1 2 
1    

     

Что происходит, что с нами происходит? – спрашивала  себя Лили Бриско, раздумывая, следует ли ей, раз она осталась одна, сходить на  кухню и налить себе еще чашечку кофе или лучше тут посидеть. «Что с нами  происходит?» – затычка, просто‑напросто фраза, подобранная в какой‑то книжке,  очень неточно передавала мысли Лили, но не могла же она в это первое утро у  Рэмзи собраться с чувствами, и любая фраза годилась, только б прикрыть пустоту  в душе, только б опомниться. Ведь, ей‑богу, ну что она чувствовала, возвратясь  сюда после всех этих лет, когда миссис Рэмзи уж нет в живых? Ничего, ничего –  решительно ничего, о чем бы можно сказать.    

Она приехала накануне, поздно, и все было загадочное и  темное. А сейчас вот проснулась, встала и сидит на своем прежнем месте за  завтраком – но только одна. И рано еще – нет восьми. Да, эта экспедиция – они  ведь собрались на маяк – мистер Рэмзи, Кэм и Джеймс. Должны бы уже отправиться,  хотели застать прилив, словом, что‑то в этом роде. Но Кэм была не готова,  Джеймс не готов, а Нэнси забыла распорядиться насчет бутербродов, и мистер  Рэмзи вскипел, выскочил из‑за стола и бросился вон.    

– Теперь какой смысл вообще?..    

Он бушевал.    

Нэнси исчезла. Вот он – мечется взад‑вперед по садовой  террасе – возмущенье само. По всему дому, кажется, хлопают двери, летают  голоса. Нэнси вбежала, спросила, окинув комнату странным, диким, отчаянным  взглядом: «Что посылают на маяк?», будто принуждала себя делать что‑то, на что  заведомо неспособна.    

Да, действительно, что посылают на маяк? В любое другое время  Лили присоветовала бы трезво – чай, газеты, табак. Но сегодня все казалось до  того странно, что вопрос Нэнси «Что посылают на маяк?» толкал какую‑то дверцу в  душе, и она хлопала, билась и заставляла переспрашивать ошарашенно: что  посылают? Что делают? И я‑то чего тут сижу?    

Она сидела одна (Нэнси снова исчезла) среди чистых чашек за  длинным столом и чувствовала себя от всех отрезанной, ни на что не годной –  только дальше смотреть, и спрашивать, и удивляться. Дом, сад, утро – все стояло  на себя непохожее. Все было чужое и чуждое, она чувствовала – что угодно может  произойти, и все, что происходило: шаги под окном, голос («Да не в шкафу же, на  лестнице!»), отдавало вопросом, будто не стало крепи, державшей привычные вещи,  и все сместилось, поддалось и рассыпалось. Как все бесцельно, путано, как  непонятно, думала она, заглядывая в пустую кофейную чашечку. Миссис Рэмзи  умерла; Эндрю убит; Пру умерла тоже, – повторяй не повторяй – в душе  никакого отклика. А мы вот снова тут вместе, в таком доме, в такое утро, –  сказала она и выглянула в окно, и был ясный и тихий день.    

Вдруг мистер Рэмзи, проходя, поднял голову и глянул прямо на  нее своим диким, застланным взглядом, который, однако, видел тебя насквозь, в  секунду, будто впервые и навсегда; и она отпила из пустой чашки, чтоб от него  уклониться, уклониться от его требовательности, отвратить это властное  посягательство. И он тряхнул головой и зашагал дальше («одинок», –  услышала она, и «гибли» – услышала она)[21],  и как все вообще в это странное утро, слова стали символом, написались на серо‑зеленых  стенах, и если бы только сложить их, выписать в связную фразу, она добралась бы  до сути вещей. Старый мистер Кармайкл тихонько прошлепал мимо, налил себе кофе,  взял чашку и отправился греться на солнышке. Удивительная нереальность пугала,  но все было до того волнующе! Экспедиция на маяк. Что посылают на маяк? Гибли!  Одинок! Серо‑зеленый свет на стене напротив. Пустые места. Все – отдельно, и  как собрать воедино? От малейшей помехи рухнуло бы хрупкое сооружение, которое  она возводила перед собой на столе, и она отвернулась от окна, чтобы мистер  Рэмзи ее не видел. Надо укрыться, спрятаться, надо побыть одной. Вдруг она  вспомнила. Когда она десять лет назад тут сидела, был какой‑то листочек, не то  кустик в плетении скатерти, и на него она глянула в миг озарения. Насчет фона  картины. Передвинуть дерево к центру, тогда сказала она себе. И вот – картину  так и не кончила. И все годы это гвоздем сидело в душе. Теперь‑то она кончит  картину. Где краски? Краски – ах да. Она же вчера их в прихожей оставила. И  пора за работу. Она поскорее встала, пока мистер Рэмзи не повернул.    

Она себе вынесла стул. По‑стародевичьи аккуратно поставила  мольберт на краю лужка, не слишком близко к мистеру Кармайклу, но и не чересчур  далеко, чтоб быть у него под крылышком. Да, кажется, именно тут она десять лет  назад и стояла. Стена; изгородь; дерево. Соотношение масс. Мысль гвоздила все  эти годы. И вот, кажется, решение найдено; итак – за работу.    

Но на нее несся мистер Рэмзи, и невозможно было работать.  Всякий раз, когда он надвигался – он ходил взад‑вперед по террасе, –  надвигалось разрушение, хаос. И невозможно было писать. Уж она наклонялась, она  отворачивалась; хваталась за тряпку; выжимала краску. Чтобы только отразить его  натиск. При нем невозможно было работать. Дай она ему хоть чуточную зацепку, на  секунду покажись ему праздной, только глянь в его сторону – и ведь он же  накинется, он скажет, как сказал вчера вечером: «Мы теперь, как видите, далеко  не те». Вчера вечером он встал, застыл перед нею и это сказал. И хоть шестеро  детей (их, было дело, еще прозвали когда‑то на манер английских королей и  королев: Рыжий, Прекрасная, Непослушная, Беспощадный…) ни звука не проронили,  видно было, что они негодуют. Миссис Бекуиз, добрая старушка, что‑то сказала,  как‑то нашлась. Но в доме бурлили скрытые страсти, весь вечер Лили чувствовала  – в доме неладно. И в довершение всего мистер Рэмзи встал, сжал ей руку,  сказал: «Вы, разумеется, видите, мы теперь далеко не те», – и никто ни  звука не проронил, никто не шелохнулся, но по лицам было видно, какая для них  мука это выслушивать. Только Джеймс (без сомнения, Хмурый) грозным взором  наградил лампу; а Кэм наматывала на палец платочек. Далее мистер Рэмзи обоим  напомнил, что завтра они собрались на маяк. Им надлежит быть в прихожей, в  полной готовности, ровно в половине восьмого. И – замер, держась за дверную  ручку, и опять повернулся. Так хотят они на маяк или нет? – спросил он.  Попробуй они ответить «нет» (у него были свои резоны нарываться на это), и он  бы рухнул трагически в горькие воды отчаяния. Редкий талант позированья. Король  в изгнании – да и только. Но Джеймс упрямо сказал: «Да». Кэм более жалостно  выдавила: ах, ну, да, оба они будут готовы. И Лили подумалось – вот вам  трагедия – не пелены, не прах и не склепы; насилие над детьми, над их душами.  Джеймсу уже, наверное, шестнадцать исполнилось. Кэм, надо думать, семнадцать.  Кэм поискала глазами кого‑то, кого не было в комнате, миссис Рэмзи, по‑видимому.  Нет, только старая миссис Бекуиз шелестела под лампой своими акварельками. Но  уже побеждала усталость, мысли вздувались и опадали вместе с волнами, одолевали  знакомые запахи, какими всегда все места нас встречают после долгой разлуки, и  дрожало пламя свечей, и она растворилась, она провалилась. Была дивная ночь;  вызвездило; море шуршанием их провожало по лестнице; месяц, странно огромный,  бледный, подстерегал подле лестничного окна. Заснула она мгновенно.    

Она твердой рукой водрузила на мольберт чистый холст, как  экран – зыбкую, но, она надеялась, достаточную защиту от мистера Рэмзи, от его  посягательств. Она изо всех сил старалась, когда он ей поворачивал спину,  вглядываться в картину; в эти линии; эти цвета. Но – какое! Положим, он в  двадцати шагах, положим, с тобою не разговаривает, даже на тебя не глядит – а  все равно подавляет, гнетет, наседает. При нем все иначе. Она не видела красок;  не видела линий; даже когда он ей поворачивал спину, она только и думала:  сейчас подойдет. И будет вымогать что‑то, чего она не в силах ему дать. Она  откладывала кисть; хватала другую. Когда уж явятся эти дети? Когда уж они все  отбудут? Она дергалась. Этот человек, думала она с накипающей злостью, никогда  не дает; он берет. А ее вот заставляет давать. Миссис Рэмзи – та вечно давала.  Давала, давала – и умерла; и все это оставила. Хороша же и миссис Рэмзи. Кисть  дрожала в руке у Лили, и она смотрела на изгородь, на окно, на стену. А все  миссис Рэмзи. Умерла. А Лили, в свои сорок четыре, теряет тут время, совершенно  не может работать, стоит и играет в живопись, в то единственное играет, во что  не играют, и все виновата миссис Рэмзи. Умерла. Ступеньки, на которых она  сиживала, пусты. Умерла.    

Но что толку повторять одно и то же, снова и снова? Что  толку вечно ворошить чувства, которых нет в тебе? Ведь это, в общем, кощунство;  все иссохло; увяло; расточено. И зачем они ее пригласили? Зачем она сюда  притащилась? Когда тебе сорок четыре, нечего время терять. Это отвратительно –  играть в живопись. Кисть – единственно надежная вещь в мире раздоров,  разрушения, хаоса – и нельзя ею играть, тем паче сознательно. Просто противно.  А он заставляет. Он будто говорит, несясь на тебя: не прикасайся к холсту, пока  не дала мне того, что мне необходимо. Вот он – снова тут как тут – жадный,  дикий. Ладно, подумала Лили, роняя правую руку вдоль тела, уж проще отделаться.  И неужто нельзя по памяти воспроизвести то сиянье, тот пыл, растворенность,  которых она на многих женских лицах понавидалась (например, на лице миссис  Рэмзи), когда они в подобных случаях воспламенялись – она помнила лицо миссис  Рэмзи – жаром сочувствия, предвосхищеньем той высшей, блаженной награды,  которая, хоть ей лично этого – увы – не понять, очевидно, только и дарована  душе человеческой. Вот он – остановился рядом. И надо выжать из себя все, что  возможно.    

 2    

     

Она несколько скукожилась, он подумал. Чересчур, может быть,  субтильная, хлипкая, но, в общем, не лишена обаяния. Вполне ничего.  Поговаривали одно время, будто она выходит за Уильяма Бэнкса, но как‑то это  расстроилось. Жена ее любила. За завтраком он, кажется, немного вспылил. Но  вот, но вот – настал один из тех моментов, когда неодолимая сила (он сам не  понимал, что такое) толкала его к любой женщине, чтобы вынуждать, – уж не  важно как, чересчур эта сила была велика, – то, в чем он нуждался:  сочувствие.    

Она не очень заброшена? – спросил он. Ни в чем не  терпит нужды?    

– О, решительно ни в чем, благодарю вас, –  ответила Лили Бриско нервозно. Нет; это не для нее. Ей бы сразу ринуться в  волны болтливой отзывчивости. Он так наседал. Но ее парализовало. Последовала  невозможная пауза. Оба смотрели на море. И зачем, думал мистер Рэмзи, зачем  смотреть на море, когда я рядом стою? Она надеется, сказала она, их не будет  качать по пути на маяк. Маяк! Причем тут маяк! – он подумал в сердцах. И  тотчас некий первобытный порыв (нет, он не мог больше сдерживаться) исторг из  души его стон, после которого любая, любая бы женщина что‑то сделала, что‑то  сказала, любая, но только не я, думала Лили, нещадно себя костеря, и наверное,  я не женщина вовсе, а брюзгливая, вздорная, очерствелая старая дева.    

Мистер Рэмзи завершил свой вздох. Он ждал. Неужто она так  ничего и не скажет? Неужто не видит, чего ему от нее нужно? Далее он сообщил,  что на маяк его влечет неспроста. Жена всегда посылала туда разные разности.  Там был мальчик, бедняжка, с туберкулезом бедра. Сын смотрителя. Он вздохнул  глубоко. Вздохнул со значением. Лили об одном мечтала, чтоб этот бездонный  поток тоски, неутолимую жажду сочувствия, эту потребность всецело ее подмять,  отнюдь не расставшись с запасами горя, которых ей по гроб жизни хватило бы,  чтоб все это пронесло, отвело (она поглядывала на дом, в надежде, что им  помешают), пока ее не сшибло, не засосало течением.    

– Такого рода экспедиции, – сказал мистер Рэмзи,  носком ботинка вскапывая лужок, – ужасно мучительны.    

И опять Лили ничего не сказала. (Льдышка, бревно, думал он.)    

– Они отнимают последние силы, – сказал он и  страждущим взором, от которого ее тошнило (он актерствует, она чувствовала,  великий человек ломает комедию), глянул на свои прекрасные руки. Отвратительно.  Неприлично. Когда же наконец они явятся? – думала она, не в состоянии  выдерживать груз безмерного горя, тяжкий навес тоски (он принял вдруг позу  немощной дряхлости, буквально пошатывался чуть‑чуть), нет, ни секундой дольше!    

Но она ничего не могла из себя выдавить (до самого горизонта  будто вымело все, за что можно бы уцепиться) и лишь с изумлением чувствовала,  что скорбный взор мистера Рэмзи обесцвечивает сиянье травы, а на румяного,  сонливого, безмятежного мистера Кармайкла, устроившегося с французским романом  в шезлонге, набрасывает траурный флер, словно демонстрация благополучия посреди  вселенских скорбей достойна самых мрачных соображений. Взгляни на него, как бы  говорил он, и взгляни на меня; а на самом‑то деле в нем все время кипело: думай  обо мне, думай обо мне, думай обо мне. Ох, если бы эту глыбу к ним притянуло  поближе! Поставить бы мольберт хоть на метр поближе к нему! Мужчина, любой  мужчина отвел бы это извержение, предотвратил эти сетования. Женщина – вот и  навлекла такой ужас; женщине – ей бы и знать, как с ним управляться. Стыд – позор,  что она тут стоит и молчит. В таких случаях говорят – да, что говорят? –  ах, мистер Рэмзи, милый мистер Рэмзи! Благовоспитанная старая дама с  акварельками, эта миссис Бекуиз – та бы в секунду нашлась и сказала все, что  положено. Но нет. Они стояли рядом, отрезанные от всего человечества. Его  безграничная жалость к себе, потребность в сочувствии лужей растекалась у нее  под ногами, а она, жалкая грешница, только и делала, что слегка подбирала юбки,  чтоб не промокнуть. Она стояла в полном молчании и тискала кисть.    

Вот уж поистине слава благим небесам! В доме послышался шум.  Сейчас явятся Кэм и Джеймс. Но мистер Рэмзи, будто спохватившись в цейтноте,  напоследок изо всех сил обрушил на нее, беззащитную, свое лютое горе; свою  старость; сирость; беспомощность; как вдруг, тряхнув головой в досаде, –  ведь в конце концов женщина она или нет! – он заметил, что у него на  ботинке развязался шнурок. А ботинки, кстати, у него поразительные, подумала  Лили, опуская взгляд: будто изваянные; колоссальные; и, как и все, что на  мистере Рэмзи, от протертого галстука до полурасстегнутого жилета, никому  другому принадлежать они не могли. Она так и видела, как сами собой они  удаляются к нему в кабинет, даже в его отсутствие полные пафоса, брюзгливости,  гнева и очарования.    

– Какие чудные ботинки! – выпалила она. И  устыдилась. Хвалить ботинки, когда тебя призывают целить душу! Когда тебе  показали кровоточащие руки, истерзанное сердце и молят о жалости – вдруг  прочирикать жизнерадостно: ах, да какие же чудные ботинки! – за это она заслужила  (и уже ожидала – в виде раскатов гнева) совершенного уничтожения.    

Мистер Рэмзи вместо этого улыбнулся. Пелены гробовые и  немощность – все как рукой сняло. Да‑да, сказал он, задирая ногу, чтоб ей  удобнее было смотреть, ботинки первоклассные. Один‑единственный человек во всей  Англии тачает такие ботинки. Ботинки – чуть не серьезнейший бич человечества,  сказал он. «Сапожники считают своим долгом, – вскричал он, – истязать  и увечить человеческую стопу». К тому же они – сама зловредность и упрямство.  Лучшие годы юности он убил на то, чтоб ботинки были ботинками. Вот, пусть она  удостоверится (он задрал правую, потом левую ногу), она еще не видывала ботинок  такого фасона. И вдобавок превосходная кожа. Обычно ведь это не кожа –  оберточная бумага, картонка. Он с удовлетворением озирал свою все еще поднятую  ногу. Они достигли, она почувствовала, осиянного острова, где разум царит, и  покой, и незакатное солнце, благословенного острова прекрасных ботинок. Ее  сердце смягчилось. «Ну‑с, а теперь поглядим, способны ли вы завязать узел!» –  сказал он. Он презрел ее наивный способ. Продемонстрировал собственное  изобретение. Если так завязывать – в жизни не развяжется. Он трижды зашнуровал  ей туфли; трижды расшнуровал.    

Но почему же в самый неподходящий момент, когда он наклонялся  над ее туфлей, ее так кольнула жалость, что, тоже наклонясь, вся покраснев и  думая о собственном жестокосердии (ведь называла актеришкой), она ощутила едкое  пощипыванье в глазах? За этим занятием он вдруг показался ей до невозможности  трогательным. Завязывает узлы. Покупает ботинки. Никто не помогает ему в  трудном его путешествии. И вот, когда она уже хотела что‑то сказать, уже  наверное что‑то сказала бы – они явились – Кэм и Джеймс. Показались на террасе.  Плелись рядышком, торжественной, унылой четой.    

Но почему надо так  являться. Ей было досадно; могли  бы и повеселее явиться; могли бы дать ему то, что теперь, из‑за них, она  лишилась возможности ему дать. Она вдруг опустела вся; иссякла. Слишком поздно;  вот – расчувствовалась; а ему уже и не надо. Он сразу сделался достойнейшим  пожилым господином, которому она решительно не нужна. Она получила по носу. Он  взвалил на плечи рюкзак. Распределил свертки – много свертков, неаккуратных, в  оберточной бумаге. Отправил Кэм за плащом. Все как водится – предводитель  снаряжает экспедицию в путь. Затем, сделав полный поворот кругом, твердой  военной поступью, в своих неотразимых ботинках, навьюченный неаккуратными  свертками, он двинулся по тропе в сопровожденье детей. Вид у них был такой,  будто судьба обрекает их жестокому испытанию, и они покоряются, и лишь по  молодости лет принуждены безропотно плестись за отцом; но в помертвелых  взглядах она читала немое страдание – не по возрасту. Вот обогнули лужок, и  Лили словно проводила глазами процессию, спотыкающуюся, вялую, но идущую  бичевою общего чувства, и оно их сбивало в крошечный единый отряд, и это  производило до странности сильное впечатление. Учтиво и вполне отчужденно  мистер Рэмзи взмахнул на прощанье рукой.    

Но какое лицо! – подумала она, и тотчас сочувствие, которого  уже от нее не требовали, мучительно запросилось наружу. Что сделало это лицо  таким? Неустанные ночные раздумья, – решила она, – о сущности  кухонных столов, – уточнила она, вспомнив символ, с помощью которого Эндрю  просветил ее по части раздумий мистера Рэмзи (его же, – стукнуло сердце –  убило на месте осколком гранаты). Кухонный стол – нечто призрачное,  возвышенное; нечто голое, твердое; не живописное. Он не имеет окраски; только  углы и линии; он безоговорочно прост. И мистер Рэмзи, вперив в него взор, не  позволял себе отвлекаться, рассеиваться, покуда лицо его не стало  подвижническим, изможденным, не стало отдавать той неживописной красотой,  которая так задела ее. Но, однако, она вспомнила (она так и стояла, одна, с  кистью в руке), его бороздили терзания – уже не столь благородного свойства.  Наверное, ему сомнения являлись насчет этого стола; реальный ли это стол; и  стоило ли на него убивать столько времени; и способен ли он в конце концов его  распознать. Его одолевали сомненья, иначе не стал бы он так наседать на людей.  Вот, видно, о чем они рассуждали за полночь, а наутро миссис Рэмзи выглядела  измученной, а Лили возмущалась мистером Рэмзи из‑за форменных пустяков. А  теперь ему не с кем поговорить о столе; о своих узлах; о ботинках; теперь он  как лев, высматривающий добычу, и на лице утвердилось отчаяние, и надрыв,  который поверг ее в страх и заставил подбирать юбки. А потом, она  вспомнила, – вдруг это оживление, трепет (когда она похвалила ботинки),  вдруг это исцеление, живость, интерес к человеческим обычным вещам, и опять все  прошло, изменилось (он непрестанно менялся и ничего не скрывал), преобразилось  в последнюю стадию, неожиданную для Лили, и, надо признать, она устыдилась  своей раздражительности, когда он, будто стряхнув заботы, амбиции, потребность  в сочувствии, жажду похвал, ступил на иную какую‑то землю и, будто движимый  любопытством, поглощенный немым разговором, с собою ли или с кем‑то другим, во  главе своего крошечного отряда потянулся туда, где его не догнать. Удивительное  лицо! Хлопнула калитка.    

 3    

     

Вот и ушли, подумала она и вздохнула – облегченно и горько,  Растрогалась и сама получила по носу, как бьющей с отскока колючей веткой. Ее  будто надвое разорвало – одна часть тянулась туда, где было дымчатое, тихое  утро; и маяк стоял в необычной дали; а другая упрямо, строптиво застряла тут,  на лужке. Она увидела холст – он как взмыл и, белый, неумолимо навязывался  взгляду. И холодною белизною корил за все эти дерганья и треволненья; за  зряшную трату эмоций; он призывал к порядку; и, покуда расстроенные чувства  Лили (вот, ушел, и так его жаль, а она ничего не сказала) покидали в смятении  поле, устанавливал в сознании мир; а потом была пустота. Лили бессмысленно  смотрела на холст, на его беспощадную белизну; потом оглядела сад. Да, было что‑то  такое (она стояла – личико с кулачок – и щурила свои китайские глазки) в  соотношении этих смутно текучих, одна другую подсекающих линий и этой массы  изгороди, топящей в зеленых провалах темень и синь, – что‑то такое, что  засело в сердце; узелком завязалось; и ни с того ни с сего, бредя ли по  Бромптон‑роуд, расчесывая ли волосы, вдруг она возвращалась к картине, сочиняла  ее, окидывала взглядом, подкапываясь под воспоминание, старалась узелок  развязать. Но одно дело – безответственно носиться с идеями вдалеке от холста,  и совсем‑совсем другое – взяться за кисть и сделать первый мазок.    

Разнервничавшись из‑за того, что рядом мистер Рэмзи, она  схватила не ту кисть и сгоряча всадила в землю мольберт под неверным углом.  Теперь, поправив его и тем временем выбросив из головы разную чушь, которая  засоряла внимание и уводила мысли к тому, что она за персона и какие у нее  отношенья с людьми, – она вся подобралась и занесла руку. Мгновенье кисть  жадно дрожала в воздухе, мучая и раззадоривая душу. С чего начать – вот в чем вопрос;  где провести первый мазок? Один‑единственный нанесенный на холст мазок толкает  на безоглядный риск, ряд быстрых невозвратных решений. Все, что казалось  простым, пока мы пробавлялись теориями, на деле оборачивается головоломной  сложностью; так волны, ровно бегущие, если смотреть с вершины утеса, пловца  бросают в сосущие бездны и окатывают кипением гребней. Но риска не избежать; от  мазка не уйти.    

Со странным физическим ощущением, будто ее сзади толкают, а  надо удерживаться, она нанесла первый быстрый, решительный штрих. Кисть  опустилась; темно мелькнула на белом холсте; оставила беглый след. Потом еще  раз и третий. И вот мельканья и паузы образовали танцующий ритм, где пауза –  первый такт, мельканье – второй и все нераздельно слилось; и так, легко, быстро,  замирая, мелькая, кисть пошла штриховать холст текучими, темными линиями, и,  едва на него ложась, они замыкали зияющее пространство (оно надвигалось на  Лили). Снизу, со впадины одной волны, она уже видела, как все выше и выше над  нею вскипает другая. Что есть на свете беспощадней, чем это пространство? Ну  вот, – думала она, отступя и оглядывая его, – опять ее оттащило от  болтовни, от жизни, от человеческой общности и кинуло в лапы извечного ворога –  этого иного, той правды, реальности, которая прячется за видимостями и вдруг  лезет из глубины на поверхность и делается наважденьем. Хотелось упереться, не  даться. Зачем ее вечно оттаскивает и несет? Оставили бы в покое, мирно болтать  с мистером Кармайклом на солнышке. Так нет же. Во всяком случае, изнурительная  форма общения. Другим объектам обожания – тем обожание и подавай; мужчины,  женщины, Бог – перед теми только ниц и распластывайся. А здесь! Да образ белого  абажура, нежно витающий над плетеным столом – и тот ведь зовет на бой, толкает  на битву, в которой тебе заведомо суждено пораженье. Вечно (то ли у нее  характер такой, то ли женская природа такая) прежде чем текучесть жизни  застынет сосредоточенностью работы, на минуты какие‑то она себя ощущает голой,  как душа нерожденная, как с телом расставшаяся душа, беззащитно дрожащая на  юру, под ветрами сомнений. Так зачем это все? Она смотрела на холст, тронутый  беглыми линиями. В комнате для прислуги повесят. Скатают рулоном и ткнут под  диван. Так зачем же, зачем? А чей‑то голос нашептывал: не владеешь кистью, никуда  не годна, и тут ее засосало одним из потоков, с которыми со временем так  свыкается память, что слова повторяешь, уже не соображая, кто их первый сказал.    

Не владеешь кистью, не владеешь пером, бубнила она  механически, озабоченная планом атаки. Масса перед нею зияла; выпирала; давила  на глазные яблоки. Потом будто брызнул струею состав, необходимый для смазки  способностей, она наобум стала шарить между синим и умброй; тыкать кистью туда‑сюда,  но кисть отяжелела, замедлилась, сдалась ритму, который диктовало увиденное  (Лили смотрела на изгородь, смотрела на холст), и – дрожи не дрожи нетерпеньем  рука, ритм этот пересиливал и вел. Она несомненно утратила связь с окружающим.  Она все забыла, забыла кто она, как ее зовут, и как она выглядит, и есть тут  мистер Кармайкл или нет его, а сознание тем временем выуживало из глубины  имена, и слова, и сцены, и мысли, и они били фонтаном над слепящим,  омерзительно неодолимым белым пространством, которое она укрощала зеленой и  синей краской.    

Это же Чарльз Тэнсли говорил, она вспомнила, женщины не  владеют кистью, женщины не владеют пером. Подойдет сзади и станет над душой,  бывало, – просто несчастье – когда она работала на этом самом месте.  «Махорка», – говорил. «Экономия на куреве». Бедностью своею кичился и принципами.  (Но война умерила ее феминизм. Бедные‑бедные, думала она о мужчинах и женщинах  одинаково. Такого хлебнули.) Он вечно таскал с собой книжку – фиолетовую такую.  «Работал». Усаживался, помнится, работать на солнцепеке. За ужином вечно  усаживался, в точности надвое перегораживая вид. Но было же, она вспомнила, то  утро на берегу. Об этом нельзя забывать. Было ветрено. Все спустились на берег.  Миссис Рэмзи, устроившись возле камня, писала письма. Писала, писала.    

– Ой, – вдруг сказала она, оторвав глаза от письма  и увидев что‑то, колышущееся в волнах, – это что? Верша для омаров? Или  лодка перевернулась?    

Ужасно была близорука. И вдруг Чарльза Тэнсли как подменили.  Он сделался неслыханно мил. Стал учить Лили бросать камушки. Они отыскивали  плоские черные камушки и пускали вскачь по волнам. Миссис Рэмзи на них  поглядывала поверх очков и смеялась. Ни слова не вспомнить из того, что  говорилось тогда, просто они с Чарльзом бросали камушки и невероятно друг к  другу расположились, а миссис Рэмзи на них поглядывала поверх очков. Вот уж это  запомнилось. Миссис Рэмзи! – она подумала, отступя и сощурясь. (Совсем бы  другое дело, если бы под окном сидели миссис Рэмзи и Джеймс. Как бы там  пригодилась тень…) Миссис Рэмзи! Все это – бросание камушков с Чарльзом, вообще  вся сцена на берегу, как‑то определялось тем, что миссис Рэмзи сидела у камня с  бумагой на коленях и писала письма. (Тьму писем писала, и вдруг их выхватывал  ветер, они с Чарльзом даже выудили один листок из воды.) Но какою же властью  наделена душа человеческая! – она подумала. Эта женщина, сидевшая возле  камня и писавшая письма, умела все так просто решить; развеять неприязнь,  раздражение, как ветхие тряпки; взболтать то, се, другое и превратить  несчастную глупость и злость (их стычки и препирательства с Чарльзом были ведь  злобны и глупы) во что‑то такое – ну, как та сцена на берегу, мгновенная  дружба, расположенье, – что одно и оставалось живым во все эти годы, и  меняло ее представленье о Чарльзе и отпечатывалось в памяти, почти как  произведенье искусства.    

– Как произведенье искусства, – повторила она,  переводя взгляд с холста на окно и обратно. Надо чуть‑чуть отдохнуть. И пока  она отдыхала, переводила с одного на другое отуманенный взгляд, старый вопрос,  вечно витающий на небосводе души, огромный и страшный, который вот в такие  минуты роздыха особенно настоятелен, встал перед нею, застыл и все застил. В  чем смысл жизни? Вот и все. Вопрос простой; вопрос, который все больше тебя  одолевает с годами. А великое откровение не приходит. Великое откровение,  наверное, и не может прийти. Оно вместо себя высылает маленькие вседневные  чудеса, озаренья, вспышки спичек во тьме; как тогда, например. То, се, другое;  они с Чарльзом и набегающая волна; миссис Рэмзи, их примирившая; миссис Рэмзи,  сказавшая: «Жизнь, остановись, постой»; миссис Рэмзи, нечто вечное сделавшая из  мгновенья (как, в иной сфере, Лили сама пытается сделать нечто вечное из  мгновенья). И вдруг, посреди хаоса – явленный образ; плывучесть, текучесть (она  глянула на ток облаков, на трепет листвы) вдруг застывает. «Жизнь, остановись,  постой!» – говорила миссис Рэмзи.    

– Миссис Рэмзи! Миссис Рэмзи! – повторяла она.    

И этим откровением она обязана ей.    

Все было тихо. В доме – ни звука, ни шороха. Дом дремал на  утреннем солнышке, и окна прикрыты зеленым и синим отраженьем листвы. Смутные  мысли о миссис Рэмзи были в согласии с тихим домом; с дымом; с тихим ясным  деньком. Смутный и зыбкий, он был поразительно свеж и странно бодрил. Только б  никто не открыл окно, не вышел бы из дому, только бы ее оставили в покое, дали  подумать, дали спокойно работать. Она повернулась к холсту. Но любопытство ее  подтолкнуло и неизрасходованное сочувствие, и она прошла несколько шагов до  другого края лужка – взглянуть, если получится, как там они поднимают парус.  Внизу, среди лодок, с убранными парусами качавшихся на волнах или тихо – ведь  было безветрие – скользивших прочь, одна держалась несколько в стороне от  других. И как раз поднимала парус. И Лили поняла, что в той дальней, совершенно  беззвучной лодке сидит мистер Рэмзи с Джеймсом и Кэм. Парус подняли; он было  дрогнул, поник, но вот вздулся, и, окутанная плотной немотой, лодка решительно,  мимо других, устремила свой путь в море.    

 4    

     

Над головами хлопали паруса. Вода урчала и шлепалась о борта  лодки, сонно подставлявшейся солнцу. Иногда паруса рябило ветерком, но тотчас  рябь пропадала. Лодка не двигалась. Мистер Рэмзи сидел посреди лодки. Сейчас он  взорвется, думал Джеймс, и Кэм думала то же, глядя на отца, который сидел  посреди лодки между ними (Джеймс правил; Кэм сидела одна на носу), поджав под себя  туго сплетенные ноги. Он ненавидел проволочки. И конечно, он кипел‑кипел, а  потом сказал резкость Макалистеру‑внуку, и тот взялся за весла и стал грести.  Но они‑то знали, отец не уймется, пока они не полетят по волнам. Будет ждать  ветра, будет дергаться, что‑то буркать сквозь зубы, и Макалистер с внуком  услышат, а они оба будут сгорать со стыда. Он взял их с собой насильно.  Принудил. От злости они уже хотели, чтоб ветер никогда не поднялся, чтоб ничего  у него не вышло, раз он взял их насильно с собой.    

Пока спускались к берегу, они все время тащились сзади, хоть  он без слов им приказывал: «Живее, живее». Они шли, понурив головы, свесив  головы, шли – как напролом, против нещадного вихря. Что они могли сказать? Надо  так надо. Они и шли. Шли за ним и волокли эти дурацкие свертки. Но молча  клялись на ходу держаться вместе и насмерть стоять против тиранства. Так они и  сидели на разных концах лодки, в полном молчании. Ни слова ему не сказали.  Только поглядывали на него, как он сидит, сплетя ноги, хмурится, дергается,  бурчит, фукает и ждет ветра. И надеялись, что ветра не будет. Что ничего у него  не выйдет. Что ничего не выйдет из этой его экспедиции и они со всеми своими  свертками полезут обратно на берег.    

Но вот Макалистер‑внук прогреб немного, и парус поймал ветер,  лодка нырнула, круто повалилась набок и понеслась вперед. Мигом, будто  освободясь от ужасного груза, мистер Рэмзи расплел ноги, вытащил кисет,  хмыкнув, протянул Макалистеру и явно почувствовал себя, несмотря на все их  страданья, совершенно ублаготворенным. И теперь они были обречены плыть часами,  пока мистер Рэмзи будет расспрашивать старого Макалистера – возможно, про  страшную бурю прошлой зимой, – а старый Макалистер – отвечать, и оба –  попыхивать трубкой, и Макалистер будет теребить смоленый канат, завязывать  узлом и развязывать, а внук будет удить и рта не раскроет. Джеймсу придется  глаз не спускать с паруса, и только он зазевается, парус будет дрожать, и лодка  – сбавлять ход, и мистер Рэмзи – рявкать: «Смотреть! Смотреть!», а старый  Макалистер – медленно поворачиваться на сиденье. И вот они услышали, как мистер  Рэмзи расспрашивает про страшную бурю на Рождестве. «Сносит ее от мыса», –  говорил старый Макалистер, рассказывая о страшной буре на Рождестве, когда  десять посудин загнало в бухту, он сам видел – «одна вон там, одна вон там, а  одна во‑о‑она где». (Он медленно обводил указательным пальцем бухту. Мистер  Рэмзи вертел головой вслед за пальцем.) Он сам, он своими глазами видел, трое в  мачту вцепились. Ну, и потонула она. А потом, рассказывал старый Макалистер (но  в своей ярости, в своем молчании они ловили только отдельные слова, сидя по  разным концам лодки, связанные договором насмерть стоять против тиранства),  потом они вывели, значит, шлюпку спасательную, вывели за мыс, рассказывал  Макалистер; и хоть они ловили только отдельные слова, они все время, все время  замечали, как отец наклонился вперед, как настроил голос в лад голосу  Макалистера и как, попыхивая трубкой, он поглядывает туда‑сюда, куда показывает  Макалистер; и они в себе чувствовали, как ему нравится эта буря, и темная ночь,  и борьба рыбаков. Ему нравится, чтоб мужчины потели и бились ночью на ветреном  берегу, надсаживаясь и борясь против ветра и волн; ему нравится, чтоб так  трудились мужчины, а жены чтоб хлопотали по дому и сидели подле спящих детей,  покуда мужья погибают в волнах. Джеймс это чувствовал, и Кэм это чувствовала  (они поглядывали на него, потом друг на друга) по тому, как он слушал, смотрел,  и по его голосу, и по легкому шотландскому акценту, который вдруг у него  появился, так что сам он стал похож на крестьянина, когда расспрашивал  Макалистера про одиннадцать посудин, которые бурей загнало в бухту. Три  потонуло.    

Он гордо поглядывал туда, куда показывал Макалистер; и Кэм  им гордилась и думала, почему – неизвестно, что окажись он там, он тоже был бы  на спасательной шлюпке, и он подоспел бы к месту крушения, думала Кэм. Он такой  смелый, такой отважный, думала Кэм. Но тут она вспомнила. Был договор: насмерть  стоять против тиранства. Угнетала обида. Их вынудили; ими командовали. Опять он  их придавил, подавил своей скорбью и властью и заставил ему в угоду в такое  прекрасное утро тащиться со всеми этими свертками на маяк; принимать участие в  этих его ритуалах в честь мертвых, которые он справляет ради собственного  удовольствия. А им эти ритуалы претили, и они все время от него отставали на  берегу, и прекрасное утро было безнадежно испорчено.    

Да, бриз бодрил. Лодка клонилась набок, остро рубила воду, и  вода взлетала зелеными вихрями, пузырями, каскадами. Кэм загляделась вниз, в  пену, в море со всеми его сокровищами, и скорость ее завораживала, и узы между  нею и Джеймсом чуть ослабли. Провисли чуть‑чуть. Она стала думать: как быстро  летим. И куда? – и движение ее завораживало, а Джеймс тем временем мрачно  правил и не отрывал глаз от паруса. Но, правя, он уже говорил себе, что надо  сбежать; надо бросить все это. Вдвоем где‑нибудь высадиться; освободиться.  Переглянувшись, оба они – из‑за скорости этой, из‑за перемены – вдруг ощутили  восторг. Но бриз то же самое возбужденье нагнал и на мистера Рэмзи, и едва  старый Макалистер отвернулся, чтоб забросить за борт лесу, он выкрикнул громко:  «Мы гибли!» и еще: «Каждый одинок!»[22] А  потом, после обычного своего пароксизма раскаяния, не то смущенья, он помахал  рукой в сторону берега.    

– Взгляни на домик, – сказал он, и он хотел, чтобы  Кэм посмотрела. Она нехотя распрямилась и глянула. Но где же? Она уже не могла  разобрать, где там на горке их дом. Все было дальнее, мирное, странное. Берег,  подернутый далью, стал новым и нереальным. Совсем немного пролетели они по  волнам, а берег стал уже чем‑то другим, уходящим и тающим, чему уже нет до них  дела. Где их дом? Она не могла разобрать.    

– Но он не знал, в какой волне[23], – бормотал мистер Рэмзи. Он нашел дом  и, увидев его, увидел там и себя; увидел, как он бредет по садовой террасе,  бредет одиноко. Он бродил взад‑вперед между урнами; и он себе показался страшно  старым и сгорбленным. Сидя в лодке, он сгорбился, скорчился, тотчас вошел в  роль – роль одинокого, вдового, всеми покинутого; и вызвал тотчас в виденьях сонм  соболезнующих; тут же, сидя в лодке, поставил небольшую трагедию; требовавшую  от него дряхлости, истомленности и печали (он поднял к лицу и разглядывал свои  убедительно, неопровержимо тощие руки), дабы не было уж недостатка в женском  сочувствии; и он представил себе, как они его утешают, жалеют, и в виденьях  утешенный отсветом тонкого удовольствия, какое дарует женская жалость, он  вздохнул и сказал – нежно и скорбно:    

     

– Но он не знал, в какой волне    

Пришлось захлебываться мне, –    

     

сказал так, что скорбные слова отчетливо услышали все в  лодке. Кэм буквально подскочила на сиденье. Она задыхалась – она возмущалась.  Отца ее движение вырвало из задумчивости; он вздрогнул, спохватился, он  крикнул: «Смотрите! Смотрите!» так настоятельно, что Джеймс повернул голову и  через плечо посмотрел на остров. Все смотрели. Все смотрели на остров.    

Но Кэм ничего не видела. Она думала про то, как тех тропок,  дорожек, густых, петляющих и гудящих всеми теми их жизнями, нет уже: они  заглохли; позарастали; они нереальны; а реальное – вот оно: лодка и парус с  заплаткой; Макалистер с серьгой: шум волн – все это реально. Так она думала и  про себя бормотала: «Мы гибли, каждый одинок», потому что слова отдавались и  отдавались у нее в голове, и тут отец увидел ее отуманенный взгляд и принялся  над нею подтрунивать. А знает ли она страны света? – спрашивал он. Север  от юга отличить умеет? Она всерьез убеждена, что они живут именно там? И он  снова показывал ей верное место, показывал, где их дом, вон там, возле тех  деревьев. Ему хочется, чтоб она постаралась быть поточнее, говорил он. Ну‑ка,  скажи, где восток, где запад, – говорил он, и он шутил, но он и сердился,  ибо он решительно не постигал, как можно, не страдая клиническим идиотизмом, не  уметь различить стран света. А она не умела. И, глядя, как она смотрит  отуманенным, теперь уже перепуганным взглядом туда, где не может быть дома,  мистер Рэмзи забыл про свое виденье; как он бродит взад‑вперед между урнами по  садовой террасе; и к нему простирают руки. Он подумал, что женщины – все такие;  у них безнадежный туман в голове; он всегда был не в состоянии это постичь; тем  не менее факт остается фактом. И с нею так было – с женой. Женщины не умеют  думать четко и ясно. Но напрасно он на нее сердился; в сущности, разве ему не  нравится в женщинах именно эта туманность? Она, собственно, часть их  немыслимого обаянья. Сейчас я ее развеселю, он подумал. Она выглядит просто  испуганной. Совсем притихла. Он тискал собственные пальцы и думал, что его  голос, лицо, быстрый, неожиданный жест – все, что служило ему столько лет,  заставляя людей жалеть его и хвалить, и на сей раз ему не изменит. Он ее  развеселит. Придумает что‑нибудь легкое, простое и скажет. Но что? Он увязнул в  работе и забыл, что в таких случаях говорится. Щенок? Они завели щенка. Кто  сейчас присматривает за щенком? – спросил он. Да уж, думал Джеймс  беспощадно, оглядывая голову сестры на фоне паруса, где ей устоять? Я останусь  один. Придется одному исполнять договор. Не будет Кэм никогда насмерть стоять  против тиранства, думал он мрачно, глядя на ее грустное, насупленное, покорное  лицо. И, как бывает, когда тень тучи ляжет на зелень гористой округи и придавит  ее, и, кажется, все среди гор печалуется и грустит, и горы сами будто  задумались о судьбе потемнелой зеленой округи, то ли жалостно, то ли злорадно,  так и Кэм сейчас себя чувствовала будто под тучей, сидя среди спокойных и  твердых людей и не зная, как ответить отцу про щенка; как устоять против этой  мольбы – прости меня, пожалей меня; покуда Джеймс, законодатель, разложив  скрижали вечной мудрости у себя на коленях (его рука на румпеле казалась ей  символом), говорил: не сдавайся, борись. Он все верно говорил. Справедливо.  Нужно насмерть стоять против тиранства, – думала Кэм. Выше всех  человеческих качеств она ставила справедливость. Брат был – самый богоподобный  из смертных. Отец – самое униженное смиренье. Кому уступить, думала она, сидя  между ними, глядя на берег, где спутались странно восток и запад, где лужок и  терраса и дом – все стерлось, слилось, и где воцарился покой.    

– Джеспер, – буркнула она хмуро. Он присмотрит за  щенком.    

А как она думает его назвать? – не унимался отец. У  него, когда он был маленький, был пес, и того звали Пушок. Она сдастся, думал  Джеймс, видя на лице у нее новое выражение, и он это выражение помнил. Они  опускают глаза на вязанье или на что‑то еще. И потом, вдруг, они поднимают  глаза. И – синий сполох – он помнил, и кто‑то с ним рядом смеялся, сдавался, а  сам он злился ужасно. Это мама, конечно, была, он думал, сидела на чем‑то  низком, а над нею стоял отец. Он стал откапывать из‑под впечатлений, которые  время неустанно и тихо, листок за листком, складку за складкой складывало в  памяти; из‑под запахов, звуков; голосов – грубых, плоских и милых; и скользящих  огней, и стучащих швабр; гремящих и шепчущих волн – как кто‑то бродил‑бродил и  вдруг встал и застыл над ними. Но одновременно он отмечал, что Кэм прочесывает  пальцами воду, смотрит на берег; и ни слова не говорит. Нет, не сдастся она, он  подумал; она‑то другая, он подумал. Что ж, если Кэм не хочет ответить, не стоит  к ней приставать, решил мистер Рэмзи и стал нашаривать книгу в кармане. Но она  хотела ответить; она просто мечтала, чтоб ее отпустило; чтоб язык развязался и  можно было сказать: «Ах да, Пушок. Я его назову Пушок». Ей даже хотелось  спросить: «Это тот самый, который нашел один дорогу через болота?» Но как ни  старалась, она не могла ничего такого придумать, чтоб, оставаясь суровой и не  изменив договору, тайно от Джеймса, дать отцу знак, что она любит его. Потому  что она думала, прочесывая пальцами воду (внук Макалистера поймал скумбрию, и  она билась на днище, с кровавыми жабрами), потому что она думала, глядя на  Джеймса, бесстрастно сверлившего взором парус или вдруг окидывавшего  горизонт, – тебе‑то что, тебе не понять этой муки, раздвоенности, этой  неодолимой туги. Отец шарил в кармане; миг еще, и он найдет свою книгу. Никто  на свете ей не нравится так; для нее его руки прекрасны, и ноги, и голос,  слова, нетерпенье, и вспыльчивость, странность, и страсть, и то, как он при  чужих говорит: «мы гибли, каждый одинок», и его отвлеченность. (Вот – книгу  раскрыл.) Но ведь несносно, она думала, распрямляясь и глядя, как внук  Макалистера рвет крючок из жабр еще одной скумбрии, – это его ослепление,  и тиранство, которое отравляло ей детство, вызывало страшные бури, так что и теперь  еще она просыпается среди ночи и трясется от ярости, вспоминая его какую‑нибудь  команду; оскорбленье какое‑нибудь. «Сделай то», «Сделай се»; его властолюбие;  это его «Покорись».    

И она не сказала ни слова, только грустно, неотрывно  смотрела на берег, окутанный поволокой покоя; будто все там уснули, она думала;  и вольны, как дым; как волны, как призраки, вольны уходить и являться. Там у  них нет печалей, она думала.    

 5    

     

Да, это их лодка, решила Лили Бриско, стоявшая на краю  лужка. Та лодка с темно‑серыми парусами, которая было нырнула и – понеслась по  волнам. Там он сидит, и детки его все не проронят ни слова. И его не догнать.  Ее давило невысказанное сочувствие. Писать было трудно.    

Она всегда его находила трудным. Не в состоянии была,  помнится, в глаза ему льстить. Что и сводило их отношения к чему‑то  бесцветному, без того оттенка эротики, который делал таким рыцарственным и даже  веселым его обращение с Минтой. Он ведь как‑то цветок ей сорвал; совал свои  книги. Неужто он думал, Минта их станет читать? Она их таскала по саду,  лепесточком закладывая страницы.    

Помните, мистер Кармайкл? – чуть не спросила она, глядя  на старого господина. Но тот надвинул шляпу на лоб; уснул, или замечтался, или  за словами охотился, кто его знает?    

Помните? – ей очень хотелось спросить, когда она  проходила мимо и уже думала снова про то, как миссис Рэмзи сидела на берегу; и  прыгал в волнах бочонок; и разлетались исписанные листки. Почему – столько лет  уж прошло, а это так живо, выделенное, высвеченное, видное до мельчайшей детали,  а все, что было до и что после – сплошная пустыня на мили и мили кругом?    

Это лодка? Это пробка? – да, так она спрашивала. И  снова Лили нехотя вернулась к холсту. Слава те Господи, остается проблема  пространства, думала она, хватаясь за кисть. Оно зияло. На нем держалась вся  масса картины. Прекрасное, яркое должно оно быть на поверхности, воздушное,  легкое, как бабочкино крыло; но на поверку скрепленное железными скобами. Что‑то  такое, на что страшно дохнуть; но и ломовикам не сдвинуть. И она накладывала красное,  серое, подкапываясь под пустоты пространства. И в то же время – будто сидела с  миссис Рэмзи на берегу.    

Это лодка? Это пробка? – спросила миссис Рэмзи. И  принялась нашаривать очки. Нашла и уже молча сидела, смотрела на море. А Лили  продолжала писать, и было так, будто открыли двери и впустили ее под высокие  своды собора, очень темного, очень торжественного, и она там стояла и  озиралась. Откуда‑то из дальнего мира летели крики. Корабли растворялись у  горизонта в дымных столбах. Чарльз пускал камешки вскачь по волнам.    

Миссис Рэмзи сидела молча. Она, Лили думала, рада была  помолчать сама по себе; отдохнуть посреди сутолоки и неразберихи человеческих  отношений. Кто знает, кто мы? Что чувствуем? Кто знает, даже в минуту близости:  так это знанье и есть? И не портим ли мы, – так спрашивала, наверное,  миссис Рэмзи (и часто, кажется, перепадали эти минуты молчания), не портим ли  все, вслух его называя? Не лучше ли так‑то вот помолчать? Во всяком случае,  мгновенье было, по‑видимому, исключительно важным. Она вырыла ямку в песке и  прикрыла, как бы погребая совершенство мгновенья. Оно и осталось – серебряной  каплей, которой и озаряется мрак прошедшего, стоит в нее окунуться.    

Лили отступила – проверить перспективу. Вот так! Странная  это дорога – живопись. Идешь, идешь по ней, дальше, дальше, пока не очутишься  на узенькой планке, совершенно одиноко, над морем. И – окунаешь в синее кисть,  а сама окунаешься в прошлое. Потом, она вспомнила, миссис Рэмзи встала. Пора  было домой, завтракать. И все потянулись по берегу, и Лили шла сзади с Уильямом  Бэнксом, а впереди шла Минта в дырявом чулке. Как назойливо красовалась у них  перед носом эта дырка на розовой пятке! Как терзался из‑за нее Уильям Бэнкс,  хоть ни словом, помнится, не охарактеризовал ее. Для него эта дырка была опровержением  женственности, воплощала беспорядок и грязь, незастланные до обеда постели,  требующую расчета прислугу – все, чего он решительно не выносил. У него была  манера – передергивать плечами и растопыривать пальцы, как бы заслоняя  неприглядный предмет – что он сейчас и проделывал. А Минта шла себе впереди, и,  кажется, ее встретил Пол, и они вместе исчезли в саду.    

Рэйли! – думала Лили, выжимая из тюбика зеленую краску.  Она собирала свои впечатления от этой четы. Их жизнь ей являлась в серии сцен;  одна – на рассвете, на лестнице. Пол пришел рано и улегся в постель; Минта  запоздала. Вот Минта, накрашенная, разряженная, в каком‑то венке, стоит на  лестнице в три часа ночи. Пол выскочил из постели в пижаме. В руке кочерга – на  случай воров. Минта жует бутерброд, стоя на лестнице возле окна в мертвящем  предутреннем свете, и зияет дыра на ковре. Но что тогда говорилось? –  гадала Лили, будто, вглядываясь, можно услышать слова. Ужасно. Он говорит, а  Минта назло жует бутерброд. Он кидает ей что‑то злое, ревнивое, грубое, но  вполголоса, чтоб не проснулись дети, двое мальчиков. Он – осунувшийся,  погасший; она – ослепительная, равнодушная. Чуть не в первый же год все  разладилось; семейного счастья не вышло.    

Вот так, – думала Лили, набирая на кисть зеленую  краску, – сочиняем за людей подобные сценки, и это у нас называется их  «помнить», «знать» и «любить». Тут ни слова нет верного; все сама сочинила; но  ведь именно это ей про них и известно. Она, как по штольне шла, углублялась в  свою работу и в прошлое.    

Еще Пол как‑то сказал, что «играет в шахматы по кофейням». И  на этой фразе она тоже многое понастроила. Она вспомнила, что сразу тогда  вообразила, как он звонит горничной, и та говорит: «Миссис Рэйли нет дома,  сэр», и он тоже решает уйти. Вообразила, как он сидит в углу, в кошмарном  заведении, где дым въелся в красный плюш кресел, где подавальщицы вас знают в  лицо, и играет в шахматы с низеньким из Сербитона, который чаем торгует, и  больше Полу о нем ничего неизвестно. А когда он приходит домой, Минты все еще  нет. И тогда разразилась та сцена на лестнице, и он схватил кочергу на случай  воров (разумеется, чтоб ее попугать) и надрывно твердил, что она ему  исковеркала жизнь. Во всяком случае, когда она гостила у них на той даче под  Рикмансвортом, отношения были ужасно натянутые. Пол поволок ее в сад показывать  своих бельгийских зайцев, и Минта увязалась за ними, насвистывая и обняв его  голой рукой за плечо, чтоб чего не сболтнул.    

Минта, подозревала Лили, этих зайцев терпеть не могла. Но уж  она‑то не ляпала лишнего. Никаких таких «шахмат по кофейням». Себе на уме. Но –  продолжая историю Рэйли – теперь они благополучно миновали опасный период. Она  гостила у них прошлым летом, и сломалась машина, и Минта подавала ему  инструмент. Он сидел на обочине, чинил машину, и по тому, как Минта подавала  ему инструмент – деловито, дружески, просто, – ясно было, что у них все в  порядке. Уже не «влюбленность»; нет; он завел другую женщину, серьезную, с  пучком и с портфелем (Минта ее живописала сочувственно, чуть не в восторженных  красках), которая ходит с Полом по митингам и разделяет его воззрения (он все  меньше стесняется их излагать) относительно налогов на капитал и землевладение.  Связь отнюдь не разрушила брака, но навела в нем порядок. Видно было, когда он  сидел на обочине, а она подавала ему инструмент, – что они большие друзья.    

Вот вам история Рэйли. Лили улыбалась. Она представляла  себе, как рассказывает ее миссис Рэмзи, которой любопытно бы было узнать, что с  ними сталось. Она не без торжества сообщила бы миссис Рэмзи, что брак оказался  не слишком удачным.    

Но мертвые, подумала Лили, наткнувшись на помеху в работе,  остановясь, призадумавшись, отступая на шаг‑другой. Ох эти мертвые! –  пробормотала она. Их жалеешь, их отметаешь, их даже презираешь чуть‑чуть. Они  отданы нам на милость. Миссис Рэмзи поблекла, истаяла. Мы можем плевать на ее  желанья, разбивать ограниченные, старомодные взгляды, пока от них ничего не  останется. Она все дальше и дальше от нас отходит. Там, в конце долгого  коридора лет, сидит, смешная, и о чем же толкует? «Замуж, замуж!» (Очень прямо  сидит, и утро уже, и птицы в саду за окном начинают чирикать.) А ведь можно  ответить: «Все не по‑вашему вышло. Они так нашли свое счастье; я – так. Жизнь  теперь уж не та». И вся она, со всей своей красотой, вдруг показалась  стародавней и пыльной. Подводя итог судьбе Рэйли, стоя на припеке, Лили вдруг  почувствовала свое преимущество перед миссис Рэмзи, которой никогда не узнать,  что Пол играет в шахматы по кофейням и завел любовницу; и как он сидел на  обочине, а Минта подавала ему инструмент; а сама она вот стоит на лужке у  мольберта и вовсе не вышла замуж, даже за Уильяма Бэнкса.    

Миссис Рэмзи это затевала. Возможно, останься она в живых,  она добилась бы своего. В то лето он вдруг оказался «добрейшим человеком».  Оказался «первейшим ученым в своем поколении, муж говорит». Но он же был и  «бедный Уильям – я так расстраиваюсь, когда его навещаю, в доме никакого уюта,  за цветами некому приглядеть». И вот их посылали гулять парочкой, и ей  сообщали, с тем легким ироническим призвуком, который делал миссис Рэмзи  неуязвимой, что у нее научный склад ума; что она любит цветы; и она‑де  удивительно аккуратна. И что за мания вечно сватать? – думала Лили, то  отступая, то приближаясь к мольберту.    

(Вдруг, так внезапно, как срывается в небе звезда, в мозгу у  нее вспыхнул красный свет, окутавший Пола Рэйли, от него исходящий. Взвился,  как огонь, зажженный дикарями на дальнем острове в честь какого‑то их  торжества. И были грохот и треск. И все море расколыхалось багрянцем и золотом.  И винный дух от него поднялся и дурманил, и снова толкал очертя голову кинуться  со скалы и погибнуть в поисках брошки. И от грохота, от треска сердце у нее  сжалось омерзением и ужасом, будто, глядя на великолепие, роскошь, она сразу  увидела расхищенье казны, недостойное, жадное, и стало нехорошо на душе. Но  силой и великолепием то зрелище превосходило все, что ей доводилось видывать, и  выжглось в памяти, как сигнал дикарей на пустынном затерянном берегу, и стоило  кому‑то при ней сказать «влюблен», сразу же, вот как сейчас, загорался огонь  Пола Рэйли. И гас. И она говорила себе, усмехаясь: «Эти Рэйли»; и вспоминала  про шахматы по кофейням.)    

Сама она тогда чудом убереглась. Глянула на скатерть, и ее  осенило, что нужно передвинуть дерево ближе к центру, а вовсе не замуж  выходить, и она же тогда просто возликовала. Она тогда поняла, что не спасует  перед миссис Рэмзи – отдавая должное поразительной власти, которую миссис Рэмзи  имела над человеком. Сделай это, она говорила, – и человек это делал.  Властительна даже тень ее с Джеймсом в окне. Она вспомнила, как Уильям Бэнкс  тогда чуть ее не убил за легкомысленное отношение к сцене: мать и дитя.  Спрашивал – неужто ее не восхищает их красота? Уильям Бэнкс, она вспомнила,  смотрел на нее мудрым взглядом ребенка, пока она толковала, что вовсе тут нет непочтительности:  что свет здесь – требует тени там и так далее. У нее и в мыслях не было  небрежничать с темой, которую, они согласились, божественно трактовал Рафаэль.  Ничуть она не цинична. Напротив. И со своим научным образом мыслей он ведь все  понял, что и доказывало бескорыстье ума, которое безмерно ее поддержало,  безмерно утешило. Оказалось, с мужчиной можно всерьез говорить о живописи.  Право же, дружба с Уильямом Бэнксом ей заметно скрасила жизнь. Прелестный  человек Уильям Бэнкс.    

Они бродили по Хэмптон‑Корту, и, безупречнейший джентльмен,  он предусмотрительно отправлялся бродить вдоль реки, чтоб она могла не спеша  помыть руки. Характерная для их отношений черточка. Многое не произносилось. И  они бродили вокруг замка, лето за летом восторгались пропорциями и цветами, и  он говорил ей разные вещи про перспективу и архитектуру, и замирал, устремив на  дерево, пруд, ребенка (он все горевал, что у него дочери нет) отвлеченный,  отуманенный взгляд, естественный для того, кто не вылезает из лаборатории, кого  мир слепит, и он ходил очень медленно, заслоняя глаза рукой, и останавливался,  и запрокидывал голову, и жадно вбирал воздух. А потом говорил, что отпустил  экономку в отпуск; и ему надо покупать новую дорожку на лестницу. Не составит  ли она ему компанию, когда он пойдет покупать новую дорожку? А как‑то раз,  заведя разговор о Рэмзи, он сказал, что, когда он впервые увидел ее, на ней  была серая шляпа; ей было тогда лет девятнадцать – двадцать, не больше.  Ошеломляюще была хороша. И он кинул взглядом вдоль аллеи Хэмптон‑Корта, словно  вот сейчас, меж фонтанов, он увидит ее.    

Она глянула на ступеньки под окном гостиной. Увидела –  глазами Уильяма – образ женщины, спокойной, тихой, с опущенным взором. Сидит  задумавшись, размышляя (она была в сером в тот день). Опустила глаза. Не  поднимет. Да, думала Лили, старательно вглядываясь, такой я и видела ее, но не  в сером; и менее тихой, спокойной; не юной. Образ готовно представился взгляду.  Уильям говорил – ошеломляюще была хороша. Но красота ведь – еще не все. С этой  красотою морока – уж слишком готовно, слишком законченной она открывается  взгляду. Она сковывает, она замораживает жизнь. И забываешь про трепет, вспышку  румянца, внезапную бледность, свет, тень, незаметные такие подрагиванья,  которые на миг до неузнаваемости меняют лицо, но что‑то новое открывают в  чертах, что навеки въедается в память. Куда как проще все стереть и сравнять  под паволокой красоты. Но с каким лицом, гадала Лили, она нахлобучивала  войлочную шляпу, бежала в галошах по росе, распекала садовника Кеннеди? Кто  знает? Кто скажет?    

Против воли она очнулась, очухалась, спохватилась, что уже  она вне картины, и слегка ошарашенно, как на нереальный предмет, смотрит на  мистера Кармайкла. Он лежал в шезлонге, сплетя на брюшке руки, и не читал и не  спал, просто нежился, – переполненное жизнью созданье. Книга свалилась в  траву.    

Ей захотелось подойти к нему вплотную и окликнуть: «Мистер  Кармайкл!» И он добродушно вскинул бы свой дымный, зеленооблачный взор. Но  людей будишь тогда, когда знаешь, что им сказать. А она не что‑то одно хотела  сказать – все сразу. Словечками этими, которые кромсают, кургузят мысль, –  ничего ты не скажешь. «О жизни, о смерти, о миссис Рэмзи»… Нет, она думала,  ничего ты не скажешь, и никому. Припирает безотлагательная необходимость, и  говоришь, и выходит не то. Слова несет вкось, мимо цели. И – сдаешься; мысль  тонет; и стоишь, далеко не молодая особа, настороженная, скрытная, с морщинками  на переносице, с опасливым взглядом. Ну как в словах передать ощущения тела?  Передать пустоту вот там (она смотрела на ступеньки под окном гостиной; они  были страшно пусты). Это ведь понимаешь телом, не головой. От одного вида этих  ступенек ей вдруг стало физически тошно. Мучила неосуществимость желанья.  Хотеть невозможного, хотеть и хотеть – да от этого заходится и переворачивается  сердце! Ох, миссис Рэмзи! – взывала она без слов к существу, сидевшему  подле лодки, ставшему отвлеченностью, к этой женщине в сером, будто обвиняя в  том, что ушла, и в том, что, уйдя, воротилась. О ней так спокойно думалось.  Ничто, дух, пустота, которой можно безопасно играть денно и нощно, – вот  что она стала такое, и вдруг протягивает руку и переворачивает тебе сердце. И  пустые ступеньки гостиной, бахрома кресел внутри, шариком выкатившийся на  террасу щенок, кипенье и пенье сада превращаются в завитки и виньетки вокруг  совершеннейшей пустоты.    

Что с нами происходит? Что вы на это скажете? – снова  захотелось ей спросить у мистера Кармайкла. Весь мир как растекся в этот ранний  утренний час – прудом мысли, глубоким водоемом реальности, и казалось, если  мистер Кармайкл заговорит, – трещина тронет поверхность пруда. И что  тогда? Что‑то вынырнет, что‑то покажется. Вскинется рука, сверкнет клинок. Все  это глупость, конечно.    

Забавная мысль пришла в голову, что он услышал‑таки все,  чего она не сумела сказать. Непроницаемый старикан со своими этими пятнами на  бороде, со своими стихами, загадками, лучезарно плывущий по свету, который  исполняет все его прихоти так, что кажется – стоит ему опустить руку, лежа  сейчас на лужке, и он выудит из травы все, что душе угодно. Она вгляделась в  картину. Да, таков, вероятно, был бы его ответ: «вы», «я», «она» – все пройдет;  ничего не останется; все поблекнет; только не слова и не краски. Но на чердаке  же повесят, она подумала; скатают и заткнут под диван; но – не важно – даже и  про такую картину – все правда. Даже про такую мазню, ну, не про получившуюся  картину, про замысел, можно сказать «это навеки останется»; так было она и  сказала себе или – высказанные слова ее испугали самонадеянностью – так бы и  решила без слов – когда, глянув на картину, вдруг с удивлением обнаружила, что  не видит ее. Глаза наполнила горячая влага (не сразу подумалось о слезах) и, не  мешая твердости губ, застлала зрение туманом и пролилась по щекам. Вообще‑то  она владеет собой – о да! – в остальном она владеет собой. Неужто она  рыдает по миссис Рэмзи, сама не сознавая горя? Снова она мысленно метнулась к  мистеру Кармайклу. Что происходит? Что с нами происходит? Неужто тут никуда не  денешься? И вскидывается рука; клинок – режет; кулак – разит? И нет спасенья? И  пути провидения не вытвердить наизусть? И ни вожатая, ни прибежища нет, только  чудо, с вершины башни срывающееся в высоту? Неужто – даже на склоне дней – это  и есть жизнь? – непонятная, беспамятная и неведомая? На миг один ей показалось,  что встань они оба вот тут на лужке, потребуй они объяснения, отчего она так  немыслима, потребуй они объяснения неотступно, как власть имеющие, от которых  нельзя ничего утаить – и красота раскроется, пространство заполнится,  пустенькие завитушки сложатся в образ; стоит только крикнуть погромче, и миссис  Рэмзи окажется тут.    

– Миссис Рэмзи! – сказала она вслух, – миссис  Рэмзи! – Слезы катились у нее по лицу.    

 6    

     

    

     

7    

     

– Миссис Рэмзи! – кричала Лили. – Миссис  Рэмзи!    

Но ничего не произошло. Тоска набухала. До какого идиотизма  эта пытка может довести человека! Старик меж тем ничего не слышал. Все тот же,  блаженный, спокойный – если угодно так думать, возвышенный. Слава благим  небесам, никто не слышал ее постыдного вопля: уймись ты, уймись боль! Значит,  она не окончательно выглядит умалишенной. Никто не заметил, как с хлипкой своей  планки она шагнула в воды уничтожения. Вот – стоит себе, невзрачная старая  дева, с кистью в руке, на краю лужка.    

И постепенно отпустили боль и досада (быть вытребованной  назад, как раз, когда она думала, что избавилась от миссис Рэмзи, что ей не  придется больше о ней тужить. Тосковала она по ней среди кофейных чашек за  завтраком? Да нисколько!), отпустили боль и досада, что само по себе – бальзам,  но вдобавок таинственным образом ощущалось чье‑то присутствие: миссис Рэмзи,  сбросив на нее возложенный груз, невесомо стояла рядом и потом (ведь это была  миссис Рэмзи во всем сиянье своей красоты) надела венок из белых цветов и ушла.  Лили снова схватилась за тюбики. Надо было атаковать неприступную изгородь.  Поразительно, как ясно видела она миссис Рэмзи, обычной своей устремленной  поступью уходившую по плавным полям, исчезая в их складчатой нежной лиловости,  среди гиацинтов и лилий. А все – уловки профессионального зрения. Долго после  того, как узнала о ее смерти, Лили так ее видела – она надевала венок и вместе  с конвойным, с тенью, неоспоримо шла по полям. Зрительный образ, фраза имеют  власть утешать. Где бы ни писала она, здесь ли, еще где‑то на воле, в Лондоне –  к ней являлось это виденье, и глаз, сощурясь, всюду искал подспорья. Нырял в  глубину вагона, автобуса; выхватывал линию шеи, окат виска; охватывал окна напротив;  ночные огни Пиккадилли, прошивающие темноту. Все было частью этих смертных  полей. Но всегда что‑нибудь – лицо, голос, мальчишка‑газетчик, выкликающий  «Стандарт» и «Ньюс», – отрезвляло, мешало, будило, требовало и добивалось  усилий внимания, и видение приходилось без конца подновлять. Вот и сейчас,  уступая потребности глаза в шири и сини, она смотрела на бухту, и синие полосы  волн превращала в холмы и в застывшее поле – лиловеющие прогалы. И опять, как  всегда, глаз наткнулся на несообразность. На середине бухты торчала темная  точка. Лодка. Да, уже в следующую секунду она это поняла. Лодка – но чья?  Мистера Рэмзи, ответила она себе. Мистера Рэмзи; человека, который прошествовал  мимо с приветственным взмахом руки, отрешенно, возглавляя процессию, в своих  несравненных ботинках; который от нее домогался сочувствия, а она отказала.  Лодка была уже на середине бухты.    

Очень ясное было утро, несмотря на изредка налетавший ветер,  и небо и море совершенно слились, и паруса высоко проплывали по небу, и  купались в воде купола облаков. Пароход далеко‑далеко выпустил дымный свиток, и  он декоративно петлился и вился по сини, словно по тоненькой кисее, на которой  все выткано и тихо вместе с нею колышется. И, как часто случается в особенно  ясные дни, скалы будто помнили о пароходах, и пароходы знали о скалах, и они  сигналами передавали друг другу свою какую‑то тайную весть. И, порой  подступавший к самому берегу, маяк сегодня таял в немыслимой дали.    

И где они теперь? – думала Лили, глядя на бухту. Где‑то  он сейчас, тот самый старик, который молча прошествовал мимо со свертком в  оберточной бумаге под мышкой? Лодка была на середине бухты.    

     

8    

     

Ничегошеньки‑то они там не чувствуют, – думала Кэм,  глядя на берег, который, подымаясь и опадая, делался все более дальним и  мирным. Рука прорезала след по воде, а воображенье сочиняло из зеленых вихрей и  линий узоры и уводило оторопелую, онемелую Кэм в подводное царство, где  зыблются жемчугом гроздья пены, где, пропитавшись зеленым светом, у вас  изменяется вся душа и призрачное тело сквозит под зеленым плащом.    

Но вот вихрь вокруг ее ладони унялся. Вода затихла; весь мир  наполнился скрипом и писком. Волны бились о борта лодки так, будто она стала на  якоре. Все как‑то странно на вас надвигалось. Парус, от которого Джеймс не  отрывал глаз, так, что он сделался ему ближе любого знакомого, совершенно  провис; они стали, и покачивались, и ждали бриза под палящим солнцем, в жуткой  дали от берега, в жуткой дали от маяка. Все на свете застыло. Маяк стоял  неподвижно, и вытянулась безжизненно черта далекого берега. Солнце пекло все  нещадней, и всех будто толкнуло друг к другу, и каждому пришлось вспомнить о  почти позабытом присутствии остальных. Леса Макалистера отвесно ушла в воду. А  мистер Рэмзи читал себе, поджав и сплетя ноги.    

Он читал маленькую блестящую книжку в пятнистом, как  чибисово яйцо, переплете. Они томились в этом кошмарном безветрии, а он  спокойно листал страницы. И, Джеймс чувствовал, каждая страница листалась  особенным, ему адресованным жестом: то упрямым, то повелительным; то в расчете  на жалость; и все время, пока отец читал и одну за другой листал маленькие  страницы, Джеймс боялся, что вот он вскинет взгляд и что‑то скажет ему резким  тоном. Отчего они тут застряли, он может спросить, или подобную же нелепость. И  если он скажет такое, Джеймс думал – он схватит нож и вонзит ему в грудь.    

В нем давно жила эта метафора – взять нож и вонзить в  отцовскую грудь. Но сейчас, взрослый, глядя в бессильной ярости на отца, уже не  этого старика над книжкой он хотел убить, но то, что на него опускалось, может  быть, без его ведома: страшную чернокрылую гарпию с жесткими ледяными когтями и  клювом, который бьет тебя, бьет (он еще помнил давний холод этого клюва на  своей детской голой ноге), а потом улетает гарпия, и вот он снова – старик,  очень, очень печальный, сидит и читает книжку. Вот кого надо убить, вот кого  надо пронзить в самое сердце. Чем бы он ни занялся (а он чем угодно может  заняться, он чувствовал, глядя на дальний берег и на маяк), в банке будет  служить, в конторе ли, адвокатом станет или главой предприятия, – он  всегда будет преследовать, выслеживать и вытравлять – тиранию и деспотизм, вот  как это у него называется, когда людей вставляют делать то, чего они не хотят,  когда их лишают права голоса. Ну как скажешь «не хочу», если он заявляет «отправляйся  со мной на маяк, делай то, принеси мне се». Распластываются черные крылья,  железный клюв бьет. А в следующую секунду он уже сидит и читает книжку; и может  поднять от нее – разве с ним угадаешь? – совершенно разумный взгляд. Он  может разговаривать с Макалистерами. Может совать золотой в заскорузлую ладонь  старой уличной попрошайки; может орать в голос, глядя на игрища рыбаков; руками  размахивать от возбуждения. Или в мертвом молчании просидеть за столом от  начала и до конца ужина. Да, думал Джеймс, пока лодка барахталась и плескалась  на солнцепеке; есть снежная целина, одинокий, суровый утес; и в последнее время  ему стало сдаваться, когда отец что‑то брякал к изумлению остальных, –  лишь две пары следов на этом снегу: его собственные следы и отцовские. Только  они двое понимают друг друга. Но откуда же этот ужас и ненависть? Роясь в  пластах листвы, которой время выстлало душу, заглядывая в непрорубную чащу, где  все затушевано и искажено мельканием солнца и тени, где пробираешься наугад,  ослепленный то светом, то тьмой, он отыскивал живой зрительный образ, чтоб  остудить и собрать и прояснить свои чувства. Положим, сидя ребенком в колясочке  или у кого‑нибудь на коленях, он увидел, как кому‑то на ногу ненароком наехал  безвинный фургон. И он увидел гладкую, целую ногу в траве; потом – колесо; и –  ту же ногу, искромсанную и красную. Ко колесо – безвинно. Вот и теперь, когда  отец ни свет ни заря, протопав по коридору, вырывает их из постели ради своей  экспедиции на маяк, – это ведь колесо давит ногу ему, Кэм, чью угодно еще.  И остается сидеть и смотреть.    

Да, но о чьей же ноге он думал и в каком это было саду? Были  у сцен декорации; были деревья; цветы; определенное освещение; действующие  лица. Все разыгрывалось готовней в саду, где не было этой насупленности, этой  жестикуляции; и разговаривали спокойно, вполголоса. Весь день входили и  выходили. Старушка болтала на кухне; и шторы засасывал и потом выталкивал  ветер; все вздувалось; цвело; и на тарелки и чашки, на желтые и пунцовые розы,  долгоствольные и раскачивающиеся, к ночи тонкая, как виноградный листок,  натягивалась желтая пелена. Все к ночи темнело, затихало. Но листоподобная  пелена так тонка, что колышется от свечей, морщится от голосов; и сквозь нее  видна склоненная голова, слышно то близкое, то дальнее шуршание платья,  позвякивание цепочки.    

И вот в этом‑то мире колесо раздавило человеку ногу. Что‑то,  он помнил, встало над ним; застило свет; не уходило; и что‑то взметнулось,  прорезало воздух, что‑то острое, твердое – клинок, ятаган – прошлось по листве,  по цветам даже этого блаженного мира, и все засохло, опало.    

– Будет дождь, – он помнил, сказал отец. –  Выбраться на маяк не удастся.    

Маяк тогда был серебристой смутной башней с желтым глазом,  который внезапно и нежно открывался по вечерам. А теперь…    

Джеймс посмотрел на маяк. Увидел добела отмытые скалы;  башню, застывшую, голую; увидел белые и черные перекрытия; увидел окна; даже  белье разглядел, разложенное для просушки на скалах. Значит, вот он какой –  маяк?    

Нет, тот, прежний, был тоже маяк. Ничто не остается только  собою. Прежний – тоже маяк. Едва различимый порою за далью бухты. И глаз  открывался и закрывался, и свет, казалось, добирался до них, в наполненный  солнцем и воздухом вечереющий сад.    

Но он одернул себя. Стоило ему сказать «они» или «кто‑то»,  услышать близкое шуршание платья, дальнее позвякивание цепочки, он начинал  остро чувствовать присутствие того, кто случился рядом. Сейчас это был отец.  Напряжение делалось невыносимым. Ведь минуту еще не будет бриза – и отец  захлопнет книжку и скажет: «Что такое? Почему мы тут валандаемся, а?», как  однажды уже он всадил между ними свой клинок на террасе, и она вся застыла, и  будь тогда под рукой у Джеймса топор, нож, что угодно острое, он вонзил бы его  в отцовскую грудь. Она тогда вся застыла, и потом рука ее стала вялой, и он  понял, что она его больше не слушает, и она встала, ушла, и он остался один,  жалкий, беспомощный, по‑идиотски сжимая ножницы.    

Не было ни ветерка. Вода урчала и фыркала на дне лодки, и  несколько скумбрий бились в мелкой не покрывавшей их луже. В любую минуту  мистер Рэмзи (Джеймс на него боялся взглянуть) мог встать, захлопнуть книжку и  сказать что‑нибудь резкое; но покамест он читал, и Джеймс украдкой, как босиком  крадешься по лестнице, боясь скрипом половицы разбудить сторожевого пса,  вспоминал, какая она была и куда подевалась в тот день. Он слонялся за нею из  комнаты в комнату, и наконец они очутились в такой комнате, всей синей от  множества фарфоровых блюд, и она говорила с кем‑то; он слушал; она говорила с  прислугой; говорила все, что взбредет на ум. «Нам синее блюдо сегодня  понадобится. Где оно – наше синее блюдо?» Она одна говорила правду; ей одной он  мог сказать правду. Вот в чем, наверно, секрет его не остывшей привязанности;  она была человеком, которому можно сказать все, что взбредет на ум. Но все  время, пока он про нее думал, отец – он чувствовал – преследовал его мысль, и  мысль спотыкалась и путалась.    

И он перестал думать; сидел, держа руку на румпеле, под  пеклом, неотрывно смотрел на маяк и не мог шелохнуться, не мог смахнуть эти  зерна печали, которые одно за другим оседали в душе. Будто его связали канатом,  и отец затянул узел, и вырваться можно только, если взять нож и… Но тут парус  медленно повернулся, поймал ветер, вздулся, лодка встряхнулась, сонно  качнулась, очнулась от сна и понеслась по волнам. Сразу всем немыслимо  полегчало. Их будто отбросило друг от друга, каждый снова был преспокойно сам  по себе, и лесы туго и косо тянулись от борта. Но отец так и не встал. Только  загадочно высоко вскинул правую руку и опять уронил на колено, будто  дирижировал тайной симфонией.    

 9    

     

(Море, без единого пятнышка, думала Лили Бриско, глядя и  глядя на бухту. Оно синим шелком натянулось на бухту. У дали странная власть;  вот – проглотила их, думала Лили, канули навсегда, растворились в сути вещей.  Все так спокойно; так тихо. Пароход исчез, но большой дымный свиток еще  струился по сини и никнул, прощаясь, как траурный стяг.)    

     

10    

     

Так вот он какой, остров, думала Кэм, снова прочесывая  пальцами воду. Она никогда еще его не видела с моря. Вот, оказывается, как он  улегся на воду, с выбоиной посередине и двумя зубчатыми скалами, и волны  несутся к нему, и разбегаются на мили и мили кругом. Он совсем крохотный; как  листик, стоящий торчком. И вот мы взяли лодочку, она думала, уже сочиняя  историю о спасении с тонущего корабля. Но вода сеялась у нее сквозь пальцы,  убегали под лодку струи водорослей, и ей не хотелось сочинять эту историю  дальше; хотелось просто дышать ветром воли и приключений, потому что лодка  неслась, а она думала про то, как отцовское раздражение по поводу стран света,  настойчивость Джеймса по поводу договора, ее собственное малодушие – все  исчезло, прошло, унеслось на волнах. Что же дальше? Куда нас мчит? От руки,  глубоко засунутой в воду и оледеневшей, до самого сердца фонтаном стрельнула  радость: перемена, приключение, бегство (я живая, вот она я!). И брызги  радостного фонтана падали на смутное, неопознанное, дремотно ворочавшееся у нее  в голове; и оно озарялось во тьме. Греция, Рим, Константинополь. Какой‑никакой,  крохотный, как листик, обмокнутый стеблем в золотое марево вод – он ведь тоже,  значит, имеет свое назначение во вселенной – этот маленький остров? Уж они бы  ей объяснили – те старые господа в кабинете. Иной раз она нарочно забредала из  сада, чтоб застать их врасплох. Сидели (мистер Кармайкл и, наверное, мистер  Бэнкс, оба старые и сухие) друг против друга в креслах. Шуршали страницами  «Таймса», когда она забредала из сада, поглощенные неразберихой: кто и что  сказал про Христа; и на улице Лондона выкопан мамонт; и каков он – великий Наполеон?  Потом они все собирали чисто вымытыми руками (оба в сером всегда; пахли  вереском), воссоединяли клочки, переворачивали страницы, закидывали нога на  ногу, роняли одно‑другое словцо. Зачарованная, она брала с полки книгу и  стояла, глядя на отца, который так аккуратно, так ровно исписывал страницы от  угла до угла и вдруг легонько покашливал или говорил что‑нибудь старому  господину напротив. И, стоя с открытой книгой в руках, она думала – вот как  листик в воде, так и мысль распускается здесь, и если тебе думается легко  здесь, среди старых господ, которые курят трубки, шуршат страницами «Таймса»,  значит, все, что ты думаешь, – правда. И, видя отца, писавшего у себя в  кабинете, она думала (вот сейчас, сидя в лодке) – он лучше всех на свете, он  самый умный; и никакой он не суетный, и он не тиран. Наоборот, когда он ее  видел над книгой, он очень ласково спрашивал, не нужна ли ей его помощь?    

Боясь, как бы все это не оказалось неправдой, она посмотрела  на отца, склонившегося над маленькой книжечкой в блестящем, пятнистом, как  чибисово яйцо, переплете. Нет. Все правда. Ну, посмотри ты на него, хотелось ей  сказать Джеймсу (Джеймс не отрывал глаз от паруса). Он ядовито попирает чужое  достоинство, говорил Джеймс. Вечно переводит разговор на себя и свои книги,  говорил Джеймс. Невыносимый эгоист. И – главное – он тиран. Ну,  посмотри, – думала она, глядя на отца. Ну, посмотри ты на него. Она  смотрела, как он читает эту книжечку, поджав под себя ноги; книжечку,  желтоватые страницы которой она знает, хоть не знает, что там написано. Она  маленькая; с убористой печатью; на форзаце, она знает, он записал, что потратил  пятьдесят франков на ужин; вино – столько‑то; столько‑то официанту; все  аккуратным столбиком сложено внизу страницы. А что написано в книжечке, у  которой углы затупились в его кармане, она не знает. О чем он думает, не знает  никто. Но он в это так углублен, что если поднимет глаза, – вот как  сейчас, – то не для того, чтоб на что‑то взглянуть; а для того, чтоб  вернее ухватить свою мысль. И – снова проваливается в чтение. Он читает, она  думала, так, будто кому‑то показывает дорогу, или увещевает огромное стадо  овец, или пробирается в гору все выше и выше по узенькой тропке: а то вдруг  шагает быстро, напролом через заросли, и часто ей казалось, вот ветка хлестнула  его по лицу, ослепила колючая ветка, а он не сдается, идет и идет, перебрасывая  страницы. И Кэм сочиняла дальше историю о спасении с тонущего корабля, ведь,  сидя тут, она была в безопасности; как тогда в безопасности, когда  прокрадывалась из сада, брала с полки книгу, а кто‑нибудь из старичков вдруг  приспускал газету и ронял одно‑другое словцо о характере Наполеона.    

Она смотрела назад, на море, на остров. Листик утрачивал  остроту очертаний. Стал очень маленьким, очень далеким. Уже море было важнее  берега. Волны кругом ходили и падали, и на одной плясало бревно; на другой  качалась чайка. Вот тут где‑то, она подумала, обмакнув пальцы в воду, они  потонули в бурю, и мечтательно, сонно она прошептала – мы гибли, каждый одинок.    

     

11    

     

Как же много зависит, думала Лили Бриско, глядя на море –  почти без единого пятнышка и такое тихое, что лодки и облака будто застыли в  лазури, – как же много зависит, она думала, от расстояния: близко ли от  тебя человек или он далеко. Ее отношение к мистеру Рэмзи менялось, покуда он дальше  и дальше плыл через бухту. Как‑то разрежалось, растягивалось; он становился  более и более дальним. Его и детей как заглотнула лазурь, заглотнул простор; а  тут совсем рядышком на лужке вдруг крякнул мистер Кармайкл. Она засмеялась. Он  выуживал из травы свою книгу. Снова устраивался в шезлонге, пыхтя, отдуваясь,  как морское чудище. Совершенно другое дело, когда человек у тебя под боком. И  снова все стихло. Там должны бы уж встать; пожалуй, пора, соображала она, и  взглянула на дом, и никого не увидела. Ах да, она вспомнила, они же всегда  сразу, позавтракав, разбредались по своим надобностям. Все было в согласии с  тишиной, пустотой, нереальностью раннего часа. Так бывает, думала она,  оглядывая высокие посверкивающие окна и сизое веянье дыма: все становится нереальным.  Когда возвращаешься после отъезда или после болезни, пока еще не оплела своей  сетью привычка, – так же все нереально, так же ново и поражает; будто  рождается что‑то. И жизнь необычайно свежа. И редкое ощущенье свободы. Слава  Богу, не надо бодро‑бодро щебетать, поспешая через лужок навстречу старой  миссис Бекуиз, которая высматривает для себя уютный уголок: «Ах, с добрым  утром, миссис Бекуиз! Прелестная погода, не правда ли? Значит, вы отважно  решились посидеть на солнышке? И куда это Джеспер запропастил стулья? Сейчас я  найду вам и принесу! Вы позволите?» – и прочее в том же роде. Можно просто  молчать. Скользить, расправив паруса (бухта оживлялась, лодки то и дело  отчаливали), среди всего и – мимо, мимо. И ты не в пустоте, а в чем‑то,  наполненном до краев. Она словно по горло стояла в чем‑то, и двигалась, и  плыла, и тонула, да, потому что безмерно глубоки эти воды. Столько жизней в них  пролилось. Жизнь миссис Рэмзи; детей; и еще бесконечная всякая всячина. Прачка  с корзиной; грачи; кусты факельных лилий; лиловость и матовая зелень цветов; и  общее чувство, на котором все это держалось.    

Вот похожее чувство – завершенности, что ли, – десять  лет назад на этом самом краю лужка толкало ее говорить, что она влюблена в это  место. У любви ведь бездна обличий. И должны быть такие любящие, чей талант –  выделять элементы вещей и соединять их, наделив не присущей им цельностью, из  разных сценок, из встреч разных людей (и все это прошло, никого уже нет, все  разрозненны) создавать то единое, круглое, к чему тянется мысль, чем играет  любовь.    

Она поискала глазами темную точку – лодку мистера Рэмзи.  Доберутся, надо думать, к обеду до маяка. Но свежел ветер, небо чуть‑чуть  изменилось, море чуть‑чуть изменилось, лодки иначе накренились, и вид, за миг  до того удивлявший таинственной закрепленностью, сразу погас. Ветер развеял  дымный свиток; чем‑то неприятным отдавало расположенье судов.    

От этой диспропорции стало нехорошо на душе. Ее точило  сомненье. И подтвердилось, когда она перевела взгляд на холст. Она впустую  угробила утро. Почему‑то такое она не сумела уравновесить две  противоборствующие силы: мистера Рэмзи и свою картину; вот ничего и не вышло;  нет, не вышло. В рисунке, что ли, просчет? И линию стены надо бы чем‑то  прервать, или слишком давят массой деревья? Она иронически усмехнулась; а ведь  считала, что решение найдено.    

Решение! Какое там решение! Надо именно то ухватить, что от  тебя ускользает. Ускользает, пока думаешь про миссис Рэмзи; ускользает, когда  думаешь о картине. Вертятся фразы. Виденья. Красивые фразы. А ухватить надо –  вот: само это трепетание нервов; и то, что еще не застыло в форме и  непредставимо пока, – передать. Брось все и начни сначала; брось все и  начни сначала, решала она отчаянно, снова замирая перед мольбертом. Жалкая  машина, негодная машина, она думала – человеческое приспособленье для писанья  картин, для чувств; вечно в критическую минуту отказывает; вот геройски и  заводи ее снова. Она недовольно оглядела холст. Да, там изгородь, кто же  спорит. Но нахрапом ничего не возьмешь. Только слепящие точки в глазах, если  тупо смотреть на стену или твердить: на ней была серая шляпа. Поразительно была  хороша. Нет уж, пускай само находит, она думала, если найдет. Ведь бывают же  такие минуты, когда нет ни мыслей, ни чувств. Но когда нет ни мыслей, ни чувств  – где ты тогда?    

Здесь, на траве, на земле, она думала, присаживаясь и лаская  кистью мелкое поселение подорожников. (Лужок весь зарос.) Да, здесь и  обретаешься, в этом мире, она думала, и она не могла отогнать ощущения, что все  в это утро происходит в первый раз или, может, в последний, как пассажир у  окна, хоть и клонит его в сон, заставляет себя смотреть, зная, что больше ему  никогда не видать проносящегося городка, и тележки с осликом, и женщины,  копающейся на огороде. Лужок – это мир; и оба мы – тут, на возвышенном месте,  она думала, глядя на старого мистера Кармайкла, который, кажется (хоть не  промолвил ни слова), разделял эти мысли. Его мне тоже, может быть, больше  никогда не видать. Он старый совсем. А во‑вторых, вспомнила Лили, нежно  улыбаясь болтающемуся у него на ноге шлепанцу, он же у нас теперь знаменитость.  Пишет, говорят, «дивные» стихи. Его сочинения сорокалетней давности откапывают  и публикуют. Есть теперь такая знаменитость, именуемая Кармайкл. И она  улыбнулась, подумав про то, как много ипостасей у одного человека, и вот он  теперь знаменитость в газетах, а здесь все тот же, что и всегда. Так же  выглядит – ну, чуть‑чуть поседел. Да, он выглядит так же, хоть кто‑то,  помнится, ей говорил, что, когда он услышал о смерти Эндрю Рэмзи (он умер  мгновенно от разрыва гранаты; из него вышел бы великий математик), мистер  Кармайкл потерял к жизни всякий интерес. В чем же, гадала она, это выражалось?  Маршировал он по Трафальгар‑сквер, сжимая тяжелую трость? Один, у себя на Сент‑Джонс‑Вуд,  листал и листал, не читая, книгу? Она не знала, что именно он делал, услышав о  смерти Эндрю, но она все это в нем чувствовала. Они только здоровались невнятно  на лестнице; смотрели на небо и говорили, что погода будет хорошая; или погода  будет плохая. Но и так узнаешь человека: узнаешь общий очерк, не частности;  сидишь у себя в саду и видишь гору, сонным склоном уходящую в лиловую  вересковую даль. Вот так и она его знала. Знала, что он изменился. Она не  читала ни строчки его стихов, но, кажется, знала их тягучую звучность. Густых и  спелых стихов. О пустынях, верблюдах. О закатах и пальмах. В высшей степени  отвлеченных стихов; в них немного о смерти; и почти ничего о любви. В нем  высокая отъединенность; он очень мало нуждается в людях. Как смешно он пытался  вечно, с газетой под мышкой прошмыгнуть мимо окна гостиной, мимо миссис Рэмзи,  которую за что‑то он недолюбливал! И потому‑то, естественно, она вечно норовила  его задержать. Он отвешивал ей поклон. Досадуя, что ему от нее ничего не нужно,  миссис Рэмзи спрашивала (Лили так и слышала этот голос), не нужно ли принести  ему плащ? Плед, газету? Нет, ему ничего не нужно (отвешивался поклон). Что‑то в  ней было такое, что претило ему. Может быть, властность, наступательность, что‑то  в ней прозаическое. Эта ее прямота.    

(Окно в гостиной вдруг воззвало к ее вниманию, пискнув  петлей. С ним заигрывал легкомысленный ветерок.)    

Некоторые, конечно, ее просто не выносили, думала Лили. (Да.  Ступени перед окном гостиной пусты, она видит, но ей это решительно  безразлично. Ей сейчас не нужна миссис Рэмзи.) Считали слишком резкой,  самоуверенной. Даже ее красота кой‑кого раздражала. Однообразная, говорили,  всегда одинаковая! Предпочитали иное – смутность, игру. И с мужем поставить  себя не сумела. Допускала его эти выходки. И скрытная чересчур. Никто толком не  знал ее прошлого. И (возвращаясь к мистеру Кармайклу и его антипатии) нельзя  себе представить, чтоб миссис Рэмзи битое утро проторчала с кистью в руке над  мольбертом, провалялась с книжкою на лужке. Никак нельзя себе представить. Ни  слова не сказав, только вооружась своей дежурной корзинкой, она отбывала в  городок, к беднякам, сидеть в какой‑то пропахшей лекарствами конуре. Тысячу раз  Лили наблюдала, как, ни слова не сказав, вдруг, посреди игры, посреди  разговора, она отбывала с этой корзинкой, очень прямо держась. Лили  разглядывала возвращавшуюся миссис Рэмзи и, усмехаясь (уж очень истово  руководила она чаепитием) и плавясь (дух захватывает – как хороша), думала –  глаза, закрывающиеся в муках, сейчас на тебя смотрели. Ты была с ними там.    

А миссис Рэмзи опять уже готова была вскинуться из‑за вашего  опозданья к столу, из‑за несвежего масла, из‑за щербинки на чайнике. И все  время, пока она распространялась по поводу несвежего масла, вы думали о  греческих храмах и о том, что с ними там была красота. Никаких разговоров –  просто она брала корзинку и удалялась, очень прямо держась. Ее толкал инстинкт  – инстинкт, который ласточек тянет на юг, артишоки к солнцу, безошибочно ее  поворачивал к людям, помогал свить в душе у них гнездышко. Но этот инстинкт,  как и другие инстинкты, того, кто ими не наделен, раздражает; мистера  Кармайкла, наверное, раздражал; и уж, конечно, Лили. Оба опирались на  соображение о тщетности действий, о первенстве мысли. Эти ее уходы им были  укором, все на свете переворачивали, и, видя свои исчезающие предубеждения,  обоим хотелось упереться, удержать их силком. С Чарльзом Тэнсли – та же  история; между прочим, еще и поэтому его не любили. Он опрокидывал все ваши  понятия о пропорциях. И что‑то с ним теперь, думала она, праздно прохаживаясь  по подорожнику кистью. Диссертацию защитил. Женился; в Хэмпстеде живет.    

Как‑то во время войны она зашла в один зал, где он держал  речь. Он что‑то изобличал; он клеймил кого‑то. Проповедуя любовь к ближнему. А  она сидела и думала – как может любить себе подобных тот, для кого живописи  просто не существует, кто вечно торчал у нее над душой, обкуривая махоркой  (экономия на куреве, мисс Бриско!), и считал своим долгом ей разъяснять, что  женщины не владеют кистью, женщины не владеют пером, – и не потому, что таково  его убеждение, а потому, что так ему, по непонятным резонам, угодно. Тощий,  красный, натужный, он вещал с возвышенья (муравьи суетились среди подорожников,  и она ворошила их кистью – красные, энергические муравьи, в общем, похожие на  Чарльза Тэнсли). Она иронически смотрела, как он начиняет любовью к ближнему  полупустой и промозглый зал, и вдруг – закачался, закачался в волнах бочонок,  или что это было такое, а миссис Рэмзи нашаривала на гальке очешник. «Господи!  Вот несчастье! И этот посеяла! Успокойтесь, мистер Тэнсли. Я их каждое лето  тысячами теряю». И он вжимает в воротник подбородок, – дескать, не может  санкционировать подобное преувеличение, но простит, так и быть, той, которую  любит, – и улыбается прелестной улыбкой. Он, конечно, ей исповедовался в  этих долгих прогулках, когда все разбредались и возвращались порознь. Он дал  воспитание младшей сестре, миссис Рэмзи ей доложила. Что дивно его  характеризует. Конечно, у ней у самой о нем превратное представление, решила  Лили, теребя подорожник кистью. То и дело составляешь превратные представленья  о людях. Из собственных тайных расчетов. Чарльз служит ей мальчиком для битья.  Отхлестывая его по тощему заду, она на нем вымещает свои настроения. А если  серьезно к нему подходить, надо руководиться высказываниями миссис Рэмзи,  смотреть на него ее взглядом.    

Она возвела холмик – препятствие для муравьев. И повергла  тех в ужас и недоумение, смешав всю историю их мирозданья. Одни побежали туда,  другие сюда.    

Надо иметь пятьдесят пар глаз, думала она. Но и пятидесяти  не хватит, чтоб управиться с одной этой женщиной. Среди них хоть одна пара глаз  должна быть абсолютно слепа к ее красоте. А нужней всего – тайное и, как  воздух, тонкое чувство, которое бы умело проникать сквозь замочные скважины, ее  настигать, когда она занята вязаньем, разговором, или молча, одиноко, сидит у  окна, а потом исчезать, кладом храня, вот как воздух хранил тот пароходный  дымок, ее мысли, фантазии, ее желанья. Что для нее значила эта изгородь, что  значил сад? Что для нее значил шорох набежавшей на берег волны? (Лили вскинула  взгляд так, как, она видела, вскидывала взгляд миссис Рэмзи; она тоже услышала  шорох набежавшей на берег волны.) И как, интересно, обрывалось у нее и екало  сердце, когда дети кричали «Сколько? Сколько?», гоняя в крикет? На секунду ока  опускала вязанье. Всматривалась в сторону крикетной площадки. И опять от нее  отвлекалась, а мистер Рэмзи останавливался, как вкопанный, на ходу, и странное  волнение забирало ее и не отпускало, пока он, стоя рядом, сверху вниз на нее  смотрел. Лили очень живо себе его представила.    

Он протягивал руку и помогал ей подняться со стула. И отчего‑то  такое казалось, что это уже было; и некогда он так же склонялся, помогая ей  выйти из лодки, которая неудачно пристала у острова, и дамы не на шутку  нуждались, чтобы выбраться на сушу, в помощи джентльменов. Старомодная сценка,  где мерещатся чуть ли не кринолины, и камзолы, и белые чулки. И, подав ему  руку, миссис Рэмзи, наверно, решила: час пробил. Да, сейчас она ему скажет. Да,  она выйдет за него замуж. И тихо, неспешно она ступила на берег. Может, всего  одно‑два словца она тогда ему и сказала, не отнимая руки. Я за вас выйду  замуж, – она сказала, и руку не отняла; и все. И снова и снова их пробирал  тот же трепет – заметным образом, думала Лили, разглаживая путь для своих  муравейников. Ничего она не сочиняет; просто разглаживает то, что ей давным‑давно  подарено в свернутом виде; она это видела своими глазами. Ведь в ежедневной  круговерти и кутерьме, среди детей и гостей – вы все время чувствовали этот дух  повторенья – все падало по траектории, проторенной уже чем‑то другим, и  вызывало готовное, долго‑долго дрожавшее в воздухе эхо.    

Но ошибкой было бы, она думала, вспоминая, как они удалялись  – она в своей зеленой шали, он в реющем галстуке, рука об руку мимо теплицы, –  ошибкой было бы их отношения упрощать. Далеко до безмятежной идиллии – с ее‑то  вскидчивостью, непредсказуемостью; с его хандрою и приступами. Уж какое! Ни  свет ни заря вдруг бешено грохала дверь спальни. Или он, разъяренный,  выскакивал из‑за стола. Запускал тарелкой в окно. И по всему дому будто двери  гремели, стучали шторы, как в бурю, и подмывало броситься, задвигать засовы,  наводить порядок. В таких обстоятельствах они столкнулись раз на лестнице с  Полом Рэйли. И, как дети, умирали со смеху из‑за мистера Рэмзи, который,  обнаружа мошку у себя в молоке, отправил свой завтрак по воздуху в сад.  «Мошка, – в священном ужасе лепетала Пру, – у него в молоке». К  другим в молоко пусть плюхается сороконожка. Он же сумел вокруг себя  воздвигнуть такие стены благоговения и с такой величавостью среди них  прохаживался, что мошка у него в молоке обращалась в могучее чудище.    

Но миссис Рэмзи утомляли, ее несколько угнетали запусканье  тарелок и грохотанье дверьми. И порой они тяжко, подолгу не разговаривали, и  (не любила Лили этих ее настроений) не то обиженная, не то возмущенная, она  была как бы не в состоянии спокойно выстаивать бурю и смеяться, как все, но что‑то  вынашивала в этой усталости. Сидела и думала‑думала. Погодя он начинал делать  вокруг нее круги, слонялся под окнами, покуда она писала письма, с кем‑нибудь  разговаривала и все старалась не оказаться не занятой, когда он поблизости,  притворялась, будто его не замечает. И он становился шелковый, само смиренье и  обходительность, пытаясь вернуть таким способом ее расположение. Но она не  сдавалась, вдруг напускала на себя гордый вид неприступной красавицы, вообще‑то  в высшей степени ей не присущий; эдак голову повернет; глянет через плечо; и  непременно, чтоб рядом Минта, Пол какой‑нибудь, Уильям Бэнкс. Наконец, отверженный,  отринутый, ну, – изголодавшийся волкодав (Лили поднялась с травы, глянула  на окно, на ступеньки: вот там он стоял), он произносил ее имя, только разок –  волк и волк, взвывающий на снегу, – но она и тут не сдавалась; и он снова  ее окликал, и тут уж что‑то в его голосе срывало ее с места, она вдруг бросала  всех, шла к нему, и они удалялись вдвоем – под груши, к капустным грядкам, к  малиннику. Удалялись – все уладить наедине. Но с помощью каких слов, каких  жестов? И такое достоинство было в их отношениях, что сама она, Минта и Пол,  скрывая неловкость и любопытство, отворачивались, не смотрели им вслед,  принимались рвать цветы, и перекидывались мячом, и болтали до самого ужина и –  пожалуйста! – они снова сидели: она на одном конце стола, он на другом,  как всегда.    

– Почему это вы, никто, ботаникой не займетесь?..  Столько ног у вас, столько рук в общей сложности, и хотя бы один… – они, как  всегда, разговаривали, шутили со своими детьми. Как всегда. Только легкая  искра, как блеск клинка, то и дело проскакивала между ними, будто привычный вид  детей над супом освежился у них в глазах после того часа среди груш и капусты.  Особенно часто, Лили думала, поглядывала миссис Рэмзи на Пру. Та сидела  посередине стола между братьями и сестрами и, кажется, до того боялась, как бы  чего не вышло, что сама почти не раскрывала рта. Как, наверное, Пру себя  костерила за ту несчастную мошку! Как побелела, когда мистер Рэмзи запустил  тарелкой в окно! Как сникала во время этих их размолвок! И мать словно  старалась ее приободрить; убеждала, что все хорошо; обещала, что и ей суждено  то же счастье. Правда, она им недолго понаслаждалась – меньше года.    

Она тогда выронила из корзинки цветы, думала Лили, щурясь и  на шаг отступя, будто оглядывая холст, но к нему не притронулась, и чувства в ней  будто застыли, ледком подернулись на поверхности, а ниже была стремнина.    

Она роняла из корзинки цветы, разбрасывала по траве и,  нехотя, через силу, но без вопросов и жалоб – разве не владела она даром  безупречного послушанья? – она уходила тоже. По полям и лугам, белым,  цветистым – вот как это бы написать. Горы хмуры; кремнисты; крутая тропа. С  ревом бьются о берег волны. И уходят – все трое – и миссис Рэмзи идет впереди,  очень быстро, будто сейчас за углом она встретит кого‑то.    

Вдруг в окне, на которое она смотрела, что‑то смутно  забелелось. Значит, все‑таки кто‑то вошел в гостиную. Господи, пронеси,  взмолилась она, только бы они там и оставались, не обрушивались на нее с  болтовней! Слава Богу, кто бы там ни был, оставался внутри; и по счастливому  совпадению даже отбрасывал на ступени хитрую треугольную тень. Это чуть‑чуть  меняло композицию. Интересно. Еще пригодится. И вернулось прежнее настроение.  Смотреть в оба, ни на секунду не расслабляться, чтоб тебя не надули. Держать  всю сцену – вот так – в тисках, чтоб ничто не могло вклиниться и напортить.  Главное, она думала, довериться будничной вещи; просто чувствовать – вот  кресло, вот стол, и – одновременно: ведь это чудо и счастье. А решенье придет.  Ах, да что же это там такое? Что‑то белое прошлось волной по оконнице. Видно,  ветер взмахнул какой‑то оборкой. Сердце перестукнуло, оборвалось и заныло.    

Миссис Рэмзи! Миссис Рэмзи! – звала она, снова чувствуя  прежнюю пытку – хотеть и хотеть невозможного. Неужто до сих пор в ее власти так  мучить? И потом, сразу, как если бы ей удалось сдержаться, стало и это  будничной вещью – как кресло, как стол. Миссис Рэмзи – по безмерной своей  доброте к Лили – просто сидела в кресле, посверкивала спицами, вязала свой  красно‑бурый чулок, отбрасывала тень на ступени. И все.    

И – будто вот сейчас ей необходимо с кем‑нибудь поделиться,  да трудно расстаться с картиной, так душа переполнена тем, что она увидела,  тем, что думала. Лили с кистью в руке прошла мимо мистера Кармайкла, на край  лужка. Где же эта их лодка? И мистер Рэмзи? Он был сию минуту ей нужен.    

 12    

     

Мистер Рэмзи почти разделался с чтением. Рука парила над  страницей, как бы изготовляясь перевернуть ее в тот самый миг, когда он ее  дочитает. Сидел, простоволосый, и прядями играл ветер. Он выглядел очень  старым. Выглядел незащищенным. Выглядел, думал Джеймс, рассматривая его голову  то на фоне маяка, то на фоне катящей, бескрайной сизой пустыни, – как  древний камень, забытый в песках. Выглядел так, будто физически превратился в  то, что оба они всегда носили в душе, – то одиночество, от которого, они  знали оба, никуда ты не денешься.    

Он очень быстро читал, будто хотел поскорей дочитать до  конца. И действительно, они уж были совсем близко от маяка. Вот он – прямой и  голый, ярко‑черный и белый, и видно, как волны битым белым стеклом отскакивают  от скал. Ясно видны на скалах трещины и прожилки; видны окна; вон белый мазок  на одном; на скале зеленый пучок. Вышел человек, глянул на них в подзорную  трубу, снова скрылся. Так вот он какой, думал Джеймс, – маяк, на который  столько лет он смотрел через бухту; голая башня на дикой скале. Маяк ему  нравился. Помогал, может быть, разобраться в себе. Старые дамы, Джеймс думал,  дома, в саду таскаются по лужку со стульями. Старая миссис Бекуиз, например,  вечно твердит, ах как все прелестно, как мило, как им повезло, как им надо  гордиться, – а на самом‑то деле, думал Джеймс, оглядывая маяк на дикой  скале, – вот как оно обстоит. Он посмотрел на отца, который читал  неистово, тесно сплетя ноги. Он‑то знает. «Нас буря несет, нам суждено  утонуть», – пробормотал он сам с собою, но вслух, в точности, как отец.    

Уж целую вечность никто, кажется, слова не проронил. Кэм  надоело смотреть на море. Мимо проплыла раскрошенная черная пробка; рыба на дне  лодки уснула. А отец все читал, и Джеймс на него смотрел, и она на него  смотрела, и они клялись насмерть стоять против тиранства, а он читает себе,  ничуть не заботясь о том, что они думают. Его не уловишь, она думала.  Большелобый и большеносый, уткнулся в свою пятнистую книжечку – и его не  уловишь. Попробуй‑ка его ухвати – он, как птица, расправит крылья, улетит от  тебя и усядется в недоступной дали на сирый пень. Она оглядывала водный  бескрайний простор. Остров стал уже такой крохотный, что и на листик, пожалуй,  не похож. Похож на верхушку скалы, которую вот‑вот накроет волной. А ведь на  этой хиленькой скудости остались те тропки, террасы, спальни – всякая всячина.  Но, как всегда перед сном упрощается все, и из мириад подробностей только одна  ухитряется на себе настоять, так и в сонных глазах Кэм меркли тропки, террасы и  спальни, побледнели и стерлись, и только бледно‑голубое кадило еще мерно  качалось у нее в голове. Да это же сад висячий; и долы, и цветы, колокольчики,  и птички, и антилопы… Она засыпала.    

– Пора! – вдруг сказал мистер Рэмзи, захлопывая  книгу.    

Что – пора? Какому подвигу время? Кэм вздрогнула и  проснулась. Где‑то высаживаться? Куда‑то взбираться? Куда он их поведет? После  бескрайного молчанья эти слова ошарашили их. Но – дудки! Он сказал, что  проголодался. Пора приступить к ленчу. И к тому же, мол, посмотрите. Уже и маяк  – отсюда рукой подать.    

– Ишь малый, – сказал Макалистер в похвалу  Джеймсу. – Ходко ведет. Слушается она его.    

А отец вот в жизни его не похвалит, горько подумал Джеймс.    

Мистер Рэмзи развернул пакет и распределил бутерброды. И был  счастлив, уплетая хлеб и сыр вместе с этими рыбаками. Ему бы в лачуге жить,  слоняться у причала, состязаться с другими стариками по плевкам в цель, думал  Джеймс, глядя, как он нарезает свой сыр перочинным ножом на тонкие желтые  ломтики.    

Все правда, все правда, чувствовала Кэм, обколупывая крутое  яйцо. Как тогда она чувствовала, там, в кабинете, где читали «Таймс» старые  господа. Что хочу, то и думаю, и я не сверзнусь в пропасть, я не утону, потому  что вот он – за мною присматривает.    

И они так быстро неслись мимо скал, и это было так дивно:  будто две вещи делаешь сразу – спокойненько закусываешь на солнышке и  спасаешься после кораблекрушения в бурю. Хватит ли нам пресной воды? Хватит ли  продовольствия? – беспокоилась Кэм, сочиняя свою историю, и одновременно  прекрасно помнила, что происходит.    

Им‑то недолго осталось, говорил мистер Рэмзи старому  Макалистеру; а дети еще много кой‑чего понасмотрятся. Макалистер сказал, что в  марте ему стукнуло семьдесят пять; мистер Рэмзи разменял свой восьмой десяток.  Макалистер сказал, что сроду у доктора не был; все зубы – свои. Вот такой жизни  я б желал для своих детей. Кэм была уверена, отец это подумал, когда не дал ей  бросать бутерброд в воду; наверное, он подумал про жизнь рыбаков, раз сказал  ей, что, если не хочется есть, пусть положит еду обратно в пакет. Зачем же  бросать? Он мудрец, все на свете он знает, и она сразу послушалась, а он подал  ей из своего пакета имбирный пряник, вот как гранд бы испанский, она подумала,  подал даме розу в окно (столь изысканным жестом). Но одет кое‑как, и такой  простой, ест хлеб с сыром; а ведь всех их ведет на великий подвиг, и всем им,  кто знает, может быть, суждено утонуть…    

– Вон где она на дно‑то пошла, – вдруг сказал  Макалистер‑внук.    

– На этом самом месте трое и потонуло, – сказал  старый Макалистер. Он их своими глазами видел, в мачту так и вцепились. И  мистер Рэмзи посмотрел на то место и, Кэм и Джеймс устрашились, был готов  разразиться:    

     

Но он не знал, в какой волне…    

     

и если бы он разразился, они бы не вынесли; они бы завыли в  голос; им были уже не под силу эти взрывы тоски; но, к их удивлению, он сказал  только: «А‑а», будто про себя подумал: стоит ли шум поднимать? Да, люди в бурю  тонут, но это натуральное дело, и пучина морская (он тряс на них крошки с  бумаги от своего бутерброда), в сущности, – только вода. Потом, раскурив  трубку, он вынул часы. Внимательно изучал циферблат; верно, делал  математические вычисления. Наконец он сказал ликующим тоном:    

– Превосходно! – Джеймс их вел, как прирожденный  моряк.    

Вот! – подумала Кэм, молча обращаясь к Джеймсу. Вот ты  и дождался. Ведь она знала, что Джеймсу только того и надо было, знала, что он  так теперь рад, что не будет смотреть на нее, на отца, ни на кого не будет  смотреть. Сидит, как струнка, прямой, держит руку на румпеле и поглядывает, в  общем‑то, хмуро; поглядывает, наморщив лоб. Так рад, что никому ни крупицы  своей радости не отдаст. Отец его похвалил. И пусть они думают, что ему это  решительно безразлично. Вот ты и дождался, дождался, думала Кэм.    

Они сменили галс и теперь на длинных раскачивающихся волнах,  которые весело, пьяно их перебрасывали одна на другую, легко и быстро неслись  вдоль рифа. Слева гряда скал буро сквозила в воде, а вода поредела и стала  зеленой, и об одну скалу, повыше, билась непрестанно волна, взметалась водным  столбом, опадала душем. Шлепалось, стукало, шептались и шикали волны, катили,  скакали и кувыркались, как дикие твари, расшалившиеся на воле, неслись взапуски  без конца.    

И вот уже видны двое на маяке, смотрят на них, готовятся их  встречать.    

Мистер Рэмзи застегнул пиджак, подвернул брюки. Взял большой  неаккуратный сверток, который собрала Нэнси, положил к себе на колени. И – в  полной готовности к высадке, – он сидел и глядел на остров. Может быть,  дальнозоркими своими глазами он различал исчезнувший листик, торчком стоявший  на золотом блюде? И что он видит? – гадала Кэм. У нее все расплывалось в  глазах. Что он думает? – гадала она. Что он так пристально, старательно,  так молчаливо искал? Оба они смотрели, как, простоволосый, он сидел со свертком  на коленях и глядел, глядел на что‑то смутное, едва уловимое, как сизый, тающий  дым от того, что сгорело дотла. Чего ты хочешь, – хотелось обоим спросить.  Обоим хотелось сказать: что угодно проси – мы дадим тебе. Но он у них ничего не  просил. Сидел и глядел на остров и думал, наверное, – мы гибли, каждый  одинок, или он думал – я достиг, я добрался, но он не говорил ничего.    

Потом надел шляпу.    

– Возьмите эти свертки, – сказал, кивнув на вещи,  которые собрала для маяка Нэнси. – Свертки для смотрителей маяка, –  он сказал. Он встал и вытянулся на носу лодки, очень прямой и высокий, ну в  точности, думал Джеймс, будто он говорит: «Бога нет!», а Кэм думала – будто вот  сейчас он выпрыгнет в мировое пространство, и оба они встали, чтоб последовать  за ним, когда легко, как юноша, прижимая к груди сверток, он выпрыгнул на  скалу.    

 13    

     

– Он, пожалуй, добрался, – вслух сказала Лили  Бриско и вдруг ощутила немыслимую усталость. Потому что маяк стал едва  различим, растворился в лазури, и вглядываться в него, и думать про того, кто  на нем должен высадиться (одно и то же усилие, в сущности), было утомительно до  безумия. Ах, зато на душе у нее полегчало. Чем бы там она ни собралась его  одарить в ту минуту, когда он от нее отвернулся, теперь‑то уж она его одарила.    

– Высадился, – сказала она вслух. – Дело  сделано. – Потом, сопя и пыхтя, старый мистер Кармайкл встал и воздвигся с  ней рядом, старый языческий бог, косматый, – водоросли в волосах, трирема  в руке (французский томик всего лишь). Он стоял с нею рядом на краю лужка,  колыхался могучей массой, заслонял ладонью глаза. Он сказал:    

– Они, верно, уж высадились, – и Лили поняла, что  оказалась права. Вовсе не обязательно им друг с другом беседовать. Ее мысли  текут в лад с его мыслями, он ей отвечает, и никаких вопросов не нужно. Он  стоял, принимая в объятья слабое, страждущее человечество; терпимо,  сочувственно озирал его конечную участь. И – завершающим жестом,  подумалось, – медленно уронил руку, как если бы с высоты своего огромного  роста уронил венок из фиалок и асфоделей, и, медленно покружив, он лег наконец  на траву.    

Тотчас, будто ее окликнули, она повернулась к холсту. Вот  она – моя картина. Да, зеленое, синее, текучие, одна другую подсекающие линии –  притязанье на что‑то. На чердаке повесят; замажут. Ну и что из того? –  вскинулась она и снова схватилась за кисть. Посмотрела на ступени: никого;  посмотрела на холст; все в глазах расплывалось. И вдруг, вся собравшись, будто  сейчас вот, на секунду, впервые – увидела, – она провела по самому центру  уверенную черту. Кончено; дело сделано. Да, подумала она, кладя кисть в  совершенном изнеможенье, – так мне все это явилось.