1 2 3 4 5 6 7 
— Мой брат? Где мой брат? — стонал он.      

Кто-то из разъяренной толпы ударом кулака сшиб с него шляпу.      

Другой показал ему обагренные кровью руки. Он только что   распорол живот Корнелю, труп которого волокли на виселицу, и прибежал сюда,   чтобы не упустить случая проделать то же самое и с великим пенсионарием.      

Ян жалобно застонал и закрыл рукой глаза.      

— Ах, ты закрываешь глаза, — сказал один из солдат   гражданской милиции, — так я тебе их выколю!      

И он ткнул ему в лицо острие пики, — брызнула кровь.      

— Брат! — воскликнул де Витт, пытаясь, несмотря на   заливавшую ему глаза кровь, разглядеть, что сталось с Корнелем, — брат!      

— Ступай же за ним, — прорычал другой убийца,   приставив к виску Яна мушкет и спуская курок.      

Но выстрела не последовало.      

Тогда убийца повернул свое оружие, обеими руками схватился   за дуло и оглушил Яна де Витта ударом приклада.      

Ян де Витт пошатнулся и упал к его ногам.      

Но, сделав последнее усилие, он еще поднялся.      

— Брат! — воскликнул он таким жалобным голосом,   что молодой человек закрыл перед собой ставню. Да и видеть уже было почти   нечего, так как третий убийца выстрелил в Яна в упор из пистолета и размозжил   ему череп.      

Ян упал и больше уже не поднимался.      

Тогда каждый из негодяев, которые осмелели, видя, что он   мертв, стал палить из мушкетов в его труп, каждый хотел ударить его дубиной,   шпагой или ножом, каждый жаждал его крови, каждый порывался оторвать лоскут от   его одежды.      

Оба брата были растерзаны, изувечены, изуродованы. Толпа   поволокла их голые окровавленные трупы к импровизированной виселице, где   добровольные палачи повесили их вниз головой.      

Тут на них накинулись самые подлые; живых еще они не смели   коснуться и зато теперь кромсали мертвые тела: они отрезали от них клочки кожи   и мяса и расходились по городу продавать куски тела Яна и Корнеля по десять су   за кусок.      

Мы не знаем, видел ли молодой человек сквозь еле заметную   щель в ставне конец ужасающего зрелища; но в момент, когда вешали тела обоих   мучеников, он, пересекая толпу, слишком поглощенную своим веселым делом,   направился к воротам Толь-Гек.      

— О сударь, — воскликнул привратник, — вы мне   принесли ключ?      

— Да, дружище, вот он, — ответил молодой человек.      

— О, какое несчастье, что вы не принесли ключа хотя бы   на полчаса раньше! — сказал, вздыхая, привратник.      

— Почему? — спросил молодой человек.      

— Тогда бы я мог открыть ворота де Виттам. А так, найдя   заставу запертой, они должны были повернуть обратно и попали в руки своих   преследователей.      

— Открывайте ворота, открывайте ворота! —   послышался голос какого-то, по-видимому, очень спешившего человека.      

Принц обернулся и узнал полковника ван Декена.      

— Это вы, полковник? Вы еще не выехали из Гааги? С большим   запозданием выполняете вы мое распоряжение.      

— Монсеньор, — ответил полковник, — я   подъезжаю уже к третьей заставе, те обе были заперты.      

— Ну, так здесь этот славный парень отопрет нам ворота.   Отпирай, дружище, — обратился принц к привратнику, застывшему в изумлении:   он расслышал, как полковник ван Декен назвал монсеньором этого бледного   молодого человека, с которым он только что запросто разговаривал.      

И, чтобы исправить ошибку, он поспешно бросился открывать.   Ворота заставы распахнулись со скрипом.      

— Не желает ли, ваше высочество взять мою   лошадь? — спросил Вильгельма полковник.      

— Благодарю вас, полковник, моя лошадь ждет меня в   нескольких шагах отсюда.      

И, вынув из кармана золотой свисток, служивший в эту эпоху   для зова слуг, он резко и продолжительно свистнул. В ответ на свист прискакал   верхом конюший, держа в поводу вторую лошадь.      

Вильгельм, не касаясь стремян, вскочил в седло и помчался к   дороге, ведущей в Лейден. Доскакав, он обернулся.      

Полковник следовал за ним на расстоянии корпуса лошади.      

Принц сделал знак, чтобы он поравнялся с ним.      

— Знаете ли вы, — сказал он, продолжая   ехать, — что эти негодяи убили также и Яна де Витта вместе с его братом?      

— Ах, ваше высочество, — грустно ответил   полковник, — я предпочел бы, чтобы на вашем пути к штатгальтерству   Голландии еще оставались эти два препятствия.      

— Конечно, было бы лучше, — согласился   принц, — если бы не случилось того, что произошло. Но что сделано, то   сделано, не наша в этом вина. Поедем быстрее, полковник, чтобы быть в Альфене   раньше, чем придет послание, которое, по всей вероятности, пошлет мне   правительство.      

Полковник поклонился, пропустил вперед принца и поскакал на   том же расстоянии от него, какое разделяло их до разговора.      

— Да, хотелось бы мне, — злобно шептал Вильгельм   Оранский, хмуря брови, сжимая губы и вонзая шпоры в брюхо лошади, —   хотелось бы мне посмотреть, какое выражение лица будет у Людовика-Солнца[16], когда он узнает, как   поступили с его дорогими друзьями, господами де Витт. О Солнце! Солнце! Недаром   зовусь я Молчаливым и Сумрачным; Солнце, бойся за твои лучи!      

Он быстро скакал на добром коне, этот молодой принц, упорный   противник короля, этот штатгальтер, еще накануне мало уверенный в своей власти,   к которой теперь гаагские буржуа сложили ему прочные ступеньки из трупов Яна и   Корнеля де Витт.      

 V      

Любитель тюльпанов и   его сосед      

       

      

В то время, как гаагские буржуа раздирали на части трупы Яна   и Корнеля, в то время, как Вильгельм Оранский, окончательно убедившийся в   смерти двух своих противников, скакал по дороге в Лейден в сопровождении полковника   ван Декена, которого он нашел слишком сострадательным, чтобы и в дальнейшем   считать его достойным своего доверия, — в это время верный слуга Кракэ, не   сомневавшийся в том, что после его отъезда совершатся ужасные события, тоже   мчался на прекрасном коне по усаженным деревьями дорогам, пока не выехал за   пределы города и окрестных деревень.      

Здесь, почувствовав себя вне опасности и не желая вызывать   никаких подозрений, он оставил своего коня и спокойно продолжал путь по реке,   пересаживаясь с лодки в лодку и добравшись таким образом до Дордрехта. Лодки   ловко проплывали по самым маленьким извилистым рукавам реки, омывавшей своими   влажными объятиями очаровательные островки, окаймленные ивами, тростниками и   пестреющей цветами травой, где, лоснясь на солнце, беспечно пасется тучный   скот.      

Кракэ издали узнал Дордрехт, этот веселый город,   расположенный у подножья усеянного мельницами холма.      

Он издали видел красивые красные с белыми полосами домики,   кирпичные фундаменты которых погружались в воду. На их открытых балконах над   рекой развевались шитые золотом шелковые ковры, дивные творения Индии и Китая,   а около ковров свисали длинные лески, постоянная западня для прожорливых угрей,   привлекаемых сюда кухонными отбросами, которые ежедневно выбрасывали из окон в   воду.      

Кракэ еще с лодки, сквозь вертящиеся крылья мельниц, увидел   на склоне холма белорозовый дом — цель своего путешествия. Дом четко   вырисовывался на темном фоне исполинских вязов, в то время как гребень крыши   утопал в желтоватой листве тополей. Он был расположен так, что падавшие на   него, словно в воронку, лучи солнца высушивали, согревали и обезвреживали даже   туманы, которые, несмотря на густую ограду из листьев, каждое утро и каждый   вечер заносились туда ветром с реки.      

Высадившись среди обычной городской сутолоки, Кракэ   немедленно отправился к этому дому. Необходимо описать его читателю, что мы   сейчас и сделаем. Это был беленький, чистый, блестящий домик, еще более   основательно вымытый и начищенный внутри, чем снаружи. И в домике этом жил   счастливый смертный.      

Этим счастливым смертным, rara avis[17], как говорит Ювенал[18], был доктор ван Берле, крестник Корнеля. Он   жил в описанном нами домике с самого детства, ибо это был дом его отца и его   деда, славных купцов славного города Дордрехта.      

Торгуя с Индией, господин ван Берле-отец скопил от трехсот   до четырехсот тысяч флоринов[19],   которые ван Берле-сын в 1668 году после смерти своих добрых и горячо любимых   родителей нашел совершенно новенькими, хотя они и были отчеканены одни в 1640   году, другие в 1610 году. А это говорило о том, что здесь были флорины ван   Берле-отца и ван Берле-деда. Поспешим заметить, что четыреста тысяч флоринов   были только наличными, так сказать, карманными деньгами Корнелиуса ван Берле,   так как от своих владений в провинции он получал ежегодно еще около десяти   тысяч флоринов.      

Когда умирал достойный гражданин, отец Корнелиуса, через три   месяца после похорон своей жены (она скончалась первой, словно для того, чтобы   облегчить мужу путь к смерти так же, как она облегчала ему жизненный   путь), — он, обнимая в последний раз сына, сказал ему:      

— Если ты хочешь жить настоящей жизнью, то ешь, пей и   проживай деньги, ибо работать целые дни на деревянном стуле или в кожаном   кресле, в лаборатории или в лавке — это не жизнь. Ты тоже умрешь, когда придет   твой черед, и если тебе не посчастливится иметь сына, то наше имя угаснет, и   мои флорины будут очень удивлены, оказавшись в руках неизвестного хозяина, эти   новенькие флорины, которых никто никогда не взвешивал, кроме меня, моего отца и   чеканщика. А главное, не следуй примеру твоего крестного отца, Корнеля де   Витта; он всецело ушел в политику и, безусловно, плохо кончит.      

Затем достойный господин ван Берле умер, оставив в полном   отчаянии своего сына Корнелиуса, который был равнодушен к флоринам и сильно   любил отца.      

Итак, Корнелиус остался одиноким в большом доме.      

Напрасно его крестный отец Корнель предлагал ему   общественные должности; напрасно он хотел соблазнить его славой, когда   Корнелиус, чтобы пойти навстречу желанию крестного, отправился вместе с ван   Рюйтером[20] на военном корабле “Семь   Провинций”, шедшем во главе ста тридцати девяти судов, с которыми знаменитый   адмирал готовился бросить вызов соединенным силам Англии и Франции. Когда же   Корнелиус приблизился на расстояние выстрела из мушкета к боевому судну   “Принц”, где находился брат английского короля герцог Йоркский; когда нападение   его патрона ван Рюйтера было проведено настолько энергично и умело, что герцог   Йоркский едва успел перейти на борт “Св. Михаила”; когда он увидел, как “Св.   Михаил”, разбитый и изрешеченный голландскими ядрами, вышел из строя; когда он   увидел, как взорвался корабль “Граф де Санвик” и погибло в волнах и в огне   четыреста матросов; когда он убедился, что в конце концов, после того как   двадцать судов было разбито, три тысячи человек убито и пять тысяч ранено, бой   всё же остался нерешенным, и каждый приписывал победу себе, так что надо было   начинать сначала, и к списку морских сражений прибавилось лишь новое название —   сражение при Сутвудской бухте; когда он понял, сколько времени теряет человек,   закрывающий глаза и затыкающий уши, стремясь мыслить даже в те часы, когда ему   подобные палят друг в друга из пушек, — тогда-то Корнелиус распростился с   ван Рюйтером, с главным инспектором плотин и со славой. Он облобызал колени   великого пенсионария, к которому чувствовал глубокое уважение, и вернулся в   свой домик в Дордрехт. Он вернулся, обогащенный правом на заслуженный отдых,   своими двадцатью восьмью годами, железным здоровьем, проницательным взором и   убеждением более ценным, чем капитал в четыреста тысяч и доход в десять тысяч   флоринов, убеждением, что человек получил от судьбы слишком много, чтобы быть   счастливым, и достаточно — чтобы не узнать счастья.      

Поэтому, стремясь создать себе благополучие по своему вкусу,   Корнелиус стал изучать растения и насекомых. Он собрал и классифицировал всю   флору островов, составил коллекцию насекомых всей области, написал о них   трактат с собственноручными рисунками и, наконец, не зная, куда девать свое   время, а главное — деньги, количество которых ужасающе увеличивалось, он стал   выбирать среди увлечений своей страны и своей эпохи самое изысканное и самое   дорогое увлечение. Он полюбил тюльпаны.      

      

Как известно, то была эпоха, когда фламандцы и португальцы,   соревнуясь в занятии этого рода цветоводством, дошли буквально до обожествления   тюльпана[21] и проделали с этим   привезенным с востока цветком то, чего никогда ни один натуралист не   осмеливался сделать с человеческим родом, из опасения вызвать ревность у самого   бога.      

Вскоре в целой округе, от Дордрехта до Монса, только и   говорили о тюльпанах господина ван Берле. Его гряды, оросительные канавы, его   сушильни, его коллекции луковиц приходили осматривать так же, как когда-то   знаменитые римские путешественники осматривали галереи и библиотеки   Александрии.      

Ван Берле начал с того, что истратил весь свой годовой доход   на составление коллекции; затем, для улучшения ее, он сделал почин своим   новеньким флоринам, — и его труд увенчался блестящим успехом. Он вывел   пять разных видов тюльпанов, которым дал названия “Жанна”, имя своей матери,   “Берле” — фамилию своего отца, “Корнель” — имя своего крестного отца; остальных   названий мы не помним, но любители, без сомнения, найдут их в каталогах того   времени.      

В начале 1672 года Корнель де Витт приехал в Дордрехт, чтобы   провести три месяца в своем старом родовом доме, ибо известно, что не только   Корнель был рожден в Дордрехте, но и вся семья де Виттов происходила из этого   города.      

Как раз в это время Корнель стал блистать, по выражению   Вильгельма Оранского, полной непопулярностью. Однако же для своих земляков,   добродушных жителей города Дордрехта, он еще не был преступником, заслуживающим   виселицы, и хотя они и были не очень довольны его слишком резкими   антиоранжистскими взглядами, но всё же, гордясь его личными достоинствами,   устроили ему торжественную встречу.      

Поблагодарив сограждан, Корнель пошел посмотреть родной дом   и распорядился, чтобы там произвели кое-какой ремонт, прежде чем приедет   госпожа де Витт, его жена с детьми.      

Затем он направился к дому своего крестника — единственного,   по всей вероятности, в Дордрехте человека, который еще не знал о прибытии   инспектора плотин в родной город.      

Насколько Корнель де Витт вызывал к себе повсюду ненависть,   рассеивая зловредные семена, именуемые политическими страстями, настолько ван   Берле приобрел всеобщую симпатию, совершенно отказавшись от политики и всецело   уйдя в свои тюльпаны.      

Ван Берле любили и рабочие его, и прислуга, и он даже не   представлял себе, что на свете может существовать человек, который желал бы зла   другому человеку.      

И, однако же, пусть это будет сказано к стыду человечества,   Корнелиус ван Берле имел, не подозревая этого, врага, куда более яростного,   более ожесточенного, более непримиримого, чем самые ожесточенные оранжисты,   наиболее враждебно настроенные против Корнеля де Витта и его брата Яна.      

Увлекшись тюльпанами, Корнелиус стал тратить на них и свои   ежегодные доходы и флорины отца.      

В Дордрехте, стена в стену с ван Берле, жил гражданин по   имени Исаак Бокстель, который, как только он достиг вполне сознательного   возраста, стал страдать тем же влечением и при одном только слове тюльпан    приходил в восторженное состояние.      

Бокстель не имел счастья быть богатым, как ван Берле. С   большими усилиями, с большим терпением и трудом разбил он при своем доме в   Дордрехте сад для культивирования тюльпанов. Он возделал там, согласно всем   тюльпановодческим предписаниям, землю и дал грядам ровно столько тепла и   прохлады, сколько полагалось по правилам садоводства.      

Исаак знал температуру своих парников до одной двадцатой   градуса. Он изучил силу давления ветра и устроил такие приспособления, что   ветер только слегка колебал стебли его цветов.      

Его тюльпаны стали нравиться. Они были красивы и даже   изысканны. Многие любители приходили посмотреть на тюльпаны Бокстеля. Наконец   Бокстель выпустил в свет новую породу тюльпанов, дав ей свое имя. Этот тюльпан   получил широкое распространение, — завоевал Францию, попал в Испанию и   проник даже в Португалию. Король дон Альфонс VI[22], изгнанный из Лиссабона и поселившийся на   острове Терсейр, где он развлекался разведением тюльпанов, поглядел на   вышеназванный “Бокстель” и сказал: “Не плохо”.      

Когда Корнелиус ван Берле, после всех предыдущих занятий,   страстно увлекся тюльпанами, он несколько видоизменил свой дом, который, как мы   уже говорили, был расположен рядом с домом Бокстеля. Он надстроил этаж на одном   из зданий своей усадьбы, чем лишил сад Бокстеля тепла приблизительно на   полградуса и соответственно на полградуса охладил его, не считая того, что   отрезал доступ ветра в сад Бокстеля и этим нарушил все расчеты своего соседа.      

В конце концов, с точки зрения Бокстеля, это были пустяки.   Он считал ван Берле только художником, то есть своего рода безумцем, который   пытается, искажая чудеса природы, воспроизвести их на полотне. Сейчас он   пристроил над мастерской один этаж, чтобы иметь больше света, — это было   его право. Господин ван Берле был художником так же, как господин Бокстель был   цветоводом, разводящим тюльпаны. Первому нужно было солнце для его картин, и он   отнял полградуса у тюльпанов господина Бокстеля.      

Право было на стороне ван Берле. Bene sit[23].      

К тому же Бокстель установил, что избыток солнечного света   вредит тюльпанам и что этот цветок растет лучше и ярче окрашивается под мягкими   лучами утреннего и вечернего солнца, чем под палящим полуденным зноем.      

Итак, он был почти благодарен ван Берле за бесплатную   постройку заграждения от солнца.      

Может быть, это было не совсем так; может быть, Бокстель   говорил о своем соседе ван Берле не совсем то, что он о нем думал. Но великие   души в тяжелые минуты жизни находят удивительную поддержку в философии.      

Но, увы, что сталось с этим несчастным Бокстелем, когда он   увидел, что окна заново выстроенного этажа украсились луковицами, отростками   их, тюльпанами в ящиках с землей, тюльпанами в горшках и, наконец, всем, что   характеризует профессию маниака, разводящего тюльпаны!      

Там находились целые пачки этикеток, полки, ящики с   отделениями и железные сетки, предназначенные для прикрытия этих ящиков, чтобы   обеспечить постоянный доступ свежего воздуха к ним без риска, что туда   проникнут мыши, жуки, долгоносики, полевые мыши и крысы, эти любопытные   любители тюльпанов по две тысячи франков за луковицу.      

Бокстель остолбенел при виде всего этого оснащения, но он не   постигал еще размера своего несчастья. Ван Берле знали как любителя всего, что   радует взгляд. Он до тонкости изучил природу для своих картин, законченных, как   картины Герарда Доу, его учителя, и Мириса[24] —   его друга. Может быть, он собирался писать картину — комнату садовода,   разводящего тюльпаны, для чего и собрал в своей новой мастерской все эти   принадлежности?      

Однако же, хотя Бокстель и убаюкивал себя этой обманчивой   идеей, он всё же сгорал от пожирающего его любопытства. Как только наступил   вечер, он приставил к смежной их владениям стене лестницу и стал разглядывать,   что делается у соседа ван Берле. Он убедился, что громадная площадь земли,   раньше усеянная различными растениями, была взрыта и разбита на грядки; земля   смешана с речным илом — комбинация, самая благоприятная для тюльпанов, и всё   было окаймлено дерном, чтобы предупредить осыпание земли. Кроме того, Бокстель   убедился, что расположение грядок такое, чтобы они согревались восходящим и   заходящим солнцем и оберегались от солнца полуденного. Запас воды достаточный,   и она тут же под рукой. Весь участок обращен на юго-запад, словом, —   соблюдены все условия не только для успеха, но и для усовершенствования дела.      

Сомнений больше не было: ван Берле стал разводить тюльпаны.      

Бокстель тут же представил себе, как этот ученый человек, с   капиталом в четыреста тысяч флоринов и ежегодной рентой в десять тысяч,   употребит все свои способности и все свои возможности на выращивание тюльпанов.      

Он предвидел в смутном, но близком будущем его успех и   заранее почувствовал такие страдания, что его руки разжались, ноги ослабли, и   он в отчаянии покатился с лестницы вниз.      

Итак, значит, не для тюльпанов на картинах, а для настоящих   тюльпанов ван Берле отнял у него полградуса тепла. Итак, ван Берле будет иметь   превосходное солнечное освещение и, кроме того, обширную комнату для хранения   своих луковиц и отростков, светлую, чистую, с хорошей вентиляцией, —   роскошь, недоступную для Бокстеля, который был вынужден пожертвовать для этого   своей собственной спальней и, чтобы испарения человеческого тела не вредили   растениям, заставил себя спать на чердаке.      

Итак, стена в стену, дверь в дверь, у Бокстеля будет   соперник, соревнователь, быть может победитель. Этот соперник — не какой-нибудь   маленький, безвестный садовод, а крестник Корнеля де Витта, человек знаменитый.      

Как видно, Бокстель был менее рассудителен, чем индийский   царь Пор[25], который, потерпев   поражение от Александра Македонского, утешался тем, что его победитель —   великая знаменитость.      

Действительно, что будет, если ван Берле откроет   когда-нибудь новый вид тюльпана и назовет его Яном де Виттом, после того, как   первый вид он назвал Корнелем? Ведь тогда можно будет задохнуться от злобы.      

Таким образом, в своем завистливом предвидении Бокстель, как   пророк собственного несчастья, угадывал то, что должно произойти.      

И вот, сделав это открытие, он провел самую ужасную ночь,   какую только можно себе представить.      

 VI      

Ненависть любителя   тюльпанов      

       

С этого момента Бокстелем овладела уже не забота, а страх.   Когда человек трудится над осуществлением какой-то заветной мысли, это придает   усилиям его духа и тела мощь и благородство. Их-то Бокстель и утратил, думая   только о вреде, который причинит ему идея соседа.      

Ван Берле, как можно было предполагать, применил к делу все   свои изумительные природные дарования и добился превосходных результатов,   взрастив самые красивые тюльпаны.      

Корнелиус успешнее кого бы то ни было в Гаарлеме и Лейдене   (городах с самой благоприятной почвой и климатом) достиг большого разнообразия   в окраске и в форме тюльпанов и увеличил количество разновидностей.      

Он принадлежал к той талантливой и наивной школе, которая с   седьмого века взяла своим девизом изречение:      

“Пренебрегать цветами, — значит оскорблять бога”.      

Посылка, на которой любители тюльпанов построили в 1653 году   следующий силлогизм[26]:      

“Пренебрегать цветами, — значит оскорблять бога.   Тюльпаны прекраснее всех цветов. Поэтому тот, кто пренебрегает тюльпанами,   безмерно оскорбляет бога”.      

На основании подобного заключения четыре или пять тысяч   цветоводов Голландии, Франции и Португалии (мы не говорим уже о цветоводах   Цейлона, Индии и Китая) могли бы, при наличии злой воли, поставить весь мир вне   закона и объявить раскольниками, еретиками и достойными смерти сотни миллионов   людей, равнодушных к тюльпанам. И не следует сомневаться, что Бокстель, хотя и   был смертельным врагом ван Берле, стал бы во имя этого действовать с ним рука   об руку.      

Итак, ван Берле достиг больших успехов, и о нем стали всюду   столько говорить, что Бокстель навсегда исчез из списка известных цветоводов   Голландии, и представителем Дордрехтского садоводства стал скромный и   безобидный ученый Корнелиус. Так из черенка маленькой ветки вырастают   прекрасные отростки и от четырехлепесткового бесцветного шиповника ведет свое   начало гигантская благоухающая роза. Так иногда корни королевского рода   выходили из хижины дровосека или из лачуги рыбака.      

Ван Берле, весь ушедший в свои работы по выращиванию и сбору   цветов, ван Берле, которого прославляли все садоводства Европы, даже и не   подозревал, что рядом с ним живет несчастный развенчанный король, престолом   которого он завладел. Он успешно продолжал опыты и в течение двух лет покрыл   свои гряды чудеснейшими творениями, равных которым никогда никто не создавал,   за исключением разве только Шекспира и Рубенса[27].      

      

И вот, чтобы получить представление о страдальце, которого   Данте забыл поместить в своем “Аде”[28],   нужно было только посмотреть на Бокстеля. В то время как ван Берле полол,   удобрял и орошал грядки, в то время как он, стоя на коленях, на краю грядки,   выложенной дерном, занимался обследованием каждой жилки на цветущем тюльпане,   раздумывая о том, какие новые видоизменения можно было бы в них внести, какие   сочетания цветов можно было бы еще испробовать, — в это время Бокстель,   спрятавшись за небольшим кленом, который он посадил у стены и из которого   устроил себе как бы ширму, следил с воспаленными глазами, с пеной у рта за   каждым шагом, за каждым движением своего соседа. И, когда тот казался ему   радостным, когда он улавливал на его лице улыбку или в глазах проблески   счастья, он посылал ему столько проклятий, столько свирепых угроз, что   непонятно даже, как это ядовитое дыхание зависти и злобы не проникло в стебли   цветов и не внесло туда зачатков разрушения и смерти.      

Вскоре, — так быстро разрастается зло, овладевшее   человеческой душой, — вскоре Бокстель уж не довольствовался тем, что   наблюдал только за Корнелиусом. Он хотел видеть также и его цветы; ведь он был   в душе художником и достижения соперника хватали его за живое.      

Он купил подзорную трубу, при помощи которой мог следить не   хуже самого хозяина за всеми изменениями растения с момента его прорастания,   когда на первом году показывается из-под земли бледный росток, и вплоть до   момента, когда, по прошествии пяти лет, начинает округляться благородный и   изящный бутон, а на нем проступают неопределенные тона будущего цвета и когда   затем распускаются лепестки цветка, раскрывая, наконец, тайное сокровище   чашечки.      

О, сколько раз несчастный завистник, взобравшись на   лестницу, замечал на грядках ван Берле такие тюльпаны, которые ослепляли его   своей изумительной красотой и подавляли его своим совершенством!      

И тогда, после периода восхищения, которое он не мог   побороть в себе, им овладевала лихорадочная зависть, разъедавшая грудь,   превращавшая сердце в источник мучительных страданий.      

Сколько раз во время этих терзаний, описание которых не   поддается перу, Бокстеля охватывало искушение спрыгнуть ночью в сад, переломать   растения, изгрызть зубами луковицы тюльпанов и даже принести в жертву   безграничному гневу самого владельца, если бы он осмелился защищать свои цветы.      

Но убить тюльпан — это в глазах настоящего садовода   преступление ужасающее.      

— Убить человека, — еще куда ни шло.      

Однако же непрерывные, ежедневные достижения ван Берле,   которых он добивался как бы инстинктом, довели Бокстеля до такого пароксизма   озлобления, что он замышлял забросать палками и камнями гряды тюльпанов своего   соседа.      

Но он соображал, что на другое утро, при виде этого   разрушения, ван Берле произведет дознание и установит, что дом расположен   далеко от улицы, что в семнадцатом веке камни и палки не падают больше с неба,   как во времена амалекитян[29],   и что виновник преступления, хотя бы он и действовал ночью, будет разоблачен и   не только наказан правосудием, но и обесчещен на всю жизнь в глазах всех   европейских садоводов. Тогда Бокстель решил прибегнуть к хитрости и применить   способ, который не скомпрометировал бы его.      

Правда, он долго искал его, но, наконец, нашел.      

Однажды ночью он привязал двух кошек друг к другу за задние   лапы бечевкой в десять футов длины и бросил их со стены на середину самой   главной гряды, можно сказать, — королевской гряды, где находились не   только “Корнель де Витт”, но также “Брабантец” молочно-белый и   пурпурно-красный, “Мраморный” — сероватый, красный и ярко-алый, “Чудо”,   выведенный в Гаарлеме, а так же тюльпан “Коломбин темный” и “Коломбин светлый”.      

Обезумевшие от падения с высокой стены животные бросились   сначала по грядке, пытаясь бежать каждое в свою сторону, пока не натянулась   связывающая их бечевка. Но затем, чувствуя невозможность бежать дальше, они   заметались с диким мяуканием во все стороны, ломая своей бечевкой цветы. После   пятнадцатиминутной яростной борьбы им, наконец, удалось разорвать связывавшую   их бечевку, и они исчезли.      

Бокстель, спрятавшись за кленом, ничего не видел в ночной   тьме, но по бешеному крику двух кошек он представил себе картину разрушения,   сердце его, освобождаясь от желчи, наполнялось радостью.      

У Бокстеля было так велико желание убедиться в причиненных   им повреждениях, что он оставался до утра, чтобы собственными глазами   посмотреть, в какое состояние пришли грядки его соседа после кошачьей драки.      

Он окоченел от предрассветного тумана, но не чувствовал   холода. Он согревался надеждой на месть. Горе соперника вознаградит его за все   страдания.      

При первых лучах солнца дверь белого дома открылась.   Показался ван Берле и направился к грядкам с улыбкой человека, проведшего ночь   в своей постели и видевшего приятные сны.      

Вдруг он замечает на земле, которая еще накануне была   выровнена, как зеркало, борозды и бугры; вдруг он замечает, что симметричные   гряды его тюльпанов в полном беспорядке, подобно солдатам батальона, среди   которого разорвалась бомба.      

Побледнев, как полотно, он бросился к грядам.      

Бокстель задрожал от радости. Пятнадцать или двадцать   тюльпанов, разодранных и помятых, лежали на земле, одни согнутые, другие совсем   поломанные и уже увядшие. Из их ран вытекал сок — драгоценная кровь, которую   ван Берле согласился бы сохранить ценой своей собственной крови.      

О неожиданность, о радость ван Берле! О неизъяснимая боль   Бокстеля! Ни один из четырех знаменитых тюльпанов, на которые покушался   завистник, не был поврежден. Они гордо поднимали прекрасные головки над трупами   своих сотоварищей. Этого было достаточно, чтобы утешить ван Берле. Этого было   достаточно, чтобы повергнуть в отчаяние убийцу. Он рвал на себе волосы при виде   совершенного им преступления и совершенного при том напрасно.      

Ван Берле, оплакивая постигшее его несчастье, которое, в   конце концов, волею судеб оказалось менее значительным, чем оно могло бы быть,   не понимал причины случившегося. Он только навел справки и узнал, что ночью   слышалось ужасающее мяуканье. Впрочем, он и сам убедился в том, что тут   побывали кошки — по следам их когтей, по клочкам шерсти, оставленной ими на   поле битвы, шерсти, на которой, так же как и на листьях раздавленного цветка,   дрожали равнодушные капли росы. Желая избегнуть в будущем подобного несчастья,   он распорядился, чтобы впредь в саду, в сторожке у гряд ночевал садовник.      

Бокстель слышал, как он делал это распоряжение. Он видел,   как в тот же день принялись строить сторожку, и довольный, что остался вне   подозрений, но возбужденный больше, чем когда-либо, против счастливого   цветовода, стал ждать более подходящего случая.      

Это происходило приблизительно в то время, когда общество   любителей тюльпанов города Гаарлема назначило премию тому, кто вырастит, мы не   решаемся сказать сфабрикует, большой черный тюльпан без одного пятнышка, —   задача еще не разрешенная и считавшаяся неразрешимой, так как в эту эпоху в   природе не существовало даже темно-коричневых тюльпанов.      

И все с полным основанием говорили, что учредители конкурса   могли бы с тем же успехом назначить премию в два миллиона флоринов, вместо ста   тысяч, так как всё равно добиться разрешения задачи невозможно.      

Тем не менее весь мир тюльпановодов переживал величайшее   волнение.      

Некоторые любители увлеклись этой идеей, хотя и не верили в   возможность ее осуществления; но такова уж сила воображения цветоводов: считая   заранее свою задачу неразрешимой, они всё же только и думали об этом большом   черном тюльпане, который считался такой же химерой, как черный лебедь Горация   или белый дрозд французских легенд[30].      

Ван Берле был в числе тех цветоводов, которые увлеклись этой   идеей; Бокстель был в числе тех, кто подумал, как ее использовать.      

Как только эта мысль засела в проницательной и   изобретательной голове ван Берле, он сейчас же спокойно принялся за посевы и   все необходимые работы, для того чтобы превратить красный цвет тюльпанов,   которые он уже культивировал, в коричневый и коричневый в темно-коричневый.      

На следующий же год ван Берле вывел тюльпаны   темно-коричневой окраски, и Бокстель видел их на его грядах, в то время как он   сам добился лишь светло-коричневого тона.      

Быть может, было бы полезно изложить читателям замечательные   теории, которые доказывают, что тюльпаны приобретают окраску под влиянием сил   природы; быть может, нам были бы благодарны, если б мы установили, что нет   ничего невозможного для цветовода, который благодаря своему таланту и терпению   использует тепло солнечных лучей, мягкость воды, соки земли и движение воздуха.   Но мы не собираемся писать трактата о тюльпанах вообще, мы решили написать   историю одного определенного тюльпана, и этим мы ограничимся, как бы ни   соблазняла нас другая тема.      

Бокстель, снова побежденный превосходством своего   противника, почувствовал полное отвращение к цветоводству и, дойдя почти до   состояния безумия, целиком предался наблюдению за работой ван Берле.      

Дом его соперника стоял на открытом месте. Освещенный   солнцем сад, комнаты с большими окнами, сквозь которые снаружи видны были   ящики, шкафы, коробки и этикетки, — подзорная труба улавливала все   мельчайшие подробности. У Бокстеля в земле сгнивали луковицы, в ящиках высыхала   рассада, на грядах увядали тюльпаны, но он отныне, не жалея ни себя, ни своего   зрения, интересовался лишь тем, что делалось у ван Берле. Казалось, он дышал   только через стебли его тюльпанов, утолял жажду водой, которой их орошали, и   утолял голод мягкой и хорошо измельченной землей, которой сосед посыпал свои   драгоценные луковицы. Но, однако, наиболее интересная работа производилась не в   саду.      

Когда часы били час, час ночи, ван Берле поднимался в свою   лабораторию, в остекленную комнату, в которую так легко проникала подзорная   труба Бокстеля, и там, едва только огни ученого, сменившие дневной свет,   освещали окна и стены, Бокстель видел, как работает гениальная   изобретательность его соперника.      

Он видел, как тот просеивает семена, как поливает их   жидкостями, чтобы вызвать в них те или иные изменения. Бокстель видел, как он   подогревал некоторые семена, потом смачивал их, потом соединял с другими, путем   своеобразной, чрезвычайно тщательной и искусной прививки. Он прятал в темном   помещении те семена, которые должны были дать черный цвет, выставлял на солнце   или на свет лампы те, которые должны были дать красный, ставил под отраженный   от воды свет те, из которых должны были вырасти белые тюльпаны.      

Эта невинная магия, плод соединившихся друг с другом детских   грез и мужественного гения, этот терпеливый, упорный труд, на который Бокстель   считал себя неспособным, вся эта жизнь, все эти мысли, все надежды — всё   улавливалось подзорной трубой завистника.      

Странное дело — такой интерес и такая любовь к искусству не   погасили всё же в Исааке его дикую зависть и жажду мщения. Иногда, направляя на   ван Берле свой телескоп, он воображал, что целится в него из мушкета, не   дающего промаха, и он искал пальцем собачку, чтобы произвести выстрел и убить   ван Берле.      

Но, однако, пора установить связь этих дней, когда один   работал, а другой подглядывал, с приездом Корнеля де Витта, главного инспектора   плотин, в свой родной город.      

 VII      

Счастливый человек   знакомится с несчастьем      

       

Корнель, покончив с семейными делами, отправился в январе   1672 года к своему крестнику Корнелиусу ван Берле.      

Наступал вечер.      

Хотя Корнель и не был большим знатоком садоводства, хотя он   и не особенно увлекался искусством, всё же он осмотрел весь дом, от мастерской   до оранжереи, от картин до тюльпанов. Он поблагодарил крестника за то, что тот   назвал его именем такой великолепный тюльпан. Он говорил с ним приветливым,   благодушным отеческим тоном, и в то время, как он рассматривал сокровища ван   Берле, у двери счастливого человека с любопытством и даже с почтением стояла   толпа.      

Весь этот шум возбудил внимание Бокстеля, который закусывал   у своего очага.      

Он справился, в чем дело, и, выяснив, тотчас же забрался в   свою обсерваторию. И, несмотря на холод, он примостился там со своей подзорной   трубой.      

С осени 1671 года эта подзорная труба не приносила ему   больше пользы. Зябкие, как истые дети востока, тюльпаны не выращиваются зимой в   земле под открытым небом. Им нужны комнаты, мягкие постели в ящиках и нежное   тепло печей. Поэтому зиму Корнелиус проводил в своей лаборатории среди книг и   картин. Он очень редко входил в комнату, где хранились луковицы, разве только   для того, чтобы согреть ее случайными лучами изредка появлявшегося в небе   солнца, которые он заставлял волей-неволей проникать к себе в комнату через стеклянный   люк в потолке.      

В тот вечер, о котором мы говорим, после осмотра в   сопровождении слуг всего дома, Корнель тихо сказал ван Берле:      

— Сын мой, удалите слуг и постарайтесь, чтобы мы на   некоторое время остались одни.      

Корнелиус поклонился в знак согласия. Затем громко произнес:      

— Не хотите ли, сударь, теперь осмотреть сушильню для   тюльпанов?      

Сушильня! Этот pandaemonium[31] цветоводства,   это дарохранилище, этот sanctum sanctorum[32] был   недоступен непосвященным, как некогда Дельфы[33].      

Никогда слуга не переступал его порога своей дерзкой ногой,   как сказал бы великий Расин[34],   процветавший в ту эпоху. Корнелиус позволял проникнуть туда только безобидной   метле старой служанки, своей кормилицы, которая с тех пор, как Корнелиус   посвятил себя выращиванию тюльпанов, не решалась больше класть в рагу луковиц   из боязни, как бы не очистить и не поджарить божество своего питомца.      

Итак, только при одном слове “сушильня” слуги, несшие   светильники, почтительно удалились. Корнелиус взял из рук ближайшего из них   свечу и повел своего крестного отца в комнату.      

Добавим к уже сказанному нами, что сушильней являлась та   самая застекленная комната, на которую Бок-стель беспрерывно наводил свою   подзорную трубу.      

Завистник был, конечно, на своем посту. Сперва он увидел,   как осветились стены и стекла. Затем появились две тени. Одна из них, большая,   величественная, строгая, села за стол, на который Корнелиус поставил   светильник. И в ней Бокстель узнал бледное лицо Корнеля де Витта, длинные, на   пробор расчесанные волосы, спадавшие ему на плечи.      

Главный инспектор плотин, сказав Корнелиусу несколько слов,   содержания которых завистник не мог угадать по движению губ, вынул из   внутреннего кармана и передал ему тщательно запечатанный белый пакет. По тому,   с каким видом Корнелиус взял этот пакет и положил в один из своих шкафов,   Бокстель заподозрил, что это были очень важные бумаги.      

Сначала он подумал, что драгоценный пакет содержит   какие-нибудь луковицы, только что прибывшие из Бенгалии или с Цейлона; но тут   же сообразил, что Корнель не разводил тюльпаны и занимался только людьми,   растением, на вид менее приятным и от которого гораздо труднее добиться   цветения.      

      

И он пришел к мысли, что пакет содержит просто-напросто   бумаги и что бумаги эти политического характера.      

Но зачем Корнелиусу бумаги, касавшиеся политики? Ведь ученый   Корнелиус не только чуждался этой науки, но даже хвастал этим, считая ее более   темной, чем химия и даже алхимия[35]?      

Без сомнения, Корнель, которому уже угрожала утрата   популярности у своих соотечественников, конечно, передал своему крестнику ван   Берле на хранение пакет с какими-то бумагами. И это было тем более хитро со   стороны Корнеля, что, конечно, не у Корнелиуса, чуждого всяких политических   интриг, станут искать эти бумаги.      

К тому же, если бы пакет содержал луковички, — а   Бокстель хорошо знал своего соседа, — Корнелиус не выдержал бы и тотчас   стал бы рассматривать их, как знаток, чтобы по достоинству оценить сделанный   ему подарок.      

Корнелиус же, наоборот, почтительно взял пакет из рук   инспектора плотин и так же почтительно положил его в ящик, засунув в самую   глубь, с одной стороны, вероятно, для того, чтобы его не было видно, а с другой   — чтобы он не занимал слишком много места, предназначенного для луковиц.      

Когда пакет был положен в ящик, Корнель де Витт поднялся,   пожал руку крестнику и направился к двери.      

Корнелиус поспешно схватил светильник и бросился вперед,   чтобы получше осветить ему путь.      

Свет постепенно удалялся из застекленной комнаты, потом он   замерцал на лестнице, затем в вестибюле и, наконец, на улице, еще переполненной   людьми, желавшими взглянуть, как инспектор плотин снова сядет в карету.      

Завистник не ошибся в своих подозрениях. Пакет, переданный   Корнелем своему крестнику и заботливо спрятанный последним, содержал в себе   переписку Яна с господином де Лувуа.      

Однако, как об этом рассказывал брату Корнель, пакет был   вручен крестнику таким образом, что не вызвал в нем ни малейших подозрений о   политической важности бумаг.      

При этом он дал единственное указание, не отдавать пакет   никому, кроме него лично, или по его личной записке, — никому, кто бы   этого ни потребовал.      

И Корнелиус, как мы видели, запер пакет в шкаф с редкими   луковицами.      

Когда главный инспектор плотин уехал, затих шум и погасли   огни, наш ученый и вовсе перестал думать о пакете. Но о нем, наоборот, весьма   задумался Бокстель; он, подобно опытному лоцману, видел в этом пакете   отдаленную незаметную тучку, которая, приближаясь, растет и таит в себе бурю.      

Вот все вехи нашей повести, расставленные на этой тучной   почве, которая тянется от Дордрехта до Гааги. Тот, кто хочет, пусть следует за   ними в будущее, которое раскрывается в следующих главах; что касается нас, то   мы сдержали данное нами слово, доказав, что никогда ни Корнель ни Ян де Витт не   имели во всей Голландии таких яростных врагов, какого имел ван Берле в лице   своего соседа мингера[36] Исаака   Бокстеля.      

Но всё же, благоденствуя в неведении, наш цветовод   подвинулся на своем пути к цели, намеченной обществом цветоводов города   Гаарлема: из темно-коричневого тюльпана он вывел тюльпан цвета жженого кофе.      

Возвращаясь к нему в тот самый день, когда в Гааге произошли   знаменательные события, о которых мы уже рассказывали, мы застаем его около   часу пополудни у одной из грядок. Он снимал с нее еще бесплодные луковицы от   посаженных тюльпанов цвета жженого кофе; их цветение ожидалось весной 1673   года, и оно должно было дать тот знаменитый черный тюльпан, которого добивалось   общество цветоводов города Гаарлема.      

Итак, 20 августа 1672 года в час дня Корнелиус находился у   себя в сушильне. Упершись ногами в перекладину стола, а локтями — на скатерть,   он с наслаждением рассматривал три маленьких луковички, которые получил от   только что снятой луковицы: луковички безупречные, неповрежденные,   совершенные, — неоценимые зародыши одного из чудеснейших произведений   науки и природы, которое в случае удачи опыта должно было навсегда прославить   имя Корнелиуса ван Берле.      

— Я выведу большой черный тюльпан, — говорил про   себя Корнелиус, отделяя луковички. — Я получу обещанную премию в сто тысяч   флоринов. Я раздам их бедным города Дордрехта, и, таким образом, ненависть,   которую вызывает каждый богатый во время гражданской войны, утратит свою   остроту, и я, не опасаясь ни республиканцев, ни оранжистов, смогу по прежнему   содержать свои гряды в отличном состоянии. Тогда мне не придется больше   опасаться, что во время бунта лавочники из Дордрехта и моряки из порта придут   вырывать мои луковицы, чтобы накормить ими свои семьи, как они мне иногда   грозят втихомолку, когда до них доходит слух, что я купил луковицу за двести   или триста флоринов. Это решено; я раздам бедным сто тысяч флоринов, премию   города Гаарлема. Хотя….      

На этом слове хотя  Корнелиус сделал паузу и   вздохнул.      

— Хотя, — продолжал он, — было бы очень   приятно потратить эти сто тысяч флоринов на расширение моего цветника или даже   на путешествие на восток — на родину прекраснейших цветов.      

Но, увы, не следует больше мечтать об этом: мушкеты,   знамена, барабаны и прокламации — вот кто господствует в данный момент.      

Ван Берле поднял глаза к небу и вздохнул.      

Затем, вновь устремив свой взгляд на луковицы, занимавшие в   его мыслях гораздо больше места, чем мушкеты, барабаны, знамена и прокламации,   он заметил:      

— Вот, однако же, прекрасные луковички; какие они гладкие,   какой прекрасной формы, какой у них грустный вид, сулящий моему тюльпану цвет   черного дерева! Жилки на их кожице так тонки, что они даже незаметны   невооруженному глазу. О, уж наверняка ни одно пятно не испортит траурного   одеяния цветка, который своим рождением будет обязан мне.      

Как назвать это детище моих бдении, моего труда, моих   мыслей? “Tulipa nigra Barlaensis”[37]… Да,   Barlaensis. Прекрасное название. Все европейские тюльпановоды, то есть,   можно сказать, вся просвещенная Европа, вздрогнут, когда ветер разнесет на все   четыре стороны это известие.      

— Большой черный тюльпан найден.       

— Его название? — спросят любители.      

— Tulipa nigra Barlaensis.      

— Почему   Barlaensis?      

— В честь имени творца его, ван Берле, — будет   ответ.      

— А кто такой ван Берле?      

— Это тот, кто уже создал пять новых разновидностей:   “Жанну”, “Яна де Витта”, “Корнеля” и т. д.      

Ну что же, вот мое честолюбие. Оно никому не будет стоить   слез. И о моем “Tulipa nigra Barlaensis” будут говорить и тогда, когда, быть   может, мой крестный, этот великий политик, будет известен только благодаря   моему тюльпану, который я назвал его именем.      

Очаровательные луковички!      

Когда мой тюльпан расцветет, — продолжал   Корнелиус, — и если к тому времени волнения в Голландии прекратятся, я   раздам бедным только пятьдесят тысяч флоринов, ведь в конечном счете и это   немало для человека, который, в сущности, никому ничего не должен. Остальные   пятьдесят тысяч флоринов я употреблю на научные опыты. С этими пятьюдесятью   тысячами флоринов я добьюсь, что тюльпан станет благоухать. О, если бы мне   удалось добиться, чтобы тюльпан издавал аромат розы или гвоздики или, даже еще   лучше, совершенно новый аромат! Если бы я мог вернуть этому царю цветов его   естественный аромат, который он утерял при переходе со своего восточного трона   на европейский, тот аромат, которым он должен обладать в Индии, в Гоа, в   Бомбее, в Мадрасе[38] и   особенно на том острове, где некогда, как уверяют, был земной рай и который   именуется Цейлоном. О, какая слава! Тогда, клянусь! Тогда я предпочту быть   Корнелиусом ван Берле, чем Александром Македонским, Цезарем или Максимилианом[39].      

Восхитительные луковички!..      

Корнелиус наслаждался созерцанием и весь ушел в сладкие   грезы.      

Вдруг звонок в его кабинете зазвонил сильнее обычного.      

Корнелиус вздрогнул, прикрыл рукой луковички и обернулся.      

— Кто там?      

— Сударь, — ответил слуга, — это нарочный из   Гааги.      

— Нарочный из Гааги? Что ему нужно?      

— Сударь, это Кракэ.      

— Кракэ, доверенный слуга Яна де Витта? Хорошо. Хорошо,   хорошо, пусть он подождет.      

— Я не могу ждать, — раздался голос в коридоре.      

И в тот же момент, нарушая запрещение, Кракэ устремился в   сушильню.      

Неожиданное, почти насильственное вторжение было таким   нарушением обычаев дома Корнелиуса ван Берле, что он, при виде вбежавшего в   комнату Кракэ, сделал рукой, прикрывавшей луковички, судорожное движение и   сбросил две из них на пол; они покатились; одна — под соседний стол, другая — в   камин.      

— А, дьявол! — воскликнул Корнелиус, бросившись   вслед за своими луковичками. — В чем дело, Кракэ?      

— Вот, — сказал Кракэ, положив записку на стол, на   котором оставалась лежать третья луковичка. — Вы должны, не теряя ни   минуты, прочесть эту бумагу.      

И Кракэ, которому показалось, что на улицах Дордрехта   заметны признаки волнения, подобного тому, какое он недавно наблюдал в Гааге,   скрылся, даже не оглядываясь назад.      

— Хорошо, хорошо, мой дорогой Кракэ, — сказал   Корнелиус, доставая из-под стола драгоценную луковичку, — прочтем, прочтем   твою бумагу.      

Подняв луковичку, он положил ее на ладонь и стал внимательно   осматривать.      

— Ну, вот, одна неповрежденная. Дьявол Кракэ! Ворвался,   как бешеный, в сушильню. А теперь посмотрим другую.      

И, не выпуская из руки беглянки, ван Берле направился к   камину и, стоя на коленях, стал ворошить золу, которая, к счастью, была   холодная.      

Он скоро нащупал вторую луковичку.      

— Ну, вот и она.      

И, рассматривая ее почти с отеческим вниманием, сказал:      

— Невредима, как и первая.      

В этот момент, когда Корнелиус еще на коленях рассматривал   вторую луковичку, дверь так сильно сотряслась, а вслед за этим распахнулась с   таким шумом, что Корнелиус почувствовал, как от гнева, этого дурного советчика,   запылали его щеки и уши.      

— Что там еще? — закричал он. — Или в этом   доме все с ума сошли!      

— Сударь, сударь! — воскликнул, поспешно вбегая в   сушильню, слуга. Лицо его было еще бледнее, а вид еще растеряннее, чем у Кракэ.      

— Ну, что? — спросил Корнелиус, предчувствуя в   двойном нарушении всех его правил какое-то несчастье.      

— О, сударь, бегите, бегите скорее! — кричал   слуга.      

— Бежать? Почему?      

— Сударь, дом переполнен стражей!      

— Что им надо?      

— Они ищут вас.      

— Зачем?      

— Чтобы арестовать.      

— Арестовать, меня?      

— Да, сударь, и с ними судья.      

— Что бы это значило? — спросил ван Берле, сжимая   в руке обе луковички и устремляя растерянный взгляд на лестницу.      

— Они идут, они идут наверх! — закричал слуга.      

— О мой благородный господин, о мое дорогое   дитя! — кричала кормилица, которая тоже вошла в сушильню. — Возьмите   золото, драгоценности и бегите, бегите!      

— Но каким путем я могу бежать? — спросил ван   Берле.      

— Прыгайте в окно!      

— Двадцать пять футов.      

— Вы упадете на пласт мягкой земли.      

— Да, но я упаду на мои тюльпаны.      

— Всё равно, прыгайте!      

Корнелиус взял третью луковичку, подошел к окну, раскрыл   его, но, представив себе вред, который будет причинен его грядам, он пришел в   больший ужас, чем от расстояния, какое ему пришлось бы пролететь при падении.      

— Ни за что, — сказал он и сделал шаг назад.      

В этот момент за перилами лестницы появились алебарды   солдат.      

Кормилица простерла к небу руки.      

Что касается Корнелиуса, то надо сказать, к чести его (не   как человека, а как цветовода), что всё свое внимание он устремил на   драгоценные луковички.      

Он искал глазами бумагу, во что бы их завернуть, заметил   листок из библии, который Кракэ положил на стол, взял его и, не вспомнив даже —   так сильно было его волнение, — откуда взялся этот листок, завернул в него   все три луковички, спрятал их за пазуху и стал ждать.      

В эту минуту вошли солдаты, возглавляемые судьей.      

— Это вы доктор Корнелиус ван Берле? — спросил   судья, хотя он прекрасно знал молодого человека. Он в этом отношении действовал   согласно правилам правосудия, что, как известно, придает допросу сугубо важный   характер.      

— Да, это я, господин ван Спеннен, — ответил   Корнелиус, вежливо раскланиваясь с судьей. — И вы это отлично знаете.      

      

— Выдайте нам мятежные документы, которые вы прячете у   себя.      

— Мятежные документы? — повторил Корнелиус,   ошеломленный таким обращением.      

— О, не притворяйтесь удивленным.      

— Клянусь вам, господин ван Спеннен, я не знаю, что вы   хотите этим сказать.      

— Ну, тогда, доктор, я вам помогу, — сказал   судья. — Выдайте нам те бумаги, которые спрятал у вас в январе месяце   предатель Корнель де Витт.      

В уме Корнелиуса словно что-то озарилось.      

— О, о, — сказал ван Спеннен, — вот вы и   начинаете вспоминать, не правда ли?      

— Конечно, но вы говорите о мятежных бумагах, а таких у   меня нет.      

— А, вы отрицаете?      

— Безусловно.      

Судья обернулся, чтобы окинуть взглядом весь кабинет.      

— Какую комнату в вашем доме называют сушильней? —   спросил он.      

— Мы как раз в ней находимся.      

Судья взглянул на небольшую записку, лежавшую по верх бумаг,   которые он держал в руке.      

— Хорошо, — сказал он с уверенностью и повернулся   к Корнелиусу. — Вы мне выдадите эти бумаги? — спросил он.      

— Но я не могу, господин ван Спеннен, эти бумаги не   мои, они мне отданы на хранение и потому неприкосновенны.      

— Доктор Корнелиус, — сказал судья, — именем   правительства я приказываю вам открыть этот ящик и выдать мне бумаги, которые   там спрятаны.      

И судья пальцем указал на третий ящик шкафа, стоящего у   камина.      

Действительно, в этом ящике и лежал пакет, который главный   инспектор плотин передал своему крестнику; было очевидно, что полиция прекрасно   осведомлена обо всем.      

— А, вы не хотите, — сказал ван Спеннен, увидев,   что ошеломленный Корнелиус не двигается с места. — Тогда я открою сам.      

Судья выдвинул ящик во всю его длину и раньше всего   наткнулся на десятка два луковиц, заботливо уложенных рядами и снабженных   надписями, затем он нашел и пакет с бумагами, который был точно в том же виде,   в каком его вручил своему крестнику несчастный Корнель де Витт.      

Судья сломал печати, разорвал конверт, бросил жадный взгляд   на первые попавшиеся ему листки и воскликнул грозным голосом:      

— А, значит, правосудие получило не ложный донос!      

— Как, — спросил Корнелиус, — в чем дело?      

— О, господин ван Берле, бросьте притворяться невинным   и следуйте за мной.      

— Как, следовать за вами? — воскликнул доктор.      

— Да так, как именем правительства я вас арестую Именем   Вильгельма Оранского пока еще не арестовывали. Для этого он еще слишком недавно   сделался штатгальтером.      

— Арестовать меня? — воскликнул Корнелиус. —   Что же я такого совершил?      

— Это меня не касается, доктор, вы объяснитесь с вашими   судьями.      

— Где?      

— В Гааге.      

Корнелиус в полном изумлении поцеловал падающую в обморок   кормилицу, пожал руки своим слугам, которые обливались слезами, и двинулся за   судьей. Тот посадил его в карету, как государственного преступника, и велел   возможно быстрее везти в Гаагу.      

 VIII      

Налет      

       

Легко догадаться, что всё случившееся было дьявольским делом   рук мингера Исаака Бокстеля.      

Мы знаем, что при помощи подзорной трубы он во всех   подробностях наблюдал встречу Корнеля де Витта со своим крестником.      

Мы знаем, что он ничего не слышал, но всё видел.      

Мы знаем, что, по тому, как Корнелиус бережно взял пакет и   положил его в тот ящик, куда он запирал самые драгоценные луковицы, Бокстель   догадался о важности бумаг, доверенных главным инспектором плотин своему   крестнику.      

Как только Бокстель, уделявший политике куда больше внимания,   чем его сосед Корнелиус, узнал об аресте Корнеля де Витта, как государственного   преступника, он сразу же подумал, что ему, вероятно, достаточно сказать только   одно слово, чтобы крестник был так же арестован, как и его крестный.      

Однако, как ни возрадовалось сердце Бокстеля, он всё же   сначала содрогнулся при мысли о доносе и о том, что донос может привести   Корнелиуса на эшафот.      

В злых мыслях самое страшное то, что злые души постепенно   сживаются с ними.      

К тому же мингер Бокстель поощрял себя следующим софизмом[40]:      

“Корнель де Витт плохой  гражданин, раз он арестован   по обвинению в государственной измене. Что касается меня, то я честный   гражданин, раз меня ни в чем не обвиняют, и я свободен, как ветер. Поэтому,   если Корнель де Витт — плохой гражданин, что является непреложным фактом, раз   он обвинен в государственной измене и арестован, то его сообщник Корнелиус ван   Берле является гражданином не менее плохим, чем он.      

Итак, раз я честный гражданин, а долг всех честных граждан   доносить на граждан плохих, то я, Исаак Бокстель, обязан донести на Корнелиуса   ван Берле”.      

Но, может быть, эти рассуждения, как бы благовидны они ни   были, не овладели бы так сильно Бокстелем и, может быть, завистник не поддался   бы простой жажде мести, терзавшей его сердце, если бы демон зависти не   объединился с демоном жадности.      

Бокстель знал, каких результатов добился уже ван Берле в   своих опытах по выращиванию черного тюльпана.      

Как ни был скромен доктор Корнелиус ван Берле, он не мог   скрыть от близких свою почти что уверенность в том, что в 1673 году он получит   премию в сто тысяч флоринов, объявленную обществом садоводов города Гаарлема.      

Вот эта почти что уверенность Корнелиуса ван Берле и была   лихорадкой, терзавшей Исаака Бокстеля.      

Арест Корнелиуса произвел бы большое смятение в его доме. И в   ночь после ареста никому не пришло бы в голову оберегать в саду его тюльпаны.      

И в эту ночь Бокстель мог бы перебраться через забор, и так   как он знал, где находится луковица знаменитого черного тюльпана, то он и   забрал бы ее. И вместо того, чтобы расцвесть у Корнелиуса, черный тюльпан   расцвел бы у него, и премию в сто тысяч флоринов вместо Корнелиуса получил бы   он, не считая уже великой чести назвать новый цветок tulipa nigra Boxtellensis.      

Результат, который удовлетворял не только его жажду мщения,   но и его алчность.      

Когда он бодрствовал, все его мысли были заняты только   большим черным тюльпаном, во сне он грезил только им.      

Наконец, 19 августа, около двух часов пополудни искушение   стало настолько сильным, что мингер Исаак не мог ему больше противиться. И он   написал анонимный донос, который был настолько точен, что не мог вызвать   сомнений в достоверности, и послал его по почте.      

В тот же вечер главный судья получил этот донос. Он тотчас   же назначил своим коллегам заседание на следующее утро. Утром они собрались,   постановили арестовать ван Берле и приказ об аресте вручили господину ван   Спеннену.      

Последний — мы это видели — выполнил его, как честный   голландец, и арестовал Корнелиуса ван Берле именно в то время, когда оранжисты   города Гааги терзали трупы Корнеля и Яна де Виттов.      

Со стыда ли, по слабости ли воли, но в этот день Исаак   Бокстель не решился направить свою подзорную трубу ни на сад, ни на   лабораторию, ни на сушильню. Он и без того слишком хорошо знал, что́ произойдет   в доме несчастного доктора Корнелиуса. Он даже не встал и тогда, когда его   единственный слуга, завидовавший слугам ван Берле не менее, чем Бокстель   завидовал их господину, вошел в комнату.      

Бокстель сказал ему:      

— Я сегодня не встану, я болен.      

Около девяти часов он услышал шум на улице и вздрогнул. В   этот момент он был бледнее настоящего больного и дрожал сильнее, чем дрожит   человек, одержимый лихорадкой.      

Вошел слуга. Бокстель укрылся под одеяло.      

— О сударь, — воскликнул слуга, который   догадывался, что, сокрушаясь о несчастье, постигшем их соседа, он сообщит   своему господину приятную новость: — о сударь, вы не знаете, что сейчас   происходит?      

— Откуда же мне знать? — ответил Бокстель еле   слышным голосом.      

— Сударь, сейчас арестовывают вашего соседа Корнелиуса   ван Берле по обвинению в государственной измене.      

— Что ты! — пробормотал слабеющим голосом   Бокстель. — Разве это возможно?      

— По крайней мере, так говорят; к тому же я сам видел,   как к нему вошли судья ван Спеннен и стрелки.      

— Ну, если ты сам видел, — другое дело, —   ответил Бокстель.      

— Во всяком случае я еще раз схожу на разведку, —   сказал слуга. — И, не беспокойтесь, сударь, я буду вас держать в курсе   дела.      

Бокстель легким кивком головы поощрил усердие своего слуги.      

Слуга вышел и через четверть часа вернулся обратно.      

— О сударь, — сказал он, — всё, что я вам   рассказал, истинная правда.      

— Как так?      

— Господин ван Берле арестован; его посадили в карету и   увезли в Гаагу.      

— В Гаагу?      

— Да, и там, если верить разговорам, ему не сдобровать.      

— А что говорят?      

— Представьте, сударь, говорят, — но это еще только   слухи, говорят, что горожане убивают сейчас Корнеля и Яна де Виттов.      

— О!.. — простонал или, вернее, прохрипел   Бокстель, закрыв глаза, чтобы не видеть ужасной картины, которая ему   представилась.      

— Чорт возьми, — заметил, выходя, слуга, —   мингер Исаак Бокстель, по всей вероятности, очень болен, раз при такой новости   он не соскочил с кровати.      

Действительно, Исаак Бокстель был очень болен, он был болен,   как человек, убивший другого человека. Но он убил человека с двойной целью.   Первая была достигнута, теперь оставалось достигнуть второй.      

Приближалась ночь.      

Бокстель ждал ночи.      

Наступила ночь, он встал.      

Затем он взлез на свой клен. Он правильно рассчитал, —   никто и не думал охранять сад; в доме всё было перевернуто вверх дном.      

       * * *      

       

Бокстель слышал, как пробило десять часов, потом   одиннадцать, двенадцать.      

В полночь, с бьющимся сердцем, с дрожащими руками, с   мертвенно-бледным лицом, он слез с дерева, взял лестницу, приставил ее к забору   и, поднявшись до предпоследней ступени, прислушался.      

Кругом было спокойно. Ни один звук не нарушал ночной тишины.      

Единственный огонек брезжил во всем доме. Он теплился в   комнате кормилицы.      

Мрак и тишина ободрили Бокстеля.      

Он перебросил ногу через забор, задержался на секунду на   самом верху, потом, убедившись, что ему нечего бояться, перекинул лестницу из   своего сада в сад Корнелиуса и спустился по ней вниз.      

Зная в точности место, где были посажены луковицы будущего   черного тюльпана, он побежал в том направлении, но не прямо через грядки, а по   дорожкам, чтобы не оставить следов. Дойдя до места, с дикой радостью погрузил   он свои руки в мягкую землю.      

Он ничего не нашел и решил, что ошибся местом. Пот градом   выступил у него на лбу. Он копнул рядом — ничего. Копнул справа, слева —   ничего.      

Он чуть было не лишился рассудка, так как заметил, наконец,   что земля была взрыта еще утром.      

Действительно, в то время, когда Бокстель лежал еще в   постели, Корнелиус спустился в сад, вырыл луковицу и, как мы видели, разделил   ее на три маленькие луковички.      

У Бокстеля не хватило решимости оторваться от заветного   места. Он перерыл руками больше десяти квадратных футов.      

Наконец он перестал сомневаться в своем несчастье.      

Обезумев от ярости, он добежал до лестницы, перекинул ногу   через забор, снова перенес лестницу от Корнелиуса к себе, бросил ее в сад и спрыгнул   вслед за ней.      

Вдруг его осенила последняя надежда.      

Луковички находятся в сушильне.      

Остается проникнуть в сушильню. Там он должен найти их.      

В сущности, сделать это было не труднее, чем проникнуть в   сад. Стекла в сушильне поднимались и опускались, как в оранжерее. Корнелиус ван   Берле открыл их этим утром, и никому не пришло в голову закрыть их.      

Всё дело было в том, чтобы раздобыть достаточно высокую   лестницу, длиною в двадцать футов, вместо двенадцатифутовой.      

Бокстель однажды видел на улице, где он жил, какой-то   ремонтирующийся дом. К дому была приставлена гигантская лестница. Эта лестница,   если ее не унесли рабочие, наверняка подошла бы ему.      

      

Он побежал к тому дому. Лестница стояла на своем месте.   Бокстель взял лестницу и с большим трудом дотащил до своего сада. Еще с большим   трудом ему удалось приставить ее к стене дома Корнелиуса.      

Лестница как раз доходила до верхней подвижной рамы.      

Бокстель положил в карман зажженный потайной фонарик,   поднялся по лестнице и проник в сушильню.      

Войдя в это святилище, он остановился, опираясь о стол. Ноги   у него подкашивались, сердце безумно билось.      

Здесь было более жутко, чем в саду. Простор как бы лишает   собственность ее священной неприкосновенности. Тот, кто смело перепрыгивает   через изгородь или забирается на стену, часто останавливается у двери или у   окна комнаты.      

В саду Бокстель был только мародером, в комнате он был   вором…      

Однако же мужество вернулось к нему: он ведь пришел сюда не   для того, чтобы вернуться с пустыми руками.      

Он долго искал, открывая и закрывая все ящики и даже самый   заветный ящик, в котором лежал пакет, оказавшийся роковым для Корнелиуса. Он   нашел “Жанну”, “де Витта”, серый тюльпан и тюльпан цвета жженого кофе,   снабженные этикетками с надписями, как в ботаническом саду. Но черного тюльпана   или, вернее, луковичек, в которых он дремал перед тем, как расцвесть, — не   было и следа.      

И всё же в книгах записи семян и луковичек, которые ван   Берле вел по бухгалтерской системе и с бо́льшим старанием и точностью, чем   велись бухгалтерские книги в первоклассных фирмах Амстердама, Бокстель прочел   следующие строки:      

“Сегодня, 20 августа 1672 года, я вырыл луковицу славного   черного тюльпана, от которой получил три превосходные луковички”.      

— Луковички! Луковички! — рычал Бокстель,   переворачивая в сушильне всё вверх дном. — Куда он их мог спрятать?      

Вдруг изо всей силы он ударил себя по лбу и воскликнул:      

— О я, несчастный! О, трижды проклятый Бокстель! Разве   с луковичками расстаются!? Разве их оставляют в Дордрехте, когда уезжают в   Гаагу! Разве можно существовать без своих луковичек, когда это луковички   знаменитого черного тюльпана!? Он успел их забрать, негодяй! Они у него, он   увез их в Гаагу!      

Это был луч, осветивший Бокстелю бездну его бесполезного   преступления.      

Бокстель, как громом пораженный, упал на тот самый стол, на   то самое место, где несколько часов назад несчастный ван Берле долго и с   упоением восхищался луковичками черного тюльпана.      

— Ну, что же, — сказал завистник, поднимая свое   мертвенно-бледное лицо, — в конце концов, если они у него, он сможет   хранить их только до тех пор, пока жив…      

И его гнусная мысль завершилась отвратительной гримасой.      

— Луковички находятся в Гааге, — сказал он. —   Значит, я не могу больше жить в Дордрехте.      

В Гаагу, за луковичками, в Гаагу!      

И Бокстель, не обращая внимания на огромное богатство,   которое он покидал, — так он был захвачен стремлением к другому   неоценимому сокровищу, — Бокстель вылез в окно, спустился по лестнице,   отнес орудие воровства туда, откуда он его взял, и, рыча, подобно дикому   животному, вернулся к себе домой.      

 IX      

Фамильная камера      

       

Было около полуночи, когда бедный ван Берле был заключен в   тюрьму Бюйтенгоф.      

Предположения Розы сбылись. Найдя камеру Корнеля пустой,   толпа пришла в такую ярость, что, подвернись под руку этим бешеным людям старик   Грифус, он, безусловно, поплатился бы за отсутствие своего заключенного.      

Но этот гнев излился на обоих братьев, застигнутых убийцами,   благодаря мерам предосторожности, принятым Вильгельмом, этим   предусмотрительнейшим человеком, который велел запереть городские ворота.      

Наступил, наконец, момент, когда тюрьма опустела, когда   после громоподобного рева, катившегося по лестницам, наступила тишина.      

Роза воспользовалась этим моментом, вышла из своего тайника   и вывела оттуда отца.      

Тюрьма была совершенно пуста. Зачем оставаться в тюрьме,   когда кровавая расправа идет на улице?      

Грифус, дрожа всем телом, вышел вслед за мужественной Розой.   Они пошли запереть кое-как ворота. Мы говорим кое-как , ибо ворота были   наполовину сломаны.      

Было видно, что здесь прокатился мощный поток народного   гнева.      

Около четырех часов вновь послышался шум. Но этот шум уже не   был опасен для Грифуса и его дочери. Толпа волокла трупы, чтобы повесить их на   обычном месте казни.      

Роза снова спряталась, но на этот раз только для того, чтобы   не видеть ужасного зрелища.      

В полночь постучали в ворота Бюйтенгофа или, вернее, в   баррикаду, которая их заменяла.      

Это привезли Корнелиуса ван Берле.      

Когда Грифус принял нового гостя и прочел в сопроводительном   приказе звание арестованного, он пробормотал с угрюмой  улыбкой   тюремщика:      

— Крестник Корнеля де Витта. А, молодой человек, здесь   у нас есть как раз ваша фамильная камера; в нее мы вас и поместим.      

И, довольный своей остротой, непримиримый оранжист взял   фонарь и ключи, чтобы провести Корнелиуса в ту камеру, которую только утром   покинул Корнель де Витт.      

Итак, Грифус готовился проводить крестника в камеру его   крестного отца.      

По пути к камере несчастный цветовод слышал только лай   собаки и видел только лицо молодой девушки.      

Таща за собой толстую цепь, собака вылезла из большой ниши,   выдолбленной в стене, и стала обнюхивать Корнелиуса, чтобы его узнать, когда ей   будет приказано растерзать его.      

Под напором руки заключенного затрещали перила лестницы, и   молодая девушка открыла под самой лестницей окошечко своей комнаты. Лампа,   которую она держала в правой руке, осветила ее прелестное розовое личико,   обрамленное тугими косами чудесных белокурых волос; левой же рукой она   запахивала на груди ночную рубашку, так как неожиданный приезд Корнелиуса   прервал ее сон.      

Получился прекрасный сюжет для художника, вполне достойный   кисти Рембрандта: черная спираль лестницы, которую красноватым огнем освещал   фонарь Грифуса; на самом верху суровое лицо тюремщика, позади него задумчивое   лицо Корнелиуса, склонившегося над перилами, чтобы заглянуть вниз; внизу, под   ним, в рамке освещенного окна — милое личико Розы и ее стыдливый жест,   несколько смущенный, быть может, потому что рассеянный и грустный взгляд   Корнелиуса, стоявшего на верхних ступеньках, скользил по белым, округлым плечам   молодой девушки.      

Дальше внизу, совсем в тени, в том месте лестницы, где мрак   скрывал все детали, красным огнем пламенели глаза громадной собаки, потрясавшей   своей цепью, на кольцах которой блестело яркое пятно от двойного света — лампы   Розы и фонаря Грифуса.      

Но и сам великий Рембрандт не смог бы передать   страдальческое выражение, появившееся на лице Розы, когда она увидела медленно   поднимавшегося по лестнице бледного, красивого молодого человека, к которому   относились зловещие слова ее отца: “Вы получите фамильную камеру”.      

Однако эта живая картина длилась только один миг, гораздо   меньше времени, чем мы употребили на ее описание. Грифус продолжил свой путь, а   за ним поневоле последовал и Корнелиус. Спустя пять минут он вошел в камеру,   описывать которую бесполезно, так как читатель уже знаком с ней.      

Грифус пальцем указал заключенному кровать, на которой   столько выстрадал скончавшийся днем мученик, и вышел.      

Корнелиус, оставшись один, бросился на кровать, но уснуть не   мог. Он не спускал глаз с окна с железной решеткой, которое выходило на   Бюйтенгоф; он видел через него появляющийся поверх деревьев первый проблеск   света, падающий на землю, словно белое покрывало.      

Ночью, время от времени, раздавался быстрый топот лошадей,   скачущих галопом по Бюйтенгофу, слышалась тяжелая поступь патруля, шагающего по   булыжнику площади, а фитили аркебуз[41],   вспыхивая при западном ветре, посылали вплоть до тюремных окон свои быстро   перемещающиеся искорки.      

Но когда предутренний рассвет посеребрил гребни   остроконечных крыш города, Корнелиус подошел к окну, чтобы скорее узнать, нет   ли хоть одного живого существа вокруг него, и грустно оглядел окрестность.      

В конце площади, вырисовываясь на фоне серых домов,   неправильным силуэтом возвышалось что-то черноватое, в предутреннем тумане   приобретавшее темно-синий оттенок.      

Корнелиус понял, что это виселица.      

На ней слегка раскачивались два бесформенных трупа, которые   скорее представляли собою окровавленные скелеты.      

Добрые гаагские горожане истерзали тела своих жертв, но   честно приволокли на виселицу их трупы, и имена убитых красовались на огромной   доске.      

Корнелиусу удалось разобрать на доске следующие строки,   написанные толстой кистью захудалого живописца:      

       

“Здесь повешены великий злодей, по   имени Ян де Витт, и мелкий негодяй, его брат, два врага народа, но большие   друзья французского короля”.      

       

Корнелиус закричал от ужаса и в безумном исступлении стал   стучать ногами и руками в дверь так стремительно и с такой силой, что прибежал   разъяренный Грифус с огромной связкой ключей в руке.      

Он отворил дверь, изрыгая проклятия по адресу заключенного,   осмелившегося побеспокоить его в неурочный час.      

— Что это! Уж не взбесился ли этот новый де   Витт? — воскликнул он. — Да, похоже, что де Витты действительно   одержимы дьяволом!      

— Посмотрите, посмотрите, — сказал Корнелиус,   схватив тюремщика за руку, и потащил его к окну. — Посмотрите, что я там   прочел!      

— Где там?      

— На этой доске.      

И, бледный, весь дрожа и задыхаясь, Корнелиус указал на   виселицу, возвышавшуюся в глубине площади и украшенную этой циничной надписью.      

Грифус расхохотался.      

— А, — ответил он, — вы прочли… Ну что же,   дорогой господин, вот куда докатываются, когда ведут знакомство с врагами   Вильгельма Оранского.      

— Виттов убили, — прошептал, падая с закрытыми   глазами на кровать, Корнелиус; на лбу его выступил пот, руки беспомощно   повисли.      

— Господа Витты подверглись народной каре, —   возразил Грифус. — Вы именуете это убийством, я же называю это казнью.      

И, увидев, что заключенный не только успокоился, но пришел в   полное изнеможение, он вышел из камеры, с шумом хлопнув дверью и с треском   задвинув засов.      

Корнелиус пришел в себя; он стал смотреть на камеру, в   которой находился, на “фамильную камеру”, по изречению Грифуса, — как на   роковое преддверие к печальной смерти.      

И так как Корнелиус был философом и, кроме того,   христианином, он стал молиться за упокой души крестного отца и великого   пенсионария и затем решил смириться перед всеми бедами, которые ему пошлет   судьба.      

Спустившись с небес на землю, очутившись в своей камере и   убедившись, что, кроме него, в ней никого нет, он вынул из-за пазухи три   луковички черного тюльпана и спрятал их в самом темном углу, за камнем, на   который ставят традиционный кувшин.      

Столько лет бесполезного труда! Разбитые мечты! Его открытие   канет в ничто так же, как он сойдет в могилу. В тюрьме ни одной травинки, ни   одной горсти земли, ни одного луча солнца!      

При этой мысли Корнелиус впал в мрачное отчаяние, из   которого он вышел только благодаря чрезвычайному событию.      

Что это за чрезвычайное событие?      

О нем мы расскажем в следующей главе.      

 X      

Дочь тюремщика      

       

В тот же вечер, когда Грифус приносил пищу заключенному, он,   открывая дверь камеры, поскользнулся и упал. Стараясь удержать равновесие, он   неловко подвернул руку и сломал ее повыше кисти.      

Корнелиус бросился было к тюремщику, но Грифус, не   почувствовав сразу серьезности ушиба, сказал:      

— Ничего серьезного. Не подходите.      

И он хотел подняться, опираясь на ушибленную руку, но рука   согнулась. Тут Грифус ощутил сильнейшую боль и закричал.      

Он понял, что сломал руку. И этот человек, столь жестокий с   другими, упал без чувств на порог и лежал без движения, холодный, словно   покойник.      

Дверь камеры оставалась открытой, и Корнелиус был почти на   свободе. Но ему и в голову не пришла мысль воспользоваться этим несчастным   случаем. Как врач, он моментально сообразил по тому, как рука согнулась, по   треску, который раздался при этом, что случился перелом, причиняющий   пострадавшему боль. Корнелиус старался оказать помощь, забыв о враждебности, с   какой пострадавший отнесся к нему при их единственной встрече.      

В ответ на шум, вызванный падением Грифуса, и на его жалобный   стон, послышались быстрые шаги на лестнице, и сейчас же появилась девушка. При   виде ее у Корнелиуса вырвался возглас удивления, в свою очередь девушка   негромко вскрикнула.      

Это была прекрасная фрисландка. Увидев на полу отца и   склоненного над ним заключенного, она подумала сначала, что Грифус, грубость   которого ей хорошо была известна, пал жертвой борьбы, затеянной им с   заключенным.      

Корнелиус сразу уловил это подозрение, зародившееся у   молодой девушки.      

Но при первом же взгляде девушка поняла истину и, устыдившись   своих подозрений, подняла на молодого человека очаровательные глаза и сказала   со слезами:      

— Простите и спасибо, сударь. Простите за дурные мысли   и спасибо за оказываемую помощь.      

Корнелиус покраснел.      

— Оказывая помощь ближнему, — ответил он, — я   только выполняю свой долг.      

— Да, и оказывая ему помощь вечером, вы забываете о тех   оскорблениях, которые он вам наносил утром. Это более, чем человечно,   сударь, — это более, чем по-христиански.      

Корнелиус посмотрел на красавицу, пораженный тем, что слышит   столь благородные слова из уст простой девушки.      

Но он не успел выразить свое удивление. Грифус, придя в   себя, раскрыл глаза, и его обычная грубость ожила вместе с ним.      

— Вот, — сказал он, — что получается, когда   торопишься принести ужин заключенному: торопясь — падаешь, падая — ломаешь себе   руку, потом валяешься на полу безо всякой помощи.      

— Замолчите, — сказала Роза. — Вы   несправедливы к молодому человеку; я его застала как раз в тот момент, когда он   оказывал вам помощь.      

— Он? — спросил недоверчиво Грифус.      

— Да, это правда, и я готов лечить вас и впредь.      

— Вы? — спросил Грифус. — А разве вы доктор?      

— Да, это моя основная  профессия.      

— Так что вы сможете вылечить мне руку?      

— Безусловно.      

— Что же вам для этого потребуется?      

— Две деревянные дощечки и два бинта для перевязки.      

— Ты слышишь, Роза? — сказал Грифус. —   Заключенный вылечит мне руку; мы избавимся от лишнего расхода; помоги мне   подняться, я словно налит свинцом.      

Роза подставила раненому свое плечо; он обвил здоровой рукой   шею девушки и, сделав усилие, поднялся на ноги, а Корнелиус пододвинул к   пострадавшему кресло, чтобы избавить его от лишних движений.      

Грифус сел, затем обернулся к своей дочери:      

— Ну, что же, ты разве не слышала? Пойди принеси то,   что требуется.      

Роза спустилась и вскоре вернулась с двумя дощечками и   длинным бинтом.      

Корнелиус снял с тюремщика куртку и засучил рукав его   рубашки.      

      

— Вам это нужно, сударь? — спросила Роза.      

— Да, мадемуазель, — ответил Корнелиус, бросив   взгляд на принесенные предметы, — да, это как раз то, что мне нужно.   Теперь я поддержу руку вашего отца, а вы придвиньте стол.      

Роза придвинула стол. Корнелиус положил на него сломанную   руку, чтобы она лежала ровнее, и с удивительной ловкостью соединил концы   переломанной кости, приладил дощечки и наложил бинт.      

В самом конце перевязки тюремщик опять потерял сознание.      

— Пойдите принесите уксус, мадемуазель, — сказал   Корнелиус, — мы потрем ему виски, и он придет в себя.      

Но вместо того, чтобы выполнить это поручение, Роза,   убедившись, что отец действительно в бессознательном состоянии, подошла к   Корнелиусу.      

— Сударь, — сказала она, — услуга за услугу.      

— Что это значит, милое дитя?      

— А это значит, сударь, что судья, который должен вас   завтра допрашивать, приходил узнать, в какой вы камере, и ему сказали, что вы в   той же камере, где находился Корнель де Витт. Услышав это, он так зловеще   усмехнулся, что я опасаюсь, не ожидает ли вас какая-нибудь беда.      

— Но что же мне могут сделать? — спросил   Корнелиус.      

— Вы видите отсюда эту виселицу?      

— Но ведь я же невиновен, — сказал Корнелиус.      

— А разве были виновны те двое, которые там повешены,   истерзаны, изуродованы?      

— Да, это правда, — сказал, омрачившись,   Корнелиус.      

— К тому же, — продолжала Роза, —   общественное мнение хочет, чтобы вы были виновны. Но виновны вы или нет, ваш   процесс начнется завтра; послезавтра вы будете осуждены; в наше время эти дела   делаются быстро.      

— Какие же выводы вы делаете из этого? — спросил   Корнелиус.      

— А вот какие: я одна, я слаба, я женщина, отец лежит в   обмороке, собака в наморднике; следовательно, никто и ничто не мешает вам   скрыться. Спасайтесь бегством, вот какие выводы я делаю.      

— Что вы говорите?      

— Я говорю, что мне, к сожалению, не удалось спасти ни   Корнеля, ни Яна де Виттов, и я бы очень хотела спасти хоть вас. Только   торопитесь, вот у отца уже появилось дыхание; через минуту, быть может, он   откроет глаза, и тогда будет слишком поздно. Вы колеблетесь?      

Корнелиус стоял, как вкопанный, глядя на Розу, и казалось,   что он смотрит на нее, совершенно не слушая, что она говорит.      

— Вы что, не понимаете разве? — нетерпеливо сказала   девушка.      

— Нет, я понимаю, — ответил Корнелиус, — но…      

— Но?      

— Я отказываюсь. В этом обвинят вас.