1 2 3 
– Спасибочки! — вздохнула Лялька. — И всего вам, так сказать, светлого и хорошего. В смысле — здоровья и успехов в работе. — Она встала со стула и легкой походкой пошла к двери.
– Сука, — прошипел он вслед. — Гонорею свою лечи!
– Это уж пренепременно. Половая жизнь должна быть активной и регулярной.
Прежде чем открыть дверь, Лялька обернулась.
– Сука — это да. Даже спорить не буду. И вы не хворайте. Берегите себя.
На трясущихся ногах и крепко держась за перила, еле спустилась по лестнице. Села на лавочку в больничном сквере, закурила трясущимися руками. Чтобы успокоиться, по отцовскому, а вернее, по йоговскому методу, глубоко задышала. «Господи! Как же было страшно! — подумала смелая Лялька. — Ну просто чуть не описалась!» Чувство юмора ей не изменило даже сейчас. Было очень противно. Очень. До тошноты.

Светик

Летели долго — почти сутки, с остановками, конечно. Наконец приземлились. В аэропорту Светик открыла рот — ну, ни фига себе! Даже не ожидала таких сильных эмоций. Вышли на улицу, и на них пахнуло тяжелым и влажным воздухом жара асфальта, каких-то удушливых растений и бензина. Встречала посольская машина — древний и раздолбанный «Мерседес». Светик сразу поняла свое место: третий секретарь посольства — должность небольшая. Пока. Ну и черт с ними! Главное — она здесь, за границей. В машине вертела головой — боже, какая красота! Огромные, светящиеся торговые центры, гладкие, как зеркало, дороги. Кругом — зелень и цветы! Просто в сказку попала. Даже на мужа глянула благосклонно.
Поселили их на территории посольства. Квартирка — так себе: две комнаты, мебелишка жалкая, занавески копеечные. Кухня — одна на три семьи. Правда, холодильник огромный и японский телевизор. «Ну тоже мне, удивили!» — усмехнулась Светик.
Стали разбирать вещи, потом Виталий пошел в офис. В комнату постучали, на пороге стояла молодая, симпатичная и очень загорелая блондинка.
– Катя, — представилась она и протянула Светику руку. — Устраиваетесь?
Светик отступила, и Катя прошла в комнату.
– Ну, обедаем сегодня у нас, — весело сказала она. — Здесь так принято приезжающих встречать. А завтра в город съездим. Я тебе, — она сразу перешла на «ты», — покажу все магазины и лавки. Где подешевле. Ну, где наши отовариваются.
– Спасибо.
– А хлеб бородинский и селедку привезла? — спросила Катя.
Светик пожала плечами и покачала головой:
– Нет. Мне никто не сказал.
– Эх ты! — разочарованно вздохнула Катя. — Сюда все из Москвы привозят. Так заведено, — объяснила она.
– Ну, я — не все, — разозлилась Светик. — Откуда мне знать?
– Могла бы дотумкать. — Катя постучала пальцем у виска и вышла из комнаты.
«Дура какая! — расстроилась Светик. — «Дотумкать»! Деревня! И наглая к тому же. Не пойду к ней на обед! Много чести!» Она села на кровать и расплакалась. Все показалось ей чужим и противным — и этот душный и липкий пестрый город, и паршивая квартиренка, и чужая мебель, и посуда, и коммунальная кухня с назойливыми соседками, и муж — тоже абсолютно чужой человек. «И что я тут делаю? — всхлипнула Светик. — И вот к этому всему я так стремилась?»
И еще очень захотелось в Москву, в свою квартиру, к Жанке. И, даже странно представить, к маме. Так бы все бросила и побежала. Но не добежать и не долететь. А значит, Светик утерла слезы, надо жить здесь и сейчас. И получать максимум удовольствий. А со всем остальным мы разберемся со временем. Уж вы-то не сомневайтесь!
А никто сомневаться и не собирался. Всем была безразлична Светикова жизнь и сама Светик. Королевой ее объявлять тоже никто не спешил. И самое печальное, что она это прекрасно понимала. Не дура ведь. Совсем не дура.

Зоя

Зоя позвонила Ляльке. Сказала, что есть разговор, и предложила встретиться во дворе. Лялька удивилась и нехотя согласилась. Что общего у нее может быть с этой комсомольской активисткой? Она вышла во двор, на скамейке сидела задумчивая Зоя.
– Ну, чего надо? — нелюбезно спросила Лялька, присаживаясь рядом и закуривая.
Зоя начала:
– Вопрос серьезный. И только ты, Лялька, мне сможешь помочь. — Она замолчала и тяжело вздохнула.
– Ну? — стала раздражаться Лялька.
– В общем, так, Ляль, мне книжка нужна. Ну, где вся правда, понимаешь? Из тех, что в магазине не продают. У тебя, я уверена, есть. Мне очень нужно! — И Зоя с мольбой в глазах посмотрела на Ляльку.
Лялька усмехнулась:
– А с чего это ты так уверена, что у меня она есть?
– Ну у кого, если не у тебя? Ты, по-моему, одна из нас всех пытаешься разобраться в происходящем и в прошлом. Я вот тоже решила…
– Что решила? — уточнила Лялька.
– Разобраться, так ли все на самом деле. Ну, как мне бабушка объясняла. Как в школе учили. Как в институте говорят.
– «Одна из нас», — рассмеялась Лялька. — Из кого — «из нас»? Мы с тобой вроде в одной лодке никогда не сидели, хотя и в одну школу ходили, и одни книжки в детстве читали. Впрочем, нет, вряд ли. Не одни. Я Хармса читала, Тувима, Заходера. А тебе они, я думаю, неизвестны.
– Ну и что? — грустно спросила Зоя. — Разобраться ведь никогда не поздно.
Лялька молчала.
– Помоги, Ляль. Может, с твоей помощью ко мне наконец прозрение придет.
– Что, комсомол обидел? Грамотой не наградил? — хмыкнула Лялька. Потом добавила: — Ладно, так и быть. Но ты знаешь, ЧТО это такое и ЧТО за это будет, если не дай бог.
Зоя закивала:
– Я быстро прочту, Лялечка! Клянусь тебе — быстро!
– «Лялечка»! — протянула с усмешкой Лялька и добавила: — Ты, Зоя, быстро не читай! Ты медленно читай. Вдумчиво. Тогда, может, что-нибудь дойдет. Правда, на этот счет у меня большие сомнения! Книжку сейчас вынесу. Она не моя. Даю тебе на три дня. Береги как зеницу ока. Если что — без головы останешься. Это я тебе обещаю.
Зоя мелко закивала головой. Лялька встала и направилась к своему подъезду. «Зря я все это, — подумала она. — Ничего ее не пробьет. Ведь все впитано с молоком матери. Точнее — бабки. Риск огромный. — Зоину бабку Лялька помнила преотлично. — А все-таки, если дать шанс? Может, хоть кому-то жизнь не испортит, активистка хренова».
На сердце у Ляльки скребли кошки. Она вынула из шкафа книжку, наивно обернутую в полотенце. Самиздат, разумеется, был отцовским. Завернув книгу в несколько слоев газеты, она вышла на улицу и протянула Зое сверток:
– На, просвещайся. «Зияющие высоты». Автор — Зиновьев. Если будет надо, еще Авторханова дам, «Технологию власти». Через три дня вернешь. В метро, надеюсь, читать не будешь, ума хватит?
Зоя кивнула:
– Конечно, о чем ты, Ляль? Через три дня верну. В целости и сохранности. Не сомневайся! И еще раз — огромное тебе спасибо!
Лялька махнула рукой и пошла к подъезду.
В перерыве между лекциями Костя Миловидов стоял с Машкой и чем-то, видно, сильно ее веселил. Машка заливалась, откинув голову назад и обнажив свои роскошные белые ровные зубы. Зоя прошла мимо. Костя с Машкой проводили ее взглядами и рассмеялись вслед. Зоя залилась бордовой краской, из глаз брызнули слезы. «Обо мне говорят, — с ужасом подумала она. — Значит, он все ей рассказал. А если знает Машка, будет знать весь курс. Да что там курс — весь институт». Теперь Зоя не сомневалась, что все делает правильно. Все, что она решила, — абсолютно справедливо, и она точно не будет ни о чем жалеть.
При выходе из буфета она столкнулась с Миловидовым.
– Ну что, Крупская, хранишь тайну своего падения? — заржал он. — Храни! — Он сделал «страшное» лицо. — Храни, Люксембург! И помни: с тебя бутылка! — Он погрозил ей пальцем и оглянулся, ища глазами Машку. Та, допивая сок, помахала ему.
Зоя стояла остолбенев у двери в буфет. Миловидов и Машка, обнявшись, пошли по коридору. Потом Машка звонко рассмеялась, обернулась на стоящую в оторопи Зою и показала ей кулак.
На ватных ногах Зоя дошла до деканата. У двери остановилась, собралась, глубоко подышала — стало легче. Она толкнула тяжелую дверь в приемную.
В приемной сидела секретарша Аллочка — неудачливая абитуриентка, поступающая в медицинский три года подряд.
– Мне к Ирине Сергеевне, — решительно сказала Зоя.
– А ты записывалась? — ехидно уточнила Аллочка.
– Мне срочно, — отрезала Зоя. — Вопрос идеологического порядка.
Аллочка тяжело вздохнула и с жалостью посмотрела на Зою. «С этой, пожалуй, связываться не стоит, — разумно подумала она. — Дороже обойдется».
– Проходите, — пригласила она Зою. — Ирина Сергеевна на месте.
Зоя толкнула дверь.
Секретарь парторганизации института Ирина Сергеевна Мащенко была худенькой и болезненной на вид скромной женщиной средних лет, бездетной, с неудавшейся личной жизнью и несложившейся карьерой врача. Она устало, печальным и задумчивым взглядом смотрела в окно.
Повернула голову на Зою и, вздохнув, спросила:
– Чего тебе, Зоенька?
– Позволите? — Зоя кивнула на стул и, не дожидаясь ответа, села и устроилась поудобнее. — Дело, Ирина Сергеевна. Очень важное и неотложное. Идеологического порядка. — Она положила перед Ириной Сергеевной обернутую в газету книгу.
– Что это? — испуганно спросила Ирина Сергеевна.
– Зиновьев, — кивнула подбородком Зоя. — «Зияющие высоты». Запрещенная литература. Самиздат.
У Ирины Сергеевны заныло под ложечкой. ТАКИЕ истории она не любила больше всего и — боялась. Сразу поняла, что хлопот здесь будет — не оберешься, особенно с этой Зоей. И стало ей тоскливо так, что похолодели руки, и по спине ручьем полился противный и густой холодный пот.
– Откуда? — коротко спросила она.
– Миловидов, — также коротко ответила Зоя. — Читал на лекции. Сказал, что купил у приятеля. Обещал дать почитать Репиной и Волошину. Они в нетерпении.
Ирина Сергеевна молчала и смотрела в окно.
– Ну они-то тут при чем?
– Пока ни при чем. Только нездоровый интерес. А если потом по институту бы пошло? Массово, так сказать? Вот я и изъяла.
– Просто так тебе отдали? Добровольно? — усмехнулась Ирина Сергеевна.
– Нет, разумеется, — спокойно ответила Зоя. — Кто бы мне отдал добровольно? Сама изъяла.
– Из портфеля, что ли, вытащила? — с удивлением посмотрела на нее Ирина Сергеевна.
– Вытащила, — кивнула Зоя. — А у меня был выбор?
Ирина Сергеевна опять отвернулась к окну. Молчала.
– Но это же — диверсия, — возмутилась реакцией парторга Зоя. — Настоящая идеологическая диверсия. Подрыв, так сказать, нравов. Диссидентская, запрещенная литература. Автор — враг народа и социалистического строя, всего, за что боролись наши деды и отцы.
– Да понятно, — проговорила Ирина Сергеевна, не поворачивая голову от окна. — Все это понятно. Но чего же ты хочешь? Казни хочешь, Зоя? Крови? А ведь четвертый курс. Скоро выпускаетесь. А парня из института выгонят. Все насмарку.
– Вы хотите это умолчать? Прикрыть? — тихо спросила Зоя.
– Нет, не так, — ответила Ирина Сергеевна. — Я хочу спасти его жизнь. Он хороший студент, и из него получится неплохой врач. К тому же, по-моему, он единственный сын у матери. Отца нет. Это будет для нее большое горе. — Ирина Сергеевна замолчала. — А нашу социалистическую родину я, Зоя, не меньше твоего люблю. И отец у меня погиб на фронте. Пламенный коммунист, между прочим. И я в партии двадцать лет. Просто родину надо любить, а людей — жалеть. Ты же будущий врач. Как без милосердия?
– Вы призываете меня пожалеть идеологического врага? — спросила Зоя.
– Нет, — покачала головой Ирина Сергеевна. — Я призываю тебя не ломать чужую жизнь. И кстати, свою — заодно. Ведь ты можешь потом об этом крупно пожалеть!
– Я? — рассмеялась Зоя. — Я — пожалеть? Ну вот тут-то вы глубоко заблуждаетесь. Я пожалею, если не дам всему этому ход. Если промолчу. А ваша позиция как парторга мне как минимум непонятна.
– А как ты докажешь, что книга Миловидова? — спросила с усмешкой Ирина Сергеевна. — Ты же без свидетелей вытащила ее из его сумки. Он ведь непременно откажется.
– Докажу! — выкрикнула Зоя. — Отдайте мне, пожалуйста, книгу!
Ирина Сергеевна покачала головой и убрала книгу в ящик письменного стола.
– Вот так, значит, — произнесла Зоя. — Вот ТАКИМ образом вы спасаете чужую жизнь! — Она встала, гневно посмотрела на Ирину Сергеевну и пошла к двери.
– Одумайся, Зоя! Остановись!
Зоя обернулась.
– Я бы вам посоветовала, Ирина Сергеевна, одуматься! От всей души бы посоветовала!
Ирина Сергеевна с силой пару раз дернула ручку окна, и тяжелая, массивная рама наконец поддалась. Она высунулась в окно и глубоко задышала. Заныло сердце. Ирина Сергеевна вытащила из сумочки валидол и положила его под язык. «Не зря сегодня ночью снился ужасный сон, — подумала она. — Просто сплошные кошмары. Как чувствовала. Эта Зоя никогда ни за что не остановится». О последствиях думать не хотелось, потому что было страшновато. Да что там — страшновато, было просто и определенно страшно.

Шура

В начале августа вернулась тетка — сказала, что очень беспокоилась за «своих родных». К сестре подошла спустя три часа. Сокрушалась, что хозяйство совсем развалилось. И пела, какой в деревне рай. Как не хотелось ей «оттудова» уезжать.
Вечером спросила Валерика, как Шура за ним смотрела, как кормила. Попеняла Шуре, что в ванной полно грязного белья, что на «мебелях» пыль и тарелки вымыты плохо.
Шура лежала, не дыша, накрывшись с головой одеялом. В эту ночь Валерик не пришел — испугался матери. Шура начала ходить на работу — скоро первое сентября. Надо отмыть все окна, оттереть плитку в туалетах, поварихам помочь перемыть котлы и посуду, перестирать тяжелые гардины. В общем, дел выше крыши, но она была счастлива и носилась по школе с улыбкой на лице, все хотела успеть, всем помочь, только бы домой вернуться попозже. К вечеру повариха тетя Нина звала Шуру попить чаю. Щедро резала колбасу и сыр, иногда пекла оладьи или жарила картошку на домашнем деревенском сале.
Тетка погнала Валерика в деревню — копать картошку. Он взял отпуск и уехал на три недели. Перед отъездом показал Шуре кулак, она отвернулась.
Теперь она спала всю ночь — крепко, с какими-то светлыми, детскими снами. И просыпалась с улыбкой. Бежала в школу, торопилась.
Как-то повариха, глядя, как Шура радостно уплетает соленые огурцы и с жадностью съела полселедки, сказала:
– А ты часом не беременная, Шурка?
Шура чуть не подавилась, покраснела как рак, и что-то залепетала.
Повариха тяжело вздохнула и, помолчав, сказала:
– Я в этом деле, Шурка, опытная. Троих родила и пять абортов сделала. Ты бы, девка, к врачу сходила, проверилась.
Шура молчала, опустив голову. Господи! Как она могла об этом не думать! Ведь взрослая девка, а ум как у ребенка. Словно забыла, от чего бывают дети. Жила, будто в страшном сне.
– Ну вот, значит, есть грешок-то. Иди, Шура, в поликлинику. А то как бы поздно не было… — продолжала повариха.
– Поздно? — прошептала Шура. — А чего — поздно?
– Ты дуру-то из себя не строй! Как под мужика лечь — сообразила. А тут — «чего»! Того самого. Аборт чтоб не пропустить. Или ты рожать собралась?
Шура встала и медленно вышла из столовой. Села на улице на лавочку. В голове — полная пустота. Только стучит одна фраза: «Что делать?», «Что делать?» Как морзянку выбивает. Голова закружилась и затошнило, Шуре стало нехорошо. На ватных ногах она дошла до дома, хотелось скорее лечь. Она прошла в свою комнату и закрыла дверь. Без стука ворвалась тетка:
– Чего лежишь? Наработалась?
Шура отвернулась к стене.
– Что морду воротишь? Случилось чего?
Шура резко села на кровати.
– Случилось, — сказала она. — Беременная я. От вашего Валерика.
Тетка охнула, зажала рот ладонью и опустилась на стул.
– А не врешь? — тихо спросила она.
Шура молчала.
– Может, с кем путалась, а на Валерку свалить хочешь? — Голос Раи окреп.
Шура в упор посмотрела на нее, потом отвернулась к стене и накрылась с головой одеялом. Тетка тихо вышла из комнаты и осторожно прикрыла за собой дверь.
Шуру знобило. Сильно, как при высокой температуре. Ну почему опять так хочется умереть? Просто закрыть глаза и не проснуться. Чтобы никогда больше не увидеть этот мир. Никогда. Никогда. Потому что в нем — только страдание и боль. А теперь еще и безысходность. И жуткий, удушливый стыд.
И зачем она родилась? Для чего?

Таня

Таня поступила в педучилище. В институт можно поступить и после. Учиться не хотелось — отвыкла, но хоть какое-то образование получить надо, а то стыдно перед мамой и бабулей. Мама и так ходит с больными и несчастными глазами, переживает за отчима. Видит его с подружкой во дворе, оба — лыка не вяжут. А стыд какой! На глазах у всего дома. Женька тоже переживает. Таня слышит — мама спит тревожно, что-то бормочет во сне, ест плохо, под глазами синяки. Когда встречает отца во дворе — опрометью убегает, а потом плачет в ванной. А вот бабуля не грустит. Говорит: «Все к лучшему. Избавились от этого алкаша. А мать еще молодая и красавица. Сто раз устроит свою жизнь, с приличным человеком».
Таня пришла к Смолянскому, когда тот был на сутках. Взяла свои тапочки, халат, шампунь и зубную щетку. Села на стул и оглядела квартиру. «Ну вот. Еще одна история в жизни закончилась», — подумала она, надо сказать, без сожаления. Оставила ключи на кухонном столе и захлопнула за собой дверь.
Как говорится, была без радости любовь — разлука будет без печали. А Смолянский умный, все поймет. К чему пустые разговоры и выяснение отношений? Да и каких таких отношений? Обычная история, жизненный эпизод, так сказать.
Таня позвонила девчонкам и предложила поехать на море, хотя бы на две недели. Лялька подумала и согласилась, а Верка сказала твердое «нет», как они ее ни уговаривали. Куда ей ехать, если с Вовкой беда и полная неизвестность? Сказала, что сидит у телефона и даже из дома не выходит.
Решили ехать на Азовское. Там все копейки, и море мелкое и теплое, к тому же там живут Танины родственники — бабулина сестра с семьей. Обещали, что подберут девчонкам хорошую и недорогую квартиру близко от моря. Таня купила билеты на поезд — так дешевле.
Когда сели в вагон, все отпустило — и тревоги, и проблемы, и предстоящие жизненные сложности. Впереди — море. Конечно, все будет хорошо. Да что там хорошо — все будет замечательно! Ведь молодость хороша еще и тем, что доверчива и так много и щедро сулит! Кажется — впереди целая жизнь! О чем грустить?

Верка

Веркина жизнь превратилась в ад. Она почти не выходила из дома, почти ничего не ела — пила только очень сладкий и густой черный кофе, смотрела на телефон как завороженная. Понимала, что начинает сходить с ума. Позвонила Гарри — хотя и была на него очень обижена, но понимала, что он может ей помочь, так что обиды и гордость пришлось засунуть подальше. Он приехал в тот же день. Увидел худющую и бледную до синевы дочь, вздохнул и сказал, что попытается что-нибудь выяснить.
– Любую информацию. Любую! — умоляла Верка, прижав руки к груди.
Отец внимательно посмотрел на нее, погладил по голове, проговорил:
– Жизнь себе ломаешь. Добровольно. И не хочешь внять здравому смыслу. Ну если он сядет? Отсидит. Вернется. Ты подумала, КАКИМ он оттуда вернется? И что ты с ним будешь делать?
Верка, обессиленная, села на стул и закрыла лицо руками. Шептала как заведенная:
– Ты только узнай. Узнай. А дальше — я сама.
– «Сама»… — покачал головой Гарри.
Через три дня он заехал. Сел на кухне и попросил Верку сварить кофе покрепче. Закурил. Долго молчал. Потом начал говорить. Вовку арестовали в Питере, на вокзале, с контрабандным песком — шлиховым золотом и мелкими самородками. Взял все на себя, хотя, понятно, что отправили его курьером. Срок грозит приличный. Статья 162.7 — от трех до десяти. Суд — в течение месяца. Куда отправят — естественно, непонятно.
Верка сидела, как оглушенная. Потом тихо спросила:
– Ты можешь ему помочь?
– Как? — удивился Гарри.
– Как ты всем помогаешь. Как адвокат.
Гарри покачал головой:
– Не мой калибр. Да и из личных соображений ничего делать не буду. Чем на дольше он присядет, тем быстрее ты поймешь всю бесперспективность этой истории. И скорее возьмешься за ум. И — извини за грубость — не просрешь свою жизнь.
– Это твое окончательное решение? — тихо спросила Верка.
– И более того — бесповоротное, — жестко ответил он.
Верка встала и пошла в свою комнату, плотно закрыла дверь и села на диван.
Гарри заглянул к ней:
– Я пошел?
– Иди, — спокойно ответила она.
– Ну вот и славно, — улыбнулся Гарри. — Я всегда верил в трезвость твоего ума и рациональность. Поверь, ты от всего этого быстро отойдешь и заживешь той жизнью, которая тебе предназначена — по рождению и воспитанию. Ты ведь не захочешь пустить все коту под хвост.
– Конечно, папуль! Иди. И за меня не волнуйся. — Веркин голос по-прежнему звучал абсолютно спокойно.
Гарри подошел к дочери и чмокнул ее в макушку.
– Ты меня не разочаровала, — нежно сказал он и погладил ее по волосам.
– Конечно, пап. Разве я бы могла?
– Ну и умница!
Верка послала ему воздушный поцелуй.
Из прихожей Гарри крикнул:
– Спокойной ночи!
Верка не ответила. Хлопнула входная дверь. Она вышла в коридор закрыть дверь на цепочку. На комоде лежали деньги, оставленные отцом. Большие деньги.
«Компенсация, — про себя усмехнулась Верка. — Порадовать родную дочуру».
Что ж, деньги пригодятся. Даже очень. Она вытащила с антресолей чемодан, побросала туда вещи, набрала питерский номер Эммочки и сообщила ей, что приедет послезавтра утром. «Встречать не надо. Просто оставь ключи под ковриком перед комнатой».
Эммочка, мало чего понимая, конечно, сказала, что ждет Верку и что на работу пойдет попозже, чтобы встретить ее.
– Вот и славненько, — подытожила Верка.
Она умылась, внимательно и долго изучала свое отражение в зеркале в ванной, легла в кровать, укуталась поуютнее и довольно быстро и крепко — что было странно — уснула. Утром она деловито собралась, выпила кофе, выкинула из холодильника остатки засохшего сыра, перекрыла воду и газ, взяла чемодан и вышла из квартиры. На вокзале она стрельнула двушку и зашла в телефонный автомат.
Трубку взяла секретарь коллегии Анна Петровна.
Верка поздоровалась и попросила передать отцу, что уезжает в Ленинград к тетке.
Анна Петровна засуетилась, сказала, что Гарри куда-то вышел, но она пробежится по кабинетам и его сейчас же найдет.
– Спасибо, — остановила ее Верка. — Просто, если нетрудно, — передайте. — И повесила трубку.
В кассе она взяла билет и стала ждать поезда.
В голове была только одна мысль: «Поскорее в Питер, чтобы быть поближе к Вовке».
Об отце она старалась не думать. Что думать о предателе? Чтобы еще больше болело и без того надорванное сердце? Бог ему судья. Только как он будет жить, зная, что не поддержал и предал самого дорогого и близкого человека? Впрочем, это его проблемы.
А у нее своих проблем предостаточно. С ними бы разобраться.

Лялька

Лялька позвонила Зое.
– Где книга? — без «здрасти» спросила она.
– А, это ты… — разочарованно ответила Зоя. — Нет книги, потеряла.
Лялька задохнулась от возмущения. Просто дыхание перехватило.
– Ты, что, придурошная, спятила? — крикнула она.
– Ой, да ладно тебе. Ну потеряла. С кем не бывает. Ты что, никогда книжки не теряла?
– Ты дурочку-то из себя не строй. Как ты могла потерять, если был уговор, что ты ее из дома не выносишь?
– Ну, вынесла. А потом потеряла. Что ты так волнуешься? Не бойся, в КГБ я ее не снесла, — усмехнулась Зоя.
– Слушай ты, идиотка! Эта книга чужая. Я тебя предупреждала. Мне нужно ее отдать хозяину. И что мне теперь делать прикажешь? — Ляльку трясло от злости.
– Ну не в милицию же он на тебя пойдет жаловаться! — Зоя рассмеялась своей удачной шутке. — Или попроси у кого-нибудь. В твоей среде, — презрительно сказала она, — я думаю, это не дефицит. У тебя ведь все друзья ненавидят Родину. Я вот только искренне не понимаю: что же плохого она им сделала? — И Зоя положила трубку.
Лялька вышла на балкон и закурила. Тряслись руки. Нет, книгу она, конечно, вернет. Любыми способами. «Но, какая же я дура! — расстроилась Лялька. — Кому поверила? На что поддалась? Хорошо, если эта сука правда не отнесла ее «по адресу». От этой гадины можно всего ожидать».
Ночью Лялька не спала — не от страха, от обиды и возмущения. Хотя на кого обижаться? На эту тварь? Много чести. Но противно было очень.
На вокзал приехали за десять минут до отправления. Еле успели. Закопалась, конечно, Таня — в последнюю очередь стала искать купальник. Нашла, слава богу, а то настроение было бы порядком подпорчено.
В вагоне Лялька сказала строго:
– Никаких мужиков. Едем оздоравливаться душой и телом. Все осточертели. Просто тошнит от всех особей мужского пола.
Таня рассмеялась:
– Это у тебя ненадолго.
В купе улеглись на полати, как назвала вагонные полки Лялька, и стали трепаться. Попутчица, молодая женщина с маленьким ребенком, ушла в соседний вагон к знакомым. Обсуждали предстоящий Лялькин отъезд. Таня спросила:
– Не боишься?
Лялька покачала головой. Потом поинтересовалась:
– А у тебя таких мыслей не было?
Таня пожала плечами:
– Да нет, скорее всего, не было. И потом, как я маму оставлю, Женьку, бабулю? Ты же знаешь, как мы друг к другу привязаны. И мама сразу вылетит с работы. На что они будут жить? А ей еще Женьку поднимать. Нет, Лялька. Я не такая смелая, как ты. Я трусиха — определенно. И еще — боюсь неизвестности и одиночества.
– А я? — удивилась Лялька.
– Ты — другая, — уверенно проговорила Таня и повторила: — А я — классический трус. — Потом разревелась: — Как я буду жить без тебя, Лялька? Ведь мы расстанемся навсегда. Ты это понимаешь?
Лялька махнула рукой:
– Кто знает? Жизнь — такая непредсказуемая штука.
– Я знаю, — ответила Таня. — И предсказуемо здесь все, до копеечки. Смешно было бы ждать каких-нибудь перемен. Тем более — светлых. Забыла, где мы живем?
– Не знаю, не знаю, — проговорила мудрая Лялька. И загадочно добавила: — Все может быть. Вспомни историю нашего родного государства.
– Помню, — откликнулась Таня. — И к сожалению, это оптимизма не прибавляет. Ладно, давай спать, оптимистка хренова!
Родственники Тани — мамин брат с женой — встречали их на вокзале. Чудесные люди. Сразу повезли на съемную квартиру. Она оказалась замечательной — на набережной, окнами на море. Комната, кухня, ванная. Бросили вещи, и родня потащила их к себе на обед. Отказываться — грех. Тетка нажарила чебуреков, сварила огромную кастрюлю настоящего «хохлацкого» борща. Были еще жареные бычки, пойманные дядькой, огромный арбуз и знаменитые местные маленькие и круглые дыньки со смешным названием «колхозница». Объелись так, что не могли слезть с дивана. Какое море? Только бы рухнуть на подушку. Приложив все волевые усилия, они сползли с дивана и, поблагодарив замечательных и радушных хозяев, побрели к себе — разбирать сумки. Благо — недалеко. А на море — завтра. Впереди еще целых пятнадцать дней. Успеем!

Светик

К Светику все отнеслись настороженно — видимо, эта дура Катя постаралась. В магазины, в город, тетки ее не приглашали. «Ничего, справимся. Поедем в субботу с Виталиком на машине», — подумала она. А вообще-то делать было нечего. Готовить Светик не собиралась. Что ей на общей кухне с этими клушами делать? Слушать, как они хихикают, глядя на ее кулинарные потуги? Сидела целый день в комнате, смотрела телевизор. Слава богу, на территории был бассейн. Выходила, стелила на шезлонг полотенце и загорала, попивая холодную кока-колу или пиво. Тетки проходили мимо, волокли орущих детей и кидали на Светика злобные взгляды. А ей — плевать! Очень ей интересно, какого цвета у детей сопли, у кого понос, где дешевле и без того копеечные куры и где распродажа китайской обуви. Однажды Светик сказала в присутствии посольских дам, что обувь должна быть итальянской, и только итальянской. Остальное — не обувь. Почувствовала, как воздух вокруг нее сгущается и пахнет ненавистью. Больше в дебаты не вступала.
Виталик приходил вечером, пил пиво с бутербродами и яичницей и засыпал перед телевизором. Она на него смотрела и явственно ощущала яркую, как вспышка, ненависть в сердце. Так, что даже начинало тошнить.
Спать она ушла на диванчик в гостиной — только бы не чувствовать его запаха, не ощущать его дыхания, не касаться его тела.
Отрывалась по выходным — в магазинах. Местные лавки не признавала, только торговые центры, где все, естественно, дороже. Рестораны любила итальянские и французские. Когда муж высказывал недовольство, удивленно вскидывала брови:
– А ты как хотел? Я что, сюда ехала твои портки стирать?
Виталий сжимал зубы и молчал — уговор дороже денег. Ну отчего же так тошно? Ничего не радует и не греет. Веселенькая жизнь! Врагу не пожелаешь!
Через полгода на гастроли приехал Мариинский балет. Аншлаг, успех — все понятно. В посольстве для артистов устроили торжественный прием. На молодых красавиц балерин облизывались все посольские — строили глазки, кокетничали. Кто-то из самых смелых пригласил на танец, остальные жались по углам — боялись лишних разговоров и косых взглядов. Второй советник, плейбой и красавец, не боялся ничего — шутил, что отдувается за всех. Красиво и уверенно вел в медленном танце молодую приму. Ему все сходило с рук — говорили про большие связи в Москве. Да и жена была не ревнива — сдержанная, спокойная, с неизменной, словно приклеенной улыбкой. Настоящая жена дипломата.
Светик выпила джин с тоником, спокойно оглядела зал и двинулась к невысокому и стройному молодому человеку в светлом костюме и туфлях из крокодиловой кожи. Публика замерла. Тишина воцарилась такая, что было слышно, как муха пролетает. Светик пересекла зал и подошла к юноше.
– Белый танец, — сказала она и протянула к красавчику руки.
По залу пронесся гулкий вздох. Светик положила руки на плечи танцовщику и закрыла глаза. Она не видела, как ее законный муж вышел из зала.
После танца Светик и балерун вышли на улицу. Удушливо пахло тропическими цветами. Воздух как будто застыл — ни дуновения. Она достала сигарету и вопросительно посмотрела на партнера. Тот растерянно похлопал себя по карманам и развел руками. Светик кинула сигарету на землю и обняла его за шею. Он с испугом стрельнул глазами по сторонам. Отказывать женщинам он не любил, но, честно говоря, было страшновато.
Он шепнул ей на ухо название отеля и спросил:
– Придешь?
– Когда?
Он назвал время. Она кивнула и, чуть покачиваясь, пошла к дому. Он — в полной растерянности — постоял несколько минут на улице, оттер густой пот, льющийся по лицу, усмехнулся и покачал головой: «Ну, если эта баба ничего не боится… Своих, балетных, вагон и маленькая тележка, но эта дипломатша очень и очень ничего. И потом — что-то новое и свеженькое. Чего мне-то переживать? Для меня это и вовсе ерунда». Он сплюнул на землю и пошел в зал, догуливать банкет.
В его двадцать два года ему казалось, что каждая новая женщина наверняка откроет ему яркие и неизвестные ощущения и впечатления, и эти ощущения и впечатления еще не пресытили его и — кстати, он об этом еще не догадывался, — пресытят не скоро. Из такой он уж был бравой породы.
Светик вошла в комнату, зажгла свет. Виталий сидел в кресле и пил неразбавленный виски. Светик молча разделась и легла в кровать.
– И ты считаешь, что это нормально? — спросил Виталий.
Светик открыла глаза и приподняла в удивлении брови.
– Что «это»? — уточнила она.
– Дуру из себя не строй! — почти выкрикнул муж. — Не позорь меня перед людьми. Ведь ты знала, на что шла.
– Ага, — широко зевнула Светик, — знала, но не совсем понимала. Не рассчитала свои силы, как говорится. Зов плоти, видишь ли. — И она опять зевнула.
– Какой зов? — закричал он. — А моя карьера, моя репутация?
– Какой «зов» — тебе не понять, — усмехнулась Светик. — А твоя ре-пу-та-ция, по-моему, не пострадала. Пока. И карьера — тоже. — Она отвернулась к стене и бросила: — Выключи свет и открой окно. А то от этого кондиционера я вечно встаю с опухшей головой.
Она тут же уснула, а ее законный муж вышел на улицу — оставаться в одной комнате с женой было невыносимо. Да и какой тут сон? До утра просидел на ступеньках с бутылкой виски. Там и уснул.
На следующий день, к вечеру, Светик съездила к педикюрше — китаянке Инь Су, навела марафет, уложила в парикмахерской волосы, в магазине купила новые, дорогущие французские духи и взяла такси.
Через двадцать минут она стояла у входа в отель. Прошла, высоко подняв голову, через ресепшн и подошла к лифту. Бой, одетый в красную, с галунами, форму, учтиво поклонился. Светик зашла в зеркальный, с золотой лепниной лифт и села на бархатную скамеечку. Лифт остановился на десятом этаже. Она подошла к нужному номеру, на секунду задержалась, глубоко вздохнула и постучала.
Дверь была открыта, Светик зашла в номер. Приглушенно и интимно горел торшер, тихо играла музыка. На столе стояли шампанское и фрукты. Хозяин номера, завернутый в простыню, как римский патриций в тогу, сидел в кресле и улыбался.
Светик внимательно посмотрела на него.
– Ждал?
Он кивнул. Она пошла в ванную и посмотрела на часы. Через два часа с работы должен был вернуться муж. Она вздохнула и начала быстро раздеваться. Дверь в ванную открылась — на пороге стоял обнаженный балерун.
– Не терпится? — усмехнулась Светик и почувствовала, как у нее дрожат ноги.
Она посмотрела на часы: «Кошмар, два часа ночи. Закувыркались. Виталий, разумеется, шум поднимать не будет — ему это не в плюс. Но как вернуться домой? Да и вообще — неохота. Вставать, одеваться. Ловить такси. И спать так хочется!» Светик зевнула и улеглась поудобнее. Как будет, так будет. В конце концов, она ничего не теряет, кроме своих цепей.
Утром она сладко потянулась в постели. Балерун вышел из душа.
– Закажи завтрак в номер! — кокетливо попросила Светик.
– Ты, что, подруга, спятила? Какой завтрак? Ты знаешь, сколько здесь этот завтрак стоит? А у нас командировочные — копейки. Это вы тут сидите годами и ящиками аппаратуру и тряпье выносите. А у нас все считано, до цента. Так что завтракать, солнышко, будешь дома. Вместе с мужем.
Светик встала с кровати, оделась и, не попрощавшись, вышла из номера, громко хлопнув дверью. В лифте она посмотрела на себя в зеркало — боже, ну и вид! Косметика размазана, как у шлюхи, под глазами синева. Она зашла в туалет и попробовала привести себя в порядок. Гордо, не кивнув, прошла мимо стойки с портье. Он с усмешкой посмотрел ей вслед. У двери она почему-то обернулась — портье вежливо, с улыбкой, поклонился. Светик вспыхнула, подняла подбородок и вышла на улицу. Такси стояло у подъезда. Через полчаса она подъехала к воротам. Кивнула коменданту. Он, как и портье в отеле, гаденько ухмыльнулся. Светик зашла в дом. На кухне Катя жарила рыбу. Светик сморщила нос.
– Привет! — бросила она соседке.
Катя на нее посмотрела и ничего не ответила.
Светик разделась и приняла душ. Очень хотелось кофе с бутербродом. Или яичницу. Она вздохнула, накинула халат и пошла на кухню. Подошла к плите, поставила чайник. Катя дернулась, схватила свою сковородку и быстро пошла к себе. «Бойкот, значит… Ну, и ладно. Черт с вами со всеми!» — храбро подумала она.
Но все-таки было тревожно и страшновато. Держаться здесь ей особо не за что, на общественное мнение тоже глубоко наплевать. Презрения и порицаний она не боялась. Но почему тогда так гнусно на душе? Просто камень какой-то на груди. «А, будь что будет!» Она поставила на поднос турку с кофе, нарезала хлеба и сыра, положила на край тарелки три маринованных огурчика, сглотнула слюну и пошла к себе. Ну, правда — очень хотелось есть! Что в этом такого? Обычное человеческое желание.

Зоя

Зоя пошла в райком, записалась на прием к секретарю. Секретарь — молодой лысоватый и полноватый молодой человек — поднял на нее выпуклые «рыбьи» глаза и кивнул. Зоя оглядела кабинет — просторный, в четыре окна, с тяжелыми плюшевыми гардинами и длинным столом, на котором стояли стеклянный графин с водой и пара стаканов.
Зоя села на стул и заговорила. Секретарь, наклонив голову, что-то рисовал на бумаге и кивал. Потом поднял на Зою глаза и сказал:
– Понятно. Спасибо за сигнал. На бумаге изложить ситуацию можете?
Зоя кивнула. Он протянул ей лист бумаги и ручку:
– Вы пока пишите, а я выйду по делам.
– Разумеется! — сказала Зоя.
Он направился к двери. Зоя склонилась над листком. Вернулся он минут через сорок. Зоя уже закончила и разглядывала книги в книжном шкафу.
Секретарь пришел довольный и порозовевший. Облизнул маслянистые губы. Вздохнув, сел в кресло и устроился поудобнее. Было видно, что настроение у него явно улучшилось. «Пообедал», — догадалась Зоя.
Секретарша принесла на подносе стакан чая в подстаканнике и фарфоровую, в красный горох, сахарницу. Секретарь, не поднимая головы от Зоиного листа, кивнул.
Зоя присела на край стула. Он закончил читать, шумно глотнул чай и поморщился. Потом положил в чай сахар — четыре куска. Звякая ложечкой, долго размешивал его, еще раз глотнул и поднял глаза на Зою.
– Хорошо, — сказал он. — Можете идти.
Зоя кивнула.
– А ход этому делу будет? — спросила она.
– Ну, — он усмехнулся, — для чего-то мы же здесь сидим и едим свой хлеб. Не волнуйтесь. Ход дадим. Не сомневайтесь! Нечисть надо из наших рядов убирать.
Зоя снова закивала.
– Знаете, меня больше всего возмутил поступок Мащенко, — сказала она. — Странное такое поведение. Покрывательство какое-то. И это — секретарь парторганизации института! — возмущенно и горячо сказала она. — Ну, и Миловидов, конечно. Государство его поит, кормит. Учит. А он… — Она расстроенно махнула рукой. — Не умеют люди ценить хорошее.
Секретарь внимательно посмотрел на нее. Потом встал, протянул ей руку и повторил:
– Спасибо за сигнал. Я все понял. Будем работать.
Зоя крепко пожала ему руку и попрощалась.
В коридоре она поняла, что от волнения сильно проголодалась. Она поднялась в буфет, взяла щи со сметаной, две сосиски с тушеной капустой, чай и булочку с маком. С удовольствием поела и подумала: «Хорошо кормят в райкоме, не то что у нас в институтской столовке. Ну и правильно. Еще здесь не хватало воровать, у этих людей, на которых страна держится».
Зоя вышла на улицу. Погода была чудесная — солнце, легкий, свежий ветерок, запах молодой, еще не пропыленной зелени. Она остановилась, глубоко вздохнула и улыбнулась. Впереди была еще целая куча дел — неотложных и важных. Но самое неотложное и важное она сегодня сделала. Зоя поспешила к метро.

Шура

Тетка Рая сидела на кухне и думала, что делать. Валерик, конечно, сволочь поганая, весь в своего папашу. Она вспомнила, как молодая и красивая сестра Любка приезжала из Москвы летом в гости с маленькой Шуркой — так тот, кобелюка, вьюном вокруг нее вился. Любка, конечно, на него не смотрела — зачем ей эта пьянь деревенская? Мужа-красавца своего любила. Но тот, паразит, ведь не смотрел, что Любка — сестра. Рая вздохнула. Где он, гад и кобель? Давно в могиле. Заснул в поле пьяный, а на дворе ноябрь. Помер, конечно. А Любка? Где ТА Любка — в легких и ярких платьицах, с маникюром на тонких пальчиках? Тоже, считай, в могиле. Только ее бывший муж не мучается, а она, бедолага, страдает. И не живет, и не умирает. Вот ведь судьба! А как ей все завидовали! И она, Раиса, тоже: в Москву вырвалась, ни огорода, ни скотины, ни дома к утру выстуженного, ни ведер неподъемных из колодца. Институт окончила, за москвича вышла, квартиру получила — место тихое, зеленое, у метро. Работала в лучшем магазине страны. Дослужилась до начальницы. Дочку родила. Муж ее обожал. А вон оно, как вышло. За пару лет — и нет человека. Бревно бревном. Ходит под себя, а потом лежит в говне и плачет. Понятно, любой бы заплакал, когда до унитаза дойти не можешь. Муж бывший ни разу не объявился — с молодухой воркует. Шурка выросла тупая и бестолковая. И с лица никакая. Непонятно в кого.
А теперь вот такие дела…
Рая заплакала. Всех жалко — и Любку, и дуру эту, Шурку. И себя. Себя — больше всех. Любка хоть чего-то в жизни хорошего видела — в Венгрии была, шубу богатую носила. Любила до смерти. А она, Рая, что видела? Мужа — пьянь подзаборную? Хлев — навоз по колено? Ферму — в пять утра на дойку, и летом, и зимой, в черноту и по снегу? Шла и плакала. А сынок родной сколько крови выпил? Врагу не пожелаешь! Руки у нее — как рачьи клешни. Лицо — как у старухи. Вены на ногах — черного цвета. Какие мужики? Как муженек помер, перекрестилась. Богу свечку поставила. Хоть с мордой разбитой ходить не будет. Избавилась, спаси господи! А сейчас? За сестрой ходит, выгребает из-под нее. То еще удовольствие. Валерка — как пил, так и пьет. Еще вот с этой дурой Шуркой учудил, паскуда. Что теперь делать? Все ее, Райку, ненавидят — и сестра, и племяшка. А она не от природы такая, а от жизни собачьей. Сестра Любка — не жилец, это ясно. На Валерку надежды нет — тоже понятно. А может, младенчик будет ей радость на старости лет? Может, отогреет ее промерзшую душу? А Шурку, эту дуру полоумную, она быстро под лавку загонит. И будет хозяйкой. Рая тяжело вздохнула и перекрестилась: «Прости, господи, за мысли грешные!»
Поплакала Раиса, отвела душу и стала думать. Дурой не была — ум сметливый, деревенский. И решила — пусть Шурка рожает. Может, Валерик успокоится. По вокзалам за девками дешевыми бегать перестанет. А поженятся — Шурка их пропишет. Дом в деревне Рая тогда продаст, деньги на книжку положит. На старость. И Шурка ее не бросит — если болезнь или что другое. Шурка совестливая, ухаживать будет. Но главное — они будут москвичи. С трехкомнатной квартирой. Ни скотины, ни огорода, ни печки, ни сортира дощатого. Горячая вода, теплый туалет, плита белая газовая. Батареи греются. Намерзлась Раиса за свою жизнь.
В общем, как надумала это, так плакать и жалеть себя перестала. Поставила на плиту чайник, заварила свежего чайку и заглянула к племяшке:
– Идем, Шурка, чай пить! Идем! С чаю всегда легчает. Особенно со сладкого да с конфетами.

Как-то все не очень…

Да нет, все и не так уж плохо. По крайней мере, у Тани с Лялькой — две недели спокойной жизни, с почты звонили только родителям, никаких мужиков. Да и кому, собственно, звонить? Мама сказала, что звонил «этот твой». Понятно — Смолянский. Пытался выяснить, куда уехала Таня. Мама, естественно, молчала как партизан. Лялькина маман поливала папашу. Ну это песня старая. И когда успокоится?
Они купались, загорали, объедались фруктами. По вечерам трепались, обсуждали Лялькин отъезд и Веркину историю. Верку было жалко. Очень жалко — до слез. К десятому дню захотелось домой. Странно устроен человек! Торопится к проблемам. Лялька никак не могла успокоиться по поводу Зои. Говорила, что устроит ей — мало не покажется. Таня уговаривала Ляльку с ней не связываться — себе дороже. Никогда не знаешь, что от этой гадины ждать. Еще может навредить с отъездом. Лялька все это понимала, но успокоиться было трудно. Последние два дня даже неохота было ходить на пляж. Усилием воли… Дурочки! Не знали, что впереди — не сахар.
Верка пыталась найти в Питере какие-нибудь концы. Пока не получалось. Отцу она больше не звонила, хотя понимала, что вряд ли обойдется своими силами. И еще понимала, что в Москву не вернется. Наплевать, что остался последний курс и диплом. Да и вообще — на все наплевать!
Светик кокетничала со вторым секретарем — тем самым красавцем плейбоем, тем более что его супруга отбыла в Москву в отпуск. Секретарь улыбался и делал Светику комплименты. А однажды, когда никто не видел, погрозил ей пальцем, как бы шутя. Светик рассмеялась, кокетливо повела плечиком: дескать, что же я могу с собой поделать? А однажды, совсем поздно вечером, проходя мимо его дома, увидела, как он сидит на диване, положив ноги на журнальный стол, и потягивает из широкого стакана виски. Светик встала на цыпочки, подошла к окну и постучала. Он растерянно посмотрел по сторонам и повернул голову. Потом резко встал, подошел к окну, приоткрыл створку и жестко сказал:
– Заигралась совсем. Страха нет. Или — мозгов. — Потом усмехнулся: — Думаешь, я, чтобы десять минут покувыркаться с тобой, жизнь свою под откос пущу? Домой иди, — добавил он грубо и захлопнул окно.
– Сволочь! — крикнула Светик и поковыляла к дому. По дороге у нее подвернулась нога, стало очень больно. Она выругалась, сняла босоножки и дальше пошла, спотыкаясь, босиком. По дороге ей встретилась соседка Катя.
– Шляешься все? — спросила она. — А муж голодный дома сидит?
– Пошла к черту! Тебе-то какое дело? За своим следи! — крикнула Светик.
Катя прошла мимо, а Светик села на ступеньке и разревелась. «Просто нога очень болит! — убеждала она себя. — Дело только в ноге».
Зоя отдыхала с мамой в Плесе. Красивые места! Правда, пансионат паршивый — не то что бабушкин санаторий для старых большевиков. Удобства на этаже, ржавый душ, серое пюре с бумажными сосисками на ужин. Но много гуляли, купались, читали. Мама говорила:
– Набирайся сил! Впереди — последний курс.
Ходили в деревню и покупали у бабки банку парного молока. Зоя банку выпивала — литровую, для здоровья. После обеда спала два часа, послушно набиралась сил. А силы были ей очень нужны, потому что вся жизнь — борьба. Например, за правду. И за справедливость. А у нее были своя правда и своя справедливость — такие, какими она их понимала.
Шура не знала, что делать. Пошла в поликлинику к районному гинекологу, сказала, что хочет сделать аборт. Врач объяснила, что у нее отрицательный резус. Первую беременность прерывать нежелательно. Шура настаивала: рожать она не будет, и это абсолютно обдуманное решение. Врач вздохнула и дала справку. В больницу надо было ложиться через два дня. Когда, держа в руках направление, Шура вышла из поликлиники, ей стало немного легче и даже захотелось мороженого. Она села на лавочку, развернула эскимо и с удовольствием его съела. Хотя, что такое — «с удовольствием», она давно забыла. А оказалось — вкусно!

Таня

Таня приехала в Москву — надо было готовиться к учебе. А так не хотелось! Однажды вечером лежали в постелях и трепались с Женькой. У сестры случился школьный роман. Тане было смешно, но виду она не подавала. Женька рассказывала, как они целуются в подъезде.
– Нравится? — спросила Таня.
Женька пожала плечами. Потом сказала смущенно:
– Ну так, ничего.
Они уже стали засыпать, когда раздались стук в дверь и долгий, непрерывный и настойчивый звонок. Таня вскочила с кровати и подбежала к двери. Посмотрела в глазок. За дверью стоял отчим.
– Откройте! — кричал он и барабанил в дверь.
– Уходи! — крикнула в ответ Таня.
– Ну пожалуйста, открой! — взмолился он.
Из своих комнат вышли мама и бабушка. Все стояли, замерев, и испуганно смотрели друг на друга.
Выскочила Женька и бросилась к двери. Таня перегородила ей дорогу.
– Пусти! — крикнула она.
Таня замотала головой. Женька попыталась отпихнуть Таню от двери, та затолкала ее в комнату. А отчим продолжал колотить и надрывно кричать. Вышел сосед, пригрозил вызвать милицию. Нажал кнопку лифта и втолкнул туда отчима. Женька сидела на полу и рыдала.
– А о маме ты подумала? О бабуле? О том, что будет дальше. Ну если мы его пустим? Во что превратится наша жизнь? И твоя — в том числе? — увещевала ее Таня.
Мама и бабушка стояли под дверью их комнаты, не решаясь войти. Таня подняла Женьку с пола и уложила на кровать, легла рядом, укутала ее одеялом и обняла. Зашептала:
– Так надо, Женечка. Так надо! Ради всех нас. Ради мамы. Ради бабули. Она этого всего кошмара не вынесет. Мы просто не сможем жить. А он — человек конченый. Ему уже не поможешь. Надо думать о себе и о своих близких. А он сам выбрал такую жизнь, понимаешь?
Женька лежала, отвернувшись к стене, и продолжала реветь. Потом повернулась к Тане и спросила, зло сощурив глаза:
– А тебе не жалко его? Ну хотя бы чуточку? Ведь он растил тебя. Поил, кормил. Пусть неродной! Не жалко?
– Жалко, — отозвалась Таня. — И дело не в том, что неродной. Просто бабулю и маму жалко сильней. И тебя, кстати, тоже.
– А про себя не забыла? — крикнула Женька и добавила: — Иди к себе. Надоела.
Таня поправила на ней одеяло и легла к себе. На душе было погано. Так погано, что и представить трудно. Она пошла на кухню. Там в темноте сидела бабушка и курила. Таня села на табуретку и тоже взяла сигарету. Обе молчали.
Отчим умер через три дня. Его сожительница Лариска, поняв это, испугалась и выволокла тело на лестничную клетку, где вечером его и нашли соседи. Милиция звонила в ободранную Ларискину дверь, но Лариска не открывала.
Отчима увезли в судебный морг. Похоронами занимались Таня и мама. Женька не выходила из своей комнаты, ни с кем не разговаривала. Целый день лежала в постели, отвернувшись к стене.
Таня повезла в морг костюм, ботинки и рубашку — его любимую, голубую в тонкую синюю полоску.
Ехала в метро и ревела. И наплевать на окружающих!
Она еще не понимала, что не простит себе того поступка всю оставшуюся жизнь. И не помогут никакие оправдания про маму, бабулю и покой семьи. Потом, с годами, поняла: всегда, когда есть хоть малейшая, мизерная возможность помочь человеку, просто протянуть руку в нужный момент, ко времени, обязательно, непременно надо это сделать, наплевав на собственный комфорт и спокойствие. Но этому жизнь ее научит не сразу. А пока оставалось только реветь и жалеть всех — маму, бабушку, Женьку. И еще — себя. Про отчима — говорить нечего. И тут ничего не работает — ни злость, ни обиды, ни слова, что каждый — хозяин своей судьбы и мы сами выбираем свой жизненный путь и свою судьбу.
Господи, ну почему так всех жалко! И так болит сердце! Странно как-то болит, по-взрослому.

Верка

Верка поселилась у Эммочки, маминой младшей сестры. Покойная бабушка говорила, что Эммочка — «женщина с несложившейся судьбой». А где они, господи, со сложившимися судьбами? Что-то не наблюдаются!
Формально Эммочка была старой девой, то есть замуж не выходила ни разу. А вот любовников всю ее жизнь было предостаточно. Вернее, это были не любовники, а СВЯЗИ — долгие, томительные и бесперспективные. По-другому, впрочем, у Эммочки сложиться и не могло. Была она довольно странная — вроде бы и хорошенькая, но ужасно чудная. На лице — всегда слабая улыбка. Гарри говорил — «придурковатая». Глаза подводила неряшливо и неумело, большой и довольно красивый рот красила какой-то безумной морковной помадой, щеки активно румянила. Одевалась, мягко говоря, странновато: дурацкие шляпки, бесформенные пальто, кофточки с жабо, бантиками, рюшами и брошками. Обязательно — каблуки и чулки со стрелками. В общем, помесь престарелой шлюхи с городской сумасшедшей — тоже определение Гарри. И еще — при всей симпатичности довольно правильного лица у нее был мелкий, но неприятный недостаток — в уголках крупных и сочных, красивых по рисунку губ вспенивалась густыми бурунчиками слюна, особенно когда Эммочка начинала о чем-то горячо спорить или просто быстро говорить. Покойная бабушка тогда молча протягивала ей носовой платок. Эммочка промокала уголки рта, но предательская слюна начинала через минуту пузыриться вновь. Гарри брезгливо кривил рот и говорил Верке, что, даже если бы вымерли все женщины на земном шаре, с Эммочкой он бы «не стал ни за какие коврижки. И даже за все блага мира». Он ее не любил. Наверное, глядя на нее, думал о том, почему так рано и нелепо ушла его красавица и умница жена, а «это недоразумение» живет и вполне себе здорова.
Эммочка всю жизнь прожила с бабушкой. Все хозяйство — от готовки до стирки и походов в магазин — вела умная и шустрая бабуля. Когда она умирала, то больше всего страдала не от болей, а от мыслей, как без нее проживет ее странная, чудная и абсолютно не приспособленная к жизненным реалиям дочь. Эммочка не знала, как заполнить квартирные счета, какое выбрать мясо на котлеты, сильно удивилась, когда объяснили, что на зеленой крышечке кефира стоит дата изготовления. Обманывали ее везде — и на рынке и в магазине. После смерти матери она нашла две довольно объемистые сберегательные книжки. Очень удивилась и очень обрадовалась. Купила у соседки за огромные деньги старую котиковую шубу, которая расползлась через два месяца. Претензий соседке она не предъявила — говорила, что это неудобно. Потом поехала в круиз по Черному морю на пароходе, съездила в Прибалтику. Обедала в «Астории». Купила своему любовнику подержанную «Волгу» белого цвета в надежде, что он будет ее возить в путешествия. Но в путешествия он возил исключительно свою семью. Эммочка очень удивилась, что деньги быстро закончились — именно удивилась, а не расстроилась.
Работала она, или, как сама говорила, служила, в Эрмитаже, младшим научным сотрудником. Зарплата крошечная, но она всем была довольна. Жила в коммуналке на Марата — две большие смежные комнаты с лепниной на потолке и неработающим, что естественно, камином.
Верке она выделила отдельную комнату, в которой раньше жила бабушка. Сели ужинать. На столе — деликатесы: пожарские котлеты из кулинарии и салат оливье. На десерт — кофе и пирожные. Тараторила про своего нынешнего любовника — коллега, научный работник, живет с сумасшедшей великовозрастной дочерью, та не дает ему устроить личную жизнь. Он даже не остается у Эммочки ночевать. Но человек глубоко образованный и глубоко порядочный. И с Эммочкой у него — полное единение душ.
Верка слушала и молча кивала. Наконец тетка спросила, что привело ее в Колыбель Революции.
Верка все рассказала. Тетка слушала, закрыв рот ладонью, и тихо вскрикивала. Дослушав племянницу, она тяжело вздохнула, сказала, что Гарри вполне может понять, хотя действий его не одобряет. Она извлекла из комода маленькую потертую кожаную коробочку, открыла ее и положила перед Веркой. В коробочке лежали изумительной красоты сапфировые серьги.
– Мамины, — сказала Эммочка. — Это такое счастье, что я их не профукала, — хихикнула она. — Мама говорила — «на черный день». И вот он настал, — с пафосом, закинув голову, сказала она.
– Нет, Эмуль, — Верка отодвинула коробочку, — деньги пока есть. Все-таки это последняя память о бабушке.
Эммочка возмутилась:
– При чем тут память? Я что, ее без этих серег забуду? — Она гневно посмотрела на Верку. — Сейчас главное — спасти человека. — И добавила, сложив руки на груди: — Во имя любви! И нанять лучшего адвоката. Не просто хорошего, а лучшего, — повысила голос она. Потом села на стул и прикрыла глаза.
«Чокнутая, конечно, — подумала и вздохнула Верка. — Чокнутая, но хорошая. Таких сейчас не делают». Она встала, поцеловала тетку, собрала со стола посуду и пошла на кухню.
Теперь надо было думать, как помочь Вовке и как выживать. И то, и другое она представляла с трудом.

Лялька

У Ляльки теперь была совсем другая жизнь и совсем другие знакомые. Работать она устроилась в Суриковское, натурщицей. Туда брали без трудовой книжки. Натурщиками там работали ее новые друзья, отказники, те, кто подал на отъезд и по разным причинам получил отказ. Причины не объяснялись. Сроки отказа на выезд не озвучивались. На работу нигде и никого по специальности не брали. Инженеры, журналисты, учителя и научные работники шли в дворники, электрики, истопники. Родственники желающих «отъехать» тоже летели с работ и должностей. Лялькин отец ничего не терял — давно уже уволился в ожидании разрешения на выезд. Хорошо еще, кто-то из близких друзей устроил его егерем в Измайловский парк. Лялькину мать не тронули — кому мешала воспитательница детского сада?
Рыжая Алла вязала на машинке «Северянка» платья и кофточки — теперь она стала основным кормильцем. Вскоре и они подали на отъезд.
После работы собирались у Леньки Гончарова в Товарищеском. От Суриковского — три минуты пешком. Это была неухоженная, старая, большая квартира, где Ленька жил с женой Гульнарой и прелестной мамой Адой Аркадьевной. Дом всегда был полон народу — хлипкие деревянные двери на замок не закрывались. Ада — или, как ее называли, Адуля, — тазами жарила котлеты, варила борщи в кастрюлях, по объему напоминающих баки для кипячения белья, и пекла огромными противнями творожные печенья с корицей. Люди приходили разные — и по возрасту, и по происхождению, и по статусу. Хотя статус был у них отныне один — отказники и предатели Родины. Иногда захаживали иностранцы, работавшие в Москве. В основном — журналисты и обозреватели, критически настроенные против советской власти. У них давно были открыты глаза — в Москве они жили по нескольку лет и успели избавиться от иллюзий. Они приносили с собой что-нибудь дефицитное, купленное в валютных магазинах: хорошую водку, вино, коньяк, сырокопченую колбасу, парное мясо, соленую рыбу. Все без стеснения ели, пили и общались допоздна. Иногда кто-то спал, накрывшись пледом, в соседней комнате. Кто-то оставался ночевать, кто-то просто жил неделями. Двери хлопали, Адуля накрывала на стол, Гульнара бесконечно мыла посуду — даже фартук не снимала. Гульнара была из простой татарской семьи, но всеми силами старалась соответствовать своему интеллектуалу мужу и образованнейшей свекрови. По-житейски была умна и сметлива. В общем, хоть этот брак и казался странноватым, к Гульнаре все относились хорошо. Да там и не принято было сплетничать и шептаться по углам. Все уважали чужое пространство.
И вообще обстановка была доброжелательная. Все друг друга любили, ценили и уважали. Велись умные разговоры, обсуждались политические события, прочитанные книги — понятно, весьма определенной направленности. Читались вслух письма «оттуда», от уехавших, вырвавшихся на свободу знакомых. Ну и, разумеется, вспыхивали романы — яркие и не очень, и даже игрались свадьбы. Все были молоды, полны планов и надежд и абсолютно уверены, что все в их жизни сложится. Впереди — чудесный мир неограниченных возможностей, где все зависит только от тебя. Лишь бы вырваться из этой духоты и лживого смрада! Они честно верили в свою удачу.
Потом — спустя много лет — кто-то из них вернется обратно — со щитом или на щите. Состоятся те, в ком явно сомневались, и, наоборот, сломаются умные и сильные. В общем, разное будет — никого не минует и горькая чаша судьбы, полная слез, и испытания, и искушения, и ложь, и предательство, и болезни. И это не будет зависеть от части света, где человек решил бросить свой якорь.
А пока у подъезда и на лестничной клетке постоянно и посменно дежурили по два молодца в одинаковых серых плащах и темных дешевых костюмах. Их знали не только в лицо, но и по именам. Выносили горячий чай и бутерброды. Смеялись — люди-то на службе, бедолаги. Не позавидуешь. На лестничной клетке ставили табурет. Те, смущаясь, пили чай с бутербродами и, в общем-то, начинали неплохо относиться к обитателям «нехорошей» квартиры. Обычные люди — не пьют, не скандалят, морды друг другу не бьют. Одеты хорошо, у многих — машины, дубленки. И чего им не живется? Даже жалко их как-то.
Но служба есть служба. Не до жалости. Надо исполнять свой долг и не думать о личных симпатиях, не этому их учили.

Верка

Эммочка — никто такой прыти от нее и не ожидал — через знакомых бабушки нашла адвоката. С наилучшими рекомендациями. Адвокат, узнав, чья Верка дочь, сильно удивился и с уважением попросил передать привет батюшке. Изучил дело. А дело обстояло таким образом. Вовка припрятал шлихового песка и небольшой самородок — сто тридцать граммов рассыпного золота и камушек весом в тридцать три грамма. Умелец в поселке Ключевой переплавил с бурой на газовой горелке два слитка по пятнадцать граммов. Сказал, что в Питере есть «человечек», Семен Абрамович, скупщик. Золотишко берет для протезистов, цену дает хорошую, но «у чужих» не возьмет. Отведет к нему Витя Сокол, из блатных. Он, естественно, в доле. Найти его можно в пивной у Московского вокзала. Часов с пяти вечера — железно. Вите назваться и сказать, что от Гриши из Ключевого.
Вовка нашел Витю Сокола в первый же день по приезде. Витя пил пиво, добавляя в кружку «беленькую», и молча слушал. Потом цыкнул зубом и сказал, что завтра на этом же месте. С товаром. В семь вечера. Потом — к Абрамычу. И добавил:
– Не ссы. Все будет тип-топ. Дорожка-то хоженая.
Вовка воодушевился. Пообедал в ресторане, выпил триста граммов водочки и заночевал на вокзале. Ровно в семь вошел в пивную. Поискал глазами Витю. В семь пятнадцать его взяли. Витю Сокола он так и не увидел.
Вовка сидел в Крестах в следственном изоляторе. Грозила ему статья 162.7 — здесь Гарри не ошибся. От трех до десяти, хищение в особо крупных размерах. «Можно добиваться пяти, — сказал адвокат. — И это будет удача». Верка слушала его, окаменев. Он назвал сумму гонорара. Она сказала, что ей надо продать фамильные украшения.
– Покажите, — велел адвокат.
Верка положила перед ним коробочку. Он долго разглядывал серьги, а потом сказал:
– Не утруждайтесь, вас могут обмануть. Вещь серьезная. — Он подошел к окну и посмотрел камни на свет. — Возьму борзыми щенками, — вяло пошутил он. — У моей дочери юбилей. Тридцать лет. Я думаю, такой подарок ее не огорчит.
Верка кивнула.

Светик

Мужа Светика вызвали в срочную командировку в Москву. Светик удивилась — к чему такая срочность? Он молча бросал вещи в чемодан, понимал — обратно не вернется. Известная практика. Уехал, не попрощавшись. А через неделю Светика вызвал консул и сказал, чтобы она собирала вещички, назавтра — самолет. Светик фыркнула и пожала плечами. Решила перед дорогой пробежаться по магазинам, но с территории посольства ее не выпустили. Она вернулась к себе и начала собирать вещи. Расстроена она не была. Здесь не получилось — получится в другом месте. Тоже мне радость — варить щи и сплетничать с кумушками. И главная удача — купить куриные ножки на распродаже и дешевые туфли из искусственного лака.
Наутро ее отвезли в аэропорт. В посольстве она ни с кем не попрощалась. Много чести!
В самолете выпила виски с содовой, с удовольствием пообедала и крепко и сладко уснула. Впереди — Москва и новая жизнь, куда лучше занудливой и серой прежней. Она еще будет счастлива. Не сомневайтесь! Варите дальше свои борщи и стирайте пеленки. Идиотки! А ее — увольте. Не для этого она родилась — красавица и далеко-о не дура. Умнее многих!

Зоя

Зоя была рада, что кончились каникулы. Начался последний курс, специализация. Она выбрала эндокринологию, самую точную из медицинских наук. И, как ей казалось, самую интересную и перспективную. И еще предстояло довести до конца начатое дело.
Пятнадцатого сентября было назначено комсомольское собрание факультета, ожидали первого секретаря райкома комсомола. Явка строго обязательна, иначе не дадут допуск на профилирующую практику в отделении.
Зоя сидела в президиуме на сцене за длинным столом, покрытым синей бархатной скатертью. Рядом — секретарь райкома. Через одного — Ирина Сергеевна Мащенко, бледная, как простыня. Огласили повестку дня и повестку собрания. Зоя видела, как на заднем ряду сидит Миловидов, обнимается с Машкой, и они весело хихикают. «Сейчас будет совсем смешно, — подумала Зоя. — Похихикаете».
Костя был очень увлечен — заплетал Машке косу. Фамилию свою не расслышал. Зато Машка услышала, дернулась и с силой пихнула его в бок. Он с недоумением посмотрел на нее, прислушался. Зоя толкала пламенную речь. Ирина Сергеевна сидела, закрыв лицо руками. Зал затих. Зоя закончила, и все обернулись на Миловидова.
Костя Миловидов смотрел на сцену и, казалось, мало понимал, что происходит вокруг. Все замерли, Машка крепко сжала его руку. По Костиному лбу текла тонкая струйка пота.
– Встаньте, Миловидов! — сказал первый секретарь.
Костя медленно поднялся, машинально смахнул с брюк несуществующую грязь.
Все молчали.
– Что, Миловидов? Нечего сказать? — поинтересовался первый секретарь.
Костя ладонью вытер лоб.
– Я что-то не очень понял, — растерянно произнес он.
Первый секретарь усмехнулся, достал большой клетчатый носовой платок и громко высморкался.
– Не очень, значит! А когда книжонки антисоветские почитывал — все понимал? Когда подонки на твою родину клеветали?
Костя молчал.
– Постой, подумай, — велел первый секретарь и хохотнул: — Хотя времени подумать у тебя сейчас будет предостаточно! — Он повернулся к Ирине Сергеевне: — А с вами, уважаемая, мы поговорим завтра, на партийном собрании. О воспитании молодежи в вашем учреждении и о вашем вкладе в это самое воспитание. — Он внимательно и многозначительно посмотрел на Ирину Сергеевну, та не подняла глаз.
Вдруг Костя пришел в себя:
– Я не понял, какие книжки? Я их и в руках не держал. Откуда у вас такая деза? — Его голос сорвался на петушиный крик.
– Сигнал поступил, — тихо сказал декан.
– А доказательства? — выкрикнула Машка.
– Источник проверенный, доказательств достаточно. Достаточно для исключения из института. И скажите спасибо, — при этих словах он дернулся и глянул на первого секретаря, — что дело не пошло дальше.
Первый секретарь кивнул. Декан воодушевился, и голос его окреп:
– Что ж вам, Миловидов, наше государство плохого сделало? Кормило, учило. Бесплатно, между прочим. А вы… — Он махнул рукой.
До Кости наконец начало что-то доходить. Он посмотрел на Зою, которая, отвернувшись, вертела в руках карандаш. Лицо ее ничего не выражало.
Костя схватил свою сумку и выскочил из актового зала. Машка бросилась за ним.
Декан объявил, что собрание закончено и все свободны. По залу пронесся вздох облегчения, и народ заторопился к выходу.
Машка нашла Миловидова в сквере напротив института. Он сидел на скамейке и смотрел мимо всех, куда-то вдаль. Она плюхнулась рядом и попыталась его обнять, Костя вяло дернулся.
– Мать жалко, — сказал он и заплакал.
Пришли ребята из группы, молча сели рядом. Кто-то протянул Косте зажженную сигарету, кто-то предложил сбегать за водкой. Минут через десять стали передавать открытую бутылку по кругу.
– Все еще хорошо кончилось, Костян! — сказал Ваня Андреев. — Переведешься на следующий год в Первый мед. Ну, потеряешь год. Делов-то.
Костя медленно направился к метро, верная Машка пошла за ним.
Он обернулся и тихо сказал:
– Оставь меня. Пожалуйста. Просьба такая.
Машка остановилась. Он вошел в метро. Машка села на корточки и, закрыв лицо руками, громко, в голос разревелась.

Шура

Шура пришла домой в хорошем настроении. Ей казалось, что свою проблему она практически решила. Осталось только собрать вещи в больницу — тапочки, халат, косынку, прихватить анализы, направление. И через несколько дней она свободна и здорова. Тетка вышла в прихожую и помогла ей снять плащ. Шура посмотрела на нее с тихим ужасом.
– Идем, Шуренок, поговорим, — пропела Рая.
Пошли на кухню. Тетка налила Шуре полную, с верхом тарелку щей с большим куском мяса.
– Рубать тебе сейчас нужно за двоих, — умильно улыбаясь, она присела напротив Шуры.
Шура смотрела на нее во все глаза. Тетка всплеснула руками, вскочила и достала из холодильника банку с клюквенным киселем:
– Витамины, Шурок. Надо и тебе, и дитю.
– Какому дитю? — Шура наконец стала приходить в себя. — Ты что, спятила? Решила, что этого ребенка я оставлю? От пьяницы твоего?
– А что? — Тетка сощурила глаза. — Слова не имею? Это и мое дитя, между прочим. Внучонок мой.
Шура засмеялась:
– Твой, значит!
– Мой! — подтвердила тетка. — И губить я тебе кровинку свою не дам. Вырастим. Подымем. Как ты свое дите на убой понесешь? А вдруг потом не родишь больше? Мать вон твоя — второго хотела, а доносить не могла. Выкидывала. А может, если бы родила, папаша бы твой не сбежал. И беды бы не было. А у ней, у Любы, тоже этот резус нехороший был. Как и у тебя. Подумай, девка!
– Ну, ты сказала! — Шура усмехнулась. — Мать отца любила. У них семья была. А твой ублюдок меня насиловал три месяца, пьяный в стельку.
– Ну и что, что выпимши? В деревне все пьют. И что, детей не рожают? Здоровей, чем вы в городе. Валерка, понятно, не подарок. Но ты и на себя посмотри. Тоже не принцесса. Женихов что-то не наблюдается. А так — запишетесь по-людски, свадьбу сыграем. Родишь. Мать еще порадуешь. Ей, может, и лучше станет, как ребеночка увидит. Я еще крепкая. Выдюжим, Шурок! Ребеночек — он ведь радость.
– Да уж, особенно сынок твой радость! — Шура отодвинула тарелку, встала и пошла к себе. Она легла в кровать, отвернулась к стене и закрыла глаза. Мыслей в голове не было. Только вопрос «Что делать?» стучал острой болью в виске. Ее пугали собственные сомнения. Ведь еще пару часов назад она была абсолютно уверена в правильности своего решения. А тут засомневалась. Ей почему-то привиделась большая, белая детская коляска с голубой полосой, пластмассовая ванночка для купания и маленькая коричневая шубка из нежной цигейки. Самого ребеночка она представить почему-то не могла. И еще она подумала про теткины слова о матери — может, и вправду ребеночек обрадует ее и ей станет лучше? Она даже представила слабую улыбку на измученном мамином лице. «И я буду не одна, — подумала Шура. — У меня ведь никого на этом свете нет — ни отца, ни мамы! Ведь ее тоже уже практически нет. То, что есть, это уже не мама. А будет родной и любимый человечек. Не Валеркин, не теткин, а только мой. Который меня всегда поймет и пожалеет».
Больше всего на свете ей хотелось, чтобы ее кто-нибудь пожалел.

Таня

Отчима забрали из судебного морга, похоронили. Зал прощания был крохотный и душный, народу собралось совсем немного — Таня, Женька, мама и два друга отчима из далекого детства. На могиле друзья открыли бутылку водки и предложили покойника помянуть. Таня сморщилась и отошла в сторону. Ей были странны и непонятны эти обычаи: распивать, закусывать на могиле, оставлять еду, водку, крошить яйца — после этого могила напоминала помойку.
Потом поехали домой. Помянули. Конечно, помянули. Мама ушла в свою комнату и просила к ней не заходить. Женька легла на кровать и взяла в руки книжку. На Танино предложение пойти прогуляться в рощу она не ответила, отвернулась к стене. Бабуля у себя смотрела телевизор. Таня оделась и поехала к Ляльке — оставаться дома было невыносимо.
А через три месяца Таня собралась замуж. Все случилось так неожиданно и скоропалительно, что она даже не успела ничего осмыслить и обдумать. Влюбилась так, что перехватывало дыхание. Она просто задыхалась от любви.
Они познакомилась с Вадимом в метро, сидели напротив. Он очень внимательно ее рассматривал. Она чувствовала его взгляд, но глаз от книги не поднимала. Вышла на «Площади Революции». Увидела, что он быстро поднялся и вышел следом. Шла быстро и почему-то улыбалась. На улице он поравнялся с ней и сказал, что бег на длинные дистанции — не его стихия. Таня остановилась и внимательно посмотрела на него. «Какое хорошее лицо! — подумала она. — В глазах — печаль, на губах — усмешка. Голос хрипловатый и довольно низкий. Невысокий, худощавый, но ладный». Когда она узнала его поближе, то отметила, что юмор у него тонкий, но недобрый, жалящий такой, словно он защищается. Учился Вадим в ГИТИСе, на актерском. Фактура — Печорин или Раскольников. Точно — не бригадир или Герой Соцтруда. Жил с матерью — отец ушел, когда ему было три года. Мать работала в прачечной приемщицей. Денег, естественно, не хватало. Вадим подрабатывал в массовке на «Мосфильме». Три раза в неделю, опять же по ночам, дежурил пожарным в кинотеатре. Комплексовал, скрывал это от однокурсников. Одет был с иголочки — франтом был еще тем. Говорил, что лучше не поест, но новую рубашку у спекулянтов купит.
Закрутилось все сразу и стремительно. Обоим было совершенно ясно, что жить друг без друга они не смогут. Расставались на ночь — со слезами.
Мама была в ужасе — боже правый, актер! Более зыбкое будущее и представить сложно. Свадьбу сыграли тихую, у Тани дома. Мама и бабушка накрыли стол, Женька пришла со своим кавалером. На кухне всплакнула:
– Бросаешь меня?
Они обнялись и заревели хором. Пришла, конечно, Лялька, одна. На мамин вопрос, почему же одна, загадочно улыбнулась. Очень загадочно. Тихая Танина свекровь все время смущалась и почему-то краснела, дед Вадима — крепкий еще старик — выпил пару рюмок, и его здорово развезло. Пустился в воспоминания о счастливой и спокойной жизни при «хозяине».
Бабушка нахмурилась и предложила сменить тему. Свекровь испугалась и засобиралась домой. Вадим вызвал такси, и деда погрузили — сообща.
Когда уехала Вадимова родня, он как-то сразу вздохнул и расслабился. Подкалывал Женьку, спорил с Лялькой, объяснялся в любви теще.
В общем, как смогли, отметили. Отдельное жилье сразу образовалось — у деда Вадима была крошечная комнатка в коммуналке на Пресне, в квартире жили еще три семьи. Он благородно уступил ее и переехал к дочери. Сделали ремонт — переклеили обои и побелили потолки. Купили диван, книжные полки, новые шторы, посуду. Повесили бордовый шелковый абажур. Окно выходило на зоопарк, по ночам раздавались рев и вой его обитателей. Сначала было смешно, потом раздражало, а дальше — привыкли.
Таня неслась домой как угорелая. Готовила ужин, накрывала его полотняной салфеткой и ждала мужа. Вадим приходил усталый — она понимала: какая отдача — и физическая, и эмоциональная. Жалела его. Ел он молча, а потом, немного придя в себя, начинал ей рассказывать про репетиции, прогоны, занятия по фехтованию, уроки танцев, сценической речи.
Таня вздыхала:
– Какой ты счастливец! Как все интересно! Никакой рутины и обыденности!
Он почти обижался:
– А какой титанический труд! Какой расход жизненных сил! Какая нечеловеческая нагрузка!
Она его успокаивала, поила чаем с медом — так быстрее восстанавливаются связки — и укутывала теплым пледом.
Как она его любила! Сердце останавливалось и замирало! Когда Вадим спал, Таня садилась рядом и смотрела на него. Ее уже мало интересовала собственная личная жизнь. Ее жизнь — это он, талантливый, думающий, тонко чувствующий, рефлексирующий, сомневающийся. А она — она жена. Разве этого мало? И разве это не почетно — быть женой гения? В этом Таня не сомневалась ни минуты.
Приезжала мама и привозила продукты — то суп в банке, то котлеты, то кусок пирога. Оглядывала их каморку и тяжело вздыхала, предлагала переехать к ним. Сколько можно мучиться? Таня смеялась и отказывалась — у нас своя семья, и жить надо отдельно, без постороннего пригляда. Все остальное — чепуха, последнее, что их с Вадимом волнует. Мама плакала и обнимала дочь. А Таня удивлялась:
– Ты что, не видишь, как я счастлива?
Тане было наплевать на все: на скудный и неустроенный быт — и это после отдельной квартиры и бабушкиного ухода; на отсутствие денег — мужу она запретила работать по ночам; на то, что стрелку на колготках она заклеивала бесцветным лаком для ногтей. Штопала юбку, в третий раз пришивала бретельку на лифчике, варила на газу в маленьком ковшике остатки из трех тюбиков помады и заливала в один. Все казалось ей полной, просто полнейшей ерундой и пустяками.
Потому что она была счастлива.

Верка

Адвокат, не побрезговавший фамильными сапфирами, встречался с Вовкой. Вовка просил передать Верке, чтобы она «ехала в Москву, заканчивала институт и выбросила всю эту херню из головы».
На суде она увидела его — бледного, тощего, замученного, с глазами затравленного волка. Он увидел ее и опустил глаза, а она все смотрела на него, смотрела… И понимала, как страшно по нему истосковалась.
Ни речи адвоката, ни речи прокурора она не слышала — как будто отключилась. С трудом поняла, что Вовка признал свою вину и от последнего слова отказался. Когда стали зачитывать приговор, Эммочка почти насильно ее подняла со стула.
Судья читал монотонно и негромко. Когда он закончил, адвокат, вполне довольный и удовлетворенный, победно посмотрел на нее.
– Что? — спросила она у Эммочки.
– Четыре! — прошептала та и сжала Веркину руку.
– А… — отозвалась Верка.
Вовку выводили из зала. Он посмотрел на Верку и крикнул:
– Уезжай!
Она рассмеялась странным и дробным, каким-то утробным смехом.
Эммочка вывела ее на улицу, взяли такси и приехали домой. Верка выпила стакан водки. Стала засыпать. Эммочка жужжала о том, какая это удача.
– Всего четыре года! — повторяла она, снимая с Верки сапоги и колготки. — И какой молодец адвокат! Впрочем, в бабулиных знакомствах я не сомневалась. Все всегда работает, — тараторила она, пытаясь укрыть Верку одеялом.
– Слушай, ты, отстань! — крикнула Верка. — Придурошная!
Эммочка опустилась на стул, закрыла лицо руками — как ребенок, ей-богу! — и громко расплакалась. «Обидно, конечно, — горько всхлипывая, подумала она. — Ужасно обидно. Но объяснимо. Очень тяжелый день. Невыносимо длинный и тяжелый. Да и на кого обижаться? Ей, Веруше, больнее всех. Хуже всех и больнее».
Эммочка со вздохом встала, утерла ладонью слезы и стала раздеваться. Посмотрела на себя, голую, в зеркало, вздохнула, надела теплую старую фланелевую пижаму и шерстяные носки, забралась под одеяло и выключила ночник.
В соседней комнате громко всхрапнула пьяная Верка. Эммочка хихикнула и закрыла глаза.

Лялька

Лялька тоже горела в сумасшедшем романе. «Предмет» назывался Игорем. Познакомилась она с ним у своих новых друзей. Завсегдатаем той компании он не был, был из «случайных», заезжих, просто совпали жизненные планы. Игорь тоже собирался «валить». Было ему уже за тридцать, за спиной два неудачных брака. Капризная красавица мать, бывшая актриса, отец, известный профессор-уролог, квартира в высотке на Котельнической, последняя модель «Жигулей». А еще дубленка, ондатровая шапка. «Мальборо», ужины в «Арагви», обеды в «Узбечке». Сандуны со своим массажистом, свой парикмахер в «Чародейке». В приятелях — директора магазинов, продуктовых и промтоварных, кассиры в театральных и железнодорожных кассах, актеры кино, каскадеры, спортсмены. И это — после скромняги Гриши! У Ляльки голова шла кругом. Каждый вечер — кабак или гости. На выходные — поездка в Суздаль или в Таллин. Лучшие шмотки от фарцовщиков. Первый ряд на всех театральных премьерах. Продукты с Центрального рынка. Дыни в декабре. Маман, раскладывающая бесконечные пасьянсы и ревнующая мужа, веселенький папахен — профессор с котиными, маслеными и вполне заинтересованными глазками. Бывшая жена Игоря, красавица манекенщица, в статусе друга семьи и ближайшей подруги — утешительницы бывшей свекрови, вовсю кокетничающая с бывшим же веселеньким свекром, умоляющая бывшего мужа подыскать ей иностранца для брака — лучше «бундеса» или «джапана», на худший случай — «южка».
В общем, какая-то странная, чудная и не всегда понятная жизнь, но при этом очень бурная и разнообразная. Сам герой Лялькиных грез — безумный ревнивец, требующий отчета по минутам. Однажды он предложил — на полном серьезе — отрезать Лялькины прекрасные льняные длинные волосы. Таня тогда ей сказала, что бежать надо от него поскорее и подальше. Лялька махнула рукой и… Волосы отрезала. Сказала, не зубы, вырастут. Таня поняла, что все серьезно, более чем.
Пару раз Лялька звала Таню с мужем к себе. И Таня, и Лялька — не дуры ведь — сразу поняли абсурдность этой затеи. Их любимые говорили и думали на разных языках. Один раз Лялька позвала их в ресторан — пообедать.
Таня вздохнула и объяснила Ляльке, что та совершенно оторвана от реалий.
– Какой кабак, Ляль? У нас два рубля на неделю до стипендии.
Больше Лялька «пообедать» не звала.
Вадим считал Игоря дельцом и слегка презирал. И еще, как казалось Тане, слегка завидовал. Но думать об этом ей было неприятно. Главное — что Лялька была счастлива. Судьба у каждого своя — это Таня уже усвоила. Особенно когда думала о Верке.

Светик

В Москве Светика ждал сюрприз. И какой! Боже не приведи. Папахен — хрен старый — из дома свалил, к молодой секретарше. Официально не разводился, что естественно. Боялся с работы слететь. Маман запугал: «Рот откроешь — лишу денежного довольствия. Пойдешь полы в подъезде мыть».
Но главный кошмар был в том, что он перевез в их квартиру деда и бабку! А в квартиру стариков на Чистых прудах — старый дом, тихий двор, две комнаты и большая кухня — заселился с молодой сожительницей.
Конечно, комнату Светику освободили. Кто бы посмел этого не сделать! Теперь мать жила в одной комнате со стариками. Дед — почти глухой, телевизор и радио орет так, что хочется деда прибить. Мочится мимо унитаза, забывает спускать. Бабка все время лазает в холодильник — хочет есть. Когда ест — весь стол и пол в ошметьях еды. Все мимо рта. Может, поэтому и вечно голодная? На себя выливает по полфлакона духов «Красная Москва». Светика от этого тошнит так, что впору бежать в туалет. Мать сидит целый день застывшая и перебирает руками бахрому на скатерти. Не говорит ни слова. Ходит по дому в ночной сорочке и с нечесаными волосами. Даже Светику не рада — словно не видит ее. Светик позвонила папаше на работу, все высказала. Он молчал — а что тут скажешь? Светик требовала, чтобы он вернул деда с бабкой по месту прописки. Он ответил, что уже сделал там ремонт и это разговор бесполезный. А потом ехидно спросил у Светика, за что ее из командировки поперли. Хотя и сам знал, конечно, старый лис. На прощание посоветовал устраивать свою жизнь и на него не рассчитывать.
Светик бросила трубку и прошипела:
– Сволочь.
Позвонила Жанке. Та сказала, что Светик может пожить у нее, место найдется. А что делать и как жить — Жанка хрипло рассмеялась, — она Светика научит.
Светик усмехнулась:
– Ну это мы посмотрим — кто кого научит.
Вечером она собрала чемодан, вызвала такси и была такова. К матери не подошла — начнет выть и за подол хвататься, — про бабку с дедом и говорить нечего. Не люди уже. Так, растения.

Зоя

Миловидова из института отчислили. Говорили, что он запил. По-черному. Верная Машка из института ушла — перевелась в Стомат, на лечебный. После занятий бежала к Косте. Он лежал на диване, отвернувшись лицом к стене, ни с кем не общался, ни с Машкой, ни с матерью, телефонную трубку не брал, приятелям дверь не открывал. А через месяц пришла повестка из военкомата. Костя попросился в Афган, просьбу его удовлетворили.
Ирину Сергеевну Мащенко с работы уволили, по статье — на этом настоял секретарь райкома. Родных у нее не было, только какая-то дальняя тетка в Твери. Ирина Сергеевна сидела в своей маленькой комнатке за столом и смотрела, не отрываясь, на клеенку, разглядывала цветочный узор. Соседка приносила ей хлеб и молоко. Через два месяца она очнулась и решила устроиться на работу, но нигде не брали — пугались статьи. Одна сердобольная заведующая детским садом взяла ее нянечкой. Ирина Сергеевна работала в две смены — не ради денег, просто чтобы дома не находиться, потому что это было совсем невыносимо. И еще она боялась подходить к окну — очень тянуло вниз. Так легко — одним мгновением все закончить, все страдания, все муки, весь нестерпимый стыд и обиды. Но на это тоже надо иметь смелость — всегда, с самого детства, считалось, что Ирина Сергеевна — трусиха. Однажды на улице она встретила Зою. Прижалась к стене и опустила голову — точно, трусиха. Еще раз в этом убедилась. А Зоя, гордо подняв голову, прошла мимо. Скорее всего Ирину Сергеевну она не заметила. Просто Зоя из тех, кто всегда ходит с высоко поднятой головой. «Самое страшное, — подумала Ирина Сергеевна, — что все это она делает с абсолютной уверенностью в своей правоте. Честно исполняет долг гражданина. А люди для нее — пыль под ногами. И какой из нее получится врач?» За это Ирина Сергеевна переживала больше всего.
Да, кстати, для справки — Костя Миловидов вернулся в Москву через четыре месяца, с тяжелым ранением. Ногу, слава богу, спасли, отрезали только ступню. Машка сидела возле него в госпитале дни напролет. Через год они поженились. Костя восстановился в институте.

Шура

Нет. Нет и еще раз нет. И как могла прийти в голову такая безумная идея — родить от Валерки? Разве она сможет любить этого ребенка? Скорее всего она его просто возненавидит — вот этого она боялась больше всего.
И Шура позвонила Ляльке. Та удивилась:
– Поговорить? Заходи, Шурыга. Только времени у меня мало — минут пятнадцать.
Лялька открыла дверь, в руках кисточка для ресниц. Прошли на кухню. Лялька продолжала красить глаза. Шура объяснила суть проблемы и попросила Ляльку помочь — ну, укол какой-нибудь или еще что-нибудь.
– Есть же способы? — с надеждой спросила она.
– А банальный аборт? — спросила Лялька, глядя в зеркало и вытягивая губы в трубочку.
– Боюсь я, Ляль. У меня кровь плохо сворачивается. Ну ведь можно же как-то без операции? Раньше же избавлялись как-то? В деревнях, например. А сейчас медицина вообще вырвалась вперед.
Лялька перестала красить глаза и уставилась на Шуру:
– Ты, Шурыга, даешь! Не ожидала от тебя, честно говоря. В деревнях! Я тебе повитуха деревенская? Или акушерка подпольная? А папаша что — в отказку?
Шура мотнула головой:
– Не в папаше дело. Ситуация у меня — сама знаешь. Мать лежачая. Куда еще ребенка?
Лялька согласилась: логично. Обещала узнать у девчонок из гинекологии. Может, что-нибудь и есть. Да нет, конечно же, есть. Лялька слышала про какие-то инъекции. Стимуляторы, что ли? Девчонки их делали. Кому-то помогало, кому-то нет. В общем, попробовать можно. Надо Шурке помочь. Не оставлять же в беде несчастного человека. Лялька налила Шуре кофе. Та кофе выпила и заторопилась — не хотелось Ляльку задерживать. Лялька закрыла за ней дверь, посмотрела в окно: опустив голову и шаркая, Шура, как старушка, медленно брела к своему подъезду. Лялька бросила взгляд на часы — через полчаса за ней должен был заехать любимый, ждать он не привык, не проходят с ним такие номера. Она побежала одеваться.
Шура зашла к маме — все так же, никаких изменений. Мама спала, и чуть подрагивали тонкие, бледные, словно прозрачные, веки. Шура села на стул и взяла ее за руку — тонкую, холодную и почти невесомую. Мама не проснулась.
В комнату заглянула тетка.
– Ужинать пошли!
Шура посмотрела на нее: какая это мука — сидеть рядом с ней, слушать ее прихлебывания и чавканье, смотреть на жирные губы и руки, на то, как смачно, со звуком, она обсасывает куриные кости и вытирает пальцы кухонным полотенцем.
Шура пошла к себе. Она закрыла глаза и подумала о том, что Лялька ей обязательно поможет. Она, Лялька, хоть и не подруга, но человек хороший, в беде не бросит. А всю правду ей знать ни к чему. Да и зачем позориться? Чтобы людям на тебя смотреть было тошно? Чтобы брезговали и стеснялись знакомства с тобой? К чему добавлять? И так в жизни Шуры хорошего было мало.
Ну почему все беды — и на одного человека! Так быть не должно…

Таня

Таня была беременна. Новое состояние так потрясало ее, что она никак не могла с ним свыкнуться и поверить в свое счастье. Выходит, тот, первый аборт прошел без осложнений. Она может иметь детей! Получается, та очкастая кобра-гинекологиня сделала все на совесть. Дай бог ей здоровья! А сколько лет Таня боялась, что у нее ничего не получится!
Мама вздыхала:
– Какой ребенок от этого твоего? Он сам — вечный ребенок, с его-то профессией. Всегда будет страдать и рефлексировать, если в карьере не сложится. Безденежье. А если сложится — другие проблемы: бабы пойдут, начнутся пьянки-гулянки, зазнается и все равно будет мучить тебя.
Таня ее не слушала: ребенок от любимого. Разве это не счастье?
Она осторожно гладила свой живот: «Спи, мой любимый, спи, мой ненаглядный». Почему-то она была уверена, что будет мальчик. Сын, сынок, надежда и опора, поддержка во всех обстоятельствах, лучший дружочек на все времена. Она постоянно с ним разговаривала, слушала классическую музыку, ходила в Третьяковку, чтобы младенец привыкал к прекрасному еще в утробе, — так было написано в умных книгах.
Вадим воспринял известие о беременности довольно спокойно. Вздохнул — да, коммуналка, денег не особо, с будущим — непонятно. Как сложится карьера? Ведь здесь столько зависит от удачи и банального случая! Потом покапризничал:
– Будешь его любить больше меня.
Таня засмеялась:
– Меня на всех хватит!
Больше всех радовалась Женька: придумывала имена, бегала в «Детский мир», разглядывала игрушки. Покупать заранее суеверная Таня ей запретила.
В апреле Таня родила сына. Роды были ужасные — затяжные и с осложнениями. Но когда ей показали ребенка, она заплакала и моментально забыла обо всех кошмарах и боли. Мальчика, туго запеленатого в казенную застиранную пеленку, положили ей на живот.
Он сморщился и чуть приоткрыл глазки.
– Ну, здравствуй, мой хороший! — сказала Таня и в то же мгновение поняла, что не будет человека важнее в ее жизни — никогда и ни при каких обстоятельствах.

Верка

Верка все узнала — и номер зоны, и адрес. Зона была в Потьме. Она поехала туда — конечно, с огромным рюкзаком. Ушлый и опытный адвокат обучил ее всем премудростям: что можно везти, кому и сколько дать, как разговаривать с начальником зоны. Сказал, кстати, что начальник — неплохой мужик, по крайней мере вменяемый. Если среди них вообще есть нормальные и вменяемые. Верка сняла комнату — желающих сдать проворных теток было в избытке. Там все и существовали на эти деньги, иначе не проживешь. Записалась на прием к начальнику колонии. Накануне не спала всю ночь, почему-то было очень страшно.
Он принял ее довольно доброжелательно. Изучил паспорт, поинтересовался, кем она приходится известному адвокату, хотя, конечно, все сразу понял — по отчеству. Сказал, что свидание пока не положено. Да и кто она Вовке? Разрешаются только встречи с женой или близкими родственниками. Верка разревелась.
– Распишитесь, — посоветовал ей полковник. И, смеясь, добавил: — Если кавалер твой не будет против. Борзый он у тебя и резкий. Тяжело ему тут будет. Вначале особенно. А расписать я вас смогу, такие полномочия у меня имеются. Так что шей подвенечное платье, невеста, и приезжай через три месяца.
Верка медленно раскачивалась на стуле.
– А сейчас нельзя? — тихо спросила она.
– Не положено.
Верка достала из сумки приготовленный конверт, положила его на стол. Полковник долго и молча смотрел на конверт, потом взял, помял на ощупь, бросил в ящик стола.
– Приходи завтра, — сказал он. — И фату не забудь! — рассмеялся он тонким смехом.
Верка кивнула и вышла на ватных ногах. Шла от колонии к поселку и ревела: разве можно все это перенести нормальному человеку?
Оказалось, что можно. И не только это, а много всего и всякого другого. Но это будет потом. Не все сразу.

Лялька

Лялька не жила — летала. Влюблена была так, что ничего не соображала. Мать смотрела на нее и качала головой, осуждала. Все мужики — гады и предатели. Других не бывает — это она крепко усвоила и пыталась втолковать бестолковой дочери. А той все по барабану. Ей слово — она заливается, весело ей. Ну пусть попляшет. Потом сама убедится. Дураки учатся на своем опыте, умные на чужом. Лялька бежала к Игорю по первому звонку, трубку хватала сразу — просто жила у телефона. Он, снисходительный и вальяжный, в Ляльку втрескался не на шутку, даже предложил пожениться. Но обстоятельства не давали — у него уже в кармане было разрешение на выезд, а Лялька — в отказниках. Сколько ее еще продержат — непонятно. Какой резон ему ждать? Решили: он едет первым, пытается как-то определиться, снимает квартиру и ждет Ляльку. До отъезда оставались считаные дни. В общем, слезы. Не расставались теперь ни на минуту. Он ездил по последним отъездным делам, она всюду с ним, крепко держала его за руку. Он останавливал машину, и они обнимались. Лялька — совсем не рева — плакала без конца. Наконец Шереметьево. Его красавица маман в шляпке с вуалью объясняет всем: чтобы не было видно ее опухших глаз. Отец пытается неловко острить. Друзья и подруги. Бывшая жена. Лялька никого не видит. Стоит, замерев и положив голову ему на грудь. Потом кто-то отрывает ее от него, и он уходит, не оборачиваясь.
– Почему? — спрашивала у всех Лялька. — Почему он не обернулся и не помахал?
Его друг ей терпеливо объяснил, что ему так легче. Он же усадил Ляльку в машину, дал ей прикуренную сигарету и плоскую фляжку с коньяком. Лялька глотала коньяк и понимала, что начинается другая жизнь, состоящая из ожиданий писем и редких звонков. Разлука может исчисляться не месяцами, а годами, и ей ничего больше не интересно. Ничего. Просто потому, что все сейчас без него. А жить надо. Такие вот дела.

Зоя

Все складывалось неплохо. Зоя защитила диплом, конечно, на «отлично». Характеристику получила наилучшую, направление в эндокринологический центр и предложение в аспирантуру. Она подумала и решила, что работать пойдет, а аспирантуру окончит заочную — так труднее, но правильнее, надо набираться практического опыта. А трудности никогда Зою не пугали. Жизнь была насыщенная и беспокойная: работа, учеба, библиотека. В отделении Зоя близко ни с кем не сходилась — к чему? В подругах она не нуждалась, да и времени не было. Хотя, конечно, тоска брала иногда, особенно перед сном. Ну разве это нормально: у молодой и здоровой женщины нет никакой личной жизни? Зоя рассматривала себя в зеркало: прекрасное, крепкое тело, высокая грудь, упругие ноги. К лицу тоже никаких претензий: обычное лицо, без явных изъянов. Голова на месте. В отделении ее ценят, говорят, что врач она перспективный. Подала заявление в партию — не для того, чтобы проще было защититься, а потому, что есть такая потребность — быть впереди. Живет правильно, по совести. Больные ее уважают, и она к ним с полной внимательностью. Хорошая и заботливая дочь. Ну что еще надо?
А оказывается — надо. Разве она не женщина? Конечно, женщина. Только с принципами.
Но им, мужикам, видимо, не принципы важны. А что важно — Зоя искренне не понимала.

Светик

Светик жила у Жанки. Та, конечно, раздражала. Курила без остановки и коробками жрала шоколадные конфеты. В доме непролазная грязь, противно, но убирать еще противнее. Объявился бывший муженек, принес документы на развод. Светик подписала. В назначенный день съездила в суд. Развели без лишних вопросов. Бывший из зала вылетел как подстреленный. Даже «до свидания» не сказал. Хам ущербный! Пусть поищет себе дуру — любительницу платонических отношений. Ха-ха!
Мужиков у Жанки была тьма, целая картотека, по колонкам: «веселые», «для услад и развлечений» — для души, короче, «деловые» — торгаши, цеховики, фарца. Были еще «серьезные» — разные дяди с высокими постами, те, кто денег не подкинет, но по жизни может помочь.
Светик сказала: «Размениваться нечего — здоровья не хватит. На кабак сами заработаем». В общем, стали общаться с «деловыми» и «серьезными» — у кого на даче, у кого на съемной квартире. Был один хрен из органов — так тот нужду справлял на конспиративной, служебной. Предложил общаться с «фирмой», Светик отказалась — вот еще, по гостиницам шляться, в баре сидеть, как курица на насесте, и ждать, когда тебя купят.
Появился у нее и фаворит — приятный дядечка сорока лет, главный администратор очень модного театра. Нежадный был и веселый, хохмил всю дорогу. В Одессу на гастроли с собой взял. Там Светик всех актеров вблизи разглядела — интересно, кто с кем спит, кто сколько пьет. Денег администратор не давал, а вот шмотки таскал тюками — актеры из загранки на продажу привозили.
Один из торгашей любил кабаки, везде свой был. Столы накрывали ему такие, что и Светик не видывала. Он и бабки давал, и продукты — сумками. Еще один был — из «серьезных», высоко сидел, обещал с квартирой помочь. Противный, руки дрожат — холодные и липкие, но Светик терпела, на квартиру надеялась.
Любви Светик не хотела. Какая любовь? Жить надо легко и сытно, выглядеть хорошо, мужиками крутить, «снимать» с них все, что можно, и побольше. Использовать их в хвост и в гриву.
Только иногда почему-то становилось тошно. Так тошно, хоть волком вой. И тошнило от всех — в прямом смысле, и от «щедрых», и от «веселых», и от «деловых», хоть в петлю лезь. Не тошнило ее только тогда, в далекой юности, от мальчика-поляка. Да где тот мальчик? Ку-ку. А жить надо.

Шура

Лялька не обманула — позвонила и сказала, что достала ампулы. Может, сработает с одной, а может, с двух или трех. Вводить надо в вену. Пришла к Шуре — тетки дома не было — и сделала инъекцию. В вену попала не сразу — нервничала и чертыхалась. Ушла. Сказала, что надо ждать. Шура налила полную ванну горячей воды. Выпила стакан водки с перцем. Забралась в ванну, смотрела, как тело становится красным и рыхлым. Потом затошнило и закружилась голова. Шура попыталась вылезти, но сил не хватило. Она почувствовала, что отключается, в голове — словно туман или дым. И она подумала — вот и хорошо. Вот бы конец. Единственный и правильный выход и такой долгожданный! Она закрыла глаза и стала медленно сползать под воду. Надо же! Совсем не страшно, а даже наоборот! Здорово!
Тетка Рая вернулась из магазина, с трудом втащила тяжелые авоськи. Присела на кухне — отдохнуть, потом пошла в ванну — надеть халат.
«Скорая» приехала быстро — через пятнадцать минут. Тетка уже вытащила Шуру, и она лежала на кафельном полу в ванной, вокруг нее была большая лужа воды.
Немолодой врач, с красивым и испитым лицом, вместе с Раисой оттащил Шуру в комнату, положил на ковер и накрыл одеялом. Шура открыла глаза.
– Чаю! — крикнул врач. — Крепкого и сладкого!
Тетка бросилась на кухню. Врач набрал в шприц лекарство и сделал Шуре укол. Тетка принесла чай, подняла Шуре голову, и та сделала пару глотков. Чай пролился на подбородок.
Шура открыла глаза, мутным взглядом обвела комнату, попыталась приподняться.
– Лежи! — прикрикнул врач. — Ну, что творишь? Грех ведь большой. Твоя жизнь — копейка, а ребенок при чем? Какое право имеешь его жизнью распоряжаться?
Тетка сложила руки на груди и заголосила:
– Не губи дитя!
– Вы за ней следите. — Врач посмотрел на Раю. — Одну не оставляйте, за руку водите. И питание — фрукты, витамины. А вы ей кто, мать?
Раиса закивала:
– Услежу. Ей-богу, услежу. По пятам ходить буду. Это ведь внучок мой.
– Или внучка, — кивнул доктор. — Он тяжело поднялся с дивана, померил Шуре давление и сказал: — Давай, девка, без глупостей!
Шура отвернулась.

А где же счастье?

У Тани начался мастит — муки адовы. Расцеживалась и ревела в голос. Температура поднялась до сорока. Сын голодный — не спал ни одну ночь. Таня ходила как тень, поесть не было времени, соседи стучали в стену. Муж старался улизнуть из дома. В ванной тухли ведра с грязными пеленками, постирать не было сил. Хорошо, что умница Женька иногда приезжала и гуляла с ребенком. Таня ложилась и моментально, как в темную яму, проваливалась в сон. Конечно, счастье. Конечно. Но почему так тяжело? И совсем нет сил.
Лялька ходила как больная. Ничего не замечала вокруг. С работы домой. Дома ложилась на диван и с головой укрывалась одеялом. Только не трогайте! Бегала по десять раз к почтовому ящику, но писем не было. Все утешали — объясняли, что так работает почта. Она верила. Просто очень хотелось верить. И опять ждала. И еще очень по нему скучала. «А вот он, наверно, не очень», — думала она и ревела в подушку.
Совершенно непонятно, когда они встретятся. И встретятся ли вообще.
А у Верки? Да что у Верки! Хуже не придумаешь. Холодная комната в деревенской избе, час пешком топать по сугробам до колонии. Разговоры с начальством. И еще — непонятно, как среагирует Вовка на всю эту историю со свадьбой. Впрочем, она догадывалась — как. Пошлет ее подальше и скажет, чтобы валила домой.
У Светика тоже — тоска черная. Все осточертели, хуже некуда. Сняла квартиру — не домой же возвращаться, в запах мочи и тлена. На сумасшедшую мамашу смотреть. А одной тоже несладко. И деньги есть, и тряпки. Хотя и понимает все про себя, но хочется волком выть.
Зоя убеждала себя, что у нее все хорошо: и родители здоровы, и работа любимая, и в коллективе ее уважают. А вот на душе муторно — неспокойно на душе. Хочется друга. Верного. Чтобы ее ценил и понимал. Чтобы поддерживал в трудную минуту. А никого! Ведь маме не скажешь, что так одиноко. Да и никому не скажешь, потому что тяжело в своей слабости признаться. Да и не заведено у них с матерью сокровенным делиться. Не принято. Принято быть сильной и стойкой. Вот Зоя и старалась виду не подавать.
Шура вдруг поняла, что у нее нет прав на собственную жизнь. И на то, чтобы распоряжаться жизнью ребенка. В смысле — жить ему или не жить. Тетка ее гадиной и потаскухой обозвала, Валерик, как узнал, под ноги ей плюнул. Матери она сказать ничего не могла. А вдруг та понимает? Позвонила отцу — от отчаяния. Дома его не было. Женщина, взявшая трубку, видимо, жена, разговаривала с ней стальным голосом. Шура попросила передать, чтобы он перезвонил. Звонка не дождалась. Убеждала себя, что ему просто не передали. Так хотелось в это верить! Но больше решила не звонить. Да и чем он поможет? Ничем. Кто ей вообще может помочь? Никто и ничем. И это было самое страшное.
Молодость — прекрасная пора. Прекрасная? Ну-ну…

Таня

Мама забрала Таню с Кирюшей — так назвали ребенка — к себе. Конечно, стало легче. Бабуля готовила, Женька стирала, мама помогала купать сына. А Вадим остался в дедовой коммуналке, сказал, что там ему спокойнее — скоро дипломный спектакль, надо роль учить. И вообще, не высыпаться он не может — голова начинает болеть.
– А о том, что я не высыпаюсь, ты не подумал? — поинтересовалась Таня.
Он ответил, что ее такая «доля материнская». К сыну приезжал раз в неделю. На полчаса. Таня просила его погулять, но он смотрел на часы и говорил, что торопится — куча всяких разных и важных дел. Как-то она попросила денег, сказала, что сидеть на маминой шее неудобно. Вадим недовольно поморщился, вынул из кошелька пять рублей. Таня развернулась и ушла в комнату. Слышала, как хлопнула дверь. Вышла в коридор. На тумбочке сиротливо синела пятирублевая бумажка. Таня расплакалась.
Как-то поехала к мужу. Решила наладить отношения, винила себя, что он заброшенный, неухоженный и голодный. Купила продукты, решила сварить обед, постирать и погладить. Мама отпустила с ночевкой.
Мужа дома не было. В комнате пыль, грязь, куча нестираного белья. Подумала: «Бедный мой! Как же я не права!» Сварила борщ, потушила мясо, принялась за уборку. Отодвинула диван — протереть мокрой тряпкой пыль, и за диваном нашла заколку для волос. Разумеется, не свою. Села на стул. Слез не было. Сколько просидела — не помнила. Потом встала, домыла пол, вытерла пыль и постирала замоченные рубашки. Заколку положила на подушку.
Мама открыла дверь и удивилась:
– Ты что, вернулась?
– Планы изменились, — сказала Таня.
Она разделась и пошла к себе, села на стул и стала смотреть на спящего Кирюшу. Поправила ему одеяльце. Сын открыл глаза и улыбнулся. Она взяла его на руки и прижала к себе. От мальчика пахло молоком и тем самым необъяснимым запахом младенца, слаще которого нет на свете. Таня улыбнулась — стало немножко легче. Чуть отступили обида и боль. «Прорвемся! — подумала она. — С кем не бывает!» В конце концов, у нее есть самое главное — сын. А все остальное — мелочи жизни.

Верка

Начальник колонии устроил Верке свидание. Ворчал, что не по уставу, что просто пожалел. Про деньги, видимо, забыл.
Сказал, что сейчас приведут заключенного Гурьянова. Верку трясло, как в лихорадке.
Привели Вовку. Она вскочила со стула и бросилась к нему, он отстранился.
– Чего задумала? — грубо спросил он. — Не будет никакой свадьбы. Езжай в Москву и устраивай свою жизнь.
Верка внимательно посмотрела на него и тихо сказала:
– По-моему будет. Не уеду. И завтра нас распишут.
– Дура, — отозвался он. — Ты просто набитая дура. Калечишь свою жизнь. Не ведаешь, что творишь.
– Ведаю, — прошептала Верка и сделала шаг к нему и положила голову ему на грудь.
Вовка стоял как каменный, но не оттолкнул ее. Она крепко к нему прижалась и услышала, как часто и гулко у него бьется сердце.
Назавтра начальник зоны их расписал. Разрешил остаться в комнате для свиданий. Теперь у них была куча времени. Целые сутки! И эти сутки равнялись целому веку счастья.

Лялька

Нет, письма приходили. Редко, но приходили, и даже была пара звонков, пустых и коротких — Игорь все время повторял, что это очень дорого. Лялька теряла все слова и тоненько подвывала в трубку. Чувствовала, что он злится.
– Мне здесь хуже, чем тебе, — объяснял Игорь. — Труднее.
Лялька понимала. Конечно, понимала, но ей казалось, что утешать должен Игорь. Или, по крайней мере, давать какую-то надежду. Словом, и она, и он ждали друг от друга совсем другого — слов и утешений. После звонков Игоря Ляльке становилось еще хуже. Да и письма сделались постепенно суше и раздраженнее. В отъезде ей было в очередной раз отказано, как всегда, без объяснения причин. Хотя все понимали, что дело в отце, точнее, в его бывшей работе и дурацкой форме №2. Господи, тоже мне, носитель секретов государственной важности! И смех и грех. Но факт оставался фактом — и отец, и Лялька сидели в глубоком отказе.
Лялька ездила к свекрови — так она называла маман своего возлюбленного. Та ходила по дому в черном пеньюаре, рассеянно роняла пепел на ковер и капризным голосом давала указания домработнице. Они с Лялькой долго пили кофе, и мадам ударялась в воспоминания о былой красоте, прежних многочисленных ухажерах и о счастливом и сытном детстве своего обожаемого сынули, «у которого было все, и даже больше, чем все».
Лялька послушно кивала и чувствовала, что ее клонит ко сну.
Однажды она поехала в Товарищеский — просто совсем было тошно. А там, как всегда, тепло, сытно и весело. Пили итальянский вермут и закусывали ананасом, принесенным кем-то из гостей.
Лялька впервые после долгого времени начала смеяться, острить и кокетничать. Гульнара в огромном тазу жарила беляши. После ананаса и вермута начали пить холодную водку и закусывать беляшами, истекавшими горячим соком. Напротив нее сидел очень высокий и худой молодой парень в крупных очках. Лялька посмотрела на него, и он смущенно улыбнулся. По понятным приметам — серому твидовому пиджаку, брюкам в крупный вельветовый рубчик, замшевым, совсем уж нездешним ботинкам — она поняла, что это иностранец. Оказалось — француз, зовут Этьен, работник торгпредства. Холост, из богатой и многодетной семьи. В тот вечер они с Лялькой ушли из Товарищеского вместе, и в первую ночь она осталась у него. На следующий день Этьен предложил ей перевезти к нему свои вещи.
Лялька сомневалась недолго — даже сама удивилась. И вещи перевезла. Правда, через неделю. А через три месяца Этьен предложил ей руку и сердце, а еще дом в Париже и виллу в Кесарии, на берегу Средиземного моря. Да, и еще — ну совсем небольшую, всего две спальни, квартирку в Биаррице.
Лялька была не из тех, кто выпендривался. И потом, к Этьену она испытывала вполне внятные чувства. Да, не было надрыва и бешеной страсти, но были симпатия, уважение, благодарность и сексуальная совместимость — вполне. И еще — в первый раз, в первый раз в жизни у Ляльки исчез страх перед будущим и появились вполне и четко осязаемое душевное спокойствие и уверенность в завтрашнем дне.
Разве этого мало?
Они стали собирать бесконечные справки и бумаги для разрешения на брак. Издевались над ними — будь здоров! В Грибоедовском загсе тетки с халами на голове, малиновым маникюром и перламутровой помадой, в кримпленовых костюмах и золотых кольцах с красными камнями презрительно и, скорее всего, завистливо кривили накрашенные рты и заворачивали очередные бумаги.
Терпение требовалось адское, нервы у всех были на пределе. Наконец был назначен день бракосочетания. Лялька позвонила вечером Тане. Сказала, что не верит в благополучный исход мероприятия — наверняка в последний момент эти суки что-нибудь придумают. Найдут, к чему придраться. Лялька ревела и хлюпала носом.
– Все будет хорошо, — успокаивала ее Таня. — Ты, главное, до свадьбы не давай. А то вдруг передумает! Целомудрие — залог успешности брака.
Они дружно заржали, ситуация разрядилась. Лялька встала под холодный душ, выпила рюмочку коньяка, забралась в постель, уткнулась в подмышку безмятежно спящего Этьена и через десять минут спокойно уснула. Все-таки нервы у нее были железные. Да и выдержки — не занимать.

Светик

Светик заехала к матери. Та по-прежнему ни на что не реагировала, ходила неумытая и нечесаная. В мойке громоздилась гора засохшей посуды, по столу бегали тараканы. В комнату бабки с дедом вообще не зайти, не для слабонервных. Дед орет благим матом, бабка рыщет в пустом холодильнике и просит жрать. Светик достала из сумки продукты. Бабка схватила батон колбасы, стала рвать зубами и глотать с кожурой. Светика затошнило. Мать на еду смотрела равнодушно.
– Будешь? — спросила Светик.
Мать покачала головой, опустила глаза и стала гладить рукой клеенку.
Светик, отряхнула стул, постелила на него газету, села, закурила и обвела глазами кухню.
– Значит, так… — сказала она и, затушив сигарету, решительно встала. Теперь ей было понятно, что нужно делать. И она не сомневалась, что у нее получится. Главное — тактика и стратегия, а еще — решительность. Этого ей не занимать.
Она поехала к отцу домой. Специально — домой, не на работу. Он жутко смутился, покраснел и замер в дверном проеме.
– Пройти можно? — Светик отодвинула его плечом. Она сняла плащ — сапоги снимать не стала — и прошла в комнату. Из кухни выглянула «молодуха». Светик бросила на нее презрительный взгляд. Та испуганно скрылась. Отец растерялся и предложил Светику чаю. Она ему не ответила, достала сигарету. Он жалобно проблеял, что у них не курят. И шепнул — Люся в положении!
– А мне начхать! — ответила Светик. — Дай пепельницу!
Отец суетливо пододвинул какую-то хрустальную плошку.
Светик четко и конкретно изложила суть дела. Он, опустив голову, слушал.
– Значит, так, — заключила она. — Деда с бабкой — в хороший дом престарелых. В хороший! — повысила голос она. — А маман — в санаторий. Или как там это называется? Короче, место для постоянного пребывания людей с психическими проблемами. В лучший. Отдельная палата, питание, прогулки и личный психиатр. Кремлевка или что там у вас? А то хорошо устроился! Потомства они, видите ли, ждут! — Она встала, затушила сигарету и тихо так сказала: — Действуй, папуль. Сроку тебе — пару недель. Не жди, пока мать из окна выскочит. Грех на тебе будет. Большой грех. Ну и меня ты знаешь. — Она недобро усмехнулась. — В смысле на что я способна. Так что в твоих интересах сделать все быстро и культурно. — Светик вышла в коридор. — Будь здоров, папуль. Не кашляй!
Через полтора месяца она начала делать ремонт. Материалы, конечно, импортные: плитка югославская, обои итальянские, паркет финский. Мебель всю выкинула. Хоть и неплохая, румынская, но ей казалось, что запах мочи въелся во всё. Пусть будет новое, решила она. Самое-самое, по высшему разряду. К отцу за помощью обращаться не стала. Помогли свои связи.
Съездила к матери в санаторий. Хорошее место — сосны, дорожки, лавочки. Номер убран, телевизор, шелковые шторы, платяной шкаф, кресло, письменный стол. Столовка чистая, запахи приятные. Даже слюну сглотнула. Мать причесана, ногти подстрижены, халатик чистый, тапочки.
Увидела Светика — на лице ни одной эмоции. Сидит за столом и что-то пишет в тетради.
– Что пишешь, мам? — спросила Светик, усаживаясь в кресло.
– Письмо, — смутилась мать.
– А-а, — зевнула дочь. — А кому, если не секрет?
– Не секрет. — Мать покраснела и заправила за ухо прядку волос. — Дочке моей, Светланке, — тихо сказала она.
Светик помолчала и сказала:
– Понятно. Ну, я пойду?
Мать кивнула.
– До свидания. Вы не волнуйтесь, — проговорила она и добавила: — У меня все хорошо. Гуляю по парку. Телевизор смотрю. Уколы мне делают. Витаминные. Да, и булочки здесь дают, — оживилась она, — вкусные такие, с изюмом. — Мать улыбнулась и затянула поясок на халате.
Светик подошла и поцеловала ее в щеку. Мать чуть отклонилась и украдкой вытерла щеку ладонью.
Светик шла по коридору и плакала. «Чертова жизнь! — думала она. — Просто не жизнь, а полное дерьмо. Но сделала я все правильно. По-другому просто невозможно. По-другому мне не выжить».
Она вытерла слезы и быстро пошла к выходу. На дорогу выскочила ярко-рыжая белка и посмотрела на Светика.
– Хорошо тебе! — сказала Светик. — Ни забот, ни хлопот. И у меня все будет хорошо! Слышишь!
Белка повела острым ухом и прыгнула на ветку сосны. Светик вышла на улицу и подняла руку. Машину она поймала быстро.
– В город, — коротко бросила она и отвернулась к окну.
К бабке с дедом Светик не поехала. К чему? У них там и так все есть, а она по ним не скучала. Впрочем, как и они по ней.

Зоя

У Зои начался роман с врачом из соседнего отделения, пузатым дядечкой с тщательно, как ему казалось, замаскированной лысиной. Он был старше ее на восемнадцать лет, женат и имел двоих детей. Сначала переглядывались на конференциях, потом танцевали на Восьмое марта на праздничном вечере. Дальше он пригласил ее в театр, проводил до дома, довольно ловко поцеловал у подъезда. На выходные поехали на турбазу. С ним было не скучно — остряк и весельчак. Не из пошляков. Циник и бабник — это Зоя поняла сразу. Но определенно — человек опытный и неглупый.
Зоя летала. Похорошела. Купила несколько новых платьев. Медсестра Зиночка достала ей французские духи «Клима». Сделала модную стрижку. Надела каблуки.
Встречались они раз в неделю на квартире его старшей сестры, одинокой старой девы, обожавшей брата и во всем ему потакавшей.
В постели Зое было с ним хорошо — несмотря на непривлекательную внешность, любовник он был умелый, ловкий и ненасытный. А что до Зои… Понятно, что «фрукт давно созрел» и даже немного перезрел — что уж говорить.
Словом, Зоя была счастлива, и даже туманное и неопределенное будущее ее совсем не расстраивало. «Как будет, так и будет, — мудро решила она. — И за это спасибо». Конечно, она понимала, что семью он не оставит. Скорее всего — не оставит. Детей он обожал, да и к жене относился неплохо. Но всякое в жизни бывает. Главное — вести себя по-умному, не навязываться, не настаивать, не давить. Она, Зоя, умница. Молодая, образованная, состоявшаяся, они коллеги — это немаловажно. Всегда есть о чем поговорить. Жена его, кстати, работала на АТС простой телефонисткой.
А дети — все дети вырастают и вылетают из гнезда. Зоя у него для любви и счастья. Не говоря уже про молодое и крепкое тело, всегда готовое на ответ. Так что посмотрим. Не будем загадывать. Пока хорошо — и ладно, а все действия — потом. Когда придет время.

Шура

Живот рос быстро.
– Жирнеешь день ото дня, — выговаривала тетка.
Мать тоже заметила живот. Посмотрела на Шуру и заплакала. Шуре казалось, что она все понимает. Смотреть на мать она боялась.
Ходила тяжело, опухали ноги, отекало лицо. В консультации бывала редко, почему-то было неудобно.
Тетка сходила в загс и договорилась, что Шуру и Валерика быстро распишут.
– Для чего? — спрашивала Шура.
Тетка качала головой:
– Дура. Чтобы у ребенка был законный отец.
– Отец! — усмехалась Шура. — Тоже мне — отец.
Но бороться с теткой не было никаких сил.
Расписались. Валерик с Раисой выпили водки. Шура пошла спать. А через две недели ее увезли в роддом. Рожала она долго. Ребеночек все не выходил. Тянули щипцами. Все оказалось страшнее, чем она думала. Сына ей три дня не приносили — говорили, слабенький, не сможет сосать. А потом принесли. И вправду — слабенький. Все дети орут, как птенцы, открывают беззубые рты, а этот — молчит, посапывает. Нянечка его за щечки треплет, пытается разбудить, а он глазки откроет, закроет и опять спит. Грудь не берет.
Шура смотрит на него и плачет. У всех — дети как дети, у нее мышонок какой-то: волосики серенькие, редкие, тощенький, бледный. И совсем не кричит. Нянька постоит у Шуры, вздохнет и забирает. Его, говорит, в детской будут кормить. Из пипетки.
Шура плачет и волнуется. Тетка пришла один раз и принесла апельсины. А апельсины нельзя, это всем известно.
Шура апельсины отдала нянечке, а та ей грудь расцедила. Ведь мальчик не ест. Совсем не ест. А грудь стала каменная и красная. И болит! Так болит, что кричать охота. А не покричишь! Все устали и хотят спать. Шура к стенке отвернулась, зубы сжала и молчит. Ей ли привыкать!
Только за ребеночка душа болит. Что-то чует материнское сердце. Что-то чует. А врач мимо Шуры проскакивает и глаза отводит. И нянечка вздыхает. Начали колоть антибиотики, стало легче — температура упала. Семь потов сошло. Из груди — гной. А на душе?
А на душе тоже гной, застывший и заскорузлый. За много лет. И опять жить страшно, а надо. Потому что у нее — сын. Но сынок поправится. Мама говорила, что и Шура слабенькая родилась. А выросла вон какая. Сильная.
Разве слабый выдержит ее жизнь?

Таня

Таня уговаривала себя, что надо жить вместе ради ребенка. Как можно оставить мальчика без отца? Она сама хорошо помнила, что это такое. Она винила во всем только себя. Сама виновата — думала, как облегчить себе жизнь. А про мужа забыла. Она взяла сына и переехала к мужу, в коммуналку. Он был удивлен и, как показалось ей, немного растерян. А может быть — расстроен? Конечно, стало тяжелее — и прибраться, и приготовить, и постирать, и достать хоть какие-нибудь продукты, отстояв пару часов в очереди с ребенком на руках. И еще — совсем не было денег. В баночку из-под майонеза собирали мелочь. Она удивлялась — ведь раньше муж не брезговал никаким приработком, а сейчас, когда она, почему-то сильно смущаясь, говорила ему, что не на что купить хлеба и молока, он впадал почти в ярость. Тогда он был студент, а сейчас — актер столичного театра.
Таня усмехалась:
– Ну да, ты человек важный. Извини, что я с тобой на «ты».
Зарплата в театре была восемьдесят рублей. Муж не отказывал себе в недешевых сигаретах «ВТ», любил выпить кофе с коллегами в театральном буфете, покупал у фарцовщиков рубашки и джинсы. Говорил, что ему надо «выглядеть».
Да, правда. Она все понимала. Или — очень хотела понять. Но принять не могла. Как ни старалась.
К Ляльке на свадьбу идти было не в чем. Из одежды — пара выношенных джинсов, годных только для прогулки с ребенком, и пара старых свитерков. Про обувь и говорить нечего — старые, разношенные кроссовки. Надела мамин костюм. Осталась недовольна, ну да что поделаешь. Выбора нет. Муж на свадьбу не пошел — репетиция. Таня почему-то не расстроилась.

Лялька

В загсе прошло все удачно, хотя психовали все. Потом поехали к Этьену. Его домработница напекла целую кучу блинов. На столе стояли двухкилограммовая банка черной зернистой икры, водка «Абсолют» и шампанское «Вдова Клико» из «Березки».
Таня смотрела на счастливую Ляльку, и на душе теплело. Было шумно, весело и вкусно. Близкие и родные люди из Товарищеского, пара французов — коллег Этьена. Один из них пригласил Таню танцевать, на плохом русском что-то шептал в ухо, но было шумно, и она ничего не расслышала. Впрочем, какая разница! Она уже смотрела на часы и нервничала — торопилась к Кирюшке.
Вышли с Лялькой на балкон. Обнялись. Вспомнили Верку. Таня сказала:
– Теперь и ты уедешь. Совсем скоро. Ни тебя, ни Верки. И останусь я совсем одна.
– Ты не одна, — тихо сказала Лялька. — У тебя Кирюшка, муж. Семья.
– Ну, семья — это слишком громко сказано, — грустно усмехнулась Таня.
– Любишь его? — спросила Лялька.
Таня кивнула.
– А что толку? Ни надежи, ни опоры. Все — я одна.
– А мы с тобой такие, — улыбнулась Лялька. — Всегда будем главными. Всегда будем принимать решения. Всегда будем за все отвечать. За все и за всех. И ты, и я, и Верка. Такая вот судьба.
Таня пожала плечами:
– Неужели ты права? А ведь иногда так не хочется — отвечать за все!
– Ну, знаешь, хочется не хочется — эта история не про нас. У всех своя планида. Вот увидишь.
– Пророк, — вздохнула Таня.
– Да нет, просто умная очень! — рассмеялась Лялька.
Это правда. Умная. Очень. Жизнь это не раз потом докажет. И еще — Таня не раз вспомнит этот разговор на балконе и убедится, что Лялька права. Ну просто Кассандра, блин!

Верка

Верка была счастлива. Теперь она — законная жена. Может приезжать на свидания, может оставаться с мужем наедине на целых три дня. Может кормить его — досыта. И любить — досыта.
В Питере она устроилась на работу — секретарем в суд, через бабушкиных знакомых, разумеется. Денег немного, но хоть что-то. Старались жить на Эммочкину зарплату, а Веркины деньги собирали. К поездке в Потьму она готовилась долго и тщательно. Доставала продукты — тушенку, сухую колбасу, индийский чай, апельсины, горький шоколад, курево. Считала дни до отъезда — зачеркивала на календаре. Гарри звонил Эммочке, узнавал про Веркину жизнь. Эммочка хихикала и говорила, что все очень хорошо, живут они дружно и Верка очень довольна работой.
– А ты не такая дура, как кажется, — сквозь зубы бросал Гарри и швырял трубку.
Дочь к телефону не звал. Знал, что не подойдет. Пару раз пытался послать деньги, но переводы возвращались.
Конечно, он все знал — и про то, что Верка с Гурьяновым расписались, и про то, что она ездит к нему на свидания. От бессилия злился, понимал, что дочь победила. В душе ее уважал — за силу характера, понимал, что не в него, в мать. Та была кремень. А он — так, прожигатель жизни, сибарит, приспособленец, конформист, по большому счету. Вот он бы точно свою жизнь коту под хвост не отправил, потому что ценит ее и дорожит ею. И сам нахлебался по молодости вдоволь, пока в люди выбился. А эта дура ничего не оценила. А была бы — как сыр в масле.
Через полгода Верка поняла, что залетела. Чуть не прыгала от счастья. Написала Вовке. Тот обрадовался, но очень за нее беспокоился. Как она одна с ребенком — в коммуналке, с чокнутой теткой? Кто поможет, кто поддержит? Советовал помириться с отцом и уехать в Москву.
А Верка, счастливая, писала радостные письма и уверяла его, что все замечательно и она обязательно, непременно справится. В этом она не сомневалась.

Светик

Светик наконец закончила ремонт. Счастливая, она ходила по квартире и радовалась. Квартира получилась — игрушка, загляденье: спальня в синих тонах, с приглушенным светом. Гостиная — золотисто-персиковая: горка, богемский хрусталь, шелковые шторы, гобелен на мебели, вьетнамский ковер — в бабочках и цветах, мягкий, толстенный, ноги утопают. Ванная в розовой плитке. Кухня — темное дерево, медные ручки. Кастрюли югославские, с рисунком. Хотя на черта Светику кастрюли? Щи варить? Готовить она в них не собирается. Пусть стоят — для красоты.
Папаша однажды позвонил, ее жизнью поинтересовался. Ремонт хотел посмотреть. Светик сказала:
– Перебьешься. У тебя своя жизнь, у меня — своя. — И бросила трубку. К матери ездила раз в месяц. Привозила ей фрукты и конфеты. Та ее по-прежнему не узнавала. В общем, можно было и не ездить. Фрукты и конфеты ей и так давали. Но она же не последняя сволочь! Раз в месяц можно и съездить — для очистки совести, так сказать.
Светик задумалась, как жить дальше. Крепко задумалась. Шататься по кабакам и прыгать по койкам — здоровья не хватит. Не девочка. Нужен серьезный человек. Надежный. От которого и помощь будет, и тошнить — не очень. Только здесь все должно быть по-взрослому, по-серьезному. В смысле — и помощь, и поддержка. Чтобы проблемы решал на раз. А Светик ему хорошую жизнь обеспечит. Опыта поднабралась. Знает, что мужикам надо. Она не содержанка и не любовница. Она будет гейшей. Хотя и для услад, но хозяйка своей судьбы. Так-то.

Зоя

Зою в жизни многое перестало устраивать. Ну, покувыркались на чужих простынях, в кино сходили, в кафе посидели, шашлыка поели. Мясо, кстати, соленое и жирное. Зоя морщила нос. А он, ее возлюбленный, восхищался. Рвал зубами мясо, как собака. Жир во все стороны. Неприятно. Вино пил с удовольствием, нахваливал. А вино — дешевое и кислое. В общем, от всего человек удовольствие получает. Вроде и порадоваться за него надо, а как-то нерадостно.
Она ему попыталась втолковать, что надо делать карьеру, защититься. Это — и статус, и прибавка в зарплате.
А он рассмеялся:
– Меня, Зоенька, и так все устраивает. И ты у меня — красавица, и детки — здоровы. И больные меня любят, коньячок дарят. Мне хватает, Зоенька. Я всем доволен. Эпикуреец я. А ты — такая правильная. Ну просто тошнит!
– Это тебя от жирной свинины тошнит, — фыркнула Зоя.
Зоя злилась не потому, что он из семьи не уходит, а потому, что все у него хорошо и сладко. Даже завидно становится. Всем человек доволен. А она, Зоя, все смысл жизни ищет. К чему-то стремится. Достичь что-то в жизни хочет.
За диссертацию взялась. Тема сложная, но интересная. Сидит до полуночи, книгами обложена. Мать однажды ей сказала:
– Может, родишь, дочка? Вырастим, поднимем. Пока мы с отцом в силе.
Зоя дернулась, вскочила. Два дня ела у себя, не выходила из комнаты. Полный бойкот. Мать ходила под дверью, не решалась войти.
На третий день Зоя к ужину вышла и жестко попросила в ее жизнь не вмешиваться и идиотских советов не давать.
Мать расплакалась, отец гладил ее по руке и на Зою глаз не поднимал. Поужинали молча и, понятно, без особого аппетита. Зоя встала и сказала:
– Спасибо.
Мать пролепетала:
– На здоровье.
Больше разговоров на тему Зоиной личной жизни не поднималось.

Шура

Детский врач зашел в палату и сел на стул возле Шуриной кровати. Сказал, что надо серьезно поговорить. Шура приподнялась на подушках и испуганно посмотрела на него. Врач взял ее за руку. Погладил и тихо сказал, что все «не здо€рово». Мальчик очень слабый. Но и это — не главное. У ребенка серьезная врожденная патология. Неизлечимая. Такие дети находятся в специальных учреждениях, со специальными программами и уходом. Домой их, как правило, не забирают, поднять их невозможно. Ну, практически невозможно. Так что надо писать отказную.
Шура смотрела в одну точку.
– Ты молодая. Родишь еще здорового. Не ломай себе жизнь. Не справишься. Не выдюжишь, — объяснял врач.
Шура легла и отвернулась к стене.
– Ну, подумай! — вздохнул врач. — Время есть.
Шура ничего не ответила.
Девчонки в палате молча испуганно переглядывались.
Ночь Шура не спала. Утром тяжело поднялась с кровати, умылась холодной водой, посмотрела на себя в зеркало, надела халат и тапки и вышла из палаты. Молодые мамочки тяжело вздохнули и принялись за свои дела.
Шура зашла в кабинет к заведующей. Та подняла голову от бумаг и предложила Шуре сесть.
– Постою, — махнула рукой Шура. — Когда выписываться можно? — спросила она.
– Да хоть завтра, — засуетилась заведующая. — Я же понимаю, каково тебе там лежать и на детей смотреть. Вот оформим бумаги, и позвоню твоим, чтобы они тебе вещи привезли и домой забрали.
– Позвоните, — кивнула Шура. — И для ребенка пусть все принесут. — Она развернулась и пошла к двери. — Уйду я завтра. Вместе с сыном. И уговаривать меня бесполезно.
За ней закрылась дверь, а немолодая и опытная заведующая, повидавшая немало за свои тридцать лет работы в роддоме, замерла с ручкой в руке и долго смотрела на плотно закрытую Шурой дверь.
И подумала, что ничего она в этой жизни так и не понимает. Несмотря на годы и копоть жизненного опыта.

Таня

Очень хотелось переехать к маме. Там — тепло, родной дом. Ну и помощь, конечно, что скрывать? Но тут мама заболела. Худела, теряла свои роскошные волосы и лежала без сил, еле доходила до туалета. Есть ничего не могла — все через силу. Конечно, подняли всю Москву. Всех подключили, но без толку, диагноза нет, одни предположения. Анализы неплохие, а человек загибается. Таня поняла, что переселяться к маме с Кирюшкой — только лишние хлопоты всем. Ездила к маме через день. Бабушка сидела на кухне как каменная. Взгляд застывший, погасшая папироса в зубах. Женька жила со своим мальчиком и собиралась замуж.
Мама радовалась внуку, но быстро уставала. Вечером, укутав сонного сына, Таня на двух автобусах возвращалась к себе. В кухне, уронив голову на стол, храпел пьяный сосед. В ванной было замочено соседское белье. Таня мыла Кирюшку в тазу. Вадим возвращался поздно, часто навеселе. Был очень возбужден и хотел общения. Таня, абсолютно сонная и ничего не соображающая, пыталась объяснить ему то, что, в общем, и объяснять было не нужно. А он… Он обижался и вставал в позу. Упрекал ее, что она его не понимает, не чувствует, не хочет слышать про его успехи. Словом, живет своей жизнью — ползунки, каши и щи. Клуша. Курица. Ей бы в мужья инженера, а не творческого человека.
Таня садилась на кровати и пыталась втолковать, как ребенку или слабоумному, про маму, про сына, про бытовые неудобства, про денежные затруднения.
Он впадал в тихую ярость:
– Ты не муза. И даже не жена и не поддержка. Мы живем разной жизнью и все видим по-разному.
Таня соглашалась. Понимала, что все разговоры бессмысленны. У каждого своя жизнь. В этом он прав, и она как жена ему совершенно бесполезна. Это надо признать.
Однажды он не пришел ночевать. Таня сходила с ума и обзванивала морги и больницы. Он позвонил на следующий день и сказал, что улетел в Сочи. На три дня. Просто развеяться.
– Ты один? — глухо спросила Таня.
– С друзьями, — ответил он. — С людьми, которые меня понимают.
Из трубки доносился женский смех.
– Привет друзьям, — сказала Таня.
Кирюшка сидел в манеже и испуганно смотрел на нее. Она взяла его на руки и крепко прижала к себе. Сынок расплакался.
– Ничего, — бормотала Таня. — Ничего, все у нас с тобой будет хорошо. Замечательно будет. Это я тебе обещаю.
Сын, посмотрев на нее, замолчал, и она тогда осознала, что он ее понимает. Смешно? Да нет. Понимать он будет ее всегда. Впрочем, как и она его. Чувствовать — за минуту — звонок от него. Сердцем чуять — даже если он пытается скрыть, — что у его проблемы. Разруливать все вместе — и ее беды, и его. Делиться всем. Ну, или почти всем. Почти — потому, что жалели друг друга. Верить друг другу — безоговорочно. Принимать такими, как есть.
Такое вот счастье. Только бы он был здоров!
Таня уложила сына спать и начала собирать вещи. Позвонила Женьке и попросила помочь. Сестра приехала через полчаса. Поймали такси.
Семейная жизнь закончилась.
Маму вытащила врач-гомеопат, после того как были перепробованы все возможные средства и способы. Гениальная тетка!
Строжайшая диета. Капли, травы, шарики — белые и сладкие, как сахар. Таня шевелила губами и отсчитывала их. Была важна доза — нельзя было просчитаться. Мама была еще очень слаба, но уже просила посадить Кирюшку на свою кровать. Читала ему книги. Через два месяца Таня вывела ее во двор. Бабушка словно очнулась и принялась готовить обеды, печь пироги. «Спасибо, господи! Как жаль, что я не знаю молитв», — думала Таня и разговаривала с Богом на своем языке. Мама потихоньку, еле-еле, но выползала из своей страшной болезни.
Вадим почти не появлялся. Иногда на час брал сына погулять. Они с Таней развелись, и почему-то стало легче. Таня устроилась в детский сад воспитательницей, конечно, в одну группу с Кирюшкой, иначе — никакого смысла.

Верка

Верка родила дочку, назвала в честь мамы. Девочка сразу, с первого дня, образовалась в красотку. Все в роддоме ходили на нее смотреть: синие глаза в пол-лица, черные кудри. Изящная, как маленькая балерина, — никаких младенческих перевязок на ручках и ножках, все точеное, идеальных форм. Словно, не грудной ребенок, а крошечная фарфоровая куколка.
Эммочка кудахтала над ней, как курица. Позвонил Гарри и сдержанно поздравил Верку с дочкой. Та сказала «спасибо» и положила трубку. Гарри выслал крупную сумму денег. Верка брать не хотела, но Эммочка ее уговорила:
– Это же не тебе, а внучке.
Деньги и вправду были очень нужны. Сколько малышке всего надо! Звонили Лялька и Таня, кричали в трубку и поздравляли. Лялька собиралась приехать помочь, Верка ее еле отговорила. А через неделю получила огромную посылку — ползунки, кофточки, шапочки, комбинезон. Все — сказочное и необыкновенное, конечно, из валютки.
А через два месяца Верка собралась в Потьму. На Эммочку дочку было оставлять страшновато, и она позвонила Тане. Таня приехала, Кирюшка остался с Женькой.
Верка показывала Вовке фотографии дочки. Он не отрываясь смотрел на них и плакал. Три дня в холодной казенной комнате опять были раем и абсолютным счастьем.
Верка лежала на Вовкиной груди и шептала:
– Господи! И за что мне такое счастье!
Вовка, закинув одну руку за голову, курил и повторял:
– Какая же ты, Верка, дура!
А она зарывалась ему под мышку и тихо смеялась. Он гасил бычок в консервной банке, стоящей на подоконнике позади кровати, и крепко обнимал ее. «А мне-то за что?» — думал он и не находил ответа. Ему-то точно не за что.

Лялька

Срок командировки Этьена подходил к концу, Лялька собирала вещи. Конечно, в Париж хотелось. Но расставаться с друзьями, отцом, мамой и даже — с Москвой… Странно устроен человек! Ведь она так мечтала уехать! Да и едет не поломойкой в эмигрантские бараки, а женой обеспеченного человека, хозяйкой квартиры в шестнадцатом округе: две спальни, два туалета, кабинет, гостиная, кухня.
О деньгах заботиться не надо. На работу спешить тоже — если только для удовольствия, говорил муж.
Господи! Париж! Неужели это все — с ней? Конечно, поверить в это было невообразимо трудно. Немного нервничала, как ее примет семья мужа. Понимала, как там относятся к женам из Советского Союза.
«Но, по большому счету, все это ерунда, — уговаривала себя она. — Примут, куда денутся! Такую умницу и красавицу!»
Таня сказала, что провожать не поедет — слишком тяжело, нервы на пределе. Лялька не обиделась — поняла. Встретились на Горького, посидели, как раньше, в «Московском». Выпили бутылку вина, съели по мороженому. Поплакали, посмеялись, спустились в метро. Им надо было в разные стороны.
– Пиши, — попросила Таня.
Лялька кивнула. Они обнялись, Таня резко отвернулась и пошла к поезду. Поезд подъехал. Она обернулась. Лялька стояла на месте и смотрела ей вслед.

Светик

У Светика все наладилось. Грех жаловаться — дай бог каждому такую жизнь!
В любовниках у нее ходил теперь один чиновник далеко не среднего масштаба. Приезжал два раза в неделю — больше и не надо, оставлял в спальне на тумбочке деньги. Его водитель привозил полные сумки продуктов.
Светик ни в чем не нуждалась. Райская жизнь! Через полгода подарил ей машину — «Жигули»-«шестерку» бежевого цвета. Светик оказалась лихим и способным водителем. Рассекала по Москве — гаишники салютовали.
Встретилась с Жанкой — так, интересно посмотреть. Пошли в «Националь». Светик угощала. Жанку узнала не сразу — потертая какая-то, прибитая. Старая дубленка — еще с тех времен, — стоптанные сапоги, отросшие волосы, руки без маникюра.
Жанка жадно ела и много пила. Торопливо рассказывала, что живет с одним фарцовщиком, молодым и красивым. Он, правда, жаден как черт и погулять и выпить не дурак, но она все прощает, потому что любит до смерти.
– «До смерти»? — ухмыльнулась Светик. — А это как?
Жанка откинулась на стуле и с сожалением посмотрела на Светика.
– Не понимаешь? — усмехнулась она. — Тогда мне тебя искренне жаль.
– Вот как? — удивилась Светик. И жестко добавила: — Себя пожалей. Жрешь как свинья и на чучело похожа.
Жанка, казалось, не обиделась. Закурила и спокойно сказала:
– Если кого и жалеть, то, по-моему, тебя.
Светик встала, бросила на стол деньги и пошла к выходу. Жанка посмотрела на оставленные бывшей подругой деньги и заказала кофе. Светик села в машину и завела двигатель.
«Идиотка, — подумала она. — Ей ли меня учить! Дура убогая! Просто от зависти дохнет». Светик лихо выехала на проезжую часть и решила поехать на Таганку, в «Березку». Купить, например, новые сапоги или пальто. Все равно — лишь бы себя порадовать. А возможности на это у нее были.
Она громко включила магнитофон, приоткрыла окно и закурила.
– Все хорошо, — сказала она вслух. — Все просто прекрасно. Скоро весна. А потом — лето. И Сочи. Или Пицунда. Море и солнце.
И она почему-то разревелась.

Зоя

Диссертация шла успешно, защита готовилась через месяц. Замглавврача института по лечебной части уезжала с мужем за границу. Поползли слухи, что готовится замена. Непонятно — из своих или из пришлых. Потом заговорили, что кандидата два — один молодой ординатор, талантливый, но неопытный и к тому же резковатый, не очень умеющий ладить с людьми. А второй — Зоя сразу не поверила — ее любовник. Шептались, что лучше бы он — человек в возрасте, опытный, хорошего, мягкого нрава, неконфликтный и справедливый.
Зоя была ошарашена: «Кто-кто — но этот неудачник! Что его в жизни интересует? Разве он достоин? Работает спустя рукава, честолюбия — ни грамма. Да и какой из него руководитель? Из него же можно веревки вить. Даже защититься за все время не удосужился! Где справедливость?» И Зоя написала письмо главврачу и копию в райздрав. Объяснила все спокойно и аргументированно. Про всех — объективно. И про то, кстати, что тот, молодой, за операции деньги берет, не брезгует — об этом знает все отделение. Разве утаишь? У больных — языки по колено. Но попасть все равно хотели к нему. Хирург он и вправду был от бога. И про «своего» — он, с его мягкотелостью, в два счета развалит всю больницу. Зою вызвал главный, немолодой и опытный мужик, в прошлом партийный выдвиженец. Слушал ее очень внимательно.
– А теперь — конструктивно, — сказал он.
Зоя растерялась:
– В каком смысле?
– В смысле кого вы предлагаете. Может быть, лучше человека со стороны?
– Не думаю, — покачала головой Зоя. — Надо своего, из коллектива. Чтобы человек тонко понимал нашу специфику.
– Ну и какие мысли на этот счет? — усмехнулся он.
Зоя совсем растерялась.
– Кстати, а как ваша кандидатская? — осведомился он.
Зоя объяснила, что через месяц будет готова выйти на защиту.
– Ну-ну, — кивнул он. — Спасибо за неравнодушие.
Зоя кивнула и вышла из кабинета.
Через месяц приказом Зоя была назначена замглавврача по лечебной части. Должность хоть и административная, но не хозяйственная. Медицина на первом месте.
Кстати, кандидатскую она успешно защитила. Ни одного черного шара.

Шура

Шура вернулась из роддома одна. Никто ее не встретил. Тетка молча посмотрела на нее и в комнату, где лежал ребенок, не зашла. Шура вышла на кухню выпить чаю. Раиса сидела за столом и барабанила пальцами по столешнице.
– Ну, что надумала? — наконец спросила она.
– Жить надумала, — ответила Шура. — Ребенка растить.
– Ребенка, значит! И это вот ты называешь ребенком?
Шура повернулась к ней и тихо сказала:
– Молчи, сволочь! — И вышла из кухни.
Молока теперь было полно, заливалась просто, а ребеночек грудь не брал. Кормила его из пипетки. Пришел участковый врач, старенький педиатр Сергей Петрович. Он еще пользовал маленькую Шуру. Осмотрел младенца и тяжело вздохнул:
– Не справишься, Шурочка. Не поднимешь. Такие детки — беда на всю жизнь. Беда и адский труд. И еще — деньги, деньги. Массаж, грязевые курорты, море. Тренажеры. Усилия колоссальные, а сдвиги — на копеечку, если вообще будут. Пенсию по инвалидности получать станешь крошечную. Сама работать не сможешь. Помощи ждать неоткуда — я так понимаю. И еще — мама больная. Хорошо, если он сядет. Стоять и ходить точно не будет. Ложку в руках не удержит — ДЦП. Давай в дом малютки оформим. Есть профильные, неплохие. А дальше — интернат. Там и врачи, и педагоги, и программы специальные. Подумай, Шура. Крепко подумай.
– Я подумаю, — тихо сказала Шура.
– Вот и ладненько. А как сына назвала?
– Петя. Петруша.
– Хорошее имя, — кивнул Сергей Петрович и направился к выходу. Шура вышла в прихожую и закрыла за ним дверь.
Зашла тетка. Посмотрела на ребенка, села на стул.
– Шурка, не ломай себе жизнь. Родишь еще. Здорового. Как мы управимся? Любка, да еще этот, — она кивнула на младенца.
– «Этот» — твой внук, между прочим, — ответила Шура.
– Да какой внук! — Тетка махнула рукой. — Не внук, а мышонка какая-то. Я — при Любке. На хозяйстве. Летом в деревню поеду. Отдай его, Шур, и живи себе. Ему там лучше будет. Вон, и врач этот говорит!
– Выйди, — сказала Шура. — Не доводи до греха.
Шура взяла сына и пошла к маме. Мама посмотрела на ребенка и зашевелила губами.
– Что, мамочка? — встрепенулась Шура.
Мать заплакала и закрыла глаза.
К полугоду мальчик не сел, не опирался ножками и не хватал ручками Шурин палец. На игрушках взгляд не фиксировал, даже на Шуре взгляд не останавливал. Не гулил и не агукал. Лежал тряпочкой и тихо попискивал.
К году спинку он не держал, ручки и ножки висели плетьми. Шура переворачивала его на живот, и он упирался лицом в подушку. Головку он тоже не держал. Конечно, ходила из поликлиники массажистка, медсестра делала витамины. Заходил Сергей Петрович, молча сидел не стуле, смотрел на Шуру, а она отводила глаза.
Валерик к ребенку не зашел ни разу. Тетка тоже. К лету они уехали в деревню. Шура разрывалась между мамой и сыном. В августе мама умерла. Шура вызывать тетку не стала. Оставила сына с соседкой и похоронила ее одна.
В сентябре вернулись тетка и Валерик. С невестой. Так он назвал свою новую подружку. Они деловито и быстро сделали в маминой комнате ремонт, переклеили обои и повесили на стену огромный красный ковер.
Шура слышала, как они ужинают на кухне и шумно гремят тарелками и ложками. Жена Валерика молча проходила мимо Шуры — ни здрасте, ни до свиданья. Огромная, как слон, она все норовила задеть ее плечом. Шура вжималась в стену. Вечерами пили пиво с воблой. Рыбный и пивной дух заполнял квартиру. Шура задыхалась. Невыносимо. Просто невыносимо.
И Шура позвонила отцу. Отец приехал. Посмотрел на ребенка, погладил его по головке. Обнял Шуру. И пошел на кухню, где гужевалась вся честная компания.
Потом он зашел к дочери и сказал ей, что все будет хорошо, он все решит. Через две недели Шуру и Валерика развели. А еще через два месяца отец разменял квартиру. Шура уехала в Беляево — там и воздух, и кладбище, где мама лежит, недалеко. Отец нанял маляров, и они быстро сделали ремонт, купил новый диван и телевизор, заказал грузовик и помог Шуре перевезти вещи. Набил холодильник продуктами. Оставил деньги.
Шура села на стул и разревелась — от счастья. За окном монотонно гудела улица. Шура вышла на балкон, посмотрела по сторонам и подумала, что жизнь прекрасна. А что будет потом — разберемся. Она вернулась в комнату и стала раскладывать вещи. Петруша спал на диване. Вдруг Шура обнаружила, что мурлычет какую-то песню. Она на минуту замерла и тихо засмеялась.

Таня

В Танином доме освободилась однокомнатная квартира — умерла одинокая старушка. Дом — кооперативный, и квартиру предложили Тане. Это, конечно, было огромное счастье и удача: и отдельно, и в одном доме. Кирюшка — мальчик шустрый, мама и бабуля от него быстро уставали. К тому же Женька собиралась замуж, и жить им с будущим мужем было негде — в квартиру, которую они снимали, вернулись из командировки хозяева. В общем, складывалось все удачно. Да что там удачно — просто сказочно. Проблема была одна: где достать денег. Деньги огромные — три тысячи рублей. Все сбережения ушли на мамино лечение. Стали думать. Упускать такую возможность было, конечно, нельзя, желающих на эту квартиру было полно. Вечерами сидели на кухне и ломали головы. Перебирали всех знакомых. Все — голь перекатная: врачи, инженеры, учителя. Всех обзванивали — на всякий случай. Все, смущаясь и оправдываясь, объясняли, что денег нет. Кто-то строил дачу, кто-то ждал по очереди машину, кто-то предлагал сущие копейки.
Таня перестала спать. Как хотелось квартиру! Свою, отдельную! Пусть маленькую, но только их с Кирюшкой! Господи, что же делать?

Верка

Вовка вышел из тюрьмы условно-досрочно, на полтора года раньше. Конечно, главную роль сыграло не его «замечательное» поведение, а Веркины отношения с начальством. Денежные — в том числе.
Потом, через много лет, она узнает, что этому еще и поспособствовал Гарри. В полной мере, кстати. Верка Вовку не встречала — заболела Лиечка, он добирался сам. Верка бросилась к нему на грудь и стояла так минут пятнадцать. Потом сели за стол. Вовка не спускал с рук маленькую дочку.
Через неделю, отлежавшись и отъевшись, он объявил, что они уезжают в Москву.
Эммочка, вытирая слезы, провожала их на вокзале.
Утром на перроне их встречал странного вида человек, хмурый и неразговорчивый. Он положил их нехитрый скарб в багажник и молча завел машину.
Верка испуганно смотрела на мужа.
– Куда, Серый? — наконец спросил Вовка.
– В Чертаново, Гурьян, — бросил тот. — Хата не фонтан, но пока перекантуетесь. А дальше — посмотрим.
– Посмотрим, — согласился Вовка.
«Гурьян, — подумала Верка. — Теперь он — Гурьян. Но это же не кличка. Это же производное от фамилии». Она пыталась себя хоть как-то успокоить. Какое Чертаново? Какая хата? Хотя не домой же ехать. В квартире теперь жил Гарри — сбежал от очередной молодой возлюбленной. Никому не удается подцепить его на крючок! На душе у Верки было муторно и беспокойно.
Захныкала Лиечка. Верка смотрела в окно. Огромный новый район. Все дома — как братья-близнецы. Как не заблудиться?
Подъехали к мрачному серому девятиэтажному дому. Стали выгружаться. Зашли в подъезд и поднялись на последний, девятый этаж, открыли довольно обшарпанную дверь, обитую черным дерматином. Верка зашла в квартиру и прошлась по комнатам.
Как говорила Лялька, бедненько, но чистенько. Для жизни есть все — кровати, шкаф, холодильник, телевизор. На диване стопка подушек, одеял и чистого белья. Простые, выцветшие на солнце шторы. В холодильнике — молоко, сыр, яйца. На столе — буханка черного и батон белого.
Для жизни — все есть. Только для какой? Какая она будет, эта жизнь?
Пока Верка этого не понимала.

Лялька

Лялька обживалась в Париже, писала Тане восторженные письма, присылала фотографии, иногда — звонила. Рассказывала, какие она покупает шторы и посуду, описывала вид из окна, подхихикивала над новыми родственниками — смотрят с опаской и считают ее агентом КГБ. Пыталась на словах объяснить вкус устриц, фуа-гра и артишоков.
Таня подначивала:
– А у нас на обед кислые щи с грибами.
Лялька орала, что за кислые щи она бы сейчас родину продала.
– Какую? — уточняла Таня.
Лялька прислала Кирюшке джинсы и курточку — красную, в синюю клетку, такую нездешнюю и красивую, что на него оборачивались на улице.
Еще Лялька писала, что очень-очень скучает, но приехать в ближайшее время получится вряд ли. Еще просила заезжать к матери — хотя бы иногда.
Отца с рыжей Аллой наконец выпустили. Он сидел в Риме и наслаждался жизнью. Все трудности были еще впереди.
Таня писала ей про Верку. Та вернулась, но встретиться пока не удается. Верка какая-то потерянная и странная, заторможенная. Таня хотела к ней приехать, но Верка сказала — позже. Такие вот дела.

Светик

Как-то утром у Светика не завелась машина. Она стояла злющая как черт, опаздывала на педикюр. К ней подошел худощавый, интересный, с густой копной седоватых и густых волос, прекрасно одетый мужчина. «Что-то знакомое, — подумала Светик. — Сосед, наверное. За столько лет лица примелькались».
Незнакомец предложил помощь. Правда, сказал, что сам в этом ни черта не разбирается, но его водитель наверняка поможет. Из «Волги» нехотя вылез молодой, лысоватый и упитанный парень. С видом абсолютного знатока неспешно подошел к машине и попросил у Светика ключи.
Пока он возился в капоте, элегантный сосед развлекал Светика. Поговорили, как водится, о погоде и о планах на лето.
Машина завелась. Светик тепло, с очаровательной улыбкой поблагодарила приятного соседа, тот шутливо поклонился и сказал, что готов всегда, в любое время, с огромным удовольствием оказать любую помощь «столь очаровательной молодой леди». Протянул свою визитку и предложил вечером выпить кофе у него дома. Светик застенчиво поблагодарила — чуть в книксен не присела.
Галантный кавалер махнул рукой и сел в машину. Светик помахала ему вслед. Глянула на визитку: «Гарри Борисович Брусницкий, адвокат». Красивая фамилия. И сам адвокат еще вполне себе, вполне. Ну, да ладно. Дел — выше крыши. Педикюр, парикмахерская, магазин. Нужно купить новый купальник и пляжный халат. В валютке, разумеется.
Через три дня Светик уезжала в Сочи — туда, где темные ночи и много еще всякого. Визитку адвоката Брусницкого она положила в сумочку и только по дороге сообразила, что это Веркин отец. Даже рассмеялась. Старый хрен — а все туда же!
Ладно, потом разберемся. Впереди было море и солнце. Светику так шел загар!

Зоя

Зоя приступила к новым обязанностям. Оказалось, что дел — невпроворот. На работе, в прекрасном, огромном кабинете с окнами вполстены, она теперь задерживалась допоздна.
Однажды в коридоре она столкнулась со своим уже бывшим любовником, хотела пройти мимо, но он преградил ей дорогу. Вежливо поинтересовался, всем ли она довольна. Зоя вскинула брови:
– А в чем, собственно, дело?
– Да нет, и дела-то никакого нет. Просто самое страшное, что ты все это делаешь даже не ради карьеры, — сказал он.
Зоя молча смотрела на него.
– Ты делаешь это абсолютно от чистого сердца. Абсолютно искренне и полностью уверена в своей правоте.
– О чем ты, не понимаю?
– Скажи, — вместо ответа спросил он, — а легко, наверно, жить, когда ни в чем не сомневаешься?
Зоя посмотрела на него с сожалением:
– Завидуешь? Жизнь-то ведь не очень удалась?
– Боже не приведи! — рассмеялся он. А потом внимательно посмотрел на Зою: — Зоенька, ты и вправду думаешь, что тебе можно позавидовать?
Она обошла его и быстро пошла по коридору, дробно стуча каблуками. «Где-то я уже это слышала», — подумала она.
Перед ней была дверь ординаторской. Она решительно открыла ее — предстоял нелегкий разговор с коллегами. Причины были веские — жалоба в райздрав.
В ординаторской было шумно — на столе стоял торт и чашки с чаем, праздновали чей-то день рождения. Все обернулись на Зою и замолчали. Она одернула халат и вошла — при абсолютной и полной тишине.

Шура

Шура не представляла, что будет так тяжело. Теперь, даже чтобы выскочить в магазин за молоком и хлебом, приходилось Петрушу одевать, а он этого терпеть не мог. Одного его оставлять дома она боялась, хотя понимала: его где положишь, там и лежит. Но все равно было страшно. А вдруг… Вдруг — испугается, вдруг — перевернется, вдруг — захлебнется в слезах. В общем, напридумала себе черт-те каких страхов и поверила в них.
Денег не было совсем — какая у Петруши пенсия? Отец, как мог, помогал. Иногда привозил продукты. Но и это была капля в море.
Однажды Шура поехала к маме на кладбище. Петруша на руках — тяжеленький уже, будь здоров. В коляске было бы легче, но как коляску затащишь в автобус?
Дошла до маминой могилы. На одной руке — Петруша, другой пыталась убрать листья, ветки. Памятника не было, простой металлический крест с убогой табличкой, на которой черной краской криво написаны мамина фамилия и даты рождения и смерти.
Шура подумала: как было бы хорошо поставить маме памятник — из белого мрамора, с фотографией, где она молодая и красивая. Где уж — на цветы и то денег нет.
На соседней могиле копошилась какая-то старушка в резиновых сапогах и синем рабочем халате. Подошла к Шуре.
– Мать твоя, что ли?
Шура кивнула.
– А с ребятеночком что? — спросила любопытная бабка. — Больной, что ли?
Шура молча смотрела перед собой.
– Идем, девка. Чаю попьем. — Старушка ловко пробралась через ограды и бойко зашагала вперед. Шура поплелась за ней. Зашли в маленькую и сырую сторожку. Старушка поставила на плитку чайник и достала пачку печенья. Заварила чай.
Шура положила Петрушу на маленькую ободранную кушетку. От плитки сторожка быстро нагрелась. Бабка сняла платок и налила чай. Увидела, как Шура ест печенье, вздохнула и достала пакет с бутербродами. Смущаясь, Шура съела два бутерброда. Разговорились. Шура рассказала ей про свою жизнь. Старушка вздыхала и качала головой. Старушка — а звали ее тетя Тоня — рассказала Шуре, что работает на кладбище пятнадцать лет. Когда-то пристроила подружка — царствие ей небесное и вечная память. Прибирается на могилках, красит ограды, сажает цветы. Есть постоянные клиенты — те платят хорошо, не задерживают. Особенно — эти, явреи, те, что в Америках живут. Они-то родню чтут, не забывают. Памятники богатые ставят, из черного габро. Денег не жалеют. Есть клиенты временные, на раз. Тоже приработок. В общем, живем — не тужим. Деньга хорошая — на все хватает. — У тети Тони навернулись слезы: — У меня тоже свое горе. Дочь десять лет лежит, не встает. Муж, подонок, избил. Позвоночник повредил. Сам-то сидит, но нам от этого не легче.
Тетя Тоня плакала и рассказывала, какая ее Ленка была красавица. Коса до колен, глаза синие. И вот такое горе! Есть еще внучок, Димка. На повара учится. Раньше, когда малой был, бабке здесь, на кладбище, помогал. Скоро в армию пойдет. Пока тетя Тоня на работе, за дочкой соседка приглядывает.
Шура слушала и кивала. А потом тетя Тоня предложила ей работу — себе в помощь. Справляться одной уже нелегко, а клиентов своих отдавать «этим воронам» — это она про своих подельниц — неохота. Подавятся!
– Давай, Шурк, хватай удачу за хвост! — засмеялась тетя Тоня. — Сюда ведь со стороны и близко подойти не дадут. А нам с тобой и на двоих всего хватит. Да и работа — спокойная, на воздухе. Никто нервы не мотает. А сейчас — весна. Работы и вовсе будет море. Только успевай!
– А Петрушу куда? — тихо спросила Шура.
Тетя Тоня махнула рукой:
– В интернат сдашь. Тут хороший, прямо за Окружной, в лесу. В старой усадьбе. На выходной будешь забирать. А потом денег соберешь — няньку возьмешь.
Шура покачала головой:
– Не отдам.
– Ну смотри, — вздохнула тетя Тоня. — Жить начнешь по-людски. Ребенку всего дашь — и врачей, и питание. И на море повезешь. А так — думай. Дело-то хозяйское. Добровольное.
Шура поблагодарила за чай, подхватила Петрушу и поехала домой. Ночью не спала, думала. Может, правда, попробовать? Не проживешь ведь на Петрушину пенсию. А врачи нужны, и массажисты, и фрукты, и море.
Наутро поехала в интернат. Интернат — бывшая барская усадьба — стоял в сосновом бору. Детки, укрытые шерстяными одеялами, спали на веранде на улице.
Главврач, немолодая, усталая женщина, внимательно выслушала Шуру и кивнула:
– Правильно мыслишь. Ему тут будет хорошо. Все специалисты есть. Питание четырехразовое. Соки, фрукты. Прогулки. Только с местами плохо. Но ты мать-одиночка. Попробуй. — И она дала Шуре список справок и бумаг, необходимых для устройства Петруши.
С очередью помог отец — подключил приятеля в министерстве. Дали ходатайство. Шура собрала все справки. Через месяц получила место. Вместе с отцом она отвезла Петрушу в интернат. Целовала его и говорила, что придет завтра. Петруша, не мигая и ничего не понимая, смотрел на нее. Отец и нянечка вывели Шуру из спальни. На улице отец крепко обнял ее и сказал, что она умница, все сделала правильно.
Шура расплакалась — какое там правильно… Такая на сердце тоска…
Когда вошла в квартиру, опять разревелась — посмотрела на Петрушину кроватку, игрушки, в которые он не играл…