кагане Булане, сразу как только был занят Ардебил (около 731 года). Именно тогда, если, конечно, этот источник сообщает верные сведения, при дворе хазарского кагана происходила дискуссия о религиях. Представитель еврейской веры одержал победу над греком и арабом, и хазары приняли иудаизм уже при кагане Овадии, наследовавшем кагану Булану. Вторым источником является отрывок из еврейского письма, обнаруженного в 1912 году в Англии, в Кембридже… Этот отрывок относился к рукописи каирской синагоги (ее издал Schechter). Письмо написано около 950 года евреем хазарского происхождения и адресовано министру Шапруту в качестве дополнения к письму кагана Булана этому же лицу Кордовского двора. Из этого источника вытекает, что иудаизация хазар произошла еще до хазарской полемики, причем следующим образом: один еврей, который не был практикующим иудеем, отличился во время войны и стал хазарским каганом. Его жена и ее отец ожидали, что после этого он примет веру своих предков, но тот ничего об этом не говорил. Перелом наступил после того (это отмечает Даубманнус), как однажды вечером жена сказала кагану:
     
«Под небесным экватором, среди долин, где перемешиваются соленая и сладкая роса, растет огромный ядовитый гриб, а на его шляпке маленькие съедобные грибы, прекрасные на вкус, которые превращают его отравленную кровь в настоящее лакомство. Олени, живущие в этих краях, подкрепляют свою мужскую силу тем, что время от времени едят грибы с отравленной шляпки. Но тот из них, кто увлечется и вгрызется зубами слишком глубоко, откусит вместе с грибом кусок ядовитой шляпки и умрет от отравления.
     
Каждый вечер, целуя своего любимого, я думаю: не будет ничего странного, если я однажды вгрызусь слишком глубоко…»
     
После этих слов каган заявил, что считает себя иудеем, но это произошло еще до полемики, которая, как следует из этого источника, пришлась на время правления византийского императора Льва III (717–740). После полемики иудаизм окончательно закрепился, причем не только у хазар, но и у живших рядом с ними народов, и было это во времена кагана Савриела, который представляет собой то же лицо, что и каган Овадий, потому что хазарского кагана того периода (по Даубманнусу) в четные годы называли Савриелом, а в нечетные Овадием.
     
Среди еврейских источников, говорящих о хазарской полемике, самый исчерпывающий и значительный, несмотря на то что он относится к более позднему времени, чем уже упоминавшиеся, это книга Иуды Халеви «Аl Khazari», автор которой известен также как поэт и хронист хазарской полемики. Он считает, что полемика и обращение хазар в еврейскую веру происходили за четыре столетия до того, как он написал свое произведение, то есть в 740 году. Кроме того, следует напомнить, что Bacher обнаружил отклики на иудаизацию хазар и в мидрашах. Легенды, порожденные этим событием, были особенно живучи в Крыму, на Таманском полуострове и в городе Таматарха, известном как еврейский город хазарского царства.
     
В самом кратком изложении события, ставшие предметом внимания всех вышеупомянутых источников, происходили следующим образом. В летней столице кагана, на берегу Черного моря, где осенью было принято обмазывать известью висящие на ветках груши, чтобы зимой рвать их свежими, собрались три теолога — еврейский раввин, христианин-грек и арабский мулла, и каган объявил им о своем решении вместе со всем народом принять веру того из них, кто наиболее убедительно истолкует один его сон. В том сне хазарскому кагану явился ангел и сказал: «Господу угодны твои намерения, но не дела твои». Вот по поводу этих слов и развернулась дискуссия, и еврейские источники, которые приводит Даубманнус, описывают ее ход следующим образом.
     
Сначала раби Исаак Сангари, представитель евреев, молчал, дав возможность говорить другим присутствующим, то есть греку и арабу. Когда уже было похоже, что кагана убеждают доводы арабского участника полемики, в разговор вступила хазарская принцесса по имени Атех, которая обратилась к арабу с укоряющими словами:
     
«Ты слишком мудр в разговоре со мной. А я смотрю на плывущие облака, которые исчезают за горой, и узнаю в них собственные мысли, ушедшие безвозвратно. Из них иногда капают слезы, но в те недолгие промежутки времени, когда облака расходятся, Я вижу между ними немного чистого неба с твоим лицом на дне, и только тогда ничто не мешает мне видеть тебя таким, какой ты и есть».
     
В ответ на это мулла сказал, что он не предлагает хазарам ничего хитрого и коварного, он хочет дать им священную книгу, Коран, потому что у хазар нет Божией книги: «Все мы начали ходить потому, что составлены из двух хромых, а вы все еще хромаете». Тогда принцесса Атех спросила араба: — У каждой книги есть отец и мать. Отец, который умирает, оплодотворив мать и дав имя ребенку. И есть (книга) мать, которая ребенка рождает, кормит и выпускает в жизнь. Кто же мать вашей Божией книги?
     
И после того, как араб не сумел ответить на ее вопрос, а просто еще раз повторил, что предлагает не обман, а Божию книгу, являющую собой вестника любви между Богом и человеком, принцесса Атех закончила разговор так:
     
«Персидский шах и греческий император решили в знак мира обменяться баснословно дорогими дарами. Одно посольство с подарками отправилось из Царьграда, второе из Исфахана. Они встретились в Багдаде и тут узнали, что Надир, персидский шах, свергнут, а греческий император умер. Поэтому послам и той и другой стороны пришлось на некоторое время остаться в Багдаде, — они не знали, что делать им со своим грузом, и опасались за свою жизнь. Застряв на месте, они начали понемногу растрачивать то, что везли с собой в качестве подарков, ведь им надо было на что-то жить. Один из них сказал:
     
— Как бы мы ни поступили, все будет плохо. Возьмем себе каждый по дукату, а остальное выбросим…
     
Так они и сделали.
     
А что делать с нашей любовью нам, посылающим ее друг другу с гонцами? Не останется ли и она в их: руках, в руках тех, которые берут себе по одному дукату, а остальное выбрасывают?»
     
После этих слов каган признал, что принцесса права, и отверг араба следующими словами, которые приводит в своем сочинении Халеви:
     
— Почему христиане и мусульмане, поделившие между собой населенную часть мира, с чистыми намерениями, постом и молитвой, служа каждый своему Богу, подобно монахам и отшельникам, тем не менее воюют друг против друга и добиваются своего, убивая, уверенные в том, что это самый набожный путь, который приводит в непосредственную близость к Богу? Они воюют, веря в то, что наградой им будет рай и вечное блаженство. Но нельзя же согласиться, что верно и то и другое.
     
После этого каган заключил:
     
— У твоего халифа много быстрых кораблей под зелеными парусами и воинов, которые жуют обеими сторонами рта. Если мы перейдем в его веру, что станет с хазарами? Раз уж деваться некуда, лучше нам сблизиться с евреями, которых изгнали греки, с этими бедняками и скитальцами, которые прибились сюда при Китаби, изгнанные из Хорезма. У них столько войска, что все оно может поместиться в храме или в одном свитке, заполненном их письменами.
     
Тут-то каган и обратился к представителю евреев с вопросом, что из себя представляет его вера. Раби Исаак Сангари отвечал ему, что хазарам не нужно переходить ни в какую новую веру. Пусть они остаются в старой. Такое мнение всех удивило, и раби объяснил:
     
— Вы не хазары. Вы евреи, поэтому вернитесь туда, где ваше настоящее место: к живому Богу своих предков.
     
После этого раби стал излагать кагану свое учение. Дни капали, как капают капли дождя, а он все говорил и говорил. Прежде всего он назвал кагану семь вещей, которые были созданы до сотворения мира, — это Рай, Тора, Справедливость, Израиль, Престол славы, Иерусалим и Мессия, сын Давида. Затем он перечислил самые возвышенные вещи: дух Бога живого, воздух из духа, воду из ветра и огонь из воды. Потом объяснил, что такое три материи, а это: в космосе — воздух, вода и огонь; в душе — грудь, живот и голова; в году — влага, мороз и жара. И что такое семь двойных согласных — Бет, Гимел, Далет, Каф, Пе, Реш и Тав, а это: в космосе — Сатурн, Юпитер, Марс, Солнце, Венера, Меркурий и Луна; в душе — мудрость, богатство, власть, жизнь, милость, роды и мир, а в году — Суббота, четверг, вторник, воскресенье, пятница, среда и понедельник…
     
И каган начал понимать тот язык, которым Бог разговаривал с Адамом в раю, и сказал: это вино, которое я сейчас цежу, будут пить и другие, после меня.
     
Долгие разговоры кагана с раби Исааком можно прочитать в книге Иегуды Халеви о хазарах, обращение же хазар описано там так:
     
«После этого хазарский каган, как сказано в истории хазар, отбыл со своим визирем в безлюдные горы на берегу моря, где однажды ночью они попали в пещеру, в которой какие-то евреи праздновали Пасху. Объяснив, кто они такие, они приняли их веру, там же, в пещере, были обрезаны и, вернувшись в свою страну, почувствовали страстное желание узнать еврейский закон. Тем не менее свое обращение они хранили в тайне до тех пор, пока не увидели, что можно рассказать об этом нескольким своим ближайшим друзьям. Когда число посвященных значительно возросло, дело было предано гласности, и остальным хазарам тоже пришлось принять еврейскую веру. Были призваны учителя из разных стран, привезены книги, и началось изучение Торы…»
     
Действительно, обращение хазар в иудаизм происходило в два этапа. Первый этап начался сразу после победы хазар над арабами в 730 году при Ардабиле, к югу от Кавказа, когда награбленные средства были вложены в строительство храма по образцу того, что описан в Библии. Тогда, то есть около 740 года, был принят иудаизм, но, правда, только в его внешних проявлениях. Тогдашний хазарский каган Булан призвал раввинов из других стран для того, чтобы они помогли распространять среди хазар еврейскую веру. В этом раннем иудаизме хазар участвовали, видимо, и жители Хорезма, которые оказались в хазарском государстве после того, как в шестидесятые или восьмидесятые годы VIII века было задушено восстание Хурсата и они бежали оттуда под предводительством раввина.
     
Реформу того первоначального иудаизма предпринял приблизительно в 800 году каган Овадия, и заключалась она в том, что по всей стране началось строительство синагог и религиозных школ, а хазары начали широко знакомиться с Торой, Мишной, Талмудом и еврейским богослужением. То есть тогда был введен иудаизм раввинов.
     
Решающую роль в этом процессе, как ни странно, сыграли арабы. Главные фигуры хазарского государства приняли иудаизм в тот момент, когда влияние ислама упало из-за того, что в арабском халифате произошел конфликт между двумя династиями — Омейядов и Аббасидов. Так что утверждение Масуди, что во времена халифа Гаруна аль-Рашида (786–809) королем хазар стал еврей, соответствует времени реформы иудаизма, предпринятой хазарским каганом Овадией.
    
    
     
      
ХАЗАРСКИЙ ГОРШОК
     
     
ХАЗАРСКИЙ ГОРШОК — один из хазарских толкователей снов, будучи еще учеником в монастыре, получил в подарок глиняный горшок и поставил его у себя в келье. Вечером он положил в него свой перстень, а когда утром захотел достать его, не смог этого сделать. Он несколько раз засовывал руку в горшок и никак не мог нащупать дно. Это его очень удивило, потому что горшок был не настолько глубоким, чтобы не дотянуться до дна. Он сдвинул его с места, но под горшком увидел только ровный пол, в котором не смог обнаружить никакого отверстия, да и дно горшка снаружи было гладким и прочным. Тогда он взял палку и попытался достать до дна с ее помощью, но опять безуспешно, дно как будто убегало от него. Тогда он подумал: «Где я, там и мой порог», — и обратился к своему учителю Мокадасе аль-Саферу просьбой объяснить ему, что это означает. Учитель взял камешек, бросил его в горшок и принялся считать. Когда он досчитал до семидесяти, из горшка послышался всплеск, как будто что-то упало в воду, и учитель сказал:
     
— Я мог бы объяснить, что означает твой горшок, но подумай, выгодно ли тебе это. Как только ты это узнаешь, горшок сразу потеряет свою ценность и для тебя, и для окружающих. Потому что сколько бы он ни стоил, он не может стоить больше, чем все, а стоит мне сказать, что он собой представляет, он больше уже не будет ни всем остальным, чем он и не является, ни тем, что он есть сейчас.
     
Когда ученик согласился с мнением учителя, тот взял палку и разбил горшок. Юноша изумленно спросил его, что это значит, зачем он нанес такой ущерб, на что учитель ему ответил:
     
— Ущерб был бы, если бы я разбил его сначала, сообщив, для чего он нужен. А так, раз ты не знаешь его назначения, ущерба и нет, потому что он будет служить тебе так же, как будто по-прежнему цел…
     
И действительно, хазарский горшок служит до сих пор, хотя его давно нет.
    
    
     
      
XA3APЫ
     
     
XA3APЫ — воинственный народ, с VII по X век населявший Кавказ. У хазар было мощное государство, флот на двух морях — Черном и Каспийском, ветров у них было столько, сколько рыбы в море, три столицы: летняя, зимняя и военная, а их годы были высоки, как сосны. Они исповедовали неизвестную в настоящее время веру, обожествляли соль, а свои храмы вытесывали в подземных слоях соли или в соляных скалах на поверхности земли. Как свидетельствует Халеви, иудаизм они приняли в 740 году, а последний хазарский каган Иосиф даже установил связи с испанскими евреями, так как плавал в седьмой день, когда земля проклинает человека и когда это проклятие само отгоняет судно от берега. Эти связи прервались после того, как русские в 970 году захватили столицу хазар и уничтожили их государство. После этого часть хазар смешалась с восточноевропейскими евреями, а другие с арабами, турками и греками, так что в настоящее время известны лишь небольшие оазисы, которые просуществовали без языка и веры, но в самостоятельных общинах до Второй мировой войны (1939) в Восточной и Центральной Европе, а потом исчезли совсем. Еврейская форма их имени «кузари» (множественное число: «кузарим»). Принято считать, что иудаизм приняли только высшие круги хазарского общества, дворянство, однако с VII по X век на Паннонской низменности существовал центр иудаизации, который некоторые источники считают хазарским (Челарево). Друтмар Аквитанский упоминает приблизительно в 800 году в Вестфалии «gentes Hunorum que ab et gazari vocantur», подчеркивая, что они были обрезаны, принадлежали к Моисеевой вере и были очень сильны. У Кинама в XII веке говорится, что хазары живут по законам Моисея, но соблюдают их не очень последовательно. О евреях-каганах упоминают и арабские источники, уже в X веке (Ибн Русте, Истахри, Ибн Хаукал).
     
Интересные сведения о хазарах содержит документ, называемый хазарской перепиской. Он сохранился как минимум в двух версиях, одна из которых более подробна, но она все еще недостаточно изучена. Хранится этот документ в Оксфорде и представляет собой переписку на еврейском языке между королем хазар Иосифом и Хаздай Ибн Шапрутом из захваченной маврами Испании, который в середине X века писал хазарскому королю и просил его ответить на следующие вопросы:
     
1. Существует ли где-нибудь в мире хазарское государство?
     
2. Каким образом евреи оказались в государстве хазар?
     
3. Как произошел переход хазар в иудейскую веру?
     
4. Где живет король хазар?
     
5. К какому племени он принадлежит?
     
6. Какова его роль во время войны?
     
7. Прерывается ли война на субботний день?
     
8. Имеются ли у хазарского короля какие-нибудь сведения о возможном конце света?
     
В ответе подробно рассказано о хазарской полемике, предшествовавшей переходу хазар в иудаизм.
     
С этой полемикой связан еще один источник, который, правда, не сохранился. В издании Даубманнуса, в статье «Хазары», есть ссылка на сочинение «О хазарских вещах» (видимо, имеется в виду какая-то латинская версия). Из заключительных слов этого сочинения видно, что в наиболее древних его фрагментах речь идет о своего рода справочном материале, которым пользовался раввин Исаак Сангари при подготовке к своей хазарской миссии, во время которой он участвовал в известной полемике. Вот сохранившиеся отрывки документа:
     
О имени «хазары» — хазарское государство называется царством кагана, или каганатом, а первоначальное название хазарского царства, которое предшествовало каганату и создало его благодаря своим успехам в войне, исчезло. В их собственном государстве хазар неохотно называют этим именем, а стараются пользоваться каким-либо другим названием, избегая слова «хазар». В районах, прилегающих к Крыму, где живут и греки, хазар называют негреческим населением или греками, не присоединившимися к христианству. На юге, где есть евреи, их считают нееврейскими группами населения, а на востоке, где часть народа, населяющего хазарское государство, составляют арабы, хазар зовут неисламизированными жителями. Тех же хазар, которые приняли одну из чужих религий (еврейскую, греческую или арабскую), хазарами больше не называют, а относят их к евреям, грекам или арабам. При этом в тех редких случаях, когда кто-то из представителей некоренного населения переходит в хазарскую веру, его по-прежнему относят к прежней нации и не считают хазаром, он продолжает оставаться тем же, кем был до принятия новой веры, то есть греком, арабом или евреем. Так, недавно один грек вместо того, чтобы сказать о ком-то, что тот хазар, выразился следующим образом: «В каганате называют будущими евреями тех неприсоединившихся к греческой вере, которые говорят по-хазарски». В хазарском государстве можно встретить ученых евреев, греков или арабов, которые очень хорошо знакомы с прошлым хазар, с их книгами и памятниками. Они отзываются о них с похвалой, и их знания весьма подробны, некоторые из них даже пишут о хазарской истории, однако самим хазарам это не разрешено, они не имеют права рассказывать и писать книги о собственном прошлом.
     
Хазарский язык — музыкален; стихи, которые мне довелось на нем слышать, звучат очень красиво, хотя я их не запомнил. Говорят, что их написала какая-то хазарская принцесса. В этом языке есть семь родов, то есть кроме мужского, женского и среднего есть еще род для евнухов, для бесполых женщин (у которых род украл арабский шайтан), для тех, кто меняет свой пол, будь то мужчины, предпочитающие считаться женщинами, или же наоборот, а также для прокаженных, которые вместе со своей болезнью приобретают и новую особенность речи, которая каждому, кто вступает с ними в разговор, сразу же открывает их болезнь. Речь девочек отличается от речи мальчиков акцентом, так же отличается и речь мужчин от речи женщин. Мальчиков с детства учат арабскому, еврейскому или греческому, в зависимости от того, с каким из этих народов соседствуют хазары в той части страны, где живет ребенок. Поэтому в хазарской речи мальчиков можно услышать еврейское камеш, холем и шурек, большое, среднее и малое «у» и среднее «а». Девочки эти языки не учат, поэтому их речь звучит по-другому, она более чистая. Известно, что перед исчезновением из истории какого-нибудь народа сначала исчезают его высшие, более культурные слои, а вместе с ними литература; остаются только сборники законов, которые народ знает наизусть. Все это в полной мере относится и к хазарам. В их столице цены на проповеди на хазарском языке такие, что к ним не подступишься, а те, что написаны на еврейском, греческом или арабском, продаются почти даром, а то и просто раздаются бесплатно. Интересно, что хазары, оказавшись за пределами своего государства, стараются скрыть, кто они такие, и скорее пройдут мимо своего соотечественника, не показав ему своего происхождения, чем признают перед ним, что говорят и понимают по-хазарски. В самой стране, в общественной и административной сферах, больше ценят тех, кто обнаруживает плохое знание хазарского языка, несмотря на то что он является официальным. Поэтому нередко даже те, кто хорошо знает его, намеренно говорят с ошибками, иностранным акцентом, неестественной интонацией, извлекая из этого очевидную пользу. Даже в переводчики, например с хазарского на еврейский или с греческого на хазарский, берут таких, кто делает ошибки в хазарском языке — иногда по незнанию, иногда умышленно.
     
Судопроизводство — по хазарским законам за одно и то же нарушение в той части страны, где живут евреи, полагается год-два каторги на галерах, в районах с преобладанием арабов — полгода, а там, где больше греков, — вообще никакого наказания. В центральной же части царства, единственной, называющейся хазарским округом (хотя хазары составляют большинство населения во всех округах), за это же нарушение следует смертная казнь.
     
Соль и сон — буквы хазарской азбуки, называются именами блюд, в которых используется соль, цифры носят названия видов соли (хазары различают семь разновидностей соли). Не стареют только от соленого взгляда Бога, хотя вообще хазары считают, что старость — это результат действия взглядов как своих на собственное тело, так и чужих, потому что взгляды вспарывают и перепахивают тела самыми различными и убийственными орудиями, которые создаются страстями, ненавистью, намерениями и желаниями. Хазарская молитва — это плач, потому что слезы принадлежат Богу — в них, как в ракушке с жемчугом на дне, всегда содержится немного соли. Иногда женщины берут платок и складывают его во столько раз, сколько возможно, это тоже считается молитвой. У хазар также есть культ сна. Считается, что тот, кто потерял соль, не может заснуть. Этим объясняется большое внимание, которое в их среде уделяют сну. Однако есть и еще что-то, чего я не мог понять, что-то неуловимое для меня. Хазары считают, что люди в воспоминаниях, населяющие прошлое каждого человека, лежат там как плененные или проклятые, они не могут измениться, не могут сделать ни одного шага, кроме тех, которые ими уже были сделаны, не могут встретиться ни с кем другим, кроме тех, с кем уже встречались, не могут даже постареть. Единственная свобода, которая дана предкам, целым умершим народам отцов и матерей, живущим в наших воспоминаниях, — это временная передышка в наших снах. Здесь, в снах, эти люди из воспоминаний, пусть даже временно, получают «вольную», расслабляются, встречаются с какими-то новыми людьми, меняют партнеров по ненависти и любви и получают некое маленькое подобие жизни. Поэтому сон в хазарской вере занимает важное место, именно во сне прошлое, заключенное в самое себя, приобретает немного свободы и новых возможностей.
     
Переселения — считается, что старые хазарские племена через каждые десять поколений становились кочевниками и каждый раз при этом превращались из военного народа в народ торговый. В одно мгновение вместо мастерства владения саблей или копьем они овладевали умением оценить, сколько звенящих дукатов или переливающегося серебра следует спросить за корабль, дом или пастбище. Есть много сомнений относительно причины этого, но наиболее убедительным мне кажется предположение, которое объясняет переселения циклом бесплодия всего народа, наступавшим как раз с такой периодичностью. Именно поэтому хазары были вынуждены кочевать — им нужно было сохранить себя и восстановить способность к продолжению рода. И стоило им, трясясь по дорогам, вновь обрести плодовитость, они возвращались на насиженные места и снова брались за копье.
     
Религиозные обычаи — хазарский каган не позволяет смешивать веру с государственными и военными делами. Он говорит: «Если бы у сабли было два конца, она называлась бы киркой». Это касается не только хазарской веры, но и всех остальных религий — еврейской, греческой или арабской. Но когда едят из одной миски — кто-то наедается, а кто-то остается голодным. Ведь и наша, и арабская, и греческая вера пустили корни в других государствах, у наших соплеменников повсюду есть мощная защита, это же касается и других религий других народов, хазарская же вера существует только в одном государстве, у нее нет защиты и поддержки со стороны, так что, испытывая такой же нажим, как и другие религии, она страдает гораздо больше, в то время как они за счет этого только усиливаются. Пример тому — недавняя попытка кагана сократить монастырские владения в стране и отобрать у каждой из представленных в стране Церквей по десять храмов. Ясно, что больше всего от этого пострадала бы Хазарская церковь, потому что у нее и без того гораздо меньше храмов и мест для молитвы, чем у евреев, арабов и греков. И такие вещи можно встретить на каждом шагу. Еще один пример — хазарские кладбища буквально прекращают существование. В тех частях страны, где живут греки, например в Крыму, или евреи — в Таматархи, или арабы и персы, которых больше всего вдоль персидской границы, хазарские кладбища все чаще закрывают, вешают замок на ворота, запрещают похороны по хазарскому обряду. Поэтому на дорогах можно видеть много трупов хазар — это люди, которые, почувствовав приближение смерти, отправились в путь, надеясь добраться до той части страны, где находится столица государства Итиль и где все еще существуют хазарские кладбища. Душа уже в них еле держится, а впереди дорога. «Наше прошлое не очень глубоко, — жалуются хазарские священнослужители, видящие все это, — нужно ждать совершеннолетия нашего народа, нужно ждать, пока накопится достаточный запас прошлого, тогда у нас будет прочное основание для успешного строительства будущего».
     
Интересно, что греки и армяне, живущие в хазарском государстве и принадлежащие к одной, христианской, вере, постоянно ссорятся. Между тем результат этих конфликтов всегда одинаковый, и он свидетельствует об их мудрости: после каждого столкновения и греки, и армяне требуют для себя отдельных церковных зданий. А так как хазарское государство всегда дает на это разрешение, из каждой ссоры они выходят укрепившимися, увеличив число христианских храмов, что, понятно, идет во вред хазарам и их вере.
     
Хазарский словарь — охватывает книги толкователей снов, составляющих в государстве хазар сильную религиозную секту. Для них этот словарь является чем-то вроде Священного Писания — Библии. «Хазарский словарь» содержит, в частности, многие биографии лиц мужского и женского пола и представляет собой мозаичный портрет одного существа — мы называем его Адамом Кадмоном. Приведу два отрывка из этого словаря:
     
«Истина прозрачна и поэтому незаметна, а ложь мутна, она не пропускает ни света, ни взгляда. Существует и нечто третье, где истина и ложь перемешаны, это встречается чаще всего. Одним глазом мы видим сквозь истину, и этот взгляд теряется в бесконечности навсегда, другим глазом мы не видим сквозь ложь ни пяди, и этот взгляд не проникает никуда, он остается на земле, с нами. Поэтому по жизни мы ползем на боку. Поэтому истину нельзя понять столь же непосредственно, как и ложь, она познается только из сравнения истины и лжи. Из сравнения пробелов и букв нашей „Книги“. Потому что пробелами в „Хазарском словаре“ обозначены прозрачные места божественной истины и имена (Адам Кадмон). А черное на странице — места, где наши взгляды не проникают под поверхность…
     
Буквы также можно сравнить с частями одежды. Зимой надеваешь шерстяные вещи или мех, шарф, теплую шапку и как следует подпоясываешься, а летом пользуешься льняной одеждой, ходишь без пояса и засовываешь подальше все тяжелое и теплое, а между зимой и летом то что-то прибавляешь к одежде, то что-то отбрасываешь. Так же происходит и с чтением. В разном возрасте содержание книг для любого из нас будет различным, потому что мы по-разному комбинируем одежду. Сначала „Хазарский словарь“ кажется грудой неразобранных букв, имен и псевдонимов (Адама Кадмона). Но со временем, одевшись, можно получить от него гораздо больше… А сон — это пятница того, что наяву называют субботой. И она связана с субботой и составляет с ней одно целое. Так же следует и далее по порядку делать со всеми днями (четверг — воскресенью, понедельник — среде и так далее). Тот, кто умеет читать их вместе, овладеет ими и овладеет частью тела (Адама Кадмона) в самом себе…»
     
     
     
     
В надежде, что мои слова помогут раби Исхаку, сказал я это, я, которого по пятницам зовут Ябел, по воскресеньям — Тубалканн и лишь по субботам — Юбал. Теперь после такой работы я должен отдохнуть, потому что воспоминание — это постоянное обрезание…
    
    
     
      
ХАЛЕВИ ИЕГУДА
     
     
ХАЛЕВИ ИЕГУДА (по-арабски: Абулхасан аль-Лави, младший Халеви) (1075–1141) — главный еврейский хронист хазарской полемики, один из троих выдающихся еврейских поэтов Испании. Родился в южной Кастилии, в местечке Тудела, его отец Самуил Халеви дал ему всестороннее образование, лучшее, какое было возможно в мавританской Кастилии. «Мудрость только одна, — записал позже Халеви, — мудрость, распространенная на сферы космоса, не больше мудрости, содержащейся в самом маленьком животном. Разница лишь в том, что первую, созданную из чистого и постоянного вещества, имеющего много разных видов, может уничтожить только сам Творец, создавший ее, а животные созданы из вещества, подверженного разным воздействиям, поэтому и мудрость в них подвержена действию жары, холода и всего остального, влияющего на их природу». В школе талмудиста Исаака Альфаси в Лусене Халеви изучал медицину, арабский и кастильский языки. На арабском он учил философию, которая была под сильным влиянием древних греков и о которой он записал: «В ней только краски, но нет плода, и, давая пищу уму, она ничего не дает чувствам». Отсюда убеждение Халеви, что философ никогда не может стать пророком. Халеви, врач по профессии, уделял большое внимание литературе и еврейскому магическому преданию. Свой век он провел, переезжая из одного города Испании в другой, водя дружбу с поэтами, раввинами и учеными своего времени. Он считал, что женские органы — это вывернутые наизнанку мужские и что «Книга» говорит об этом же, только иначе: «Мужчина — это Алеф, Мем, Шин; женщина — Алеф, Шин, Мем. Колесо поворачивается вперед и назад, вверху ничего лучшего, чем радость, внизу ничего худшего, чем несправедливость…» Хорошо зная Талмуд, Халеви интересовался происхождением аллитерации имени Бога и дал современной библейской эгзегетике схемы для источников письмен «Йод» и «Хе». Ему принадлежит изречение: «Гласные — это душа в теле согласных». Он отмечал, что время имеет узлы, «сердца лет», которые своими ударами поддерживают ритм времени, пространства и человеческих существ, а этим узлам соответствуют и узловые акты — действия, соответствующие времени. Халеви полагал, что различия в вещах вытекают из их сущности: «Кто-то может спросить: почему я не создан как ангел? С таким же правом и червь мог бы спросить: почему я не создан как человек?» С тринадцати лет Халеви знал, что прошлое на корме, будущее на носу, что корабль быстрее реки, сердце быстрее корабля, но что двигаются они в разные стороны. Сохранилось около тысячи стихотворений, принадлежащих, как принято считать, ему, и несколько написанных им писем друзьям, которые ему рекомендовали: тот, кто возьмет кусок в рот, не сможет сказать свое имя, кто скажет свое имя — сделает горьким кусок во рту. Из Кастилии Халеви перебрался в Кордову, которая тогда находилась в руках арабов, уже несколько веков проявлявших интерес к хазарам. Здесь он получил известность как врач, и здесь были написаны многие из его юношеских стихов. Он писал по-арабски, оставляя свое имя в акростихе. «Я море с его бурными волнами», — написал он о себе. «Диван» его стихов был обнаружен в Тунисе, это была рукопись, которая позже дополнялась из других источников. В XVIII веке его стихи переводили на немецкий Гердер и Мендельсон. В 1141 году Халеви создал известное произведение в прозе о хазарах («Kitab al Khazari»). Эта книга на первых же страницах описывает полемику при дворе хазарского кагана, которая развернулась между исламским доктором, христианским философом и евреем-раввином по поводу одного сна. В следующих главах передается беседа только двоих ее участников — раввина и хазарского кагана, а само произведение становится именно тем, что и значится в его втором названии: «Книга аргументов и доказательств в защиту еврейской веры». Пока Халеви писал эту книгу, он сделал то же, что и его герой, — решил отправиться из Испании на Восток, чтобы увидеть Иерусалим. «Сердце мое стремится на Восток, — писал он тогда, — а прикован я к крайнему Западу… Украшение всех стран, радость мира, о, как влечет меня к тебе… пусть больше нет царства твоего, пусть на месте твоего целительного бальзама теперь только скорпионы и змеи». Он пустился в путь через Гренаду, Александрию, Тир и Дамаск, а змеи оставляли узорные следы на песке вдоль всей его дороги, как будто записывая легенду о нем. Во время этого странствия он написал наиболее зрелые стихотворения, среди них и знаменитую «Сиониду», которую читают на день святого Абба во всех синагогах. И когда до цели путешествия было буквально рукой подать, он погиб. Погиб при высадке на святой берег своей прародины. Согласно одному свидетельству, сарацинские кони растоптали его в тот момент, когда он увидел Иерусалим. Он сделал запись о конфликте христианства и ислама: «Ни на Востоке, ни на Западе нет тихой гавани, где мы могли бы найти мир… победят ли измаилиты, возьмут ли верх эдомеи (христиане), моя судьба одинакова — страдать». Существует предание, что на могиле Халеви была надпись: «Куда вы подевались, вера, благородство, скромность и мудрость? Мы лежим под этой плитой, и в могиле мы с Иегудой нерасторжимы». Так на примере Иегуды претворилась в жизнь поговорка: «Все пути ведут в Палестину, и ни один не ведет из нее».
     
Свое известнейшее произведение в прозе, посвященное хазарам, Халеви написал по-арабски, и в переводе на еврейский оно было напечатано лишь в 1506 году, затем несколько раз переиздавалось как в арабском оригинале, так и в переводах на еврейский Ибн Тибона (1167) и Иегуды Бен Исаака Кардинала. Еврейский перевод, опубликованный в Венеции в 1547 и 1594 годах (особенно второе из этих изданий), было значительно урезано цензурой, однако благодаря сопровождавшему его комментарию Иуды Муската он тоже представляет большой интерес. В XVII веке книгу Халеви о хазарах перевел на латинский Джон Буксторф. Благодаря этому латинскому переводу широкие круги европейцев смогли познакомиться с той версией работы Халеви о хазарах, которая была сокращена цензурой. В этом издании аргументы еврейского участника хазарской полемики, Исаака Сангари, противопоставлены доводам анонимных участников со стороны ислама и христианства. Однако в предисловии приводятся слова, якобы принадлежащие Халеви: «Меня часто спрашивают, какие аргументы я мог бы выставить и какие ответы дать тем философам, чье мнение отличается от нашего, и людям других вероисповеданий (кроме христиан), а также еретикам, отступающим от иудейской веры, которые есть среди нас. И я вспоминаю, что слышал о мнении и доказательствах известного ученого, имевшего полемику с хазарским королем, тем самым, который принял иудаизм четыреста лет назад». Совершенно ясно, что оговорка, взятая в скобки, «кроме христиан», была вставлена позже из-за цензуры, потому что Халеви вопреки ей все же говорит в своей книге о христианской вере. Точнее, он говорит о трех религиях — христианстве, исламе и иудаизме, символизируя их изображением дерева. На этом дереве, говорит он, ветви с листьями и цветами представляют образ христианства и ислама, корни же символизируют иудаизм. Затем, несмотря на тот факт, что имя христианского участника полемики отсутствует, сохранился его титул — философ. Этот термин, «философ», которым называют христианского участника полемики еврейские и христианские (греческие) источники, в сущности, является византийским университетским титулом, и его не следует принимать в обычном, общепринятом значении этого слова.