1 2 3 
      Княжна Мери видела все это лучше меня.    

      Легче птички она к нему подскочила, нагнулась, подняла стакан и  подала ему  с   телодвижением,  исполненным  невыразимой  прелести;   потом   ужасно  покраснела, оглянулась на галерею и, убедившись, что ее маменька  ничего  не  видала, кажется, тотчас же успокоилась. Когда Грушницкий  открыл  рот,  чтоб  поблагодарить ее, она была уже далеко. Через минуту она вышла из  галереи  с  матерью и франтом, но, проходя мимо Грушницкого, приняла вид такой чинный  и  важный - даже не  обернулась,  даже  не  заметила  его  страстного  взгляда,  которым он долго ее провожал, пока, спустившись с горы, она не  скрылась  за  липками бульвара... Но вот ее шляпка мелькнула через улицу;  она  вбежала  в  ворота одного из лучших домов Пятигорска, за нею прошла княгиня  и  у  ворот  раскланялась с Раевичем.    

      Только тогда бедный юнкер заметил мое присутствие.    

      - Ты видел? - сказал он, крепко пожимая мне руку, - это просто ангел!    

      - Отчего? - спросил я с видом чистейшего простодушия.    

      - Разве ты не видал?    

      - Нет, видел: она подняла твой стакан. Если бы был тут  сторож,  то  он сделал  бы то же самое, и еще поспешнее, надеясь получить на водку.  Впрочем, очень  понятно, что ей стало тебя жалко: ты  сделал  такую  ужасную  гримасу, когда  ступил на простреленную ногу...    

      - И ты не был нисколько тронут, глядя на нее в эту минуту,  когда  душа сияла  на лице ее?..    

      - Нет.    

      Я лгал; но  мне  хотелось  его  побесить.  У  меня  врожденная  страсть  противоречить; целая  моя  жизнь  была  только  цепь  грустных  и  неудачных  противоречий  сердцу  или  рассудку.  Присутствие  энтузиаста  обдает   меня  крещенским холодом, и, я думаю, частые сношения с вялым флегматиком  сделали бы  из меня страстного  мечтателя.  Признаюсь  еще,  чувство  неприятное,  но  знакомое пробежало слегка в это мгновение по моему  сердцу;  это  чувство  -  было зависть; я говорю смело "зависть",  потому  что  привык  себе   во  всем признаваться;  и  вряд  ли  найдется  молодой  человек,  который,    встретив хорошенькую женщину, приковавшую его праздное внимание и вдруг явно  при  нем отличившую другого, ей равно ненакомого, вряд  ли,  говорю,  найдется   такой молодой человек (разумеется, живший в большом  свете  и  привыкший   баловать свое самлюбие), который бы не был этим поражен неприятно.    

      Молча с Грушницким спустились мы с горы и прошли по бульвару, мимо окон дома,  где скрылась наша красавица. Она сидела  у  окна.  Грушницкий,  дернув меня за  руку, бросил на нее один из тех мутно-нежных взглядов,  которые  так мало  действуют на женщин. Я навел на нее лорнет и заметил, что  она  от  его взгляда  улыбнулась, а что мой дерзкий лорнет рассердил ее  не  на  шутку.  И как, в  самом деле, смеет кавказский армеец наводить стеклышко на  московскую княжну?..      

      13-го мая    

      Нынче поутру зашел ко мне доктор; его имя Вернер, но  он  русский.  Что тут  удивительного? Я знал одного Иванова, который был немец.    

      Вернер  человек  замечательный  по  многим  причинам.  Он   скептик   и  материалист, как все почти медики, а вместе с этим поэт, и не  на  шутку,  -  поэт на деле всегда и часто на словах, хотя в жизнь  свою  не  написал  двух  стихов. Он изучал все живые струны сердца человеческого,  как  изучают  жилы  трупа, но никогда не умел  он  воспользоваться  своим  знанием;  так  иногда  отличный  анатомик  не  умеет  вылечить  от  лихорадки!  Обыкновенно  Вернер  исподтишка насмехался над своими больными; но я раз видел, как он плакал над  умирающим солдатом... Он был беден, мечтал  о  миллионах,  а  для  денег  не  сделал бы лишнего шагу: он мне раз говорил,  что  скорее  сделает  одолжение  врагу,   чем   другу,   потому   что   это   значило   бы   продавать   свою  благотворительность,  тогда  как  ненависть   только   усилится   соразмерно  великодушию противника. У него был злой язык: под вывескою его эпиграммы  не  один добряк прослыл  пошлым  дураком;  его  соперники,  завистливые  водяные  медики, распустили слух, будто он рисует  карикатуры  на  своих  больных,  -  больные взбеленились, почти все ему отказали.  Его  приятели,  то  есть  все  истинно  порядочные  люди,  служившие   на   Кавказе,   напрасно   старались  восстановить его упадший кредит.    

      Его  наружность  была  из  тех,  которые  с  первого  взгляда  поражают  неприятно, но которые нравятся впоследствии, когда глаз  выучится  читать  в  неправильных чертах отпечаток души испытанной и высокой. Бывали примеры, что  женщины влюблялись в таких людей до безумия и не променяли бы их  безобразия на  красоту самых свежих и розовых эндимионов; надобно отдать  справедливость женщинам:  они имеют инстинкт красоты душевной: оттого-то, может быть,  люди, подобные  Вернеру, так страстно любят женщин.    

      Вернер был мал ростом, и худ, и слаб, как ребенок;  одна  нога  была  у него  короче другой, как у  Байрона;  в  сравнении  с  туловищем  голова  его  казалась огромна: он стриг волосы под гребенку,  и  неровности  его  черепа,  обнаруженные  таким  образом,  поразили  бы  френолога  странным  сплетением  противоположных   наклонностей.   Его   маленькие   черные   глаза,   всегда  беспокойные, старались проникнуть в ваши мысли. В его  одежде  заметны  были  вкус и опрятность; его худощавые, жилистые и маленькие  руки  красовались  в  светло-желтых перчатках. Его сюртук, галстук и жилет были постоянно  черного  цвета. Молодежь прозвала его Мефистофелем; он показывал, будто  сердился  за  это прозвание, но в самом деле оно льстило  его  самолюбию.  Мы  друг  друга  скоро поняли и сделались приятелями, потому что я к  дружбе  неспособен:  из  двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в  этом  себе не  признается; рабом я быть не могу, а  повелевать  в  этом  случае  -  труд  утомительный, потому что надо вместе с этим и обманывать; да притом  у  меня  есть лакеи и деньги! Вот как мы сделались приятелями: я встретил  Вернера  в  С... среди многочисленного и шумного круга  молодежи;  разговор  принял  под  конец вечера философско-метафизическое направление; толковали об убеждениях:  каждый был убежден в разных разностях.    

      - Что до меня касается, то я убежден только в одном... - сказал доктор.    

      - В чем это? - спросил я, желая узнать мнение человека, который до  сих пор  молчал.    

      - В том, - отвечал он, - что рано или поздно в одно прекрасное  утро  я умру.    

      - Я богаче вас, сказал я, - у меня, кроме этого, есть еще  убеждение  - именно  то, что я в один прегадкий вечер имел несчастие родиться.    

      Все нашли, что мы говорим вздор, а, право, из них  никто  ничего  умнее этого  не сказал. С этой минуты мы отличили в  толпе  друг  друга.  Мы  часто  сходились вместе и толковали вдвоем об отвлеченных предметах очень серьезно,  пока не замечали оба, что мы взаимно друг друга  морочим.  Тогда,  посмотрев  значительно друг другу  в  глаза,  как  делали  римские  авгуры,  по  словам  Цицерона, мы начинали хохотать и, нахохотавшись, расходились довольные своим  вечером.    

      Я лежал на диване, устремив глаза в потолок и заложив руки под затылок, когда  Вернер взошел в мою комнату. Он сел в кресла, поставил трость в  угол, зевнул и  объявил, что  на  дворе  становится  жарко.  Я  отвечал,  что  меня беспокоят  мухи, - и мы оба замолчали.    

      - Заметьте, любезный доктор, - сказал я, - что без дураков было  бы  на свете  очень скучно!.. Посмотрите, вот нас двое умных людей; мы знаем заране, что обо  всем можно спорить до бесконечности, и потому не  спорим;  мы  знаем почти все  сокровенные мысли друг друга; одно слово - для нас целая  история; видим зерно  каждого нашего чувства сквозь тройную  оболочку.  Печальное  нам смешно,   смешное  грустно,  а  вообще,  по  правде,  мы  ко  всему  довольно равнодушны,  кроме самих себя. Итак, размена чувств и мыслей  между  нами  не может быть: мы  знаем один о другом все, что хотим знать, и знать  больше  не хотим.  Остается   одно  средство:  рассказывать  новости.  Скажите  же   мне какую-нибудь  новость.    

      Утомленный долгой речью, я закрыл глаза и зевнул...    

      Он отвечал подумавши:    

      - В вашей галиматье, однако ж, есть идея.    

      - Две! - отвечал я.    

      - Скажите мне одну, я вам скажу другую.    

      - Хорошо, начинайте! - сказал  я,  продолжая  рассматривать  потолок  и  внутренно улыбаясь.    

      - Вам хочется знать  какие-нибудь  подробности  насчет  кого-нибудь  из  приехавших на воды, и я уж догадываюсь, о ком вы это заботитесь, потому  что об  вас там уже спрашивали.    

      - Доктор! решительно нам нельзя разговаривать: мы читаем  в  душе  друг друга.    

      - Теперь другая...    

      - Другая идея вот: мне хотелось вас  заставить  рассказать  что-нибудь;  во-первых, потому, что такие умные люди, как вы, лучше любят слушателей, чем  рассказчиков. Теперь к делу: что вам сказала княгиня Лиговская обо мне?    

      - Вы очень уверены, что это княгиня... а не княжна?..    

      - Совершенно убежден.    

      - Почему?    

      - Потому что княжна спрашивала об Грушницком .    

      - У вас большой дар соображения. Княжна сказала, что она  уверена,  что этот  молодой человек в солдатской шинели разжалован в солдаты за дуэль..    

      - Надеюсь, вы ее оставили в этом приятном заблуждении...    

      - Разумеется.    

      - Завязка есть! - закричал я в восхищении, - об развязке  этой  комедии мы похлопочем.  Явно судьба заботится о том, чтоб мне не было скучно.    

      - Я предчувствую, - сказал доктор, - что бедный Грушницкий будет  вашей  жертвой...    

      - Дальше, доктор...    

      - Княгиня сказала, что ваше лицо ей знакомо. Я ей заметил, что,  верно, она вас  встречала в Петербурге, где-нибудь в свете... я сказал  ваше  имя... Оно было  ей известно. Кажется,  ваша  история  там  наделала  много  шума... Княгиня  стала рассказывать  о  ваших  похождениях,  прибавляя,  вероятно,  к светским  сплетням свои замечания...  Дочка  слушала  с  любопытством.  В  ее воображении  вы сделались героем романа в новом вкусе...  Я  не  противоречил княгине, хотя  знал, что она говорит вздор.    

      - Достойный друг! - сказал я, протянув ему  руку.  Доктор  пожал  ее  с  чувством и продолжал:    

      - Если хотите, я вас представлю...    

      - Помилуйте! - сказал я, всплеснув руками, - разве героев представляют? Они не  иначе знакомятся, как спасая от верной смерти свою любезную...    

      - И вы в самом деле хотите волочиться за княжной?..    

      - Напротив, совсем напротив!.. Доктор, наконец я торжествую: вы меня не  понимаете!.. Это меня, впрочем, огорчает, доктор, - продолжал я после минуты  молчания, - я никогда сам не открываю моих тайн, а  ужасно  люблю,  чтоб  их  отгадывали, потому что таким  образом  я  всегда  могу  при  случае  от  них  отпереться. Однако ж вы мне должны описать маменьку с  дочкой.  Что  они  за  люди?    

      - Во-первых, княгиня - женщина сорока пяти лет, - отвечал Вернер,  -  у нее   прекрасный  желудок,  но  кровь  испорчена;  на  щеках  красные  пятна.  Последнюю половину  своей  жизни  она  провела  в  Москве  и  тут  на  покое  растолстела. Она  любит  соблазнительные  анекдоты  и  сама  говорит  иногда  неприличные вещи, когда дочери нет в комнате. Она мне объявила, что дочь  ее  невинна как голубь. Какое мне дело?.. Я хотел ей  отвечать,  чтоб  она  была  спокойна, что я никому этого не скажу! Княгиня лечится от ревматизма, а дочь  бог знает от чего; я велел обеим пить по два стакана в день кислосерной воды и  купаться два раза  в  неделю  в  разводной  ванне.  Княгиня,  кажется,  не  привыкла повелевать; она питает уважение к  уму  и  знаниям  дочки,  которая  читала Байрона по-английски  и  знает  алгебру:  в  Москве,  видно,  барышни  пустились в ученость, и хорошо делают, право! Наши мужчины  так  не  любезны  вообще, что с ними кокетничать, должно быть,  для  умной  женщины  несносно.  Княгиня очень любит  молодых  людей:  княжна  смотрит  на  них  с  некоторым  презрением: московская  привычка!  Они  в  Москве  только  и  питаются,  что  сорокалетними остряками.    

      - А вы были в Москве, доктор?    

      - Да, я имел там некоторую практику.    

      - Продолжайте.    

      - Да я, кажется, все сказал... Да!  вот  еще:  княжна,  кажется,  любит  рассуждать о чувствах, страстях и прочее... она была одну зиму в Петербурге, и  он ей не понравился, особенно общество: ее, верно, холодно приняли.    

      - Вы никого у них не видали сегодня?    

      - Напротив; был один адъютант, один натянутый гвардеец и какая-то  дама из  новоприезжих, родственница княгини по мужу, очень хорошенькая, но  очень,  кажется, больная... Не встретили ль вы ее у колодца? - она  среднего  роста,  блондинка, с правильными чертами, цвет лица чахоточный,  а  на  правой  щеке  черная родинка; ее лицо меня поразило своей выразительностью.    

      - Родинка! - пробормотал я сквозь зубы. - Неужели?    

      Доктор посмотрел на меня и сказал торжественно,  положив  мне  руку  на сердце:    

      - Она вам знакома!.. - Мое сердце точно билось сильнее обыкновенного.    

      - Теперь ваша очередь торжествовать! - сказал я,  -  только  я  на  вас  надеюсь: вы мне не измените. Я ее не видал еще, но  уверен,  узнаю  в  вашем  портрете одну женщину, которую любил в старину... Не говорите ей обо мне  ни  слова; если она спросит, отнеситесь обо мне дурно.    

      - Пожалуй! - сказал Вернер, пожав плечами.    

      Когда он ушел, то ужасная грусть стеснила мое  сердце.  Судьба  ли  нас свела  опять на Кавказе, или  она  нарочно  сюда  приехала,  зная,  что  меня  встретит?.. и как мы встретимся?.. и потом, она ли это?..  Мои  предчувствия  меня никогда не обманывали. Нет  в  мире  человека,  над  которым  прошедшее  приобретало бы такую власть, как надо мною: всякое  напоминание  о  минувшей  печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее  все  те же  звуки... Я глупо создан: ничего не забываю, - ничего!    

      После обеда часов в шесть я пошел на бульвар: там была толпа; княгиня с  княжной  сидели  на  скамье,  окруженные  молодежью,   которая   любезничала  наперерыв. Я поместился в некотором расстоянии на  другой  лавке,  остановил  двух знакомых Д... офицеров и начал  им  что-то  рассказывать;  видно,  было  смешно,  потому  что  они  начали  хохотать  как  сумасшедшие.   Любопытство  привлекло ко мне некоторых  из  окружавших  княжну;  мало-помалу  и  все  ее  покинули и присоединились к моему кружку. Я не умолкал:  мои  анекдоты  были  умны до глупости, мои насмешки над проходящими мимо оригиналами были злы  до  неистовства... Я продолжал увеселять публику до захождения солнца. Несколько  раз княжна под ручку с матерью проходила мимо меня, сопровождаемая  каким-то  хромым старичком; несколько раз ее взгляд, упадая на меня,  выражал  досаду,  стараясь выразить равнодушие...    

      - Что он вам рассказывал? - спросила она у  одного  из  молодых  людей,  возвратившихся к ней из вежливости, - верно, очень занимательную  историю  -  свои подвиги в сражениях?.. - Она сказала это довольно громко и, вероятно, с  намерением кольнуть меня. "А-га! - подумал я, - вы не  на  шутку   сердитесь, милая княжна; погодите, то ли еще будет!"    

      Грушницкий следил за нею, как хищный зверь, и не  спускал  ее  с  глаз: бьюсь  об заклад, что завтра он будет просить, чтоб его кто-нибудь представил княгине.  Она будет очень рада, потому что ей скучно.     

      16-го мая.    

      В продолжение двух  дней  мои  дела  ужасно  подвинулись.  Княжна  меня  решительно ненавидит; мне уже пересказали две-три  эпиграммы  на  мой  счет,  довольно колкие, но вместе очень лестные. Ей ужасно странно, что я,  который  привык к хорошему обществу, который так короток с ее петербургскими кузинами и  тетушками, не стараюсь познакомиться с нею. Мы встречаемся каждый  день  у  колодца, на бульваре; я употребляю все свои силы на то,  чтоб  отвлекать  ее  обожателей, блестящих адъютантов, бледных москвичей и других, - и мне  почти  всегда удается. Я всегда ненавидел гостей у себя: теперь у меня каждый  день  полон дом, обедают, ужинают, играют, - и, увы,  мое  шампанское  торжествует  над силою магнетических ее глазок!    

      Вчера я  ее  встретил  в  магазине  Челахова;  она  торговала  чудесный  персидский ковер. Княжна упрашивала свою маменьку не скупиться:  этот  ковер  так украсил бы ее кабинет!.. Я дал сорок рублей лишних и перекупил  его;  за  это  я  был  вознагражден  взглядом,  где  блистало   самое   восхитительное  бешенство. Около обеда я велел нарочно провести мимо ее окон  мою  черкескую  лошадь, покрытую этим ковром. Вернер был у них в это время  и  говорил  мне,  что эффект этой сцены был самый драматический.  Княжна  хочет  проповедовать  против меня ополчение; я даже заметил, что уж два адъютанта при ней со  мною  очень сухо кланяются, однако всякий день у меня обедают.    

      Грушницкий принял таинственный вид: ходит, закинув  руки  за  спину,  и никого  не узнает; нога его вдруг выздоровела:  он  едва  хромает.  Он  нашел случай  вступить в разговор с княгиней и сказал какой-то  комплимент  княжне: она,  видно, не очень разборчива, ибо с тех пор отвечает на его поклон  самой милой  улыбкою.    

      - Ты решительно не хочешь познакомиться с Лиговскими? - сказал  он  мне вчера.    

      - Решительно.    

      - Помилуй! самый приятный дом на водах! Все здешнее лучшее общество...    

      - Мой друг, мне и нездешнее ужасно надоело. А ты у них бываешь?    

      - Нет еще; я говорил раза два с княжной, и  более,  но  знаешь,  как-то  напрашиваться в дом неловко, хотя здесь это и водится... Другое дело, если б я  носил эполеты...    

      -  Помилуй!  да  эдак  ты  гораздо  интереснее!  Ты  просто  не  умеешь пользоваться  своим выгодным положением...  да  солдатская  шинель  в  глазах чувствительной  барышни тебя делает героем и страдальцем.    

      Грушницкий самодовольно улыбнулся.    

      - Какой вздор! - сказал он.    

      - Я уверен, - продолжал я, - что княжна в тебя уж влюблена!    

      Он покраснел до ушей и надулся.    

      О самолюбие! ты рычаг, которым Архимед хотел приподнять земной шар!..    

      - У  тебя  все  шутки!  -  сказал  он,  показывая,  будто  сердится,  -  во-первых, она меня еще так мало знает...    

      - Женщины любят только тех, которых не знают.    

      -  Да  я  вовсе  не  имею  претензии  ей  нравиться:  я   просто   хочу  познакомиться с приятным домом, и было  бы  очень  смешно,  если  б  я  имел  какие-нибудь надежды... Вот вы,  например,  другое  дело!  -  вы  победители  петербургские: только посмотрите, так женщины тают... А знаешь ли,  Печорин,  что княжна о тебе говорила?    

      - Как? она тебе уж говорила обо мне?..    

      - Не радуйся, однако. Я как-то вступил с  нею  в  разговор  у  колодца, случайно;  третье слово  ее  было:  "Кто  этот  господин,  у  которого  такой  неприятный тяжелый взгляд? он был с вами,  тогда..."  Она  покраснела  и   не хотела назвать дня, вспомнив свою милую выходку.  "Вам  не  нужно   сказывать дня, - отвечал я ей, - он вечно будет мне памятен..." Мой друг,   Печорин!  я тебе не поздравляю; ты у нее на дурном замечании... А, право,   жаль!  потому что Мери очень мила!..    

      Надобно заметить, что  Грушницкий  из  тех  людей,  которые,  говоря  о  женщине, с которой они едва знакомы, называют ее моя Мери, моя Sophie,  если  она имела счастие им понравиться.    

      Я принял серьезный вид и отвечал ему:    

      - Да, она  недурна...  только  берегись,  Грушницкий!  Русские  барышни большею  частью питаются только платонической любовью, не  примешивая  к  ней мысли о   замужестве;  а  платоническая  любовь  самая  беспокойная.  Княжна, кажется, из  тех женщин, которые хотят, чтоб их забавляли;  если  две  минуты сряду ей будет  возле тебя скучно, ты погиб невозвратно: твое молчание должно возбуждать ее  любопытство, твой разговор  -  никогда  не  удовлетворять  его вполне; ты  должен ее тревожить ежеминутно; она десять раз публично для  тебя пренебрежет  мнением и назовет это жертвой и, чтоб вознаградить себя за  это, станет тебя  мучить - а потом просто скажет, что она тебя терпеть  не  может. Если ты над  нею не приобретешь власти, то даже ее  первый  поцелуй  не  даст тебе права на  второй; она с тобою накокетничается вдоволь, а года через  два выйдет замуж за  урода, из покорности к маменьке, и станет себя уверять,  что она несчастна, что  она одного только человека и любила, то есть тебя, но что небо не хотело  соединить ее с ним, потому что на нем была солдатская шинель, хотя под этой  толстой серой шинелью билось сердце страстное и благородное...    

     Грушницкий  ударил по столу кулаком и  стал  ходить  взад  и  вперед  по комнате.    

      Я внутренно хохотал и даже раза два улыбнулся, но он, к счастью,  этого не  заметил. Явно, что он влюблен, потому что стал еще доверчивее прежнего; у него  даже появилось серебряное кольцо с  чернью,  здешней  работы:  оно  мне  показалось подозрительным... Я стал его рассматривать, и что  же?..  мелкими  буквами имя Мери было вырезано на внутренней стороне, и рядом -  число  того  дня, когда она подняла знаменитый стакан. Я утаил свое открытие; я  не  хочу  вынуждать у него признаний,  я  хочу,  чтобы  он  сам  выбрал  меня  в  свои  поверенные, и тут-то я буду наслаждаться...     

      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .     

      Сегодня я встал поздно; прихожу к колодцу - никого уже нет. Становилось жарко;  белые мохнатые тучки быстро бежали от  снеговых  гор,  обещая  грозу; голова  Машука дымилась, как загашенный факел; кругом него вились и  ползали, как змеи,  серые клочки облаков,  задержанные  в  своем  стремлении  и  будто зацепившиеся  за колючий его кустарник. Воздух был напоен  электричеством.  Я углубился в  виноградную аллею, ведущую в грот; мне было грустно. Я  думал  о той молодой  женщине с родинкой на щеке, про которую  говорил  мне  доктор... Зачем она  здесь? И она ли? И почему я думаю, что это она? и  почему  я  даже так в этом  уверен? Мало ли женщин с  родинками  на  щеках?  Размышляя  таким образом, я  подошел к самому гроту. Смотрю: в прохладной тени его  свода,  на каменной  скамье сидит женщина, в соломенной шляпке, окутанная черной  шалью, опустив  голову на грудь; шляпка закрывала ее лицо. Я  хотел  уже  вернуться, чтоб не  нарушить ее мечтаний, когда она на меня взглянула.    

      - Вера! - вскрикнул я невольно.    

      Она вздрогнула и побледнела.    

     -  Я знала, что вы здесь, - сказала она. Я сел возле нее и  взял  ее  за руку.  Давно забытый трепет пробежал по моим жилам  при  звуке  этого  милого голоса;  она посмотрела мне в глаза своими глубокими и спокойными глазами;  в них  выражалась недоверчивость и что-то похожее на упрек.    

      - Мы давно не видались, - сказал я.    

      - Давно, и переменились оба во многом!    

      - Стало быть, уж ты меня не любишь?..    

      - Я замужем! - сказала она.    

      -  Опять?  Однако  несколько  лет  тому   назад   эта   причина   также  существовала, но между тем... Она выдернула свою руку из  моей,  и  щеки  ее  запылали.    

      - Может быть, ты любишь  своего  второго  мужа?..  Она  не  отвечала  и  отвернулась.    

      - Или он очень ревнив?    

      Молчание.    

      - Что ж? Он молод, хорош, особенно, верно, богат, и ты боишься...  -  я  взглянул на нее и испугался; ее лицо выражало глубокое отчаянье,  на  глазах  сверкали слезы.    

      - Скажи мне, - наконец прошептала она, - тебе очень весело меня мучить? Я бы  тебя должна ненавидеть. С тех пор как мы знаем друг  друга,  ты  ничего мне не  дал, кроме страданий... - Ее голос задрожал, она склонилась ко мне  и опустила  голову на грудь мою.    

      "Может быть, - подумал я, - ты оттого-то именно меня и любила:  радости  забываются, а печали никогда..."    

      Я ее крепко обнял,  и  так  мы  оставались  долго.  Наконец  губы  наши  сблизились и слились в жаркий, упоительный поцелуи; ее руки были холодны как  лед, голова горела. Тут между нами начался один из тех  разговоров,  которые на  бумаге не имеют смысла, которых повторить нельзя и нельзя даже запомнить:  значение звуков заменяет и дополняет значение слов, как в итальянской опере.    

      Она решительно не хочет, чтоб я познакомился с ее мужем  -  тем  хромым  старичком, которого я видел мельком на бульваре: она вышла за него для сына. Он  богат и страдает ревматизмами. Я  не  позволил  себе  над  ним  ни  одной  насмешки: она его уважает, как отца,  -  и  будет  обманывать,  как  мужа...  Странная вещь сердце человеческое вообще, и женское в особенности!    

     Муж   Веры,  Семен  Васильевич  Г...в,   дальний   родственник   княгини Лиговской.  Он живет с нею рядом; Вера часто бывает у княгини; я ей дал слово познакомиться  с Лиговскими и волочиться за  княжной,  чтоб  отвлечь  от  нее внимание. Таким  образом, мои планы  нимало  не  расстроились,  и  мне  будет весело...    

      Весело!.. Да, я уже прошел тот период жизни душевной, когда ищут только  счастия, когда сердце  чувствует  необходимость  любить  сильно  и  страстно  кого-нибудь, - теперь я только хочу быть любимым, и то очень немногими; даже  мне кажется, одной постоянной привязанности мне  было  бы  довольно:  жалкая  привычка сердца!..    

      Однако мне всегда было странно: я  никогда  не  делался  рабом  любимой  женщины; напротив я всегда приобретал над их  волей  и  сердцем  непобедимую  власть, вовсе об этом не стараясь. Отчего это? - оттого  ли  что  я  никогда  ничем очень не дорожу и что они ежеминутно боялись выпустить  меня  из  рук?  или это - магнетическое  влияния  сильного  организма?  или  мне  просто  не  удавалось встретить женщину с упорным характером?    

      Надо признаться, что я точно не люблю женщин с характером:  их  ли  это дело!..    

      Правда, теперь вспомнил: один раз, один только раз я  любил  женщину  с твердой  волей, которую никогда не мог победить... Мы расстались врагами, - и то, может  быть, если б я ее встретил пятью годами позже,  мы  расстались  бы иначе...    

      Вера больна, очень больна, хотя в этом и не признается, я боюсь,  чтобы не было  у нее чахотки или той  болезни,  которую  называют  fievre  lente  - болезнь не  русская вовсе, и ей на нашем языке нет названия.    

      Гроза застала нас в гроте и удержала лишних полчаса. Она не  заставляла меня  клясться в верности, не спрашивала, любил ли я других с тех пор, как мы  расстались... Она вверилась мне снова с прежней  беспечностью,  -  я  ее  не  обману; она единственная женщина в  мире,  которую  я  не  в  силах  был  бы  обмануть. я знаю, мы скоро разлучимся опять и,  может  быть,  на  веки:  оба  пойдем  разными  путями  до  гроба;  но   воспоминание   о   ней   останется  неприкосновенным в душе моей; я ей это повторял всегда и она мне верит, хотя  говорит противное.    

      Наконец мы расстались; я долго следил за нею взором, пока ее шляпка  не  скрылась за кустарниками и скалами. Сердце мое болезненно сжалось, как после  первого расставания. О, как я обрадовался этому чувству! Уж не молодость  ли с  своими благотворными бурями хочет вернуться ко мне опять, или  это  только ее  прощальный взгляд, последний подарок - на память?..  А  смешно  подумать, что  на вид я еще мальчик: лицо хотя бледно, но  еще  свежо;  члены  гибки  и  стройны; густые кудри вьются, глаза горят, кровь кипит...    

      Возвратясь домой, я сел верхом и поскакал в степь; я люблю  скакать  на гояччей  лошади по высокой траве, против пустынного ветра; с жадностью глотаю я  благовонный воздух и  устремляю  взоры  в  синюю  даль,  стараясь  уловить  туманные очерки предметов, которые ежеминутно становятся все яснее и  яснее.  Какая бы горесть ни лежала на сердце, какое бы беспокойство ни томило мысль,  все в минуту рассеется; на душе станет легко, усталость тела победит тревогу  ума. Нет женского взора, которого бы я  не  забыл  при  виде  кудрявых  гор,  озаренных южным солнцем, при виде голубого  неба  или  внимая  шуму  потока,  падающего с утеса на утес.    

      Я думаю, казаки, зевающие на своих  вышках,  видя  меня  скачущего  без нужды и  цели, долго мучились этой загадкой, ибо, верно,  по  одежде  приняли меня за  черкеса. Мне в самом деле говорили, что в черкесском костюме  верхом я больше  похож на кабардинца, чем многие кабардинцы. И точно,  что  касается до этой  благородной боевой одежды, я совершенный  денди:  ни  одного  галуна лишнего;  оружие ценное в простой отделке, мех на шапке не  слишком  длинный, не слишком  короткий; ноговицы и черевики пригнаны со всевозможной точностью; бешмет белый,  черкеска темно-бурая. Я долго изучал  горскую  посадку:  ничем нельзя так польстить  моему самолюбию, как признавая мое искусство в верховой езде на кавказский лад.  Я держу четырех лошадей: одну  для  себя,  трех  для приятелей, чтоб не скучно  было одному таскаться по  полям;  они  берут  моих лошадей с удовольствием и  никогда со мной не ездят вместе.  Было  уже  шесть часов пополудни, когда   вспомнил  я,  что  пора  обедать;  лошадь  моя  была измучена; я выехал на  дорогу, ведущую из Пятигорска в немецкую колонию, куда часто водяное общество  ездит en piquenique6. Дорога  идет,  извиваясь  между кустарниками, опускаясь в  небольшие овраги, где протекают шумные  ручьи  под сенью высоких трав; кругом   амфитеатром  возвышаются  синие  громады  Бешту, Змеиной, Железной и Лысой  горы. Спустясь в один из таких оврагов, называемых на здешнем наречии балками,  я остановился, чтоб напоить лошадь; в это  время показалась на дороге шумная и  блестящая кавалькада: дамы в черных и  голубых амазонках,  кавалеры  в    костюмах,   составляющих   смесь   черкесского   с нижегородским; впереди ехал  Грушницкий с княжною Мери.    

      Дамы на водах еще верят нападениям черкесов среди белого дня; вероятно, поэтому  Грушницкий сверх солдатской шинели повесил шашку и пару  пистолетов: он был  довольно смешон в этом геройском  облечении.  Высокий  куст  закрывал меня от  них, но сквозь листья его я мог видеть все и отгадать по  выражениям их лиц,  что разговор был сентиментальный. Наконец они приблизились к спуску; Грушницкий  взял  за  повод  лошадь  княжны,  и  тогда  я  услышал  конец  их разговора:    

      - И вы целую жизнь хотите остаться на Кавказе? - говорила княжна.    

      - Что для меня Россия! - отвечал  ее  кавалер,  -  страна,  где  тысячи людей,  потому что они богаче меня, будут  смотреть  на  меня  с  презрением, тогда как  здесь - здесь эта толстая шинель не помешала  моему  знакомству  с вами...    

      - Напротив... - сказала княжна, покраснев.    

      Лицо Грушницкого изобразило удовольствие. Он продолжал:    

      - Здесь моя жизнь  протечет  шумно,  незаметно  и  быстро,  под  пулями  дикарей, и если бы бог мне каждый год посылал один светлый  женский  взгляд,  один, подобный тому...    

      В это время они поравнялись со мной; я ударил плетью по лошади и выехал из-за  куста...    

      - Mon Dieu, un Circassien!..7 - вскрикнула  княжна  в  ужасе.  Чтоб  ее  совершенно разуверить, я отвечал по-французски, слегка наклонясь:    

      - Ne craignez rien, madame, - je ne suis pas  plus dangereux  que  votre cavalier8.    

     Она смутилась, - но отчего? от своей ошибки или оттого,  что  мой  ответ ей показался дерзким? Я желал бы,  чтоб  последнее  мое   предположение  было справедливо. Грушницкий бросил на меня недовольный взгляд.    

      Поздно вечером, то есть часов в одиннадцать, я пошел гулять по  липовой аллее  бульвара. Город спал, только в некоторых окнах мелькали огни.  С  трех сторон  чернели гребни утесов, отрасли Машука,  на  вершине  которого  лежало зловещее  облачко; месяц подымался  на  востоке;  вдали  серебряной  бахромой сверкали  снеговые горы. Оклики часовых перемежались с шумом горячих  ключей, спущенных   на  ночь.  Порою  звучный  топот  коня   раздавался   по   улице,  сопровождаемый скрыпом нагайской арбы и заунывным татарским припевом. Я  сел на  скамью и задумался... Я чувствовал  необходимость  излить  свои  мысли  в  дружеском разговоре... но с кем? "Что делает теперь Вера?" - думал я...  Я бы дорого дал, чтоб в эту минуту пожать ее руку.    

      Вдруг слышу быстрые и неровные шаги... Верно, Грушницкий... Так и есть!    

      - Откуда?    

      - От княгини Лиговской, - сказал он очень важно. - Как Мери поет!..    

      - Знаешь ли что? - сказал я ему, - я пари держу, что она не знает,  что ты  юнкер; она думает, что ты разжалованный...    

      - Может быть! Какое мне дело!.. - сказал он рассеянно.    

      - Нет, я только так это говорю...    

      - А знаешь ли, что ты нынче ее ужасно рассердил?  Она  нашла,  что  это  неслыханная дерзость; я насилу мог ее уверить, что ты так хорошо воспитан  и  так хорошо знаешь свет,  что  не  мог  иметь  намерение  ее  оскорбить;  она  говорит, что у тебя наглый взгляд, что ты, верно,  о  себе  самого  высокого  мнения.    

      - Она не ошибается... А ты не хочешь ли за нее вступиться?    

      - Мне жаль, что не имею еще этого права...    

      - О-го! - подумал я, - у него, видно, есть уже надежды..."    

      - Впрочем, для тебя же хуже, -  продолжал  Грушницкий,  -  теперь  тебе трудно  познакомиться с ними, - а жаль! это один  из  самых  приятных  домов, какие я  только знаю. . .    

      Я внутренно улыбнулся.    

      - Самый приятный дом для меня теперь мой, - сказал я, зевая,  и  встал, чтоб  идти.    

      - Однако признайся, ты раскаиваешься? . .    

      - Какой вздор! если я захочу, то завтра же буду вечером у княгини...    

      - Посмотрим.. .    

      - Даже, чтоб тебе сделать удовольствие, стану волочиться за княжной...    

      - Да, если она захочет говорить с тобой...    

      - Я подожду только той  минуты,  когда  твой  разговор  ей  наскучит...  Прощай!..    

      - А я пойду шататься, - я ни за что теперь не засну... Послушай, пойдем лучше в  ресторацию, там игра... мне нужны нынче сильные ощущения...    

      - Желаю тебе проиграться...    

      Я пошел домой.     

      21-го мая     

      Прошла почти неделя, а я еще не познакомился с Лиговскими. Жду удобного случая.  Грушницкий,  как  тень,  следует  за  княжной  везде;  их  разговоры бесконечны:  когда же он ей наскучит?.. Мать не  обращает  на  это  внимания, потому что он  не жених. Вот логика  матерей!  Я  подметил  два,  три  нежных взгляда, - надо  этому положить конец.    

      Вчера у колодца в первый раз явилась Вера... Она,  с  тех  пор  как  мы  встретились в гроте, не выходила из дома. Мы в одно время опустили  стаканы, и,  наклонясь, она мне сказала шепотом:    

      - Ты не хочешь  познакомиться  с  Лиговскими?..  Мы  только  там  можем  видеться...    

      Упрек! скучно! Но я его заслужил...    

      Кстати: завтра бал по подписке в зале ресторации, и я буду танцевать  с  княжной мазурку.    

      22-го мая    

      Зала ресторации превратилась в залу  Благородного  собрания.  В  девять часов  все съехались. Княгиня с дочерью явилась  из  последних;  многие  дамы  посмотрели на нее с завистью и недоброжелательством, потому что княжна  Мери  одевается со вкусом. Те,  которые  почитают  себя  здешними  аристократками,  утаив зависть, примкнулись к ней. Как быть? Где есть общество женщин  -  там  сейчас явится высший и  низший  круг.  Под  окном,  в  толпе  народа,  стоял  Грушницкий, прижав лицо к стеклу и не спуская  глаз  с  своей  богини;  она,  проходя мимо, едва приметно кивнула ему головой. Он просиял,  как  солнце...  Танцы начались  польским;  потом  заиграли  вальс.  Шпоры  зазвенели,  фалды  поднялись и закружились.    

      Я стоял сзади одной толстой дамы, осененной розовыми перьями;  пышность ее  платья напоминала времена фижм, а пестрота ее негладкой кожи - счастливую эпоху  мушек из черной тафты. Самая большая бородавка на ее шее прикрыта была  фермуаром. Она говорила своему кавалеру, драгунскому капитану:    

      - Эта княжна Лиговская пренесносная девчонка! Вообразите, толкнула меня и не  извинилась, да еще обернулась и посмотрела на меня  в  лорнет...  C`est  impayable!..9 И чем она гордится? Уж ее надо бы проучить...    

      - За этим дело не станет! - отвечал услужливый капитан и  отправился  в другую  комнату.    

      Я  тотчас  подошел  к  княжне,  приглашая  ее  вальсировать,  пользуясь  свободой здешних обычаев, позволяющих танцевать с незнакомыми дамами.    

      Она едва могла принудить себя не улыбнуться и скрыть свое торжество; ей  удалось, однако,  довольно  скоро  принять  совершенно  равнодушный  и  даже  строгий вид: она небрежно опустила  руку  на  мое  плечо,  наклонила  слегка  головку набок, и мы пустились.  Я  не  знаю  талии  более  сладострастной  и  гибкой! Ее свежее дыхание касалось моего лица; иногда локон, отделившийся  в  вихре вальса от своих товарищей, скользил по горящей щеке моей...  Я  сделал  три тура. (Она вальсирует удивительно  хорошо).  Она  запыхалась,  глаза  ее  помутились, полураскрытые губки едва могли прошептать  необходимое:   "Merci, monsieur"10.    

      После нескольких минут молчания я сказал ей, приняв самый покорный вид:    

      - Я слышал,  княжна,  что,  будучи  вам  вовсе  незнаком,  я  имел  уже  несчастье заслужить вашу немилость... что вы меня нашли  дерзким...  неужели  это правда?    

      - И вам бы хотелось теперь меня утвердить в этом мнении? - отвечала она с  иронической  гримаской,  которая,  впрочем,  очень  идет  к  ее  подвижной  физиономии.    

      - Если я имел дерзость вас чем-нибудь оскорбить, то позвольте мне иметь еще  большую дерзость просить у вас прощения... И, право, я  бы  очень  желал  доказать вам, что вы насчет меня ошибались...    

      - Вам это будет довольно трудно...    

      - Отчего же?    

      - Оттого, что вы у нас не бываете, а эти балы, вероятно, не часто будут  повторяться.    

      "Это значит, - подумал я, - что их двери для меня навеки закрыты".    

      - Знаете, княжна, - сказал я с некоторой досадой, - никогда  не  должно  отвергать кающегося преступника: с отчаяния он  может  сделаться  еще  вдвое  преступнее... и тогда...    

      Хохот и шушуканье нас окружающих заставили меня обернуться  и  прервать мою  фразу. В нескольких шагах от меня стояла группа мужчин,  и  в  их  числе  драгунский капитан, изъявивший враждебные намерения против милой княжны;  он  особенно был чем-то очень доволен, потирал руки, хохотал и  перемигивался  с  товарищами. Вдруг из среды их отделился господин во фраке с длинными усами и  красной рожей и направил неверные шаги свои прямо к  княжне:  он  был  пьян.  Остановясь против смутившейся княжны и заложив руки за спину, он уставил  на  нее мутно-серые глаза и произнес хриплым дишкантом:    

      - Пермете...11 ну, да что тут!.. просто ангажирую вас на мазурку...    

      - Что вам угодно? - произнесла  она  дрожащим  голосом,  бросая  кругом  умоляющий взгляд. Увы! ее мать была далеко, и возле никого  из  знакомых  ей  кавалеров не было; один адьютант, кажется, все это видел,  да  спрятался  за  толпой, чтоб не быть замешану в историю.    

      - Что же?  -  сказал  пьяный  господин,  мигнув  драгунскому  капитану, который  ободрял его знаками, - разве вам не  угодно?..  Я  таки  опять  имею честь вас  ангажировать pour mazure...12 Вы, может, думаете, что я пьян?  Это ничего!..  Гораздо свободнее, могу вас уверить...    

      Я видел, что она готова упасть в обморок от страху и негодования.    

      Я подошел к пьяному господину, взял его  довольно  крепко  за  руку  и,  посмотрев ему пристально в глаза, попросил удалиться, - потому, прибавил  я,  что княжна давно уж обещалась танцевать мазурку со мною.    

      - Ну, нечего делать!.. в  другой  раз!  -  сказал  он,  засмеявшись,  и  удалился к своим пристыженным товарищам, которые тотчас увели его  в  другую  комнату.    

      Я был вознагражден глубоким, чудесным взглядом.    

      Княжна подошла к своей матери и рассказала ей все, та отыскала  меня  в толпе и  благодарила. Она объявила мне, что знала мою мать и  была  дружна  с полдюжиной  моих тетушек.    

      - Я не знаю, как случилось, что мы до  сих  пор  с  вами  незнакомы,  -  прибавила она, - но признайтесь, вы этому одни виною: вы дичитесь всех  так,  что ни на что не похоже. Я надеюсь, что воздух моей  гостиной  разгонит  ваш  сплин... не правда ли?    

      Я сказал ей одну из тех фраз, которые у всякого должны быть заготовлены на  подобный случай.    

      Кадрили тянулись ужасно долго.    

      Наконец с хор загремела мазурка; мы с княжной уселись.    

      Я не намекал  ни  разу  ни  о  пьяном  господине,  ни  о  прежнем  моем поведении,  ни о Грушницком. Впечатление,  произведенное  на  нее  неприятною сценою,  мало-помалу рассеялось; личико ее расцвело; она шутила  очень  мило; ее  разговор был остер,  без  притязания  на  остроту,  жив  и  свободен;  ее  замечания иногда глубоки... Я дал ей почувствовать очень запутанной  фразой,  что она мне давно нравится. Она наклонила головку и слегка покраснела.    

      - Вы странный человек!  -  сказала  она  потом,  подняв  на  меня  свои  бархатные глаза и принужденно засмеявшись.    

      - Я не хотел с вами знакомиться,  -  продолжал  я,  -  потому  что  вас  окружает слишком густая толпа  поклонников,  и  я  боялся  в  ней  исчезнуть  совершенно.    

      - Вы напрасно боялись! Они все прескучные...    

      - Все! Неужели все?    

      Она посмотрела на меня пристально, стараясь  будто  припомнить  что-то, потом  опять слегка покраснела и, наконец, произнесла решительно: все!    

      - Даже мой друг Грушницкий?    

      - А он ваш друг? - сказала она, показывая некоторое сомнение.    

      - Да.    

      - Он, конечно, не входит в разряд скучных...    

      - Но в разряд несчастных, - сказал я смеясь.    

      - Конечно! А вам смешно? Я б желала, чтоб вы были на его месте...    

      - Что ж? я был сам некогда юнкером, и, право, это  самое  лучшее  время моей  жизни!    

      - А разве он юнкер?.. - сказала она быстро и потом  прибавила:  -  А  я  думала...    

      - Что вы думали?..    

      - Ничего!.. Кто эта дама?    

      Тут разговор переменил направление и к этому уж более не возвращался.    

      Вот  мазурка  кончилась,  и  мы  распростились  -  до  свидания.   Дамы  разъехались... Я пошел ужинать и встретил Вернера.    

      - А-га! - сказал он, - так-то вы! А еще хотели не иначе  знакомиться  с  княжной, как спасши ее от верной смерти.    

      - Я сделал лучше, - отвечал я ему, - спас ее от обморока на бале!..    

      - Как это? Расскажите!..    

      - Нет, отгадайте, - о вы, отгадывающий все на свете!     

      23-го мая     

      Около семи часов вечера я гулял на бульваре.  Грушницкий,  увидав  меня издали,  подошел ко мне: какой-то смешной восторг блистал в  его  глазах.  Он крепко  пожал мне руку и сказал трагическим голосом:    

      - Благодарю тебя, Печорин... Ты понимаешь меня?..    

      - Нет; но, во всяком случае, не стоит благодарности, -  отвечал  я,  не имея  точно на совести никакого благодеяния.    

      - Как? а вчера? ты разве забыл?.. Мери мне все рассказала...    

      - А что? разве у вас уж нынче все общее? и благодарность?..    

      -  Послушай,  -  сказал  Грушницкий  очень  важно,  -  пожалуйста,   не  подшучивай над моей любовью, если хочешь остаться моим приятелем...  Видишь: я  ее люблю до безумия... и я думаю, я надеюсь, она  также  меня  любит...  У меня  есть до тебя просьба: ты будешь  нынче  у  них  вечером...  обещай  мне  замечать все; я знаю, ты опытен в этих вещах, ты лучше меня знаешь женщин...  Женщины! женщины! кто их поймет? Их улыбки противоречат их взорам, их  слова  обещают и манят, а звук их голоса отталкивает... То они в минуту постигают и  угадывают самую потаенную нашу мысль, то не понимают самых ясных  намеков...  Вот хоть княжна: вчера ее глаза  пылали  страстью,  останавливаясь  на  мне,  нынче они тусклы и холодны...    

      - Это, может быть, следствие действия вод, - отвечал я.    

      -  Ты  во  всем  видишь  худую  сторону...  матерьялист!  прибавил   он  презрительно.  -  Впрочем,  переменим  материю,  -   и,   довольный   плохим  каламбуром, он развеселился.    

      В девятом часу мы вместе пошли к княгине .    

      Проходя мимо окон Веры, я видел ее у окна. Мы кинули друг другу  беглый взгляд.  Она вскоре после нас вошла в гостиную  Лиговских.  Княгиня  меня  ей  представила как своей родственнице. Пили чай; гостей  было  много;  разговор  был общий. Я старался понравиться княгине, шутил, заставлял ее несколько раз  смеяться  от  души;  княжне  также  не  раз  хотелось  похохотать,  но   она  удерживалась, чтоб не выйти из принятой роли; она находит,  что  томность  к  ней идет, - и, может быть, не ошибается. Грушницкий, кажется, очень рад, что  моя веселость ее не заражает.    

      После чая все пошли в залу.    

      - Довольна ль ты моим послушанием, Вера? - сказал я, проходя мимо ее.    

      Она мне кинула взгляд, исполненный любви и благодарности.  Я  привык  к этим  взглядам; но некогда они составляли  мое  блаженство.  Княгиня  усадила дочь за  фортепьяно; все просили ее спеть что-нибудь, - я молчал и, пользуясь суматохой,  отошел к окну с Верой, которая мне хотела  сказать  что-то  очень важное для  нас обоих... Вышло - вздор...    

      Между тем княжне мое равнодушие было досадно, как я мог  догадаться  по одному  сердитому,  блестящему  взгляду...  О,  я  удивительно  понимаю  этот разговор  немой, но выразительный, краткий, но сильный!..    

      Она запела: ее голос недурен,  но  поет  она  плохо...  впрочем,  я  не слушал.  Зато Грушницкий, облокотясь на рояль против нее, пожирал ее  глазами и  поминутно говорил вполголоса: "Charmant! delicieux!"13    

      - Послушай, - говорила мне Вера, - я не хочу, чтоб ты знакомился с моим мужем,  но ты должен непременно  понравиться  княгине;  тебе  это  легко:  ты можешь  все, что захочешь. Мы здесь только будем видеться... - Только?..  Она  покраснела и продолжала:    

    

      - Ты знаешь, что я твоя раба; я никогда не умела тебе противиться...  и я буду  за это наказана: ты меня разлюбишь! По крайней мере  я  хочу  сберечь свою  репутацию... не для себя: ты это знаешь  очень  хорошо!..  О,  я  прошу тебя:  не мучь меня по-прежнему пустыми сомнениями и притворной  холодностью: я, может  быть, скоро умру, я чувствую, что  слабею  со  дня  на  день...  и, несмотря на  это, я не могу думать о будущей жизни, я думаю  только  о  тебе. Вы, мужчины, не  понимаете наслаждений взора,  пожатия  руки,  а  я,  клянусь тебе, я,  прислушиваясь к твоему голосу, чувствую  такое  глубокое,  странное блаженство,  что самые жаркие поцелуи не могут заменить его.    

      Между тем княжна Мери перестала петь. Ропот похвал раздался вокруг нее; я  подошел к ней после всех и сказал ей  что-то  насчет  ее  голоса  довольно  небрежно.    

      - Мне это тем более лестно, - сказала она,  -  что  вы  меня  вовсе  не  слушали; но вы, может быть, не любите музыки?..    

      - Напротив... после обеда особенно.    

      - Грушницкий прав, говоря, что у вас самые прозаические  вкусы...  и  я вижу,  что вы любите музыку в гастрономическом отношении...    

      - Вы ошибаетесь  опять:  я  вовсе  не  гастроном:  у  меня  прескверный  желудок. Но музыка после  обеда  усыпляет,  а  спать  после  обеда  здорово:  следовательно, я люблю музыку  в  медицинском  отношении.  Вечером  же  она,  напротив, слишком раздражает мои нервы: мне делается  или  слишком  грустно,  или слишком весело. То и другое утомительно, когда нет положительной причины  грустить или радоваться, и  притом  грусть  в  обществе  смешна,  а  слишком  большая веселость неприлична...    

      Она не дослушала, отошла прочь, села возле Грушницкого,  и  между  ними начался  какой-то сентиментальный разговор: кажется, княжна отвечала  на  его мудрые  фразы довольно рассеянно и неудачно,  хотя  старалась  показать,  что слушает  его со вниманием, потому что он иногда смотрел на нее с  удивлением, стараясь угадать  причину внутреннего волнения, изображавшегося иногда  в  ее беспокойном  взгляде...    

      Но я вас отгадал, милая княжна, берегитесь! Вы хотите мне отплатить тою же  монетою, кольнуть мое самолюбие, - вам не удастся! и если вы мне объявите  войну, то я буду беспощаден.    

      В продолжение вечера я несколько раз нарочно старался  вмешаться  в  их  разговор, но она довольно сухо встречала мои замечания,  и  я  с  притворной  досадою   наконец   удалился.   Княжна   торжествовала,   Грушницкий   тоже.  Торжествуйте, друзья мои, торопитесь...  вам  недолго  торжествовать!..  Как  быть? у меня есть предчувствие... Знакомясь с женщиной, я всегда безошибочно  отгадывал, будет ли она меня любить или нет...    

      Остальную часть вечера я провел  возле  Веры  и  досыта  наговорился  о  старине... За что она меня так любит, право, не знаю!  Тем  более,  что  это  одна женщина,  которая  меня  поняла  совершенно,  со  всеми  моими  мелкими  слабостями, дурными страстями... Неужели зло так привлекательно?..    

      Мы вышли вместе с Грушницким; на улице он взял меня под  руку  и  после долгого  молчания сказал:    

      - Ну, что?    

      "Ты глуп", - хотел я ему ответить, но удержался и только пожал  плечами.     

      29-го мая     

      Все эти дни я ни разу не отступил от  своей  системы.  Княжне  начинает  нравиться мой разговор; я рассказал ей некоторые из  странных  случаев  моей  жизни, и она начинает видеть во мне человека необыкновенного. Я  смеюсь  над  всем на свете, особенно над чувствами: это начинает ее пугать. Она  при  мне не  смеет пускаться с Грушницким в сентиментальные прения и уже несколько раз  отвечала на его выходки насмешливой улыбкой; но я всякий раз, как Грушницкий  подходит к ней, принимаю смиренный вид и оставляю их вдвоем;  в  первый  раз  была она этому рада или старалась показать;  во  второй  -  рассердилась  на  меня, в третий - на Грушницкого.    

      - У вас очень мало самолюбия! - сказала она  мне  вчера.  -  Отчего  вы  думаете, что мне веселее с Грушницким?    

      Я отвечал, что жертвую счастию приятеля своим удовольствием...    

     -  И моим, - прибавила она.    

      Я пристально посмотрел на нее и принял серьезный вид. Потом целый  день не  говорил с ней ни слова... Вечером она  была  задумчива,  нынче  поутру  у  колодца еще задумчивей;  когда  я  подошел  к  ней,  она  рассеянно  слушала  Грушницкого, который, кажется, восхищался природой, но только  что  завидела  меня,  она  стала  хохотать  (очень  некстати),  показывая,  будто  меня  не  примечает.  Я  отошел  подальше  и  украдкой  стал  наблюдать  за  ней:  она  отвернулась от своего собеседника и зевнула два раза.    

      Решительно, Грушницкий ей надоел.    

      Еще два дня не буду с ней говорить.     

      3-го июня     

      Я часто себя спрашиваю, зачем я так упорно добиваюсь любви  молоденькой  девочки, которую обольстить я не хочу и на которой никогда не женюсь? К чему  это женское кокетство? Вера меня любит больше, чем княжна Мери будет  любить  когда-нибудь; если б она мне  казалась  непобедимой  красавицей,  то,  может  быть,  я  бы  завлекся  трудностью  предприятия...  Но  ничуть  не   бывало!  Следовательно, это не та беспокойная потребность любви, которая нас мучит  в  первые годы молодости, бросает нас от одной женщины к другой, пока мы найдем  такую, которая нас терпеть не  может:  тут  начинается  наше  постоянство  -  истинная бесконечная страсть, которую математически можно  выразить  линией,  падающей из точки в пространство;  секрет  этой  бесконечности  -  только  в  невозможности достигнуть цели, то есть конца.    

      Из чего же я хлопочу? Из зависти к Грушницкому? Бедняжка, он  вовсе  ее не  заслуживает. Или это следствие того скверного, но  непобедимого  чувства,  которое заставляет нас уничтожать сладкие заблуждения ближнего,  чтоб  иметь  мелкое удовольствие сказать ему, когда он в отчаянии будет спрашивать,  чему он  должен верить: "Мой друг, со мною было то же самое, и ты видишь,  однако,  я обедаю, ужинаю и сплю преспокойно и, надеюсь, сумею умереть  без  крика  и  слез!"    

      А  ведь  есть  необъятное  наслаждение  в   обладании   молодой,   едва  распустившейся души! Она  как  цветок,  которого  лучший  аромат  испаряется  навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и,  подышав  им  досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет! Я чувствую в себе  эту  ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я  смотрю  на  страдания и  радости  других  только  в  отношении  к  себе,  как  на  пищу,  поддерживающую мои душевные силы. Сам я больше неспособен безумствовать  под  влиянием страсти; честолюбие  у  меня  подавлено  обстоятельствами,  но  оно  проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное как жажда  власти, а  первое мое удовольствие - подчинять моей  воле  все,  что  меня  окружает;  возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха - не  есть  ли  первый  признак  и  величайшее  торжество  власти?  Быть  для  кого-нибудь  причиною  страданий и радостей, не имея на то  никакого  положительного  права,  -  не  самая ли это сладкая пища нашей гордости? А что  такое  счастие?  Насыщенная  гордость. Если б я почитал себя лучше, могущественнее всех на свете,  я  был бы  счастлив; если б все меня любили, я в себе нашел бы бесконечные источники  любви. Зло порождает зло;  первое  страдание  дает  понятие  о  удовольствии  мучить другого; идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб  он не  захотел приложить ее к действительности: идеи  -  создания  органические,  сказал кто-то: их рождение дает уже им форму, и  эта  форма  есть  действие;  тот, в чьей голове родилось больше идей, тот  больше  других  действует;  от  этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти  с  ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни  и  скромном поведении, умирает от апоплексического удара. Страсти не что  иное,  как идеи при первом своем развитии:  они  принадлежность  юности  сердца,  и  глупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться:  многие  спокойные  реки  начинаются шумными водопадами, а ни одна не скачет и не  пенится  до  самого  моря. Но это спокойствие часто признак великой, хотя скрытой силы; полнота и  глубина чувств и мыслей  не  допускает  бешеных  порывов;  душа,  страдая  и  наслаждаясь, дает во всем себе строгий отчет и убеждается  в  том,  что  так  должно; она знает, что без гроз  постоянный  зной  солнца  ее  иссушит;  она  проникается своей собственной  жизнью,  -  лелеет  и  наказывает  себя,  как  любимого ребенка. Только в этом высшем состоянии самопознания человек  может  оценить правосудие божие.    

      Перечитывая эту страницу, я замечаю,  что  далеко  отвлекся  от  своего  предмета... Но что за  нужда?..  Ведь  этот  журнал  пишу  я  для  себя,  и,  следовательно, все, что я в него  ни  брошу,  будет  со  временем  для  меня  драгоценным воспоминанием.     

      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .     

      Пришел Грушницкий и бросился мне на шею: он произведен  в  офицеры.  Мы выпили  шампанского. Доктор Вернер вошел вслед за ним.    

      - Я вас не поздравляю, - сказал он Грушницкому.    

      - Отчего?    

      - Оттого, что солдатская шинель к вам очень идет,  и  признайтесь,  что  армейский пехотный мундир, сшитый здесь, на водах,  не  придаст  вам  ничего  интересного... Видите ли, вы до сих пор были исключением, а теперь подойдете  под общее правило.    

      - Толкуйте, толкуйте, доктор! вы мне не  помешаете  радоваться.  Он  не знает,  - прибавил Грушницкий мне на ухо, - сколько надежд  придали  мне  эти  эполеты... О, эполеты, эполеты! ваши звездочки, путеводительные звездочки...  Нет! я теперь совершенно счастлив.    

      - Ты идешь с нами гулять к провалу? - спросил я его.    

      - Я? ни за что не покажусь княжне, пока не готов будет мундир.    

      - Прикажешь ей объявить о твоей радости?..    

      - Нет, пожалуйста, не говори... Я хочу ее удивить...    

      - Скажи мне, однако, как твои дела с нею?    

      Он смутился и задумался: ему хотелось похвастаться, солгать  -  и  было  совестно, а вместе с этим было стыдно признаться в истине.    

      - Как ты думаешь, любит ли она тебя?    

      - Любит ли? Помилуй, Печорин, какие у тебя  понятия!..  как  можно  так  скоро?.. Да если даже она и любит, то порядочная женщина этого не скажет...    

      - Хорошо!  И,  вероятно,  по-твоему,  порядочный  человек  должен  тоже молчать  о своей страсти?..    

      -  Эх,  братец!  на  все  есть   манера;   многое   не   говорится,   а  отгадывается...    

      - Это правда... Только любовь, которую мы читаем в глазах,  ни  к  чему женщину  не обязывает, тогда как  слова...  Берегись,  Грушницкий,  она  тебя  надувает...    

      - Она?.. - отвечал он, подняв глаза к небу и самодовольно  улыбнувшись, - мне  жаль тебя, Печорин!..    

      Он ушел.    

      Вечером многочисленное общество отправилось пешком к провалу.    

      По мнению здешних ученых, этот провал не что иное, как угасший  кратер; он  находится на отлогости Машука, в версте от города.  К  нему  ведет  узкая  тропинка между кустарников и скал; взбираясь на гору, я подал руку княжне, и  она ее не покидала в продолжение целой прогулки.    

      Разговор наш начался злословием: я  стал  перебирать  присутствующих  и  отсутствующих наших знакомых, сначала выказывал смешные, а после  дурные  их  стороны. Желчь моя взволновалась. Я начал шутя - и кончил искренней злостью.  Сперва это ее забавляло, а потом испугало.    

      - Вы опасный человек! - сказала она мне, - я бы лучше желала  попасться в лесу  под нож убийцы, чем вам на язычок... Я вас прошу не шутя:  когда  вам  вздумается обо мне говорить дурно, возьмите лучше нож и зарежьте меня,  -  я  думаю, это вам не будет очень трудно.    

      - Разве я похож на убийцу?..    

      - Вы хуже...    

      Я задумался на минуту и потом сказал, приняв глубоко тронутый вид:    

      - Да, такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем  лице  признаки дурных чувств,  которых  не  было;  но  их  предполагали  -  и  они  родились. Я был скромен - меня обвиняли  в  лукавстве:  я  стал  скрытен.  Я  глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал  злопамятен; я был угрюм, - другие дети веселы и болтливы; я чувствовал  себя  выше их, - меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить  весь  мир, - меня  никто  не  понял:  и  я  выучился  ненавидеть.  Моя  бесцветная  молодость протекала в борьбе с собой и светом;  лучшие  мои  чувства,  боясь  насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил  правду  -  мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины  общества,  я  стал искусен в науке жизни и видел,  как  другие  без  искусства  счастливы,  пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда  в  груди  моей  родилось  отчаяние  -  не  то  отчаяние,  которое  лечат  дулом  пистолета,  но  холодное,  бессильное  отчаяние,  прикрытое  любезностью   и  добродушной улыбкой. Я сделался нравственным  калекой:  одна  половина  души  моей не существовала, она  высохла,  испарилась,  умерла,  я  ее  отрезал  и  бросил, - тогда как другая шевелилась и жила  к  услугам  каждого,  и  этого  никто не заметил, потому что никто  не  знал  о  существовании  погибшей  ее  половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я  вам  прочел ее  эпитафию. Многим все  вообще  эпитафии  кажутся  смешными,  но  мне  нет,  особенно когда вспомню о том, что под ними покоится. Впрочем, я не прошу вас  разделять мое мнение: если моя выходка  вам  кажется  смешна  -  пожалуйста,  смейтесь: предупреждаю вас, что это меня не огорчит нимало.    

      В эту минуту я встретил ее глаза: в них бегали слезы; рука ее, опираясь на мою,  дрожала; щеки пылали; ей было  жаль  меня!  Сострадание  -  чувство, которому  покоряются  так  легко  все  женщины,  впустило  свои  когти  в  ее неопытное  сердце. Во все время прогулки она была  рассеянна,  ни  с  кем  не кокетничала,  - а это великий признак!    

      Мы пришли к привалу; дамы оставили своих кавалеров, но она не  покидала руки  моей. Остроты здешних денди ее не смешили; крутизна обрыва, у  которого она  стояла, ее не пугала, тогда как другие барышни пищали и закрывали глаза.    

      На возвратном пути я не возобновлял нашего печального разговора; но  на пустые  мои вопросы и шутки она отвечала коротко и рассеянно.    

      - Любили ли вы? - спросил я ее наконец.    

      Она посмотрела на меня пристально, покачала головой - и опять  впала  в  задумчивость: явно было, что ей хотелось что-то сказать, но она не знала,  с  чего начать; ее грудь волновалась... Как быть! кисейный рукав слабая защита, и  электрическая искра пробежала из моей руки в ее руку;  все  почти  страсти  начинаются так, и мы часто себя очень обманываем,  думая,  что  нас  женщина  любит  за  наши  физические  или  нравственные  достоинства;  конечно,   они  приготовляют ее  сердце  к  принятию  священного  огня,  а  все-таки  первое  прикосновение решает дело.    

      - Не правда ли, я была очень любезна сегодня? - сказала  мне  княжна  с  принужденной улыбкой, когда мы возвратились с гулянья.    

      Мы расстались.    

      Она недовольна собой: она себя обвиняет в холодности... о, это  первое, главное  торжество! Завтра она захочет вознаградить меня. Я все это  уж  знаю наизусть -  вот что скучно!     

      4-го июня.     

      Нынче я видел Веру. Она замучила меня своею ревностью. Княжна вздумала,  кажется, ей поверять свои сердечные тайны: надо признаться, удачный выбор!    

      - Я отгадываю, к чему все это клонится, - говорила мне  Вера,  -  лучше скажи  мне просто теперь, что ты ее любишь.    

      - Но если я ее не люблю?    

      - То зачем же ее преследовать, тревожить, волновать  ее  воображение?.. О, я  тебя хорошо знаю! Послушай, если ты хочешь,  чтоб  я  тебе  верила,  то  приезжай через неделю в Кисловодск; послезавтра мы переезжаем туда.  Княгиня  остается здесь дольше. Найми квартиру рядом; мы будем жить  в  большом  доме  близ источника, в мезонине; внизу княгиня Лиговская, а рядом есть  дом  того же  хозяина, который еще не занят... Приедешь? . .    

      Я обещал - и тот же день послал занять эту квартиру.    

      Грушницкий пришел ко мне в шесть часов вечера  и  объявил,  что  завтра будет  готов его мундир, как раз к балу.    

      - Наконец я буду с нею  танцевать  целый  вечер...  Вот  наговорюсь!  -  прибавил он.    

      - Когда же бал?    

      - Да завтра! Разве не знаешь? Большой праздник,  и  здешнее  начальство взялось  его устроить...    

      - Пойдем на бульвар...    

      - Ни за что, в этой гадкой шинели...    

      - Как, ты ее разлюбил?..    

      Я ушел один и, встретив княжну Мери, позвал ее на мазурку. Она казалась  удивлена и обрадована.    

      - Я думала, что вы танцуете только по необходимости, как прошлый раз, - сказала  она, очень мило улыбаясь...    

      Она, кажется, вовсе не замечает отсутствия Грушницкого.    

      - Вы будете завтра приятно удивлены, - сказал я ей.    

      - Чем?    

      - Это секрет... на бале вы сами догадаетесь.    

      Я окончил вечер  у  княгини;  гостей  не  было,  кроме  Веры  и  одного  презабавного старичка. Я был в духе,  импровизировал  разные  необыкновенные  истории; княжна сидела против меня и слушала мой  вздор  с  таким  глубоким, напряженным,  даже нежным вниманием, что мне стало совестно. Куда девалась ее живость, ее  кокетство, ее капризы, ее дерзкая  мина,  презрительная  улыбка, рассеянный  взгляд?..    

      Вера все это заметила: на ее  болезненном  лице  изображалась  глубокая грусть;  она сидела в тени у окна, погружаясь в широкие кресла...  Мне  стало жаль ее...    

      Тогда я рассказал всю драматическую историю нашего  знакомства  с  нею, нашей  любви, - разумеется, прикрыв все это вымышленными именами.    

      Я так живо изобразил мою нежность,  мои  беспокойства,  восторги;  я  в таком  выгодном свете выставил ее поступки, характер, что она поневоле должна была  простить мне мое кокетство с княжной.    

      Она встала, подсела к нам, оживилась... и мы только  в  два  часа  ночи  вспомнили, что доктора велят ложиться спать в одиннадцать.     

      5-го июня.     

      За полчаса до бала явился ко мне Грушницкий  полном  сиянии  армейского  пехотного мундира. К третьей пуговице пристегнута была бронзовая цепочка, на  которой висел двойной лорнет;  эполеты  неимоверной  величины  были  загнуты  кверху в виде крылышек амура; сапоги его скрипели; в левой  руке  держал  он  коричневые лайковые перчатки и фуражку, а правою взбивал ежеминутно в мелкие  кудри  завитой  хохол.  Самодовольствие  и  вместе  некоторая  неуверенность  изображались на его лице; его праздничная  наружность,  его  гордая  походка  заставили  бы  меня  расхохотаться,  если  б  это  было  согласно  с   моими  намерениями.    

      Он бросил фуражку с перчатками на  стол  и  начал  обтягивать  фалды  и  поправляться  перед  зеркалом;  черный  огромный   платок,   навернутый   на  высочайший  подгалстушник,  которого  щетина  поддерживала  его  подбородок,  высовывался на полвершка из-за воротника; ему показалось  мало:  он  вытащил  его кверху до ушей; от этой трудной работы, ибо воротник мундира  был  очень  узок и беспокоен, лицо его налилось кровью.    

      - Ты, говорят, эти дни ужасно волочился за моей княжной?  -  сказал  он  довольно небрежно и не глядя на меня.    

      - Где нам, дуракам,  чай  пить!  -  отвечал  я  ему,  повторяя  любимую  поговорку одного из самых ловких повес прошлого времени,  воспетого  некогда  Пушкиным.    

      - Скажи-ка, хорошо на мне сидит мундир?.. Ох, проклятый жид!.. как  под  мышками? режет!.. Нет ли у тебя духов?    

      - Помилуй, чего тебе еще? от тебя и так уж несет розовой помадой...    

      - Ничего. Дай-ка сюда...    

      Он налил себе полсклянки за галстук, в носовой платок, на рукава.    

      - Ты будешь танцевать? - спросил он.    

      - Не думаю.    

      - Я боюсь, что мне с княжной придется начинать мазурку,  -  я  не  знаю почти  ни одной фигуры...    

      - А ты звал ее на мазурку?    

      - Нет еще...    

      - Смотри, чтоб тебя не предупредили...    

      - В самом деле? - сказал он, ударив себя  по  лбу.  -  Прощай...  пойду  дожидаться ее у подъезда. - Он схватил фуражку и побежал.    

      Через полчаса и я отправился. На  улице  было  темно  и  пусто;  вокруг  собрания или трактира, как угодно, теснился народ; окна его светились; звуки  полковой музыки доносил ко мне вечерний ветер.  Я  шел  медленно;  мне  было  грустно...  Неужели,  думал  я,  мое  единственное  назначение  на  земле  -  разрушать чужие надежды? С тех пор как я  живу  и  действую,  судьба  как-то  всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не мог бы  ни умереть, ни прийти в отчаяние! Я был  необходимое  лицо  пятого  акта;  невольно я разыгрывал жалкую роль палача или предателя. Какую цель имела  на  это судьба?.. Уж не назначен ли я  ею  в  сочинители  мещанских  трагедий  и  семейных романов - или  в  сотрудники  поставщику  повестей,  например,  для  "Библиотеки для чтения"?.. Почему знать?.. Мало  ли  людей,  начиная   жизнь, думают кончить ее, как Александр Великий или лорд Байрон, а между тем   целый век остаются титулярными советниками?..    

      Войдя  в  залу,  я  спрятался  в  толпе  мужчин  и  начал  делать  свои  наблюдения. Грушницкий стоял возле княжны и что-то говорил с большим  жаром;  она его рассеянно слушала, смотрела по сторонам, приложив веер к губкам;  на  лице ее изображалось нетерпение, глаза ее искали кругом кого-то; я  тихонько  подошел сзади, чтоб подслушать их разговор.    

      -  Вы  меня  мучите,  княжна!  -  говорил  Грушницкий,  -   вы   ужасно  переменились с тех пор, как я вас не видал...    

      - Вы также переменились, - отвечала она, бросив на него быстрый взгляд, в  котором он не умел разобрать тайной насмешки.    

      - Я? я переменился?.. О, никогда! Вы знаете, что  это  невозможно!  Кто видел  вас однажды, тот навеки унесет с собою ваш божественный образ.    

      - Перестаньте...    

      - Отчего же вы теперь не хотите слушать того, чему еще недавно,  и  так часто,  внимали благосклонно?..    

      - Потому что я не люблю повторений, - отвечала она, смеясь...    

      - О, я горько ошибся!.. Я думал, безумный,  что  по  крайней  мере  эти эполеты  дадут мне право надеяться... Нет, лучше бы мне век остаться  в  этой  презренной  солдатской  шинели,  которой,  может  быть,   я   обязан   вашим  вниманием...    

      - В самом деле, вам шинель гораздо более к лицу...    

      В это время я подошел и поклонился княжне; она  немножко  покраснела  и быстро  проговорила:    

      - Не правда ли, мсье Печорин, что серая шинель гораздо  больше  идет  к мсье  Грушницкому?..    

      - Я с вами не согласен, - отвечал я, - в мундире он еще моложавее.    

      Грушницкий не вынес этого удара; как все мальчики, он  имеет  претензию быть  стариком; он думает, что на его лице глубокие следы  страстей  заменяют  отпечаток лет. Он на меня бросил  бешеный  взгляд,  топнул  ногою  и  отошел  прочь.    

      - А признайтесь, - сказал я княжне, - что  хотя  он  всегда  был  очень смешон,  но еще недавно он вам казался интересен... в серой шинели?..    

      Она потупила глаза и не отвечала.    

      Грушницкий целый вечер преследовал княжну,  танцевал  или  с  нею,  или  вис-Е-вис; он пожирал ее глазами, вздыхал и надоедал ей мольбами и упреками.  После третьей кадрили она его уж ненавидела.    

      - Я этого не ожидал от тебя, - сказал он, подойдя ко мне и взяв меня за руку.    

      - Чего?    

      - Ты с нею танцуешь мазурку? - спросил он торжественным голосом. -  Она мне  призналась...    

      - Ну, так что ж? А разве это секрет?    

      - Разумеется... Я должен был этого ожидать от девчонки... от кокетки... Уж я  отомщу!    

      - Пеняй на свою шинель или на свои эполеты, а зачем же обвинять ее? Чем она  виновата, что ты ей больше не нравишься?..    

      - Зачем же подавать надежды?    

      - Зачем же ты надеялся? Желать и добиваться чего-нибудь  -  понимаю,  а кто ж  надеется?    

      - Ты выиграл пари - только не совсем, - сказал он, злобно улыбаясь.    

      Мазурка  началась.  Грушницкий  выбирал  одну  только  княжну,   другие  кавалеры поминутно ее выбирали; это явно был заговор против меня; тем лучше: ей  хочется говорить со мной, ей мешают, - ей захочется вдвое более.    

      Я раза два пожал ее руку; во второй раз она ее выдернула, не говоря  ни слова.    

      - Я дурно буду спать  эту  ночь,  -  сказала  она  мне,  когда  мазурка  кончилась.    

      - Этому виноват Грушницкий.    

      - О нет! - И лицо ее стало так задумчиво, так грустно, что я  дал  себе слово в  этот вечер непременно поцеловать ее руку.    

      Стали разъезжаться. Сажая княжну в карету, я быстро прижал ее маленькую ручку к  губам своим. Было темно, и никто не мог этого видеть.    

      Я возвратился в залу очень доволен собой.    

      За большим столом ужинала молодежь, и между ними  Грушницкий.  Когда  я вошел,  все замолчали: видно, говорили обо мне. Многие с прошедшего  бала  на меня  дуются, особенно драгунский  капитан,  а  теперь,  кажется,  решительно  составляется против меня враждебная шайка под командой Грушницкого.  У  него  такой  гордый  и  храбрый  вид...  Очень  рад;  я  люблю  врагов,  хотя   не  по-христиански.  Они  меня  забавляют,  волнуют  мне  кровь.   Быть   всегда настороже,   ловить  каждый  взгляд,  значение   каждого   слова,   угадывать намерения,  разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть  все огромное и многотрудное здание их хитростей и замыслов, - вот что я называю  жизнью.    

     В  продолжение ужина Грушницкий шептался и  перемигивался  с  драгунским  капитаном.     

      6-го июня.     

      Нынче поутру Вера уехала с мужем в Кисловодск. Я  встретил  их  карету, когда  шел к княгине Лиговской. Она мне кивнула головой: во  взгляде  ее  был упрек.    

      Кто ж виноват? зачем она не  хочет  дать  мне  случай  видеться  с  нею  наедине? Любовь, как огонь, - без пищи гаснет. Авось  ревность  сделает  то,  чего не могли мои просьбы.    

      Я сидел у княгини битый час.  Мери  не  вышла,  -  больна.  Вечером  на  бульваре ее не  было.  Вновь  составившаяся  шайка,  вооруженная  лорнетами,  приняла в самом деле грозный вид. Я рад, что княжна больна: они  сделали  бы ей  какую-нибудь дерзость. У Грушницкого растрепанная  прическа  и  отчаянный вид;  он, кажется, в самом деле огорчен, особенно самолюбие  его  оскорблено; но ведь  есть же люди, в которых даже отчаяние забавно!..    

      Возвратясь домой, я заметил, что мне чего-то недостает. Я не видал  ее! Она  больна! Уж не влюбился ли я в самом деле?.. Какой вздор!     

      7-го июня.     

      В одиннадцать часов утра - час, в который княгиня Лиговская обыкновенно потеет  в Ермоловской ванне, - я шел мимо ее дома. Княжна сидела задумчиво  у окна;  увидев меня, вскочила.    

      Я вошел в переднюю; людей никого не было, и я  без  доклада,  пользуясь  свободой здешних нравов, пробрался в гостиную.    

      Тусклая бледность покрывала милое лицо княжны. Она стояла у фортепьяно,  опершись одной рукой на спинку кресел: эта рука чуть-чуть  дрожала;  я  тихо  подошел к ней и сказал:    

      - Вы на меня сердитесь?..    

      Она подняла на меня томный, глубокий взор и покачала головой;  ее  губы хотели  проговорить что-то - и  не  могли;  глаза  наполнились  слезами;  она  опустилась в кресла и закрыла лицо руками.    

      - Что с вами? - сказал я, взяв ее руку.    

      - Вы меня не уважаете!.. О! Оставьте меня ! . .    

      Я сделал  несколько  шагов...  Она  выпрямилась  в  креслах,  глаза  ее  засверкали...    

      Я остановился, взявшись за ручку двери и сказал:    

      - Простите меня, княжна! Я поступил как безумец... этого в  другой  раз не  случится: я приму свои меры... Зачем вам знать то, что происходило до сих пор в  душе моей! Вы этого никогда не узнаете, и тем лучше для вас. Прощайте.    

      Уходя, мне кажется, я слышал, что она плакала.    

      Я до вечера бродил пешком по окрестностям Машука,  утомился  ужасно  и,  пришедши домой, бросился на постель в совершенном изнеможении.    

      Ко мне зашел Вернер.    

      - Правда ли, - спросил он, - что вы женитесь на княжне Лиговской?    

      - А что?    

      - Весь город говорит; все мои больные заняты этой важной новостью, а уж эти  больные такой народ: все знают!    

      "Это шутки Грушницкого!" - подумал я.    

      - Чтоб вам доказать, доктор, ложность  этих  слухов,  объявляю  вам  по  секрету, что завтра я переезжаю в Кисловодск...    

      - И княгиня также?..    

      - Нет, она остается еще на неделю здесь...    

      - Так вы не женитесь?..    

      - Доктор, доктор! посмотрите на меня: неужели я похож на жениха или  на  что-нибудь подобное?    

      - Я этого не говорю... но вы знаете,  есть  случаи...  -  прибавил  он, хитро  улыбаясь, - в которых благородный  человек  обязан  жениться,  и  есть  маменьки, которые по крайней мере не предупреждают этих случаев...  Итак,  я  вам советую, как приятель, быть  осторожнее!  Здесь,  на  водах,  преопасный  воздух: сколько я видел прекрасных молодых людей, достойных лучшей участи  и  уезжавших отсюда прямо под венец... Даже, поверите ли, меня  хотели  женить!  Именно. одна уездная маменька, у которой дочь  была  очень  бледна.  Я  имел  несчастие сказать ей, что цвет лица возвратится после свадьбы; тогда она  со  слезами благодарности предложила мне руку своей дочери и все свое  состояние -  пятьдесят душ, кажется. Но я отвечал, что я к этому не способен...    

      Вернер ушел в полной уверенности, что он меня предостерег.    

      Из слов его я заметил, что про меня и  княжну  уж  распущены  в  городе разные  дурные слухи: это Грушницкому даром не пройдет!     

      10-го июня.     

      Вот уж три дня, как я в Кисловодске. Каждый день вижу Веру у колодца  и на  гулянье. Утром, просыпаясь, сажусь у окна и навожу лорнет на  ее  балкон; она  давно уж одета и ждет условного знака; мы встречаемся, будто нечаянно, в саду,  который от наших домов спускается к колодцу. Живительный горный воздух  возвратил ей цвет лица и силы. Недаром Нарзан называется богатырским ключом.  Здешние жители утверждают, что воздух Кисловодска располагает к  любви,  что  здесь бывают развязки всех романов, которые когда-либо начинались у  подошвы  Машука. И в самом деле, здесь все дышит уединением; здесь все таинственно  - и  густые сени липовых аллей, склоняющихся над потоком,  который  с  шумом  и  пеною, падая с плиты на  плиту,  прорезывает  себе  путь  между  зеленеющими  горами, и ущелья, полные мглою и молчанием, которых ветви разбегаются отсюда во  все стороны, и свежесть ароматического воздуха, отягощенного  испарениями  высоких южных трав и белой акации, и постоянный, сладостно-усыпительный  шум  студеных ручьев, которые, встретясь в конце долины, бегут дружно взапуски  и  наконец кидаются в Подкумок. С этой стороны ущелье  шире  и  превращается  в  зеленую лощину; по ней вьется пыльная дорога.  Всякий  раз,  как  я  на  нее  взгляну, мне все кажется, что едет карета,  а  из  окна  кареты  выглядывает  розовое личико. Уж много карет проехало по этой дороге, -  а  той  все  нет.  Слободка, которая за крепостью, населилась;  в  ресторации,  построенной  на  холме, в нескольких шагах от моей квартиры, начинают мелькать  вечером  огни  сквозь двойной ряд тополей; шум и звон стаканов раздается до поздней ночи.    

      Нигде так много не пьют  кахетинского  вина  и  минеральной  воды,  как здесь.     

      Но смешивать два эти ремесла    

      Есть тьма охотников - я не из их числа.     

      Грушницкий с своей шайкой бушует каждый день в трактире и со мной почти не кланяется.    

      Он только вчера приехал, а успел уже  поссориться  с  тремя  стариками, которые  хотели прежде его сесть в ванну: решительно - несчастия развивают  в нем  воинственный дух.     

      11-го июня.     

      Наконец они приехали. Я сидел у окна, когда услышал стук их  кареты:  у меня  сердце вздрогнуло... Что же это такое? Неужто я влюблен?  Я  так  глупо создан,  что этого можно от меня ожидать.    

      Я у них обедал. Княгиня на меня смотрит очень нежно  и  не  отходит  от  дочери... плохо! Зато Вера  ревнует  меня  к  княжне:  добился  же  я  этого  благополучия! Чего женщина не сделает, чтоб  огорчить  соперницу!  Я  помню,  одна меня полюбила за то, что я  любил  другую.  Нет  ничего  парадоксальнее  женского ума; женщин трудно убедить в чем-нибудь, надо их довести  до  того,  чтоб они убедили себя сами; порядок доказательств, которыми  они  уничтожают  свои предупреждения, очень оригинален; чтоб выучиться  их  диалектике,  надо  опрокинуть в  уме  своем  все  школьные  правила  логики.  Например,  способ  обыкновенный:    

      Этот человек любит меня, но я замужем:  следовательно,  не  должна  его любить.    

      Способ женский:    

      Я  не  должна  его  любить,  ибо  я  замужем;  но  он  меня  любит,   -  следовательно...    

      Тут несколько точек, ибо рассудок уже  ничего  не  говорит,  а  говорят большею  частью: язык, глаза и вслед за ними сердце, если оно имеется.    

      Что, если когда-нибудь эти записки попадут на глаза женщине?  "Клевета!" - закричит она с негодованием.    

      С тех пор, как поэты пишут и женщины их читают (за что  им  глубочайшая  благодарность), их столько раз называли ангелами, что они в  самом  деле,  в  простоте душевной, поверили этому комплименту, забывая, что те же  поэты  за  деньги величали Нерона полубогом...    

      Не кстати было бы мне говорить о них с такою злостью, -  мне,  который, кроме  их, на свете ничего не любил, -  мне,  который  всегда  готов  был  им  жертвовать спокойствием, честолюбием, жизнию... Но  ведь  я  не  в  припадке  досады и оскорбленного  самолюбия  стараюсь  сдернуть  с  них  то  волшебное  покрывало, сквозь которое лишь привычный взор проникает.  Нет,  все,  что  я  говорю о них, есть только следствие     

      Ума холодных наблюдений    

      И сердца горестных замет.     

      Женщины должны бы желать, чтоб все мужчины их так же хорошо знали,  как я,  потому что я люблю их во сто раз больше с тех пор,  как  их  не  боюсь  и  постиг их мелкие слабости.    

      Кстати: Вернер намедни сравнил женщин с заколдованным лесом, о  котором  рассказывает Тасс в своем "Освобожденном  Ерусалиме".  "Только   приступи,  - говорил он, - на тебя полетят со всех сторон такие страхи, что   боже  упаси: долг, гордость, приличие...  Надо  только  не  смотреть,  а  идти   прямо,  - мало-помалу чудовища исчезают, и открывается  пред  тобой  тихая  и   светлая поляна, среди которой цветет зеленый мирт. Зато беда, если на  первых   шагах сердце дрогнет и обернешься назад!"     

      12-го июня     

      Сегодняшний  вечер  был  обилен  происшествиями.  Верстах  в  трех   от  Кисловодска, в  ущелье,  где  протекает  Подкумок,  есть  скала,  называемая  Кольцом; это - ворота, образованные  природой;  они  подымаются  на  высоком  холме, и заходящее солнце сквозь них бросает на мир свой последний пламенный  взгляд. Многочисленная  кавалькада  отправилась  туда  посмотреть  на  закат  солнца сквозь каменное окошко. Никто из нас, по правде сказать, не  думал  о  солнце. Я  ехал  возле  княжны;  возвращаясь  домой,  надо  было  переезжать  Подкумок вброд. Горные речки, самые мелкие, опасны, особенно тем, что дно их -  совершенный калейдоскоп: каждый день от напора волн  оно  изменяется;  где был  вчера камень, там нынче яма. Я взял под уздцы лошадь княжны и свел ее  в воду,  которая не была выше колен; мы  тихонько  стали  подвигаться  наискось против течения.  Известно, что, переезжая быстрые речки, не  должно  смотреть на воду, ибо  тотчас голова закружится. Я забыл  об  этом  предварить  княжну Мери.    

      Мы были уж на середине, в самой быстрине,  когда  она  вдруг  на  седле  покачнулась. "Мне дурно!" -  проговорила  она  слабым  голосом...  Я   быстро наклонился к ней, обвил рукою ее гибкую талию. "Смотрите наверх! -  шепнул  я ей, - это ничего, только не бойтесь; я с вами".    

      Ей стало лучше; она хотела освободиться от моей руки, но я  еще  крепче обвил ее  нежный мягкий стан; моя щека почти касалась ее щеки; от  нее  веяло пламенем.    

      - Что вы со мною делаете? Боже мой!..    

      Я не обращал внимания на ее трепет и смущение, и губы мои коснулись  ее нежной  щечки; она вздрогнула, но ничего не сказала; мы ехали сзади; никто не видал.  Когда мы выбрались на берег, то все пустились рысью. Княжна  удержала свою  лошадь; я  остался  возле  нее;  видно  было,  что  ее  беспокоило  мое  молчание, но я поклялся не говорить ни слова - из любопытства. Мне  хотелось видеть,  как она выпутается из этого затруднительного положения.    

      - Или вы меня презираете, или  очень  любите!  -  сказала  она  наконец  голосом, в котором были слезы. - Может быть, вы хотите посмеяться надо мной,  возмутить мою душу и потом оставить.-. Это было бы так подло, так низко, что  одно предположение... о нет! не правда ли, - прибавила  она  голосом  нежной  доверенности, - не правда ли, во мне нет ничего  такого,  что  бы  исключало  уважение? Ваш дерзкий поступок... я  должна,  я  должна  вам  его  простить,  потому что позволила... Отвечайте, говорите же, я хочу слышать ваш  голос!.. -   В  последних  словах  было  такое  женское  нетерпение,  что  я  невольно  улыбнулся; к счастию, начинало смеркаться. Я ничего не отвечал.    

      - Вы молчите? - продолжала она, - вы, может быть, хотите, чтоб я первая вам  сказала, что я вас люблю?..    

      Я молчал...    

      - Хотите ли этого? -  продолжала  она,  быстро  обратясь  ко  мне...  В  решительности ее взора и голоса было что-то страшное...    

      - Зачем? - отвечал я, пожав плечами.    

      Она ударила хлыстом свою лошадь и  пустилась  во  весь  дух  по  узкой, опасной  дороге; это произошло так скоро, что я едва мог ее  догнать,  и  то, когда она  уж она присоединилась к остальному обществу. До  самого  дома  она говорила и  смеялась поминутно. В ее движениях было что-то  лихорадочное;  На меня не  взглянула ни разу. Все  заметили  эту  необыкновенную  веселость.  И княгиня  внутренно  радовалось,  глядя  на  свою  дочку;  а  у  дочки  просто  нервический припадок: она проведет ночь без сна и будет плакать.  Эта  мысль  мне  доставляет  необъятное  наслаждение:  есть  минуты,  когда  я   понимаю  Вампира... А еще слыву добрым малым и добиваюсь этого названия!    

      Слезши с лошадей, дамы вошли к княгине; я был взволнован и  поскакал  в горы  развеять  мысли,  толпившиеся  в  голове  моей.  Росистый  вечер  дышал  упоительной прохладой. Луна подымалась из-за темных вершин. Каждый шаг  моей  некованой лошади глухо раздавался в молчании ущелий;  у  водопада  я  напоил  коня, жадно вдохнул в себя раза два свежий воздух южной ночи  и  пустился  в  обратный путь. Я ехал через слободку. Огни начинали угасать в окнах; часовые на  валу крепости и казаки на окрестных пикетах протяжно перекликались...    

      В одном из домов  слободки,  построенном  на  краю  обрыва,  заметил  я  чрезвычайное освещение; по временам раздавался  нестройный  говор  и  крики,  изобличавшие  военную  пирушку.  Я  слез  и  подкрался  к   окну;   неплотно  притворенный ставень позволил мне видеть пирующих  и  расслышать  их  слова.  Говорили обо мне.    

      Драгунский капитан,  разгоряченный  вином,  ударил  по  столу  кулаком, требуя  внимания.    

      - Господа! - сказал он, - это  ни  на  что  не  похоже.  Печорина  надо  проучить! Эти петербургские слетки всегда зазнаются, пока их не  ударишь  по  носу! Он думает, что он только один и жил в свете, оттого что  носит  всегда  чистые перчатки и вычищенные сапоги.    

      - И что за надменная улыбка! А я уверен между тем, что он трус,  -  да, трус!    

      - Я думаю тоже, - сказал Грушницкий. - Он любит отшучиваться. Я раз ему таких  вещей наговорил, что другой бы меня изрубил на месте,  а  Печорин  все обратил  в смешную сторону. Я, разумеется, его не вызвал, потому что это было его дело;  да не хотел и связываться...    

      - Грушницкий на него зол за то, что он отбил у него  княжну,  -  сказал кто-то.    

      - Вот еще что вздумали! Я, правда, немножко волочился за княжной, да  и тотчас  отстал, потому что не хочу жениться, а компрометировать девушку не  в моих  правилах.    

      - Да я вас уверяю, что  он  первейший  трус,  то  есть  Печорин,  а  не  Грушницкий, - о, Грушницкий молодец, и притом он мой истинный друг! - сказал  опять драгунский капитан. - Господа! никто здесь его не защищает? Никто? тем  лучше! Хотите испытать его храбрость? Это нас позабавит...    

      - Хотим; только как?    

      - А вот слушайте: Грушницкий на него особенно сердит - ему первая роль! Он  придерется  к  какой-нибудь  глупости  и  вызовет  Печорина  на  дуэль...  Погодите; вот в этом-то и штука... Вызовет  на  дуэль:  хорошо!  Все  это  -  вызов, приготовления, условия - будет как можно торжественнее и ужаснее, - я за  это берусь; я буду твоим секундантом, мой бедный друг! Хорошо! Только вот где  закорючка: в пистолеты мы не положим пуль. Уж я вам отвечаю, что Печорин  струсит - на шести шагах их поставлю, черт возьми! Согласны ли, господа?    

      - Славно придумано! согласны!  почему  же  нет?  -  раздалось  со  всех сторон.    

      - А ты, Грушницкий?    

      Я с трепетом ждал ответ Грушницкого; холодная злость овладела мною  при мысли,  что если б не случай, то я мог бы сделаться посмешищем этих  дураков. Если б  Грушницкий  не  согласился,  я  бросился  б  ему  на  шею.  Но  после  некоторого молчания он встал с своего места, протянул руку капитану и сказал  очень важно: "Хорошо, я согласен".    

      Трудно описать восторг всей честной компании.    

      Я вернулся домой, волнуемый двумя  различными  чувствами.  Первое  было грусть.  "За что они все меня ненавидят? - думал я. - За  что?  Обидел  ли  я  кого-нибудь? Нет. Неужели я принадлежу к числу тех людей, которых  один  вид  уже порождает недоброжелательство?" И  я  чувствовал,  что  ядовитая   злость мало-помалу наполняла мою душу. "Берегись, господин Грушницкий! -  говорил я, прохаживаясь взад и вперед по комнате. - Со мной этак не  шутят.   Вы  дорого можете заплатить за одобрение ваших глупых товарищей. Я вам не  игрушка!.."    

      Я не спал всю ночь. К утру я был желт, как померанец.    

      Поутру я встретил княжну у колодца.    

      - Вы больны? - сказала она, пристально посмотрев на меня.    

      - Я не спал ночь.    

      - И я также... я вас обвиняла... может быть, напрасно? Но  объяснитесь, я могу  вам простить все...    

      - Все ли?..    

      - Все... только говорите правду... только скорее... Видите ли, я  много думала,  старалась  объяснить,  оправдать  ваше  поведение;  может  быть,  вы боитесь   препятствий  со  стороны  моих  родных...  это  ничего;  когда  они узнают...  (ее голос задрожал) я их упрошу. Или ваше собственное положение... но знайте,  что я всем могу  пожертвовать  для  того,  которого  люблю...  О, отвечайте  скорее, сжальтесь... Вы меня не  презираете,  не  правда  ли?  Она схватила  меня за руки. Княгиня шла впереди нас с  мужем  Веры  и  ничего  не видала; но  нас могли видеть гуляющие больные, самые любопытные сплетники  из всех  любопытных, и я быстро освободил свою руку от ее страстного пожатия.    

      - Я вам скажу всю истину, - отвечал я княжне, - не буду  оправдываться, ни  объяснять своих поступков; я вас не люблю...    

      Ее губы слегка побледнели...    

      - Оставьте меня, - сказала она едва внятно.    

      Я пожал плечами, повернулся и ушел.     

      14-го июня.     

      Я иногда себя презираю... не оттого ли я презираю и других?.. Я стал не  способен к благородным порывам; я  боюсь  показаться  смешным  самому  себе.  Другой бы на моем месте предложил княжне son coeur et sa fortune;14 но  надо  мною слово жениться имеет какую-то волшебную власть: как бы  страстно  я  ни  любил женщину, если она мне даст только почувствовать, что я должен  на  ней  жениться, - прости любовь! мое сердце превращается в камень, и ничто его  не  разогреет снова. Я готов на все жертвы, кроме этой; двадцать раз жизнь свою,  даже честь поставлю на карту... но свободы моей  не  продам.  Отчего  я  так  дорожу ею? что мне в ней?.. куда я себя готовлю? чего я жду  от  будущего?..  Право,  ровно  ничего.   Это   какой-то   врожденный   страх,   неизъяснимое  предчувствие... Ведь есть люди, которые безотчетно боятся пауков, тараканов,  мышей... Признаться ли?.. Когда я был еще ребенком, одна старуха гадала  про меня  моей матери; она мне предсказала мне смерть  от  злой  жены;  это  меня тогда  глубоко поразило; в душе  моей  родилось  непреодолимое  отвращение  к  женитьбе... Между тем что-то мне говорит, что ее предсказание  сбудется;  по  крайней мере буду стараться, чтоб оно сбылось как можно позже.     

      15-го июня.     

      Вчера приехал сюда фокусник Апфельбаум. На  дверях  ресторации  явилась длинная  афишка, извещающая почтеннейшую публику о том,  что  вышеименованный  удивительный фокусник,  акробат,  химик  и  оптик  будет  иметь  честь  дать  великолепное представление сегодняшнего числа в восемь часов вечера, в  зале  Благородного собрания  (иначе  -  в  ресторации);  билеты  по  два  рубля  с  полтиной.    

      Все собираются идти  смотреть  удивительного  фокусника;  даже  княгиня  Лиговская, несмотря на то, что дочь ее больна, взяла для себя билет.    

      Нынче после обеда я шел мимо окон Веры; она сидела на балконе  одна;  к ногам  моим упала записка:    

      "Сегодня в десятом часу вечера приходи ко мне по большой лестнице;  муж  мой уехал в Пятигорск и завтра утром только вернется. Моих людей и горничных не  будет в доме: я им всем раздала билеты, также и людям княгини.  -  Я  жду тебя;  приходи непременно".    

      "А-га! - подумал я, - наконец-таки вышло по-моему".    

      В восемь часов пошел я смотреть фокусника. Публика собралась  в  исходе  девятого; представление началось. В задних рядах стульев узнал  я  лакеев  и  горничных Веры и княгини. Все были тут наперечет. Грушницкий сидел в  первом  ряду с лорнетом. Фокусник обращался к нему всякий раз,  как  ему  нужен  был  носовой платок, часы, кольцо и прочее.    

      Грушницкий мне не кланяется уж несколько  времени,  а  нынче  раза  два  посмотрел на меня довольно  дерзко.  Все  это  ему  припомнится,  когда  нам  придется расплачиваться.    

      В исходе десятого я встал и вышел.    

      На дворе было темно, хоть глаз выколи. Тяжелые, холодные тучи лежали на  вершиннах окрестных  гор:  лишь  изредка  умирающий  ветер  шумел  вершинами  тополей, окружающих ресторацию; у окон ее  толпился  народ.  Я  спустился  с  горы, и повернув в ворота, прибавил шагу. Вдруг мне показалось,  что  кто-то  идет за мной. Я остановился и  осмотрелся.  В  темноте  ничего  нельзя  было  разобрать; однако я  из  осторожности  обошел,  будто  гуляя,  вокруг  дома.  Проходя мимо окон княжны, я услышал снова шаги за собою; человек, завернутый в  шинель, пробежал мимо меня. Это меня встревожило;  однако  я  прокрался  к  крыльцу и поспешно взбежал на темную лестницу. Дверь  отворилась;  маленькая  ручка схватила мою руку...    

      - Никто тебя не видал? - сказала шепотом Вера, прижавшись ко мне.    

      - Никто!    

      - Теперь ты веришь ли, что я тебя люблю? О, я долго  колебалась,  долго  мучилась... но ты из меня делаешь все, что хочешь.    

      Ее сердце сильно билось, руки были холодны  как  лед.  Начались  упреки  ревности, жалобы, - она требовала от меня, чтоб  я  ей  во  всем  признался,  говоря, что она  с  покорностью  перенесет  мою  измену,  потому  что  хочет  единственно моего счастия. Я этому не совсем верил, но успокоил ее клятвами,  обещаниями и прочее.    

      - Так ты не женишься на Мери? не любишь ее?.. А  она  думает...  знаешь ли, она  влюблена в тебя до безумия, бедняжка!..     

      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .    

      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .     

      Около двух  часов  пополуночи  я  отворил  окно  и,  связав  две  шали,  спустился с верхнего балкона на нижний, придерживаясь за колонну.  У  княжны  еще горел огонь. Что-то меня толкнуло к этому окну. Занавес  был  не  совсем  задернут, и я мог бросить любопытный взгляд во  внутренность  комнаты.  Мери  сидела на своей постели, скрестив на коленях руки;  ее  густые  волосы  были  собраны под ночным чепчиком,  обшитым  кружевами;  большой  пунцовый  платок  покрывал ее белые плечики, ее маленькие ножки прятались в пестрых персидских  туфлях. Она сидела неподвижно, опустив голову на грудь; пред нею на  столике  была раскрыта книга, но глаза ее, неподвижные и полные неизъяснимой  грусти,  казалось, в сотый раз пробегали одну и ту же страницу, тогда  как  мысли  ее  были далеко...    

      В эту минуту кто-то шевельнулся за кустом.  Я  спрыгнул  с  балкона  на дерн.  Невидимая рука схватила меня за плечо.    

      - Ага! - сказал грубый голос, - попался!..  будешь  у  меня  к  княжнам ходить  ночью!..    

      - Держи его крепче! - закричал другой, выскочивший из-за угла.    

      Это были Грушницкий и драгунский капитан.    

      Я ударил последнего по голове кулаком, сшиб его  с  ног  и  бросился  в кусты.  Все тропинки сада, покрывавшего отлогость против  наших  домов,  были мне  известны.    

      - Воры! караул!.. - кричали они; раздался ружейный  выстрел;  дымящийся пыж  упал почти к моим ногам.    

      Через минуту я был уже в своей комнате, разделся и лег. Едва мой  лакей запер  дверь на замок, как ко мне начали стучаться Грушницкий и капитан.    

      - Печорин! вы спите? здесь вы?..- закричал капитан.    

      - Вставайте! - воры... черкесы...    

      - У меня насморк, - отвечал я, - боюсь простудиться.    

      Они ушли. Напрасно я им откликнулся: они б еще с час проискали  меня  в саду.  Тревога между тем сделалась ужасная. Из крепости прискакал казак.  Все  зашевелилось; стали искать черкесов во всех кустах - и,  разумеется,  ничего не  нашли. Но многие, вероятно, остались в  твердом  убеждении,  что  если  б  гарнизон показал более храбрости и поспешности, то по крайней  мере  десятка  два хищников остались бы на месте.     

      16-го июня.     

      Нынче поутру у колодца только и было толков,  что  о  ночном  нападении  черкесов. Выпивши положенное число стаканов нарзана, пройдясь раз десять  по  длинной липовой аллее, я встретил мужа Веры, который только что  приехал  из  Пятигорска. Он взял меня под руку, и мы пошли в  ресторацию  завтракать;  он  ужасно беспокоился о жене. "Как она перепугалась нынче ночью! - говорил   он, - ведь надобно ж, чтоб это случилось именно тогда, как я в   отсутствии".  Мы уселись завтракать возле двери, ведущей в угловую   комнату,  где  находилось человек десять молодежи, в числе которых был и  Грушницкий.  Судьба  вторично доставила мне случай подслушать разговор,   который  должен  был  решить  его участь. Он меня не видал, и, следственно, я  не мог  подозревать  умысла;  но это только увеличивало его вину в моих глазах.    

      - Да неужели в самом деле это были черкесы? - сказал кто-то, - видел ли их  кто-нибудь?    

      -  Я  вам  расскажу  всю  историю,  -  отвечал  Грушницкий,  -  только,  пожалуйста, не выдавайте меня; вот  как  это  было:  вчерась  один  человек,  которого я вам не назову, приходит  ко  мне  и  рассказывает,  что  видел  в  десятом часу вечера, как кто-то  прокрался  в  дом  к  Лиговским.  Надо  вам  заметить, что княгиня была здесь, а княжна дома. Вот мы с ним и  отправились  под окна, чтоб подстеречь счастливца.    

      Признаюсь, я испугался, хотя  мой  собеседник  очень  был  занят  своим  завтраком: он мог услышать вещи для себя довольно неприятные, если б неравно  Грушницкий отгадал истину; но ослепленный ревностью, он и не подозревал ее.    

      - Вот видите ли, - продолжал Грушницкий, - мы и отправились,  взявши  с собой  ружье, заряженное холостым патроном, только так,  чтобы  попугать.  До двух  часов ждали в саду. Наконец - уж бог знает откуда он явился, только  не из  окна, потому что оно не отворялось, а должно быть, он вышел в  стеклянную  дверь, что за колонной, - наконец, говорю  я,  видим  мы,  сходит  кто-то  с  балкона... Какова княжна? а? Ну, уж  признаюсь,  московские  барышни!  после  этого чему же можно верить? Мы хотели его схватить, только  он  вырвался  и,  как заяц, бросился в кусты; тут я по нем выстрелил.    

      Вокруг Грушницкого раздался ропот недоверчивости.    

      - Вы не верите? - продолжал он, - даю вам честное,  благородное  слово, что все  это сущая правда, и в доказательство я вам,  пожалуй,  назову  этого господина.    

      - Скажи, скажи, кто ж он! - раздалось со всех сторон.    

      - Печорин, - отвечал Грушницкий.    

      В эту минуту он поднял глаза - я стоял в дверях против него; он  ужасно  покраснел. Я подошел к нему и сказал медленно и внятно:    

      - Мне очень жаль, что я вошел после того, как вы уж дали честное  слово в  подтверждение самой отвратительной клеветы. Мое  присутствие  избавило  бы вас  от лишней подлости.    

      Грушницкий вскочил с своего места и хотел разгорячиться.    

      - Прошу вас, - продолжал  я  тем  же  тоном,  -  прошу  вас  сейчас  же  отказаться от ваших слов; вы очень хорошо знаете,  что  это  выдумка.  Я  не  думаю, чтобы равнодушие женщины к вашим блестящим  достоинствам  заслуживало  такое ужасное мщение. Подумайте  хорошенько:  поддерживая  ваше  мнение,  вы  теряете право на имя благородного человека и рискуете жизнью.    

      Грушницкий стоял передо мною, опустив глаза,  в  сильном  волнении.  Но борьба  совести  с  самолюбием  была  непродолжительна.  Драгунский  капитан, сидевший  возле него, толкнул его локтем; он вздрогнул и быстро отвечал  мне, не поднимая  глаз:    

      - Милостивый государь, когда я что говорю, так  я  это  думаю  и  готов  повторить... Я не боюсь ваших угроз и готов на все...