1 2 3 4 5 6 7 8 
Старик, прищурившись, посмотрел на молодую компанию и,  торопливо шмыгая худыми сапогами, подошел прямо к Привалову.    

– Вот здесь все бумаги… – надтреснутым голосом  проговорил сумасшедший, подавая Привалову целую пачку каких-то засаленных  бумаг, сложенных самым тщательным образом и даже перевязанных розовой  ленточкой.    

– Это что у вас за бумаги? – спрашивал Привалов,  рассматривая сверток.    

– Тут все мое богатство… Все мои права, – с  уверенной улыбкой повторил несколько раз старик, дрожавшими руками развязывая  розовую ленточку. – У меня все отняли… ограбили… Но права остались, и я  получу все обратно… Да. Это верно… Вы только посмотрите на бумаги… ясно, как  день Конечно, я очень давно жду, но что же делать.    

В развязанной пачке оказался всякий хлам: театральные афиши,  билеты от давно разыгранной лотереи, объявления разных магазинов, даже пестрые  этикетки с ситцев и лекарств. Привалов внимательно рассмотрел эти «права» и,  возвращая бумажки старику, проговорил:    

– Да, вам еще придется подождать…    

– А как вы думаете: получу я по этим документам?    

На морщинистом лице старика изображалось такое напряженное  внимание, что Привалову сделалось его жаль. Верочка тихонько хихикала, прячась  за Павлу Ивановну.    

– Наверно получите, – уверяла Надежда Васильевна  сумасшедшего старика. – Вы ведь долго ждали, и теперь уж осталось немного…    

– Ах, благодарю вас, благодарю, – прошептал старик  и быстро поцеловал у нее руку. – Ваш муж очень умный человек… Да, я буду  ждать…    

Верочка не могла удержаться от душившего ее смеха и убежала  немного вперед.    

 XVI    

     

Известно, что провинциальная жизнь всецело зиждется на  визитах. Это своего рода гамма, из которой составляют всевозможные музыкальные  комбинации. Первыми приехали к Привалову Виктор Васильич и Nicolas Веревкин.  Виктор Васильич явился от имени Василия Назарыча, почему счел своим долгом  затянуться в фрачную пару, белый галстук, белые перчатки и шелковый модный  цилиндр с короткими полями и совершенно прямой тульей. Nicolas Веревкин,  первенец Агриппины Филипьевны и местный адвокат, представлял полную противоположность  Виктору Васильичу: высокий, толстый, с могучей красной шеей и громадной, как  пивной котел, головой, украшенной шелковыми русыми кудрями, он, по своей  фигуре, как выразился один местный остряк, походил на благочестивого  разбойника. Действительно, лицо Веревкина поражало с первого раза: эти  вытаращенные серые глаза, которые смотрели, как у амфибии, немигающим застывшим  взглядом, эти толстые мясистые губы, выдававшиеся скулы, узкий лоб с густыми,  почти сросшимися бровями, наконец, этот совершенно особенный цвет кожи –  медно-красный, отливавший жирным блеском, – все достаточно говорило за  себя. Прибавьте к этому, что местный адвокат улыбался чрезвычайно редко; но его  лицо делалось положительно красивым благодаря неуловимой смеси нахальства,  иронии и комизма, которые резко отметили это странное лицо среди тысячи других  лиц. В самых глупостях, которые говорил Nicolas Веревкин с совершенно серьезным  лицом, было что-то особенное: скажи то же самое другой, – было бы смешно и  глупо, а у Nicolas Веревкина все сходило с рук за чистую монету. Он был  баловнем в мужском и женском обществе, как породистое животное, выделявшееся  свежим пятном среди остальных заурядных людишек.    

– Посмотрите, Сергей Александрыч, какого я вам зверя  привез! – громко кричал Виктор Васильич из передней.    

– Очень, очень приятно… – говорил Привалов, крепко  пожимая громадную лапу старого университетского товарища.    

– Полюбите нас черненькими… – отвечал Веревкин  приятным грудным баритоном, оглядывая фигуру Привалова.    

Виктор Васильич сейчас же сделал самый подробный обзор  квартиры Привалова и проговорил, не обращаясь собственно ни к кому:    

– Вот так Хина!.. Отлично устроила все, право. А  помнишь, Nicolas, как Ломтев в этих комнатах тогда обчистил вместе с Иваном  Яковлевичем этих золотопромышленников?.. Ха-ха… В чем мать родила пустили  сердечных. Да-с…    

– Вы очень кстати приехали к нам в Узел, – говорил  Веревкин, тяжело опускаясь в одно из кресел, которое только не застонало под  этим восьмипудовым бременем. Он несколько раз обвел глазами комнату, что-то отыскивая,  и потом прибавил: – У меня сегодня ужасная жажда…    

– В самом деле, и у меня главизна зело трещит после  вчерашнего похмелья, – прибавил с своей стороны Виктор Васильич. –  Nicolas, ты очищенную? А мне по части хересов. Да постойте, Привалов, я сам лучше  распоряжусь! Ей-богу!    

Виктор Васильич мгновенно исчез на половину Хионии  Алексеевны и вернулся оттуда в сопровождении Ипата, который был нагружен  бутылками и тарелочками с закуской; Хиония Алексеевна давно предупредила  Виктора Васильича, и все уже было готово, когда он заявился к ней с требованием  водки и хересов.    

– Да скажи барыне, – кричал Бахарев вдогонку  уходившему лакею, – скажи, что гости останутся обедать… Понимаешь?    

– Чревоугодие и натура одолевают, – объявил  Веревкин, выпивая рюмку водки с приемами записного пьяницы.    

Привалов через несколько минут имел удовольствие узнать  последние новости и был посвящен почти во все городские тайны. Виктор Васильич  болтал без умолку, хотя после пятой рюмки хереса язык у него начал заметно  прилипать. Он был с Приваловым уже на «ты».    

– А я тебя, Привалов, полюбил с первого раза…  Ей-богу! – болтал Бахарев, блестя глазами. – Мне черт с ними, с  твоими миллионами: не с деньгами жить, а с добрыми людьми… Ха-ха! Я сам давно  бы был миллионером, если бы только захотел. Воображаю, как бы все начали тогда  ухаживать за мной… Ха-ха!.. «Виктор Васильич! Виктор Васильич…» Я бы показал  им, что плевать на них всех хочу… Да-с. А вот мы тебя познакомим с такими  дамочками – пальчики оближешь! Ты кого больше любишь: девиц или дам? Я предпочитаю  вдовушек… С девицами только время даром терять… Ах! Да вот у Nicolas есть  сестренка Алла, – с секретом барышня. А вот поедешь к Ляховскому, так там  тебе покажут такую барышню, что отдай все, да мало, прибавь – недостанет… Это,  брат, сама красота, огонь, грация и плутовство.    

– Зося действительно пикантная девчонка, –  согласился Веревкин, смакуя кусок балыка.    

– Она меня однажды чуть не расцеловала, – объявил  Бахарев.    

– Ну, уж это ты врешь, – заметил Веревкин. –  Выгонять – она тебя действительно выгоняла, а чтобы целовать тебя… Это нужно  совсем без головы быть!    

– Ах! Да ты послушай, как это было… Зося любит все  смешное, я однажды и показал ей, как собаки мух ловят. Меня один ташкентский  офицер научил… Видел, как собака лежит-лежит на солнышке и задремлет (Бахарев  изобразил, как дремлет на солнце собака)… Потом пролетит муха: «жжж…» Собака  откроет сначала один глаз, потом другой, прищурится немного и этак, понимаете,  вдруг «гхам!..». (Бахарев действительно с замечательным искусством передал эту  сцену.) Как я показал Зосе эту штуку, – она меня и давай просить, чтобы я  ее тоже научил… Ведь научилась, – лучше меня теперь ловит мух! Ты  как-нибудь попроси ее, она покажет… Вот она тогда меня чуть-чуть и не  расцеловала.    

– Вероятно, приняла за настоящую собаку!    

– Эк тебя взяло с твоим остроумием… – ворчал  Бахарев. – Э, да чего мне тут с вами киснуть, я к Хине лучше пойду…    

Легонько пошатываясь и улыбаясь рассеянной улыбкой  захмелевшего человека, Бахарев вышел из комнаты. До ушей Привалова донеслись  только последние слова его разговора с самим собой: «А Привалова я полюбил…  Ей-богу, полюбил! У него в лице есть такое… Ах, черрт побери!..» Привалов и  Веревкин остались одни. Привалов задумчиво курил сигару, Веревкин отпивал из  стакана портер большими аппетитными глотками.    

– Вы что же, – совсем к нам? – спрашивал  Веревкин.    

– Да, думаю остаться здесь.    

Веревкин что-то промычал и медленно отхлебнул из своего  стакана; взглянув в упор на Привалова, он спросил:    

– Вы были у Бахарева?    

– Да.    

– Гм… Видите ли, Сергей Александрыч, я приехал к вам,  собственно, по делу, – начал Веревкин, не спуская глаз с Привалова. –  Но прежде позвольте один вопрос… У вас не заходила речь обо мне, то есть старик  Бахарев ничего вам не говорил о моей особе?    

– Нет, ничего не говорил, – ответил Привалов, не  понимая, к чему клонились эти вопросы.    

– Гм… – промычал Веревкин и нетерпеливо  забарабанил пальцами по столу. – Дело вот в чем, Сергей Александрыч… Я  буду говорить с вами как старый университетский товарищ. Гм… Одним словом, вы,  вероятно, уже заметили, что я порядочно опустился…    

Привалов только съежил плечи при таком откровенном признании  и пробормотал что-то отрицательное.    

– Нет, зачем же! – так же бесстрастно продолжал  Веревкин. – Видна птица по полету… Сильно опустился, – при последних  словах Веревкин несколько раз тряхнул своей громадной головой, точно желая от  чего-то освободиться. – И другие видят, и сам вижу. Шила в мешке не  утаишь. Я адвокатом лет восемь. Годовой бюджет десять – двенадцать тысяч;  кругом в долгу… Есть кой-какая репутация по части обделывания делишек. Об этом  еще успеете наслушаться; но я говорю вам все это в тех видах, чтобы не  обманывать на свой счет. Немного свихнулся, одним словом… Стороной я слышал о  вашем деле по наследству, так вот и приехал предложить свои услуги. С своей стороны  могу сказать только то, что я с удовольствием поработал бы именно для такого  запутанного дела… Вам ведь необходим поверенный?    

– Да… Отчего же, я согласен, – отвечал  Привалов, – очень рад.    

– Нет, для вас радость не велика, а вот вы сначала  посоветуйтесь с Константином Васильичем, – что он скажет вам, а я подожду.  Дело очень важное, и вы не знаете меня. А пока я познакомлю вас, с кем нам  придется иметь дело… Один из ваших опекунов, именно Половодов, приходится мне  beau frere'ом,[10] но  это пустяки… Мы подтянем и его. Знаете русскую пословицу: хлебцем вместе, а  табачком врозь.    

Этот разговор был прерван появлением Бахарева, который был  всунут в двери чьими-то невидимыми руками. Бахарев совсем осовелыми глазами  посмотрел на Привалова, покрутил головой и заплетавшимся языком проговорил:    

– Черт возьми… из самых недр пансиона вынырнул… то есть  был извлечен оттуда… А там славная штучка у Хины запрятана… Глаза – масло с  икрой… а кулаки у этого неземного создания!.. Я только хотел заняться  географией, а она меня как хватит кулаком…    

Привалов и Веревкин засмеялись, а Бахарев, пошатываясь и  крутя головой, доплелся до оттомана, на котором и растянулся. Сделав  героическое усилие удержаться на локтях, он проговорил:    

– Послу-ушай, Привалов… я тебя люблю… а ты не знаешь  ничего… не-ет…    

– Сергей Александрыч знает только то, что тебе нужно  хорошенько выспаться, – заметил Веревкин.    

– Не-ет… Вы думаете, что я дурак… пьян… Послушай,  Привалов, я… тебе вот что скажу…    

Бахарев сел и рассеянно посмотрел кругом.    

– Мама тебя очень… любит, – продолжал он,  раскачивая ногами. – Ведь мама отличная старуха… дда-а… У нее в мизинце  больше ума, чем у Веревкина… в голове!.. Да-а… Хе-е… А только мама теперь  боится, знаешь чего… Гм… дда… Она боится, что ты женишься на Зосе… Ей-богу!.. А  Надя отличная девушка… Ей-богу… Она мне сестра, а я всегда скажу: отличная,  умная… Если бы Надя не была мне сестра… ни за какие бы коврижки не уступил  тебе… Как ушей своих не увидал бы… дда… Ты непременно женись на ней… слышишь?  После спасибо скажешь… А мама боится Зоси, чтобы не отбила жениха… Ха-ха!..  Зося меня чуть не расцеловала, когда я ее научил мух ловить.    

– Ну, довольно, спи, – говорил Веревкин, укладывая  заболтавшегося молодого человека.    

Привалов вдруг покраснел. Слова пьяного Бахарева самым  неприятным образом подействовали на него, – не потому, что выставляли в  известном свете Марью Степановну, а потому, что имя дорогой ему девушки  повторялось именно при Веревкине. Тот мог подумать черт знает что…    

– Виктор отличный парень, только уж как попало ему в  голову – и понес всякую чепуху, – говорил Веревкин, делая вид, что не  замечает смущения Привалова. – Врет, как пьяная баба… Самая гнилая  натуришка!.. Впрочем, Виктор говорит только то, что теперь говорит целый  город, – прибавил Веревкин. – Как тертый калач могу вам дать один  золотой совет: никогда не обращайте внимания на то, что говорят здесь про людей  за спиной. Это язва провинции, особенно нашей. Оно и понятно: мы, мужчины,  можем хоть в карты резаться, а дамам что остается? Впрочем, я это только к  слову… дамы не по моей части.    

Бахарев громко храпел, раскинувшись на оттомане. У Привалова  немного отлегло на сердце, и он с благодарностью посмотрел на своего  собеседника, проговорив:    

– Что касается меня, то мне решительно все равно, что  ни болтали бы, но ведь здесь является имя девушки; наконец, сама Марья  Степановна может показаться в таком свете…    

– Э, батенька, плюньте… Мы вот лучше о деле  побалагурим. Виктор, спишь? Спит…    

В нескольких словах Веревкин дал заметить Привалову, что  знает дело о наследстве в мельчайших подробностях, и намекнул между прочим на  то, что исчезновение Тита Привалова тесно связано с какой-то очень смелой  идеей, которую хотят провести опекуны.    

– Именно? – спросил Привалов.    

– Собственно, определенных данных я в руках не  имею, – отвечал уклончиво Веревкин, – но у меня есть некоторая нить…  Видите ли, настоящая каша заваривается еще только теперь, а все, что было  раньше, – только цветочки.    

– Помилуйте, Николай Иваныч, что же еще-то может быть?    

– Об этом мы еще поговорим после, Сергей Александрыч, а  теперь я должен вас оставить… У меня дело в суде, – проговорил Веревкин,  вынимая золотые часы. – Через час я должен сказать речь в защиту одного  субъекта, который убил троих. Извините, как-нибудь в другой раз… Да вот что:  как-нибудь на днях загляните в мою конуру, там и покалякаем. Эй, Виктор,  вставай, братику!    

– Оставьте его, пусть спит, – говорил  Привалов. – Он мне не мешает.    

– А вы с ним не церемоньтесь… Так я буду ждать вас,  Сергей Александрыч, попросту, без чинов. О моем предложении подумайте, а потом  поговорим всерьез.    

Предложение Веревкина и слова пьяного Виктора Васильича  заставили Привалова задуматься. Что такое мог подозревать этот Веревкин в деле  о наследстве? Но ведь даром он не стал бы болтать. Подозревать, что своим  намеком Веревкин хотел прибавить себе весу, – этого Привалов не мог по  многим причинам: раз – он хорошо относился к Веревкину по университетским  воспоминаниям, затем Веревкин был настолько умен, что не допустит такого  грубого подходца; наконец, из слов Веревкина, которыми он рекомендовал себя,  можно вывести только то, что он сразу хотел поставить себя начистоту, без  всяких недомолвок. Только одно в разговоре с Веревкиным не понравилось  Привалову, именно то, что Веревкин вскользь как будто желал намекнуть на  зависимость Привалова от Константина Васильича.    

«Что он этим хотел сказать? – думал Привалов, шагая по  своему кабинету и искоса поглядывая на храпевшего Виктора Васильича. –  Константин Васильич может иметь свое мнение, как я свое… Нет, я уж, кажется,  немного того…»    

В глубине души Привалова оставалась еще капелька горечи,  вызванная словами Виктора Васильича. Ведь он выдал себя с головой Веревкину,  хотя тот и делал вид, что ничего не замечает «И черт же его потянул за язык…» –  думал Привалов, сердито поглядывая в сторону храпевшего гостя Виктор Васильич  спал в самой непринужденной позе: лежа на спине, он широко раскинул руки и  свесил одну ногу на пол; его молодое лицо дышало завидным здоровьем, и по лицу  блуждала счастливая улыбка. Ведь в этом лице было что-то общее с выражением  лица Надежды Васильевны. Привалов остановился над спавшим гостем. Такой же  белый, немного выпуклый лоб, те же брови, тот же разрез глаз и такие же темные  длинные ресницы… Но там все это было проникнуто таким чудным выражением женской  мягкости, все линии дышали такой чистотой, – казалось, вся душа выливалась  в этом прямом взгляде темно-серых глаз. Зачем же имя этой девушки было  произнесено этим Виктором Васильичем с такими безжалостными пояснениями и  собственными комментариями? Надежда Васильевна с первого раза произвела сильное  впечатление на Привалова, как мы уже видели Если бы он стал подробнее  анализировать свое чувство, он легко мог прийти к тому выводу, что впечатление  носило довольно сложное происхождение: он смотрел на девушку глазами своего  детства, за ее именем стояло обаяние происхождения… Ведь она была дочь Василия  Назарыча; ведь в ней говорила кровь Марьи Степановны; ведь… Привалов не мог в  своем воображении отделить девушку от той обстановки, в какой он ее видел. Этот  старинный дом, эти уютные комнаты, эта старинная мебель, цветы, лица прислуги,  самый воздух – все это было слишком дорого для него, и именно в этой раме  Надежда Васильевна являлась не просто как всякая другая девушка, а последним  словом слишком длинной и слишком красноречивой истории, в которую было вплетено  столько событий и столько дорогих имен.    

Вместе с тем Привалов как-то избегал мысли, что Надежда  Васильевна могла быть его женой. Нет, зачем же так скоро… Жена – совсем другое  дело; он хотел ее видеть такою, какою она была. Жена – слишком грубое слово для  выражения того, что он хотел видеть в Надежде Васильевне Он поклонялся в ней  тому, что было самого лучшего в женщине. Если бы она была женой другого, он так  же относился бы к ней, как относился теперь. Странное дело, это девичье имя  осветило каким-то совершенно новым светом все его заветные мечты и самые  дорогие планы. Раньше все это было сухой мозговой выкладкой, а теперь… Нет,  одно существование на свете Надежды Васильевны придало всем его планам  совершенно особенный смысл и ту именно теплоту, какой им недоставало. Обдумывая  их здесь, в Узле, он находил в них много нового, чего раньше не замечал совсем.  Раньше он иногда сомневался в их осуществимости, иногда какое-то нехорошее  чувство закрадывалось в душу, но теперь ему стоило только вызвать в своем  воображении дорогие черты, и все делалось необыкновенно ясно, всякие сомнения  падали сами собой. Каждый раз он испытывал то счастливое настроение, когда  человеком овладевает какой-то прилив сил.    

 XVII    

     

– Барин-то едет! – сиплым шепотом докладывала Матрешка  Хионии Алексеевне. – Своими глазами, барыня, видела… Сейчас пальто в  передней надевает…    

Заплатина прильнула к окну; у ней даже сердце усиленно  забилось в высохшей груди: куда поедет Привалов? Если направо, по Нагорной –  значит, к Ляховскому, если прямо, по Успенскому бульвару – к Половодову. Вон  Ипат и извозчика свистнул, вон и Привалов вышел, что-то подумал про себя,  посмотрел направо и сказал извозчику:    

– В Нагорную… налево.    

От последнего слова в груди Хионии Алексеевны точно что  оборвалось. Она даже задрожала. Теперь все пропало, все кончено; Привалов  поехал делать предложение Nadine Бахаревой. Вот тебе и жених…    

Привалов, пока Заплатина успела немного прийти в себя, уже  проходил на половину Марьи Степановны. По дороге мелькнуло улыбнувшееся лицо Даши,  а затем показалась Верочка. Она была в простеньком ситцевом платье и сильно  смутилась.    

– Марью Степановну можно видеть? – спросил  Привалов, раскланиваясь с ней.    

– Она в моленной…    

«Какая славная эта Верочка…» – подумал Привалов, любуясь ее  смущением; он даже пожалел, что как-то совсем не обращал внимания на Верочку  все время и хотел теперь вознаградить свое невнимание к ней.    

– Я сейчас отправлюсь к Ляховскому и заехал поговорить  с Марьей Степановной… – объяснил он.    

Верочка вся вспыхнула, взглянула на Привалова как-то  исподлобья, совсем по-детски, и тихо ответила:    

– Надя часто бывала раньше у Ляховских…    

– А вы?    

– Мне мама не позволяет ездить к ним; у Ляховских  всегда собирается большое общество; много мужчин… Да вон и мама.    

– Наконец-то ты собрался, – весело проговорила  Марья Степановна, появляясь в дверях. – Вижу, вижу; ну, что же, бог тебя  благословит…    

– Нарочно заехал к вам, Марья Степановна, чтобы  набраться смелости.    

– А ты к Василию Назарычу заходил? Зайди, а то еще,  пожалуй, рассердится. Он и то как-то поминал, что тебя давно не видно… Никак с  неделю уж не был.    

– Боюсь надоесть.    

– Ну, ну, не говори пустого. Все неможется Василию  Назарычу, привязала его эта нога.    

Они поговорили еще с четверть часа, но Привалов не уходил,  поджидая, не послышится ли в соседней комнате знакомый шорох женского платья.  Он даже оглянулся раза два, что не ускользнуло от внимания Марьи Степановны,  хотя она и сделала вид, что ничего не замечает. Привалова просто мучило желание  непременно увидеть Надежду Васильевну. Раза два как-то случилось, что она не  выходила к нему, но сегодня он испытывал какое-то ноющее, тоскливое чувство  ожидания; ему было неприятно, что она не хочет показаться. После пьяной  болтовни Виктора Васильича в душе Привалова выросла какая-то щемящая  потребность видеть ее, слышать звук ее голоса, чувствовать ее присутствие. Он  нарочно откладывал свой визит к Бахаревым день за день, и вот награда… Марья  Степановна точно не желала замечать настроения своего гостя и говорила о самых  невинных пустяках, не обращая внимания на то, что Привалов отвечал ей совсем  невпопад. Верочка раза два входила в комнату, поглядывая искоса на гостя, и  делала такую мину, точно удивлялась, что он продолжает еще сидеть.    

– А ведь Надя-то уехала, – проговорила Марья  Степановна, когда Привалов начал прощаться.    

– На заводы уехала, к Косте, – прибавила она,  когда Привалов каким-то глупым, остановившимся взглядом посмотрел на  нее. – Доктора Сараева знаешь?    

– Да, помню немного…    

– Ну, вот с ним и уехала.    

«Уехала, уехала, уехала…» – как молотками застучало в мозгу  Привалова, и он плохо помнил, как простился с Марьей Степановной, и точно в  каком тумане прошел в переднюю, только здесь он вспомнил, что нужно еще зайти к  Василию Назарычу.    

Бахарев сегодня был в самом хорошем расположении духа и  встретил Привалова с веселым лицом. Даже болезнь, которая привязала его на  целый месяц в кабинете, казалась ему забавной, и он называл ее собачьей  старостью. Привалов вздохнул свободнее, и у него тоже гора свалилась с плеч.  Недавнее тяжелое чувство разлетелось дымом, и он весело смеялся вместе с  Василием Назарычем, который рассказал несколько смешных историй из своей  тревожной, полной приключений жизни.    

– А что, Сергей Александрыч, – проговорил Бахарев,  хлопая Привалова по плечу, – вот ты теперь третью неделю живешь в Узле,  поосмотрелся? Интересно знать, что ты надумал… а? Ведь твое дело молодое, не то  что наше, стариковское: на все четыре стороны скатертью дорога. Ведь не сидеть  же такому молодцу сложа руки…    

Привалов не ожидал такого вопроса и замялся, но Бахарев  продолжал:    

– Знаю, вперед знаю ответ: «Нужно подумать… не  осмотрелся хорошенько…» Так ведь? Этакие нынче осторожные люди пошли; не то что  мы: либо сена клок, либо вилы в бок! Да ведь ничего, живы и с голоду не умерли.  Так-то, Сергей Александрыч… А я вот что скажу: прожил ты в Узле три недели и  еще проживешь десять лет – нового ничего не увидишь Одна канитель: день да ночь  – и сутки прочь, а вновь ничего. Ведь ты совсем в Узле останешься?    

– Да.    

– И отлично; значит, к заводскому делу хочешь приучать  себя? Что же, хозяйский глаз да в таком деле – первее всего.    

– Нет… Ведь заводы, Василий Назарыч, еще неизвестно  кому достанутся. Об этом говорить рано…    

– Конечно, конечно… В копнах не сено, в долгах не  деньги. Но мне все-таки хочется знать твое мнение о заводах, Сергей  Александрыч.    

– Вы хотите этого непременно? – спросил Привалов,  глядя в глаза старику.    

– Да, непременно…    

После короткой паузы Привалов очень подробно объяснил  Бахареву, что он не любит заводского дела и считает его искусственно созданной  отраслью промышленности. Но отказаться от заводов он не желает и не может –  раз, потому, что это родовое имущество, и, во-вторых, что с судьбой заводов  связаны судьбы сорокатысячного населения и будущность трехсот тысяч десятин  земли на Урале. В заключение Привалов заметил, что ни в каком случае не  рассчитывает на доходы с заводов, а будет из этих доходов уплачивать долг и  понемногу, постепенно поднимать производительность заводов Бахарев слушал это  откровенное признание, склонив немного голову набок. Когда Привалов кончил, он  безмолвно притянул его к себе, обнял и поцеловал. На глазах старика стояли  слезы, по он не отирал их и, глубоко вздохнув, проговорил прерывавшимся от  волнения голосом:    

– Спасибо, Сережа… Умру спокойно теперь… да, голубчик.  Утешил ты меня… Спасибо, спасибо…    

– Я делаю только то, что должен, – заметил  Привалов, растроганный этой сценой. – В качестве наследника я обязан не  только выплатить лежащий на заводах государственный долг, но еще гораздо  больший долг…    

– Еще какой долг?    

– А как же, Василий Назарыч… Ведь заводы устроены чьим  трудом, по-вашему?    

– Как чьим? Заводы устраивал твой пращур, Тит  Привалов, – его труд был, потом Гуляев устраивал их, – значит,  гуляевский труд.    

– Да, это верно, но владельцы сторицей получили за свои  хлопоты а вы забываете башкир, на земле которых построены заводы. Забываете  приписных к заводам крестьян.    

– Да ведь башкиры продали землю…    

– За два с полтиной на ассигнации и за три фунта  кирпичного чаю.    

– А хоть бы и так… Это их дело и нас не касается.    

– Нет, очень касается, Василий Назарыч. Как назвать  такую покупку, если бы она была сделана нынче! Я не хочу этим набрасывать тень  на Тита Привалова, но…    

– Что же, ты, значит, хочешь возвратить землю башкирам?  Да ведь они ее все равно продали бы другому, если бы пращур-то не взял… Ты об  этом подумал? А теперь только отдай им землю, так завтра же ее не будет… Нет,  Сергей Александрыч, ты этого никогда не сделаешь…    

– Я и не думаю отдавать землю башкирам, Василий  Назарыч; пусть пока она числится за мной, а с башкирами можно рассчитаться и  другим путем…    

– Не понимаю что-то…    

– Если бы я отдал землю башкирам, тогда чем бы заплатил  мастеровым, которые работали на заводах полтораста лет?.. Земля башкирская, а  заводы созданы крепостным трудом. Чтобы не обидеть тех и других, я должен  отлично поставить заводы и тогда постепенно расплачиваться с своими  историческими кредиторами. В какой форме устроится все это – я еще теперь не  могу вам сказать, но только скажу одно, – именно, что ни одной копейки не  возьму лично себе…    

– Ах, Сережа, Сережа… – шептал Бахарев, качая  головой. – Добрая у тебя душа-то… золотая… Хорошая ведь в тебе кровь-то.  Это она сказывается. Только… мудреное ты дело затеваешь, небывалое… Вот я –  скоро и помирать пора, а не пойму хорошенько…    

– Мы еще поговорим об этом, Василий Назарыч.    

– Да, да, поговорим… А ежели ты действительно так  хочешь сделать, как говоришь, много греха снимешь с отцов-то. Значит, заводы  пойдут сами собой, а сам-то ты что для себя будешь делать? Эх, Сергей  Александрыч, Сергей Александрыч. Гляжу я на тебя и думаю: здоров, молод, –  скатертью дорога на все четыре стороны… Да. Не то что наше, стариковское, дело:  только еще хочешь повернуться, а смерть за плечами. Живи не живи, а помирать  приходится… Эх, я бы на твоем месте махнул по отцовской дорожке!.. Закатился бы  на Саян… Ведь нынче свобода на приисках, а я бы тебе указал целый десяток  золотых местечек. Стал бы поминать старика добром… Костя не захотел меня  слушать, так доставайся хоть тебе!    

Привалов улыбнулся.    

– Я тебе серьезно говорю, Сергей Александрыч. Чего  киснуть в Узле-то? По рукам, что ли? Костя на заводах будет управляться, а мы с  тобой на прииски; вот только моя нога немного поправится…    

– Нет, Василий Назарыч, я никогда не буду  золотопромышленником, – твердым голосом проговорил Привалов. –  Извините меня, я не хотел вас обидеть этим, Василий Назарыч, но если я по  обязанности должен удержать за собой заводы, то относительно приисков у меня  такой обязанности нет.    

Бахарев какими-то мутными глазами посмотрел на Привалова,  пощупал свой лоб и улыбнулся нехорошей улыбкой.    

– Что же ты думаешь делать здесь? – спросил  Василий Назарыч упавшим сухим голосом.    

– Я думаю заняться хлебной торговлей, Василий Назарыч.    

Старик тяжело повернулся в своем кресле и каким-то  испуганным взглядом посмотрел на своего собеседника.    

– Я, кажется, ослышался… – пробормотал он,  вопросительно и со страхом заглядывая Привалову в лицо.    

– Нет, вы не ослышались, Василий Назарыч. Я серьезно  думаю заняться хлебной торговлей…    

– Ты… будешь торговать… мукой?    

– Между прочим, вероятно, буду торговать и  мукой, – с улыбкой отвечал Привалов, чувствуя, что пол точно уходит у него  из-под ног. – Мне хотелось бы объяснить вам, почему я именно думаю  заняться этим, а не чем-нибудь другим.    

Бахарев потер опять свой лоб и торопливо проговорил:    

– Нет… не нужно!.. Я понимаю все, если способен только  понимать что-нибудь…    

Откинувшись на спинку кресла и закрыв лицо руками, старик в  каком-то забытьи повторял:    

– Торговать мукой… Му-кой!.. Привалов будет торговать  мукой… Василий Бахарев купит у Сергея Привалова мешок муки…    

     

 Часть вторая    

     

I    

     

Неопределенное положение дел оставляло в руках Хионии  Алексеевны слишком много свободного времени, которое теперь все целиком и  посвящалось Агриппине Филипьевне, этому неизменному старому другу. В роскошном  будуаре Веревкиной, а чаше в ее не менее роскошной спальне теперь происходили  самые оживленные разговоры, делались удивительно смелые предположения и  выстраивались поистине грандиозные планы. Эти две дамы теперь находились в  положении тех опытных полководцев, которые накануне битвы делают ряд самых  секретных совещаний. Они спорили, горячились, даже выходили из себя, но всегда  мирились на одной мысли, что все мужчины положительнейшие дураки, которые, как  все неизлечимо поврежденные, были глубоко убеждены в своем уме.    

– Ах, если бы вы только видели, Агриппина  Филипьевна! – закатывая глаза, шептала Хиония Алексеевна. – Ведь  всему же на свете бывают границы… Мне просто гадко смотреть на все, что  делается у Бахаревых! Эта Nadine с первого раза вешается на шею Привалову… А  старики? Вы бы только посмотрели, как они ухаживают за Приваловым… Куда вся  гордость девалась! Василий Назарыч готов для женишка в мелочную лавочку за  папиросами бегать. Ей-богу!.. А какие мне Марья Степановна грязные предложения  делала… Да разве я соглашусь присматривать да подслушивать за жильцом?!    

– Однако вы не ошиблись, кажется, что взяли его на  квартиру, – многозначительно говорила Агриппина Филипьевна.    

– Не ошиблась?! А вы спросите меня, Агриппина  Филипьевна, чего это стоит! Да… Я сначала долго отказывалась, но эта Марья  Степановна так пристала ко мне, так пристала, понимаете, с ножом к горлу:  «Пожалуйста, Хиония Алексеевна! Душечка, Хиония Алексеевна… Мы будем уж  спокойны, если Привалов будет жить у вас». Ведь знаете мой проклятый характер:  никак не могла отказать. Теперь и надела себе петлю на шею… Расходы, хлопоты,  беспокойство, а там еще что будет?..    

– Так вы говорите, что Привалов не будет пользоваться  вниманием женщин? – задумчиво спрашивала Агриппина Филипьевна уже во  второй раз.    

– Решительно не будет, потому что в нем этого… как вам  сказать… между нами говоря… нет именно той смелости, которая нравится женщинам.  Ведь в известных отношениях все зависит от уменья схватить удобный момент,  воспользоваться минутой, а у Привалова… Я сомневаюсь, чтобы он имел успех…    

– У Привалова есть миллионы, – продолжала  Агриппина Филипьевна мысль приятельницы.    

– Только и есть что одни миллионы…    

– Кажется, достаточно.    

– Да… Но ведь миллионами не заставишь женщину любить  себя… Порыв, страсть – да разве это покупается на деньги? Конечно, все эти  Бахаревы и Ляховские будут ухаживать за Приваловым: и Nadine и Sophie, но… Я,  право, не знаю, что находят мужчины в этой вертлявой Зосе?.. Ну, скажите мне,  ради бога, что в ней такого: маленькая, сухая, вертлявая, белобрысая…  Удивляюсь!    

Агриппина Филипьевна была несколько другого мнения  относительно Зоси Ляховской, хотя и находила ее слишком эксцентричной.  Известная степень оригинальности, конечно, идет к женщине и делает ее  заманчивой в глазах мужчин, хотя это слишком скользкий путь, на котором  нетрудно дойти до смешного.    

Несмотря на свои сорок восемь лет, Агриппина Филипьевна была  еще очень моложава, прилично полна и обладала самыми аристократическими  манерами. В ее наружности было что-то очень внушительное, особенно когда она  улыбалась своей покровительственной улыбкой. Светло-русые волосы,  неопределенного цвета глаза и свежие полные губы делали ее еще настолько  красивой, что никто даже не подумал бы смотреть на нее, как на мать целой  дюжины детей. Еще меньше можно было, глядя на эту цветущую мать семейства, заключить  о тех превратностях, какими была преисполнена вся ее тревожная жизнь.    

Когда-то очень давно Агриппина Филипьевна и Хиония  Алексеевна воспитывались в одном московском пансионе, где требовался,  во-первых, французский язык, во-вторых, французский язык и, в-третьих,  французский язык. Из обруселых рижских немок по происхождению, Агриппина  Филипьевна обладала счастливым ровным характером: кажется, это было  единственное наследство, полученное ею под родительской кровлей, где оставались  еще шесть сестриц и один братец. В пансионе Агриппина Филипьевна и Хиония  Алексеевна, выражаясь на пансионском жаргоне, обожали одна другую. Мы уже знаем  историю Хионии Алексеевны. Агриппина Филипьевна прямо из пансионского дортуара  вышла замуж за Ивана Яковлича Веревкина, который, благодаря отчасти своему  дворянскому происхождению, отчасти протекции, подходил под рубрику молодых  людей, «подающих блестящие надежды». Но Иван Яковлич так и остался при  блестящих надеждах, не сделав никакой карьеры, хотя менял род службы раз десять,  Агриппина Филипьевна дарила мужа исправно через каждый год то девочкой, то  мальчиком. Таким образом получилась в результате прескверная история: семья  росла и увеличивалась, а одними надеждами Ивана Яковлича и французским языком  Агриппины Филипьевны не проживешь. Один счастливый случай выручил не только  Агриппину, но и весь букет рижских сестриц. Дело в том, что одной из этих  сестриц выпало редкое счастье сделаться женой одной дряхлой, но очень важной  особы. Как только совершилось это знаменательное событие, то есть как только  Гертруда Шпигель сделалась madame Коробьин-Унковской, тотчас же все рижские  сестрицы с необыкновенной быстротой пошли в ход, то есть были выданы замуж за  разную чиновную мелюзгу. Как раз в это время в Узле открывалось отделение государственного  банка, и мужья двух сестриц сразу получили места директоров. Эти сестрицы  выписали из Риги остальных четырех, из которых одна вышла за директора  гимназии, другая за доктора, третья за механика, а четвертая, не пожелавшая за  преклонными летами связывать себя узами Гименея, получила место начальницы  узловской женской гимназии. Одним словом, в самом непродолжительном времени  сестрицы Шпигель завоевали целый город и начали усиленно плодиться.    

Иван Яковлич тоже попал на какое-то место в банк, без определенного  названия, зато с солидным окладом. Но и родство с важной особой не помогло  осуществлению подаваемых им блестящих надежд. Попав в Узел, он бросил скоро  всякую службу и бойко пошел по широкой дорожке карточного игрока. Этот  почтенный отец семейства совсем не вмешивался в свои фамильные дела,  великодушно предоставив их собственному течению. Дома он почти не жил, потому  что вел самую цыганскую жизнь, посещая ярмарки, клубы, игорные притоны и тому  подобные злачные места. Впрочем, в трудные минуты своей жизни, в случае  крупного проигрыша или какого-нибудь скандала, Иван Яковлич на короткое время  являлся у своего семейного очага и довольно терпеливо разыгрывал скромного  семьянина и почтенного отца семейства. Он в этил случаях был необыкновенно  внимателен к жене, ласкал детей и, улучив удобную минуту, опять исчезал в свою  родную стихию. Спрашивается, откуда получались те десять тысяч, которые тратила  Агриппина Филипьевна ежегодно? Это был настолько щекотливый и тонкий вопрос,  что его обыкновенно обходили молчанием или говорили просто, что Агриппина  Филипьевна «живет долгами», то есть что она была так много должна, что  кредиторы, под опасением не получить ничего, поддерживали ее существование. Но  и этот, несомненно, очень ловкий modus vivendi,[11] мог иметь свой естественный и скорый конец,  если бы Агриппина Филипьевна, с одной стороны, не выдала своей старшей дочери  за директора узловско-моховского банка Половодова, а с другой – если бы ее  первенец как раз к этому времени не сделался одним из лучших адвокатов в Узле.  Эти два обстоятельства значительно повысили фонды Агриппины Филипьевны, и она  могла со спокойной совестью устраивать по четвергам свои элегантные soirees[12] на которых безусловно  господствовал французский язык, обсуждалась каждая выдающаяся новость и испытывали  свои силы всякие заезжие артисты и артистки.    

Итак, несмотря на то, что жизнь Агриппины Филипьевны была  открыта всем четырем ветрам, бурям и непогодам, она произвела на свет целую  дюжину маленьких ртов. Эта живая лестница, начинавшаяся с известного уже нам  Nicolas, постепенно переходила через разных Andre, Woldemar, Nini и Bebe, пока  не обрывалась шестимесячным Вадимом. Дети помещались в каком-то коридоре,  перегороженном тонкими ширмочками на несколько отдельных помещений. Эта  дворянская поросль имела решительный перевес в мужской линии Два старших  мальчика учились в классической гимназии, один – в военной, один в реальном  училище и т. д. В недалеком будущем муравейник Агриппины Филипьевны грозил  осчастливить благодарное отечество неутомимыми деятелями на самых разнообразных  поприщах. Мы уже сказали, что старшая дочь Агриппины Филипьевны была замужем за  Половодовым; следующая за нею по летам, Алла, вступила уже в тот цветущий  возраст, когда ей неприлично было оставаться в недрах муравейника, и она была  переведена в спальню maman, где и жила на правах совсем взрослой барышни.  Понятно, что Алла не могла относиться к обитателям муравейника иначе, как  только с глубоким презрением. Когда ей случалось проходить по территории  муравейника, она целомудренно подбирала свои безукоризненно накрахмаленные юбки  и даже зажимала нос.    

Nicolas Веревкин получил первые впечатления своего бытия  тоже не в завидной обстановке. Но это не помешало ему быть некоторым  исключением, даже домашним божком, потому что Агриппина Филипьевна чувствовала  непреодолимую слабость к своему первенцу и создала около него что-то вроде  культа. Все, что ни делал Nicolas, было верхом совершенства; самая возможность  критики отрицалась. Когда Nicolas выбросили из гимназии за крупный скандал,  Агриппина Филипьевна и тогда не сказала ему в упрек ни одного слова, а собрала  последние крохи и на них отправила своего любимца в Петербург. Nicolas вполне  оправдал то доверие, каким пользовался. Он быстро освоился в столице, сдал  экзамены за гимназию и взял в университете кандидата прав. Воспоминанием об  этом счастливом времени служили Агриппине Филипьевне письма Nicolas, не  отличавшиеся особенной полнотой, но неизменно остроумные и всегда беззаботные.  Между прочим, у Агриппины Филипьевны хранилось вырезанное из газет объявление,  в котором студент, «не стесняющийся расстоянием», предлагал свои услуги по  части воспитания юношества. Эти beaux mots[13] несравненного  Nicolas заставляли смеяться счастливую мамашу до слез. Нестеснение расстоянием  проходило красной нитью через всю жизнь Nicolas, особенно через его адвокатскую  деятельность. Агриппина Филипьевна никогда и ничего не требовала от своего  божка, кроме того, чтобы этот божок непременно жил под одной с ней кровлей, под  ее крылышком.    

После Nicolas самой близкой к сердцу Агриппины Филипьевны  была, конечно, Алла. Она не была красавицей; лицо у ней было совсем  неправильно; но в этой еще формировавшейся, с детскими угловатыми движениями  девушке Агриппина Филипьевна чувствовала что-то обещающее и очень оригинальное.  Алла уже выработала в себе тот светский такт, который начинается с уменья  вовремя выйти из комнаты и заканчивается такими сложными комбинациями, которых  не распутать никакому мудрецу. Хиония Алексеевна, конечно, тоже восхищалась  Аллой и не упускала случая проговорить:    

     

Elle est tellement innocente    

Qu'elle ne connait presque rien.[14]    

     

– Скажите, пожалуйста, что делает ваш братец? –  несколько раз спрашивала Хиония Алексеевна.    

– Оскар? О, это безнадежно глупый человек и больше  ничего, – отвечала Агриппина Филипьевна. – Представьте себе только:  человек из Петербурга тащится на Урал, и зачем?.. Как бы вы думали? Приехал  удить рыбу. Ну, скажите ради бога, это ли не идиотство?    

– Гм… да… Но ведь у Оскара Филипыча, кажется, очень  хорошее место в Петербурге?    

– Да, благодаря сестре Гертруде получает ни за что  тысяч пять, – что же делать? Идиот!.. Наберет с собой моих мальчишек и  целые дни удит с ними рыбу.    

– Скажите, какой странный характер…    

– Да просто глупость, Хиония Алексеевна…    

– Мне кажется странным, что появление Оскара Филипыча  совпало с приездом Привалова…    

– Ах, вы, Хиония Алексеевна, кажется, совсем помешались  на своем Привалове… Помилуйте, какое может быть отношение, когда брат просто  глуп? Самая обыкновенная история…    

Эти разговоры заканчивались иногда стереотипным рассуждением  о «гордеце».    

– Конечно, он вам зять, – говорила Хиония  Алексеевна, откидывая голову назад, – но я всегда скажу про него:  Александр Павлыч – гордец… Да, да. Лучше не защищайте его, Агриппина  Филипьевна. Я знаю, что он и к вам относится немного критически… Да-с. Что он  директор банка и приваловский опекун, так и, господи боже, рукой не достанешь!  Ведь не всем же быть директорами и опекунами, Агриппина Филипьевна?    

Теперь к этому рассуждению о гордеце пристегивалось такое  заключение:    

– Хотя Александр Павлыч и зять вам, Агриппина  Филипьевна, но я очень рада, что Привалов поубавит ему спеси… Да-с, очень рада.  Вы, пожалуйста, не защищайте своего зятька, Агриппина Филипьевна.    

– Я и не думаю, Хиония Алексеевна.    

– Вот еще Ляховский… Разжился фальшивыми ассигнациями  да краденым золотом, и черту не брат! Нет, вот теперь до всех вас доберется  Привалов… Да. Он даром что таким выглядит тихоньким и, конечно, не будет иметь  успеха у женщин, но Александра Павлыча с Ляховским подтянет. Знаете, я слышала,  что этого несчастного мальчика, Тита Привалова, отправили куда-то в Швейцарию и  сбросили в пропасть. Как вы думаете, чьих рук это дельце?    

Агриппина Филипьевна ничего не находила сказать на этот  слишком смелый вопрос, а Хиония Алексеевна отвечала сама:    

– Конечно, Ляховский!.. Это ясно, как день. Он на все  способен.    

– Я не понимаю, какая цель могла быть в таком случае у  Ляховского? Nicolas говорил, что в интересе опекунов иметь Тита Привалова  налицо, иначе последует раздел наследства, и конец опеке.    

– Пустяки, пустяки… Я знаю, что это дело Ляховского, а  ваш Nicolas обманывает. Ведь я знаю, mon ange, зачем Nicolas приезжал тогда к  Привалову…    

– Вы знаете, Хиония Алексеевна, что я никогда не  вмешиваюсь в дела Nicolas, – это мой принцип.    

– А я все-таки знаю и желаю, чтобы Nicolas хорошенько  подобрал к рукам и Привалова и опекунов… Да. Пусть Бахаревы останутся с носом и  любуются на свою Nadine, а мы женим Привалова на Алле… Вот увидите. Это только  нужно повести дело умненько: tete-a-tete,[15] маленький  пикник, что-нибудь вроде нервного припадка… Ведь эти мужчины все дураки:  увидали женщину, – и сейчас глаза за корсет. Вот мы…    

– Нет, Хиония Алексеевна, позвольте вам  заметить, – возражала с достоинством Агриппина Филипьевна, – вы так  говорите о моей Алле, будто она какая-нибудь Христова невеста.    

– Ах, я пошутила, Агриппина Филипьевна. Но за всем тем  я мое дело знаю…    

 II    

     

Привалов приехал к Веревкину утром. У чистенького подъезда  он встретил толпу оборванных мужиков, которые сняли шапки и почтительно дали  ему дорогу. Они все время оставались без шапок, пока Привалов дожидался лакея,  отворившего парадную дверь.    

– А нам бы Миколая Иваныча… – вытягивая вперед шею  и неловко дергая плечами, заговорил кривой мужик, когда в дверях показался  лакей с большой лысиной на макушке.    

– Они дома-с… – почтительно докладывал он,  пропуская Привалова на лестницу с бархатным ковром и экзотическими растениями  по сторонам. Пропустив гостя, он захлопнул дверь под носом у мужиков. –  Прут, сиволапые, прямо в двери, – ворчал он, забегая немного вперед Привалова.    

Пока лакей ходил с докладом в кабинет Веревкина, Привалов  оставался в роскошной гостиной Агриппины Филипьевны. От нечего делать он  рассматривал красивую ореховую мебель, мраморные вазы, красивые драпировки на  дверях и окнах, пестрый ковер, лежавший у дивана, концертную рояль у стены,  картины, – все было необыкновенно изящно и подобрано с большим вкусом;  каждая вещь была поставлена так, что рекомендовала сама себя с самой лучшей  стороны и еще служила в то же время необходимым фоном, объяснением и дополнением  других вещей. Самый опытный взгляд, вероятно, не открыл бы рокового un question  d'argent,[16] который лежал в основании  всей этой художественной обстановки. Жалкая ложь была самым искусным образом  прикрыта богатой мебелью и мягкими коврами, служившими продолжением любезных  улыбок и аристократических манер самой хозяйки.    

– Милости просим, пожалуйте… – донесся откуда-то  из глубины голос Веревкина, а скоро показалась и его на диво сколоченная  фигура, облаченная теперь в какой-то полосатый татарский халат. – Уж вы  извините меня, батенька, – комично оправдывался Веревкин, подхватывая  Привалова под руку. – Вы застали меня, можно сказать, на самом месте  преступления… Дельце одно нужно было кончить, так в халате-то оно свободнее.  Как надену проклятый сюртук, – мыслей в голове нет. Я сейчас, Сергей  Александрыч… Обождите единую минуточку.    

Веревкин поспешно скрылся за низенькой японской ширмочкой,  откуда через минуту до Привалова донеслось сначала тяжелое сопенье носом, а  потом какое-то забавное фырканье. Можно было подумать, что за ширмочкой возится  стадо тюленей или закладывают лошадь. Кабинет Веревкина был обставлен, как  всякий адвокатский кабинет: мебель во вкусе трактирной роскоши, голые красавицы  на стенах, медвежья шкура у письменного стола, пикантные статуэтки из терракоты  на столе и т. д. Некоторое исключение представлял графин водки,  поставленный вместе с объедками балыка на круглом столике у самого письменного  стола. Рассматривая эту обстановку, Привалов думал о своем последнем разговоре  с Васильем Назарычем. К Ляховскому в тот день Привалов, конечно, не поехал, как  и в следующий за ним. Ему было слишком тяжело и без того. В течение трех дней у  Привалова из головы не выходила одна мысль, мысль о том, что Надя уехала на  Шатровские заводы. Ему страшно хотелось самому сейчас же уехать на заводы, но  его задержала мысль, что это походило бы на погоню и могло поднять в городе  лишние толки. Да и опекунов необходимо было видеть, чтобы явиться к Косте не с  пустыми руками. Привалов остановился на Половодове, потому что он был ближе к  Веревкину и от него удобно было получить некоторые предварительные сведения,  прежде чем ехать к Ляховскому.    

– Водку пили? – спрашивал Веревкин, выставляя  из-за ширмы свою кудрявую голову. – Вот тут графин стоит… Одолжайтесь. У  меня сегодня какая-то жажда…    

– Благодарю, – отозвался Привалов.    

В это время дверь в кабинет осторожно отворилась, и на  пороге показался высокий худой старик лет под пятьдесят; заметив Привалова,  старик хотел скрыться, но его остановил голос Веревкина:    

– Это ты, папахен?.. Здесь свои… Сергей Александрыч,  рекомендую: мой родитель, развинтился плотию, но необыкновенно бодр духом.  Вообще, молодец старичина… Водки хочешь, папахен?    

– Очень и очень приятно, – немного хриплым голосом  проговорил Иван Яковлич, нерешительно пожимая руку Привалова своей длинной,  женского склада рукой. – Весь город говорит о вашем приезде, –  прибавил Иван Яковлич, продолжая пожимать руку Привалова. – Очень и очень  приятно…    

Длинная тощая фигура Ивана Яковлича, с согнутой спиной и  тонкими ногами, не давала никаких оснований предположить, что Nicolas Веревкин  был кость от кости, плоть от плоти именно такой подвижнической фигуры.  Небольшая головка была украшена самою почтенною лысиною, точно все волосы на  макушке были вылизаны коровой или другим каким животным, обладающим не менее  широким и длинным языком; эта оригинальная головка была насажена на длинную  жилистую шею с резко выдававшимся кадыком, точно горло было завязано узлом.  Неправильный нос, густые брови, выцветшие серые глаза и жиденькие баки  придавали физиономии Ивана Яковлича такое выражение, как будто он постоянно к  чему-то прислушивался. Одет он был в длинный английского покроя сюртук; на  одной руке оставалась не снятой палевая новенькая перчатка. Когда Веревкин  показался наконец из-за ширмы в светло-желтой летней паре из чечунчи, Иван  Яковлич сделал озабоченное лицо и проговорил с своей неопределенной улыбкой:    

– А я было зашел к тебе, Nicolas, по одному делу…    

– Опять, видно, продулся?    

Иван Яковлич сделал беспокойное движение плечами и покосился  в сторону Привалова.    

– Не беспокойся, папахен: Сергей Александрыч ведь  хорошо знает, что у нас с тобой нет миллионов, – добродушно басил Nicolas,  хлопая Ивана Яковлича по спине. – Ну, опять продулся?    

– Н… нет, то есть нужно расквитаться с одним карточным  долгом… Я думал…    

– Ну, папахен, ты как раз попал не в линию; у меня на  текущем счету всего один трехрублевый билет… Возьми, пригодится на извозчика.    

– Нет, я, собственно, не нуждаюсь, но этот Ломтев  пристал с ножом к горлу… На нем иногда точно бес какой поедет, а между тем я  ждал за ним гораздо дольше.    

– Да, да, папахен; мы с тобой вообще много страдаем от  людской несправедливости… Так ты водки не хочешь, папахен?    

Иван Яковлич великодушно отказался и от водки и от  трехрублевого билета и удалился из кабинета такими же неслышными шагами, как  вошел; Веревкин выпил рюмку водки и добродушно проговорил:    

– Отличный старичина, только вот страстишка к картишкам  все животы подводит. Ну что, новенького ничего нет? А мы с вами сегодня сделаем  некоторую экскурсию: перехватим сначала кофеев у мутерхен,[17] а потом закатимся к Половодову обедать. Он,  собственно, отличный парень, хоть и врет любую половину.    

 III    

     

Привалов ожидал обещанного разговора о своем деле и той  «таинственной нити», на которую намекал Веревкин в свой первый визит, но вместо  разговора о нити Веревкин схватил теперь Привалова под руку и потащил уже в  знакомую нам гостиную. Агриппина Филипьевна встретила Привалова с  аристократической простотой, как владетельная герцогиня, и с первых же слов  подарила полдюжиной самых любезных улыбок, какие только сохранились в ее  репертуаре.    

– Мы, мутерхен, насчет кофеев, – объяснил Nicolas,  грузно опускаясь в кресло.    

Агриппина Филипьевна посмотрела на своего любимца и потом  перевела свой взгляд на Привалова с тем выражением, которое говорило: «Вы уж  извините, Сергей Александрыч, что Nicolas иногда позволяет себе такие  выражения…» В нескольких словах она дала заметить Привалову, что уже кое-что  слышала о нем и что очень рада видеть его у себя; потом сказала два слова о  Петербурге, с улыбкой сожаления отозвалась об Узле, который, по ее словам, был  уже на пути к известности, не в пример другим уездным городам. Привалов отвечал  то, что отвечают в подобных случаях, то есть спешил согласиться с Агриппиной  Филипьевной, порывался вставить свое слово и одобрительно-почтительно мычал. В  заключение он не мог не почувствовать, что находится в самых недрах узловского  beau monde'a и что Агриппина Филипьевна – дама с необыкновенно изящными  аристократическими манерами. Агриппина Филипьевна, с своей стороны, вывела  такое заключение, что хотя Привалов на вид немного мужиковат, но относительно  вопроса, будет или не будет он иметь успех у женщин, пока ничего нельзя сказать  решительно.    

Этот интересный разговор, походивший на испытание Привалова  по всем пунктам, был прерван восклицанием Nicolas:    

– А вот и дядюшка!..    

В дверях гостиной, куда оглянулся Привалов, стоял не один  дядюшка, а еще высокая, худощавая девушка, которая смотрела на Привалова  кокетливо прищуренными глазами. «Вероятно, это и есть барышня с секретом», –  подумал Привалов, рассматривая теперь малороссийский костюм Аллы. Дядюшка Оскар  Филипыч принадлежал к тому типу молодящихся старичков, которые постоянно  улыбаются самым сладким образом, ходят маленькими шажками, в качестве старых  холостяков любят дамское общество и непременно имеют какую-нибудь странность:  один боится мышей, другой не выносит каких-нибудь духов, третий целую жизнь  подбирает коллекцию тросточек разных исторических эпох и т. д. Оскар  Филипыч, как мы уже знаем, любил удить рыбу и сейчас только вернулся с Аллой  откуда-то с облюбованного местечка на реке Узловке, так что не успел еще снять  с себя своего летнего парусинового пальто и держал в руках широкополую  соломенную шляпу. Привалов пожал маленькую руку дядюшки, который чуть не растаял  от удовольствия и несколько раз повторил:    

– Да, да… я слышал о вашем приезде… да!..    

– Моя вторая дочь, Алла, – певуче протянула  Агриппина Филипьевна, когда дядюшка поместился с своими улыбками на диване.    

Привалов раскланялся, Алла ограничилась легким кивком головы  и заняла место около мамаши Агриппина Филипьевна заставила Аллу рассказать о  нынешней рыбной ловле, что последняя и выполнила с большим искусством, то есть  слегка картавым выговором передала несколько смешных сцен, где главным  действующим лицом был дядюшка.    

Появилось кофе в серебряном кофейнике, а за ним вышла  красивая мамка в голубом кокошнике с маленьким Вадимом на руках.    

– Обратите внимание, Сергей Александрыч, на это  произведение природы, – говорил Nicolas, принимая Вадима к себе на  руки. – Ведь это мой брат Вадишка…    

– Ах, Nicolas, – кокетливо отозвалась Агриппина  Филипьевна, – ты всегда скажешь что-нибудь такое…    

– Я, кажется, ничего такого не сказал, мутерхен, –  оправдывался Nicolas, высоко подбрасывая кверху «произведение природы», –  иметь младших братьев в природе вещей…    

– О, совершенно в природе! – согласился дядюшка,  поглаживая свое круглое и пухлое, как у танцовщицы, коленко. – Я знал одну  очень почтенную даму, которая…    

Публика, собравшаяся в гостиной Агриппины Филипьевны, так и  не узнала, что сделала «одна очень почтенная дама», потому что рассказ дядюшки  был прерван каким-то шумом и сильной возней в передней. Привалов расслышал  голос Хионии Алексеевны, прерываемый чьим-то хриплым голосом.    

– Ах, это Аника Панкратыч Лепешкин, золотопромышленник, –  предупредила Привалова Агриппина Филипьевна и величественно поплыла навстречу  входившей Хионии Алексеевне. Дамы, конечно, громко расцеловались, но были  неожиданно разлучены седой толстой головой, которая фамильярно прильнула губами  к плечу хозяйки.    

– Как вы меня испугали, Аника Панкратыч…    

– Не укушу, Агриппина Филипьевна, матушка, –  хриплым голосом заговорил седой, толстый, как бочка, старик, хлопая Агриппину  Филипьевну все с той же фамильярностью по плечу. Одет он был в бархатную  поддевку и ситцевую рубашку-косоворотку; суконные шаровары были заправлены в  сапоги с голенищами бутылкой. – Ох, уморился, отцы! – проговорил он,  взмахивая короткой толстой рукой с отекшими красными пальцами, смотревшими  врозь.    

Кивнув головой Привалову, Хиония Алексеевна уже обнимала  Аллу, шепнув ей мимоходом: «Как вы сегодня интересны, mon ange…» Лепешкин, как  шар, подкатился к столу. Агриппина Филипьевна отрекомендовала его Привалову.    

– А мы тятеньку вашего, покойничка, знавали даже очень  хорошо, – говорил Лепешкин, обращаясь к Привалову. – Первеющий  человек по нашим местам был… Да-с. Ноньче таких и людей, почитай, нет…  Малодушный народ пошел ноньче. А мы и о вас наслышаны были, Сергей Александрыч.  Хоть и в лесу живем, а когда в городе дрова рубят – и к нам щепки летят.    

Лепешкин приложил свое вспотевшее, оплывшее лицо к ручке  Аллы, поздоровался с дядюшкой, хлопнув его своей пятерней по коленку, и  проговорил, грузно опускаясь в кресло:    

– Ох, изморился я, отцы… Жарынь!.. Кваску бы испить,  Аграфена Филипьевна?..    

– А ты ступай в кабинет ко мне, – предлагал  Nicolas. – Там найдешь чем червячка заморить.    

– Нно-о?.. и безногого щенка подковать можно?    

– Конечно, можно.    

– А вот мы ужо с его преподобием… – проговорил  Лепешкин, поднимаясь навстречу подходившему на своих тоненьких ножках Ивану  Яковличу. – Старичку наше почтение…    

– Пойдем, пойдем, – отвечал Иван Яковлич,  подхватывая Лепешкина под руку; рядом они очень походили на цифру десять.    

– Какой забавный этот Аника Панкратыч, –  проговорила Агриппина Филипьевна, когда цифра десять скрылась в дверях. –  Алла, принеси Анике Панкратычу квасу, – прибавила она. – Он так  всегда балует тебя.    

– Ведь Лепешкин очень умен, – вставила свое слово  Хиония Алексеевна. – Он только прикидывается таким простачком… Простой  мужик – и нажил сто тысяч. Да, очень, очень умен!    

В это время в кабинете Nicolas происходила такая сцена:    

– Голубчик, Аника Панкратыч, выручи, – умолял Иван  Яковлич, загнав Лепешкина в самый угол. – Дай мне, душечка, всего двести  рублей… Ведь пустяки: всего двести рублей!.. Я тебе их через неделю отдам.    

– Знаем мы вашу неделю, ваше преподобие, – грубо  отвечал Лепешкин, вытирая свое сыромятное лицо клетчатым бумажным  платком. – Больно она у тебя долга, Иван Яковлич, твоя неделя-то.    

– Хочешь, на колени перед тобой встану, – только  выручи…    

– А ты как полагаешь: у меня для вашего брата вроде как  монетный двор налажен?    

– Голубчик, Аника Панкратыч, не ломайся… Ведь всего  двести рублей!!. Хочешь, сейчас вексель в четыреста рублей подпишу?    

– Нет, зачем пустое говорить… Мне все едино, что твой  вексель, что прошлогодний снег! Уж ты, как ни на есть, лучше без меня обойдись…    

– Ах, старый черт!.. – застонал Иван Яковлич,  схватившись за голову. – Ведь всего двести рублей… ломается…    

– Да на што тебе деньги-то?    

– Ах, господи, господи! Помнишь ирбитских купцов, с  которыми в «Магните» кутили? Ну, сегодня они будут у Ломтева… Понимаешь?    

– Как не понять!.. Даже оченно хорошо понимаю.  Обыграете хоть кого…    

– Отчего же денет не даешь?    

– Жаль… Актрысам свезешь.    

– Аника Панкратыч, голубчик!.. – умолял Иван  Яковлич, опускаясь перед Лепешкиным на колени. – Ей-богу, даже в театр не  загляну! Целую ночь сегодня будем играть. У меня теперь голова свежая.    

– На што свежее, коли денег нет. Это завсегда так  бывает с вашим братом.    

– Зарываться не буду и непременно выиграю. Ты только  одно пойми: ирбитские купцы… Ведь такого случая не скоро дождешься!.. Да мы с  Ломтевым так их острижем…    

– Знаю, что острижете, – грубо проговорил  Лепешкин, вынимая толстый бумажник. – Ведь у тебя голова-то, Иван Яковлич,  золотая, прямо сказать, кабы не дыра в ней… Не стоял бы ты на коленях перед  мужиком, ежели бы этих своих глупостев с женским полом не выкидывал. Да… Вот  тебе деньги, и чтобы завтра они у меня на столе лежали. Вот тебе мой сказ, а  векселей твоих даром не надо, – все равно на подтопку уйдут.    

Иван Яковлич ничего не отвечал на это нравоучение и небрежно  сунул деньги в боковой карман вместе с шелковым носовым платком. Через десять  минут эти почтенные люди вернулись в гостиную как ни в чем не бывало. Алла  подала Лепешкину стакан квасу прямо из рук, причем один рукав сбился и открыл  белую, как слоновая кость, руку по самый локоть с розовыми ямочками, хитрый  старик только прищурил свои узкие, заплывшие глаза и проговорил, принимая  стакан:    

– Вот уж что хорошо, так хорошо… люблю!.. Уважила  барышня старика… И рубашечка о семи шелках, и сарафанчик-растегайчик, и квасок  из собственных ручек… люблю за хороший обычай!..    

Привалов еще раз имел удовольствие выслушать историю о том,  как необходимо молодым людям иметь известные удовольствия и что эти удовольствия  можно получить только в Общественном клубе, а отнюдь не в Благородном собрании.  Было рассказано несколько анекдотов о членах Благородного собрания, которые от  скуки получают морскую болезнь. Хиония Алексеевна ввернула словечко о «гордеце»  и Ляховском, которые, конечно, очень богатые люди, и т. д. Этот беглый  разговор необыкновенно оживился, когда тема незаметно скользнула на узловских  невест.    

– Какое прекрасное семейство Бахаревых, – сладко  закатывая глаза, говорила Хиония Алексеевна, – не правда ли, Сергей  Александрыч?    

– О да, – протянула Агриппина Филипьевна с  приличной важностью. – Nadine Бахарева и Sophie Ляховская у нас первые  красавицы… Да. Вы не видали Sophie Ляховской. Замечательно красивая девушка…  Конечно, она не так умна, как Nadine Бахарева, но в ней есть что-то такое,  совершенно особенное. Да вот сами увидите.    

– Ведь Nadine Бахарева уехала на Шатровский  завод, – сообщила Хиония Алексеевна, не глядя на Привалова. – Она  ведет все хозяйство у брата… Очень, очень образованная девушка.    

– Она, кажется, училась у доктора Сараева? –  спрашивала Агриппина Филипьевна.    

– О да… Вместе с Sophie Ляховской. Сначала они  занимались у доктора, потом у Лоскутова.    

– Скажите… – протянула Агриппина  Филипьевна. – А ведь я до сих пор еще не знала об этом.    

– Да, да… Лоскутов и теперь постоянно бывает у  Ляховских. Говорят, что замечательный человек: говорит на пяти языках, объездил  всю Россию, был в Америке…    

– Ну, теперь дело дошло до невест, следовательно, нам  пора в путь, – заговорил Nicolas, поднимаясь. – Мутерхен, ты извинишь  нас, мы к славянофилу завернем… До свидания, Хиония Алексеевна. Мы с Аникой  Панкратычем осенью поступаем в ваш пансион для усовершенствования во  французских диалектах… Не правда ли?    

На прощанье Агриппина Филипьевна даже с некоторой грустью  дала заметить Привалову, что она, бедная провинциалка, конечно, не рассчитывает  на следующий визит дорогого гостя, тем более что и в этот успела наскучить,  вероятно, до последней степени; она, конечно, не смеет даже предложить  столичному гостю завернуть как-нибудь на один из ее четвергов.    

– Нет, я непременно буду у вас, Агриппина  Филипьевна, – уверял Привалов, совершенно подавленный этим потоком  любезностей. – В ближайший же четверг, если позволите…    

– Он непременно придет, мутерхен, – уверял  Nicolas. – Мы тут даже сочиним нечто по части зеленого поля…    

«Отчего же не прийти? – думал Привалов, спускаясь по  лестнице. – Агриппина Филипьевна, кажется, такая почтенная дама…»    

Когда дверь затворилась за Приваловым и Nicolas, в гостиной  Агриппины Филипьевны несколько секунд стояло гробовое молчание. Все думали об  одном и том же – о приваловских миллионах, которые сейчас вот были здесь,  сидели вот на этом самом кресле, пили кофе из этого стакана, и теперь ничего не  осталось… Дядюшка, вытянув шею, внимательно осмотрел кресло, на котором сидел  Привалов, и даже пощупал сиденье, точно на нем могли остаться следы  приваловских миллионов.    

– Ах, ешь его мухи с комарами! – проговорил  Лепешкин, нарушая овладевшее всеми раздумье. – Четыре миллиона наследства  заполучил… а? Нам бы хоть понюхать таких деньжищ… Так, Оскар Филипыч?    

– О да… совершенно верно: хоть бы понюхать, –  сладко согласился дядюшка, складывая мягким движением одну ножку на  другую. – Очень богатые люди бывают…    

– Вот бы нам с тобой, Иван Яковлич, такую уйму денег…  а? – говорил Лепешкин. – Ведь такую обедню отслужили бы, что чертям  тошно…    

Иван Яковлич ничего не отвечал, а только посмотрел на дверь,  в которую вышел Привалов «Эх, хоть бы частичку такого капитала получить в  наследство, – скромно подумал этот благочестивый человек, но сейчас же  опомнился и мысленно прибавил: – Нет, уж лучше так, все равно отобрали бы  хористки, да арфистки, да Марья Митревна, да та рыженькая… Ах, черт ее возьми,  эту рыженькую… Препикантная штучка!..»    

 IV    

     

На подъезде Веревкина обступили те самые мужики, которых  видел давеча Привалов. Они были по-прежнему без шапок, а кривой мужик прямо  бухнулся Веревкину в ноги, умоляя «ослобонить».    

– Завтра, завтра… Видите, что сегодня мне  некогда! – говорил Веревкин, помогая Привалову сесть в свою довольно  подержанную пролетку, заложенную парой соловых вяток на отлете… – Завтра,  братцы…    

– Миколай Иваныч, заставь вечно бога молить!.. –  громче всех кричал кривой мужик, бросая свою рваную шапку оземь. –  Изморились… Ослобони, Миколай Иваныч!    

– Не угодно ли вам в мою кожу влезть: пристали, как с  ножом к горлу, – объяснил Веревкин, когда пролетка бойко покатилась по  широкой Мучной улице, выходившей к монастырю. – Все это мои  клиенты, – проговорил Веревкин, кивая головой на тянувшиеся по сторонам  лавки узловских мучников. – Вы не смотрите, что на вид вся лавчонка трех  рублей не стоит: вон на этих мешках да на ларях такие куши рвут, что мое  почтение. Войдешь в такую лавчонку, право, даже смотреть нечего: десяток мешков  с мукой, в ларях на донышке овес, просо, горох, какая-нибудь крупа – кажется,  дюжины мышей не накормишь…    

Пролетка остановилась у подъезда низенького деревянного дома  в один этаж с высокой крышей и резным коньком. Это и был дом Половодова.  Фронтон, окна, подъезд и ворота были покрыты мелкой резьбой в русском вкусе и  раскрашены под дуб Небольшая терраса, выходившая в сад, походила на аквариум,  из которого выпущена вода. В небольшие окна с зеркальными стеклами смотрели  широкие, лапчатые листья филодендронов, камелии, пальмы, араукарии. На дворе  виднелось длинное бревенчатое здание с стеклянной крышей, – не то  оранжерея, не то фотография или театр; тенистый садик из лип, черемух, акаций и  сиреней выходил прямо к Узловке, где мелькали и «китайские беседки в русском  вкусе», и цветочные клумбы, и зеркальный шар, и даже небольшой фонтан с  русалкой из белого мрамора. Вообще домик был устроен с большим вкусом и был  тем, что называется полная чаша. От ручки звонка до последнего гвоздя все в  доме было пригнано под русский вкус и только не кричало о том, как хорошо жить  в этом деревянном уютном гнездышке. После двусмысленной роскоши приемной  Агриппины Филипьевны глаз невольно отдыхал здесь на каждой вещи, и гостя сейчас  за порогом подъезда охватывала атмосфера настоящего богатства. Привалов  мимоходом прочитал вырезанную над дверями гостиной славянской вязью пословицу:  «Не имей ста рублей, имей сто друзей».    

– Это даже из арифметики очень хорошо известно, –  комментировал эту пословицу Веревкин, вылезая при помощи слуги самой  внушительной наружности из своего балахона. – Ибо сто рублей не велики  деньги, а у сотни друзей по четвертной занять – и то не малая прибыль.    

– Александр Павлыч сейчас принимает ванну, –  докладывал лакей.    

– Ну так доложи хозяйке, что так и так, мол,  гости, – распоряжался Веревкин, как в своем кабинете.    

– Их нет дома…    

– Вот это так мило: хозяин сидит в ванне, хозяйки нет  дома…    

– Нет, нет, я здесь… – послышался приятный грудной  баритон, и на пороге гостиной показался высокий худой господин, одетый в летнюю  серую пару. – Если не ошибаюсь, – прибавил он нараспев, прищурив  немного Свои подслеповатые иззелена-серые глаза, – я имею удовольствие  видеть Сергея Александрыча?    

– Ну, теперь начнется десять тысяч китайских  церемоний, – проворчал Веревкин, пока Половодов жал руку Привалова и  ласково заглядывал ему в глаза: – «Яснейший брат солнца… прозрачная лазурь  неба…» Послушай, Александр, я задыхаюсь от жары; веди нас скорее куда-нибудь в  место не столь отдаленное, но прохладное, и прикажи своему отроку подать  чего-нибудь прохладительного… У меня сегодня удивительная жажда… Ну, да уж я  сам распоряжусь. Эй, хлопче, очищенной на террасу и закусить чего-нибудь  солененького!.. Сергей Александрыч, идите за мной.    

Ход на террасу был через столовую, отделанную под старый  темный дуб, с изразцовой печью, расписным, пестрым, как хромотроп, потолком, с  несколькими резными поставцами из такого же темного дуба. Посредине стоял  длинный дубовый стол, покрытый суровой камчатной скатертью с широкой каймой из  синих и красных петухов. Над дверями столовой было вырезано неизменной  славянской вязью: «Не красна изба углами, а красна пирогами», на одном поставце  красовались слова: «И курица пьет». Привалов искоса разглядывал хозяина,  который шагал рядом и одной рукой осторожно поддерживал его за локоть, как  лунатика. На первый раз Привалову хозяин показался серым: и лицо серое, и  глаза, и волосы, и костюм, – и решительно все серое. Дальше он заметил,  что нижняя челюсть Половодова была особенно развита; французские анатомы  называют такие челюсти калошами. Когда все вышли на террасу и разместились  около круглого маленького столика, на зеленых садовых креслах, Привалов,  взглянув на длинную нескладную фигуру Половодова, подумал: «Эк его, точно  сейчас где-то висел на гвозде». Вытянутое, безжизненное лицо Половодова едва  было тронуто жиденькой растительностью песочного цвета; широко раскрытые глаза  смотрели напряженным, остановившимся взглядом, а широкие, чувственные губы и  крепкие белые зубы придавали лицу жесткое и, на первый раз, неприятное  выражение. Но когда Половодов начинал говорить своим богатым грудным баритоном,  не хотелось верить, что это говорит именно он, а казалось, что за его спиной  говорит кто-то другой.    

– Сюда, сюда… – командовал Веревкин лакею, когда  тот появился с двумя подносами в руках. – Кружки барину, а нам с Сергеем  Александрычем графинчик.    

– Нет, я не буду пить водку, – протестовал  Привалов.    

– Давеча отказались и теперь не хотите компанию  поддержать? – вытаращив свои оловянные глаза, спрашивал Веревкин.    

– Nicolas, кто же пьет теперь водку? – вступился  Половодов, придвигая Привалову какую-то кружку самой необыкновенной  формы. – Вот, Сергей Александрыч, испробуйте лучше кваску домашнего  приготовления…    

– Нужно сначала сказать: «чур меня», а потом уж пить  твой квас, – шутил Веревкин, опрокидывая в свою пасть рюмку очищенной.    

Привалов с удовольствием сделал несколько глотков из своей  кружки – квас был великолепен; пахучая струя княженики так и ударила его в нос,  а на языке остался приятный вяжущий вкус, как от хорошего шампанского.    

– Я так рад видеть вас наконец, Сергей  Александрыч, – говорил Половодов, вытягивая под столом свои длинные  ноги. – Только надолго ли вы останетесь с нами?    

– Если обстоятельства не помешают, думаю остаться  совсем, – отвечал Привалов.    

– Вот и отлично: было бы желание, а обстоятельства мы  повернем по-своему. Не так ли? Жить в столице в наше время просто грешно.  Провинция нуждается в людях, особенно в людях с серьезным образованием.    

«Ну, теперь запел Лазаря», – заметил про себя  Веревкин. – То-то обрадуете эту провинцию всесословной волостью,  мекленбургскими порядками да поземельной аристократией…    

– Я никому не навязываю своих убеждений, –  обиженным голосом проговорил Половодов. – Можно не соглашаться с чужими  мнениями и вместе уважать их… Вот если у кого нет совсем мнений…    

– Если это ты в мой огород метишь, – напрасный труд,  Александр… Все равно, что из пушки по воробью палить… Ха-ха!..    

– У нас всякое дело так идет, – полузакрыв глаза и  подчеркивая слова, проговорил Половодов. – На всех махнем рукой – и  хороши, а чуть кто-нибудь что-нибудь задумает сделать – подымем на смех. Я в  этом случае уважаю одно желание что-нибудь сделать, а что сделает человек и как  сделает – это совсем другой вопрос. Недалеко ходить: взять славянофильство –  кто не глумится? А ведь согласитесь, Сергей Александрыч, в славянофильстве, за  вычетом неизбежных увлечений и крайностей в каждом новом деле, есть,  несомненно, хорошие стороны, известный саморост, зиждительная сила народного  самосознания…    

– Ну, теперь пошел конопатить, – проговорил  Веревкин и сейчас же передразнил Половодова: – «Тоска по русской правде…  тайники народной жизни…» Ха-ха!..    

– Мне не нравится в славянофильстве учение о  национальной исключительности, – заметил Привалов. – Русский человек,  как мне кажется, по своей славянской природе, чужд такого духа, а наоборот, он  всегда страдал излишней наклонностью к сближению с другими народами и к слепому  подражанию чужим обычаям… Да это и понятно, если взять нашу историю, которая  есть длинный путь ассимиляции десятков других народностей. Навязывать народу  то, чего у него нет, – и бесцельно и несправедливо.    

– А пример других наций? Ведь у нас под носом  объединились Италия и Германия, а теперь очередь за славянским племенем.    

– Славянофилы здесь впадают в противоречие, –  заметил Привалов, – потому что становятся на чужую точку зрения и этим как  бы отказываются от собственных взглядов.    

– Вот это хорошо сказано… Ха-ха! – заливался  Веревкин, опрокидывая голову назад. – Ну, Александр, твои курсы упали…    

Половодов только посмотрел своим остановившимся взглядом на  Привалова и беззвучно пожевал губами. «О, да он не так глуп, как говорил  Ляховский», – подумал он, собираясь с мыслями и нетерпеливо барабаня  длинными белыми пальцами по своей кружке.    

 V    

     

– Тонечка, голубчик, ты спасла меня, как Даниила,  сидящего во рву львином! – закричал Веревкин, когда в дверях столовой  показалась высокая полная женщина в летней соломенной шляпе и в травянистого  цвета платье. – Представь себе, Тонечка, твой благоверный сцепился с  Сергеем Александрычем, и теперь душат друг друга такой ученостью, что у меня  чуть очи изо лба не повылезли…    

– Тонечка, представляю тебе нашего дорогого  гостя, – рекомендовал Половодов своей жене Привалова.    

Антонида Ивановна была красива какой-то ленивой красотой,  разлитой по всей ее статной, высокой фигуре. В ней все было красиво: и  небольшой белый лоб с шелковыми прядями мягких русых волос, и белый детски  пухлый подбородок, неглубокой складкой, как у полных детей, упиравшийся в  белую, точно выточенную шею с коротенькими золотистыми волосами на крепком  круглом затылке, и даже та странная лень, которая лежала, кажется, в каждой  складке платья, связывала все движения и едва теплилась в медленном взгляде  красивых светло-карих глаз. Летом Антонида Ивановна чувствовала себя самой  несчастной женщиной в свете, потому что ей решительно везде было жарко, а  платье непременно где-нибудь жало. Nicolas объяснял это наследственностью,  потому что в крови Веревкиных пылал вечный жар, порождавший вечную жажду.    

– Я, кажется, помешала вам?.. – нерешительно  проговорила Антонида Ивановна, продолжая оставаться на прежнем месте, причем  вся ее стройная фигура эффектно вырезывалась на темном пространстве  дверей. – Мне maman говорила о Сергее Александрыче, – прибавила она,  поправляя на руке шведскую перчатку.    

Привалов смотрел на нее вопросительным взглядом и осторожно  положил свою левую руку на правую – на ней еще оставалась теплота от руки  Антониды Ивановны. Он почувствовал эту теплоту во всем теле и решительно не  знал, что сказать хозяйке, которая продолжала ровно и спокойно рассказывать  что-то о своей maman и дядюшке.    

– Тонечка, покорми нас чем-нибудь!.. – умолял  Веревкин, смешно поднимая брови. – Ведь пятый час на дворе… Да, кстати,  вели подавать уж прямо сюда, – отлично закусим под сенью струй. Понимаешь?    

Антонида Ивановна молча улыбнулась той же улыбкой, с какой  относилась всегда Агриппина Филипьевна к своему Nicolas, и, кивнув слегка  головой, скрылась в дверях. «Она очень походит на мать», – подумал  Привалов. Половодов рядом с женой показался еще суше и безжизненнее, точно  вяленая рыба.    

Обед был хотя и обыкновенный, но все было приготовлено с  таким искусством и с таким глубоким знанием человеческого желудка, что едва ли  оставалось желать чего-нибудь лучшего. Действие открылось необыкновенно  мудреной ботвиньей. Ему предшествовал целый ряд желто-золотистого цвета горьких  настоек самых удивительных свойств и зеленоватая листовка, которая была  chef-d'oeuvre в своем роде. Все это пилось из маленьких чарочек граненого  богемского хрусталя с вырезными виньетками из пословиц «пьян да умен – два  угодья в нем», «пьян бывал, да ума не терял».    

Сервировка была в строгом соответствии с господствовавшим  стилем: каймы на тарелках, черенки ножей и вилок из дутого серебра, суповая  чашка в форме старинной ендовы – все было подогнано под русский вкус.    

– Где-то у тебя, Тонечка, был этот ликерчик, –  припрашивал Веревкин, сделав честь настойкам и листовке, – как выпьешь  рюмочку, так в голове столбы и заходят.    

– Не всё вдруг, – проговорила Антонида Ивановна  таким тоном, каким отвечают детям, когда они просят достать им луну.    

Веревкин только вздохнул и припал своим красным лицом к  тарелке. После ботвиньи Привалов чувствовал себя совсем сытым, а в голове  начинало что-то приятно кружиться. Но Половодов время от времени вопросительно  посматривал на дверь и весь просиял, когда наконец показался лакей с круглым  блюдом, таинственно прикрытым салфеткой. Приняв блюдо, Половодов торжественно  провозгласил, точно на блюде лежал новорожденный:    

– Господа, рекомендую… Фаршированный калач…    

Фаршированный калач был последней новостью и поэтому обратил  на себя общее внимание. Он был великолепен: каждый кусок так и таял во рту.  Теперь Половодов успокоился и весь отдался еде. За калачом следовали рябчики,  свежая оленина и еще много другого. Каждое блюдо имело само по себе глубокий  внутренний смысл, и каждый кусок отправлялся в желудок при такой торжественной  обстановке, точно совершалось какое-нибудь таинство. Нечего и говорить,  конечно, что каждому блюду предшествовал и последовал соответствующий сорт  вина, размер рюмок, известная температура, особые приемы разливания по рюмкам и  самые мудреные способы проглатывания. Одно вино отхлебывалось большими  глотками, другое маленькими, третьим полоскали предварительно рот, четвертое  дегустировали по каплям и т. д. Веревкин и Половодов смаковали каждый  кусок, подолгу жевали губами и делали совершенно бессмысленные лица. Привалов  заметил, с какой энергией работала нижняя челюсть Половодова, и невольно  подумал: «Эк его взяло…» Веревкин со свистом и шипеньем обсасывал каждую кость  и с умилением вытирал лоснившиеся жирные губы салфеткой.    

«Вот так едят! – еще раз подумал Привалов, чувствуя,  как решительно был не в состоянии проглотить больше ни одного куска. – Да  это с ума можно сойти…»    

Антонида Ивановна несколько раз пристально рассматривала  широкое и добродушное лицо Привалова и каждый раз думала: «Да он ничего, этот  Привалов… Зачем это maman говорит, что он не может иметь успеха у женщин? Он,  кажется, немного стесняется, но это пройдет». Привалов чувствовал на себе этот  пристальный взгляд, обдававший его теплом, и немного смущался. Разговор служил продолжением  той салонной болтовни, какая господствовала в гостиной Агриппины Филипьевны.  Перебирали последние новости, о которых Привалов уже слышал от Виктора  Васильича, рассказывали о каком-то горном инженере, который убежал на охоте от  медведя.    

– Вы еще не были у Ляховских? – спрашивала  Антонида Ивановна, принимая от лакея точно молоком налитой рукой блюдо  земляники.    

– Нет, мне хотелось бы отправиться к Ляховскому вместе  с Александром Павлычем, – отвечал Привалов.    

– О, с большим удовольствием, когда угодно, –  отозвался Половодов, откидываясь на спинку своего кресла.    

– Александр Павлыч всегда ездит к Ляховскому с большим  удовольствием, – заметила Антонида Ивановна.    

– Так и знал, так и знал! – заговорил Веревкин,  оставляя какую-то кость. – Не выдержало сердечко? Ах, эти дамы, эти  дамы, – это такая тонкая материя! Вы, Сергей Александрыч, приготовляйтесь:  «Sophie Ляховская – красавица, Sophie Ляховская – богатая невеста». Только и  свету в окне, что Sophie Ляховская, а по мне так, право, хоть совсем не будь  ее: этакая жиденькая, субтильная… Одним словом – жидель!    

Веревкин красноречивым жестом добавил то, что язык  затруднялся выразить.    

– Я уже слышал, что Ляховская очень красивая  девушка, – заметил Привалов улыбаясь.    

– Все наши мужчины от нее без ума, – серьезно отвечала  Антонида Ивановна.    

– Только, пожалуйста, Тонечка, не включай меня в число  этих «ваших мужчин», – упрашивал Веревкин, отдуваясь и обмахивая лицо  салфеткой.    

Антонида Ивановна спокойным тоном проговорила:    

– Я ничего не говорю про тебя, Nicolas, Sophie не  обращает на тебя никакого внимания, вот ты и злишься…    

– Ах, господи! – взмолился Веревкин своим  добродушным басом. – Неужели уж я своей персоной так-таки и не представляю  никакого интереса? Конечно, я во французских диалектах не силен – винюсь, но не  такой же я мешок, что порядочной девушке и полюбить меня нельзя…    

– Дело не в персоне, а в том… да вот лучше спроси  Александра Павлыча, – прибавила Антонида Ивановна. – Он, может быть,  и откроет тебе секрет, как понравиться mademoiselle Sophie.    

– Ах, секрет самый простой: не быть скучным, –  весело отвечал Половодов. – Когда мы с вами будем у Ляховского, Сергей  Александрыч, – прибавил он, – я познакомлю вас с Софьей Игнатьевной…  Очень милая девушка! А так как она вдобавок еще очень умна, то наши дамы  ненавидят ее и, кажется, только в этом и согласны между собой.    

– Меня уже обещал познакомить с mademoiselle Ляховской  Виктор Васильич, – проговорил Привалов.    

– Виктор Васильич?! Ха, ха!.. – заливался  Половодов. – Да он теперь недели две как и глаз не кажет к Ляховским.  Проврался жестоким образом… Уверял Ляховскую, что будет издавать детский журнал  в Узле Ха-ха!..    

Обед кончился очень весело; но когда были поданы бутылки с  лафитом и шамбертеном, Привалов отказался наотрез, что больше не будет пить  вина. Веревкин дремал в своем кресле, работая носом, как буксирный пароход.  Половодов опять взял гостя за локоть и осторожно, как больного, провел в свой  кабинет – потолковать о деле. Этот кабинет занимал маленькую угловую комнату.  Письменный стол занимал самую средину. Кругом него были расставлены мудреные  стулья с высокими резными спинками и сиденьем, обтянутым тисненным золотыми  разводами красным сафьяном. Половодов подвел гостя к креслу такой  необыкновенной формы, что Привалов просто не решился на него сесть, – это было  что-то вроде тех горних мест, на какие сажают архиереев.    

– Вот ваше дельце по опеке, – проговорил  Половодов, тыкая пальцем на дубовый поставец в углу. – Ведь надо же было  случиться такому казусу… а?.. Братец-то ваш задачу какую задал нам всем? Мы  просто голову потеряли с Ляховским. Тит был в последнее время в пансионе  Тидемана, недалеко от Цюриха. Вдруг телеграмма: «Тит Привалов исчез неизвестно  куда…» Извольте теперь разыскивать его по всей Европе Вот когда будем у  Ляховского, тогда мы подробно обсудим, что предпринять, а пока, с вашего  позволения, я познакомлю вас в общих чертах с нашей опекой.    

– Нельзя ли в другой раз, Александр Павлыч? –  взмолился Привалов, чувствовавший после обеда решительную неспособность к  какому-нибудь делу.    

– Как хотите, Сергей Александрыч. Впрочем, мы успеем  вдоволь натолковаться об опеке у Ляховского. Ну-с, как вы нашли Василья  Назарыча? Очень умный старик. Я его глубоко уважаю, хотя тогда по этой опеке у  нас вышло маленькое недоразумение, и он, кажется, считает меня причиной своего  удаления из числа опекунов. Надеюсь, что, когда вы хорошенько познакомитесь с  ходом дела, вы разубедите упрямого старика. Мне самому это сделать было  неловко… Знаете, как-то неудобно навязываться с своими объяснениями.    

– Василий Назарыч, насколько я понял его, кажется,  ничего не имеет ни против вас, ни против Ляховского. Он говорил об отчете.    

– Ах, да… Представьте себе, этот отчет просто все дело  испортил, а между тем мы тут ни душой, ни телом не виноваты: отчет составлен и  теперь гуляет в опекунском совете второй год. Ведь неудобно уверять Василья  Назарыча, что у нас, кроме черновых, ничего не осталось. Притом мы не обязаны  представлять ему таких отчетов, а только во избежание недоразумений… Вообще я  так рад, что вы, Сергей Александрыч, наконец здесь и сами увидите, в каком  положении дела. О Ляховском вы, конечно, слышали… У него есть странности, но  это не мешает быть ему очень умным человеком. Да вот сами увидите. Вы,  вероятно, поедете на заводы?    

– Да, при первой возможности.    

Привалов уехал от Половодова с пустыми руками и с самым  неопределенным впечатлением от гостеприимного хозяина, который или уж очень  умен, или непроходимо глуп. Привалов дал слово Половодову ехать с ним к  Ляховскому завтра или послезавтра. Антонида Ивановна показалась в гостиной и  сказала на прощанье Привалову с своей ленивой улыбкой.    

– Мы будем ждать вас, Сергей Александрыч…    

Привалов еще раз почувствовал на себе теплый взгляд  Половодовой и с особенным удовольствием пожал ее полную руку с розовыми мягкими  пальцами.    

– А как сестра русские песни поет… – говорил  Веревкин, когда они выходили на подъезд. – Вот ужо в следующий раз я ее  попрошу. Пальчики, батенька, оближешь!    

 VI    

     

Половодов пользовался в Узле репутацией дельца самой  последней формации и слыл после Веревкина лучшим оратором. Собственно,  Половодов говорил лучше Веревкина, но его заедала фраза, и в его речах  недоставало того огонька, которым было насквозь прохвачено каждое слово  Веревкина. Из-за желания блеснуть своим ораторским талантом Половодов два  трехлетия служил председателем земской управы. Земские дела вел он плохо, и  держались упорные слухи, что Половодов не забывал и себя при расходовании  земских сумм. В настоящую минуту тепленькое место директора в  узловско-моховском банке и довольно кругленькая сумма, получаемая им в опекунском  совете по опеке над Шатровскими заводами, давали Половодову полную возможность  жить на широкую ногу и придумывать разные дорогие затеи. На Половодова находила  время от времени какая-то дурь. В одну из таких минут он ни с того ни с сего  уехал за границу, пошатался там по водам, пожил в Париже, зачем-то съездил в  Египет и на Синай и вернулся из своего путешествия англичанином с ног до  головы, в Pith India Helmet[18] на  голове, в гороховом сьюте и с произношением сквозь зубы. В г. Узле он отделал  свой дом на английский манер и года два корчил из себя узловского сквайра.  Когда подул другой ветер, Половодов забросил свой Helmet – Веревкин прозвал его  за этот головной убор пожарным – и перевернул весь дом в настоящий его вид.  Женитьба на Антониде Ивановне была одним из следствий этого увлечения тайниками  народной жизни: Половодову понравились ее наливные плечи, ее белая шея, и  Антонида Ивановна пошла в pendant к только что отделанному дому с его  расписными потолками и синими петухами. С полгода Антонида Ивановна сохраняла  свое положение русской красавицы и обязана была носить косоклинные сарафаны с  прошивками из золотых позументов, но скоро эта игра обоим супругам надоела и  сарафан Антониды Ивановны был заброшен в тот же угол, где валялась Pith India  Helmet. Впрочем, супруги, кажется, не особенно сожалели о таком обороте дел и  вполне довольствовались названием счастливой парочки. Антонида Ивановна  отнеслась индифферентно к своему новому положению и удовлетворялась ролью  независимой замужней женщины. В глубине души она считала себя очень счастливой  женщиной, потому что очень хорошо знала по своему папаше Ивану Яковличу, какие  иногда бывают оригинальные мужья. Половодов увлекался женщинами и был постоянно  в кого-нибудь влюблен, как гимназист четвертого класса, но эти увлечения быстро  соскакивали с него, и Антонида Ивановна смотрела на них сквозь пальцы. У нее  была отличная коляска, пара порядочных рысаков, возможность ездить по магазинам  и модисткам сколько душе угодно – чего же ей больше желать! Все узловские дамы называли  ее счастливейшей женщиной, и Александр Павлыч пользовался репутацией примерного  семьянина. Правда, иногда Антонида Ивановна думала о том, что хорошо бы иметь  девочку и мальчика или двух девочек и мальчика, которых можно было бы одевать  по последней картинке и вывозить в своей коляске, но это желание так и  оставалось одним желанием, – детей у Половодовых не было.    

Появление Привалова ничего нового не внесло в дом  Половодовых.    

– В нем есть непосредственность, – сказала  Агриппина Филипьевна. – Он глуповат и простоват, но он может быть героем  романа…    

Антонида Ивановна задумалась над словом  «непосредственность», и оно лезло ей в голову целый вечер. Даже ночью, когда в  своей спальне она осталась с мужем и взглянула на его длинную, нескладную  фигуру, она опять вспомнила это слово: «Непосредственность… Ах да,  непосредственность!» Александр Павлыч в эту ночь не показался ей противнее  обыкновенного, и она спала самым завидным образом, как человек, у которого  совесть совершенно спокойна. Александр Павлыч, наоборот, не мог похвалиться  особенно покойной ночью: он долго ворочал на постели свои кости и несколько раз  принимался тереть себе лоб, точно хотел выскоблить оттуда какую-то идею. Утром  Половодов дождался, когда проснется жена, и даже несколько увлекся, взглянув,  как она сладко спала на своей расшитой подушке, раскинув белые полные руки. Он  осторожно поцеловал ее в то место на шее, где пояском проходила у нее такая  аппетитная складка, и на мгновение жена опять показалась ему русской  красавицей.    

Когда Антонида Ивановна полоскалась у своего умывального  столика, Половодов нерешительно проговорил, видимо что-то соображая про себя:    

– Тонечка… как ты нашла Привалова?    

– Я? Привалова? – удивилась Антонида Ивановна,  повертывая к мужу свое мокрое лицо с следами мыла на шее и голых плечах. «Ах  да, непосредственность…» – мелькнуло у ней опять в голове, и она улыбнулась.    

– Послушай, Тонечка: сделай как-нибудь так, чтобы  Привалову не было скучно бывать у нас. Понимаешь?    

– Да что же я могу сделать для него?    

– Ах, какая ты глупая… Посоветуйся с maman, она лучше  тебе объяснит, чем я, – с улыбкой прибавил Половодов.    

Это утро сильно удивило Антониду Ивановну: Александр Павлыч  вел себя, как в то время, когда на сцене был еще знаменитый косоклинный  сарафан. Но приступ мужниной нежности не расшевелил Антониду Ивановну, –  она не могла ему отвечать тем же.    

Появление Привалова заставило Половодова крепко задуматься,  потому что с опекой над Шатровскими заводами для него, кроме материальных  выгод, было еще связано много надежд в будущем. Собственно говоря, эти надежды  носили пока очень смутный и неопределенный характер, но Половодов любил думать  на эту тему. В нем заговорила непреодолимая жажда урвать свою долю из того  куска, который теперь лежал под носом. Но как это устроить? Он напрасно ломал  голову над решением этого вопроса и переходил от одного плана к другому.  Главное, обидно было то, что подобное решение должно было существовать, и  Половодов пока только предчувствовал это осуществление.    

«Недостает решительности! Все зависит от того, чтобы повести  дело смелой, твердой рукой, – думал Половодов, ходя по кабинету из угла в  угол. – Да еще этот дурак Ляховский тут торчит: дела не делает и другим  мешает. Вот если бы освободиться от него…»    

У Половодова захватывало дух при одной мысли, что он мог сделаться  полновластным и единоличным хозяином в приваловской опеке, тем более что сам  Привалов совершенно безопасный человек. Теперь Половодов получал в год тысяч  двадцать, но ведь это жалкие, нищенские крохи сравнительно с тем, что он мог бы  получить, если бы ему развязать руки. Ляховский бесполезен как участник в  выполнении грандиозных планов Половодова, потому что слишком богат для  рискованного дела, а затем трус и мелочник. Ему, конечно, не возвыситься до  блестящей идеи, которую теперь вынашивал Половодов, переживая муки сомнения и  неуверенности в собственных силах.    

В один из таких припадков малодушия, когда Половодов  испытывал самое скверное расположение духа, в его кабинете появился дядюшка  Оскар Филипыч. Старичок дышал по обыкновению юношеской свежестью, особенно  рядом с вытянутой серой фигурой Половодова.    

«Чему этот дурак радуется?» – со злостью думал Половодов,  когда дядюшка ласково и вкрадчиво улыбался ему.    

– Ну, что ваша рыбка? – спрашивал Половодов, не  зная, о чем ему говорить с своим гостем.    

– О, моя рыбка еще гуляет пока я воде… Да!.. Нужно  терпение, Александр Павлыч… Везде терпение, особенно с рыбой. Пусть ее  порезвится, погуляет, а там мы ее и подцепим…    

Старик рассыпался мелким смешком и весело потер руки; этот  смех и особенно пристальный взгляд дядюшки показались Половодову немного  подозрительными. О какой рыбке он говорит, – черт его разберет. А дядюшка  продолжал улыбаться и несколько раз доставал из кармана золотую табакерку;  табак он нюхал очень аккуратно, как старички екатерининских времен.    

– Ну, а как вы нашли этого Привалова? – спрашивал  дядюшка, играя табакеркой.    

– Да пока ничего особенного: ни рыба ни мясо…    

– Я немного знал его, когда он еще жил в Петербурге.    

– Вы знали Привалова?    

– Да, отчасти… То есть знал не лично, а через других.  Очень порядочный молодой человек. Жаль, что вы не поладили с ним…    

– То есть как это не поладили?    

– Я слышал, что Привалов начинает дело против опеки и  уже взял себе поверенного.    

– Вы хотите сказать о Nicolas? Это старая новость…  Только едва ли они чего-нибудь добьются: Привалов и раньше все время хлопотал в  Петербурге по своему делу.    

– Да, знаю, слышал… Но, видите ли, большая разница –  где будет хлопотать Привалов: здесь или там.    

Оскар Филипыч в нескольких словах дал заметить Половодову,  что ему в тонкости известно не только все дело по опеке, но все его мельчайшие  подробности и особенно слабые места. Половодов с возраставшим удивлением слушал  улыбавшегося немца и, наконец, проговорил:    

– Откуда вы все это узнали и… для чего?    

– Так… из любопытства, – скромно отвечал Оскар  Филипыч, сладко потягиваясь на своем стуле. – Мне кажется, что вам,  Александр Павлыч, выгоднее всего иметь поверенного в Петербурге, который следил  бы за малейшим движением всего процесса. Это очень важно, особенно, если за  него возьмется человек опытный…    

– Вроде вас, например? – недоверчиво произнес  Половодов с легкой улыбкой.    

– Отчего же, я с удовольствием взялся бы похлопотать… У  меня даже есть план, очень оригинальный план. Только с одним условием: половина  ваша, а другая – моя. Да… Но прежде чем я вам его раскрою, скажите мне одно:  доверяете вы мне или нет? Так и скажите, что думаете в настоящую минуту…    

– Я вам не верю, Оскар Филипыч.    

– Очень хорошо, очень хорошо, – невозмутимо  продолжал дядюшка. – Прежде всего, конечно, важно выяснить взаимные  отношения, чтобы после не было ненужных недоразумений. Да, это очень важно.  Ваша откровенность делает вам честь… А если я вам, Александр Павлыч, шаг за  шагом расскажу, как мы сначала устраним от дел Ляховского, затем поставим вас  во главе всего предприятия и, наконец, дадим этому Привалову как раз столько,  сколько захотим, – тогда вы мне поверите?    

– Право, не знаю… У меня тоже есть несколько планов.    

– Да, но все-таки один в поле не воин… Вы только дайте  мне честное слово, что если мой план вам понравится – барыши пополам. Да,  впрочем, вы и сами увидите, что без меня трудно будет обойтись, потому что в  план входит несколько очень тонких махинаций.    

Половодов затворил дверь в кабинет, раскурил сигару и  приготовился слушать дядюшку, которому в глубине души он все-таки не доверял.  Как иногда случается с умными людьми, Половодова смущали просто пустяки:  наружность дядюшки, его херувимский вид и прилизанность всей фигуры. Оскар  Филипыч уже совсем не походил на тех дельцов, с какими Половодову до настоящего  времени приходилось иметь дело. Какой-то серый балахон, в котором явился  дядюшка, и неизбежная для каждого немца соломенная шляпа – просто возмущали  Половодова своим мещанским вкусом. Среди роскошной деловой обстановки  половодовского кабинета толстенькая фигурка улыбавшегося немца являлась  неприятным диссонансом, который Просто резал глаз.    

– Сначала мы поставим диагноз всему делу, – мягко  заговорил дядюшка… – Главный наследник, Сергей Привалов, налицо, старший  брат – сумасшедший, младший в безвестном отсутствии. Так? На Шатровских заводах  около миллиона казенного долга; положение опекунов очень непрочное…    

– Почему вы так думаете?    

– Очень просто: вы и Ляховский держитесь только  благодаря дворянской опеке и кой-каким связям в Петербурге… Так? Дворянскую  опеку и после нельзя будет обойти, но ее купить очень недорого стоит: члены  правления – один полусумасшедший доктор-акушер восьмидесяти лет, другой –  выгнанный со службы за взятки и просидевший несколько лет в остроге становой,  третий – приказная строка, из поповичей… Вся эта братия получает по двадцать  восемь рублей месячного жалованья. Так?    

– Да вы решительно, кажется, все на свете знаете…    

– Из любопытства, Александр Павлыч, из любопытства.  Таким образом, дворянская опека всегда будет в наших руках, и она нам пригодится…  Дальше. Теперь для вас самое главное неудобство заключается в том, что вас,  опекунов, двое, и из этого никогда ничего не выйдет. Стоит отыскаться Титу  Привалову, который как совершеннолетний имеет право выбирать себе опекуна сам,  и тогда положение ваше и Ляховского сильно пошатнется: вы потеряете все разом…    

– Совершенно верно.    

– Но можно устроить так, что вы в одно и то же время  освободитесь от Ляховского и ни на волос не будете зависеть от наследников… Да.    

– Именно?    

– Позвольте… Старший наследник, Привалов, формально не  объявлен сумасшедшим?    

– Нет, официально ничего не известно…    

– О, это прекрасно, очень прекрасно, и, пожалуйста,  обратите на это особенное внимание… Как все великие открытия, все дело очень  просто, просто даже до смешного: старший Привалов выдает на крупную сумму  векселей, а затем объявляет себя несостоятельным. Опекунов побоку, назначается  конкурс, а главным доверенным от конкурса являетесь вы… Тогда все наследники  делаются пешками, и во всем вы будете зависеть от одной дворянской опеки.    

– Оскар Филипыч, да это гениальная мысль!.. –  вскричал Половодов, заключая дядюшку в свои объятия.    

– Позвольте, Александр Павлыч, – скромно продолжал  немец, играя табакеркой. – Мысль, без сомнения, очень счастливая, и я  специально для нее ехал на Урал.    

– Ловить рыбку? Ха-ха…    

– Позвольте… Главное заключается в том, что не нужно  терять дорогого времени, а потом действовать зараз и здесь и там. Одним словом,  устроить некоторый дуэт, и все пойдет как по нотам… Если бы Сергей Привалов  захотел, он давно освободился бы от опеки с обязательством выплатить  государственный долг по заводам в известное число лет. Но он этого не захотел  сам…    

– Нет, вы ошибаетесь: Привалов именно этого и  добивался, когда жил в Петербурге, и об этом же будет хлопотать его поверенный,  то есть Nicolas.    

– Я вам говорю, что Привалов не хотел этого, не хотел  даже тогда, когда ему один очень ловкий человек предлагал устроить все дело в  самый короткий срок. Видите ли, необходимо было войти в соглашение кое с кем, а  затем не поскупиться насчет авансов, но Привалов ни о том, ни о другом и  слышать не хочет. Из-за этого и дело затянулось, но Nicolas может устроить на  свой страх то, чего не хочет Привалов, и тогда все ваше дело пропало, так что  вам необходим в Петербурге именно такой человек, который не только следил бы за  каждым шагом Nicolas, но и парализовал бы все его начинания, и в то же время  устроил бы конкурс…    

– Дядюшка, вы золотой человек!    

– Может быть, буду и золотым, если вы это время сумеете  удержать Привалова именно здесь, на Урале. А это очень важно, особенно когда  старший Привалов объявит себя несостоятельным. Все дело можно будет испортить,  если упустить Привалова.    

– Но каким образом я его могу удержать на Урале?    

– Это уж ваше дело, Александр Павлыч: я буду свое  делать, вы – свое.    

– Может быть, у вас и относительно удержания Привалова  на Урале тоже есть своя счастливая мысль?    

– Гм… Я удивляюсь одному, что вы так легко смотрите на  Привалова и даже не постарались изучить его характер, а между тем – это прежде  всего.    

– Да Привалова и изучать нечего, – он весь налицо:  глуповат и бредит разными пустяками.    

– Прибавьте: Привалов очень честный человек.    

– Ну и достаточно, кажется.    

– Ах, Александр Павлыч, Александр Павлыч. Как вы легко  смотрите на вещи, чрезвычайно легко!    

– Вы меня считали умнее?    

– Да…    

– Откровенность за откровенность… Не хотите ли чаю или  квасу, Оскар Филипыч? – предлагал Половодов. – Вы устали, а мы еще  побеседуем…    

Лакей внушительной наружности принес в кабинет поднос с  двумя кружками и несколько бутылок вина; Половодов явился вслед за ним и сам  раскупорил бутылку шампанского. Отступив немного в сторону, лакей почтительно  наблюдал, как барин сам раскупоривает бутылки; а в это время дядюшка, одержимый  своим «любопытством», подробно осмотрел мебель, пощупал тисненые обои цвета  кофейной гущи и внимательно перебрал все вещицы, которыми был завален  письменный стол. Он переспросил, сколько стоят все безделушки, пресс-папье,  чернильница; пересматривал каждую вещь к свету и даже вытер одну запыленную  статуэтку своим платком. Половодов охотно отвечал на все вопросы милого  дядюшки, но этот родственный обыск снова немного покоробил его, и он опять  подозрительно посмотрел на дядюшку; но прежнего смешного дядюшки для Половодова  уже не существовало, а был другой, совершенно новый человек, который возбуждал  в Половодове чувство удивления и уважения.    

– Для чего вы хлопочете, Александр Павлыч, –  скромно заметил Оскар Филипыч, принимая от Половодова бокал с игравшим веселыми  искорками вином.    

– Для вас, дорогой дядюшка, для вас хлопочу: вы мне  открыли глаза, – восторженно заявил Половодов, не зная, чем бы еще  угостить дорогого дядюшку. – Я просто мальчишка перед вами, дядюшка…  Частицу вашей мудрости – вот чего я желаю! Вы, дядюшка, второй Соломон!..    

В половодовском кабинете велась долгая интимная беседа, причем  оба собеседника остались, кажется, особенно довольны друг другом, и несколько  раз, в порыве восторга, принимались жать друг другу руки.    

– Ну-с, Оскар Филипыч, расскажите, что вы думаете о  самом Привалове? – спрашивал Половодов, весь покрасневший от выпитого  вина.    

– Привалов… Гм… Привалов очень сложная натура, хотя он  кажется простачком. В нем постоянно происходит внутренняя борьба… Ведь вместе с  правами на наследство он получил много недостатков и слабостей от своих предков  Вот для вас эти слабости-то и имеют особенную важность.    

– Совершенно верно: Привалов – представитель  выродившейся семьи.    

– Да, да… И между прочим он унаследовал одну  капитальнейшую слабость: это – любовь к женщинам.    

– Привалов?!    

– О да… Могу вас уверить Вот на эту сторону его характера  вам и нужно действовать. Ведь женщины всесильны, Александр Павлыч, – уже с  улыбкой прибавил дядюшка.    

– Понимаю, понимаю, все понимаю!    

– Только помните одно: девицы не идут в счет, от них  мало толку. Нужно настоящую женщину… Понимаете? Нужно женщину, которая сумела  бы завладеть Приваловым вполне. Для такой роли девицы не пригодны с своим  целомудрием, хотя бывают и между ними очень умные субъекты.    

– Понимаю, понимаю и понимаю, дорогой Оскар Филипыч.    

– И отлично! Теперь вам остается только действовать, и я  буду надеяться на вашу опытность. Вы ведь пользуетесь успехом у женщин и умеете  с ними дела водить, ну вам и книги в руки. Я слышал мельком, что поминали  Бахареву, потом дочь Ляховского…    

– Послушайте, я вас познакомлю с Ляховским, –  перебил Половодов, не слушая больше дядюшки.    

– Да, это и необходимо для первого раза… Нам Ляховский  пригодится. Он пока затянет дело об опеке…    

Таким образом союз между Половодовым и дядюшкой был заключен  самым трогательным образом.    

– Надеюсь, что мы с вами сойдемся, дорогой дядюшка, –  говорил Половодов, провожая гостя до передней.    

– О, непременно… – соглашался Оскар Филипыч,  надвигая на голову свою соломенную шляпу. – Рука руку моет: вы будете  действовать здесь, я там.    

 VII    

     

Вернувшись к себе в кабинет, Половодов чувствовал, как все в  нем было переполнено одним радостным, могучим чувством, тем чувством, какое  испытывается только в беззаветной молодости. Даже свой собственный кабинет  показался ему точно чужим, и он с улыбкой сожаления посмотрел на окружающую его  обстановку фальшивой роскоши. Эти кофейные обои, эти драпировки на окнах,  мебель… как все это было жалко по сравнению с тем, что носилось теперь в его  воображении. В его будущем кабинете каждая вещь будет предметом искусства,  настоящего, дорогого искусства, которое в состоянии ценить только глубокий  знаток и любитель. Какой-нибудь экран перед камином, этажерка для книг, –  о, сколько можно сделать при помощи денег из таких ничтожных пустяков!    

– А дядюшка-то? Хорош!.. – вслух проговорил  Половодов и засмеялся. – Ну, кто бы мог подумать, что в этакой фигурке  сидят такие гениальные мысли?!    

Половодов походил по своему кабинету, посмотрел в окно,  которое выходило в сад и точно было облеплено вьющейся зеленью хмеля и дикого  винограда; несколько зеленых веточек заглядывали в окно и словно с любопытством  ощупывали своими спиральными усиками запыленные стекла. Распахнув окно,  Половодов посмотрел в сад, на аллеи из акаций и тополей, на клумбы и беседки,  но это было все не то: он был слишком взволнован, чтобы любоваться природой. В  кабинете Половодову казалось тесно и душно, но часы показывали едва три часа –  самое мертвое время летнего дня, когда даже собаки не выбегают на улицу. Чтобы  успокоить себя, Половодову нужно было движение, общество веселых людей, а  теперь приходилось ждать до вечера. От нечего делать он комфортабельно  поместился на горнем месте, придвинул к себе недопитую бутылку шампанского и,  потягивая холодное вино, погрузился в сладкие грезы о будущем.    

«Это еще ничего – создать известную идею, – думал  Половодов, припоминая подробности недавнего разговора с дядюшкой. – Все  это в пределах возможности; может быть, я и сам набрел бы на дядюшкину идею  объявить этого сумасшедшего наследника несостоятельным должником, но вот теория  удержания Привалова в Узле – это, я вам скажу, гениальнейшая мысль. Тут нужен  артист своего дела… Да!.. И какой чертовский нюх у этого дядюшки по части  психологии… Ха-ха!.. Женщины… И в женщинах знает толк, бестия!.. „Нужно  настоящую женщину…“ То-то вот и есть: где ее взять, эту настоящую женщину, в  каком-нибудь Узле!.. Нет, это идея… Ха-ха-ха!.. Клади на ноты и разыгрывай…»    

Потягивая вино, Половодов перебирал всех известных ему  женщин и девиц, которые как-то не удовлетворяли требованиям предстоящей задачи.  «Нет, это все не то…» – думал Половодов с закрытыми глазами, вызывая в своей  памяти ряд знакомых женских лиц… «Сестры Бахаревы, Алла, Анна Павловна, Аня  Пояркова… черт знает, что это за народ: для чего они живут, одеваются,  выезжают, – эти жалкие создания, не годные никуда и ни на что, кроме  замужества, которым исчерпываются все их цели, надежды и желания. Тьфу!.. Разве  в состоянии их птичьи головки когда-нибудь возвыситься до настоящей идеи,  которая охватывает всего человека и делает его своим рабом. Привалов, кажется,  ухаживает за старшей Бахаревой, но из этого едва ли что-нибудь выйдет, потому  что он явился немного поздно для этого в Узел… Вот Зося Ляховская, та, конечно,  могла выполнить и не такую задачу, но ее просто немыслимо привязать к такому  делу, да притом в последнее время она какая-то странная стала, совсем кислая».  «А может быть, Зося еще пригодится когда-нибудь, – решил Половодов про  себя, хрустя пальцами. – Только вот это проклятое девичество все поперек  горла стоит». Дальше Половодов задумался о дамах узловского полусвета, но здесь  на каждом шагу просто была мерзость, и решительно ни на что нельзя было  рассчитывать. Разве одна Катя Колпакова может иметь еще временный успех, но и  это сомнительный вопрос. Есть в Узле одна вдова, докторша, шустрая бабенка,  только и с ней каши не сваришь. «Ну, да это пустяки: было бы болото – черти  будут, – утешал себя Половодов; он незаметно для себя пил вино стакан за  стаканом и сильно опьянел. – А вот дядюшка – это в своем роде восьмое чудо  света… Ха-ха-ха!.. Перл…»    

Половодов, припоминая смешного дядюшку, громко хохотал и  вслух разговаривал сам с собой. Такая беседа один на один и особенно странный  смех донеслись даже до гостиной, через которую проходила Антонида Ивановна в  белом пеньюаре из тонкого батиста.    

– Кто у барина? – спросила она лакея.    

– Никого нет-с…    

– Как никого? Я сейчас слышала, как там разговаривают и  хохочут.    

– Это они одни-с…    

– Что за вздор!.. – проворчала Антонида Ивановна и  отправилась сама в кабинет.    

– Можно войти? – спросила она, приотворяя слегка  дверь.    

– Можно, можно…    

Антонида Ивановна вошла, оглядела пустой кабинет и только  теперь заметила на себе пристальный мутный взгляд мужа.    

– Кто это здесь сейчас разговаривал и хохотал? –  довольно строго спросила она мужа.    

– Да я, Тонечка… Ох-ха-ха!.. Уморил меня этот… этот  дядюшка… Представь себе…    

– По этому случаю, вероятно, ты и нарезался, как  сапожник?..    

Пока Антонида Ивановна говорила то, что говорят все жены  подгулявшим мужьям, Половодов внимательно рассматривал жену, ее высокую фигуру  в полном расцвете женской красоты, красивое лицо, умный ленивый взгляд, глаза с  поволокой. Право, она была красива сегодня, и в голове Половодова мелькнула  собственная счастливая мысль: чего искать необходимую для дела женщину, когда  она стоит перед ним?.. Да, это была та самая женщина, о которой он сейчас  думал. Белый пеньюар Антониды Ивановны у самой шеи расстегнулся на одну  пуговицу, и среди рюша и прошивок вырезывался легкими ямочками конец шеи, где  она срасталась с грудью; только на античных статуях бывает такая лепка бюста.  Половодов знал толк в пластике и любовался теперь женой глазами настоящего  артиста.    

– Тонечка… женщина… – заговорил он, порываясь  встать с своего горнего места.    

Антонида Ивановна полупрезрительно посмотрела на пьяного  мужа и молча вышла из комнаты. Ей было ужасно жарко, жарко до того, что решительно  ни о чем не хотелось думать; она уже позабыла о пьяном хохотавшем муже, когда  вошла в следующую комнату.    

 VIII    

     

После своего визита к Половодову Привалов хотел через день  отправиться к Ляховскому. Не побывав у опекунов, ему неловко было ехать в  Шатровские заводы, куда теперь его тянуло с особенной силой, потому что Надежда  Васильевна уехала туда. Эта последняя причина служила для Привалова главной  побудительной силой развязаться поскорее с неприятным визитом в старое  приваловское гнездо.    

Часов в десять утра Привалов был совсем готов и только  выжидал еще полчаса, чтобы ехать прямо к Половодову. Когда он уже надевал  перчатки, в комнату ворвался Виктор Васильич в своей табачной визитке.    

– Ну, вот и отлично! – обрадовался молодой  человек, оглядывая Привалова со всех сторон. – Значит, едем? Только для  чего ты во фрак-то вытянулся, братец… Испугаешь еще добрых людей, пожалуй. Ну,  да все равно, едем.    

– Да куда едем-то? – удивился Привалов.    

– Как куда? Вот это мило с твоей стороны… Целая неделя  прошла, а он и глаз не кажет, да еще спрашивает: «куда!» Эх, ты… Ну, да я на  тебя не сержусь, а приехал специально за тобой потому, что послала мамка. А то  бы мне наплевать на тебя совсем… Ей-богу! Дуйся, как мышь на крупу… Экая  важность, что тятенька тебе голову намылил: ведь я не сержусь же на него, что  он мне и на глаза не велел к себе показываться. Нисколько. А почему? Отец,  конечно, умный человек, поумнее нас с тобой; если разобрать, так он все-таки  старик, да еще и больной старик… То-то вот ты и есть Еруслан Лазаревич! Мама  ждала-ждала, а потом и послала за тобой. «Уж не болен ли, говорит, Сереженька с  дороги-то, или, может, на нас сердится…» А я ей прямо так и сказал: «Вздор, за  задние ноги приволоку тебе твоего Сереженьку…» Нет, кроме шуток, едем поскорее,  мне, право, некогда.    

– Я и сам думал заехать к вам.    

– Ну, брат, не ври, меня не проведешь, боишься  родителя-то? А я тебе скажу, что совершенно напрасно. Мне все равно, какие у  вас там дела, а только старик даже рад будет. Ей-богу… Мы прямо на маменькину  половину пройдем. Ну, так едешь, что ли? Я на своей лошади за тобой приехал.    

– С удовольствием.    

– Только сними свой фрак, а то всех на сомнение  наведешь: чучело чучелом в своем фраке. Ты уж меня извини…    

Привалов переменил фрак на сюртук и все время думал о том,  что не мистифицирует ли его Виктор Васильич.    

– А я тебе вот что скажу, – говорил Виктор  Васильич, помещаясь в пролетке бочком, – если хочешь угодить маменьке,  заходи попросту, без затей, вечерком… Понимаешь – по семейному делу.  Мамынька-то любит в преферанс сыграть, ну, ты и предложи свои услуги. Старуха  без ума тебя любит и даже похудела за эти дни.    

– Я на днях уезжаю на заводы, – заметил Привалов,  когда они уже подъезжали к бахаревскому дому.    

– Вздор! Зачем тебе туда? Надя была там и может тебе  рассказать, что все обстоит благополучно… Обожди с месяц, а там я с тобой могу  вместе ехать.    

– Разве Надежда Васильевна вернулась?    

– Конечно, вернулась… Не буду же я тебя обманывать.    

Марья Степановна встретила Привалова со слезами на глазах и  долго пеняла ему, зачем он забыл их.    

– Ну, к отцу не хочешь ехать, ко мне бы заглянул, а уж  я тут надумалась о тебе. Кабы ты чужой был, а то о тебе же сердце болит… Вот  отец-то какой у нас: чуть что – и пошел…    

– Я ни в чем не обвиняю Василия Назарыча, –  говорил Привалов, – и даже не думал обидеться на него за наш последний  разговор. Но мне, Марья Степановна, было слишком тяжело все это время…    

– Знаю, что тяжело, голубчик. Тебе тяжело, а мне вдвое,  потому что приехал ты на родную сторону, а тебя и приголубить некому. Вот нету  матери-то, так и приласкать некому… Бранить да началить всегда мастера  найдутся, а вот кто пожалеет-то?    

Эти простые слова растрогали Привалова, и он с особенным  чувством поцеловал руку у доброй старухи. Прежнее теплое чувство охватило его,  и он опять был не один, как за несколько минут перед этим. Половина Марьи  Степановны на этот раз показалась ему особенно уютной – все в ней дышало такой  патриархальной простотой, начиная со старинной мебели и кончая геранью на  окнах. Привалов невольно припомнил обстановку Агриппины Филипьевны и  Половодова, где все дышало фальшивой официальной роскошью, все было устроено  напоказ.    

– А ведь я чего не надумалась здесь про тебя, –  продолжала Марья Степановна, усаживая гостя на низенький диванчик из карельской  березы, – и болен-то ты, и на нас-то на всех рассердился, и бог знает  какие пустяки в голову лезут. А потом и не стерпела: дай пошлю Витю, ну, и  послала, может, помешала тебе?    

– Нет, зачем же…    

– У Ляховского-то тогда был?    

– Нет.    

– Я так и думала: до Ляховского ли. Легкое ли место, как  отец-то наш тогда принял тебя… Горяч он стал больно: то ли это от болезни его,  или годы уж такие подходят… не разберу ничего.    

Досифея подала самовар и радостно замычала, когда Привалов  заговорил с ней. Объяснив при помощи знаков, что седой старик с большой бородой  сердится, она нахмурила брови и даже погрозила кулаком на половину Василия  Назарыча. Марья Степановна весело смеялась и сквозь слезы говорила:    

– Ну, ну, Досифеюшка, не сердись… Нам наплевать на  старика с седой бородой; он сам по себе, мы сами по себе. – Но немая не  унималась и при помощи мимики очень красноречиво объясняла, что седой старик и  Костю не любит, что он сердитый и нехороший. Марья Степановна заварила чай в  старинном чайнике с какими-то необыкновенными цветами и, расставляя посуду, спрашивала:    

– А ты у Половодова-то был?    

– Да, был на днях.