1 2 
Но даже на краю небес    

Всё тот же был зубчатый лес.    

Тогда на землю я упал;    

И в исступлении рыдал,    

И грыз сырую грудь земли,    

И слезы, слезы потекли    

В нее горючею росой…    

Но верь мне, помощи людской    

Я не желал… Я был чужой    

Для них навек, как зверь степной;    

И если б хоть минутный крик    

Мне изменил – клянусь, старик,    

Я б вырвал слабый мой язык.    

     

     

16    

     

     

«Ты помнишь детские года:    

Слезы не знал я никогда;    

Но тут я плакал без стыда.    

Кто видеть мог? Лишь темный лес,    

Да месяц, плывший средь небес!    

Озарена его лучом,    

Покрыта мохом и песком,    

Непроницаемой стеной    

Окружена, передо мной    

Была поляна. Вдруг по ней    

Мелькнула тень, и двух огней    

Промчались искры… и потом    

Какой-то зверь одним прыжком    

Из чащи выскочил и лег,    

Играя навзничь на песок.    

То был пустыни вечный гость –    

Могучий барс. Сырую кость    

Он грыз и весело визжал;    

То взор кровавый устремлял,    

Мотая ласково хвостом,    

На полный месяц, – и на нем    

Шерсть отливалась серебром.    

Я ждал, схватив рогатый сук,    

Минуту битвы; сердце вдруг    

Зажглося жаждою борьбы    

И крови… да, рука судьбы    

Меня вела иным путем…    

Но нынче я уверен в том,    

Что быть бы мог в краю отцов    

Не из последних удальцов.    

     

 17    

     

     

«Я ждал. И вот в тени ночной    

Врага почуял он, и вой    

Протяжный, жалобный, как стон,    

Раздался вдруг… и начал он    

Сердито лапой рыть песок,    

Встал на дыбы, потом прилег,    

И первый бешеный скачок    

Мне страшной смертию грозил…    

Но я его предупредил.    

Удар мой верен был и скор.    

Надежный сук мой, как топор,    

Широкий лоб его рассек…    

Он застонал, как человек,    

И опрокинулся. Но вновь,    

Хотя лила из раны кровь    

Густой, широкою волной,    

Бой закипел, смертельный бой!    

     

     

18    

     

     

«Ко мне он кинулся на грудь;    

Но в горло я успел воткнуть    

И там два раза повернуть    

Мое оружье… Он завыл,    

Рванулся из последних сил,    

И мы, сплетясь, как пара змей,    

Обнявшись крепче двух друзей,    

Упали разом, и во мгле    

Бой продолжался на земле.    

И я был страшен в этот миг;    

Как барс пустынный, зол и дик,    

Я пламенел, визжал, как он;    

Как будто сам я был рожден    

В семействе барсов и волков    

Под свежим пологом лесов.    

Казалось, что слова людей    

Забыл я – и в груди моей    

Родился тот ужасный крик,    

Как будто с детства мой язык    

К иному звуку не привык…    

Но враг мой стал изнемогать,    

Метаться, медленней дышать,    

Сдавил меня в последний раз…    

Зрачки его недвижных глаз    

Блеснули грозно – и потом    

Закрылись тихо вечным сном;    

Но с торжествующим врагом    

Он встретил смерть лицом к лицу,    

Как в битве следует бойцу!..    

     

 19    

     

     

«Ты видишь на груди моей    

Следы глубокие когтей;    

Еще они не заросли    

И не закрылись; но земли    

Сырой покров их освежит,    

И смерть навеки заживит.    

О них тогда я позабыл,    

И, вновь собрав остаток сил,    

Побрел я в глубине лесной…    

Но тщетно спорил я с судьбой:    

Она смеялась надо мной!    

     

     

20    

     

     

«Я вышел из лесу. И вот    

Проснулся день, и хоровод    

Светил напутственных исчез    

В его лучах. Туманный лес    

Заговорил. Вдали аул    

Куриться начал. Смутный гул    

В долине с ветром пробежал…    

Я сел и вслушиваться стал;    

Но смолк он вместе с ветерком.    

И кинул взоры я кругом:    

Тот край, казалось, мне знаком.    

И страшно было мне, понять    

Не мог я долго, что опять    

Вернулся я к тюрьме моей;    

Что бесполезно столько дней    

Я тайный замысел ласкал,    

Терпел, томился и страдал,    

И всё зачем?.. Чтоб в цвете лет,    

Едва взглянув на божий свет,    

При звучном ропоте дубрав,    

Блаженство вольности познав,    

Унесть в могилу за собой    

Тоску по родине святой,    

Надежд обманутых укор    

И вашей жалости позор!..    

Еще в сомненье погружен,    

Я думал – это страшный сон…    

Вдруг дальний колокола звон    

Раздался снова в тишине    

И тут всё ясно стало мне…    

О! я узнал его тотчас!    

Он с детских глаз уже не раз    

Сгонял виденья снов живых    

Про милых ближних и родных,    

Про волю дикую степей,    

Про легких, бешеных коней,    

Про битвы чудные меж скал,    

Где всех один я побеждал!..    

И слушал я без слез, без сил.    

Казалось, звон тот выходил    

Из сердца – будто кто-нибудь    

Железом ударял мне в грудь.    

И смутно понял я тогда,    

Что мне на родину следа    

Не проложить уж никогда.    

     

 21    

     

     

«Да, заслужил я жребий мой!    

Могучий конь в степи чужой,    

Плохого сбросив седока,    

На родину издалека    

Найдет прямой и краткий путь…    

Что я пред ним? Напрасно грудь    

Полна желаньем и тоской:    

То жар бессильный и пустой,    

Игра мечты, болезнь ума.    

На мне печать свою тюрьма    

Оставила… Таков цветок    

Темничный: вырос одинок    

И бледен он меж плит сырых,    

И долго листьев молодых    

Не распускал, всё ждал лучей    

Живительных. И много дней    

Прошло, и добрая рука    

Печалью тронулась цветка,    

И был он в сад перенесен,    

В соседство роз. Со всех сторон    

Дышала сладость бытия…    

Но что ж? Едва взошла заря,    

Палящий луч ее обжог    

В тюрьме воспитанный цветок…    

     

     

22    

     

     

«И как его, палил меня    

Огонь безжалостного дня.    

Напрасно прятал я в траву    

Мою усталую главу;    

Иссохший лист ее венцом    

Терновым над моим челом    

Свивался, и в лицо огнем    

Сама земля дышала мне.    

Сверкая быстро в вышине,    

Кружились искры; с белых скал    

Струился пар. Мир божий спал    

В оцепенении глухом    

Отчаянья тяжелым сном.    

Хотя бы крикнул коростель,    

Иль стрекозы живая трель    

Послышалась, или ручья    

Ребячий лепет… Лишь змея,    

Сухим бурьяном шелестя,    

Сверкая желтою спиной,    

Как будто надписью златой    

Покрытый донизу клинок,    

Браздя рассыпчатый песок,    

Скользила бережно; потом,    

Играя, нежася на нем,    

Тройным свивалася кольцом;    

То, будто вдруг обожжена,    

Металась, прыгала она    

И в дальних пряталась кустах…    

     

 23    

     

     

«И было всё на небесах    

Светло и тихо. Сквозь пары    

Вдали чернели две горы,    

Наш монастырь из-за одной    

Сверкал зубчатою стеной.    

Внизу Арагва и Кура,    

Обвив каймой из серебра    

Подошвы свежих островов,    

По корням шепчущих кустов    

Бежали дружно и легко…    

До них мне было далеко!    

Хотел я встать – передо мной    

Всё закружилось с быстротой;    

Хотел кричать – язык сухой    

Беззвучен и недвижим был…    

Я умирал. Меня томил    

Предсмертный бред.    

Казалось мне,    

Что я лежу на влажном дне    

Глубокой речки – и была    

Кругом таинственная мгла.    

И, жажду вечную поя,    

Как лед холодная струя    

Журча вливалася мне в грудь…    

И я боялся лишь заснуть,    

Так было сладко, любо мне…    

А надо мною в вышине    

Волна теснилася к волне,    

И солнце сквозь хрусталь волны    

Сияло сладостней луны…    

И рыбок пестрые стада    

В лучах играли иногда.    

И помню я одну из них:    

Она приветливей других    

Ко мне ласкалась. Чешуей    

Была покрыта золотой    

Ее спина. Она вилась    

Над головой моей не раз,    

И взор ее зеленых глаз    

Был грустно нежен и глубок…    

И надивиться я не мог:    

Ее сребристый голосок    

Мне речи странные шептал,    

И пел, и снова замолкал.    

     

Он говорил: «Дитя мое,    

Останься здесь со мной:    

В воде привольное житье    

И холод и покой.    

     

     

* * *    

     

Я созову моих сестер:    

Мы пляской круговой    

Развеселим туманный взор    

И дух усталый твой.    

     

     

* * *    

     

Усни, постель твоя мягка,    

Прозрачен твой покров.    

Пройдут года, пройдут века    

Под говор чудных снов.    

     

     

* * *    

     

О милый мой! не утаю,    

Что я тебя люблю,    

Люблю как вольную струю,    

Люблю как жизнь мою…»    

     

И долго, долго слушал я;    

И мнилось, звучная струя    

Сливала тихий ропот свой    

С словами рыбки золотой.    

Тут я забылся. Божий свет    

В глазах угас. Безумный бред    

Бессилью тела уступил…    

     

 24    

     

     

«Так я найдëн и поднят был…    

Ты остальное знаешь сам.    

Я кончил. Верь моим словам    

Или не верь, мне всё равно.    

Меня печалит лишь одно:    

Мой труп холодный и немой    

Не будет тлеть в земле родной,    

И повесть горьких мук моих    

Не призовет меж стен глухих    

Вниманье скорбное ничье    

На имя темное мое.    

     

     

25    

     

     

«Прощай, отец… дай руку мне;    

Ты чувствуешь, моя в огне…    

Знай, этот пламень с юных дней    

Таяся, жил в груди моей;    

Но ныне пищи нет ему,    

И он прожег свою тюрьму    

И возвратится вновь к тому,    

Кто всем законной чередой    

Дает страданье и покой…    

Но что мне в том? – пускай в  раю,    

В святом, заоблачном краю    

Мой дух найдет себе приют…    

Увы! – за несколько минут    

Между крутых и темных скал,    

Где я в ребячестве играл,    

Я б рай и вечность променял…    

     

 26    

     

     

«Когда я стану умирать,    

И, верь, тебе не долго ждать –    

Ты перенесть меня вели    

В наш сад, в то место, где цвели    

Акаций белых два куста…    

Трава меж ними так густа,    

И свежий воздух так душист,    

И так прозрачно золотист    

Играющий на солнце лист!    

Там положить вели меня.    

Сияньем голубого дня    

Упьюся я в последний раз.    

Оттуда виден и Кавказ!    

Быть может, он с своих высот    

Привет прощальный мне пришлет,    

Пришлет с прохладным ветерком…    

И близ меня перед концом    

Родной опять раздастся звук!    

И стану думать я, что друг    

Иль брат, склонившись надо мной,    

Отер внимательной рукой    

С лица кончины хладный пот,    

И что вполголоса поет    

Он мне про милую страну…    

И с этой мыслью я засну,    

И никого не прокляну!»    

     

     

Примечания    

     

Печатается  по «Стихотворениям М. Лермонтова», СПб., 1840, стр. 121–159, где поэма была  опубликована впервые. Стихи (цензурные пропуски) восстанавливаются по рукописи,  часть которой – авторизованная копия, часть – автограф (заглавный лист, эпиграф  и некоторые стихи) – ИРЛИ, оп. 1, № 13 (тетрадь XIII), лл. 1–14 об.    

На  обложке тетради XIII имеется помета Лермонтова: «1839 года Августа 5». Эта  помета и является основанием для датировки поэмы. Указанная в издании  «Стихотворений» 1840 года дата «1840» не точна. Отличия текста «Стихотворений» 1840  года от рукописи незначительны: изменено название поэмы (первоначально поэма  была озаглавлена «Бэри») и сделано несколько авторских поправок.    

Поэма  «Мцыри» связана с более ранними «Исповедью» (1829–1830) и «Боярином Оршей»  (1835–1836). Из «Исповеди» в «Боярина Оршу» перенесен ряд стихов. С другой  стороны, многие стихи «Боярина Орши» впоследствии были включены в текст  «Мцыри». Почти совпадают стихи «Исповеди» и «Боярина Орши; „Боярина Орши“ и  „Мцыри“.    

Существует  рассказ П. А. Висковатова о возникновении замысла поэмы, основанный на  свидетельствах А. П. Шан-Гирея и А. А. Хастатова. Поэт, странствуя в 1837 году  по старой Военно-грузинской дороге, «наткнулся в Мцхете… на одинокого монаха  или, вернее старого монастырского служку „Бэри“ по-грузински. Сторож был  последний из братии упраздненного близлежащего монастыря. Лермонтов с ним  разговорился и узнал от него, что родом он горец, плененный ребенком генералом  Ермоловым во время экспедиции. Генерал его вез с собою и оставил заболевшего  мальчика монастырской братии. Тут он и вырос; долго не мог свыкнуться с  монастырем, тосковал и делал попытки к бегству в горы. Последствием одной такой  попытки была долгая болезнь, приведшая его на край могилы. Излечившись, дикарь  угомонился и остался в монастыре, где особенно привязался к старику монаху.  Любопытный и живой рассказ „Бэри“ произвел на Лермонтова впечатление… и вот он  решился воспользоваться тем, что было подходящего в „Исповеди“ и „Боярине  Орше“, и перенес всё действие из Испании и потом Литовской границы – в Грузию.  Теперь в герое поэмы он мог отразить симпатичную ему удаль непреклонных  свободных сынов Кавказа, а в самой поэме изобразить красоты кавказской природы»  («Русск. старина», 1887, № 10, стр. 124–125).    

В  литературе о Лермонтове указывалось на некоторые неточности в приведенном  рассказе Висковатова (см.: Ираклий Андроников. Лермонтов. Изд. «Советский  писатель», М., 1951, стр. 150–154).    

«Мцыри»  состоит из 26 небольших глав и почти целиком представляет собой монолог героя.    

В начале  поэмы Лермонтов описал древний Мцхетский собор и могилы последних грузинских  царей Ираклия II и Георгия XII, при котором состоялось в 1801 году  присоединение Грузии к России.    

Центральный  эпизод «Мцыри» – битва героя с барсом – основан на мотивах грузинской народной  поэзии, в частности хевсурской песни о тигре и юноше, тема которой нашла  отражение и в поэме Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре» (см.: Ираклий  Андроников. Лермонтов. Изд. «Советский писатель», М., 1951, стр. 144–150).  Известны 14 вариантов древней грузинской песни «Юноша и тигр», опубликованные  А. Г. Шанидзе (см.: Л. П. Семенов. Лермонтов и фольклор Кавказа. Пятигорск,  1941, стр. 60–62).    

Революционным  демократам был близок бунтарский пафос поэмы «Мцыри». «Что за огненная душа,  что за могучий дух, что за исполинская натура у этого Мцыри! Это любимый идеал  нашего поэта, это отражение в поэзии тени его собственной личности. Во всем,  что ни говорит Мцыри, веет его собственным духом, поражает его собственной  мощью», – писал В. Г. Белинский (Белинский, т. 6, стр. 54).    

По мысли  Н. П. Огарева, Мцыри у Лермонтова – «его самый ясный, или единственный идеал»  (Н. Огарев. Предисловие к сб. «Русская потаенная литература XIX столетия», ч.  I, Лондон, 1861, стр. LXVI).