1 2 3 
Я старалась поддерживать чистоту, как могла. Но Тамара была недовольна. Я протирала пыль, она брала чистую тряпку и шла вслед за мной. Я мыла полы, она перемывала. Посуду она терла пальцами. Если скрипит, значит, вымыта хорошо. Я честно – очень старалась. Но боялась, что впаду в маразм. У меня началась неврастения. Я стояла над обедающим мужем с кухонной тряпкой. Как коршун. Хватала тарелку и начинала яростно протирать стол. Муж смотрел на меня с ужасом. А однажды шваркнул тарелкой и встал из-за стола. Я поплакала и поняла, что надо над собой работать. Сначала ставила на стол ужин и выходила из кухни. До окончания ужина убирала все кухонные тряпки. Когда хотелось вскочить и что-нибудь подтереть, я густо мазала руки жирным кремом. Ждала, пока он впитается и заодно пройдет мой приступ.
Муж все видел. Однажды сказал:
– Забудь. Наши чувства и наши нервы дороже.
И стал заваривать мне литровую банку трав – валерьяновый корень, пустырник и пион.
Надо сказать, что моя свекровь совершенно не умела готовить. То есть она, конечно, готовила, но все это было, мягко говоря, малосъедобным. Ведь умение готовить – это тоже дар. Талант. Или хотя бы способности. Как шить, вязать или разводить цветы. Кухня обмана не терпит. Так же, как суеты и пренебрежения. «На авось» тут не получится. А Тамара Аркадьевна готовить не любила. То есть теорию знала, кулинарные книги читала. Но не любила. А когда не любишь – душу не вкладываешь.
Она умудрялась испортить все – вырезку, отбивные, жареную картошку, сырники, шарлотку. Все то, что не требует особого труда и затрат времени. О сложносочиненных блюдах я и не говорю! У нее хватало ума просто к ним не притрагиваться.
А Павел уже успел разбаловаться. Сначала у моей мамы. Потом – у меня. Все женщины в нашей семье готовили хорошо. Бабушка, бабушкина сестра Аня. Анины невестки – Зина и Света. Моя мама. Сашкина жена Фаридка. Ну и я, наконец. Причем готовка была для нас удовольствием, а не оброком.
Готовить я не успевала, Данька почти весь первый год не спал – ни днем ни ночью.
Готовила Тома. А есть мы не могли. Но как объяснить человеку, что это просто невкусно?
Ладно я. Я могу выпить кофе с сыром и буду вполне довольна. А Павел? Ему нужно пообедать и поужинать. Он мужик. Тома ставила перед ним тарелку щей. В щах плавала редкая капуста и крупно нарезанная сыроватая картошка. Солить она не солила. Почти. Говорила, что соль – это яд. Перец вреден для желудка. Сметану в мясной суп класть нельзя. Варенье – вред, сплошной сахар. Сливочное масло – катастрофа. Ну а сосиски и колбаса – это вообще за пределами здравого смысла.
Конечно, она была по большому счету права. Но мы были молоды и здоровы. Нам хотелось и сосисок, и колбасы, и пирожных, и маринованных огурчиков.
Она считала, что я не берегу здоровье мужа, плохо на него влияю, что он привык к «другой системе питания».
А Павел уже не мог хлебать ее пустые щи. Мою еду она принципиально не ела. Я очень расстраивалась. Но однажды, приготовив перцы с мясом и рисом, наутро обнаружила недостачу. Тома съела перцы поздно ночью. Холодные! Четыре штуки!
Не поверите, я была счастлива. С тех пор, не особенно, правда, нахваливая, она стала ужинать вместе с нами.
А муж мне однажды признался, как многого он был лишен, не получая удовольствия от еды все детство и юность. Наверстал, слава богу! Теперь ему вкусно только дома – еще одна проблема. Снисходит он только до моей мамы.
Ну а вообще, жизнь в чужом дому была не сахар. Свекровь гостей не любила, прийти к нам никто не мог. От музыки у нее болела голова. После ночи с Данькиными воплями она целый день не вставала и пила корвалол. Мы переживали и извинялись. Она начала обижаться на все подряд, уже не помню на что.
Меня раздражали ее привычки. Например, телефонные аппараты стояли и у нее в комнате, и у нас. Я всегда любила потрепаться – с мамой, с подружками. Ну, какие еще при грудном ребенке у меня были развлечения?
Тома снимала свою трубку каждые пять минут. И выразительно вздыхала. Подруг у нее не было, родни – тоже. Ну кому ей надо было срочно в тот момент позвонить? Я злилась и швыряла трубку. Она обиженно поджимала губы. Еще она ревновала, когда муж меня обнимал или чмокал в щеку. Почему-то злилась, когда я что-нибудь себе покупала, например новую юбку. Она критично осматривала меня и говорила, что юбка мне не идет. Не та длина, не тот цвет и вообще – полнит.
Ну а когда мне Павел подарил на Новый год остродефицитные французские духи, она так обиделась, что не разговаривала с нами три дня. Я чувствовала себя виноватой.
Мы стали размышлять, что делать. Потому что все это усложняло нашу семейную жизнь. Мы стали копить обиды и раздражаться друг на друга.
Тогда родители решили дать нам первый взнос на кооператив. Мама, конечно, хорошо зарабатывала, но уже долго болел отец, и выделить нам деньги родителям было непросто. Тома в этой акции не участвовала, пропустила мимо ушей. Сделала вид, что не заметила.
Получить кооперативную квартиру в хорошем районе помогла Сашкина теща Оксана. У нее уже везде были крупные связи.
Через полтора года мы въехали в новую трехкомнатную квартиру.
Покажите мне человека, который был счастлив так, как я!
Поймет меня только та советская женщина, которая пожила со свекровью. Пусть даже каких-нибудь пару лет!
И, конечно, непреложная истина – дети должны жить отдельно от родителей.
Я бы спокойно разменяла свою квартиру. Если бы была хоть на один процент уверена, что они будут жить вместе.
А я уверена в обратном. И это вполне меня оправдывает.
* * *
Нюся кормит Илюшу консервами из баночек. Я попробовала индейку с рисом – несъедобно. Я не преувеличиваю. То же самое телятина с горошком. Ей даже лень греть. Пытается всунуть ему холодное.
Я в ужасе. Пытаюсь объяснить, что это неправильно. Она говорит, что так делают все и что я отстала от жизни.
Илюша выплевывает индейку с рисом и телятину с горошком. Даже теплую. Я варю кусочек рыночного мяса. Перетираю картошку, кабачок, морковку и репку. Потом взбиваю в блендере и немножко присаливаю. Это глупости, что ребенок не понимает вкуса.
Илюшка открывает рот, как голодный пеликан.
Я торжествующе смотрю на Нюсю. Она смотрит на меня с презрением и, по-моему, опять тихо ненавидит. Наплевать! Я созерцаю довольную физиономию внука, и я счастлива.
Может быть, я отстала от жизни. Прогресс шагает вперед. Может быть, все молодые мамаши кормят детей консервированной едой. Но никто и никогда меня не убедит, что только сваренное парное мясо и пюре из свежих овощей менее вкусно и полезно, чем готовая еда из банок. С консервантами, между прочим. И ребенок к тому же аллергик. Это я так, к слову.
Да, мы в свое время протирали сквозь сито мясо и овощи. Блендеры были еще редкостью. Делали из кефира творог и подвешивали его в марле над раковиной. Терли яблоко с морковкой. Варили морс из смородины и клюквы. Мололи в кофемолке геркулес и гречку. И не померли от усилий, между прочим.
А еще стирали и гладили подгузники и пеленки. О памперсах не слышали. Мы были лишены элементарных удобств, и никто нам не облегчал жизнь. Я не говорю, что женщины моего поколения были героинями. Наша дорогая Родина знавала времена и похуже. Хотя, думаю, что женщин всех поколений нашей страны можно смело назвать героинями.
Согласна, памперсы – чудесное изобретение человечества. Я ярый сторонник прогресса и инноваций. Но кормить своего внука консервами не позволю.
Я вспоминаю, когда родился мой сын, был дефицит всего: зеленки, ваты и детского крема. Это было ужасно! Я ездила на рынок и покупала триста граммов парной телятины и три зеленых яблока на неделю. В магазине зеленых яблок не было. Был только венгерский «Джонатан», вызывающий страшную аллергию. Довольно, кстати, вкусный. Но от него дети покрывались коркой экземы.
Я чистила яблоко самым острым ножом, с минимальными потерями. У меня текли слюнки. Но я съедала только шкурку. Само яблоко я позволить себе не могла.
А позже открылся первый «Данон». На Тверской. Раз в неделю мы с подружкой Наташкой тащились туда. Рано утром, когда мой Данька и ее Вика были в школе. Покупали по счету – шесть «Растишек» и шесть йогуртов. Детям на завтрак. Получалось довольно дорого. Мне так хотелось съесть розовую «Растишку»! И один раз я ее съела. Удовольствия не получила, терзали муки совести. Наверное, я идиотка. Вполне может быть. На первом месте в нашей семье всегда был ребенок.
Вот и вырос эгоист, прости господи!
* * *
Мою маму воспитывали в строгости. Домой она должна была возвращаться не позже девяти вечера. Даже уже будучи студенткой, мама вступала в дебаты со своей матерью, но всегда терпела поражение. У бабки Лизы был крепкий характер. Еще она не разрешала маме красить ресницы и ногти. Не говорю про помаду.
Косметика маме не особенно требовалась. Она была и без того красавицей, к тому же яркой шатенкой. Конечно, молодые люди на нее заглядывались и пытались ухаживать. Но довольно долго маме никто не нравился.
А потом появился Марк. Это была любовь с первого взгляда. Мгновенная вспышка, поразившая их обоих. Как только они встретились глазами. В электричке. Мама ехала от подруги с дачи.
Вышла она на платформе Кунцевская. Он выскочил за ней. Она шла и улыбалась. Он шел следом. Потом она обернулась, и они опять встретились глазами. И оба окончательно пропали.
Марк был хорош собой, высокого роста, с широким разворотом плеч, сероглазый и темноволосый. К тому же он был интеллигент и умница. И еще – большой эрудит. С ним никогда не было скучно или неинтересно.
Они гуляли целый день, до позднего вечера. Мама пришла домой в час ночи и смело посмотрела своей матери в глаза. Та не сказала ни слова, видимо, мамин взгляд говорил о многом, и тихо ушла в свою комнату.
Марк честно рассказал маме, что он помолвлен. Помолвку расторгнуть нельзя, невеста – дочь фронтового друга его отца. Друг спас отцу жизнь. Марк сказал, что его невеста – замечательный человек. Что он ее очень ценит и уважает. Что он ее не любит, но обидеть не сможет. И подвести родителей тоже.
– Когда свадьба? – спросила мама.
– Через три месяца, – ответил Марк.
– Значит, у нас с тобой есть целых три месяца! – обрадовалась мама.
Марк опешил и тяжело вздохнул. Потом обнял маму и поцеловал ее волосы.
У них действительно было всего три месяца. Или – целых три месяца? Мама считала именно так.
Три месяца абсолютного, сумасшедшего счастья. Они не говорили о будущем. Будущего у них не было. Они не горевали. Они были счастливы. Просто оттого, что встретили друг друга.
А дни, денечки таяли, истекали. У них был уговор – после свадьбы Марка они забывают друг о друге. Им, наивным, казалось, что это возможно. В последний вечер они простились. Первой убежала мама, вырвала свои руки из его рук и убежала.
Неделю она пролежала с высокой температурой. Бабка ни о чем не спрашивала. Я думаю, что это и называлось прежде «любовной горячкой».
Очень скоро мама поняла, что беременна. Сказала об этом бабке.
Та, к ее удивлению, восприняла эту новость довольно спокойно. Ее интересовало, будет ли горе-папаша платить алименты. Мама твердо сказала, что нет. И вообще, про ребенка он никогда не узнает.
Мама была счастлива, что сможет родить от любимого. Остальное ее не волновало. Она была на шестом месяце, когда познакомилась с мужчиной. Вот такая она была красавица, что мужчины знакомились с ней даже в ее положении.
Мужчина был невысок, довольно хилого сложения, в очках с большими диоптриями. Словом, заурядная внешность типичного научного работника среднего звена.
Мужчина сделал ей предложение. Она честно сказала ему, что любит другого. И сомнительно, что когда-нибудь полюбит кого-то еще. Мужчина сказал, что его все устраивает. Что будущему ребенку нужен отец. Мама вздохнула и согласилась. Она понимала, что, кроме любви, есть еще организация жизни.
За месяц до родов они расписались. Через месяц родилась я.
Всю жизнь я называла этого человека отцом. Кем он, собственно, мне и был. Самым настоящим, самым любимым и самым трепетным отцом.
Носила его фамилию. С гордостью. А фамилия, между прочим, так себе. Обычная фамилия – Петракова. Фамилия Марка – Белоцерковский. Красиво и величественно. Ничего не скажешь. Я подумала, что могла бы быть Белоцерковской, всего однажды. Подумала и забыла. И больше не вспоминала.
Зачем мама рассказала мне всю правду? Я не знаю. Во всяком случае, жизнь мне она этим не облегчила. Но она сказала, что я должна была знать правду. Какую правду? Отец у меня всю жизнь был один. Другого мне было не нужно. Но таково мамино решение, и я должна была его принять. Она показала мне фотографию Марка. Я очень на него похожа. Но это вряд ли что-нибудь меняет.
Когда мне было четыре года, мама узнала, что Марк умер. Какая-то скоротечная онкология. Она пошла к его родителям, чтобы рассказать им, что у них есть внучка. Она надеялась, что это хоть как-то их утешит. В квартиру мать Марка ее не пустила. Сказала, что она, мама, аферистка и хочет претендовать на богатое наследство. Все. Больше ничего о той семье я не знаю. На могиле у Марка не была. Маме так и не удалось узнать, где он похоронен.
С отцом она прожила прекрасную жизнь. Он ее обожал и носил на руках. В прямом и переносном смысле. Человеком он был негромким. Больше всего любил читать и всю жизнь собирал монеты и марки. Все вопросы масштабного значения решала мама. Он не возражал и говорил, что она – самая умная и что ей виднее. Наверное, он был слабее ее. И она всю жизнь от этого страдала. Говорила, что устала быть сильной. Но я думаю, что природа распределяет все грамотно. У моей мамы невероятно сильный характер. И если бы рядом с ней был сильный мужчина, они, скорее всего, не ужились. Или жили бы очень шумно и неспокойно. А так – баланс был соблюден.
Мама страдала от того, что была в семье главной, но, скорее всего, страдала бы еще больше, если бы ее подавляли.
Странная закономерность – мое жизненное наблюдение: почти у всех сильных и значимых женщин вполне заурядные мужья. И ровно наоборот. И еще – мама говорила, что всему нашему женскому роду по судьбе написано быть сильными. Может быть, поэтому так инфантильны мой брат и мой сын?
Наверное, в этом наша вина.
Однажды я сказала отцу, что такого мужчину, как он – нежного, спокойного, нетребовательного, уступчивого, внимательного и не скандального, – я никогда не найду.
– Ты перечислила все те качества, что отличают «немужчину» от мужчины, – улыбнулся отец. – Ты, конечно, любишь меня, но вряд ли хотела бы встретить такого же мягкотелого слабака и подкаблучника!
– Ты самый настоящий сильный и умный мужчина, – уверенно сказала я. – Если ты столько лет выдерживал нашу маму!
А с отцом она, я думаю, все же была счастлива. Спокойно, по-семейному. Без ярких всплесков и фонтанов страстей – да. Но так ли это нужно в семейной жизни?
Я думаю, что мама умела расставлять приоритеты и организовывать свою жизнь. Человеком она всегда была разумным.
А когда папа заболел и болел несколько лет, тяжело, с больницами и сиделками, мама зарабатывала приличные деньги, чтобы обеспечить ему достойный уход, лучших врачей, да и просто продлить жизнь.
Когда папы не стало, она была безутешна. Говорила, что от нее отрезали половину. Ту, где сердце.
Интересно, прожила бы она счастливо с Марком? Человеком ярким, сильным и значительным?
А может быть, все быстро перегорело бы и превратилось в пепел, в золу? Страсть, как известно, продукт недолговечный…
Никто не знает.
Иногда она подолгу пристально смотрит на меня и вздыхает. Я понимаю, о ком она думает. Я очень похожа на отца. Вернее, на Марка.
* * *
У детей все плохо. Вечерами Данька торчит у нас. Я его гоню изо всех сил, а его домой не несут ноги. К сыну он, по-моему, равнодушен. Объяснение этому найти можно, но все равно меня это расстраивает и пугает. Заварил кашу, кретин! А ведь уже есть человек по имени Илюша. Как быть с этим?
Я глажу Даньке рубашки и кормлю ужином. Конечно, неправильно. Но это мой сын. И я его жалею.
В душе понимаю, что их отношения с Нюсей в стадии агонии. Но терпеливо объясняю ему, что надо приспосабливаться. Во имя сына.
А надо ли? Сама не знаю…
Наступает лето. Надо вывозить ребенка на дачу. Нюся сопротивляется изо всех сил. На даче скучно и нет удобств. Какие удобства? Ребенку нужен воздух!
Решают ехать к нам, к Ивасюкам далеко. Даньке тяжело каждый день добираться. А она требует, чтобы он приезжал ежедневно после работы.
Когда я с маленьким сыном сидела на съемной, кстати, даче, то умоляла мужа не мотаться и ночевать в Москве. Приезжать только на выходные. Мне было его жалко.
Ей Даньку не жалко. Может быть, права она, а не я? Надо поменьше жалеть мужиков и поменьше брать на себя? Чтобы потом не ныть и не жаловаться на жизнь?
А кто тогда нас пожалеет, как не самые близкие люди? Впрочем, в том, что они с моим сыном близкие люди, я сильно сомневаюсь.

У моей подруги Соньки первый муж был немец. Западный. Звали его Олаф Шульц. И первая Сонькина свекровь тоже, что, впрочем, вполне закономерно, была немкой.
Олаф и Сонька познакомились в Питере, на экскурсии. Случилась любовь. Олаф был рыжий, с рыжими бровями и ресницами, высоченный и довольно полный, добродушный и простоватый. Моя мама называла его «айсбан» – «свиная ножка». Поженились в Грибоедовском Дворце бракосочетания, не без проблем и волокиты. Сонька оформила все бумаги, и они поехали в Мюнхен. Сонька нервничала и везла свекрови кучу подарков: черную икру – один килограмм; мельхиоровые ложки – двенадцать штук; льняные полотенца и скатерть, а также самовар «петух» и гжельскую вазу. Все, что удалось достать с невероятным трудом.
Подъехали к двухэтажному каменному дому, стоящему в глубине густого фруктового сада. Встречать их никто не вышел. Сонька шла по дорожке, выложенной цветной плиткой, и вдыхала аромат разноцветных флоксов. На пороге появилась маленькая и сухонькая рыжеволосая женщина. Она заговорила резким голосом с сыном, при этом совершенно игнорируя его спутницу. Потом она повернулась и пошла в дом.
«Негостеприимно как-то», – подумала Сонька.
Свекровь уже сидела в кресле-качалке и вышивала на пяльцах. Сонька знала немецкий в объеме школьной программы. Она подошла к мамаше Олафа и протянула руку.
Рыжая тетка подняла на нее глаза, прищурила их и по-русски сказала:
– Ке-дже-би – это плёхо!
– Еще как! – согласилась Сонька.
Обедом их не накормили, свекруха продолжала вышивать райских птиц.
Олаф деловито пошуровал в холодильнике и заказал по телефону пиццу.
Пиццу доставили через пятнадцать минут. Горячую, разумеется. И такую вкусную, что Сонька моментально забыла про свекровь.
Потом они разобрали вещи, и Сонька отнесла в гостиную подарки. Свекровь головы не повернула.
Олаф пожал плечами и растерянно улыбнулся. Потом они поехали в центр. Гуляли по городу, заходили в костелы, пили кофе с яблочным штруделем. Сонька стонала от восторга. Далее купили ей две пары туфель и красный лаковый плащ.
«Наплевать на свекровь», – оптимистично подумала Сонька. Главное – они с Олафом и их любовь. И еще все прекрасное, что их окружает, – город, цветы, магазины, красивые машины.
Это были сильные впечатления после голодной и темной Москвы. Сонька купила свекрови букет ромашек и два пирожных. Когда они пришли домой, фрау Шульц уже спала. Сонькины подарки лежали там, где она их положила. Олаф поставил ромашки в вазу, и они пошли спать.
– Так будет всегда? – поинтересовалась не слишком любопытная Сонька.
Олаф сказал, что завтра они переедут в его квартиру. Сонька не знала, что у Олафа есть своя квартира, и это ее совсем не огорчило.
Они проснулись поздно. Сонька вышла на веранду, увитую плющом, и сладко потянулась. Фрау Шульц стояла в саду. В позе огородника с тяпкой в руке. Сонька с ней поздоровалась. Свекровь повернулась к ней костлявым задом.
Сонька пожала плечами и пошла варить кофе.
«Жизнь ты мне не испортишь, старая рыжая курва. Просто не имеешь права!» – подумала она, намазывая толстым слоем черной икры свежий и хрустящий багет.
В тот же день они переехали в квартиру. Слава богу, жилищный вопрос в Германии стоял менее остро, чем в СССР. Квартира была маленькая, запущенная, холостяцкая. Прибирались вдвоем – равенство полов. Сонька это оценила. Еще один плюс к иностранному мужу. Потом пошли в магазин. Купили новые занавески и посуду. Вечером налили пива и плюхнулись на диван. Сонька была абсолютно уверена, что выиграла счастливый лотерейный билет.
Но жизнь, как известно, везде жизнь. И даже в раю бывают дождливые дни.
Олаф оказался бездельником, привыкшим жить на мамашины деньги. Мамаша его, надо сказать, была женщиной не просто не бедной, а очень даже состоятельной. В наследство от родителей ей досталась небольшая, но очень прибыльная кожевенная фабрика.
Папаша Олафа тоже был бездельник и прожигатель жизни. Собственно, сын пошел в него. Но папаша довольно рано преставился. Посему ему не удалось окончательно спустить все капиталы жены.
Фрау Шульц сына обожала. Рыжий, кабанообразный Олаф ни в чем не ведал отказа.
Но вот содержать еще и его жену, тем паче из страшного Советского Союза, в ее планы не входило.
Маман просто перестала сына субсидировать. Поставила ему жесткие условия: или деньги и все прилагающиеся к ним удовольствия плюс хорошая немецкая, с капиталом, жена, или – пучеглазая Сонька, похожая на молодого вороненка.
Олаф гордо отказался от дотаций. Сказал, что начнет зарабатывать сам. Мамаша только посмеялась. Она примерно знала, сколько продержится на одной «любви» ее отпрыск.
Ошиблась она на пару месяцев, не больше.
Сначала Олаф оформил пособие по безработице. Соньке оно не полагалось. Еле хватало на пиво и яйца с хлебом. Сонька устроиться на работу не могла. По понятным причинам. Нет гражданства и практически нет языка.
Немного помогали Сонькины родители. Но это были капли в море. За квартиру, кстати, полагалось немало платить. Ситуация была на грани катастрофы. Сонька понимала, что возвращаться с таким муженьком в Москву и сажать его на шею своим бедным родителям – тоже не выход. Но через полгода пособие платить перестали, и пришлось переехать к рыжей и злобной фрау Шульц.
Когда на ужин подавалась свинина, фрау Шульц с милой улыбкой интересовалась, позволяет ли Соньке есть свинину ее вероисповедание. Несмотря на то, что Сонькина фамилия Рабинович и отчество Исааковна, к тому, что имела в виду ее свекровь, она не имела никакого отношения. Какое вероисповедание было у советских людей? У дяди Изи, пламенного борца с царизмом? Или Сонькиного отца, Исаака Абрамовича, истинно и свято верующего в социалистические идеалы и вступившего в коммунистическую партию еще в институте? Естественно, никакой кашрут (правила приготовления еды у верующих иудеев, где много сложностей и точно нет свинины) в их семье не соблюдали. Сонькин отец родом с Украины, из Бердичева. Когда он рос, евреи в основном уже вовсю ели хохляцкое сало. Нежное, домашнее, с бордовыми прожилками мяса. Не ел только дед маленького Исаака, будущего Сонькиного отца. Он сидел в своем кресле в черной бархатной ермолке и плакал, глядя на отступника сына и маленького внука.
А в советские времена ели все, что могли достать. И колбасу, и свинину. И никто ни о чем не размышлял. Советская власть этого не любила. И очень старалась, чтобы люди поскорее забыли про свои корни.
Фрау Шульц не могла открыто показать свою нелюбовь к евреям. Немцы давно покаялись и попросили у еврейского народа прощение. Но с тем, что плотно сидело в ее душе, она ничего поделать не могла. К тому же ее нелюбовь к евреям подпитывала семейная история.
В конце двадцатых годов ее предок полюбил девушку из богатой еврейской семьи банкира. Он посватался. Девушка обещала подумать. Она была необычайно красива и очень молода. Поклонник – Ганс или Фриц – ждал ее ответа четыре года. А потом она сбежала в Америку со своим возлюбленным. Тоже немцем. К тому же абсолютно нищим. Ее родители не хотели о нем даже слышать. А Ганс или Фриц начал глушить шнапс от горя и тоски. И через полгода, будучи в белой горячке, повесился на конюшне. Понятно, что во всем винили дочь банкира. У них были на то основания.
Когда они садились завтракать или ужинать, Сонькина свекровь садилась напротив и считала за Сонькой куски. Кушать в столовой Сонька перестала. Олаф втихаря носил ей бутерброды в комнату. У Соньки разыгрался гастрит. Началась тошнота, головные боли и сумасшедший пульс. Еще стала подниматься температура. Сонька – дочь врачей. Она понимала, что все это происходит на нервной почве. Решила уехать в Москву, но опасалась, что в таком состоянии до дома просто не доедет. Окочурится по дороге. К врачу она обратиться не могла – ни страховки, ни денег. Когда перестала вставать с кровати, свекровь испугалась или сжалилась и пригласила семейного доктора. Семейный доктор все понял и вставил фрау Шульц по полной. За долгие годы он успел хорошо ее узнать. Она здорово струхнула. Сонька начала принимать витамины и успокоительное. Олаф выжимал свежие соки и кормил Соньку печенкой с кровью. Гемоглобин у нее был ниже границы дозволенного.
Сонька через месяц поднялась. И решила умотать домой. Пиццей, штруделями и сосисками с кислой капустой она уже вполне наелась. Новые туфли и тряпки носить было некуда, и на них никто не обращал внимания. Сонька вспоминала, как она была счастлива в Москве, имея одну пару джинсов и несколько кофточек.
Но дело, конечно, не в этом. Соньке надо было спасать собственную жизнь. К тому же она уже окончательно разочаровалась в своем муже. Что тоже вполне понятно. Сонька попросила свекровь купить ей билет в Москву. Свекровь, не помня себя от счастья, позвонила своему агенту. Конечно, ей хотелось отправить Соньку в тот же вечер. Ну, максимум на следующий день. Но агент сказал, что через десять дней начнется акция и огромные скидки. Свекровь тяжело вздохнула и согласилась. Немецкая расчетливость и рационализм – национальная черта. И она заказала дешевый билет. Сонька объяснилась с мужем. Наверное, в душе он был рад Сонькиному отъезду. Намучился он с ней немало, чувства поостыли и еще очень хотелось покоя и прежней радостной и беспечной жизни, которую мамаша ему обещала наладить – как прежде. Они с Сонькой поплакали, пообнимались и пожелали друг другу удачи и счастья. Еще он купил ей кожаный плащ и двухкассетный магнитофон. Фрау Шульц была на седьмом небе от счастья, сообразив, что дурочка невестка, не зная суровых и справедливых немецких законов, ни на что не претендует. А хочет только одного – поскорее уехать и забыть эту рыжую семейку.
Счастливая фрау посоветовала сыну не скупиться и купить самый лучший плащ из самой тонкой кожи и самый лучший магнитофон.
Сонька тоже была счастлива и считала часы до отъезда. Папе она купила кроссовки, а маме оливковую водолазку из перламутрового трикотажа. Даже мне купила подарок – лифчик и кружевные трусики небесной красоты. Мы такие и в руках-то тогда не держали.
Но тут, как это часто бывает, в их планы вмешалась судьба. За три дня до Сонькиного отъезда ее свекровь сломала шейку бедра. Сделали операцию. Конечно, была сиделка, как же иначе? Через неделю свекровь забрали домой. Соньке почему-то ее стало жаль, и еще она посчитала, что уезжать в такое время как-то не очень удобно. Олаф сдал билет. Свекровь не сопротивлялась. У нее были сильные боли, и ей все было до фонаря. Приходила сиделка на весь день, делала уколы и массаж. Кормила с ложечки. Но больной она категорически не нравилась. Фрау Шульц говорила, что у нее грубые руки и резкие движения. Сиделка ушла в отставку. И Сонька предложила не брать новую. Дескать, все, что нужно, она сумеет сделать сама. Все-таки она была дочкой медиков. И у нее были действительно «легкие» руки. Свекровь была счастлива – уколы Сонька делала безболезненно. Массаж замечательно. Памперсы надевала в три секунды. Судно подкладывала почти незаметно. К тому же она варила вкуснейший бульон и жарила необыкновенные тонкие блинчики.
От себя она Соньку почти не отпускала. Даже спать попросила в ее комнате. Когда Сонька сидела рядом с ней на стуле, Аннегрет, так теперь было велено называть фрау Шульц, что говорило о высочайшей степени доверия и близости, держала ее за руку. А однажды прижалась к Сонькиной руке губами. Обе разревелись.
Однажды Сонька предложила сварить настоящий украинский борщ. Свекровь немного скривилась и сказала, что вряд ли ей понравится вареная свекла с капустой.
Сонька только посмеялась. В субботу она отправилась на фермерский рынок. Купила телячью грудинку с нежными косточками и белыми прожилками молодого жирка. Ну и, конечно, все необходимые овощи – морковь, лук, свеклу, капусту и сладкий перец. Уходя с рынка, приглядела крошечные, с пупырышками, свежие огурчики. Только с грядки. Похожие на наши луховицкие. Прихватила пять килограммов. Плюс кучу укропа, сельдерея, петрушки и молодого чеснока.
Нашла пятилитровую кастрюлю, сварила телячий бульон. Потушила и пережарила овощи. Словом, сварила борщ. Отправила муженька за сметаной. В тарелки меленько-меленько накрошила свежую зелень. И парад-алле! Все от этой вкусноты почти рехнулись. Съели по две тарелки и через пару часов попросили еще. Свекровь позвонила своей соседке и пригласила «на борщ», что, в принципе, у них не очень-то принято. Соседка ела борщ и с уважением посматривала на «русскую невестку». А вечером Сонька замолосолила огурчики: срезала попки, положила много зелени и чеснока плюс стручок острого перца.
Через два дня малосольные огурчики были готовы. Съели их за два дня. Фрау Шульц сказала, что это вкуснее пирожных и конфет. Сонька махнула рукой – это что! Вы еще не ели мой форшмак и пирог с капустой.
Этот талант у Соньки наследственный. Ее мама, тетя Миля, тоже необыкновенная кулинарка.
В недоумении и растерянности был только непутевый Олаф. Его планы категорически рушились. Когда свекровь поднялась и начала передвигаться на ходунках, Сонька засобиралась домой. Аннегрет рыдала и умоляла ее не уезжать. Потом она попросила пригласить к себе нотариуса. Олаф занервничал. Сонька ничего не поняла и была беспечна и счастлива от того, что скоро окажется дома.
А потом нотариус пригласил Соньку в спальню Аннегрет. Сонька, к тому времени вполне понимающая немецкий, поняла, что свекровь записала все на нее. А это составляло: дом в Мюнхене, дом-дачу в Швейцарских Альпах, две машины – «Мерседес» и «БМВ» и кожевенную фабрику. Да, и еще счет в банке.
Но при одном условии. Она не разводится с ее сыном. И всеми средствами распоряжается она, Сонька. Урожденная Рабинович. Туш!!!
Умная свекровь поняла, что на Соньку можно рассчитывать. В беде она не бросит. Не транжира и не корыстная. Готовит прекрасно и можно сэкономить на кухарке. И даже на горничной. Профессия Сонькина тоже из перспективных – в Москве она была косметичкой. Можно сдать экзамен и открыть свой косметический кабинет. Опять же доход. Все в семью. Под ее влиянием сынок-бездельник деньги сразу не растранжирит.
Короче, на невестку из ужасного Советского Союза можно положиться!!!
Олаф смотрел на мамашу с тихим ужасом. Все – деньги, свобода от Соньки и вся его вольная жизнь – в эту минуту могли накрыться медным тазом.
Сонька стояла замерев и вытаращив глаза. Потом она пришла в себя, громко сглотнула, откашлялась и сказала, что она глубоко признательна Аннегрет за доверие, но… Но у нее другие планы. Она тяжело вздохнула и объяснила, что ей нужен билет в Москву. На ближайшее желательно число. Хорошо бы на послезавтра. Ей нужен один день, чтобы собрать вещи.
Фрау Шульц растерянно посмотрела на нотариуса. Тот недоуменно пожал плечами. Олаф громко и с облегчением выдохнул.
Билет Соньке взяли на послезавтра, как она просила. Прощаясь с ней, Аннегрет повесила на тощую Сонькину шею колье с сапфирами. Со словами, чтобы она о свекрови помнила. Сонька клятвенно ее в этом заверила. Прощались долго и бурно. Такси отвозило Соньку в аэропорт. На улице стояла, опираясь на ходунки, маленькая и сгорбленная фрау Шульц и утирала платочком слезы. Толстый Олаф с благодарностью и плохо скрываемым нетерпением усердно делал «ручкой», слава богу, бывшей жене. Сонька тоже расплакалась. Кончался еще один этап в ее жизни. Она помахала рукой своим «прошлым» родственникам и вытерла слезы. Впереди ее ждала Родина и новая жизнь. В которой были родители, друзья, любимый город и много чего впереди.
Сейчас, наверное, никто бы так не поступил. Или, скорее всего, мало кто так поступил бы. Но мы еще были из племени бескорыстных. Такими нас воспитали родители и родное советское государство. И спасибо им за это, между прочим. Без иронии.
А в самолете непьющая Сонька здорово напилась. От счастья.

Перед отъездом на дачу Танюшка проводит со мной ежевечерний тренинг. Главный вопрос звучит так:
– Ты Илюшку любишь?
Понятно, что я отвечаю утвердительно.
– Тогда будешь все терпеть.
Танюшка уже не советует, а настаивает. Сонька реагирует по-другому. Типа бедная ты моя девочка! Как ты вынесешь все это? У тебя опять начнутся головные боли, и ты перестанешь спать по ночам. Ты ведь только перевела дух, только стала приходить в себя!
Я всхлипываю и очень жалею себя.
Лалка, как всегда, конкретна. Даже чересчур. Она советует «послать всех на хрен» и уехать с ней на море, в Баку. Там у Лалкиных родителей прямо на берегу моря, в престижном местечке Бельгя, дачка. С павлином и инжирными деревьями. С домработницей Зарой, которая делает необыкновенные кутабы (что-то похожее на наши чебуреки) и виртуозно, за полчаса, накрутит огромный казан долмы с бараниной.
Я представляю, как бы нам с Лалкой там было сказочно хорошо, и тяжело вздыхаю.
Так, хватит распускать сопли! Прежде всего я мать, бабушка. И вообще, человек долга. Это, кстати, меня и губит. Хотя для моих близких это прекрасно.
Назначаем день переезда на дачу. На десять утра. Ждем у подъезда их дома в машине до двенадцати. Муж нервничает и умоляет меня подняться в квартиру. Я сижу как пень и смотрю в окно.
Когда они, наконец, выкатываются, мы здороваемся сквозь зубы и всю дорогу молчим.
Я поздравляю всех с открытием дачного сезона. Естественно, про себя.
Доехали. Выгружаем вещи и открываем дом. В доме прохладно. Распахиваем окна, проветриваем и потом топим печку. Все проголодались. Я настаиваю, что сначала надо прибраться и разложить вещи.
Все недовольны. Потом я слышу, как возмущенным шепотом Нюся говорит Даньке, что «все это можно было сделать раньше. Без них. А они бы с ребенком приехали в чистый и прогретый дом».
Сначала я закипаю и еле сдерживаюсь, чтобы не влететь к ним и, наконец, все высказать и выпустить пар. Но потом задумываюсь. А ведь, в принципе, она не так уж не права! Странно, что никому из нас это не пришло в голову!
И у вас, дорогая и разумная Елена Викторовна, бывают косяки!
Я накрываю на стол. После дороги, уборки и обеда хочется спать. Что, собственно, и делают молодые.
Муж берет грабли и собирает прошлогодние листья. Я домываю посуду и мою полы. Данька, позевывая, выползает из своей комнаты. Наверное, ему неудобно пред нами. Принимается помогать. А Нюсина совесть крепко спит. Бесстыжая, хладнокровная и железобетонная Нюсина совесть. Спит. Вместе с Нюсей.
Проходят выходные, и уезжают мужики. Я обнимаю и целую мужа. Нюся подставляет щеку для поцелуя. Данька вяло прикладывается. А я наблюдаю, и мне невесело.
И назавтра мне невесело. Мужественно терплю до одиннадцати Илюшкины вопли. Скоро обед, а ребенок еще не завтракал. Стучу в Нюсину дверь, хочу забрать внука.
– Спи, если не выспалась, – бросаю я. – А у ребенка должен быть режим.
Она широко зевает и отворачивается к стенке. Я хватаю Илюшу и кормлю его кашей.
Кто меня осудит? Ну, если по справедливости? Почему и за что я должна ее любить? Или даже проще – хорошо к ней относиться?
За «просто так» мне есть кого любить на этом свете. Надо было рожать еще. Двух, трех. Тогда бы это все не было так болезненно и обидно! Просто на всех бы обидок не хватило! Смех сквозь слезы…
Я вспоминаю свое детство. Снимать дачу нам было не по карману. Да и сидеть с нами на даче было некому. Бабушки работали и жили своей жизнью. И нас с братом Сашкой отправляли на лето в Пестово. Сначала в детский сад, а потом в лагерь.
Из детского сада я помню компот с осами, эмалированные горшки, на которые нас высаживали и почему-то часами не разрешали с них вставать. Влажные постели и бесконечные дожди. Такое было лето. Я стояла у окна, смотрела на мокрую, разъезженную дорогу, на словно распухшие унылые деревья и плакала. Ждала маму. Мне казалось, что, если я буду неотрывно смотреть на дорогу, она это почувствует и приедет. Сашка распухал от комариных укусов. Он аллергик. Расчесывался до крови и все время плакал. На него орала воспитательница. Нянечка стегала мокрым полотенцем по спине и орала: «Заткнись, чертово семя!»
Однажды я не выдержала и вцепилась ей в руку. Зубами. Прокусила до крови. Меня лишили ужина и поставили в угол. Я не расстроилась. Есть макароны с селедкой мне совсем не хотелось.
Нянька орала, что мне надо делать укол от бешенства.
На выходные приехали родители. Добирались на попутных грузовиках. Привезли две сумки еды. Мы, как волчата, набросились на гостинцы. Потом бегали в кусты. Ревели на два голоса и просили, чтобы нас забрали домой. У папы тряслись руки. Мама растерянно смотрела то на нас, то на него. Они с папой отошли и начали о чем-то горячо спорить. Мы с братом затаили дыхание. Потом мама вернулась и сказала, что в городе с нами сидеть некому. Детский сад закрыт. Бабушки на работе. Они с папой тоже. Она плакала. Моя железная мама! И умоляла нас потерпеть еще три недели. Мы не понимали, три недели – это много или мало? Мама сказала, что совсем немного. А потом мы поедем на море! У родителей будет отпуск. Все вместе! На двадцать два дня!
Мы поревели и успокоились. Я настучала на злобную няньку. Мама пошла с ней разбираться. Все оставшиеся дни это чудовище была тише воды и ниже травы. Дожди почти перестали. Мы стали ходить в лес. И компот с осами больше не пили. Просто потому, что сообразили, что можно опрокидывать стакан. Когда нас забирали, мама просила меня попрощаться с персоналом. Я обернулась и показала всем язык. Няньки и воспитатели стояли с кислыми улыбочками и махали нам руками. По-моему, они были счастливы не меньше нашего.
Потом был лагерь, тоже в Пестове. Опять помню дожди и холод. Уборную – десять дырок в полу. Едкий запах хлорки. Потолок в палате, черный от комаров. Мы спали, накрыв головы влажными одеялами. Одеколон «Гвоздика» невыносимо вонял, но комаров не отпугивал. Ноги и руки были в кровавых болячках. Баня – низкая и душная – раз в неделю. Зато мыть ноги на улице ледяной водой нас заставляли каждый вечер. В длинном, как лошадиная поилка, жестяном корыте. Там же мы чистили и зубы. Помню обжигающий холод воды и запах тягучей и вязкой мятной зубной пасты. Утренние линейки с торжественным поднятием флага – награда и почесть за примерное поведение. Галстуки и пилотки. Застывшая манная каша и суп с пшеном. Мы были вечно голодными и воровали в столовке хлеб. Еще раз в неделю грузовичок привозил от родителей передачи. Как в тюрьме, ей-богу! Разрешалось передавать только печенье, карамельки и яблоки. От счастья мы визжали как поросята. Все дружно делилось на всех и, конечно, тут же съедалось. Были, разумеется, и жлобы, жравшие гостинцы под одеялом или в кустах. Но это были отверженные.
Да, еще были «песенники». Тетрадки, куда девчонки вписывали популярные песни и оформляли эту писанину кто как умел. Ценился красивый почерк и красочные картинки. Вырезанные из журналов цветы и женские и мужские лики. Песни переписывались, песенники гуляли по рукам. Еще была игра «Зарница». Свои и чужие. Разведчики и диверсанты. Мальчишкам было интересно. Нет, конечно, было и хорошее – кино и танцы в клубе, влюбленности, кадрежка. Вполне реальные страсти и страдания. Ожидания, пригласят ли на танец или обойдут стороной. Свои красавицы и королевы. Красавцы и прекрасные принцы. Были концерты. Кружки. Походы со встречей зари и печеная картошка – самая вкусная на свете. Купание в озере – короткое, но веселое. Вожатые, герои девичьих грез. Все это было. Но почему-то, вспоминая все это, мне бы не хотелось, чтобы мой ребенок через это прошел.
И мы снимали дачи. Месяц сидела мама – в свой отпуск. И по месяцу мы с мужем. Иногда вырывались на море. Если удавалось что-нибудь скопить. Или подбрасывали родители.
На дачах у Даньки были развеселые компании. Те же влюбленности и песни под гитару. Походы в лес и печеная картошка. Купание в речке.
Но! У него был всегда горячий обед, фрукты и чистая сухая постель. И еще – никакого унижения! И ущемления человеческого достоинства!
А потом мы решили построить свою дачу. Маме дали на работе участок. Из Новгорода мы привезли сруб. Посадили фруктовый сад. Елки и березки на участке были. Я развела нехитрые цветы. Вообще-то садовод из меня никакой. Слабоватый, прямо скажем. Но стало уютно. И на участке и в доме. В доме сложили камин, купили деревянную светлую мебель. Повесили картинки и симпатичные занавески в цветочек. По-моему, неплохо! А, Нюся? Капризная наша принцесса. Или мы опять тебе не угодили? Ну, тогда еще раз извини…
Дальше было все, как я и предполагала. Всю работу по дому делала я. Готовила тоже я. Стирала и гладила опять же я. А что, собственно, могло измениться? Только сама Нюся. Но, похоже, она себя устраивала. Вполне.
Да и я уже ничего не ждала. Пусть все идет, как идет. Она победила. Оставалось только мужественно признать свое поражение. И я уже была к этому готова.
* * *
Моя свекровь, Тамара Аркадьевна, считает себя женщиной культурной и очень душевной. О ее душевности говорят те факты, что она «дружит» с участковым врачом, уборщицей в подъезде и молодыми мамашами, гуляющими с колясками во дворе.
С врачом понятно. Весьма определенная заинтересованность. С уборщицей тоже. Так она проявляет свою лояльность. С мамками с колясками – от скуки. Надо же с кем-то обсудить дворовые сплетни. Всех этих «подружек» она называет уменьшительными именами: Дашенька, Машуленька, Светусик. Наверное, все культурные и душевные женщины называют малознакомых людей именно так.
Не знаю. Меня она всегда называет Лена. Если хочет указать на какую-нибудь оплошность, тогда «Леночка, детка». Обязательно с добавлением «детка».
Меня это выбешивает, как выражается мой сын.
Никогда она не сказала мне приятного слова. Никогда не похвалила и не сделала ни одного комплимента. Да ладно – я. По-моему, она спокойно относится и к своему сыну. Не говоря уже о внуке. Ни разу она не сходила с ним в музей или в театр. Ни разу не съездила на море. У ее сестры прекрасная дача в Дубултах. Она выезжает туда каждое лето, Даньку она с собой не брала никогда.
Ладно, это мы уже проехали. И мои слезы и обиды тоже. Когда она звонит, непременно интересуется: «Как Нюсенька?» Видимо, это ее здорово волнует. Про Илюшку спрашивает через раз.
В жизни ей, конечно, досталось, что говорить. Муж, отец Павла, был человеком очень нездоровым. Язва, астма, гипертония и еще куча всего. На инвалидности он был с сорока восьми лет. Причем без права работы. А такой, не приведи господи, «бонус», как инвалидность, получить в нашем государстве непросто. Денег, разумеется, не хватало. Свекровь пахала на двух работах. А еще надо было поднимать сына. Готовила она сыну и мужу раздельно. Муж был на строжайшей диете. Двойные хлопоты. Плюс у мужа-астматика была аллергия на домашнюю пыль, тополиное цветение и на кучу всего еще. Влажную уборку она производила четыре раза на дню. Павел говорил, что еще чуть-чуть – и в доме развелись бы мокрицы.
А что ей оставалось? А потом и вовсе беда – заболели Тамарины свекры. Почти одновременно. У него инфаркт, у нее онкология. Пришлось забрать их к себе. Безропотно терпела все капризы больных и немолодых людей – выносила горшки, стригла ногти и подавала еду. Тамара не роптала. Ни одного слова жалобы! Никакого нытья! А ведь тогда она в прямом смысле валилась с ног. Упала в метро в обморок. Еще раз в неделю ездила к своему отцу в Коломну – прибраться и приготовить еду.
Как она все это выдерживала? Ума не приложу! Восхищаюсь и уважаю. От всего сердца. И когда вспоминаю все это, обиды мои проходят. А может быть, у нее просто нет сил, не осталось просто, чтобы любить меня и Даньку? Чтобы проявлять о нас заботу и внимание? Ну, имеет же она право немного пожить для себя? И на всех забить? Тоже из лексикона моего сыночка.
Вот так, наверное, в каждом человеке всего пополам, поровну – любви, тепла, участия. И равнодушия, безучастности, душевной черствости. Или не очень пополам. Пропорции добра и зла у всех разные. Поэтому есть люди хорошие и не очень. Но все-таки во всех есть что-то белое и что-то черное.
* * *
У Нюси нашлось развлечение. Развлечение в виде подружки Насти, молодой мамаши с маленьким ребенком. Теперь они вместе катят коляски по поселку, грызут семечки и потягивают пивко. Ржут на всю улицу, им почему-то весело. Вот вам и царевна Несмеяна! Настя эта, на мой взгляд, плохо воспитана, туповата и простовата. Закончила ПТУ по специальности «маляр-штукатур». Но работу свою не любит и работать не собирается. Говорит, что лучше пойдет торговать на рынок. Там веселее и навар покрупней. Мужа у Насти нет. И не было. Живет она с мамашей, большой любительницей выпить. Иногда происходят у Насти с этой самой мамашей рукопашные бои, в прямом смысле слова. Так они выражают недовольство друг другом.
Я поинтересовалась у Нюси, что у нее общего с «такой, как Настя»?
Нюся обиделась не на шутку:
– С какой – «такой»? Хорошая девчонка.
М-да, хорошая. Для Нюси, видимо, да.
Ко мне подошла соседка Вера. Сильно смущаясь, сказала, что у нее есть ко мне разговор. Оказалось, что Нюся меня поливает на чем свет стоит. И вредная я, и придираюсь «не по делу». И сына воспитала кое-как. Болвана, короче. Вот здесь я с ней совершенно согласна! Не просто – болвана! Законченного, клинического идиота.
Вечером я попросила Нюсю быть поаккуратней, в смысле языка. Доходит все здесь моментально.
Она, надо сказать, смутилась и даже покраснела. Но быстро пришла в себя. Дернула плечом и сказала, что «обсуждать разговоры придурошных старух» не намерена.
А кто старухи? Сорокалетняя соседка Вера? Нет, наверное, все-таки я. Наверное, Нюся имела в виду именно меня.
Ну и хрен с ней! Обедаем мы теперь вдвоем с Илюшей. Нюся ест позже, когда я укладываю Илюшу спать.
Вот так. Господи, когда же кончится это лето? Нет никаких сил!
Все-таки я размазня. Нытик и кулема. Оказывается, меня очень легко прогнуть под себя. Даже не думала, что так легко. Считала себя женщиной с характером и сильной волей. А не смогла защитить своего сына. Себя. Своего внука. Обезопасить свою семью. Значит, грош мне цена. Я не тигрица, оберегающая свой прайд. Я слабая и безвольная. И все это неуважение и хамство я вполне заслужила. Так. Хватит скулить! Вспомни свою свекровь, Лена! Ей было тяжелее, чем тебе!
И вообще, победителей не судят. А моя невестка Нюся – победитель. Однозначно!

А вот еще одна история. Капитолина Ивановна была женщиной кустодиевской красоты. Высокая, полная, с гладкой, шелковистой, очень белой кожей и нежным румянцем на щеках. К тому же она была женщиной невредной, беззлобной, жалостливой и очень доброй.
Она отчетливо понимала, что жизнь у нее сложилась крайне успешно. Ценить хорошее она тоже умела. Что, безусловно, говорит о добром нраве и нормальных мозгах.
Замуж она вышла удачно. Гагик Суренович занимал высокую должность в райпотребкооперации. А тогда это было более чем круто. Человек он был тихий, непритязательный и не жадный. Все в дом, все в семью. Чтобы обожаемая красавица жена и прелестный сынок Суренчик ни в чем не нуждались. Дом, конечно, был полная чаша. Квартира в сталинской высотке. Хрустальные люстры, ковры, дорогая посуда, картины на стенах, вазы на комодах. В холодильнике «Розенлев» дверцы закрывались с усилием. Была, разумеется, и домработница. Суренчик учился в спецшколе и играл на скрипке. Так постановила умница Капитолина. Никакой торговли – только прекрасное образование и хорошая специальность. Как не спит по ночам ее любимый муж и двадцать лет страдает от язвы, она помнила всегда. Такая жизнь не давалась легко – это факт. Своему обожаемому, единственному сыну подобной участи они точно не хотели. Суренчик их не подводил. Рос толковым и не наглым. Любил учиться и читать книжки. Родители ходили с ним в театры и в консерваторию. Словом, абсолютно счастливая семья. А такое бывает нечасто.
Но и Капитолина Ивановна не зарывалась. Понимала, что ей просто повезло. Мало, что ли, на свете красавиц? А сколько горе мыкают? Мужья пьют, дети – балбесы, и бедные бабы копейки считают до зарплаты.
И она старалась делать добро. Абсолютно искренне, кстати. Помогала всей своей обширной родне. Высылала деньги родне мужа в Ереван. Домработнице Маше дарила подарки. Не то, что в доме завалялось, а специально для Маши купленные. Старенькую одинокую соседку Берту Лазаревну всегда угощала деликатесами и поздравляла с праздниками. Дворничихе Люсе и вахтерше Клаве тоже подкидывала дефициты. То баночку икры, то батончик сухой колбаски. Все любили Капитолину Ивановну. И даже если завидовали, то по-доброму. Ничего плохого ей не желая.
Еще у Капитолины Ивановны была неодолимая тяга к прекрасному. К красивым и ценным вещам. Во всех московских комиссионках она была совершенно «своя». Просто «свой человек из Гаваны» – был такой фильм. Товароведы оставляли для нее самое лучшее и ценное. Знали, что она никого не обидит. Все останутся довольны. И в антикварных магазинах она была «своим» человеком. Мела все подряд. Все, что глаз радовало. А радовало ее многое. Старинные чашки из тончайшего фарфора, статуэтки дам, кавалеров, ангелочков и животных. Вазы и бокалы. Обеденные столовые и десертные приборы. Кружевные скатерти. Настольные лампы и канделябры. Консоли и ломберные столики. Гобелены и рамки для фотографий. Подсвечники и зеркала. И, конечно, все то, чем можно себя украсить, нацепить и навесить. Кольца, серьги, цепочки и броши. Современные ювелирные изделия она презирала.
Надо сказать, что вкус у нее был хороший. И чутье тоже было. Квартира, конечно, выглядела богато и помпезно, но вещи попадались редкие и красивые. Антиквариат, одним словом.
Гагик Суренович, конечно, нервничал. А вдруг? Не дай бог, не приведи господи…
Но отказать любимой Капе не мог. Только еще горестней вздыхал и опять не спал и ворочался до рассвета.
Капа о плохом старалась не думать. Неприятные мысли от себя отгоняла. И еще сговорилась с Бертой Лазаревной, что та ее прикроет. В случае чего. Что все это – подарки одинокой соседки. Кстати, дочери купца первой гильдии. Даже оформили акт дарения.
А Суренчик тем временем вырос и поступил в институт. В Бауманский, между прочим. А туда дураков, как известно, не берут. На втором курсе Суренчик влюбился. Девушку звали Диной, и была она большая умница и легенда курса. В смысле способностей. Практически гений. Ей прочили большое и светлое будущее. Все предпосылки для этого у Дины были.
Решили пожениться. Суренчик привел невесту домой. Знакомить с родителями.
Бесцветная и неухоженная Дина Капитолину Ивановну, конечно, разочаровала. Не о такой невестке она мечтала. Но счастье сына важнее мечтаний и ожиданий. И мудрая Капитолина, глубоко вздохнув, приняла выбор сына и сказала себе, что с этого дня Диночка для нее – любимая дочка.
Свадьбу решили отгулять широко. Со всей рязанской и ереванской родней. В ресторане «Прага» сняли зал. Невесте пошили роскошное платье. Она не сопротивлялась. Ей было почти все равно. Просто надо было пережить это событие и все. Уважить родителей любимого жениха.
Свадьба отгремела – роскошно и шумно. Богато. Придраться не к чему. Родня осталась довольна. Свекор со свекровью тоже. Дина перевела дух, искренне и наивно полагая, что теперь ее оставят в покое.
Молодые переехали в свою квартиру. Двухкомнатный кооператив на Лесной улице. В кирпичном доме. Ремонт сделан, финская мебель завезена. На окнах шторы, в холодильнике продукты. Дина вошла в квартиру и вздохнула. Такая роскошь ее смущала. Как-то неуютно ей стало, не по себе. Родители ее, ученые, были люди скромные. Жили в Академгородке. Дешевая мебель и пластмассовый абажур. А тут такое!
Но главное, что есть письменный стол и настольная лампа. Свекровь стояла на пороге с загадочной улыбкой и ждала благодарностей и восторга. Дина тихо сказала «спасибо» и принялась развешивать в шкафу свои вещи – пару кофточек и пару юбок. Капитолина Ивановна заглянула в шкаф и вздохнула. Такое положение вещей ее не устраивало. Через пару дней она притащила тяжелые баулы из закрытой секции ГУМа. В одном из баулов лежала новенькая норковая шубка бежевого цвета. Дина увидела шубку, замотала головой и в голос зарыдала. Капитолина Ивановна решила, что это слезы радости.
Пока Диночка билась в истерике, зарывшись в подушку, Суренчик пытался объяснить маме, что так расстроило его молодую жену. Мама не понимала. Ну не понимала неглупая мама, что можно так огорчаться из-за того, что ее, мамины старания приносят невестке одни страдания. Ну не нужна Дине норковая шуба! Не наденет она ее ни за что! Потому, что считает это неприличным. Как, впрочем, и всю остальную роскошь. И еще – Дина очень любит свою старенькую польскую куртку, темно-синюю, с капюшоном и карманами. Теплую и уютную. И норковый берет ей тоже не нужен. Потому что у нее есть синяя шапочка, связанная мамой. Тоже любимая. И сережки ей не нужны. Никакие! Потому что у нее не проколоты уши. И прокалывать их она не собирается. Так как считает это глупым и бесполезным занятием. И духи ей не нужны. У нее на них аллергия. И обувь на каблуках она не носит. Потому что на них ей неудобно! Даже на итальянской колодке!
И вообще, пожалуйста, оставьте ее в покое! И дайте написать очередной реферат.
Капитолина Ивановна, конечно, расстраивалась, обижалась и даже плакала. А как тут не обидеться? Любой бы расстроился и обиделся. Старается ведь человек от души. От всего сердца ведь старается!
Суренчик терпеливо объяснял маме, что люди бывают разные. Очень разные бывают на свете люди! Кому-то надо одно, а кому-то совсем обратное. И это не значит вовсе, что кто-то плох, а кто-то хорош. Просто надо это понять. А если понять не получается, то тогда просто принять. И все встанет на свои места. Все очень просто!
И еще Сурен объяснил маме, что он ее очень любит и ценит. И свою жену тоже – любит и ценит. И очень их обеих уважает. И очень просит уважать друг друга. Просто очень просит! Тогда все будут счастливы.
Капитолина Ивановна все равно рыдала. И растерянно спрашивала, обводя глазами свои богатства:
– А кому все это? Если это никому не нужно?
– Разберемся! – утешил ее мудрый сын.
Капитолина Ивановна, как говорилось выше, была женщиной неглупой. Поплакала пару ночей и успокоилась. «Здоровье дороже», – здраво рассудила она.
К невестке с подарками больше не лезла. Только когда увидела кольцо с кашмирским сапфиром, подаренное на свадьбу, небрежно валяющееся в мыльнице, полной раскисшего мыла, опять расплакалась. Правда, украдкой. Сына решила не расстраивать. Кольцо тихо помыла и положила в тумбочку в спальне. Чтобы не потерялось.
Дина делала огромные успехи. Ее труды печатали в зарубежных журналах, и к сорока годам она стала профессором. Лучшие университеты мира приглашали ее читать лекции. Ее имя было внесено в энциклопедию «Гениальные женщины двадцатого века».
С Суренчиком они жили очень дружно. Хотя он был просто способный, а она гениальная, это никак не мешало их счастью. Все Диной очень гордились. В том числе и Капитолина Ивановна. Не беда, что Дина была растеряхой, неумехой и не умела варить щи. Щи варила домработница. Каждому свое.
Да, кстати, Дина еще успела родить дочку. Без отрыва от производства. Внучкой занималась Капитолина Ивановна. С огромным, надо сказать, удовольствием.
Внучка Карина с малых лет обожала красивые платьица и туфельки. Просила бабушку сделать ей «нарядную прическу». В четырнадцать лет умело красила глаза и делала маникюр. Тогда же и проколола уши. Бабушка с удовольствием вставила в них бриллиантовые сережки. В шестнадцать Карина надула хорошенькие губки и попросила норковый жакетик.
Капитолина Ивановна от счастья разрыдалась. Вот теперь она отрывалась по полной! И перестала беспокоиться, кому достанется весь антиквариат и все драгоценности. Все уже и так было понятно. В общем, сердце Капитолины Ивановны обрело утешение и успокоение.
А учиться Карина не любила. Совсем. Что поделаешь, каждому – свое!

Ура! Мой отпуск подходит к концу! Следующий кандидат на пытку – Даниил Павлович! Перо тебе, сынок, и попутного ветра! А я тороплюсь уехать с дачи. Кидаю вещи в сумку – скорее в Москву! Скорее на работу! Никогда я так туда не рвалась!
С удовольствием еду в машине, напеваю. С удовольствием хожу по запущенной квартире и опять напеваю. Муж смотрит на меня с жалостью – все понимает. Мне совершенно не в тягость убрать квартиру, перестирать и перегладить кучу белья и сварить обед. Потом я беру телефонную трубку и удаляюсь в спальню. Позвонить надо маме, Соньке, Танюшке и Лалке. Все обсудить. Через два часа начинает болеть голова и заплетается язык.
Но все же мне становится легче. Нарыв прорвался. Я засыпаю.
На работе меня встречают с радостными воплями. Вопят Сашка и Алена. Лидочка тихо и нежно поскуливает. Ванесса яростно чмокает меня в обе щеки. Все ждут впечатлений. Я выкладываю всю правду. Без прикрас. Врать неохота. Все охают и сочувствуют. Сашка, конечно, орет, что «эту гадину надо гнать поганой метлой». Ее все горячо и шумно поддерживают.
Потом рассказывают свои новости. Алена съездила домой, на Сахалин. Там встретилась со своей первой любовью. Что-то меж ними проскочило, и Аленка часами сидит в скайпе. Муж и свекровь ее, по-моему, уже не очень и волнуют.
Лидочкин муж попал в больницу с аппендицитом. Как все мужики, перенес это крайне трагично. Просил Лидочку не уходить домой и оставаться в палате на ночь. Целовал ей руки и объяснялся в любви. И еще просил прощения. За что – умная Лидочка уточнять не стала. Но настроение у нее было, как мне показалось, отличное.
Сашка орала на свою Феклу и требовала на ужин котлет из трех сортов мяса. Наголодалась с рыжей Матильдой, бедолага. А несчастная Фекла отдувалась за Матильдины суши и пиццы.
Ванесса находилась в каком-то непонятном настроении. В состоянии крайней задумчивости и какой-то растерянности, не очень ей свойственной. Мы переглядывались и пожимали плечами. Вопросов не задавали. Ванесса человек откровенный. Захочет – расскажет сама. Что лезть человеку в душу.
После работы я с радостью бежала домой. И еще – с ужасом ждала выходных. Данька ныл, чтобы мы приехали. Я скучала по Илюше. Несомненно. Но ехать на дачу не хотела. Режьте меня на части! Придумала неотложные дела. Сыночек расстроился. Ничего, переживет. Пусть получит свою Нюсю в полном объеме!
Про то, как они там питаются, я не спрашиваю. Не хочу себя травмировать. Не помрут, в конце концов. Взрослые люди.
Злая я. Не отрицаю. Да, недобрая. Но у меня есть на это все основания. Или нет?
Зоя, между прочим, к дочке и внуку не торопится. У нее посадки, прополка, окучивание и сбор колорадских жуков. Далее – сбор урожая и заготовки. Триста баллонов консервов. Мы помним.

У моей приятельницы Милки была сказочная свекровь. Свекровь-подружка. Мы ее звали по имени, Верунчик. Она не обижалась и даже наоборот – была счастлива. Верунчик обожала сидеть с нами на кухне, пить кофе и бесконечно курить. У нее был единственный сын Валик и муж Вадим Петрович. «Мужчина на все времена», – так говорила Верунчик. Верунчик была высокая, поджарая и спортивная – с виду. На самом деле больше всего на свете она обожала возлежать на диване с телефонной трубкой, чашкой кофе и сигаретой. Муж, который «на все времена», занимался научной работой в космической области и прилично зарабатывал. Верунчик ни в чем не нуждалась. Работала в полноги в какой-то невнятной организации. Ходила на работу, чтобы пообщаться с тетками. Больше всего на свете Верунчик любила байки про любовников и любовниц. У нее самой в жизни была пара непримечательных любовных историй, которые, кажется, ее не сильно удовлетворяли. Ей хотелось нечеловеческих, на разрыв, страстей. Слушала она жадно, перебивая и комментируя. Сначала мы стеснялись с ней делиться, да и опыт у нас, прямо скажем, был небогатый. Но ей было этого мало. Она убеждала нас, молодых и глупых, что жизнь надо проживать ярко. Бросаться в омут с головой. Не бояться приключений. Короче, заводить повсеместно интрижки и иметь любовников – постоянных и временных.
Я человек осторожный, в словах Верунчика искала подвох. Умоляла Милку за демаркационную линию не перешагивать. Свекровь – она и в Африке свекровь. Но наивная Милка расслабилась. Завела на работе вполне невинную интрижку и поделилась с Верунчиком. Та – ахала и охала. Искренне радовалась и ждала ежедневных Милкиных докладов по телефону. Та докладывала исправно. Когда дело зашло довольно далеко, Верунчик предложила Милке поехать с полюбовником в отпуск. И объявила, что «ради святого дела» готова сидеть с внуком Шуриком на даче.
Идиотка Милка на это дело купилась. Взяла путевки в пансионат в Хосту. Заняла денег и накупила летних тряпок и купальников. Считала дни до отъезда. Верунчик умоляла писать из Хосты подробные письма. Милка нервничала и смущалась.
В Хосте ее ожидало сплошное разочарование. Пансионат оказался убогим, еда – несъедобной. Погода словно решила усилить впечатление, и две недели шли непрерывные дожди. Милкин любовник оказался жутким жлобом и жалел денег на кофе и мороженое. Еще он начал скучать по жене и по детям и каждый вечер бегал на почту звонить семье. Милка плакала и мечтала вернуться в Москву. Но поменять в сезон билеты оказалось невозможно. Так они и сидели в номере и тихо ненавидели друг друга. Милка удивлялась, как она, имея такого приличного и славного мужа Валика, могла запасть на это жадное и неряшливое убожество! Потом она сообразила, что все это – дело рук Верунчика. Она ее сподвигла на эти дурацкие отношения и отправила в Хосту. И Милка Верунчика возненавидела. Со всей силой измученной дурацкой ситуацией души.
В Москву они ехали молча. Милке даже удалось перебраться в соседнее купе. На вокзале не попрощались, только обменялись такими взглядами, от которых можно было воспламениться и моментально истлеть.
Дома Милку ждал Валик. А еще чистая квартира, обед из трех блюд и любимый ее торт «Фруктовое полено» с желе и цукатами. Милка набросилась на Валика. Валик испугался, потом удивился, а дальше – обрадовался. Такой пылкой он еще свою жену не видел. И так пылко никогда она ему в любви не признавалась. Короче, с мужем у Милки было все замечательно. А вот на свекровь смотреть не хотелось. Когда Верунчик затащила Милку в уголок, чтобы та поделилась с ней впечатлениями, Милка холодно отстранилась и с усмешкой произнесла:
– А вы что решили, Вера Санна, что я и вправду с любовником на море отправилась? Чудачка вы, ей-богу! Я с подружкой ездила. С Леной.
И Милка растянула губы в змеиной улыбке.
– От такого мужа, как мой Валик, может гулять только законченная сука или идиотка. – Милка гордо вскинула голову и вышла прочь.
Верунчик хлопала глазками. Потом всхлипнула, расстроилась. Не ожидала от Милки такой подставы. И зачем она согласилась с Шуриком сидеть! Это было обиднее всего.
И вообще, Верунчик удивлялась и не понимала, почему Милка перестала с ней «дружить». Кофеек попивать и пересуды пересуживать. Чем не угодила! Золотая ведь свекровь! Каких мало!
А Милка со временем злиться перестала, конечно. Какая злость – смех один. С Валиком они переживали ренессанс отношений. Все было как в сказке. Лучше и не намечтаешь!
Что на Верунчика злиться? Ведь если бы не она…
Только с тех пор – строго: Вера Александровна. Никаких «Верунчиков». Тактично. С терпением и с уважением. Как положено невестке со свекровью!
Вот только Верунчику было грустно. Не поняли ее и не оценили. Все-таки правильно говорят: «От невесток благодарности не дождешься». Истина известная!

Нюся объявила, что после «такого лета» ей необходимы отпуск и восстановление. Короче говоря, поездка на море. От ярости я чуть не задохнулась. А Данька сказал:
– Пусть катится.
Так и сказал – «катится». Наверное, это хороший знак. Пусть катится. Деньги дали Ивасюки, пожалели дочурку. Нюся отправилась в Турцию, в Кемер. На две недели. Не позвонила ни разу. Раз в два дня эсэмэсила. Данька отвечал коротко: «Все нормально».
Высокие отношения. Ну и черт с ними! Я взяла две недели за свой счет – сидеть с Илюшей. Зоя обещала приехать помогать, но подвернула ногу – собирала в лесу грибы и споткнулась о корягу. Все-таки они буйнопомешанные со своими заготовками на зиму. Голода боятся, что ли. Я сижу с внуком. Он растет на глазах и радует нас. Наблюдаю за сыном. Огорчаюсь. К ребенку он по-прежнему, как мне кажется, довольно спокоен. Ну, подойдет. Сделает «козу». И пошел дальше по своим делам. Ночью Илюша тоже со мной. Даньке рано вставать на работу. Опять жалею и, наверное, опять не права. Отпустил жену, разбирайся сам. Зоя звонит ежедневно, оправдывается и переживает. Прислала Ивасюка. Он погулял с Илюшей два часа во дворе, потом два часа обедал и пил чай. Когда он выкатился, я с облегчением вздохнула – это не помощь, а лишние хлопоты.
Нюся пишет, что восстанавливается, но медленно. Две недели, скорее всего, недостаточно. Я не комментирую. Потому что слов нет.
Моя мама в сердцах бросает:
– Чтоб она провалилась!
Господь маму услышал!!! Нюся почти «провалилась». А точнее, решила не возвращаться. Любовь у нее случилась, понимаете ли. Всякое ведь в жизни бывает!
Короче, она написала Даньке, что у нее роман с турком по имени Кемаль. Турок Кемаль работает барменом в отеле. Любовь накрыла их внезапно. Они в потрясении и растерянности. У Кемаля в Кемере дом – полная чаша, беспокоиться за Нюсю не надо. Еще она просит развод. Про Илюшу ни слова. Словно его в природе не существует.
Данька пожелал Нюсе счастья в личной жизни. По-моему, он несказанно счастлив. Хорошие дела…
Вопросы есть? Вопросов нет. Вот оно – материнское сердце. То, которое вещун.
Короче, без комментариев.
Вроде бы надо радоваться такой развязке, но как-то не радуется…
Ивасюк собрался ехать в Кемер за милой дочуркой, но от переживаний его грохнул инсульт, и он в госпитале. Зоя возле него сутки напролет. Я понимаю, как они переживают. Тут и боль, и стыд, и чувство вины.
Пожалуй, им хуже всех. Мне их искренне жаль. Но помочь им я не могу, я с внуком. С работы я уволилась. Надо привыкать жить в данных обстоятельствах. А это очень непросто. В корне меняется вся наша жизнь. Моя, мужа, Даньки…
Нет, тут я не совсем права, в корне меняется только моя жизнь. Моя. И я уже отчетливо это чувствую и понимаю. Но деваться мне некуда. Я опять за всех отвечаю. Например, за своего сына. Которого я вырастила безответственным придурком.
И за своего внука. Который, кстати, ни в чем не виноват…

Еще одна жизнь – еще одна история. Виолетта Константиновна была женщиной, приятной во всех отношениях. Современной, модной, образованной и начитанной. У нее был неплохой муж Алексей Алексеевич, который обеспечивал Виолетте Константиновне не самую плохую жизнь. У них была прекрасная квартира из четырех комнат, со спальней, окнами на Нескучный сад и кухней в пятнадцать квадратов. Виолетта никогда толком не работала в полную силу и полный рабочий день. На работу – в какой-то профсоюзный комитет – ходила три раза в неделю. Как в клуб. Себя показать и на людей посмотреть. Причем, эта самая синекура давала ей вполне ощутимые блага. В виде путевок в лучшие санатории на теплых и не очень морях, в виде дешевых турпоездок, продуктовых заказов и талонов в различные распределители. Ну и, разумеется, билеты в театры в третий ряд партера и лечение в прекрасной ведомственной поликлинике. С просторными светлыми холлами, отсутствием очередей и милейшим персоналом.
Но главное богатство ее жизни составляли, конечно, дети. Сын Антон и дочка Юлечка. Красивые и умные. Абсолютно беспроблемные дети. Ну, или почти беспроблемные. В юности, конечно, всякое бывало. Но если сравнивать с другими! Вот когда Виолетта сравнивала, то отчетливо понимала, что она очень счастливый человек. Тьфу-тьфу! Даже страшновато как-то!
Детки выросли и засобирались в свободное плавание. И опять никаких проблем. Дочка Юлечка встретила неплохого парня Гришу. Из хорошей семьи хорошего достатка. Гриша закончил юридический и собирался строить карьеру адвоката. Разумеется, были приложены все усилия, чтобы Гриша попал в адвокатскую коллегию. Впрочем, давать ему рекомендации – а были подключены очень серьезные люди – можно было спокойно. За Гришу наверняка краснеть не придется.
Юлечка работать не очень стремилась. Считалось, что она – женщина, созданная для семьи. Ну, и слава богу! На кусок хлеба зять всегда заработает. А о такой домашней жене можно только мечтать. На свадьбу молодым подарили новую квартиру. И Юлечка бросилась, как в пучину, в обустройство быта.
С утра они садились с мамой в машину и объезжали магазины. Строительных материалов, хозяйственные, мебельные, бытовой техники и те, где все для интерьеров.
Мотались они до самого вечера – с перерывом на обед, разумеется, и пару раз на кофе.
Вечером валились с ног. Юлечка показывала мужу образцы тканей на шторы, плитки в ванную комнату, каталоги итальянской мебели и светильников. Гриша смотрел невнимательно. И даже немного раздражался. Он устал и хотел есть. Юлечка обижалась и говорила, что она тоже без дела не сидела. И все это – будь здоров, какая работа. И она тоже, между прочим, без сил. И когда ей, кстати, было готовить?
Она уходила в комнату с надутыми губами и звонила маме. Пожаловаться. На черствость и непонимание.
Виолетта Константиновна, как мы уже говорили, была женщиной отнюдь не глупой. Дочь она с юмором успокаивала и против зятя не настраивала. Наоборот, советовала привести себя в порядок, надеть красивое платье, поправить макияж, улыбнуться и предложить Грише поужинать в ресторане.
Юлечка успокаивалась. Подводила припухшие глазки, надевала новое платье и улыбку и выходила к мужу.
Гриша дремал на диване, и перед ним на тарелке лежал кусок подсохшего сыра и подвядший огурец.
Юлечка присаживалась на край дивана и кокетливо теребила мужа за плечо.
Она опять надувала губки и говорила:
– Ну коть!
«Коть» испуганно вздрагивал. Молодая жена предлагала помириться. Гриша жалобно попросил чего-нибудь пожевать.
Юлечка ответила предложением пойти в ресторан. В тот, что недалеко от дома.
Гриша опять пугался. Но понимал, что его отказ повлечет за собой крупные неприятности. Он тяжело вздыхал, шел в ванную, умывался холодной водой и надевал ботинки.
Юлечка радостно крутилась у зеркала. Гриша смотрел на нее и улыбался. Раздражение проходило. Он искренне любовался красавицей женой и думал, что совсем несложно доставить ей удовольствие. Ведь не вагоны же она ему разгружать предлагала! А посидеть в приятном и уютном месте и к тому же вкусно поужинать.
«Молодая еще! – думал Гриша. – Всему научится. Когда срок подойдет».
Он вспомнил свою маму и опять вздохнул. Мама всегда встречала отца горячим ужином. Все, как он любил – картошечка с укропом, пышные сочные говяжьи котлеты и салат из редиски, зеленого лука и отварного яйца. Со сметаной, разумеется. А как вкусно она готовила мясо с черносливом, жареного карпа с картофельным пюре, оладушки из печени с кольцами лука, борщ с фасолью, кислые щи с грибами, гороховый суп с ребрышками.
«Охо-хо! – думал Гриша, глотал слюну и опять расстраивался. – Да нет, Юлька и вправду устала. Помотайся по пробкам по всем этим магазинам! Слава богу, еще меня за собой не тянет, с тещей мотается». Магазины Гриша ненавидел.
И они шли в ресторан, ели вкусную еду и выпивали бутылочку красного вина под мясо. На десерт Юлька, жуткая сластена, брала кусок торта. Гриша пил черный кофе без сахара, потому что немного склонен к полноте. А Юльке нравились худые и поджарые мужчины.
Дома Юлька его крепко обнимала и говорила, что она – самая счастливая.
Что еще нужно человеку? Он целовал Юльку в шею под волосами – самое заветное и любимое место. Юлькина кожа пахла жасмином и лимоном. Ему очень нравились Юлькины духи. И он тоже думал, что он совершенно счастливый человек. У него потрясающая жена. Замечательные родители. Вполне вменяемая теща и разумный тесть. Перспективная работа. Новая квартира и чудесная машина. Они молоды и здоровы. Вся жизнь – впереди! Сколько еще будет прекрасного и необыкновенного!
И, крепко обнявшись, они засыпали. Жизнь и вправду была прекрасна.
Утром Гриша чмокал спящую Юльку, варил себе кофе, делал бутерброд с подсохшим сыром и убегал на работу.
Юля вставала к одиннадцати. Тоже варила кофе и набирала мамин номер. Она докладывала маме, как замечательно прошел вчерашний вечер. Виолетта мудро и снисходительно посмеивалась. Юля благодарила мамулю за прекрасные – как всегда – советы. Виолетта опять посмеивалась. Потом они обсуждали планы на день. Юля красилась, одевалась и ехала за мамой. Какое счастье, что они с мамулей такие подруги! Никакие приятельницы не нужны. От них – либо зависть, либо фальшь.
Или сплетни.
А с мамуськой – сплошное удовольствие. Сплошной комфорт. И Юлечка прибавила газу. Из машины она позвонила Грише. Сказала, что очень его любит и уже соскучилась. И немного поныла, что сегодня опять куча планов. В смысле – тяжелый день.
День выдался и вправду насыщенный. Сначала искали картинки в коридор. Юлечке хотелось какие-нибудь пейзажи, что-нибудь «на воде». А мама советовала цветы. Купили пионы в темных рамах – белые и розовые. Потом искали постельное белье, шелковое и одноцветное. Стильное, короче говоря. Дальше проголодались и пообедали в итальянском ресторанчике. Мама обожала лазанью, а Юлечка паннакотту. Угощала, разумеется, мамуля. Потом искали босоножки Виолетте Константиновне. Итальянская обувь ей была узка и неудобна, а немецкая удобна, но совсем не элегантна. Так и не подобрали. Потом Юлечка вспомнила, что Грише нужен яркий галстук. На лето, под бежевый льняной костюм. Тоже проблема. Гриша не любил полоску, а Юля горох. Мама посоветовала клетку – бежевую с голубым. Очень здорово.
Потом пили кофе с маковым рулетом. Зашли в ювелирный, Юлечка захотела крупные серьги на лето. Что-нибудь с яркими прозрачными камнями. Но ничего не понравилось ни ей, ни маме. Потом у мамули разболелась голова, и она засобиралась домой. Расставаться не хотелось. Приехали к маме. Выпили чаю и легли отдыхать. Проснулись и опять выпили чаю. Потом пришел папа, немного поболтали. Мама посмотрела на часы и велела позвонить Грише. Гриша сказал, что будет дома через полчаса. Юлечка заторопилась домой. Хотя у родителей было, честно говоря, очень хорошо и душевно. Впрочем, как всегда.
В дверях мама строго спросила, есть ли у дочери ужин. Юлечка возмутилась:
– А когда?
В смысле, когда ей было готовить?
Виолетта Константиновна неодобрительно покачала головой и мягко дочь осудила. Сказала, что это не дело. Ужин должен быть всегда! Как «Отче наш»!
– Тебе хорошо! – заканючила Юлечка. – У тебя домработница!
Виолетта Константиновна опять дочь не одобрила. Доживи, дескать, до моих!
Потом дала напутствие – купить в супермаркете что-нибудь из кулинарии. Сейчас, кстати, в дорогих магазинах очень приличные отделы кулинарии.
Например, котлеты или плов. Или жареного цыпленка. Быстро сварить картошку и разогреть готовое!
– А вообще, на будущее! О муже надо заботиться! – И она недовольно покачала головой.
– Ну, мам! – заныла Юлечка. – Мне еще к плите вставать!
Мать строго сказала:
– Да, представь себе.
Юлечка наморщила хорошенький носик.
Виолетта Константиновна чмокнула ее в этот самый носик и сказала, что договорится со своей домработницей Люсей, чтобы та приходила и к Юлечке. На уборку. Два раза в неделю. Оплачивать, разумеется, будут они с отцом, и она тяжело вздохнула.
– И гладит пусть! – сообразила повеселевшая Юлечка и расцеловала любимую умницу мамулю.
Виолетта Константиновна шлепнула дочку по круглой попке и наказала вечером созвониться.
Еще бы! И не один раз! Можно подумать, что Юлечке надо об этом напоминать! Может быть, она не самая лучшая жена, но дочка точно самая образцовая! И без всякого напряга, кстати!
Юлечка заехала в магазин. Купила килограмм плова с бараниной, селедку «под шубой», салатик из свежей капусты с морковкой и набор для окрошки. Гриша окрошку обожал. Взяла бутылку кваса, сметану, сыр, свежий хлеб и творожки на завтрак.
Пулей влетела домой. Положила плов в казанок. «Шубу» на блюдо, салатик в миску, квас сунула в холодильник. Нарезала хлеб и поставила сметану. Через пятнадцать минут нарисовался Гриша, усталый и ни на что особенно не рассчитывающий – это было написано у него на лице. Юлечка повисела у него на шее, почмокала и строго приказала мыть руки.
Когда Гриша зашел на кухню, на столе стояла тарелка с окрошкой и селедочная «шуба». Черный бородинский хлеб. В казане разогревался плов. По кухне плыл сладкий запах баранины и чеснока. Гриша закрыл глаза и застонал от удовольствия.
– Господи, Юлька! – промычал он. – Чудо мое расчудесное!
Юлечка скромно повела плечом, подумаешь, делов-то!
Села напротив и скромно положила себе витаминного салата. Вспомнила слова премудрой мамули, что мужчинам не очень-то нравится, когда женщины много едят. К тому же она была совсем не голодна.
Гриша съел две тарелки окрошки. Селедку. Полную плошку плова. Откинулся на стуле и потянулся за телефонной трубкой. Набрал номер своей мамы и с гордостью подробно докладывал, что его любимая жена приготовила ему на ужин. Мама счастливо посмеивалась и просила передать «Юлечке огромный привет».
Потом Юлечка достала купленный галстук, и Гриша совсем растрогался, до слез, искренних и счастливых.
Дальше он завалился на диван, включил телевизор и сытно икнул. Юлечка рассмеялась, а он страшно смутился и долго извинялся.
Юля пошла в спальню и позвонила, разумеется, маме. Шепотом доложила ей обстановку. С подробностями. Они посмеялись, и Виолетта Константиновна ее все-таки слегка пожурила и сказала, что это – не выход. Так, на крайний случай. Готовить надо все же самой. Ну или, в конце концов, просить Люсю. И еще посоветовала дочке проверить, выкинула ли она чек из отдела кулинарии. Юлечка бросилась на кухню проверять. Чек лежал в пакете. Юлечка порвала его на мелкие кусочки и спустила в унитаз.
Плова хватило еще на два дня. Через два дня пришла Люся и сварила грибной суп из шампиньонов, потушила курицу с овощами. Ели два дня с удовольствием. Гриша был уверен, что и суп, и курицу приготовила его жена. Юлечка справедливо посчитала, что разочаровывать мужа не стоит. И правду знать ему тоже ни к чему.
Гриша докладывал любимой маме про кулинарные изыски любимой жены. Мама думала, что от избалованной невестки она этого не ожидала. Хотя девочка, конечно, неплохая. И еще и умелица, как оказалось! Приятный сюрприз. Впрочем, разве ее сынуля этого не заслуживает?
Когда Люся не успевала сготовить, выручала кулинария. Впрочем, и рестораны не отменялись.
Гриша же нормальный и продвинутый мужчина. Не домашний же тиран. Он прекрасно понимал, что молодой и современной женщине можно иногда и отдохнуть от плиты.
Тем более такой внимательной и старательной. Заслужила!
Ну а через полтора года надумал жениться сын Антон. Выбирал, надо сказать, долго и тщательно. И вполне имел на это право! Парень он был видный, успешный и образованный. Хорошая должность в престижном банке, дорогая машина и квартира на Пироговке – бабушкино наследство. Девицы у него были как на подбор – длинноногие красотки. И совсем не дуры, кстати. Все мечтали выйти за него замуж. Но он не спешил. Ждал любви. И дождался.
Девочку, как и сестру, звали Юлей. Она была красива яркой, средиземноморской красотой. Черные волосы, голубые глаза. Грудь без силикона, ноги и талия – все как положено. Юля была из Питера. Собственно, и познакомились они в дороге. В «Сапсане», в вагоне бизнес-класса.
Антон потерял голову. На выходные мотался в Питер. Бросал к ногам любимой корзины цветов. Даже зимой – сирень и ландыши. Потому что Юля любила сирень и ландыши. Поехали на Мальдивы. И там Антон сделал ей предложение. Очень изысканно и романтично. На берегу бирюзового моря, на белом песке, преклонил колено и надел на палец кольцо с бриллиантом в два карата.
Юля расплакалась и дала согласие. А кто бы устоял? У них была самая прекрасная ночь их любви – в полотняном гамаке на берегу. Оранжевое солнце уползло за горизонт. Официант принес шампанское и бокалы, а три музыканта в отдалении играли «Бесаме мучо» на семиструнных гитарах.
Вернулись в Москву и стали готовиться к свадьбе. Приехали Юлины родители. Папа – врач частной клиники и мама – домохозяйка, бывшая учительница музыки. Словом, вполне приличная семья. Даже очень.
Виолетта Константиновна приняла невестку не то чтобы прохладно, но спокойно. С достоинством, так сказать. Ненавязчиво всем своим видом показывая, как Юленьке крупно повезло. И с женихом, и с достатком. И с семьей жениха. Можно подумать, что Юленьку взяли со свинофермы из глубокого села!
Юлечка-сестра отнеслась к золовке тоже сдержанно. И немного ревниво. Нет, не в том смысле, что она ревновала ее к брату. А в смысле ревности женской. Ведь обе они были молоды, красивы и небедны. Почему-то она, совсем не злая и не вредная, с удовольствием подмечала у тезки подтекший макияж, мятую юбку и узковатую в груди блузку.
Но питерская Юленька подколок не замечала. Или у нее хватало ума на них не реагировать. Она была не только красавица, но и умница. И поэтому к сестре мужа и к свекрови относилась не как к стихийному бедствию, а как к неизбежности. К тому же она была очень счастлива. А счастливые люди, как правило, миролюбивы. К дружбе с родственницей она не стремилась. Достаточно просто хороших отношений. Она была гостеприимна, доброжелательна и терпима.
Та Юлечка, которая сестра, немного нервно среагировала на свадебный подарок брата своей невесте. В смысле кольца с бриллиантом в два карата. Припомнила, что Гриша ей подарил жемчужное ожерелье.
Виолетта Константиновна на свадьбу подарила невестке золотой браслет. Из магазина. А дочке отдала бабушкины серьги с изумрудами. На всякий случай. Ну, чтобы без обид.
Сыграли свадьбу и зажили. В любви и согласии. Юленька-невестка решила писать детективы. Все говорили, что у нее хороший язык и отменный юмор. Еще она неплохо рисовала. Пейзажи и натюрморты. А также обожала разводить цветы. Даже самые экзотические и капризные у нее замечательно приживались и бурно цвели.
Словом, личность она была творческая и неординарная. Антон с удовольствием поощрял увлечения жены и очень гордился ее успехами. Правда, рукопись не взяло ни одно издательство, но хорошо известно, что иногда и к самым талантливым людям успех приходит не сразу. И он уговаривал расстроенную Юленьку писать дальше. Может быть, что-то получится в другом формате и жанре?
Юленька была домоседкой. Писала картины и книгу. Занималась цветами. Много читала. Диапазон ее интересов был широк – от Достоевского и Юнга до Шишкина и Улицкой. Весь день в квартире играла классическая музыка. Юленька любила Малера и Шнитке. Говорила, что под Губайдуллину и Вагнера хорошо пишутся психологические портреты. Пером и кистью.
Вот такая была Юленька. Непростая. Талантливая. Значительная. Тонкая.
Антон ею восхищался. При такой внешности – такая натура! Пока все шарашат по бутикам и спа-салонам, его жена развивается духовно.
Хозяйство Юленька считала делом пустым и неразумным. Очень трудозатратным. Нет, она совсем не была аскетом или пуританкой. Она любила качественные вещи, хорошую обувь и дорогие сумки. Стриглась у известного стилиста. С удовольствием носила дизайнерские украшения. И очень любила французскую кухню.
Но зачем тратить такое дорогое время на приготовление борща или котлет? Ведь за это самое время можно почитать книгу или написать картину. Посмотреть старую картину Феллини или Бертолуччи. Просто сходить в музей или на концерт.
Но не подумайте! Она не была человеком бессовестным и безразличным. Она прекрасно понимала, что в доме нужно прибираться и мужа кормить. Хоть и не любила все это до невозможности. Ну не бывает же все одновременно и сразу – и красота, и талант, и способности к домашнему хозяйству.
Юленька была не глупее Юлечки. Кулинария в супермаркете у ее дома тоже имелась. И она тоже ею с удовольствием пользовалась. Не брезговала. Покупала и готовые цыплята-табака, и мясо по-французски с сыром и луком. Пирожки с капустой и венгерские ватрушки. Винегрет и корейскую морковку. В общем, голодным любимый муж не ходил. Правда, в отличие от родственницы, она не приписывала себе гастрономических подвигов. Она вообще не любила врать. К тому же муж и не ждал от нее этих самых подвигов. Любил ее и без них. Иногда заказывали по телефону что-нибудь из ресторана. Тоже выход!
В субботу Антон пылесосил квартиру и мыл полы. Юленька смахивала пыль. Цветным ершиком. Пару раз попыталась что-то приготовить по рецепту ведущей кулинарного шоу. Той, что мечется по кухне как подорванная. Почему-то не получилось. То ли рецепт у ведущей был дурацкий, то ли Юленька что-то напутала. В общем, не вышло. Несъедобно. Совсем. Выкинули в помойку. Юленька расстроилась, а Антон смеялся и ее утешал. Говорил, что для хозяйства существуют специально обученные люди. Что готовка тоже требует таланта. И что не может у одного человека быть столько талантов одновременно. И что женился он не на поломойке и не на кухарке. Сознательно, между прочим. И предложил жене поужинать в модном итальянском ресторане. Самый сезон устриц.
Они поехали в центр. Погуляли по Чистым Прудам. Покормили лебедей. Купили билеты на вечерний спектакль в «Современник». И отправились обедать в этот самый ресторан, проводящий «фестиваль устриц». У нас ведь без пафоса не бывает. Непременно фестиваль, не меньше!
Устрицы были свежи и восхитительны. Пахли морем и быстро съеживались под лимонным соком.
Спектакль был трогателен. Актеры, как водится, талантливы. Домой вернулись наполненные и задумчивые. Зажгли свечи, налили вина и включили Моцарта. Уютно устроились на диване, под пледом в обнимку. И остро ощутили огромное, непомерное и спокойное счастье. Одновременно.
Виолетта Константиновна о невестке отзывалась сдержанно.
– Нормальная девочка, – говорила она. И добавляла: – Со своими тараканами, конечно. Не без этого.
Когда подружки интересовались, что там за тараканы такие, она в подробности не вдавалась. Просто объясняла, что «она мне родной не стала».
Одна далеко не глупая подруга ей на это сказала:
– У тебя есть дочь, сын, муж, сестра. Что, испытываешь недостаток в родне? Главное, чтобы сын был доволен и счастлив. А ведь он доволен и счастлив, по-моему? – уточнила ехидная подруга.
– Ну, вроде, – кисло промямлила Виолетта.
Иногда они с дочкой заскакивали на Пироговку. Называлось это «на кофеек». Но всем было понятно, что с инспекцией.
Невестка открывала дверь и расстраивалась:
– А что не предупредили? Я бы за пирожными сбегала.
Золовка отвечала, что пирожные они не едят. Следят за фигурой.
Соглашались на кофе. Юленька варила кофе. Предлагала бутерброды.
Виолетта интересовалась: «А что у тебя на обед?»
Юленька лихорадочно вспоминала и дергала ручку холодильника. Свекровь тянула шею и прищуривала глаза. Видела контейнеры из магазина. С салатами и мясом. Хмурила носик и переглядывалась с дочкой. Обе вздыхали. Потом пили кофе. Разговор почему-то не клеился. И свекровь, и золовка сидели с кислыми лицами. Юленька переживала и не знала, как развлечь нежданных гостей. Предложила посмотреть новые работы. Пошли в комнату. Родственницы молча постояли у полотен. Золовка сказала: «Ну, понятно». И опять вздохнули и переглянулись. Виолетта невзначай провела ладонью по журнальному столику. Стряхнула с ладони пыль. Естественно, скорчила гримасу. Невестка неловко оправдывалась, мы, дескать, еще не убирались.
Свекровь уточнила:
– Кто это «мы»?
Юленька залепетала, что «они» – это Антон и, собственно, она.
Свекровь вскинула бровь и спросила, какие обязанности по дому у ее сына. Невестка пролепетала, что «Антошка пылесосит».
Золовка сказала:
– Ну не хрена себе!
И было непонятно, чего в ее голосе больше – возмущения или зависти.
Виолетта промолвила тоном страдающей от интриг императрицы:
– Все ясно.
Короче, все действительно стало понятно. Юленька стояла, опустив глаза и ненавидя себя за правдивость.
В ванной Юлечка изучала кремы своей тезки. В ценах она не ошибалась.
Свекровь перед зеркалом в прихожей тщательно красила губы.
Уходили с мрачными лицами и без дежурных поцелуев.
Юленька села в кресло и расплакалась. Какие стервы! Специально застигли ее врасплох!
Юленька была бесхитростна, но не наивна.
И еще, как было сказано выше, очень умна. Мужу решила все преподать грамотно.
Виолетта возмущенно плюхнулась в машину. Юлечка дала по газам.
Через минут десять, после того как они нервно выкурили по сигарете, дочка не выдержала.
– Ну как? – спросила она у матери. И, не дожидаясь ответа, с возмущением добавила: – Хорошо устроилась!
Виолетта, с лицом, покрытым красными пятнами – высшая степень раздражения, – закивала. На лице неподдельная скорбь. Просто боль на лице душевная. Нечеловеческие страдания просто.
– Нет! – продолжала возмущаться сестра несчастного брата. – Везет же некоторым! Ни кожи ни рожи! А такая пруха! Сразу на все готовенькое! На блюдечке с голубой каемочкой. Ну как тебе все это нравится? Овца овцой! Пикассо, блин! Конан Дойль доморощенный! – продолжала «пылить» Юлечка.
Виолетта закурила новую сигарету и произнесла:
– Не волнуйся! Я мимо этого не пройду. Точки над «i» расставлю!
Конечно, насчет «кожи и рожи» Юлечка крепко загнула. Насчет «овцы» тоже. Но когда так сильно и искренне возмущение! И такая обида за брата!
Вечером Юленька с огорчением рассказывала мужу о визите внезапных гостей. Сокрушалась, что ее застали врасплох. Что она работала и ничего не успела приготовить. И прибраться тоже не успела.
В общем, переживает она ужасно. Даже разболелась голова. От расстройства, что не оказала родственницам достойного приема.
Антон тоже был далеко не дурак. С маман и сестрицей знаком был неплохо. Понимал, что это происки.
Жену успокоил, набрал телефон матери. Та ответила умирающим голосом. Он спросил, какие проблемы.
Маман вздохнула и с пафосом сказала, что, по ее мнению, зампред банка не должен мыть унитазы. Что питаться готовой пищей по меньшей мере невкусно. Не говоря уже о вреде. И совсем не говоря о ценах «на всю эту кулинарную гадость». И что надо нанять домработницу. Чтобы не жить в свинарнике. Правда, так никаких денег не хватит.
И вообще, почему «молодая и здоровая женщина не работает, а занимается всякой фигней?».
Сын выслушал всю эту тираду спокойно. Не перебивая. Потом сказал:
– Так! Во-первых, меня все устраивает. Всё! – повторил он угрожающе. – Во-вторых. Спасибо за совет про домработницу. Сам не догадался, дурак. В-третьих. Обрати внимание на свою дочь. И откорректируй то, что не удалось воспитать. И в-четвертых. Критику в адрес своей жены не приемлю и не потерплю. Потому, что ее люблю. И потому, что, опять же, меня все устраивает.
И напоследок невежливо посоветовал маме и сестрице «наконец заняться каким-нибудь делом».
И еще попросил не заваливаться к ним в гости без звонка. Потому что «не все маются от безделья. Некоторые занимаются делом».
После этого спича он положил трубку. Довольно резко, надо сказать.
Виолетта Константиновна все поняла. Здраво решила больше не нарываться. Поняла, что разговаривать «с этим влюбленным подкаблучником» нет никакого смысла.
Раздрай в семье не нужен. Значит, придется смириться. Другого выхода нет. Потерять статус благополучной семьи нельзя. Нельзя доставлять подружкам подобную радость.
Конечно, она позвонила дочери. Конечно, поплакала и поплакалась. Дочь ее поддержала и пожалела. Подтвердила, что брат – кретин и половая тряпка. Добавила, что «всего еще нахлебается полной ложкой». Половником даже. Вспомнила, что в ванной видела кремы «Сислей». Ну, не фига же себе!
Скорбно добавила, что она себе такого позволить не может.
Что, впрочем, не было правдой.
Потом сказала, что к этой суке она больше ни ногой.
Мать ей ответила, что все надо терпеть. Ради сына и брата.
Дальше они долго утешали друг друга и сетовали на то, что «сын – отрезанный ломоть» и «что ночная кукушка дневную перекукует». Немного успокоившись, обсудили планы на завтра. Их, как всегда, было море.
Такие вот дела. Две Юлечки. Теща и свекровь. Дочь и сын. Невестка и зять. Два взгляда на одни и те же обстоятельства.

Данька в полном отрыве. К нам заходит только поесть. Глаза ошалелые. Может, он эротоман? Только не тайный, как в знаменитом и всеми любимом фильме, а явный?
Короче, раз, два, три, четыре, пять – вышел зайчик погулять!
Со съемной квартиры съезжать не собирается. Говорит, что в состоянии оплачивать ее сам. Ничего себе! Свил гнездо разврата! Не бывать этому. Пусть живет с нами. И со своим сыном, между прочим! Хорошо все, блин, устроились! Родители, мать их…
У Ивасюков дела хуже некуда. Валерий Петрович не разговаривает. Мычит. Рука и нога не работают. Все время плачет. Зоя совсем измучилась. Просто падает с ног. Бедные, бедные Ивасюки! Их прелестная дочурка звонит раз от разу. Про их беду, разумеется, знает. В Москву не торопится. Видимо, еще недостаточно загорела.
Мне их очень жаль, но я, к сожалению, им не помощник. У меня Илюша, и я тоже падаю с ног. Возраст есть возраст. Недаром репродуктивные возможности у женщин весьма ограничены. Природа мудра. Днем я еще держусь. Если бы высыпаться ночью, то я бы была еще вполне. Но у Илюши режутся зубки. И спать он не желает.
Муж смотрит на меня почти со слезами. Ему меня бесконечно жаль. Однажды он слышит, как я рыдаю в ванной. От усталости. И он твердо объявляет, что надо что-то делать. А решение, собственно, лежит на поверхности – надо найти няню. Помощницу. Конечно, вопрос в деньгах тоже. Муж разговаривает с сыном, закрывшись на кухне. Разговор я не слышу. Только интонацию. На следующий день наш красавец является домой. С вещичками. С квартиры он съехал. И мы начинаем поиски Мэри Поппинс.
Судьба ко мне благосклонна. Видимо, ей меня очень жаль. И она посылает мне Валечку.
Валечку я увидела во дворе, гуляя с Илюшей. Из подъезда соседнего дома вышла высокая и худая женщина. На руках у нее было что-то, завернутое в одеяло. Я подумала, что это больной ребенок. Женщина осторожно и бережно несла свою ношу. Подошла к скамейке и развернула одеяло. Долго усаживала «кого-то». Тщательно укутывала ноги, что-то поправляла и расправляла. Видно мне было плохо. Подойти неловко.
На следующий день история повторилась. Я сидела на соседней лавочке. И тут я увидела, что в одеяло завернут не ребенок, а крохотная, как гномик, старушка. Женщина устроила ее поудобней и взглянула на меня. Я ей кивнула. Она подошла и, сильно смущаясь, спросила, буду ли я на улице еще минут пятнадцать. Я сказала, что еще полчаса наверняка. Она спросила, не пригляжу ли я за бабулей. Так, глазами. А она сбегает в булочную. Я, разумеется, согласилась и пересела на лавочку с бабушкой. Женщина побежала в магазин. Я крикнула ей, чтобы она не спешила. Я посмотрела на старушку и поняла, что она слепая. Ярко, не по-зимнему, светило солнце. Так иногда бывает в январе. Бабуля не жмурилась. На ее лице блуждала мягкая улыбка. Я о чем-то ее спросила. Она вполне разумно ответила. Мы разговорились. Бабушка сказала, что живет с дочкой, Валюшей. Что они одни на белом свете. Что ослепла она десять лет назад после неудачной операции. Что в этом году ей исполнится девяносто пять лет и что ей очень жалко дочку, которая с ней так мучается. Потому что бабуля не ходит уже давно. Валюша носит ее на руках в туалет и в ванную.
Вернулась запыхавшаяся Валюша. Горячо меня благодарила. Села рядом, и мы проговорили еще полтора часа. С тех пор началась наша дружба. Мы рассказали друг другу про себя все. Или – почти все. То, что посчитали нужным. И Валечка сама предложила мне помощь. Договорились, что она будет гулять с Илюшей. Два часа утром и два вечером. Господи, за это время я могу переделать кучу дел! Сбегать в парикмахерскую. В магазин. Съездить к маме. Сварить обед. Убраться в доме. Наконец, поспать! Это было абсолютным счастьем!
Валечка честно сказала, что в деньгах она очень нуждается, живут они на две пенсии и половину денег платят за квартиру. А еще отсылают маминой сестре в деревню, которая когда-то их спасала от голода. Извинилась, что не может гулять бесплатно, и что ей крайне стыдно за это и неудобно.
Как будто я бы пошла на то, чтобы пользоваться ее услугами на дармовщину! Цену она назвала копеечную, половину от того, что берут другие. Еще она добавила, что может отпускать нас вечерами, если понадобится, в гости или в кино. Я сказала ей, что летом можно поехать всем составом на дачу – мы и Валечка с мамой. Все будут на воздухе, и нам вдвоем будет легче. Валечка растрогалась до слез.
Каждый день Валечка пекла. Пироги и пирожки. Говорила, что тесто ее слушается и что выпечка очень выручает – дешево и сытно. И еще очень вкусно. Она рассказала, что мама ничего не хочет есть, кроме сладкого. Сластеной была всю жизнь, а наесться досыта не могла, такая была бедность. Хватало только на хлеб и дешевую рыбу. Карамельки – самые дешевые – покупались только к праздникам. Карамельки и бутылка кагору – тоже сладкого, как известно. Мама рассасывала конфету и жмурилась от удовольствия. Хорошо, что в те нищие годы помогала сестра, та, которая деревенская. Присылала фасоль, горох, лук, картошку, сушеные грибы. Мария Тимофеевна, Валечкина мама, варила густую похлебку – горох, фасоль, грибы, самую дешевую перловую крупу. Побольше картошки и моркови. Чтобы было сытнее.
А сейчас дочка печет пироги с вареньем, тортики со сгущенкой. Мария Тимофеевна обожает варенье – две кружки чаю и баночка варенья. А фрукты сейчас не копеечные. Варенья Валечка варит на всю зиму и весну, осень и лето. На весь год – литров тридцать. Бабуля еще очень любит мед, но мед ныне удовольствие не из дешевых.
Я поехала на ярмарку в Манеж и купила две трехлитровые банки меда. Валечка расплакалась. В тот же вечер она принесла пирожки. Целую миску. Правда – какое-то чудо. Тают во рту. Мы смолотили эту самую миску за один вечер.
Потом наглец Данька все время спрашивал, когда тетя Валя еще напечет. Можно подумать, заслужил. Детка малая!
Валечка была крепкая, жилистая. В ней чувствовалась здоровая деревенская сила. Руки большие, пальцы длинные и сильные. Ноги как у молодой женщины – без выступающих вен и целлюлита. Лицо хорошее – правильные, строгие черты. Не яркое, но очень благородное. Совершенно никакой простоты – тонкий нос, красивые, широкие брови, большие глаза. Только краски на лице поблекшие, выцветшие. Ни грамма косметики, седина, старческий пучок на затылке.
Валечка показала семейные фотографии – все красавицы, глаз не оторвать. И Мария Тимофеевна, и ее сестра Аннушка. Та, что присылала посылки. И мать обеих сестер. И тетки, и бабки. Просто иконописные лица. Я шумно восторгалась, а Валечка вздыхала и грустно улыбалась.
– А толку? – глядя на очередное фото, сказала она. – Все красавицы, да. Из соседних сел сватались. Знали, что у Юрьевых все девки как на подбор. А вот счастливой – ни одной. У кого муж пил, кого бил. У кого – и то и другое. У кого погиб. На войне или в лагерях. Теткин муж утонул в болоте. Мой отец заблудился на охоте и замерз в лесу. Такие вот судьбы. А еще – нужда, нужда. И беспросветная, тяжелая работа всю жизнь.
Мария Тимофеевна приехала в Москву с пятилетней Валечкой. Хотела для дочки городской жизни, той, что полегче. Мечтала, чтобы дочка получила образование, профессию. Сама устроилась дворником. Дали служебную комнату в полуподвале, дворницкую. Там же и лопаты, и метла. «В сенях». Газа не было. Готовили на керогазе. Отапливались «буржуйкой». В туалет ходили в ведро. И это – в центре Москвы. Целый день на улице. Летом неплохо. А зимой? Особенно снежной? Валечка говорила, что больше всего на свете она боялась снегопада. Утром тревожно смотрела в окно – не намело ли? Если намело, помогала матери. Одной ей было не справиться. Через пятнадцать лет дали однокомнатную квартиру на первом этаже. С горячей водой и газом. С теплым туалетом. Какое же это было счастье!
Когда мама вышла на пенсию, поменяли эту квартиру в центре на двухкомнатную на выселках. Тоже на первом этаже. У мамы тогда уже отказывали ноги, и Валечка выносила ее на улицу на руках.
Валечка поступила в техникум связи. Работала телефонисткой на АТС. Хороша была – глаз не отвести. На улице познакомилась с молодым человеком. Стали встречаться. Виталий жил с матерью, актрисой Театра эстрады. Дама она была светская и своевольная. Валечку признавать не желала – слишком простая, не их поля ягода. Но они поженились. Переехали к Виталию. Парень он был неплохой, не злой и не вредный. Молодую жену-красавицу очень любил. Но ИМЕЛАСЬ у него одна паршивая страстишка: Виталий был игрок. Играл на деньги – в карты, нарды и даже в домино. По воскресеньям пропадал на ипподроме. Валечка умоляла его бросить эти привычки. Куда там! Он проигрывал. Она отдавала ему все свои деньги. Он каялся и обещал завязать. Но, понятно, не мог. Недаром сейчас игромания признана болезнью. Тогда про это никто не знал. Считалось, что это глубокий порок. Валечка сильно мужа любила. И очень страдала оттого, что не может ему помочь. Свекровь, конечно, об этом знала. И даже сама отчасти была к этому причастна. Собиралась с подружками и по ночам играли в преферанс. Тогда сыночек к игре и пристрастился. Скандалила с ним, конечно. Кричала, рыдала в голос. А что толку? Потом Виталий начал поддавать. Не до скотского состояния, но все же пил.
Валечку свекровь как будто не замечала. Даже здороваться забывала. Семейных обедов и ужинов не было. Валечка покупала продукты, готовила, а сама есть стеснялась. Схватит хлеба с колбасой и к себе в комнату. Свекровь скандалила с сыном. Валечка не встревала. Сидела, как мышка, у себя и дрожала, как осиновый лист.
А однажды у свекрови пропал золотой браслет. И в краже она обвинила Валечку. Кричала, что та ничего в жизни, кроме дерьма, не видела, вот и польстилась. Валечка клялась, что она ни при чем. Что в жизни не взяла чужого – ни рубля, ни нитки. Что скорее умерла бы с голоду, чем позарилась на чье-то добро.
Свекровь объявила, что воровку она в доме не потерпит. Валечка дрожавшими руками собирала в старенький чемодан свои нехитрые вещички.
Виталий курил у окна и вяло мямлил что-то типа: «Мам, ну хватит». Валечка вышла в коридор. Посмотрела на мужа и спросила:
– Ты тоже так думаешь?
Он пожал плечами:
– Да нет, не думаю. Но браслет-то пропал! А в доме чужих людей не было…
Ей вслед свекровь кричала страшные вещи. Посылала проклятия. Назвала «нищей подзаборной тварью». Попрекала, что Валечку вытащили из помойного бака.
– Так и подохнешь нищей! И золото мое тебе счастья не принесет! – брызгала ядом свекровь.
Валечка выскочила из квартиры. На улице ее вырвало. Накануне врач поставил ей шесть недель беременности.
Валечка вернулась к маме. Через четыре месяца она случайно на улице столкнулась с Виталием. Он увидел ее живот. Она прибавила шагу. Почти побежала. Он бросился за ней. Догнал. Признался, что браслет взял он, чтобы покрыть карточный долг. Сказал, что побоялся объяснить матери правду. Что страшно мучился и терзался. Умолял его простить, обещал, что больше играть не сядет. Говорил ей, что очень ее любит. Страшно по ней тосковал. Что счастлив оттого, что будет ребенок. Клялся, что теперь у них будет совершенно другая, нормальная жизнь. Целовал ей руки. И обещал, обещал, обещал…
Валечка не проронила ни слова. Потом вздохнула, с жалостью посмотрела на него и удивленно спросила: неужели он думает, что после всего этого она сможет ему поверить? Простить? Жить с ним дальше? Как будто ничего не было?
Он растерялся и сказал, что все имеют право на ошибку. Что даже преступников прощают.
Она кивнула:
– На ошибку да. Но это – не ошибка. Это называется другим словом. Это предательство.
Она вырвала свои руки и пошла прочь.
Он приходил к ней в течение месяца. Каждый день. Умолял, клялся, божился, обещал. Плакал под дверью. Она дверь не открыла. Ни разу. А однажды ночью ей стало плохо. Вызвали «Скорую». Увезли в больницу. Той же ночью она родила мертвую девочку.
Больше она замуж не вышла. Да что там замуж. Больше она не встречалась ни с одним мужчиной. Не могла и не хотела. Потому что больше никому не верила.
Умница Валечка. Красавица Валечка. И истончилась, истаяла Валечкина красота. Без любви.
Такая вот судьба.
* * *
У мамы юбилей. Вообще-то она свои дни рождения не любит и не справляет. Но я настояла. Умолила просто. Сказала, что все приготовлю сама. На ресторан, разумеется, денег нет. Обсудили меню и количество гостей. Родни осталось не так много. Но есть мои подружки, которые маму обожают и тоже считаются ее подружками. Все – и Сонька, и Лалка, и Танюшка, и Милочка.
Слава богу, есть Валечка, и я могу заниматься маминым юбилеем. Валечка, кстати, обещает напечь своих волшебных пирогов. Мы закупаем продукты, и я еду к маме с ночевкой. Валечка остается с Илюшкой на сутки.
Мама нервничает и сетует, что поддалась на мои уговоры. Что все это не надо ни ей, ни всем остальным. Кокетничает, короче говоря.
Она уже успела сварить холодец и приготовить свое фирменное сациви. Остаются салаты, язык в желе, печеночный паштет и заливная рыба. Это на мне. Здорово выручат Зоины банки – грибы, лечо, маринованные огурцы и помидоры. На горячее – баранья нога.
Торт привезет Лалка. Из какой-то «сумасшедшей французской кондитерской». Сонька звонит три раза и просит «огласить весь список». В смысле, меню. Сообщает, что мы больные на голову. И даже выражается в наш адрес еще покрепче.
Танюшка тоже звонит и предлагает помощь. Я долго отказываюсь, но потом сдаюсь и прошу приехать пораньше и накрыть стол. Потому что с утра мы поедем с мамой на кладбище. Так как в этот день еще и годовщина маминой и папиной свадьбы. Так вот получилось. И, несмотря на все мои уговоры поехать в другой день, мама решительно сказала, что мы поедем именно завтра. Точка.
Спорить с моей мамой бесполезно. Мама по профессии судья. Со стажем работы в тридцать лет.
Папа похоронен вместе с бабушкой. Кладбище старое и, если можно применить к нему такое слово, уютное. Густая тень деревьев, старые памятники, узкие дорожки. Помню, как я пришла в ужас от нового кладбища за Кольцевой. Безразмерный, до горизонта, бескрайний город мертвых.
Папа лежит под соснами. Мы убираем могилу, сажаем цветы. Молчим. Потом мама что-то шепчет и гладит ладонью папин портрет. Я отхожу в сторону.
Дальше мы идем по аллее к выходу. И опять молчим. Я смотрю на маму и думаю – бедная! Выпала ей любовь, которая случается одна на миллион. Выпала всего на три месяца. И все. Дальше – сплошное «устройство» жизни. Сплошная проза. Разум и логика.
Я обожала отца. Лучше человека не встречала. Но мне всегда казалось, что это – тот самый случай, когда мама просто позволила себя любить. А его и это устроило. Бедная мама и бедный, бедный мой папочка!
Словно услышав мои мысли, мама вдруг сказала:
– Знаешь, Ленка, какая я счастливая женщина! Ведь с Марком я испытала настоящую страсть. Яркую вспышку. А вспышка не бывает долгой. А с папой я поняла, что такое любовь. Истинная, глубокая, всепрощающая. Я никогда не боялась предательства, да что там предательства. Банальный обман был просто невозможен. И при всей его, казалось бы, мягкости последнее слово, решающее, всегда было за ним. По мелочам я не спрашивала, бытовые вопросы решала сама. А он в них и не лез. Как настоящий мужик. А вот жизнеопределяющие вопросы и проблемы решал он.
Для меня это было открытием. Абсолютным, почти непостижимым откровением. Оказывается, я совершенно не знала отца. Не понимала. Хорошая дочь! Ничего не скажешь.
Дома уже были накрыты столы. Танюше помогала Сонька, хватавшая с блюд куски. Танюшка на нее покрикивала, Сонька не реагировала.
Аргумент ее был прост и лаконичен – жрать хочу!
Танюша восстанавливала разруху на блюдах и осуждала нетерпеливую Соньку.
Потом мы сели на кухне попить кофе. Сонька рассказывала киношные байки – кто с кем и почем. Сонька забросила прежнюю профессию и с удовольствием работала гримером на «Мосфильме».
Мы заливались от хохота – в Соньке пропала большая комедийная актриса.
А дальше «косяком пошел гость» – Сонькино выражение.
Первой пришла моя свекровь, Тамара Аркадьевна, с горшком герани и коронным подарком в виде ночной рубашки. Мы с мамой переглянулись. Потом завалилась Анеля – как всегда, шумная и восторженная. Сокрушалась, что у метро не было цветов. Ха-ха! И эта в своем репертуаре. Приехали мои – Павел и Данька с Илюшей. Наконец все собрались, и мы расселись за столом. Все было очень вкусно, гости искренне нахваливали. Мама встала и произнесла тост за отца. Сказала, что благодарна ему за все годы жизни и что сегодня главный праздник не ее юбилей, а годовщина их с папой свадьбы.
Илюшка уминал Валюшины пирожки и веселил публику. Все умилялись. Говорили, что Илюшка – вылитый Данька.
Потом Милка играла на пианино – старенькой «Заре». На нем еще нас с братом учили музыке. И мы пели песни, на которых мы выросли. Которые пели наши родители. И которые, увы, не поют наши дети! Мы с Танюшкой вышли на кухню. Она внимательно на меня посмотрела и спросила:
– Ну что, рада, что эта свалила?
Я пожала плечами.
– Как посмотреть. То, что она исчезла из нашей жизни, – счастье, конечно. А вот то, что Илюшка остался без матери… Хотя вряд ли ее можно назвать матерью. И еще – меня ни на минуту не отпускает страх, что она может потребовать назад Илюшу. И суд будет на ее стороне.
Танюшка сказала, что нужен опытный и знающий юрист. Чтобы оформить ее отказ от ребенка и спать спокойно. Хотя и засомневалась, что Нюсе понадобится Илюшка. А потом, помолчав, доба вила:
– Ленка! А Данька-то мимо! В смысле, мимо Илюшки.
Я кивнула головой и вздохнула:
– Мимо.
А что я могу сделать? Только расплачиваться за его ошибки. Потому что в этом есть и моя вина. И я ее признаю. Как честный человек.
Да, Танюшка права. Все в жизни бывает. А если у нее, Нюси, в Турляндии не сложится? А если она вернется? И примется нас шантажировать? Конечно, надо себя обезопасить. Получить развод и отказ от ребенка. И заниматься этим придется, естественно, мне. Как, впрочем, всегда. Слава богу, у меня есть Валечка. И я смогу решать эти проблемы. Как всегда – все смогу. Только вот одного не смогла – воспитать из своего сына мужика. А что тогда стоят все мои остальные «смогу»? Ничего. Ноль. Зеро.

Сонькину вторую свекровь мы называли Жабка. Хотя звали ее Нонна Васильевна. Она действительно была похожа на жабу – маленькая, пучеглазая, вечно моргающая, со ртом, похожим на щель.
Жабка когда-то, в период дефицита, была женщиной зажиточной, так как работала кассиршей в чехословацком магазине «Власта». В застойные годы он славился посудой, хрусталем и бижутерией. Конечно, связи у Жабки были обширные. Во всех отраслях легкой и не очень промышленности. Многие в те годы к таким людям шли на поклон. Поклоны Жабка любила. Еще Жабка обожала украшать свою квартиру. Хрусталь – слоями, это естественно. Блюда, вазы и вазочки, ладьи и салатники. Каждое воскресенье Жабка самозабвенно мыла все это богатство в тазу с нашатырем. Надо признать, что женщиной она была аккуратной и бережливой. Что правда, то правда. Была она вдовой, и от мужа ей досталось приличное наследство в виде машины, теплого гаража и дачи в Ильинке.
Гостей Жабка не принимала – тоже в силу бережливости. И еще откровенной нелюбви к людям. Ей казалось, что все от нее чего-то хотят. В смысле, достать. А «доставала» она только нужным людям, которые могут ей чем-то ответить. Друзей у нее не было. С соседями она не сходилась умышленно.
Короче, перетирала и перемывала свой хрусталь и чахла над своим богатством. С удовольствием, надо сказать. А вот Соньку приняла без всякого удовольствия. Языкатая, презирающая материальные блага (вспомним Сонькин брак с немцем). Насмешливая – не всегда по-доброму. Дерзкая. Небольшая, мягко говоря, аккуратистка. Да и еще из бедной, интеллигентной семьи.
Словом, чужая. Жабка мечтала женить своего сына Митю на знакомой продавщице Галине. Галина была ярко крашенной блондинкой с пышной грудью и работала в отделе сервизов. Дамой была очень ловкой. Короче, деньги к деньгам. К тому же у Галины была кооперативная квартира и машина «Жигули». При этом раскладе Митя бы свалил к Галине, а она, Жабка, осталась бы наедине со всеми своими богатствами.
Но сочная Галина Мите не понравилась. А понравилась некрасивая, но умная и бескорыстная, остроумная и веселая Сонька.
Жить пришли к Жабке. Сонька распухала от запаха нашатыря. Пару раз вызывали «Скорую» – начинался отек Квинке. Митя нашел единственное и правильное решение – нашатырем не пользоваться. Но Жабка сказала, что у нее свои правила и привычки. И менять их она не собирается. Потом Сонька грохнула пару ваз и блюдо богемского стекла. Увидев это, Жабка легла на диван и попросила вызвать врача. Сказала, что ей плохо с сердцем. Вызвали «Скорую». Сделали кардиограмму. Врач вышел в коридор и сказал Мите и Соньке одно слово: «Сочувствую».
Жабка оказалась классической симулянткой. Чуть что, ложилась в постель и объявляла о скорой смерти. Тихим, предсмертным голосом начинала подробно обсуждать свои похороны. Сильно беременная Сонька еле таскала свой непомерный живот и подносы с завтраками, обедами и ужинами Жабке в постель.
Потом родилась Аська, очень дохлая и болезненная. Сонька не спала ни одной ночи – Аська орала как резаная. В пять месяцев она подхватила бронхит, осложненный пневмонией. Антибиотики и, как следствие, дисбактериоз. Желудок не принимал никакой пищи. Далее дичайшая аллергия, доставшаяся от Соньки в наследство. Зубки резались с температурой под сорок. Экзема на щеках расползалась в малиновое мокнущее пятно. Аппетита у бедного ребенка не было вовсе.
Зато хороший аппетит был у Жабки. Слабым голосом она говорила, что обязательно надо кушать. Иначе совсем не будет сил. И она, надо сказать, кушала. А сил не было у Соньки.
Жабка объявила себя тяжелой больной. Кряхтя, по стенке, добиралась до туалета. К вечеру начинался очередной сердечный приступ. Через день приезжала «неотложка». Участковый врач стал в доме родным человеком. Практически членом семьи. Жабка говорила, что она тяжелый гипертоник. При давлении 125 на 85. Когда медицина с ней не согласилась, она назначила себе другой диагноз – вегетососудистая дистония. Диагноз, известный только в нашей стране. Врачи его ставили на основании жалоб больного. Без клинических признаков.
У Соньки было «рабочее» давление 80 на 55. Она просто падала с ног. Митя пахал как вол. Жабка денег на хозяйство не давала. Типа «забывала». Участковая врачиха, вполне вменяемая тетка, от души жалеющая бедную доходягу Соньку, жарко советовала «бежать от этой манипуляторши», которая жить им не даст и только и ждет, чтобы они свалили.
На одной руке Сонька держала вечно орущую Аську, а другой помешивала ложкой в кастрюле борщ. Жабка кушала по часам.
Если Сонька просила почитать Аське книжку – хотя бы полчаса, чтобы успеть что-то по дому, через десять минут Жабка визжала, чтобы Сонька Аську забирала. А однажды, когда Сонька выскочила на двадцать минут в магазин и оставила внучку бабушке, придя домой, застала такую картину – свекровь, открыв рот, в голос храпела, а Аська сидела на полу и запихивала в рот пуговицы из коробки с рукоделием. Сонька успела выгрести из дочкиного рта все пуговицы. Счастье, что Аська не успела их проглотить и не нажралась иголок.
Митя все понимал. Соньке сочувствовал. Пытался говорить с матерью о размене квартиры. Жабка закатывала глаза и начинала хватать ртом воздух. Дело кончалось, как всегда, вызовом «Скорой».
Митя сказал, что больше этих разговоров он вести не будет. Мать есть мать. Какая бы она ни была.
Однажды Жабка расщедрилась и объявила, что она «дарит детям» машину и гараж. Митя пошел в школу ДОСААФ учиться на права. Курсы были трехмесячные. Когда он сдал экзамен, они с Сонькой поехали в гараж забирать машину. Чтобы начинать ее осваивать. Мечтали о поездке на море – в Прибалтику или в Крым. Остановились на Коктебеле. Сонька там проводила все детство и знала и любила эти края.
От метро они почти бежали, хотелось поскорее опробовать старенькую «Волгу», на которой ездил еще Митин отец.
Сторож гаража посмотрел Митин паспорт и очень удивился, что Митя, собственно, не в курсе. И гараж, и машина были проданы два месяца назад. По доверенности от владелицы – Нонны Васильевны Корешковой.
Сонька впервые увидела, как Митя расплакался. В тот же день они стали собирать вещи. Жабка бросалась на дверь и пищала, что сразу после их отъезда она умрет от разрыва сердца.
– Ради бога! – ответил Митя.
Жабка сползла по стене на пол.
Нет, она, конечно, мечтала о том, что детишки подхватятся и съедут. И она опять самозабвенно и с упоением будет намывать хрусталь и пылесосить искусственные цветочные лианы.
Но она хотела все же расстаться по-хорошему. Отношений не разрывать. Понимала, что никого на свете у нее больше нет и никому она не нужна. Ну и сына, наверное, любила, не без этого. Хотя странная, на мой взгляд, любовь.
А еще Жабенция была очень хитрая. Она пролепетала, что деньги от продажи гаража и машины предполагаются на внесение первого взноса за кооператив. Для любимых и таких неблагодарных детей!
Такой вот ход! И Жабка победила. Дети не уехали. Все обнялись и простили друг друга. И пошли на кухню пить чай.
Вступили – не без проблем – в кооператив. Когда нужно было вносить деньги, Жабка, хлопая глазами, дала ровно половину обещанной суммы. Сказала, что денег просто больше нет.
Это был удар. Сильнейший, надо сказать. В себя пришли не сразу.
Пришлось занимать. Отдавали еще несколько лет, во всем себе отказывая.
Через десять лет Сонька с Митей развелись. Митя ушел к другой. Развелись мирно, но квартиру поделили. Сонька с Аськой оказались в однушке с крошечной, в четыре метра, кухонькой.
Потом Митя и его новая жена уехали в Америку. Новая жена Жабку брать с собой отказалась.
Дама она была резкая и Жабку ненавидела, не скрывая.
Митя, конечно, высылал деньги. Присылал подарки. Да и Жабка уже в Америку не рвалась – сильно болела. Позвонила Соньке и пригласила ее на разговор.
Сказала, что ухаживать за ней некому. А в уходе она очень нуждается. Если Сонька возьмется ее патронировать, то свою трехкомнатную квартиру она запишет на Аську. Типа Мите и его крысе – шиш. Не заслужили. Что, кстати, правда. Как правда и то, что Аська, так, между прочим, ее родная внучка.
Сонька согласилась. Жили они по-прежнему в той же однушке. Аська выросла, было тесно. Да и надо было думать о перспективе.
Сонька ухаживала за Жабкой четыре года. Возила продукты, убирала и готовила. Моталась по больницам. Жабка оформила завещание. Не ренту и не дарение. А завещание, как известно, вещь ненадежная. Переписывать его можно хоть каждый день. Наивная и приличная Сонька о подвохе и не думала. Ведь квартира должна достаться родимой внучке. Кровиночке, так сказать.
Последний год Жабка уже не вставала. Сонька наняла сиделку – на день, за бешеные деньги. А ночевала у Жабки. Работала как вол. Тянула из последних сил.
Жабка умерла. В весьма преклонном возрасте.
После похорон, на поминках, сиделка из Винницы по имени Руслана предъявила Соньке завещание на Жабкину квартиру. На свое, как вы понимаете, имя. Завещание Жабка написала за полгода до смерти. В полном, надо сказать, разуме.
Сонька молча прочла завещание, молча надела пальто и сапоги и молча вышла из квартиры. Неделю она лежала лицом к стене.
Мы сидели у Сонькиной постели и уговаривали ее бороться. Сонька сказала, что делать ничего не станет. Мы продолжали настаивать. Сошлись, наконец, на том, что Сонька дает Милочке доверенность и сама ни в чем не участвует. А Милочка у нас тот еще танк. Или – танкер.
Потом мы нашли адвоката и подали в суд. Дело Сонька выиграла.
Через год поставила на Жабкиной могиле памятник и забыла туда дорогу. Навсегда. Кстати, сын Митя на похороны матери не приехал – болел ангиной.
А в его в семье к здоровью было принято относиться трепетно.

В выходные мы поехали навестить Ивасюков. Валерий все время плачет и не отпускает от себя Зою. На Зое нет лица, и от нее осталась ровно половина. Здоровой рукой Ивасюк гладил Илюшку по голове. И опять плакал.
Господи! Как же их жалко! Простые, трудолюбивые, непритязательные, честные и открытые люди. Без всяких подводных камней. И как они вырастили такую дочурку? Уму непостижимо.
Зоя еще умудрилась накормить нас обедом. Дала для Илюшки малинового варенья, про Нюсю – ни слова.
Потом мы вышли с Зоей на балкон. Курила она теперь уже в открытую. Разговор начала сама. Плакала и сокрушалась. Извинялась, каялась – за дочь и за то, что не может мне помогать.
Я ее обняла и принялась успокаивать. Вопрос про Нюсю выскочил сам: «Ну откуда она такая? Как у вас могло так получиться?»
Зоя вздохнула и сказала: «Гены».
У Валеры была ужасная мать. Детей рассовала по родне и приютам. А всего их было пятеро. Рожала как кошка. От прохожего мужика. Попивала. Гуляла лет до шестидесяти. Подала на детей на алименты. Ей, разумеется, было отказано. Но дети сами ей присылали деньги, кто сколько мог. Кстати, у всех детей судьбы сложились. Все получили какое-то образование, завели семьи. Общались между собой и очень дружили.
Здоровье у свекрови было отменное. Утонула по пьяни в реке. Дети приехали ее хоронить. Все как один. И даже плакали у могилы.
Вот вам Вавилов, а вот вам – Лысенко. Кровь – не водица, как говорится.
Вот картина и прояснилась.
Я положила в коридоре на комод деньги. По-тихому, чтобы Зоя не заметила. Они ей пригодятся.

Денис, сын Елизаветы Николаевны, Танюшкиной соседки по даче, долго не женился, хотя был и неплох собой, и при финансовом достатке. Девиц было море, но за душу никто не цеплял. В тридцать лет Денис объявил маме, что собрался жениться. Нашел, наконец, свою судьбу.
Мама Дениса, впрочем, как и любая из матерей, боялась хищницы. Акулы, ищущей только материальные блага. Ее можно понять – подобная тенденция имеет место быть.
Она подробно выспрашивала сына о невесте. Оказалось, что будущая сноха – москвичка, со своей жилплощадью. С импортным автомобилем и дачей в придачу. С хорошим образованием – переводчик с французского и норвежского. Красавица и умница, как утверждал влюбленный жених.
Елизавета Николаевна вдовела с молодых лет. Сына тянула одна. В отношениях с ним была самых душевных и распрекрасных. Сын возил маму в Париж на Рождество. В Прагу и Барселону. Покупал ей дорогую одежду и украшения. Короче говоря, человеком был приличным и благодарным. Жила Елизавета как у Христа за пазухой. Но дурой и эгоисткой не была. Понимала, что сыну надо жениться. И еще очень хотела внуков.
Сын объявил, что знакомство состоится в ближайшую субботу, но пыхтеть на кухне мамуле не придется, поскольку они втроем отправятся в ресторан.
Елизавета Николаевна нервничала. Сделала прическу и надела новый костюм. Встала на каблуки. А дама она, надо сказать, была очень стройная, интересная и моложавая. Да и что за возраст пятьдесят лет?
Настал час «икс». Они сидели за столиком в уютном полумраке во французском ресторане. От волнения Елизавета Николаевна много курила и пила крепкий двойной кофе эспрессо. Денис чмокнул маму в щеку, посоветовал не волноваться и пошел на улицу встречать Ольгу. Свою нареченную.
Через десять минут они появились в зале. К столику подошла очень стройная и высокая девушка. С распущенными до плеч волосами. Она поцеловала Елизавету Николаевну, села напротив и улыбнулась. А Елизавета Николаевна смотрела на нее во все глаза. С восторгом.
Ольга была несказанно хороша. Просто невозможная красавица. Правда, у Елизаветы Николаевны было неважное зрение, да и в зале царил полумрак, но все равно она разглядела огромные глаза Ольги, прекрасные зубы, пухлый рот и точеный носик. При такой волшебной красоте у нее был не менее волшебный голос. Прекрасная речь, выдающая образованного и остроумного чело века.
Обсудили свадьбу. И опять Елизавета Николаевна удивилась разумности Ольги. Никакого пафоса, никаких безумных трат. Все достойно и пристойно. Потом Денис сказал, что жить они будут у Ольги. И просил маму не обижаться. У Ольги большая квартира в центре. До работы – рукой подать.
Какие обиды! Только будьте счастливы! А жить с родителями – погибель для молодой семьи. Конечно, отдельно!
– Любить на расстоянии свекровь гораздо проще, – пошутила Елизавета Николаевна.
Ольга погладила ее по руке и сказала, что видеться они будут каждую неделю. В обязательном порядке. Елизавета Николаевна прослезилась.
На десерт ели вкуснейшие крепы. Денис расплатился, и они пошли к выходу. Он подал пальто сначала маме, потом – Ольге. Елизавета Николаевна это не без удовольствия отметила. И в который раз подумала, что инвестиции в сына не напрасны. И очень осталась собой довольна.
Вышли на улицу. Ранняя весна, апрель. На улице еще вполне светло. Особенно после полумрака ресторана. Стали прощаться. Ольга сказала, что доберется сама. До дома недалеко. Она взяла руки Елизаветы Николаевны и поблагодарила ее за такого чудесного сына. Встретить которого – огромное счастье. И такую свекровь – счастье еще большее.
«Как умно и как интеллигентно!» – подумала счастливая Елизавета. Все-таки вымолила она себе такую девочку одинокими и бессонными ночами. Жизнь прожила не зря. Ольга стояла напротив будущей свекрови. Горячо произносила свои прекрасные и искренние, задушевные слова. В ее глазах мелькнула слеза неподдельного восхищения.
Елизавета Николаевна проморгалась, хлюпнула носом и вытерла платочком счастливые и влажные глаза. Ольга наклонилась, чтобы поцеловать будущую свекровь.
И тут… Тут Елизавета Николаевна увидела Ольгу вблизи. На свету, без полумрака ресторана.
И она… Она замерла. Сердце почти перестало биться.
Нет, Ольга выглядела прекрасно. Просто замечательно выглядела ее потенциальная сноха, ухоженная и очень красивая. Только вот возраст Ольгин все равно проступал. И никуда от этого было не деться! Несмотря на стройность, идеальную фигуру, тонкую талию и распущенные по-девичьи волосы. Да к тому же еще выглянуло солнышко. Неяркое, но вполне ощутимое.
Навскидку Ольге было за сорок. Это отчетливо видела даже прилично близорукая Елизавета Николаевна.
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Хотя то, что Елизавета Николаевна в скором времени станет бабушкой, скорее всего откладывалось. На неопределенный срок.
На негнущихся ногах она дошла до машины. Со скорбным выражением села на переднее сиденье. Тронулись молча. Денис все понял.
– Сколько ей лет? – трагическим голосом спросила Елизавета.
– Тридцать пять, – не сразу ответил Денис.
– Значит, у нее была очень тяжелая жизнь, – сказала Елизавета голосом, не предвещающим ничего хорошего.
Еще минут десять ехали молча. Потом Елизавета истерично выкрикнула, что сын ей лжет.
Сын молчал. Она разрыдалась.
Слез матери он вынести не мог.
– Какое это имеет значение? – спросил он. – Я ее люблю. Она умна и красива. И ты это видела своими глазами. Ни одну женщину на свете я так не хотел. Ни с одной женщиной мне не было так легко, интересно и комфортно. Ну что еще надо для совместной жизни? – чуть не плакал он.
– А дети? – загробным голосом произнесла Елизавета. – Или ты считаешь, что такой генофонд, как ты, не стоит продлевать? Или вы возьмете ребенка из приюта? А может быть, – голос становился все более зловещим, – у нее уже есть пара-тройка детей? И ты им станешь родным папочкой?
Сын молчал.
– Так сколько же ей лет? Я повторяю свой вопрос! – Голос матери окреп.
– Сорок два, – тихо произнес Денис. Тихо и виновато.
– Понятно, – сказала Елизавета Николаевна. – Больше вопросов у меня к тебе нет.
Они подъехали к дому. Молча вышли. Молча зашли в подъезд и в лифт. Потом в квартиру. Елизавета ушла в свою комнату. Не раздеваясь, легла на диван. Закрыла глаза. Даже плакать не было сил.
Сын заглянул к ней через полчаса. Сел на край дивана. Взял ее руку и поцеловал. Руку она выдернула. Попросила оставить ее в покое.
Он начал нервно ходить по комнате. Сокрушаться, в чем, собственно, его вина? В том, что он полюбил прекрасную, но зрелую женщину?
В том, что он нашел «своего» человека? В том, что он безгранично и невозможно счастлив?
Елизавета Николаевна молчала. Не потому, что была неплохой актрисой и умела держать паузу. Она действительно чувствовала себя глубоко несчастной и глубоко обманутой. Жизнь посмеялась над ней и повернулась к ней спиной.
Она еще раз попросила сына оставить ее в покое.
В десять вечера она приняла двойную дозу снотворного.
Назавтра было воскресенье. Она поднялась с тяжелой головой и пошла на кухню. Денис сварил ей крепкий кофе и поджарил тосты. Виновато смотрел. Тяжело вздыхал. Глаз на него она не поднимала.
– Мамуль! – начал он.
– Я тебя внимательно слушаю, – голосом Снежной королевы произнесла Елизавета Николаевна. – Что нового ты хочешь мне сообщить?
Он предложил еще раз обсудить свадьбу. Она усмехнулась и ответила, что это ее занимает мало. Так как на свадьбу она не придет. Уговаривать ее бесполезно. Участвовать в этом позоре и фарсе она не намерена. Точка. Железная леди. Маргарет Тэтчер.
Денис заплакал. Потом оделся и ушел. Вечером позвонила Ольга. Попросила о встрече. Елизавета Николаевна сказала, что у нее болит голова. И добавила, что говорить им, в принципе, не о чем.
На свадьбу она не пошла. Как ни уговаривали подруги и родня. Потом ей рассказывали, что свадьба была печальная. Денис выглядел подавленным. Ольга плакала в туалете. У нее, кстати, очень милые родители и полное отсутствие детей.
– Ну и ладно, – ответила бессердечная Елизавета Николаевна. – А если в этом возрасте у нее нет детей, значит, она бесплодна, – уверенно сделала свои выводы она.
Денис звонил на домашний. Трубку она не поднимала. Мобильный сбрасывала. Тетка Дениса, ее сестра, конечно, докладывала ему обстановку. Мать жива. И скорее всего, здорова. Артистка она еще та. Ничего, пусть перебесится. Сама взвоет и прибежит. Куда денется? Кто у нее есть на белом свете?
Прошло восемь месяцев. Страдали все. Жить было невыносимо. В день рождения Елизаветы Николаевны в дверь раздался звонок. Она открыла. На пороге стояли Денис и Ольга.
Елизавета отступила в коридор. Они молча зашли в квартиру. Ольга протянула свекрови букет ландышей. Любимых цветов Елизаветы. Сын бросился к ней на шею. Оба разрыдались и обнялись. Ольга к ним присоединилась. Рыдали все втроем. В полный голос. Потом еле оторвались друг от друга и пошли пить чай. Мир был восстановлен. Крепость пала. Не без осады, заметим.
И началась прекрасная жизнь. Елизавета, наконец, прозрела. Увидела счастливые глаза сына. Разглядела, какая замечательная жена и хозяйка ее сноха. Вместе ходили в театры, на выставки и в ресторанчики. Ольга приглашала ее в гости и накрывала волшебные столы. Денис был ухожен, отглажен и отутюжен. С Ольгой они ходили за руку. Каждый вечер умница Ольга звонила Елизавете Николаевне, и они часами беседовали обо всем на свете. И лучше и интересней собеседницы у Елизаветы не было. Какие там подружки!
Летом Ольга и Елизавета поехали в Италию. Денис вырваться не смог – дела. Он получил крупное повышение по службе.
Взяли машину и месяц катались по всей стране. И еще раз Елизавета поняла, какая замечательная у нее невестка – остроумная, ненавязчивая спутница, легкий и тактичный человек.
Ни с кем еще Елизавете не было так уютно и комфортно. Никто не был так заботлив и предупредителен с ней!
Кстати, в Венеции Ольга сообщила ей по секрету, что она, кажется, беременна. На радостях выпили по чуть-чуть шампанского. Договорились, что Денису об этом объявят в Москве.
Но самое забавное в этой истории совсем другое. А именно – в пятьдесят два года Елизавета Николаевна встретила мужчину. Успешного и разведенного. Они сошлись и даже официально поженились. И были очень счастливы. Теперь у них была большая семья – сын с женой и внуком Олежкой и Елизавета Николаевна с мужем Владимиром Петровичем.
Кстати, Владимир Петрович моложе Елизаветы Николаевны на восемь лет. Это так, к слову.

У нас новости. Как мне все это вынести? Как перенести? Этот болван, который мой сын, опять влюблен. Опять витает где-то в эмпиреях и ходит с сомнамбулическим взглядом.
Зайка наш ушастенький! Ангелочек ясноглазый! Чем бы дитятко ни тешилось…
Идиот и сексуальный маньяк. В кого, интересно? У нас в семье таких нет. Может, я что-то не знаю про своего мужа? Интересно…
Ее зовут Марьяна. Окончила Сорбонну. Невообразимо хороша собой. Это, безусловно, радует.
И еще – папа у нее олигарх. Что радует меньше. Например, меня.
И я, устойчивый пессимист, как всегда, готовлюсь к худшему.
Подруги злятся и говорят, что на меня не угодишь. Вот только мама, моя умная мама, со мной согласна и тяжело вздыхает. И насторожена не меньше, чем я.
Сыночек показывает мне фотографии возлюбленной. От нее и вправду нельзя отвести взгляд. Пепельные волосы, зеленые, русалочьи глаза. Губы Анжелины Джоли. Рост под стать нашему дурику, под метр восемьдесят. Фигура тоже на месте. Не придерешься. В общем, его, конечно, понять можно. Просто пирожное кремовое эта Марьяна после черной горбушки Нюси.
Я посмеиваюсь: зачем мой нищеброд нужен этой Марьяне? С ее Сорбонной, внешностью модели и папой-олигархом?
Я подозреваю, что таким невестам подбирают соответствующих женихов. Нет, влюбиться в моего красавца, конечно, несложно. Все при нем. Пара они, безусловно, красивая. Глаз не оторвать. Ну а дальше, наверное, ее папаша все разрулит и расставит по местам. И прикроет эту лавочку без моего участия. Я очень на это надеюсь. А пока пусть попасутся на зеленом лужку. Думаю, недолго.
Я заставила его дозвониться Нюсе и потребовать отказа от ребенка. Иначе никакого развода. Она преспокойно ответила, что развод ей не нужен. Все эти вопросы она и так решит. Про Илюшу молчок.
Тогда позвонила я и сообщила ей, что сведения в российское посольство о ее нерасторгнутом браке и брошенном ребенке все равно дойдут. Я постараюсь. Она, по-моему, струхнула.
Это не мои методы. Но у меня нет выхода. Мне надо бороться за внука и жить спокойно.
Господи! О каком покое я говорю!
Позвонила Сашка с работы и сказала, что они собираются устроить Ванессе сюрприз – отметить ее день рождения в кафе. Девчонки скидываются и «накрывают поляну».
Ванесса ни о чем не догадывается. Я, конечно, согласилась на участие. В назначенный день прибыла. В грузинском кафе, недалеко от работы, был накрыт красивый стол. Цветы в вазах. Все уже собрались. Сашка должна была привести саму именинницу.
Ванесса вошла в кафе и, естественно, разревелась. Все повторяла:
– Девочки, девочки мои родные!
Я поняла, что, несмотря на обширный круг друзей и поклонников, наша Ванна в душе очень одинокий человек. Сначала все немного погрустили – Ванесса сказала очень проникновенный тост про каждую из нас, а потом стало весело, остроумно и очень вкусно. Молодец, Сашулька! Бис и браво!
Ванессин мобильник разрывался от звонков. Лишь однажды она вышла и вернулась с заплаканными глазами. Очень счастливая. Мы поняли, что позвонила итальянская дочь.
Потом каждый рассказывал мне про себя. Удивила Санька. Шепнула мне, что уже два месяца встречается с парнем. Все – тьфу-тьфу, не сглазить.
Почему шепотом? Как будто она этого стесняется! Дурочка!
Слава богу, у нас ночевала Валюша. Бабушка из меня в этот вечер была никакая. Прямо скажем.

Вспомнилась тут одна история… Веня был прекрасным сыном. Да что там прекрасным! Веня был сыном-мечтой, на зависть любой матери. Не знаю, правда, любой бы жене…
Мама для Вени была лучшим и самым близким другом. Самым душевным и справедливым. Веня ее боготворил. Родила она Веню без мужа и вопреки всем законам медицины и логики. Со здоровьем у нее было очень и очень неважно. С самого детства. Врачи рожать категорически запрещали. Набор был полный – и порок сердца, и больной позвоночник, и больные почки. Но ребенка она хотела страстно. И вымолила! Мужчину подбирала именно как донора. А так он ей был не нужен. Понимала, что и на мужа и на ребенка ее просто не хватит. В тридцать лет, в санатории, закрутила двухнедельный роман. С китобоем с Дальнего Востока. Красавцем с отменным здоровьем. Через месяц – о, счастье – поняла, что беременна. Врачи были в ужасе, никто не ожидал, что это в принципе произойдет – с ее-то букетом болезней.
Жила она с очень престарелой мамой, рассчитывать на которую было в принципе смешно. Всю беременность Анна Борисовна пролежала ногами кверху. Боялась выкидыша. Но, слава богу, родила.
Веню поднимали тяжело – во всех смыслах. И денег катастрофически не хватало, и болезни Венчик хватал все подряд, ничего не пропуская. И по больницам каждый год.
Но Анна Борисовна была большая умница. Понимала, как из мальчика сделать мужчину. Плавание, хоккей, дзюдо. Выставки, театры, книги. Море каждое лето. Самая крошечная комнатка, самый дешевый курорт. Подсчет – в буквальном смысле – копеек. Но ребенок набирался сил и крепнул день ото дня. Учился Венчик замечательно. В десятом классе даже растерялись. Куда поступать? И по точным наукам, и по гуманитарным везде успевал прекрасно. Решили, что все же лучше податься в точные. И Венчик без проблем поступил на физмат.
На третьем курсе он познакомился с девушкой Надей. Нашей дачной соседкой. Надя училась в педе. Готовилась стать учителем биологии. Из семьи она была довольно простой. Мама – швея на фабрике, папа – водитель на домостроительном комбинате. Но семья была дружная, и Надина мама была женщиной разумной и очень проницательной. Сразу поняла, что Веня будет прекрасным семьянином и отличным мужем и отцом. Жить вместе со свекровью, к счастью, не пришлось. Надиному папе на комбинате дали квартиру. И молодые зажили своей семьей.
Анна Борисовна приняла Надю доброжелательно. Ну, может быть, ей и хотелось невестку из более образованной семьи, и не такую простоватую, прямо скажем. Но выбор сына – святое. Потом она видела, что молодые живут неплохо. Веня обихожен, в доме чисто и всегда есть обед. В конце концов, не всем же быть интеллектуалами. А ума у Венчика хватит на двоих. К тому же Надюша красавица. Варвара-краса длинная коса. Значит, и дети получатся славные. Хорошо бы умом в папу, а красотой – в маму. Неверующая Анна Борисовна упорно верила в мудрость Всевышнего.
В общем, все было замечательно. На выходные дети обязательно заезжали к ней в гости. Привозили торт и цветы. Веня каждый вечер брал телефонную трубку и подолгу беседовал с мамой. Жаловаться было не на что, и роптать на судьбу смешно.
Потом Надя забеременела и родила двойню – двух девчонок, Машу и Дашу. Девчонки были глазастые и очень хорошенькие – в мать. Теперь оставалось ждать и надеяться, что мозгами пойдут в отца. Хотя и Надя отнюдь не была дурой. Просто читать не любила, да и в театрах позевывала, скучновато ей было.
А Анна Борисовна, и смолоду слабая здоровьем, с возрастом из болячек и вовсе не вылезала. Совсем измучилась, бедная. Веня заезжал теперь к матери через день. Проведать, помыть посуду, постирать белье. Да просто посидеть на краю ее кровати и подержать маму за руку. И поговорить обо всем. Темы их разговоров были неисчерпаемы.
Анна Борисовна звонила Наде и извинялась:
– Прости, деточка! Совсем расхворалась. И тебя, и сына измучила!
Надя не была злодейкой, ни в коем случае. И к свекрови, невредной и добродушной, относилась вполне хорошо. Но… осуждать ее не надо. Любая женщина, предполагаю, на ее месте бы раздражалась. Мужа никогда нет дома – ни вечерами, ни на выходные. А она одна разрывается с девчонками. Очень, надо заметить, шустрыми и проказливыми. Да еще и ждет третьего. Надеются, что мальчишку.
Но родилась снова девочка. Надю все уверяли, что это очень хорошо. В смысле того, что дочки к матери ближе, чем сыновья. Хотя Надин муж Веня эту теорию опровергнул всей своей жизнью и всем своим поведением.
Вене она своего неудовольствия не высказывала. Ума хватало. Ну, почти. Только сетовала на то, как ей нелегко и как она устает. Жаловалась она своей маме. Раздражение на свекровь и мужа, конечно, росло. И кто ее осудит?
Только мама у Нади была женщиной очень умной от природы. Ум и мудрость не зависят от происхождения и образования. Екатерина Петровна внушала недовольной дочери одну простую истину: как сын относится к матери, так же он будет относиться и к жене.
И еще говорила, что мужу про мать ни одного плохого слова. Как про покойника – или хорошо, или никак.
Молодая и здоровая Надя отмахивалась – когда это будет? А пока она в одиночку тянет свой тяжелый воз.
Но время, как известно, бежит быстро. Быстрее, чем нам хочется и кажется.
Анна Борисовна умирала очень тяжело. Отказывали почки. Веня ночевал в больнице. На полу, на старом надувном матрасе у маминой кровати. В последнюю ночь, словно чувствуя ее близкий уход, не отпускал мамину руку. Умерла Анна Борисовна на рассвете, с улыбкой облегчения на губах.
Веня молчал почти два месяца. Надя его не трогала, все понимала. А потом он начал ездить на кладбище. Каждую неделю по субботам.
К жизни его вернули детки – двойняшки Машка с Дашкой и крошечная Анечка.
Надя уже почти не злилась, привыкла, что в субботу утром Веня уезжает на Востряковское. Машу и Дашу он брал с собой.
И Надя немного отдыхала. И девочки на воздухе, и домашние дела можно переделать. Анечка, младшая, кстати, была очень спокойным ребенком. Никаких хлопот. А внешне – вылитая бабушка Аня. Даже как-то не по себе. Просто реинкарнация какая-то.
В общем, все к этому привыкли. Что поделаешь, так, значит, так. Веню не переделаешь. Анну Борисовну не вернешь. Заботы с многодетной матери не снимешь.
Только иногда Надя срывалась, ну если очень уставала или были какие-либо неотложные домашние дела. Дела откладывались – Веня ехал на кладбище.
Даже простуженный, он не пропускал ни одной недели. Летом на дачу приезжал в субботу вечером, после кладбища.
Надя высказывала недовольство маме. А мама спокойно отвечала:
– Мужу ни слова. Терпи. Воздастся сторицей. А его за это только можно уважать.
Вот такая мудрая была у Нади мама.
В сорок лет Надя заболела – онкология. Слава богу, подхватились вовремя, сделали операцию, потом вторую. Веня не выходил из больницы. Спал у Надиной кровати на том же старом надувном матрасе и держал ее за руку. Потом вернулись домой. С девочками сидела, дай бог здоровья, любимая теща.
Началась химиотерапия. Веня ставил раскладушку у кровати жены и поил ее кефиром с солью – так Надю меньше тошнило. Носил на руках в ванную. Мыл под душем мягкой детской губкой. Расчесывал волосы. Кормил с ложечки. В общем, Веня оставался Веней.
Надя, слава богу, поправилась, даже сняли с инвалидности. Пришла в себя, и началась обычная жизнь, со всеми ее проблемами и заботами. Только сейчас Наде казалось, что все проблемы и заботы не неприятности, а одни удовольствия. Многое поняла для себя Надя. Многое пересмотрела и многое вспомнила.
А однажды на кладбище, в день рождения свекрови, стоя у ее могилы, тихо прошептала: «Спасибо, мама».
Хотя при жизни никогда ее мамой не называла. А здесь почему-то назвала. Само вырвалось.

Нюся объявила, что даст отказную на Илюшу при одном условии – ей нужны деньги – десять тысяч долларов, и ни копейкой меньше.
Я пообещала ей большие неприятности. Такие, о которых она и не предполагает. Неделю телефонную трубку она не брала. Видимо, думки думала.
Мне себя не жалко. Я с ней, скорее всего, больше не увижусь. Хотя бы я на это могу рассчитывать и надеяться.
Мне жалко Ивасюков. Валерия и Зою. Они от нее отказаться не могут. Родная дочь. Им нести этот крест до конца жизни.
Ну а мне – свой. И еще я думаю про генетику. И про Илюшу. И мне становится жутковато. Не приведи господи! Пусть эта ржавая кровь Зоиной свекрови кончится на моей бывшей невестке.
С нас довольно. Мы свое уже получили. Или нет?

Две истории из очень прошлой жизни. Немного похожие, но все же разные.
История первая – о нашей родственнице Рите, жене бабушкиного брата. Рита вышла замуж за Колю, дядю Колю, как все мы называли его, перед войной. Приехала она с Украины, из города Павлодара. Была хорошенькая – кудрявая и голубоглазая. Большая рукодельница – и шила, и вязала, и прекрасно готовила. Бабушка со своей невесткой была в очень дружеских отношениях. У Риты с Николаем родился мальчик Толик. Тоже голубоглазый блондин. Жили Рита с Колей не то чтобы в большой любви, но мирно и без скан далов.
В сорок первом, в июне, Рита отправила сына в Павлодар, к родне. Тепло, фрукты, любимые бабка с дедом. Мальчику было семь лет.
Дальше война. Пришли немцы и стали уничтожать местное население. Дед, понимая, к чему все идет, пошел к соседу Прохору, сыну покойного священника, попросил спрятать Толика, тем более что мальчик мало походил на классического иудея – и цветом глаз, и цветом волос. И курносым носом. Так же, как и его мать Рита.
Прохор спрятал мальчика. Хотя прекрасно понимал, что пойдет на виселицу вместе со всей своей семьей – старухой матерью, женой и тремя малыми детьми. Если немцы об этом прознают. Толика одели в холщовую украинскую рубашку, вышитую бывшей попадьей и короткие штанишки. И он ничем не отличался от белобрысых и курносых детей Прохора Быленко.
Ритиных родителей спустя пару недель бросили в яму, которую старики под прицелами автоматов вырыли своими руками.
Ритин отец только молил Всевышнего, чтобы выжил Толик и чтобы у его дочери Риты не разорвалось больное сердце от того, что она в Москве ничего не знает про своих. А вот предполагать и догадываться может.
Стон над ямой стоял еще несколько дней, и шевелилась, стонала от страшного, непосильного груза земля.
Толик, ни о чем не подозревая, бегал по городку с ребятами и играл в лапту.
Жена Прохора, Марийка, отдавала ему лучшие куски.
Через неделю в их избу пришли немцы. И велели выдать мальчика. Прохор встал у двери и перекрыл вход. Марийка закрыла Толика собой. Первым получил пулю Прохор. Марийку ударили прикладом по голове. Толика расстреляли и бросили в яму в тот же день. Место для него, как вы понимаете, нашлось.
Марийка хоронила Прохора и не плакала. Глаза у нее были белые и сухие. Больше она не заговорила. Молчала до конца своих дней.
Все считали, что она помешалась.
После войны, в сорок седьмом, когда Рита с Колей уже все знали, они приехали в Павлодар, поклониться Марийке и родным. Им рассказали, что Быленок выдал сосед из дома напротив. Учитель местной школы Усаченко.
Рита поцеловала Марийке руки. Тогда – в первый и последний раз – Марийка заплакала. Но это было после. А пока была война.
Колю вскоре комиссовали после тяжелого ранения. Но, приехав в Москву, с Ритой он не встретился. Она была в эвакуации, но к ней он не поехал. А отправился в Магадан.
В Магадане он работал начальником планового управления Магаданзолото. Посадили тогда многих, было крупное дело. А он оказался чист. И вот он встретил Веру, говорили, что она была необыкновенная красавица. Полюбил ее отчаянно. Жили они семейно несколько лет. Но через какое-то время она ушла от Коли к его началь нику.
В сорок шестом он приехал в отпуск в Москву, остановился у моей бабушки, у своей сестры. На Петровке у бабушки было две комнаты в огромной, на тринадцать семей, коммуналке. Я прекрасно помню эту громадную квартиру с кухней в пятьдесят метров и четырьмя газовыми плитами. Сейчас, кстати, там уютно устроился какой-то банк.
Бабушка прописала Колю и отдала одну из комнат. В другой жила она со своей матерью, моей прабабушкой, и маленькой мамой. Про Риту ничего слышно не было. Никто не знал, вернулась она из эвакуации или нет. Выжила или погибла. Он пытался ее найти по разным инстанциям, но тщетно.
Отгуляв отпуск, Коля вернулся в Магадан. Прошло какое-то время, и моя прабабка, Колина мать, увидела на барахолке в Тушино, тогда это был край света, женщину, похожую на Риту. Она закричала и бросилась за ней вдогонку. Пожилая и тучная женщина невестку не догнала.
Но вскоре моя бабушка довольно быстро Риту нашла. Это было несложно. В Лосинке у Риты жила тетка. И бабушка со своей матерью отправились к ней. Рита и вправду оказалась у тетки.
Она смутилась и впустила бывшую родню в дом. С некоторым сомнением, как заметила ее свекровь. В крошечной, шестиметровой комнатке с печкой на стульчике сидела маленькая девочка и играла с куклой. Молча сели на кровать, стола и стульев в комнате не было. Они просто не поместились бы. Долго молчали. Потом прабабка вытащила из кармана конфету и протянула девочке.
Девочка растерянно посмотрела на мать. Рита кивнула. Девочка подошла к старухе и взяла конфету. Старуха ее обняла и посадила на колени. Она гладила ее по голове, приговаривая: «Ах ты, моя красавица, ах ты, куколка моя».
Разревелись и невестка, и золовка. Не плакала только свекровь – моя прабабка. Она продолжала гладить девочку по смоляным кудрям и целовать в щеки.
Потом, когда все более-менее пришли в себя, Рита рассказала свою историю.
В эвакуации, в Казахстане, она получила письмо от дальней родственницы. Та писала, что у Коли новая семья и молодая красавица жена. Отплакала Рита свое горе, и жизнь взяла свое. Там, в Казахстане, она сошлась с мужчиной. Родила дочку Наденьку. Но жизнь у них не сложилась. Он сильно пил. Она подхватила дочку и вернулась в Москву. Про свою родню в Павлодаре и про сына Толика она уже все знала. Кормилась портняжным делом – что-то перелицовывала, что-то перешивала. Нашла у тетки довоенную шерсть и вязала носки. На барахолке их и продавала.
Опять плакали, рассказывая друг другу про свои мытарства. А потом моя прабабка сказала:
– Все, хорош. Намучилась, намаялась по чужим углам. А здесь что? Разрушенная печка и вода на улице? Собирайся!
Рита замотала головой. Тогда, тяжело вздохнув, прабабка кивнула своей дочери:
– Пакуй вещи.
И моя бабка начала собирать в чемодан немудреный Ритин багаж. Через час они поехали на Петровку. Устроили Риту с дочкой в маленькой Колиной комнате. Надюшка бегала по квартире и заглядывала в соседские двери. Везде ее угощали – кто яблоком, кто печеньем, кто леденцом.
В общем, зажили.
Прабабка написала сыну в Магадан, что Рита, слава богу, нашлась. Да не одна, а с чудесной дочуркой.
Коля приехал через две недели. Надюшка бросилась к нему на шею и закричала:
– Папочка приехал!
И надо заметить, никто ее этому не учил!
Спустя неделю они уехали в Магадан. Все вместе – Коля, Рита и Надюшка.
Через два года Рита родила двойняшек – Катю и Толика, названного в честь погибшего братика. В Москву она с детьми вернулась в шестидесятом. Наде надо было поступать в институт. Готовилась она в музыкальный, в училище Ипполитова-Иванова. А занималась с ней мать самого Ростроповича, между прочим.
Это так, к слову. Коля умер совсем не старым, от долгой и тяжелой болезни. Всю жизнь они прожили вместе – не без разногласий, но в целом неплохо. Дети получились удачные. И никогда Коля не делал разницы между своими двойняшками и Надей. И, кстати, когда он тяжело заболел, именно Надя бросилась на амбразуру и подняла всех врачей. И продлила ему жизнь.
А о том, что он не ее родной отец, она узнала спустя много лет, будучи совсем взрослой.
Казалось бы, поступок моей прабабки прошел в этой человеческой драме по касательной. Между строк. Но! Если бы не ее поездка в Лосинку! Если бы она, увидев Надюшку, уехала прочь…
Свою свекровь Рита любила всю жизнь. Свекровь всегда жила со своей дочкой, моей бабушкой. Но каждое воскресенье Рита с детьми приезжала к ней в гости. Шила ей теплые халаты – прабабка была большой мерзлячкой. Вязала носки и жилетки. Да что там носки! Хотя это тоже проявление любви и заботы. Всю жизнь она была ей благодарна. За сына – не всегда верного мужа – и за детей.
И главное, она не забывала ей об этом говорить! Что, кстати, тоже немаловажно!
И вторая история. Александр был профессиональным военным, из потомственной генеральской семьи. Ушел на фронт в первые дни войны. Совсем молодым, только после военного училища. На фронте полюбил медсестру Марусю. Маруся была родом из белорусского села. Простая сельская девчонка.
В Москве у Александра оставалась невеста. Студентка консерватории Светлана. Дочь известного композитора.
Когда Александр сошелся с Марусей, а это называлось «походная жена», он честно написал об этом Светлане. Просто потому, что был порядочным человеком. Светлана была умницей и написала в ответ, что все понимает. Война есть война. А мужчина – есть мужчина. Та жизнь, дай бог, окончится, а в Москве будет новая жизнь. Другая. Где они обязательно будут вместе. Какая там крестьянка из-под Гомеля! Когда у них со Светланой столько общего – и Москва, и родители, дружившие друг с другом, и приятели. И театры, и консерватория, и музеи. И свадьба в ресторане «Москва». Как они мечтали. И свадебное путешествие в Крым!
«Только возвращайся живым! И поскорее!» – писала умница Светлана и каждый вечер приходила в гости на Арбат. К маме Александра.
Александр не вернулся. Погиб при взятии Вены. Посмертно был награжден орденом Красной Звезды.
Про родителей все ясно, говорить нечего. Погиб единственный сын – красавец, умница и надежда. Светлана по-прежнему приходила к ним в дом. Оплакивала Александра. Стала известной концертирующей пианисткой. Замуж вышла нескоро, только в пятьдесят пятом.
А много раньше, в сорок шестом, на пороге квартиры на Арбате появилась молодая женщина с ребенком на руках.
Это была Маруся, «походная жена» Александра. Ее пустили в дом, напоили чаем. Ребенок, укутанный в одеяльце, крепко спал. Потом он заплакал, и одеяльце развернули.
Перед ними лежал маленький Сашенька, любимый сынок. Абсолютная его копия.
Марусю никуда не отпустили. Определили ей и ребенку самую большую и светлую комнату. Называли доченькой. Маруся была сиротой, вся ее семья погибла – сожгли всех жителей белорусской деревни. Всех согнали в сельский клуб и сожгли.
Маруся поступила в медицинский. Выучилась на врача. Работала оперирующим хирургом в Первой градской.
Замуж не вышла, хотя свекровь очень уговаривала устроить личную жизнь. Прожила со свекровью до конца ее лет. Сын Сашенька вырос прекрасным человеком. Очень образованным. Его образованием занималась бабушка.
А со Светланой, кстати, Маруся подружилась. Детей у Светланы не было. Она стала Сашенькиной крестной и названой матерью.
Как отрадно, когда у людей человеческие лица, действия и поступки.
Как-то на душе становится легче и светлее. Проще жить.

Адвокат нас всему научил, и мы получили от Нюси развод и отказ от Илюши. Пытаемся ее забыть как страшный сон, но пока не очень получается. По ночам я по-прежнему плохо сплю. Боюсь, что однажды она заявится и потребует сына. Черта лысого ей, а не сына! Но покоя как не было, так и нет. Если бы не Валечка… Я бы просто давно стала пациенткой неврологической клиники. Это в лучшем случае. А в худшем – психбольницы. А пока расплачиваемся по долгам. За услуги адвоката.
Данька дома почти не появляется. Бывает набегами. Живет у Марьяны в ее пентхаусе в «Алых парусах». Ужинают они в «Пушкине». Отовариваются в «Азбуке вкуса».
Я интересуюсь, не давится ли он черной икрой, купленной за деньги Марьяниного папаши.
Может, мой сын еще и альфонс? И я еще осуждаю Ивасюков за плохое воспитание дочери! Там, по крайней мере, гены. А у нас в роду халявщиков вроде не было.
Однажды они с Марьяной пригласили нас на ужин. Во французский рыбный ресторан.
Муж отказался сразу. А я сломалась. Я – мать. Вставая в позу, можно потерять сына. А я его, похоже, уже почти потеряла. В общем, я поехала. Оделась скромно, без парада. Перед кем мне выпендриваться?
Данька встречал меня у входа. Как только я вошла, сразу поняла, что «в таком кино я не снималась». Как говорит моя подруга Сонька. Пафос, пафос и пафос. И еще гламур. Заметила, что на моем дураке новый свитер и ботинки. Стоимость не представляю. Могу только предположить. Очень приблизительно.
Мы подошли к столику у окна. Ко мне повернулась сидящая за ним девушка. Протянула руку и сдержанно улыбнулась уголками рта. Не встала. Может, я не знаю правила этикета? Может быть, женщина, приветствуя другую женщину, даже старше по возрасту, вставать не должна? Не знаю. Но я хотя бы привстала. Приподняла бы задницу.
Рука у Марьяны тонкая, невесомая. Ногти красивые, ухоженные, покрытые бесцветным лаком.
Я угнездилась в мягком кресле напротив мадемуазель. Отметила, что уже настроена заведомо негативно. Разве это правильно? Справедливо? Что я про нее знаю? Может быть, она умница и хороший человек? Разве она виновата в том, что ее папа оседлал нефтяную трубу или прибрал к рукам алюминиевое производство. Кто успел, тот и съел. Или меня раздражает чужое богатство? Раньше такого за собой не замечала. Правда, раньше и не сталкивалась так близко. Или это глубинные комплексы? Несоответствие, так сказать…
Но ведь влюбилась она в моего нищего сына? Значит, не корыстна. А зачем ей богач, если своего добра навалом? Можно и для души – полюбить свинопаса. К тому же такого красавца.
Не знаю, корыстна она, умна или добра. Вижу только, что она прекрасна. Абсолютное совершенство. Огромные глаза цвета изумруда, точеный нос, смуглая кожа. Пепельные волосы и идеального рисунка божественные уста. Полное отсутствие косметики. Серый свитерок и черная узкая юбка. На пальцах единственное кольцо – крупная черная жемчужина. Нитка жемчуга на шее, тоже черного. От нее восхитительно пахнет какими-то незнакомыми мне духами. А нос у меня очень чуткий – собачий нос.
Она изучает меню. Очень тщательно. Данек молчит и улыбается, как придурок. Бросает на меня взгляды – типа, ну как? Я не реагирую.
Она советует мне взять теплый салат с тунцом и лобстера. Сетует, что устрицы ныне мелковаты.
Я беру ситуацию в свои руки. Читаю меню и заказываю все абсолютно другое. Игнорирую ее советы. Короче, первый вызов отправлен.
А она, похоже, не поняла. Ладно. Посмотрим, что будет дальше.
Ужин проходит почти молча. Редкие фразы о погоде. Говорить нам не о чем. Она не очень разговорчива в принципе или ей совершенно наплевать, какое я составлю о ней мнение. Понравиться мне не старается. Я ей тоже.
Потом она идет в дамскую комнату, и сыночек меня спрашивает:
– Ну как?
Шепотом. Оглядываясь назад. Я пожимаю равнодушно плечами.
– Как? Да никак. Как говорила моя бабушка, пойди да покак.
А чем мне, собственно, восхищаться? Ее неземной красотой? Тоже мне заслуга!
Я пью кофе и смотрю в окно. Данька нервничает и много курит. Значит, мое мнение для него все еще что-то значит…
Уже отрадно. Возвращается Марьяна. Одно сплошное ходячее достоинство. Совершенство такое ходячее. Как себя ощущает человек, лишенный каких-либо недостатков? Даже интересно. И еще мне интересно, кто будет расплачиваться за ужин. Предпочитаю при этом не присутствовать и выхожу в дамскую комнату. А там – бронзовые вазы с белыми лилиями и полотенца с золотым шитьем, картины на стенах. Позолоченные краны и фиолетовая туалетная бумага, пахнущая ночной фиалкой. Музей просто какой-то. Ну вот, приобщилась и я к жизни нуворишей.
Очень хочется прихватить с собой полотенчико с золотыми хризантемами. Но воспитание не позволяет. А зря. Наступаю своему порыву на горло и выхожу из этого храма гигиены и красоты. Вот где можно попросить политического убежища! И жить в душевном ладу с окружающим миром и, собственно, с собою.
В гардеробе Данька накидывает на плечи Марьяне меховое манто. По-моему, соболь. Могу и ошибаться. Он предлагает мне заказать такси, но мадемуазель говорит, что «маму они подвезут».
Так. «Маму». Хорошие дела. Я как-то пугаюсь. Нервная я стала. Пугливая. Вздрагиваю от этих слов. Неврастеничка, короче. Сыночкины «поиски счастья» даром для меня не прошли.
За руль шикарного «Лексуса» садится Данька. Она предлагает мне переднее сиденье. Вот вам, мама, почет и уважение! А вы боялись!
Я усаживаюсь сзади. Говорю, что меня не укачивает. Дура я все-таки! Надо было плюхнуться на переднее. И поставить всех на место! И себя в том числе. Но поздно пить боржоми.
Я себя ругаю. Я себе не нравлюсь, я собой недовольна. У бедных собственная гордость. Вот как это называется.
Мы едем молча и слушаем музыку. У подъезда моей обшарпанной девятиэтажки я говорю сыну:
– Зайти не хочешь? С Илюшей повидаться?
Вот так. Свои пять копеек я все же вставила. А что мне молчать? Скрывать Илюшу? А если она про него не знает? Ну, тогда это вообще запредел! «Тогда я не хочу знать и Илюшиного папашу!»
Нет, знает.
– А не поздно? – спрашивает Марьяна и смотрит на часы. Потом добавляет: – И с пустыми руками! Неудобно как-то. – Кивает. – Да, в другой раз. Поздновато.
Ладно. Живи, дочь олигарха! Пока я тебя не съем. А там посмотрим! Жизнь покажет.
Я благодарю ее за ужин и двигаюсь к подъезду. Сын выскакивает меня провожать. Пытается чмокнуть. Я уклоняюсь. Почему? Сама не понимаю. Он мне неприятен? Опять же – почему?
Я захожу в лифт и вижу его расстроенные глаза. Наплевать! Пусть живет спокойно дальше! И получает от жизни удовольствия! От лобстеров и «Лексусов»!
А мы как-нибудь! Без него справимся!
Я вхожу в квартиру абсолютно без сил. Как будто разгружала вагоны. Муж уже спит. Илюшка тоже. Валечка на кухне смотрит телевизор. Видит меня и ни о чем не спрашивает. Молча наливает мне чаю и тихо уходит. Святой человек!
Я почему-то плачу. Нет, определенно я стала истеричкой. Ну что мне плакать? Все живы и здоровы, тьфу-тьфу! Илюшка спит в соседней комнате.
Ну почему мне так плохо и тоскливо? Почему?
Может, я просто разучилась радоваться жизни? Просто устала? Или мои проблемы серьезней? И мне нужен специалист по душевному устройству?
Или все проще простого? Материнское сердце – вещун…

Повеселю. Хотя, может быть, это и не так смешно, как кажется.
У меня была приятельница Вера. Не то чтобы приятельница – знакомая. Наши дети вместе ходили на плавание.
Вера жила с мужем хорошо. Небогато, но мирно и дружно. Детей у них было двое – мальчик и мальчик. Вова и Гоша. Погодки. Для детей – все. Английский, спорт, рисование, музыка. Все средства, весьма ограниченные, на физическое и духовное развитие мальчишек.
Но денег категорически не хватало. Вере надо было выходить на работу. Мальчишки были, как решила Вера, «не садовские». В этом Веру убеждала свекровь. И убедила. Жила свекровь в Бердянске, на Азовском море. В собственном домике с пышным садом и виноградником. В десяти минутах ходьбы от пляжа. Она названивала Вере ежедневно и умоляла привезти детей к ней.
Наверное, это было разумно. Воздух, море, фрукты. Родная бабушка. Вера долго не соглашалась. Жизни без мальчишек не представляла. Каково? Приходить вечером с работы, а в квартире пустота. Не слышно детских голосов, топота ног и шумных разборок.
Муж Петя тоже раздумывал. А свекровь все прессовала и прессовала. Требовала включить разум. Говорила Вере, что она эгоистка и думает не о детях, а о себе. И ребята сдались. Успокаивали себя: ну каких-нибудь пару лет!
А детям – вольница и витамины. У бабушки свои куры. Свежие яйца. Груши, виноград, черешня и абрикосы. Свежий творог, сметана и молоко – соседка держала корову. Солнце и море, наконец.
Права свекровь! Эгоисты они еще те! Да и мальчишки – тощие и зеленые в синеву. Кашляют весь год, все в соплях. А в детском саду? Будут хватать все инфекции подряд! Все равно Вере не работа, а один сплошной, без перерыва, больничный.
Вопрос был вот в чем – все-таки далековато. На выходные не наездишься. Два-три раза в год от силы. Да и расходы на дорогу…
И детей отвезли. Бабушка, увидев зеленолицых внуков, два дня прорыдала в голос. На улицу их не выпускала, говорила, что стыдно перед соседями. Через неделю Вера и Петя уезжали. Вера вцепилась в мальчишек и завыла в голос. Муж Петя героически молчал и отводил в сторону глаза.
Свекровь отодрала Веру от мальчишек и выкинула их чемодан за ворота. Потом взяла Веру за шкирку и отправила вслед за чемоданом. Петя вышел сам.
В такси Вера продолжала голосить. Потом стала скулить. Дальше – подвывать. Успокоилась она только в поезде, под вечер. После того как сердобольная проводница налила ей стакан валерьянки и полстакана коньяка.
Утром Вера просыпалась и подолгу смотрела в потолок. Не надо было вскакивать с кровати, будить мальчишек, умывать их в ванной, заставлять чистить зубы. Под их громкие вопли. Не надо было варить кашу и жарить сырники. Выжимать морковный сок. Надевать кучу вещей – одеваться, как все дети, они не любили. Тащить их в детский сад – опять же, под громкие вопли. Вечером бежать с работы. Опять напяливать на них кучу вещей и слушать жалобы воспитательницы. Прибегать домой и вставать к плите. Стирать изгаженную кашей и борщом детсадовскую одежду. Разнимать их во время дележки игрушек. Купать на ночь. Укладывать спать, непременно со сказкой.
Потом мыть посуду, падать в кровать и с тоской думать о том, что завтра все повторится. Все – то же самое. С небольшими вариациями. Короче, День сурка неистребим.
Что бы делали тысячи женщин на Верином месте? Правильно. Радовались жизни. Свекровь человек ответственный и надежный. Дети на воздухе и наверняка в порядке. Каждый день купаются в море и едят свежие и полезные продукты.
А ты наслаждайся свободой! Получи от жизни все! Сходи в парикмахерскую. Купи абонемент в бассейн. Пообщайся с подружками. Пойди вечером с мужем в кино. После работы полежи в ванне с ароматной пеной. Закрыв глаза.
И тебя никто не будет дергать! Тебе не надо будет носиться как подорванной с раннего утра до поздней ночи. В субботу и в воскресенье тебя не разбудят! Ты с наслаждением выпьешь кофе с тостом с малиновым вареньем и бухнешься обратно в постель. С журналом и яблоком. И через полчаса глаза начнут закрываться, и ты положишь журнал на живот и…
Но нет! Вера не умела получать от жизни удовольствие. Вера любила страдать. И именно от этого получать удовольствие. После работы она садилась в кресло, и у нее опять останавливался взгляд. В таком виде и заставал жену Петя. И умолял ее не устраивать ему «вырванные годы». Вера кричала, что она «не слышит топот детских ножек». Петя предлагал послушать «топот его ножек» и, тяжело вздыхая, шел на кухню жарить яичницу. Потихоньку Вера пришла в себя и успокоилась. Почти. Радости от свободы она не испытывала, но и страдания ее утратили остроту. Да и к тому же вскоре они собирались поехать на неделю к детям. Навестить.
Взяли билеты и накупили кучу подарков. В поезде Вера оживилась и начала болтать с соседкой, что было ей совсем не свойственно. Выйдя из вагона, она рванула на стоянку такси. Там, растолкав толпу и презрев очередь, громко бурлящую справедливым гневом, плюхнулась в машину. Интеллигентная и воспитанная Вера.
Подъехав к дому свекрови, Вера выскочила из машины, не закрыв за собой дверцу. Петя расплачивался с водителем. Водитель, человек простой, провинциальный и без затей, с жалостью посмотрел на Петю и спросил, давно ли «не в себе» его жена. Петя только махнул рукой.
А в это время в саду навстречу Вере ковылял незнакомый толстый мальчик и приветливо улыбался.
«Странно! – подумала Вера. – Для курортников еще рановато. Наверное, соседский мальчик. Приятель наших пацанов».
Но мальчик подошел к Вере и уткнулся в подол ее платья.
– Вова? – прошептала Вера. И, не веря себе, повторила: – Вова, это ты?
Вовка поднял глаза и изумленно посмотрел на свою мать. В этот момент из дома выскочил еще один мальчик. Немного крупнее Вовы. И с радостными воплями бросился к Пете.
– Папа! – закричал мальчик.
– Гошка? – удивился Петя.
На пороге дома стояла Верина свекровь, сложив на животе натруженные руки, и с нескрываемым удовольствием и гордостью обозревала эту сцену.
– Мама… – тихо, с сипом, сказала Вера. – Что вы сделали с детьми?
Голос ее сорвался, и она захрипела.
– Нравится? – довольно осведомилась свекровь. – Людей из них сделала. Вот что сделала, – сказала она резковато. Видно, почуяла подвох.
Вера села на скамейку, прижала к себе детей и закрыла глаза. Смотреть на детей ей было больно. Она только гладила их по головам и приговаривала, что все будет хорошо.
– А что, сейчас плохо? – растерялась свекровь.
Вера открыла глаза и четко произнесла:
– У детей ожирение.
Завтра надо срочно сдать кровь на сахар, проверить печеночные пробы и холестерин. Ожирение грозит болезнью сердца и суставов. Они уже не бегают, а переваливаются как утки. Она слышит, как тяжело они дышат. Какие они потные. А ведь жары на улице нет! А какие последствия всего этого кошмара ожидают несчастные желудок, печень и поджелудочную?
– Чем вы их кормили? – голос Веры крепчал.
Мальчишки и Петя наблюдали за происходящим с тревогой.
– А шо? – растерялась свекровь. – Утром – яички. Тепленькие еще, только из-под курочки.
– Сколько? – грозно спросила Вера.
– Да по три штучки всего. Свеженькие ведь. Желточек оранжевый, – жалобно пролепетала свекровь.
– Дальше, – проговорила Вера.
– Ну шо дальше? – напрягла память свекровь. – Дальше творожку со сметанкой. По мисочке. С сахарком, конечно. Как дитю давать без сахару? Сметанка хорошая, из первых сливочек. Желтенькая – чистое масло. Хоть ножом режь! – И она блаженно заулыбалась.
Вера кивнула. Свекровь перевела дух и продолжила:
– Ну а потом оладушки с вареньем. Вовке с клубничным, а Гошке с абрикосовым. Не любит Гошка клубничное, – горестно вздохнула она.
– Сколько? – спросила Вера.
– Чего – «сколько»? – не поняла свекровь.
– Оладушек сколько? – монотонно повторила Вера.
Свекровь оживилась.
– Та шо – сколько? Ерунда, а не сколько. Штучек по шесть, по семь. Они-то маленькие, с ладошку.
– С чью ладошку? – уточнила Вера с иезуитской улыбкой.
Свекровь пожала плечами и отвечать не рискнула.
– Ясно, – кивнула Вера.
И выразительно посмотрела на свекровь.
Та встрепенулась и ответила:
– Ну, дык все.
Вера смотрела с недоверием.
– А, ну еще кашки манной. По плошечке. – Голос бабушки начал затухать.
Вера кивала головой.
– А в обед? – поинтересовалась она.
– Да чего там, – отмахнулась бабушка. – Тюлечка соленая с хлебушком. На закуску. Икра из синеньких. Тоже на закусочку. Борщик на уточке со сметанкой, по тарелочке всего. Ну и второе. А как без него? – Она бросила на невестку полный презрения взгляд. – Ну, котлетки с пюрешкой. Или курочка с макаронами. Или отбивнушки с гречкой. С салатиком, конечно. Помидорчик, огурчик. По сезону. Ну а потом киселек с булочкой. Или с пирожком. И на бочок. Отдыхать. После обеда-то!
Вера молчала, покачивая стройной ногой. Потом она подняла брови и посмотрела на свекровь. Молча.
– А дальше? – догадалась та.
Вера кивнула.
– Ну, как поспят – простоквашки свеженькой. Или варенца. С булочкой, понятно. Это часов в пять. – Она бросила испуганный взгляд на невестку.
– Ну? – невежливо поторопила ее хорошо воспитанная Вера.
– А, ужин! – догадалась свекровь. – Да там совсем ерунда! Запеканочка мясная или блинчики с курочкой. Или перчики фаршированные. Или варенички с вишней или с картошкой. Чего попросют, короче говоря. Мне для родных внуков вареников налепить труда нет! – гордо сказала она и подняла подбородок. С вызовом, надо сказать.
– А на ночь? Еще что-нибудь? – дотошная Вера решила идти до конца и не побоялась узнать всю страшную правду.
Свекровь небрежно махнула рукой. Дескать, и говорить-то не о чем. Так, бутербродик-другой, с сальцем и черным хлебушком.
Вера молчала. Петя тоже. Дети испуганно жались к отцу. Свекровь нервно покашливала, не понимая, что произойдет дальше. Но хорошего не ждала. Сердцем чуяла.
– Вы решили погубить детей. Моих детей, – сказала Вера тихим и страшным голосом. – Вы варвар. И я ни за что не поверю, что можно не знать, чем все это может кончиться для их здоровья. Такое можно сделать только назло! Это просто какой-то каменный век!
Свекровь охнула и прикрыла рот рукой.
– Вера! – тонко выкрикнул Петя. – Подумай, что ты несешь!
– Это я своим внукам добра не желаю? – просипела бабушка и начала заваливаться на бок.
Петя бросился к матери. Дети дружно заревели. Вера смотрела перед собой и упорно молчала. Петя отвел мать в дом и уложил на кровать. Накапал сердечных капель. Минут через пятнадцать бабушка заголосила. Ее крики слились с воплями внуков. Потом зарыдала Вера. Петя носился между ними и проклинал свою несчастную жизнь.
Когда все успокоились, было решено сесть за стол переговоров. Молчали все, кроме Пети. Красные и опухшие. Петя пытался объяснить маме, что во всем должна быть мера и доля разума. Мама опять заплакала. Она искренне не понимала, что происходит и чем она так прогневала невестку.
– Какие гладкие ведь стали! – сокрушалась бедная женщина. – На людей ведь похожи стали! Соседям не грех показать. А то – привезли как из Освенцима. Не дети, а курята синие размороженные по рупь тридцать. На ногах не держались! А сейчас! Илья Муромец и Добрыня Никитич! Как есть!
Петя пытался объяснить маме, что фанатизм до хорошего никого и никогда не доводил. Мама никак не могла понять, чего от нее хотят и чем недовольны сын и невестка.
Потом Петя увещевал Веру, что мама желала детям только добра. Просто добро она понимает по-своему. Как бабушка и деревенский житель.
Вера роняла горькие слезы обиды и приговаривала, что такой дикости она не могла ожидать даже от Анастасии Федоровны.
– Почему даже? – теперь обиделся Петя.
Притихшие мальчишки сидели на диване, крепко держась за руки.
Потом все еще пообижались-пообижались и наконец успокоились.
– Все-таки мы одна семья! – заключил мировую Петя и подвел упирающуюся жену к отвернувшейся матери.
Через пару минут они неловко обнялись.
Потом Вера объяснила, что маме нужно пересмотреть свою позицию и более щадяще относиться к любимым внукам. Если она, конечно, желает им добра.
Свекровь опять хотела было обидеться, но суровый взгляд сына остановил ее от опрометчивого шага.
Вера объявила ряд своих условий. Петя записывал их в тетради. Свекровь, скривив губы, обиженно молчала.
Вера ее открыто, не стесняясь, шантажировала. Грозила, что заберет детей в Москву.
Свекровь охала и прижимала руку к сердцу.
Петя старательно расписывал в тетрадке меню и подсчитывал калории.
Бедную свекровь заставили под меню расписаться.
Все последующие дни готовила Вера. Свекровь стояла рядом и училась варить вегетарианский борщ, щи из шпината, морковные оладьи и капустные котлеты. Когда Вера нарезала винегрет, свекровь презрительно бросила, «что такой помоей соседка Люська кормит поросят».
Но делать нечего. Свекровь была человеком честным, дала слово – надо его держать. Да и что поделаешь, если невестка – малахольная дура.
Вера купила напольные весы и взвесила мальчиков. Отметила вес в тетрадке и велела их взвешивать каждые три дня.
– Делать мне больше нечего! – буркнула свекровь и хлопнула входной дверью.
Перед отъездом Вера опять рыдала. И Петя опять ее с силой отрывал от детей.
Свекровь с невесткой попрощались более чем сухо.
Вера гордо вскинула голову и села в такси. Анастасия Федоровна громко хлопнула калиткой.
В поезде до самой Москвы Петя с Верой не разговаривал. Она даже начала заискивающе заглядывать ему в глаза.
Бабушка, тяжело вздыхая, варила шпинатные щи и, пробуя их, в сердцах сплевывала. Морковные оладьи мальчишки есть не хотели и требовали плюшек с повидлом. Бабушка говорила твердое «нет», и ее сердце обливалось кровью. Спустя пару дней она поняла, что больше так страдать она не в состоянии и сварила густой борщ на молоденькой, только что ощипанной ею самолично курочке. Это ж не на утке! – утешала она себя. На ужин спекла тонюсенькие блинчики и полила их полезным медом. Дети наконец остались довольны, хоть и не вполне сыты.
Петя звонил еженедельно и заносил в тетрадь результаты взвешивания Вовки и Гошки.
Вера свекрови не звонила долго. Хотя понимала, что обижаться на Анастасию Федоровну довольно глупо. Она, конечно же, обожала внуков и желала им только добра. Просто понятия о некоторых вещах у них с Верой не совпадали.
Разное воспитание, разные культуры. Разные поколения.
Свекровь тоже Веру долго не прощала. Обида никак не уходила из сердца. А ведь как она старалась! Как трудилась у плиты! Сколько сердца вкладывала в свои борщи и котлеты! А ведь все это давалось ей непросто! Немолодой и тучной нездоровой женщине! Как мечтала она увидеть счастливые лица сына и невестки! Как рассчитывала на похвалу! Нет, не на благодарность! Хотя бы – на похвалу! А что получила? Горько вспоминать! Горько и больно…
Как-то вечером она достала старую сумку с фотографиями. Нашла снимок молодого Пети. Перед поездкой в Москву, в институт. Залюбовалась – весил Петька тогда килограммов сто, не меньше! Щеки как помидоры! Грудь как у борца. А сейчас? Смотреть не хочется. Сердце щемит. Не мужик, а хлыщ в ботинках. Жидкий какой-то…
Она убирала фотографии и горестно взды хала.
А мальчишек родители забрали под самую школу. Окрепших, смугленьких и здоровых. И все же немного упитанных. Так, в пределах дозволенного.
Ведь понимали, что бороться с бабушкой было бесполезно. Человека в ее возрасте уже не переделаешь! Да и надо ли?
Да и вообще, как мне кажется, в чужой монастырь со своими правилами не ходят. Доверяешь – доверяй! Или тащи свой воз сама. Тогда претензии только к себе.
Да, кстати! Мужа-то она Вере воспитала неплохого! Вера вроде довольна…

Наш сын торжественно объявляет о своей помолвке с Марьяной. И приглашает на «семейный ужин». В честь этого события.
Нет! Расстраиваться и страдать совершенно бессмысленно! Ко всему этому надо относиться с большой долей юмора. Иначе нам просто не выжить.
Вечером я говорю мужу:
– Интересно, а в кого он у нас такой? Ну, просто так ведь ничего не бывает!
Я пристально, с прищуром и подозрением смотрю на мужа. Муж тяжело вздыхает и крутит пальцем у виска.
Итак, ужин. В коттедже папы-олигарха. Приглашены только родители молодых. Чувствую, что Даниил Павлович нервничает. С чего бы? Боится, что мы опростоволосимся? Придемся не ко двору? Ляпнем откровенные глупости, напьемся, устроим дебош?
Чего нас стесняться? По-моему, нами можно только гордиться. Приличных людей осталось не так уж много на этом свете. А, совсем забыла! Мы бедны! Мы абсолютные нищеброды! Какой толк в наших образованиях и познаниях в области культуры, музыки и литературы!
Мы неудачники! Это про нас – если ты такой умный, что же ты такой бедный?
Ужасней высказывания нет. Ужасней и унизительней! Сколько умнейших и образованнейших людей отнюдь не богаты! А сколько воров и бандитов в «шоколаде»? Особенно в нашей милой стране! Разве все в этом мире раздается по заслугам и справедливости? Нет, конечно, бывают исключения. Мой одноклассник Васька Попов. Богатый человек. Создал свою империю сам. Ей-богу! Я знала его семью. Почтальон мама и слесарь папа. Васька прогорал раз пять до полной нищеты. Мы подкидывали ему на хлеб и сигареты. А потом поднялся. Просто из руин. Сейчас владелец холдинга. Дай ему бог!
Или Алик, двоюродный брат моего мужа. Программист. Все – своим умом. Не миллионер, но очень обеспеченный человек.
Или наша дальняя родственница Вика-Ежевика. «Подняла» три ресторана. Очень, кстати, популярных в столице. Сейчас открывает еще два. Умница и трудяга.
Но они не олигархи. Они – таланты и труженики. Ну, и еще чуть-чуть удачи.
А то, что «трудом праведным не наживешь палат каменных», – это точно. Русские пословицы – кладезь мудрости.
Ладно. Что я так завелась? Может, эти олигархи и не такие плохие люди? Ведь не за миллионщика свою дочурку выдают. Значит, чувства уважают. Ну, посмотрим!
Лалка говорит: «А что плохого? Не будут за кусок хлеба задницу рвать. Не надо думать о квартире. С карьерой помогут. На ноги зятька поставят».
Не знаю. Но на сердце нерадостно. Опять не из нашей песочницы. А значит, и понимать друг друга будет непросто.
Не зря ведь в старину брали из своего сословия! И не было разводов. Почти. Про исключения не будем. На то они и исключения.
Лалка названивает и интересуется, в чем я собираюсь пойти на суаре.
Я говорю, что это – не суаре, а аутодафе. Образованная, блин. Острячка.
Лалка предлагает что-либо из своего тряпья. Я отказываюсь. У бедных собственная гордость. Да и потом, разве я их могу удивить? Это после Марьяниных-то соболей…
Данька сообщает, что папа-олигарх предлагает прислать за нами машину. Дескать, чтобы мы расслабились. Я? Расслабилась? Не дождетесь! Я уже готова к отпору и защите.
Суббота. Нервненько. Бросаюсь на мужа и цыкаю на Илюшку. Валечка его спешно одевает, и они уходят гулять.
По дороге молчим. Вижу, в каком напряге муж. Не утешаю. Вредничаю. Въезжаем в дачный поселок. КПП, как на израильско-сирийской границе. Выходит человек с автоматом. Мы предъявляем паспорта. Поднимается шлагбаум. В поселке три дома. Три! У одного нас встречает человек в форме. Открываются ворота, и мы въезжаем в другой мир. То, что он другой, видно сразу. Участок необъятен. Дом стоит в глубине, и его почти не видно. Огромные клумбы с разноцветными рододендронами. Английский газон. Мраморные белые скамейки – Ленин в Горках. К нам, растерянным и потерянным, выходит человек во фраке. Мажордом, вспоминаю я. Он вежливо кланяется и ведет нас в дом. Муж нервно теребит букет бордовых роз из магазина «Цветы оптом».
Мы входим. В холле с розовыми мраморными колоннами нас встречают хозяева. Олигарх и олигархша. Он – высокий, полноватый, краснолицый мужчина. Лицо простое, глаза острые. Она – невысокая, стройная пепельная блондинка. Лицо невнятное, но очень гладкое и ухоженное. И лицо, и прическа, и руки – все говорит о том, что их очень холят, лелеют, всячески ублажают и вкладывают в них немереные деньги.
Он представляется по имени-отчеству – Константин Андреевич. Она – по имени. Алла. На ее лице слабокислая улыбка. Вернее, ее подобие. Мгновенно она оглядывает всю меня и делает выводы. Думаю, неутешительные для меня.
Мы проходим в гостиную. Вернее, в каминную. Аперитив, блин! Уточняют наши предпочтения. Мужу легче, он за рулем. Я прошу мартини. Или это – не аперитив? Ну и хрен с вами. Появляются дети. В белых шортах и майках. С теннисного корта. Данька нас радостно целует и тревожно заглядывает в глаза. Я отвожу взгляд. Никакой поддержки! А, кстати, почему?
Разговор не клеится. Типа, про погоду. Я мысленно оглядываю себя. Юбка из «Зары» и свитерок из «Маркс & Спенсер». По распродаже, разумеется. Сумка, правда, из «Домани», тоже с распродажи. Пасла и караулила ее два месяца. И я чувствую себя Зоей Ивасюк. Как же несладко было ей тогда! Вот получи, Лена. И не будь снобом!
Мы проходим в столовую. Дети переоделись и присоединились к нам. Глаз не оторвать! Просто какие-то марсиане! Нет, правда! Оба хороши так, что прямо сейчас на обложку глянцевого журнала с подписью «Люди будущего».
Держатся за руки. Мажордом, или как его там, рассаживает нас по местам. Согласно купленным билетам. Хозяин стола – во главе.
На столе никаких блюд. Все сервировано на серебряных и фарфоровых тарелках и разносится каждому. Спаржа, карпаччо из рыбы, тартар – сырой фарш с луком и перцем. Перепелка, начиненная фуа-гра. Розовое шампанское. Алла ковыряется в своей тарелке с кислой миной на лице. Видимо, она давно убедила себя, что еда – это не удовольствие, а одно сплошное и большое зло. Хозяин ест спокойно, с большим достоинством. Марьяна сдержанна, в матушку. А Данька рубает будь здоров! И от этого мне становится как-то неловко, не по себе.
Потом в узких стеклянных стаканчиках подают по шарику лимонного шербета. Я решила, что это конец трапезы, но нет. Это для того, чтобы сбить вкус закуски и подготовиться к горячему. Тонко.
Далее на выбор. Мясо или рыба. Или дичь. Ладно, хватит про еду. Общение слегка оживляется. Олигарх рассказывает про путешествие по Мексике. Маршрут, естественно, не туристический. Тур индивидуальный, редкий и довольно опасный. Мы узнаем про деревню, где раз в год жители едят галлюциногенный кактус и далее галлюцинируют весь последующий год. Ко дню поедания тоже готовятся пару месяцев. Этот процесс страшно разрушает организм, и живут они крайне мало. Но после этого обряда их посещают какие-то неведомые сны, и они начинают писать неправдоподобно красивые картины на глиняных досках, подготовленных заранее. Сочетание красок, сюжеты – все как с других планет. Само растение, источник вдохновения, они держат в строжайшей тайне. Не продают ни за какие деньги. Конечно, на них давно делают бизнес. Даже построена «потемкинская» деревня, где они якобы живут, и при ней открыт магазин. Но наш будущий родственник – не дурак. За бешеные деньги он подрядил гида, и тот доставил его в истинную деревню. Там олигарх и оторвался. По полной. Нет, конечно, он мог все купить и в магазине, деньги совершенно не имели значения! А интерес? Драйв? Приключения? Поездка на вездеходе по джунглям? Опасности на каждом шагу, дикие звери, реки, кишащие пираньями и кайманами. Джунгли со страшными насекомыми и змеями.
Вот, оказывается, в чем весь кайф! А я-то думала, что кайф – это пляж на берегу Средиземного моря, приличный отельчик в четыре звезды с удобной кроватью и телевизором, сувенирные лавочки и кофейни на три столика.
У олигарха кайманьи глаза. Желтые, с узкими поперечными зрачками. Он, разумеется, не дурак, этот дядя-олигарх. Долго карабкался, сжевал на пути много чего несъедобного. Давился, тошнило. Знает – в этом просто уверен, – что и почем. Убежден, что все покупается и тем более продается. Считает, что видит людей насквозь. Гордится этим. Знает цену людской подлости, и никто его не убедит, что бывает на свете порядочность и бескорыстие.
Он прост и непрост одновременно. Считает себя знатоком человеческих душ и очень плохо относится к человечеству в целом.
Он не догадывается о том, что он очень примитивен. И что я тоже вижу его насквозь. А может, догадывается.
Он целует мне руку, и его кайманьи глаза холодны и равнодушны. Я понимаю, что как женщина не представляю для него ни малейшего интереса. Но когда-нибудь же он расслабляется и ослабевает его кайманья хватка? В постели, к примеру? Даже интересно! Ну, любил же он кого-нибудь, в конце концов! Был наивным юношей…
Хотя столько воды утекло.
Не хотелось бы быть его врагом. Или просто подозреваемым. Клацнет кайманьим зубом – и нет врага. И мне страшно за моего Даньку. Он – не хищной породы.
При въезде на Рублевку надо сменить указатель. Не Рублевка – Каймановы острова.
Ну, очень я остроумная! От страха, наверное.
Алла все время молчит. Слегка улыбается. Но глаза у нее не очень счастливые. Богатые, видимо, тоже плачут. Потом олигарх рассказывает – не без гордости, – как был простым тульским пареньком. Работал на заводе, занимался общественной жизнью. В отпуске шабашил по деревням – строил коровники. Денег не хватало, семья была многочисленной и бедной. Потом приехал в столицу и тоже начинал с нуля. Вокзал, завод, общежитие. Батон хлеба и бутылка кефира. Пельмени – как деликатес. В парке Горького познакомился с девушкой Машей, студенткой биофака. Случилась пылкая любовь. Машенька была умница и красавица. Сыграли свадьбу. Любили друг друга до дрожи. Машенька заставила его закончить институт.
А потом… Умерла при родах. Вместе с младенцем. Он тогда пытался наложить на себя руки. Спасли. Потом запил. Страшно, по-черному. Всплыли чертовы дедовские и отцовские гены.
Жить не хотелось года три. А однажды проснулся и увидел в окне клен с красными листьями. Заплакал и решил жить. Ради памяти Машеньки и сына.
Через пару лет встретил Аллу. Рассудительную и спокойную. Понял, что лучше жены не найти. Поженились, родилась Марьяна. Гордость и краса. Тоже прошли через огонь и воду – коммуналки, съемные квартиры, раздолбанные «Жигули» и одну курицу на три дня – первое и второе.
Рассказывал он все это с видимым удовольствием. Вообще, я заметила, что состоятельные люди очень любят рассказывать о своем голодном прошлом. Ну, очень им это в кайф! Хотя понятно, всего достигли, через многое прошли. Выстояли, выдюжили. Гордятся собой.
Только способы обогащения, как правило, плохо пахнут. Не все, конечно… Про способы своего обогащения олигарх промолчал. Упустил такой незначительный вопрос из рассказа.
Молчаливая Алла оказалась себе верна – за весь длительный мужнин монолог не произнесла ни слова. Будто ее это и вовсе не касается. Может, за это ее и держат? За покорность и послушание?
Сыночек с Марьяной шушукались на диване.
Наступила пауза. Мы с мужем переглянулись. Олигарх перехватил наши взгляды и сказал, что лирики и воспоминаний довольно, пора обсудить насущное.
«Насущным» оказалась будущая свадьба. Все было решено до нас. Нам оставалось только, собственно, выслушать. Нашего мнения никто не спрашивал и никого оно, в принципе, не интересовало. Что ж, верно. Кто девушку «ужинает», тот ее и «танцует». Спасибо, что хоть заранее посвятили. А могли бы просто за две недели до свадьбы прислать приглашение. Или не прислать.
Нам приносят коньяк и кофе и подают альбомы. В альбомах фотографии замка в Луаре. Где, собственно, и будет проходить свадьба принцессы и нашего свинопаса. Потом Алла показывает эскизы Марьяниного платья, заказанного в Лондоне. Токсидо – подобие фрака с широким поясом – для нашего сыночка.
Олигарх оглашает программу праздника, зачитывает цитаты из меню. Замечаю, что там много неизвестных мне слов.
Потом осторожно интересуется, сколько будет гостей с нашей стороны. Я теряюсь и обещаю подумать. Он объясняет нам, дуракам, что надо заказывать номера в гостинице для гостей и места в самолете. Частном, арендованном.
Мы переглядываемся с мужем и говорим, что сводку передадим через пару дней.
Потом встаем, благодарим за «прекрасный вечер и чудесный ужин» и собираемся домой.
Алла слегка оживляется и интимно шепчет мне в ухо, что поможет мне с нарядом на свадьбу. В смысле, отправит к своему дизайнеру. Видимо, считает, что на меня полагаться не стоит. Да и рисковать тоже. Нас провожают на улицу. Марьяна мне нежно улыбается и касается губами моей щеки. Данька меня обнимает и нежно целует. Олигарх смотрит на него одобрительно-снисходительно, похлопывает его по плечу, говорит, что он – неплохой парень, и обещает «сделать из него человека».
Правильно. Все правильно. У меня это не получилось. Пусть теперь попробует олигарх.
Хотя мне кажется, что в эту фразу мы вкладываем совсем не одно и то же. А нечто даже и вовсе противоположное.
Но мне уже, честно говоря, почти все равно. Я устала. И не хочу сопротивляться. Пусть все будет, как будет. Но я знаю точно – ничего хорошего из этого не получится.
Пошли все к черту!
В машине я реву. Громко, с подвыванием. Муж молчит и смотрит на дорогу.
Скорее домой! В родные стены. Не нужен мне берег турецкий и дворец на Рублевке. И замок в Луаре!
Это я знаю точно.

Беда пришла, когда Рашели было почти восемьдесят. До юбилея оставалось три месяца.
По вечерам, еще до беды, собиралась вся большая семья, и все обсуждали предстоящий юбилей. От ресторана Рашель отказывалась, слишком стандартно и пошло. А два этих слова были самыми страшными в ее лексиконе.
Старший сын, тот, который известный режиссер, предложил свою дачу в Валентиновке – лесной участок, никаких грядок и клумб. Можно поставить шатры, зажечь факелы. Пригласить поваров и обслугу. От поваров вся женская часть семьи с возмущением отказалась. Столько еще вполне работоспособных и крепких женщин! А внучки! На них только пахать! Обсуждали меню и списки приглашенных. Подруг и любовников юбилярши почти не осталось – так, последние жалкие крохи.
Но семья была огромна! Сыновья, их многочисленные бывшие жены и подруги, жены и подруги настоящие, действующие. Куча детей от этих жен и подруг. Уже выросших, со своими семьями-отростками. Два больших клана от бывших мужей Рашели. Тоже с детьми и внуками. От последующих жен. Дружила она со всеми.
Просто друзья сыновей, невесток и внуков. Ее обожали все. Без исключения.
Было решено, что лучшим подарком для Рашели будет путешествие в Италию, на Капри. Где она прожила несколько лет в далекой молодости. Со своим первым мужем, молодым, но уже известным художником. Даже была найдена та самая вилла! Ее и арендовали на два месяца. Вместе с прислугой.
Но не случилось…
Рашель попала под машину. В результате аварии пришлось ампутировать ногу. Выше колена.
Конечно, была задействована вся медицинская Москва. Операцию делал друг среднего сына – гениальный хирург. Конечно, Рашель лежала в отдельной палате. И, разумеется, ни на минуту не оставалась одна. Кто-то из родных или знакомых бесконечно мыл в палате полы. Кто-то сидел у кровати и пытался хохмить. Кто-то читал больной свежие новости. Кто-то пытался кормить с ложки. Рашель со всеми общалась – по мере сил. Когда уставала, просила дать ей поспать. Все выкатывались из палаты и смиренно торчали в коридоре или в курилке.
Приезжала Нино и привозила в термосах с широким горлом горячее лобио и густую солянку. Рашель обожала грузинскую стряпню и ставила ее выше высокой французской кухни. Когда-то, лет в двадцать пять, у нее был сумасшедший роман с грузинским поэтом, и она прожила в Тбилиси несколько лет. Нино и была дочерью этого самого поэта.
Потом приезжала Маруся, последняя жена ее второго мужа, и привозила в кастрюле, укутанной старым оренбургским платком, еще теплые пирожки с картошкой, лепить которые она была большой мастерицей и которые очень ценила Рашель.
Аппетита у Рашели не было. Но она понемногу ела, стараясь не обижать окружающих.
Внучка Регина, абсолютная копия бабки, читала ей Ахматову и Пастернака. Рашель лежала с закрытыми глазами и изредка кивала головой.
Потом она засыпала, а Регина брала Рашель за руку и не отводила глаз от ее все еще прекрасного лица. И ей казалось, что она видит себя в старости. И это зрелище не пугало ее, а, наоборот, успокаивало.
Внук Алешка притащил магнитофон – дорогой японский двухкассетник, над которым он дрожал как над младенцем. Для бабки было ничего не жалко. Рашель слушала с одинаковым удовольствием и битлов, и Бетховена. Иногда просила поставить Утесова или Окуджаву.
Она, безусловно, уставала от бесконечного людского потока. Но капризничать и обижать невниманием или раздражительностью людей она бы себе никогда не позволила.
Пару раз привозили ее подругу детства Танечку Бово. Та передвигалась уже только на коляске, было ей годков так восемьдесят семь. Она и сама толком не помнила, слишком часто врала про свой возраст.