1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
Приказ  показался мне очень жестоким, очень опасным, а главное – трудноисполнимым; я  хотел было отказаться от него, но как я мог это сделать, если я запродался  барону Бизенту душой и телом?    

Я уже и  не знал, ни на что мне решиться, ни у какого дьявола просить совета, как вдруг  Роберт, доверчивый и нескрытный, как всякий счастливый человек, рассказал мне,  что, желая быть любимым ради себя самого, он скрыл от мисс Лоры, кто он есть.    

Мисс  Лора думала, что он сын лесника, но, несмотря на его низкое происхождение, согласилась  отдать ему свою руку.    

Роберт  снял небольшой домик в маленьком городке Лукейс, в Ноттингемшире; там он со  своей молодой женой собирался укрыться от нескромных взглядов, а чтобы никто ни  о чем не догадался, он, уезжая из Хантингдонского замка, объявил, что едет на  несколько месяцев в Нормандию к своему дяде барону Бизенту.    

Планы  его исполнились великолепно: некий священник тайно обвенчал влюбленных;  единственным свидетелем их венчания был я, и мы все отправились жить в Лукейс,  в снятый графом домик.    

И  потекли дни, полные счастья, вопреки настойчивым приказам барона, которого я  держал в курсе всех событий и который угрожал мне своим гневом за то, что я не  воспрепятствовал этому союзу… Ныне я благодарю Господа за то, что не смог этого  сделать.    

Прошел  год безоблачного счастья, и Лора родила сына, но это стоило ей жизни.    

– И  этот сын, – с беспокойством спросил Гилберт, – это и есть?..    

– Да,  это ребенок, которого мы отдали вам на попечение пятнадцать лет тому назад.    

– Значит,  Робин должен носить имя графа Хантингдон?    

– Да,  Робин – граф, Робин…    

И  Ритсон, возбуждение и столь долгую речь которого поддерживали угрызения  совести, казалось был готов, как только Гилберт прервал его, вот-вот испустить  последний вздох.    

– Ах,  так мой приемный сын – граф, – с гордостью повторял старый Гилберт  Хэд, – граф Хантингдон! Досказывай же, брат, досказывай мне историю моего  Робина.    

Ритсон,  собрав последние силы, продолжал:    

– Роберт,  обезумев от горя, остался глух ко всем утешениям, потерял мужество и серьезно  заболел.    

Барон  Бизент, недовольный тем, как я выполняю свои обязанности, сообщил о том, что он  скоро вернется; я думал угодить ему и приказал похоронить графиню Лору в  монастыре по соседству, не открывая никому, что она была супругой графа  Роберта, а ребенка отдал кормилице, в семью одной знакомой фермерши. Пока я  занимался всем этим, в Англию вернулся барон Бизент; полагая благоприятным для  осуществления своих замыслов не разоблачать выдумку о поездке Роберта во  Францию, он велел перевезти графа в замок под предлогом, что тот заболел в  пути.    

Судьба  благоволила барону Бизенту; он, наконец, достиг желанной цели и видел себя уже  наследником титула и состояния графов Хантингдонов, потому что Роберт умирал…  За несколько минут до своей кончины несчастный молодой человек призвал барона к  своему изголовью, рассказал ему о своей женитьбе на Лоре и заставил его  поклясться на Евангелии, что он воспитает сироту. Дядя поклялся… Но не успело  еще остыть тело бедного Роберта, как барон позвал меня в ту комнату, где лежал  покойный, и и свою очередь заставил поклясться на Евангелии, что до конца его  дней я никому не расскажу ни о женитьбе Роберта, ни о рождении его сына, ни об  обстоятельствах его смерти.    

Сердце  мое разрывалось; вспоминая своего хозяина, а вернее, воспитанника и товарища,  такого мягкого, доброго и щедрого и ко мне, и ко всем окружающим, я плакал, но  вынужден был повиноваться барону Бизенту.    

И я  поклялся, после чего мы привезли к вам лишенного наследства сироту.    

– А  где же этот барон Бизент, незаконно присвоивший себе титул графа  Хантингдона? – спросил Гилберт.    

– Он  утонул во время кораблекрушения у берегов Франции; я сопровождал его тогда, как  и при поездке к вам, и привез в Англию известие о его гибели.    

– И  кто же ему наследовал?    

– Богатый  аббат Рамсей, Уильям Фиц-Ут.    

– Как?  Значит наследство моего сына Робина присвоил какой-то аббат?    

– Да,  и этот аббат взял меня к себе на службу, а несколько дней тому назад я  поссорился с одним из его слуг и он без всяких оснований прогнал меня. В душе  моей закипела ярость, и, уходя от него, я поклялся ему отомстить… И хотя смерть  не даст мне сделать это самому, я все же буду отомщен, потому что, насколько я  знаю Гилберта Хэда, он не позволит, чтобы Робин так и оставался лишенным  наследства.    

– Да,  он не останется лишенным наследства, – заявил Гилберт, – или я сложу  на этом голову. А кто его родные со стороны матери? Ведь в их интересах, чтобы  Робина признали графом Хантингдоном?    

– Сэр  Гай Гэмвелл-Холл – отец графини Лоры.    

– Как?!  Тот самый старый сэр Гай Гэмвелл-Холл, который живет со своими шестью могучими  сыновьями, силачами-охотниками, на другом краю Шервудского леса?    

– Да,  брат.    

– Ну  что ж! С его помощью у меня достанет силы выдворить из Хантингдонского замка  господина аббата, хотя он и зовется аббатом Рамсеем, богатым и могущественным  бароном Бротоном.    

– Брат,  значит, я умру отомщенным? – спросил Ритсон, едва шевеля языком.    

– Клянусь  моей головой и правой рукой, что, если Господь ласт мне жизни, Робин будет  графом Хантингдоном, наперекор всем аббатам Англии… хотя их тут и немало.    

– Спасибо!  Этим я искуплю хоть часть своей вины.    

Ритсон  был и агонии, но время от времени силы возвращались к нему и он делал новые  признания. Он еще не все рассказал – то ли потому, что ему было стыдно, то ли  потому, что предсмертные муки затемняли его память. Он долго хрипел, а потом  сказал:    

– Ах,  я забыл рассказать еще что-то важное… очень важное…    

– Говори, –  сказал Гилберт, поддерживая его голову, – говори!    

– Этот  рыцарь и молодая дама, которых ты приютил…    

– Так  что?    

– Я  хотел их убить. Вчера… барон Фиц-Олвин заплатил мне за это, а из опасений, что  я упущу их, послал еще людей, моих сообщников, которых вы поколотили вчера  вечером. Я не знаю, почему барон покушается на жизнь этих двоих… но предупреди  их от моего имени, чтобы они поостереглись приближаться к Ноттингемскому замку.    

Гилберт  вздрогнул, подумав о том, что Аллан и Робин отправились в Ноттингем, но было  уже поздно предупредить их от опасности.    

– Ритсон, –  сказал он, – тут неподалеку есть монах-бенедиктинец; хочешь, я пойду за  ним, и он примирит тебя с Богом?    

– Нет,  я проклят, проклят, да он и не успеет, я умираю.    

– Мужайся,  брат.    

– Я  умираю, Гилберт, и, если ты меня простил, обещай похоронить меня между дубом и  буком, которые растут на том месте, где дорога сворачивает к Мансфилд-Вудхаузу;  вырой мне могилу там, обещаешь?    

– Обещаю.    

– Спасибо,  добрый Гилберт…    

Затем  Ритсон, ломая в отчаянии руки, добавил:    

– Ах,  ты еще не обо всех моих преступлениях знаешь! Мне нужно признаться во всем… но,  если я признаюсь во всем, ты все равно обещаешь похоронить меня там, где я  просил?    

– Все  равно обещаю.    

– Гилберт  Хэд! У тебя была сестра! Ты помнишь об этом?    

– О! –  воскликнул Гилберт, побледнев и судорожно сжав руки. – Помню ли я? Что ты  можешь рассказать о моей бедной сестре, пропавшей в лесу: ее или похитили  разбойники или растерзали волки. Ох, Энни, нежная, прекрасная моя Энни!    

По телу  Ритсона пробежала предсмертная судорога, и он еле слышно заговорил:    

– Ты,  Гилберт, любил Маргарет, мою сестру, а я любил твою, я любил ее безумно, исступленно;  никто из нас и подумать не мог, что я так ее любил. И вот однажды я встретил ее  в лесу и забыл о том, что честный человек обязан уважать девушку, на которой  хочет жениться. Энни с презрением оттолкнула меня и поклялась, что никогда мне  не простит мою вину… Я умолял ее о прощении, валялся перед ней на коленях,  грозился умереть… Она сжалилась, и там, где я просил тебя похоронить меня, под  теми деревьями, мы дали клятву любить друг друга вечно… А несколько дней спустя  я недостойно и низко обманул ее… один из моих друзей, переодевшись священником,  тайно обвенчал нас.    

– О,  исчадие ада! – вне себя от ярости прорычал Гилберт, вцепившись в спинку  кровати, чтобы не задушить негодяя.    

– Да,  я заслуживаю смерти, и я сейчас умру… Не убивай меня, Гилберт, я еще не все  тебе рассказал… Итак, Энни считала, что она моя жена; она была слишком чиста,  слишком невинна, чтобы заподозрить мое вероломство, и доверяла тем доводам,  которые я приводил, объясняя, почему нельзя сообщать о нашем браке ее семье; я  все оттягивал это признание, но тут она стала матерью. Она не могла больше жить  в доме своего отца. Вы женились в ту пору на моей сестре, значит, мы могли все  открыть, и она стала умолять меня это сделать; но я больше не любил ее и мечтал  покинуть наши края, не предупредив ее об отъезде. Однажды вечером Энни ждала  меня под дубом, под которым я поклялся когда-то любить ее вечно; я пришел на свидание,  но в моей голове роились зловещие мысли: я холодно выслушал ее мольбы и упреки,  перемежавшиеся слезами и рыданиями. О, почему я не остался глух и равнодушен,  когда, упав к моим ногам и прижавшись грудью к моим коленям, она стала просить  меня уж лучше заколоть ее кинжалом, чем покидать. Не успели сорваться с ее уст  слова: «Убей меня!», как дьявол, да, сам дьявол заставил меня схватить кинжал и  нанести ей удар, а потом второй и третий… Мы были одни, ночь была темна, и я  стоял неподвижно; я даже не осознал, что совершил преступление, забыл, что  ударил ее кинжалом, и, кажется, ни о чем не думал… как вдруг я почувствовал,  как по ногам моим струится что-то теплое: это была кровь Энни!.. Я очнулся от  забытья и понял, какое преступление совершено мною, хотел бежать, но она обвила  руками мои ноги и нежным своим голосом прошептала: «О, благодарю тебя, мой  Роланд!» О, видно, Господь решил, что я должен буду нести кару за это всю  жизнь, потому что и эту минуту, когда я осознал всю глубину моего падения, он  не дал мне сил заколоть себя над телом бедной Энни.    

– Негодяй,  презренный негодяй, убивший мою сестру! – повторял Гилберт всякий раз, когда  Ритсон замолкал, чтобы перевести дыхание. – Что ты сделал с ее телом  убийца, подлый убийца?    

– Когда  она говорила мне слова благодарности, луч луны, проникнув сквозь листву, осветил  ее бледное лицо, и я прочел м ее глазах, что она меня прощает… Потом она протянула  мне руку и, прошептав: «Спасибо, Роланд, спасибо, потому что лучше смерть, чем  жизнь без твоей любви! Я хочу, чтобы никто не знал, что со мной сталось…  похорони мое тело под этим деревом» – испустила последний вздох. Не знаю,  сколько времени лежал я без сознания как громом пораженный около тела  несчастной Энни; пришел я в себя от чувства острой боли, мне казалось, что в  руку мне вонзились острые клыки; я не ошибся: это был волк; привлеченный  запахом крови, он прибежал за добычей… Пока я боролся со зверем, хладнокровие  вернулось ко мне; я понял, что, если не зарою тотчас же тело своей жертвы,  преступление мое будет тут же обнаружено, вырыл могилу между буком и дубом – об  этом месте ты уже знаешь, – закопал тело несчастной Энни и, гонимый  угрызениями совести, до рассвета блуждал по лесу… Вот тогда-то вы и нашли меня  распростертого на земле, всего искусанного и истекающего кровью… волки  преследовали меня по пятам, они бы разорвали меня, и, если бы не вы, мне бы уже  воздалось за мое злодеяние!.. На следующий день, когда обнаружилось  исчезновение Энни, я и не подумал признаться в преступлении, а даже стал  помогать вам в ее поисках и позволил всем решить, что ее похитил какой-нибудь  разбойник или сожрали дикие звери…    

Гилберт  больше не слушал Ритсона. Он рыдал, опершись о подоконник. Напрасно негодяй  кричал: «Умираю… умираю… не забудь про дуб!» Лесник долго стоял неподвижно,  погрузившись в свое горе, а когда подошел снова к кровати, Ритсон был уже  мертв.    

Пока  Роланд Ритсон корчился в агонии в доме лесника, трое мужчин, отправившихся в  Ноттингем, – Аллан, Робин и монах (тот самый монах с волчьим аппетитом,  храбрым сердцем и сильными руками), шли быстрым шагом по тропинкам огромного  Шервудского леса. Они разговаривали, смеялись и пели: то монах-великан  рассказывал о каком-то забавном приключении, то Робин своим серебристым голосом  затягивал балладу, то Аллан привлекал внимание спутников своими интересными  рассуждениями.    

– Господин  Аллан, – вдруг скачал Робин, – солнце уже показывает полдень, и в  желудке моем пусто, будто и не завтракал утром. Если вы соблаговолите  довериться мне, мы дойдем до ручейка, который течет в нескольких шагах отсюда,  у меня в котомке есть еда, мы поедим и заодно отдохнем.    

– То,  что ты предлагаешь, сын мой, исполнено здравомыслия, – отозвался  монах, – всем сердцем, точнее, всем желудком, присоединяюсь к тебе.    

– Я  не против, дорогой Робин, – заявил Аллан, – однако позволь заметить  тебе, что мне непременно нужно быть в Ноттингемском замке до захода солнца, и  если твое предложение нам в этом помешает, то я предпочел бы не останавливаться  и продолжить путь.    

– Как  вам угодно, милорд, – сказал Робин, – как вы решите, так мы и  сделаем.    

– К  ручью! К ручью! – закричал монах. – Мы от Ноттингема всего в трех  милях и десять раз успеем туда дойти до темноты, а часок отдыха и хорошая еда  нам уж точно никак в этом не помешают!    

Успокоенный  словами монаха, Аллан согласился сделать остановку, и они уселись в тени  большого дуба в прелестной долинке, где среди берегов, поросших сочной травой и  цветами, по руслу, устланному розовыми и белыми камешками, протекал прозрачный  и чистый ручеек.    

– Какое  красивое место! – воскликнул Аллан, обежав глазами прелестный  уголок. – Но мне кажется, дорогой Робин, что этот земной рай расположен  довольно далеко от вашего дома, и ты, наверное, не часто приходил сюда  отдохнуть.    

– Ваша  правда, милорд, мы приходим сюда редко, только раз в год, причем не тогда,  когда все зеленеет и цветет, как сейчас, а зимой, когда все пусто и голо вокруг  и только ветер гуляет среди деревьев, раскачивая их ветви, покрытые инеем, и  сердце наше заполнено печалью, как небо над нами заполнено облаками, и природа  носит траур вместе с нами.    

– По  кому же такой траур, Робин?    

– А  видите вон там бук, который возвышается над кустами шиповника? Под этим буком  находится могила, могила брата моего отца, Робин Гуда, чье имя я ношу. Это было  незадолго до моего рождения: два лесника возвращались с охоты, и тут на них  напала шайка разбойников; они храбро защищались, но – увы! – мой дядя  Робин получил стрелу в грудь и упал, чтобы уже никогда не подняться; Гилберт  отомстил за его смерть, и воздвиг ему эту скромную гробницу, на которую мы  приходим каждую годовщину его гибели помолиться и поплакать.    

– Нет  такого места но вселенной, пусть даже самого прекрасного, которое бы человек не  осквернил, – нравоучительно изрек монах.    

А потом,  сменив тон, он в радостном нетерпении добавил:    

– Эй,  Робин, оставь мертвых спать вечным сном и подумай лучше о своих спутниках;  мертвые голода не знают, а мы умираем, так хотим есть. Открой мешок, – ты же  сказал, что там полно еды.    

Они  уселись на траву у ручья и основательно закусили теми припасами, которые предусмотрительно  уложила в котомку добрая Маргарет; затем объемистую флягу, наполненную старым  французским вином, стали так часто подносить к губам и пускать по кругу, что  все сверх меры развеселились и отдых их сильно затянулся, чего они не заметили.  Робин без умолку пел. Аллан, казалось, был на седьмом небе и в пышных  выражениях превозносил красоту и душевные совершенства леди Кристабель. Монах  вообще болтал не умолкая и кричал, что зовут его Джилл Шербаун, что он из  честной крестьянской семьи и что вольная и полная трудов жизнь в лесу ему  больше по душе, чем монастырская, и он купил, и за немалую цену, у магистра  своего ордена право жить так, как ему заблагорассудится, и биться на палках.    

– Меня  прозвали «брат Тук», – добавил он, – из-за моего мастерства в  палочном бою и еще потому, что я имею привычку подтыкать рясу до колен. С  добрыми я добр, со злыми – зол, друзьям помогаю, а врагов побеждаю, пою смешные  баллады и застольные песни тем, кто любит посмеяться и пображничать, с  набожными я молюсь, со святошами запеваю «Oremus»,[2] а тем, кто не жалует  псалмы, рассказываю веселые сказки. Вот таков брат Тук! А вы, сэр Аллан, скажете  нам, кто вы такой?    

– Охотно  скажу, если вы дадите мне хоть слово вставить, – ответил Аллан.    

Робин  держал флягу в руках, и, поскольку она не совсем еще опорожнилась, брат Тук потянулся  к ней.    

– Хоп!  Минуточку! – воскликнул юноша. – Я дам тебе флягу, брат Тук, если ты  не будешь прерывать сэра Аллана.    

– Давай,  я не буду его прерывать.    

– Вот  когда рыцарь окончит рассказ, тогда и посмотрим.    

– Злой  ты, Робин! Меня жажда замучила!    

– Ну,  так залей ее водой.    

Монах  изобразил на лице досаду и растянулся на траве, будто хотел поспать, вместо  того чтобы слушать историю сэра Аллана Клера.    

– По  происхождению я сакс, – начал рыцарь. – Отец мой был близким другом  Томаса Бекета, первого министра Генриха Второго, и эта дружба принесла ему  несчастье, потому что после гибели министра отец был изгнан.    

Робин  уже совсем собирался последовать примеру монаха, потому что хвалы, которые рыцарь  произносил в честь своих предков и семьи, интересовали его мало, но как только  тот произнес имя Марианны, равнодушие мгновенно покинуло его и с бьющимся  сердцем он стал слушать… и слушал настолько внимательно, что не заметил, как  отец Тук приподнялся и выхватил у него флягу из рук. Как только Аллан переставал  говорить о красавице Марианне, Робин старался вернуть разговор к прежней теме,  однако ему пришлось все же выслушать пространный рассказ о любви рыцаря к  прекрасной Кристабель, дочери барона Ноттингема, и о ее несравненных качествах.  А потом рыцарь, которого французское вино сделало весьма общительным, рассказал  о своей ненависти к барону.    

– Пока  семья моя была осыпана милостями двора, – сказал он, – барон  Ноттингем относился благосклонно к нашей любви и называл меня сыном, но, как  только счастье переменилось, он закрыл передо мной дверь и поклялся, что  Кристабель никогда не будет моей женой; я же в свою очередь поклялся, что  сломлю его волю и стану мужем его дочери, и с тех пор непрестанно борюсь, чтобы  достичь своей цели, в чем, надеюсь, и преуспел… Сегодня же вечером, да, сегодня  вечером, он отдаст мне руку Кристабель или будет наказан за бахвальство.  Благодаря счастливой случайности я узнал одну тайну и, если открою ее, это  повлечет за собой его разорение и смерть, и потому я иду, чтобы прямо в лицо  сказать ему: «Барон Ноттингем, предлагаю тебе соглашение: меняю свое молчание  на твою дочь».    

Аллан  еще долго говорил все в том же духе, а Робин, сравнивавший про себя Кристабель  с Марианной, даже и не подумал бы его прервать, но тут он заметил, что солнце  клонится к горизонту.    

– В  путь, – сказал Аллан.    

– В  путь, брат Тук, – добавил Робин.    

Но брат  Тук, повернувшись на бок, крепко спал, прижимая к сердцу пустую флягу.    

Робин  предоставил рыцарю будить монаха, а сам побежал преклонить колени на могиле  брата своего отца; он счел бы, что совершил кощунство, если бы ушел с этого  места, не исполнив долга благочестия.    

Ом  произнес короткую молитву и осенил себя крестным знамением, как вдруг услышал  сильный шум, крики, брань и смех: это сражались рыцарь и монах – точнее, монах  вертел своей грозной палкой над головой Аллана, а тот пытался отвести удары  копьем и смеялся, смеялся во все горло, тогда как монах извергал проклятия.    

– Эй!  Господа, какая муха вас укусила? – воскликнул Робин.    

– Если  твое копье хорошо колет, то моя палка хорошо бьет, прекрасный рыцарь! –  приговаривал разгневанный монах.    

Аллан со  смехом отбивал атаки монаха, однако, увидев кровь, капавшую из-под его рясы и  обагрявшую траву, он понял, что тот вправе гневаться, и тут же попросил своего  противника прощения. Монах, глухо ворча, опустил палку, на лице его появилась  гримаса боли, и, потирая место пониже спины, он ответил юному лучнику,  спрашивающему о причине спора:    

– Да  вот они, эти причины: стыдно и преступно прерывать благочестивые размышления  такого святого человека, как я, и колоть его острием копья в то место, где и  костей-то нет.    

Аллану  пришло в голову разбудить монаха, пощекотав ему бедро копьем; он, безусловно,  хотел пошутить, а не ранить до крови бедного Тука, и потому по всей форме  принес ему свои извинения; они помирились, и маленький отряд двинулся по дороге  в Ноттингем. Менее чем через час они добрались до города и поднялись на холм,  на вершине которого высился феодальный замок.    

– Мне  откроют ворота замка, когда я скажу, что пришел поговорить с бароном, –  сказал Аллан, – ну а вы, друзья мои, какую найдете причину, чтобы вас  пропустили вместе со мной?    

– Об  этом вы, милорд, не беспокойтесь, – ответил монах. – В замке живет  одна девушка, а я ее исповедник и духовный наставник, и эта девушка  распоряжается как ей угодно стражей подъемного моста; благодаря ей я могу войти  в замок и днем и ночью; но остерегитесь, прекрасный рыцарь, обращаться с  бароном так грубо, как со мной, иначе вы испортите себе все дело, ведь это  настоящий лев, которого вы собираетесь потревожить в его логове, так что  постарайтесь быть помягче, не то – горе вам, сын мой.    

– Я  буду мягок и тверд одновременно.    

– Да  наставит вас Бог! Но вот мы и пришли, глядите. И мощным голосом монах воскликнул:    

– Да  будет с тобой благословение моего высокочтимого покровителя, великого святого Бенедикта,  и да ниспошлет он всяческие блага тебе и твоим домочадцам, Герберт Линдсей,  страж порот замка Ноттингем! Позволь нам войти: я пришел с двумя друзьями: один  хочет переговорить с твоим хозяином о весьма важных делах, второму надо  подкрепиться и отдохнуть, а я, если ты позволишь, дам твоей дочери духовные  наставления, в которых она нуждается.    

– Как,  это вы, веселый и честный брат Тук, перл монахов Линтонского аббатства? –  сердечно приветствовали его изнутри замка. – Добро пожаловать вам и вашим  друзьям, дорогой мой господин.    

И тут же  подъемный мост опустился и путники вошли в замок.    

– Барон  уже удалился в свои покои, – сказал привратник Герберт Линдсей Аллану, который  хотел, чтобы его немедленно провели к барону, – и, если вы явились к нему  не с мирными речами, я посоветовал бы вам отложить свидание на завтра, потому  что сегодня вечером барон пребывает в великом гневе.    

– Он,  должно быть, болен? – спросил монах.    

– У  него подагра в плече, и он претерпевает муки ада; оставшись один, он скрипит  зубами и требует помощи, а если к нему подходят, впадает в бешенство и грозит  убить всякого, кто осмелится сказать ему хоть слово утешения. Ах, друзья  мои, – грустно добавил Герберт, – с тех пор как в Святой земле под  Иерусалимом барон был ранен сарацинской кривой саблей в голову, он потерял и  терпение, и здравый смысл.    

– Его  ярость меня мало беспокоит, – ответил Аллан, – я хочу немедленно  говорить с ним.    

– Как  вам угодно будет, сударь. Эй! Тристан! – окликнул сторож проходившего по  двору слугу. – Скажи-ка мне, в каком настроении его светлость?    

– А  все в том же, буйствует и рычит, как тигр, потому что лекарь сделал лишнюю  складку на его повязке. Представьте себе только, господа, барон пинками выгнал  бедного лекаря, а потом схватил кинжал и принудил меня вместо доктора делать  ему перевязку, при этом угрожая мне, что при малейшей моей оплошности он мне  нос отрежет!    

– Заклинаю  вас, сэр рыцарь, – печально сказал Герберт, – не ходите сегодня к  барону, обождите.    

– Ни  минуты, ни секунды не стану ждать, проводите меня в его покои.    

– Вы  требуете этого?    

– Требую.    

– Ну,  да хранит вас Господь! – сказал старый Линдсей и перекрестился. –  Тристан, проводите этого господина.    

Тристан  побледнел от страха и весь затрясся; он уже радовался тому, что целым и невредимым  ускользнул из когтей этого свирепого зверя, и коксе не собирался лезть снова к  его логово, справедливо опасаясь, что гнев барона может поразить и гостя, и его  провожатого.    

– Его  светлость, без сомнения, предупрежден о визите этого господина? –  несколько смущенно спросил он.    

– Нет,  друг мой.    

– Не  позволите ли вы мне тогда предупредить его светлость?    

– Нет,  я пойду с вами, ведите меня.    

– Ах, –  горестно воскликнул бедняга, – я погиб!    

И он  ушел в сопровождении Аллана, а старый ключник, смеясь, сказал:    

– Бедный  Тристан поднимается по лестнице в спальню барона с таким видом, будто идет на  эшафот. Клянусь святой мессой, сердце у него, должно быть, гак и стучит! Но я  здесь прохлаждаюсь, храбрецы мои, а мне нужно проверить часовых на крепостных  стенах. Брат Тук, мою дочь ты найдешь в буфетной, отправляйся туда, и, если  Богу угодно будет, я туда тоже через часок приду.    

– Благодарю  тебя, – ответил монах.    

И в  сопровождении Робин Гуда он углубился в лабиринт переходов, коридоров и  лестниц, где Робин уже тысячу раз заблудился бы. Брат Тук же, наоборот, отлично  знал здесь все: он чувствовал себя в Ноттингемском замке не менее привычно, чем  к Линтонском аббатстве, и не без некоторого самодовольства, уверенно и  спокойно, как человек, давно приобретший определенные права, постучал в конце  концов в дверь буфетной.    

– Войдите, –  послышался свежий девичий голос.    

Они  вошли; увидев великана-монаха, хорошенькая девушка лет шестнадцати-семнадцати,  вместо того чтобы испугаться, стремительно подбежала к ним, кокетливо и  благожелательно улыбаясь.    

«Ага! –  сказал себе Робин. – А вот и невинное духовное чадо святого отца! Честью  клянусь, красивая девочка: глазки искрятся весельем, губы яркие и улыбаются –  одним словом, самая хорошенькая христианка, какую я когда-либо видел».    

Робин не  сумел скрыть, что красота любезной девушки произвела на него большое впечатление,  и поэтому, когда прелестная Мод протянула ему обе свои маленькие ручки, чтобы  приветствовать его приход, добрый брат Тук воскликнул:    

– Не  довольствуйся руками, мой мальчик, а целуй ее прямо в губки, в алые губки,  оставь скромность – это добродетель дураков.    

– Фи! –  сказала девушка, насмешливо качая головой. – Фи, как вы смеете такое  говорить, отец мой?    

– «Отец  мой, отец мой!» – с фатоватым видом повторил монах.    

Робин  последовал его совету, хотя девушка все же слабо сопротивлялась; Тук вслед за  ним наделил свою духовную дочь сначала поцелуем прощения, потом поцелуем  примирения… одним словом, нужно признать откровенно, что Мод к нему относилась  скорее как к поклоннику, нежели как к наставнику, а манеры монаха весьма мало  соответствовали его сану.    

Робин  заметил это и, пока они пили и закусывали за столом, который накрыла для них  Мод, самым невинным тоном заявил, что монах не очень-то похож на грозного и  почитаемого духовника.    

– В  некотором оттенке близости и приязни в отношениях родственников нет ничего предосудительного, –  ответил монах.    

– Ах,  так вы родственники? А я и не знал!    

– И  близкие, мой юный друг, очень близкие, но не до такой степени, когда запрещено  вступление в брак: мой дед был сыном одного из племянников двоюродного брата  двоюродной бабушки Мод.    

– Ну,  теперь с родством все ясно.    

Мод  покраснела и взглянула на Робина так, будто просила пощадить ее. Бутылки опустошались,  кружки стучали по столу, в буфетной звенел смех и слышался звук поцелуев,  сорванных с губок Мод.    

И тут, в  самый разгар веселья, дверь буфетной внезапно отворилась и на пороге появился  сержант в сопровождении шести солдат.    

Сержант  галантно поклонился девушке и, строго взглянув на сотрапезников, спросил:    

– Вы  спутники чужестранца, явившегося посетить нашего господина, лорда Фиц-Олвина,  барона Ноттингема?    

– Да, –  спокойно подтвердил Робин.    

– Ну,  и дальше что? – дерзко спросил брат Тук.    

– Следуйте  за мной в покои милорда.    

– А  зачем? – снова спросил Тук.    

– Не  знаю. Такой приказ. Повинуйтесь.    

– Но  перед уходом выпейте глоточек, – сказала красотка Мод, подавая солдату  кружку эля, – это вам не повредит.    

– Охотно.    

И,  осушив кружку, сержант вторично приказал сотрапезникам Мод следовать за ним.    

Робин и  Тук подчинились, с сожалением осипши хорошенькую Мод в буфетной одну и в  печали.    

Пройдя  но огромным галереям, а потом через оружейный зал, отряд оказался перед тяжелой  дубовой дверью, и сержант трижды громко постучал в нее.    

– Входите! –  грубым голосом крикнули из-за двери.    

– Следуйте  за мной, – сказал сержант Робину и Туку.    

– Входите,  да входите же, разбойники, негодяи, висельники! Входите, – громовым  голосом повторял старый барон. – Входите, Симон.    

Наконец  сержант отворил дверь.    

– Ага!  Вот и вы, мошенники! Где ты пропадал столько времени, я ведь тебя за ними давно  послал? – произнес барон, бросая на командира маленького отряда  испепеляющий взгляд.    

– Да  будет вашей светлости известно, я…    

– Лжешь,  собака! Как ты смеешь оправдываться, заставив меня прождать три часа?!    

– Три  часа? Милорд ошибается, и пяти минут не прошло, как вы приказали мне привести  сюда этих людей.    

– Наглый  раб! Он смеет уличать меня, да еще глядя мне в глаза! А вы, плуты, –  добавил он, обращаясь к ошеломленным солдатам, – не смейте больше  повиноваться этому изменнику; обезоружить его, связать – и в камеру! А если  только он посмеет сопротивляться, бросьте его в каменный мешок – нечего его  жалеть! Живо! Действуйте!    

Солдаты  переглянулись, стараясь приободрить друг друга, и направились к своему командиру,  чтобы обезоружить его; сержант был ни жив ни мертв, но не произнес ни слова.    

– Ах  вы мошенники! – закричал барон. – Да как вы смеете трогать этого  человека, ведь он еще не ответил на вопросы, которые я ему собираюсь задать!    

Солдаты  отступили.    

– А  теперь, предатель, теперь, когда я доказал тебе свою доброту, помешав этим  скотам отнять у тебя оружие, ты по-прежнему не знаешь, отвечать ли на мои  вопросы? Говори: собаки, которых ты привел, действительно спутники этого  закоренелого безбожника, осмелившегося бросить мне в лицо ужасные оскорбления?    

– Да,  милорд.    

– А  откуда ты это знаешь, болван? Как тебе это стало известно? Почему ты в этом  уверен?    

– Да  они сами мне в этом признались, милорд.    

– Ты  осмелился допрашивать их без моего разрешения?    

– Милорд,  они мне это сказали, когда я приказал им следовать за мной, чтобы предстать  перед вами.    

– «Сказали,  сказали», – повторил барон, передразнивая дрожащий голос бедняги-сержанта, –  это что, доказательство? Ты так всему и веришь, что тебе скажет первый встречный?    

– Милорд,  я думал…    

– Молчи,  бездельник! Хватит, убирайся отсюда! Сержант скомандовал своим людям: «Кругом!»    

– Подождите!    

Сержант  дал команду «Стой!».    

– Да  нет, убирайтесь, убирайтесь! Сержант снова сделал солдатам знак выйти.    

– Куда  это вы, мерзавцы?!    

Сержант  во второй раз остановил своих людей.    

– Да  убирайтесь же, говорю вам, псы неповоротливые, улитки проклятые!    

На этот  раз отряд все же вышел из комнаты и вернулся на свой пост, но старый барон продолжал  браниться.    

Робин  внимательно следил за развитием интереснейшего разговора Фиц-Олвина с сержантом;  он был совершенно ошеломлен и смотрел на необузданного и диковинного владельца  Ноттингемского замка скорее с удивлением, чем со страхом.    

Барону  было около пятидесяти лет; средний рост, маленькие, но живые глаза, орлиный  нос, длинные усы, густые брови, черты волевые, лицо багровое, словно налитое  кровью, и во всех действиях что-то странное и дикое – такова была его  внешность; он носил чешуйчатые доспехи, а поверх – широкий плащ из белого  сукна, на котором выделялся красный крест рыцарей из Святой земли. Малейшее  слово противоречия вызывало ужасный взрыв ярости у этого в высшей степени  вспыльчивого и злобного человека; из-за взгляда, слова или жеста, которые ему  не понравились, он мог стать человеку непримиримым врагом, помышляющим только о  жестокой мести.    

Допрос,  который хозяин замка собирался учинить двум нашим друзьям, обещал на вечер  новые бури; началось с того, что барон с жестокой насмешкой в голосе язвительно  воскликнул:    

– А  ну, подойди-ка поближе, шервудский волчонок! И ты, бродяга-монах, червь монастырский,  тоже подойди! Отвечайте без притворства и лукавства, как вы осмелились  проникнуть в мой замок и какой разбой вы задумали здесь учинить, явившись сюда:  один из своих зарослей, а другой – из своего логова? Отвечайте поскорее, причем  правду, а то я знаю один прекрасный способ развязать языки даже немым, и, клянусь  святым Иоанном Акрским, я его испытаю на вашей шкуре, неверные собаки!    

Робин  бросил на барона презрительный взгляд и не удостоил его ответом; монах тоже хранил  молчание, судорожно сжимая в руках свою боевую палку, уже знакомую читателю  кизиловую дубину, на которую он, чтобы придать себе более внушительный вид,  опирался и на ходу, и когда останавливался.    

– Ах,  так! Не отвечаете?! Гневаться изволите, господа? – воскликнул барон. –  Думаете, я сам не знаю, чему я обязан честью вашего посещения? Прекрасная  парочка, просто чудесная – воровской ублюдок и грязный попрошайка!    

– Ты  лжешь, барон, – ответил Робин, – я не ублюдок, а монах не попрошайка,  ты лжешь!    

– Подлые  рабы!    

– И  опять ты лжешь: я не твой раб, и вообще ничей, а если монах и протянул бы к  тебе руку, то отнюдь не за тем, чтобы просить подаяния.    

Тук  любовно погладил свою палку.    

– А-а!  Этот лесной пес еще осмеливается огрызаться и оскорблять меня! – закричал  барон, захлебываясь яростью. – Эй! Уши у него длинные, так вот прибейте  его уши гвоздями к воротам замка и всыпьте ему сто ударов розгами!    

Робин  побледнел от негодования, но хладнокровие не изменило ему; он молча и пристально  смотрел на грозного барона Фиц-Олвина, вытягивая рукой стрелу из колчана. Барон  вздрогнул, но сделал вид, что не понял намерения юноши. Помолчав секунду, он  заговорил уже спокойнее:    

– Твоя  юность внушает мне сочувствие, и, хотя ты и дерзок, я не прикажу тут же бросить  тебя в темницу; но на мои вопросы ты должен ответить, и при этом помнить, что я  сохранил тебе жизнь только по доброте душевной.    

– Я  не так уж целиком в вашей власти, благородный рыцарь, как вам это  кажется, – ответил спокойно и презрительно Робин, – и в  доказательство этого воздержусь от ответа на все ваши вопросы.    

Привыкший  к полному и смиренному послушанию своих слуг и вообще людей более слабых, чем  он, барон, пораженный, застыл с раскрытым ртом; потом смутные мысли, роившиеся  в его голове, породили бессвязную и полную брани и угроз речь.    

– Ах,  вот оно что! – закричал он, скрипуче смеясь. – Ах, вот оно что! Ты не  в моей власти, недолизанный медвежонок? Ах, так ты хочешь молчать, обезьяний  выродок, ведьмино отродье? Да одним движением руки, одним взглядом я тебя  ввергну в адскую бездну. Да я тебя – вот постой-ка! – своим поясом сейчас  удушу!    

Робин,  по-прежнему невозмутимый, наложил стрелу и натянул тетину, держа барона на  прицеле, но тут вмешался Тук и произнес почти вкрадчиво:    

– Надеюсь,  наша светлость не приведет свои угрозы в исполнение?    

Слона  монаха послужили отвлекающим моментом: Фиц-Олвин кинулся на него, как разъяренный  волк на новую добычу.    

– Попридержи  свое гадючье жало, чертов монах! – завопил он, смерив Тука взглядом с головы  до ног, и добавил, чтобы тот не ошибся в значении этого презрительного взгляда:  – Вот еще образчик этих жадных обжор, которых называют нищенствующей братией!    

– Я  не разделяю вашего мнения, милорд, – невозмутимо ответил брат Тук, –  и позвольте мне сказать вам со всем уважением, которое должно питать к столь  знатной особе, что ваш взгляд на вещи совершенно искажен и свидетельствует о  полном отсутствии здравого смысла. Может быть, это из-за жестокого приступа  подагры вы повредились в рассудке, милорд, а может быть, вы его на дне бутылки  с джином оставили.    

Робин  громко расхохотался.    

Разъяренный  барон схватил молитвенник и с такой силой бросил его в голову монаха, что  бедный Тук пошатнулся от удара; но он тут же пришел в себя и, поскольку был не  из тех, кто принимает подобные подарки, не выразив немедленно своей  признательности, то, потрясая своей грозной палкой, подскочил к барону и  обрушил ее на его подагрическое плечо.    

Благородный  лорд подпрыгнул, зарычал, заревел, как получивший первую рану бык на арене, и кинулся  снимать со стены свой огромный меч крестоносца, но Тук не дал ему на это  времени и, продолжая наступать, обрушил мощные удары палки на высокородного,  знатного и могущественного барона Ноттингема, и тот, забыв о своих тяжелых  доспехах и своей подагре, бегал кругом по комнате, не щадя ног, и пытался хоть  куда-нибудь скрыться от беспощадных ударов.    

При этом  он немалое время звал на помощь, пока сержант, арестовавший Робина и Тука, не  приоткрыл дверь и, протиснув в щель голову, безучастно спросил, не нужен ли он  кому-нибудь.    

Бедный  сержант! Вместо того чтобы принять его как избавителя, как ангела-хранителя,  его хозяин, бессильный в своей ярости перед монахом, бросился на вошедшего и  стал бить его кулаками и ногами.    

Наконец,  устав бить беззащитного человека, не смевшего даже сопротивляться, потому что в  те времена всякий благородный господин был для своего вассала снято  неприкосновенен, барон перевел дух и отдал сержанту приказ схватить Робина и  монаха и бросить их в тюрьму.    

Сержант,  вырвавшись из когтей своего господина, опрометью выскочил из комнаты, крича: «К  оружию, к оружию!» – и тотчас же вернулся в сопровождении дюжины солдат.    

Увидев  это подкрепление, монах схватил со стола распятие из слоновой кости, встал  перед Робином, собравшимся уже выпустить из лука несколько стрел, и закричал:    

– Во  имя Пресвятой Девы и ее Сына, умершего за вас, приказываю вам пропустить меня.  Горе тому, кто осмелится меня задержать, – я отлучу его!    

Эти  слова, произнесенные громовым голосом, заставили солдат застыть на месте, и  монах беспрепятственно вышел из комнаты. Робин собирался последовать за своим  другом, но тут по знаку барона солдаты набросились на него, отняли лук и стрелы  и втолкнули обратно в комнату.    

Барон не  держался на ногах от усталости и полученных ударов, а потому рухнул в кресло.    

– Нас  теперь двое, – сказал он, когда, отдышавшись, смог, наконец, что-то  выдавить из себя, – посмотрим чья возьмет.    

Все  события этой истории происходили в те времена, когда на служителей Церкви было  лучше не нападать, и в этом, к своему несчастью, мог убедиться Генрих II,  поссорившийся с Томасом Бекетом. Поэтому барон вынужден был позволить монаху  уйти, но он решил отыграться на Робине.    

– Вы  сопровождали сюда Аллана Клера? – спросил он с насмешливым  спокойствием. – Не могли бы вы сказать, какие причины привели его ко мне?    

Всякий  другой, кроме Робин Гуда, счел бы, что он погиб, погиб безвозвратно, оказавшись  во власти такого жестокого человека, как старый Фиц-Олвин, но доблестный юный  лучник из Шервуда был из тех, кто ничего не боится, даже перед лицом неминуемой  и страшной смерти, и потому с великолепным хладнокровием он ответил:    

– Я  сопровождал сюда сэра Аллана Клера, но зачем он пришел, не знаю.    

– Вы  лжете!    

Робин  презрительно улыбнулся, и притворное спокойствие лорда тут же сменилось взрывом  бешеного гнева, но, чем больше барон бесновался, тем лучезарнее становилась  улыбка Робина.    

– Как  давно вы знаете Аллана Клера? – возобновил барон свой допрос.    

– Сутки.    

– Ты  лжешь, лжешь! – прорычал барон. Разгневанный беспрерывными оскорблениями,  Робин холодно возразил:    

– Это  я лгу?! Это ты отрицаешь истину, несносный старик! Ну что ж, раз, по-твоему, я  лгу, больше ты не услышишь от меня ни слова!    

– Безумный  мальчишка, ты что, хочешь, чтобы тебя бросили в ров со стены замка, как сбросят  через час твоего сообщника Аллана Клера сразу после исповеди? Я задам тебе еще  один вопрос, но, если ты не ответишь, считай, что ты мертв. На вас кто-нибудь  нападал, когда вы шли сюда?    

Робин не  ответил. Тогда, не надеясь больше услышать что-нибудь, Фиц-Олвин, чьи силы  поддерживала ярость, встал с кресла и взял в руки свой огромный меч. Робин  пристально смотрел на барона: он ждал. Но, наверное, убийство все же совершилось  бы, если бы не отворилась дверь, пропустив двух людей. Их головы были обмотаны  окровавленным тряпьем, и они передвигались с большим трудом. Одежда их была  порвана и испачкана грязью; казалось, они с кем-то подрались, но вряд ли вышли  из этой драки победителями. Увидев Робина, они оба удивленно вскрикнули, а  Робин, удивленный не менее их, узнал в них оставшихся в живых членов шайки,  которая прошлой ночью напала на жилище Гилберта Хэда. Гнев барона дошел до предела,  когда они рассказали ему о своей неудаче и о том, что Робин был одним из самых  грозных противников, и потому, не дождавшись конца повествования, он с яростью  воскликнул:    

– Схватить  этого негодяя и бросить в темницу! И там он останется до тех пор, пока не расскажет  нам все, что знает об Аллане Клере, и на коленях не попросит у нас прощения за  свою наглость!.. И не давать ему ни хлеба, ни воды, пусть умрет с голоду!    

– Прощайте,  барон Фиц-Олвин, – промолвил Робин, – прощайте. Если я должен выйти  из тюрьмы, только выполнив эти два условия, то мы больше никогда не увидимся.  Так что прощайте навек!    

Солдаты  начали подталкивать Робина к двери, но он, сопротивляясь, задержался еще немного  и, обращаясь к барону, добавил:    

– Может,  ты будешь настолько добр, благородный господин, что предупредишь Гилберта Хэда,  честного и храброго лесника из Шервудского леса, о твоем намерении предоставить  мне на некоторое время жилище, но не давать при этом еды?.. Ты мне этим  доставил бы большое удовольствие, и я обращаюсь к тебе с этой просьбой, милорд,  ведь ты тоже отец и должен понимать треногу отца, не ведающего, что сталось с  его сыном или дочерью.    

– Тысяча  чертей! Заберете вы отсюда этого болтуна?    

– О!  Не воображай себе, пожалуйста, что я хочу и дальше оставаться в твоем обществе,  достославный барон Ноттингем. Наше желание расстаться обоюдно.    

Выйдя из  покоев барона, Робин во всю силу затянул песню, и его молодой серебристый голос  еще звенел под мрачными сводами галерей замка, когда дверь темницы захлопнулась  за ним.    

 VI    

     

Некоторое  время пленник прислушивался к шуму, смутно доносившемуся снаружи, и, когда в  галереях стихли шаги солдат, он сел и задумался над тем, насколько серьезно его  положение.    

Гнев и  угрозы всевластного владельца замка его не привели в трепет, и благородный юноша  думал только о том, что Гилберт и Маргарет будут напрасно ожидать его вечером и  на следующий день, а может быть, и дольше, будут беспокоиться и страдать.    

Эти  грустные мысли разбудили в Робине неодолимое желание обрести свободу, и он стал  беспрестанно ходить по тюремной камере, как попавший в неволю львенок; при этом  он простукивал пол и стены, оценивал высоту слухового окна и прикидывал, сможет  ли он силой, хитростью или ловкостью разбить или отворить окованную железом  дверь, ключ от которой, должно быть, находился в руках свирепого стража.    

Камера была  маленькая, и в стенах ее было всего три отверстия: дверь, маленькое оконце над  ней, а напротив – слуховое окно побольше; это окно находилось футах в десяти  над полом и было забрано толстой решеткой; вся обстановка состояла из стола,  скамейки и охапки соломы.    

«Очевидно,  барон не столь жесток, как несправедлив, – подумал Робин, – ведь руки  и ноги у меня не связаны, воспользуемся этим и поглядим, что там происходит  наверху».    

И,  поставив на стол скамейку вертикально и прислонив ее к стене, Робин добрался до  слухового окна.    

О  счастье! Ухватившись руками за один из прутьев решетки, он понял, что она но  железная, а дубовая, и дерево уже источено червями. Он легко расшатал ее,  сломать ее тоже будет нетрудно, но даже если она и не поддастся, то прутья в  ней расположены редко, и голова его свободно проходит между ними, а он хорошо  знал: где голова проходит, тело пройдет обязательно.    

Придя в  восторг от такого открытия, наш герой счел полезным выяснить, что делается с  другой стороны двери и может помешать его побегу: вдруг в коридоре затаился  часовой и он явится при малейшем подозрительном шуме?    

Поэтому  сообразительный узник поставил скамью к двери и заглянул в окошечко над ней. Но  он не простоял и доли секунды, поскольку увидел, что вдоль стены галереи к  двери крадется солдат, видимо, с целью заглянуть в замочную скважину и  проследить, чем занят пленник.    

Робин  тут же запел самую веселую балладу, и в промежутке между двумя куплетами  услышал, как шаги по коридору удаляются, потом осторожно возвращаются, потом  снова удаляются и снова возвращаются. Так продолжалось добрых пятнадцать минут.    

«Если  этот малый, – подумал Робин, – будет вот так гулять взад-вперед всю  ночь, то я рискую и до рассвета отсюда не выбраться, ибо не смогу вылезть в  окно, чтобы он меня не услышал».    

Уже  несколько мгновений в галерее царила полная тишина, как будто часовой перестал  подглядывать, но Робин, сам опытный охотник, знал все хитрости и рассудил, что  в подобном случае лучше доверять глазам, чем ушам, а потому отважился снова  заглянуть в оконце над дверью.    

И хорошо  сделал, потому что вместо одного подглядывающего он увидел двоих, стоявших  лицом к лицу и приложивших уши к двери.    

В ту же  минуту в конце галереи появилась красотка Мод; в одной руке она держала светильник,  а в другой несла еще что-то; увидев, как лицо Робина проступает в окошке над  головами тюремщиков, она неожиданно вскрикнула.    

Легко,  как падающий с дерева лист, Робин опустился на пол, с тревогой прислушиваясь к  тому, что произойдет в коридоре; к счастью, голос Мод заглушил шум его падения,  и он услышал, как девушка за что-то распекает солдат и по-женски многословно  объясняет, почему она испугалась и вскрикнула.    

Робин  поспешил поставить стол и скамью на место, при этом он как можно громче пел, одновременно  ломая себе голову над вопросом, зачем это Мод среди ночи бродит по замку. Однако  Мод, красотка Мод, вскоре разрешила все его вопросы, потому что, примирительно  поговорив с тюремщиками, она, радостно улыбаясь, пошла и камеру и, поставив на  стол еду и питье, потребовала, чтобы ее оставили наедине с пленником, ибо ей  нужно сказать ему несколько слов.    

– Ну,  что же, юный лесник, – сказала девушка, как только солдаты закрыл  дверь, – в хорошенькое положение вы попали; сидите тут, как соловей в  клетке, и, боюсь, не скоро вылетите, ибо барон в страшном гневе: буйствует,  бранится и клянется, что расправится с вами так, как он поступал с  нечестивцами-маврами в Святой земле.    

– Если  вы станете моим товарищем по заключению, прелестная Мод, – ответил Робин,  обнимая девушку, – то я о свободе не пожалею.    

– Ну,  поумерьте пыл, сударь, – воскликнула девушка, высвобождаясь из его  рук, – так учтивые кавалеры не поступают!    

– Простите,  но вы так хороши… Ну, давайте поговорим серьезно. Садитесь и позвольте мне  взять вас за руки; вот так, спасибо. А теперь скажите: знаете ли вы, что  сталось с Алланом Клером, моим спутником, с которым я и ваш дядюшка Тук пришли  вместе в замок?    

– Увы!  Он сидит в еще более темной и ужасной камере, чем вы; он осмелился сказать его  светлости: «Подлый негодяй, я все равно женюсь на леди Кристабель». В ту  минуту, когда ваш неосторожный друг произносил эти слова, я вместе с молодой  хозяйкой вошла в комнату барона. Увидев миледи, сэр Аллан Клер забылся до такой  степени, что бросился к ней, обнял ее и поцеловал, воскликнув: «Кристабель, дорогая  моя, любимая Кристабель!» Миледи лишилась чувств, а я уволокла ее из комнаты,  подальше от его светлости. Потом, по ее приказанию, я узнала, что сталось с  сэром Алланом; как я вам уже сказала, он, как и вы, пленник. Джилл, веселый  монах, сообщил мне о вашей судьбе, и я пришла…    

–… чтобы  помочь мне бежать, не так ли, дорогая Мод? О, благодарю, благодарю вас, да, я  скоро буду свободен – если Господь поможет, и часу не пройдет.    

– Свободны,  вы?! Да как же вы отсюда выйдете? У двери двое часовых.    

– Да  хоть бы и тысяча!    

– Вы  что, колдун, прекрасный лесник?    

– Нет,  но по деревьям лазаю, как белка, а через рвы прыгаю, как заяц.    

Юноша  взглядом показал на зарешеченное слуховое окно и, наклонившись к девушке и  приблизив губы к ее ушку настолько, что Мод покраснела, сказал:    

    

– Прутья  не железные.    

Мод  поняла, и на лице ее появилась радостная улыбка.    

– А  теперь мне нужно знать, – добавил Робин, – где я могу найти брата  Тука?    

– В…  буфетной, – ответила, слегка смутившись, Мод, – если миледи  понадобится его помощь, чтобы освободить сэра Аллана, то мы условились, что она  пошлет за ним в буфетную.    

– Как  мне туда попасть?    

– Как  выйдете отсюда, пойдете налево вдоль вала, пока не увидите отпертую дверь. Эта  дверь ведет на лестницу, лестница – на галерею, а галерея – в коридор, в конце  которого находится буфетная. Дверь будет закрыта; если вы не услышите за ней  никакого шума, входите; если Тука там не будет, значит, миледи призвала его к  себе; тогда спрячьтесь в один из шкафов и ждите, пока я приду и постараюсь  вывести вас из замка.    

– Тысячу  благодарностей вам, прекрасная Мод, никогда не забуду вашей доброты! – радостно  воскликнул Робин.    

Его  взгляд встретился со взглядом девушки: словно искра пробежала между этими юными  и прекрасными созданиями; они подумали и почувствовали одно и то же, и губы их  слились в нежном и пламенном поцелуе.    

– Прекрасно!  Просто чудесно, мои голубочки! Вот это называется шепнуть пару слов! –  воскликнул один из тюремщиков, внезапно открывая двери камеры. – А, черт,  милая барышня, ну и напиток вы принесли узнику! С чем вас и поздравляю; вы так  хорошо умеете утешать, что я и сам не прочь бы очутиться в клетке.    

При этом  внезапном появлении Мод покраснела и с минуту стояла молча, дрожа всем телом,  но тут солдат подошел к ней поближе, чтобы выпроводить ее из камеры, и девушка,  обретя обычную уверенность в себе, подняла свою белую ручку, ударила солдата  наотмашь по одной его обветренной щеке, потом по другой и убежала, как безумная  хохоча над своей проделкой.    

– Гм-гм, –  проворчал тюремщик, потирая щеки и бросая на Робина отнюдь не ласковый  взгляд, – кажется, этому юнцу и мне платят разной монетой.    

И он  вышел, нарочито громко задвинув засовы и несколько раз повернув ключ в замке.    

А  пленник ел, пил и смеялся от всего сердца.    

Вскоре  тюремщика сменил на посту вооруженный до зубов часовой, и Робин, чтобы не показаться  грустным и озабоченным, запел снова во всю силу своих легких.    

Часовой,  и без того недовольный тем, что ему приходится стоять на посту, грубо приказал  ему замолчать. Робин повиновался, потому что это входило в его планы, и  насмешливо пожелал солдату доброй ночи и счастливых сновидений.    

Час  спустя луна уже стояла в зените, показывая Робину, что настало время бежать;  юноша, постаравшись унять бешеное биение сердца, воспользовался скамьей вместо  лестницы и без труда добрался до слухового окна, быстро расшатал одну  совершенно источенную червями перекладину и вылез наружу; присев на край  подоконника, он с беспокойством измерил на глаз расстояние до земли, и,  поскольку оно показалось ему на несколько футов больше, чем он предполагал, ему  пришла в голову мысль привязать конец своего пояса к одной из самых крепких перекладин.    

Все эти  приготовления заняли у него не более минуты, и он уже собирался начать спуск,  как «друг в нескольких шагах от себя на террасе заметил солдата; тот стоял к  нему спиной и, опершись на копье, смотрел вдаль, в долину.    

«О! –  сказал себе Робин. – Я чуть было не угодил прямо волку в пасть! Нужно быть  внимательнее!»    

К  счастью, в эту минуту луну прикрыло облаком, терраса оказалась в тени, а долину  заливал свет. Солдат, для которого эта долина была, быть может, родиной,  по-прежнему стоял неподвижно, погрузившись в созерцание.    

– Ну,  храни меня Бог! – прошептал Робин и, истово перекрестившись, скользнул  вдоль стены, держась за пояс.    

На беду,  пояс был слишком короток, и, повиснув на его конце, Робин не почувствовал земли  под ногами, а он боялся, что шум его падения привлечет часового. Что было  делать? Подняться обратно в камеру? Но прутья могли не выдержать усилий,  необходимых для такого подъема; уж лучше было продолжать начатое; а потому,  отдав себя на волю Провидения и постаравшись собраться для прыжка, юноша  выпустил ремень из рук.    

Раздался  ужасный грохот, будто упала крышка погреба; этот страшный шум вывел часового из  задумчивости в тот самый миг, когда наш герой коснулся земли.    

Часовой  тревожно вскрикнул и, выставив перед собой копье, двинулся к тому месту, откуда  послышался этот непонятный звук; но он ничего не увидел, ничего не услышал и,  даже не поинтересовавшись, что произвело этот грохот, вернулся на место, где  стоял, и снова устремил взгляд на свою любимую долину.    

Робин,  чувствуя, что он цел и невредим, воспользовался задумчивостью часовою, чтобы  уйти подальше, и притом тоже не поинтересовался причиной грохота. А между тем  он избежал ужасной опасности: одна из отдушин подземелья находилась прямо под  окном ею камеры и люк не был закрыт; падая, Робин случайно задел его ногой, и  крышка захлопнулась; не случись этого, он исчез бы навеки в подземелье.  Счастливым обстоятельством оказалось и то, что крышка не была закрыта: если бы  он спрыгнул на нее, то она выдала бы его гулким звучанием и ему не удалось бы  ускользнуть от часового.    

Счастье  ему не изменило, и он быстро и бесшумно пошел по пути, который описала ему Мод.    

Как ему  объяснила девушка, налево от него оказалась отворенная дверь, он вошел в нее,  поднялся по лестнице и оказался в галерее, а пройдя ее, – в длиннейшем  коридоре.    

Дойдя до  того места, где коридор разветвлялся, Робин, осторожно нащупав ногой путь и  проведя рукой но стене, чтобы не заблудиться, вдруг услышал чей-то шепот:    

– Кто  тут? Что вы здесь делаете?    

Робин  прижался к стене, задержав дыхание. Незнакомец тоже остановился и, шаря вокруг  себя мечом, пытался понять, откуда исходит шум, который он услышал.    

– Наверное,  дверь скрипнула, – произнес любитель ночных прогулок и продолжил свой  путь.    

Справедливо  решив, что с помощью вожатого ему будет проще выбраться из лабиринта, где он  блуждает уже дольше четверти часа, Робин на почтительном расстоянии последовал  за незнакомцем.    

Вскоре  этот человек исчез за какой-то дверью.    

Дверь  вела в часовню.    

Робин,  ускорив шаг, проскользнул за неизвестным и бесшумно притаился за одной из колонн.    

Луна  бросала пятна белого света сквозь окна на пол, и было видно, что у одного из  надгробий молится женщина, скрытая вуалью; незнакомец в монашеском платье с  беспокойством оглядел все помещение; увидев женщину под вуалью, он едва  сдержался чтобы не вскрикнуть от радости, прошел через неф и, молитвенно сложив  руки, подошел к ней. Услышав его шаги, женщина подняла голову и посмотрела на  него, дрожа то от страха, то от волнения.    

– Кристабель! –  тихо окликнул ее монах.    

Девушка  встала, румянец залил ее щеки, и, бросившись в объятия, раскрытые молодым человеком,  она воскликнула с невыразимой радостью: – Аллан! Аллан! О дорогой мой Аллан!    

 VII    

     

Гилберт  рассказал Маргарет историю Роланда Ритсона, но о самых страшных его преступлениях  умолчал, а о любви и страшном конце своей сестры Энни едва упомянул.    

– Будем  просить Господа простить этому безумцу его грехи, – сказала Маргарет.    

И она  постаралась скрыть слезы, чтобы еще больше не огорчать мужа.    

Старик-монах  остался около умершего и читал заупокойные молитвы; время от времени к нему присоединялись  Гилберт и Маргарет, а Линкольну было велено вырыть могилу между буком и дубом,  о которых говорил презренный Ритсон, и все стали ожидать возвращения из Ноттингема  путешественников, чтобы похоронить умершего.    

Марианна,  предоставленная сама себе, утомилась от бесцельного хождения возле дома и  решила пойти навстречу брату. Ланс спал, растянувшись на пороге дома; она  позвала его, погладила своей белой ручкой и отправилась с ним, не предупредив  Гилберта.    

Она  долго шла, задумавшись о будущем брата, а потом села под деревом, обхватила  голову руками и заплакала. Почему? Она и сама не знала. Мрачные предчувствия  теснили ей грудь, тысячи смутных образов роились в голове, и среди них лица  дорогою Аллана и юного лесника, истинного графа Хантингдона.    

Ланс,  верный пес, лежал у ее ног и принюхивался к ветру; уставив на нее огромные круглые  глаза, в которых светилось понимание, он, казалось, разделял ее печаль и,  подобно ей, испытывал мрачные предчувствия, потому что не спал, а сторожил ее.    

Солнце  уже скользило по вершинам высоких деревьев, и по лесной поросли начал стелиться  туман, когда Ланс вдруг встал и, виляя хвостом, негромко и жалобно залаял.    

Его лай  заставил Марианну очнуться от мечтаний, и она пожалела о том, что допоздна задержалась  в лесу; Ланс радостно запрыгал вокруг нее, она тотчас встала и направилась к  дому лесника, все еще надеясь на скорое возвращение Аллана.    

Ланс  теперь шел не позади Марианны, как утром, а наоборот, бежал впереди, вынюхивая  тропинку, и время от времени поворачивал морду, чтобы посмотреть, идет ли  девушка за ним.    

И хотя  Марианна была уверена, что, доверившись чутью такого проводника, она не заблудится,  ей пришлось ускорить шаги, потому что темнело очень быстро и в небе блеснули  первые звезды.    

Внезапно  Лапе остановился, весь напрягся, шерсть у него на загривке встала дыбом, уши  поднялись, он принюхался к ветру, обнажил клыки и неистово, яростно залаял.    

Марианна  задрожала и застыла на месте, пытаясь понять, отчего лает пес.    

«Может  быть, он почуял приближение Аллана», – подумала девушка, внимательно прислушиваясь.    

Но  вокруг все было тихо. Собака тоже перестала лаять, и Марианна успокоилась. Но,  когда она уже собралась, посмеиваясь над своим испугом, пойти дальше, рядом в  кустах она услышала чьи-то быстрые шаги и Ланс залаял еще яростнее и громче,  чем прежде.    

Страх  попасть в руки разбойников придал девушке крылья, и она бросилась бежать по тропинке,  но вскоре силы оставили ее, она вынуждена была остановиться и чуть не потеряла  сознание, услышав грубый и повелительный оклик:    

– Уберите  вашу собаку!    

Ланс,  прикрывавший сзади бегство Марианны, бросился на человека, преследовавшего ее,  стараясь вцепиться ему в горло.    

– Уберите  вашу собаку, – снова крикнул незнакомец, – я не собираюсь причинять  вам зла!    

– Откуда  мне знать, что вы говорите правду? – почти твердым голосом спросила Марианна.    

– Если  бы я был злоумышленником, я бы давно послал стрелу вам в сердце; еще раз говорю  – уберите вашу собаку!    

Клыки  Ланса уже разодрали на нем одежду и вцепились в его тело.    

Но при  первом же слове Марианны собака разжала челюсти, встала перед девушкой и  оскалила зубы, неотступно следя взглядом за неизвестным.    

Это был,  совершенно очевидно, один из тех стоящих вне закона бродяг, у которых нет ни  кола, ни двора и которые грабят лесников, если утех поменьше мужества, чем у  Гилберта, и убивают беззащитных путников. На лице этого мерзавца было написано,  что он преступник; одет он был в кафтан и короткие штаны из козьей шкуры, а на  голове его сидела большая, грязная и рваная войлочная шляпа, едва прикрывавшая  длинные, до плеч, космы. Его густая борода была вымазана собачьей слюной. На  боку у него висел кинжал, в одной руке он держал лук, в другой – стрелы.    

Марианну  обуял ужас, но она старалась казаться спокойной.    

– Не  подходите ко мне! – сказала девушка, повелительно глядя на бродягу.    

Тог  остановился, увидев, что собака готова снова вцепиться в него.    

– Чего  вы хотите? Говорите, я слушаю вас, – добавила Марианна.    

– Я  скажу, но для начала вы пойдете со мной.    

– Куда?    

– Какая  вам разница? В лес. Следуйте за мной.    

– Нет,  я с вами не пойду.    

– Ах  вот как, вы отказываетесь, прекрасная девица! – воскликнул негодяй и дико  захохотал. – Вы ломаетесь и капризничаете!    

– Я  с вами не пойду, – твердо повторила Марианна.    

– Значит,  мне придется применить серьезные средства, а они, предупреждаю вас, по вкусу  вам не придутся.    

– А  я предупреждаю вас, что вы будете жестоко наказаны, если осмелитесь применить  ко мне насилие.    

Марианна  больше не дрожала; перед лицом опасности к ней вернулось мужество, и последние  слова она произнесла уверенным голосом, протянув руку, как бы говоря бродяге:  «Убирайтесь!»    

Но тот  снова разразился угрожающим смехом; Ланс заворчал и щелкнул челюстями.    

– Я  и в самом деле, прекрасная девица, – помолчав, заговорил разбойник, –  восхищен вашим мужеством и смелыми словами, но это восхищение не заставит меня  изменить мои планы; я знаю, кто вы, я знаю, что вчера вы остановились у лесника  Гилберта Хэда вместе с вашим братом Алланом, а сегодня утром ваш брат Аллан  отправился в Ноттингем, но я знаю и то, чего вы не знаете, а именно: ворота  замка Фиц-Олвина, отворившиеся, чтобы впустить сэра Аллана, никогда не  откроются, чтобы выпустить его обратно.    

– Что  вы говорите? – воскликнула Марианна, охваченная новым страхом.    

– Я  говорю, что сэр Аллан Клер – пленник барона Ноттингема.    

– Боже  мой! Боже мой! – горестно прошептала девушка.    

– А  мне вашего почтенного братца совсем не жалко. Зачем он сам сунулся в пасть  льву? А старый Фиц-Олвин – настоящий лев. Мы вместе воевали в Палестине, и его  вкусы мне известны. Ему нужны и брат и сестра. Вчера вы от его людей  ускользнули, и сегодня…    

Марианна  в отчаянии закричала.    

– Ох,  да успокойтесь, я хотел сказать, что и сегодня вы от него тоже ускользнете.    

Марианна  подняла на разбойника взгляд, в котором сквозила почти признательность.    

– Да,  от нею вы ускользнете, но от меня – нет; ему – братец, а мне – сестрица, и да  здравствует моя доля! Ну-ну, не нужно плакать, прекрасная девица! У барона вы  стали бы рабыней, а со мной вы будете свободны, вы будете королевой в этом  старом лесу, и не одна девушка из тех, кого я знаю, темненькая ли, светленькая  ли, позавидовала бы вам. Ну, в дорогу, невестушка моя, там, в моей пещере, нас  ждет ужин из дичины и ложе из сухих листьев.    

– О,  заклинаю вас, расскажите мне о моем брате, о моем дорогом Аллане! –  воскликнула Марианна, не обратив никакого внимания на нелепые предложения  негодяя.    

– Черт  побери, – ответил тот, не заметив такого безразличия к себе  Марианны, – если ваш брат вырвется из когтей этого зверя, он будет жить с  нами, но не думаю, что нам придется когда-нибудь вместе охотиться, потому что  старый Фиц-Олвин не гноит пленников в темнице, а живо спроваживает их на тот  свет.    

– Но  как вы узнали, что мой брат в плену у барона?    

– К  черту такие вопросы, красавица! Речь идет о сделанном тебе предложении быть  моей королевой, а не о веревке, которой удавят твоего брата. Клянусь святым  Дунстаном, хочется тебе этого или нет, но ты со мной пойдешь.    

И он  шагнул к Марианне, но та стремительно отпрянула от него и закричала:    

– Взять  его, Ланс, взять его!    

Храброе  животное ждало только приказа и сразу вцепилось в горло разбойника; но тот, видимо,  привык обороняться от хищных зверей; он схватил собаку за передние лапы и,  оторвав ее от себя, с силой отбросил шагов на двадцать; пес не испугался, снова  кинулся на бродягу и, обманув бдительность врага, напал на него не спереди, а  сбоку, вцепившись в космы волос, торчавших из-под шляпы; он так глубоко вонзил  клыки, что оторвал ухо и оно осталось у него в пасти.    

Из раны  хлынула кровь; бродяга прислонился к дереву, рыча, как зверь, и извергая богохульства,  а Ланс, разочарованный тем, что ему не удалось ухватить кусок добычи, снова  кинулся на врага.    

Но это нападение,  третье по счету, стало для него роковым: бродяга, хотя и обессиленный потерей  крови, с такой силой ударил его кинжалом плашмя по голове, что пес безжизненной  грудой рухнул к ногам Марианны.    

– Ну,  теперь держитесь! – воскликнул бродяга, удовлетворенно взглянув на  упавшего пса. – Держитесь, красотка!.. Сто тысяч дьяволов! – тут же  зарычал он, оглядываясь вокруг. – Сбежала! Улизнула! Клянусь всеми чертями  ада, она от меня не ускользнет!    

И он  бросился за Марианной вдогонку. Бедная девушка долю бежала не разбирая дороги,  даже не зная, приведет ли ее эта тропинка к дому Гилберта. Единственной ее  надеждой, оставшейся ей после того, как ее защитник был выведен из строя, было  скрыться от разбойника под покровом темноты, а потому она прилагала немыслимые  усилия, чтобы выиграть расстояние, рассчитывая на милость Провидения. Задыхаясь,  Марианна остановилась на поляне, где скрещивалось несколько дорог, и, не слыша  за собой ничьих шагов, чуть-чуть успокоилась, но тут ее опять охватила тревога:  какой путь ей следует выбрать? Долго размышлять было некогда, нужно было на  что-то решаться, и решаться быстро, иначе бродяга догонит ее. Несчастная  признала на помощь Пресвятую Деву, закрыла глаза, повернулась два-три раза  вокруг своей оси и, вытянув руку, наугад ткнула в тропинку, по которой и  побежала дальше. Не успела она скрыться среди деревьев, как на поляну выскочил  разбойник и тоже замешкался, пытаясь сообразить, по какой дороге ускользнула от  него беглянка. К несчастью, в это мгновение из-за туч выглянула луна, которая в  этот самый час своим светом помогла Робину бежать, но бегущую Марианну в ее белом  платье она своим светом выдала.    

– Наконец-то, –  воскликнул бродяга, – теперь она у меня в руках!    

Марианна  услышала ужасные слова «она у меня в руках!» и, легче лани, стрелой понеслась  вперед, но вскоре стала задыхаться, ноги ее подкосились, из последних сил она  закричала:    

– Аллан,  Аллан! Робин! На помощь, на помощь! – и, потеряв сознание, рухнула на  землю.    

Видя  перед собой белое платье, бродяга побежал еще скорее; он уже наклонился и протянул  руки к своей добыче, как вдруг какой-то человек, по-видимому лесник,  карауливший в засаде охотников за королевской дичью, вышел из укрытия и громко  крикнул:    

– Эй  ты, жалкий бродяга! Не смей дотрагиваться до этой женщины или я тебя убью на месте!    

Разбойник,  казалось, не слышал его и уже собирался приподнять девушку за плечи с земли, но  тут лесник закричал громовым голосом:    

– Ах,  так! Ты как будто туг на ухо?! Ну, так получай! И он изо всех сил ударил  бродягу древком копья.    

– Эта  женщина принадлежит мне, – сказал, поднимаясь, разбойник.    

– Лжешь!  Ты же гнался за ней, как волк за олененком! Жалкий мошенник! Прочь или я тебя  заколю!    

Разбойник  попятился, потому что острие копья упиралось ему в живот.    

– Бросай  стрелы! Бросай лук! Кинжал бросай! – продолжал лесник, не опуская копья.    

Разбойник  бросил оружие на землю.    

– Прекрасно.  Теперь кругом – и беги, беги со всех ног, не то я подгоню тебя стрелой!    

Бродяге  пришлось повиноваться – какое уж сопротивление без оружия! И он убежал, причем  с его уст срывались потоком проклятия и угрозы рано или поздно отомстить за  себя.    

Лесник  же тотчас стал приводить в чувство бедную Марианну; девушка недвижно лежала на  траве, похожая на сброшенную с пьедестала мраморную статую, и струившийся с  неба бледный свет луны усиливал такое впечатление.    

Неподалеку  от того места бежал извилистый ручеек, и лесник перенес девушку туда; он  брызнул ей на виски и лоб холодную воду, она открыла глаза, словно пробудившись  от долгого сна, и воскликнула:    

– Где  я?    

– В  Шервудском лесу, – просто ответил лесник. Услышав незнакомый голос,  Марианна попыталась вскочить и снова пуститься в бегство, но силы изменили ей,  и, умоляюще сложив руки, она жалобно произнесла:    

– Не  причиняйте мне зла, сжальтесь надо мной!    

– Успокойтесь,  барышня: негодяй, посмевший напасть на вас, уже далеко, а если он пожелает приняться  за старое, то даже до складки на вашем платье не дотронется, как ему уже придется  иметь дело со мной.    

Марианна  все еще дрожала и со страхом озиралась вокруг, но голос, который она слышала, казался  ей дружественным.    

– Не  угодно ли вам, барышня, пойти со мной в нашу усадьбу? Я ручаюсь, что вам там окажут  хороший прием. В усадьбе есть юные девушки, которые будут к вашим услугам и  успокоят вас, сильные и крепкие молодые парни, которые вас защитят, и старик,  который заменит вам отца. Пойдемте в усадьбу, пойдемте.    

В его  предложении было столько сердечности и искренности, что Марианна невольно  встала и, ничего не говоря, пошла за ним. Воздух и движение привели ее  окончательно в чувство, она стала яснее все понимать, к ней вернулось  хладнокровие; она постаралась повнимательнее разглядеть в свете луны своего  спасителя; какое-то смутное предчувствие, что этот незнакомец – друг Гилберта  Хэда, заставило ее спросить:    

– А  куда мы идем, сударь? Не полет ли эта дорога к дому Гилберта Хэда?    

– Как?!  Вы знаете Гилберта Хэда? Вы, случайно, не его дочь? Вот уж и выбраню я старою  хитреца за то, что он скрывал от нас свое сокровище. Простите и не обижайтесь  на меня, но я давно знаю доброго Хэда и его сына Робин Гуда и не думал, что они  такие скрытные люди.    

– Вы  ошибаетесь, сударь, я вовсе не дочь Гилберта, но я его друг, его гость со  вчерашнего дня.    

И  Марианна поведала ему все, что с ней случилось с той минуты, как она вышла из  дома Гилберта; затем она стала горячо благодарить его за спасение.    

Но не  успела она закончить, как лесник, покраснев, прервал ее:    

– Не  следует и помышлять о том, чтобы сегодня же вернуться к Гилберту; дом его  далеко отсюда, а усадьба моего дяди всего в двух шагах; здесь вы будете в  безопасности, мисс, а чтобы ваши хозяева не беспокоились, я сам пойду известить  их о вас.    

– Тысячу  раз благодарю вас, сударь, и принимаю ваши предложения, потому что падаю от  усталости.    

– Не  стоит благодарности, мисс, я просто исполняю свой долг.    

Марианна  и в самом деле падала с ног, ее качало из стороны в сторону; лесник заметил это  и предложил ей опереться на его руку, но девушка так задумалась, что не  заметила протянутой руки и продолжала идти.    

– Мисс,  вы что, не доверяете мне? – грустно спросил молодой человек, снова  предлагая ей руку. – Вы боитесь опереться…    

– Я  полностью доверяю вам, сударь, – ответила Марианна, тотчас беря своего  спутника под руку, – ведь вы неспособны обмануть женщину?    

– Это  уж точно, мисс, неспособен… Маленький Джон на это неспособен… Ну, обопритесь  покрепче на руку Маленького Джона; да я вас и на руки возьму, если понадобится,  и мне не тяжелее будет вас нести, чем горлинке прутик.    

– Маленький  Джон?! Маленький Джон?! – изумленно прошептала девушка, поднимая голову,  чтобы измерить глазами огромный рост своего кавалера. – Маленький Джон!    

– Да,  Маленький Джон; так меня называют, потому что росту во мне шесть футов и шесть  дюймов, и плечи по ширине соответствуют росту, потому что я ударом кулака  укладываю быка, а ноги мои могут без устали прошагать сорок английских миль, и  нет ни танцора, ни бегуна, ни борца, ни охотника, который бы меня одолел, и  шестеро моих двоюродных братьев, моих товарищей, сыновей сэра Гая Гэмвелла, все  меньше меня ростом; вот потому-то, мисс, того, кто имеет честь вести вас под руку,  люди, знающие его, называют Маленьким Джоном; разбойник, напавший на вас,  хорошо меня знает и оттого-то и не стал сопротивляться, когда Пресвятая Дева,  которая всех нас хранит, вывела вас на меня. Позвольте еще добавить, мисс, что  я не только крепок, но и добр, а зовут меня по-настоящему Джон Нейлор, я  племянник сэра Гая Гэмвелла, лесник я по рождению, лучник по склонности, служу  егерем, и месяц тому назад мне сравнялось двадцать четыре года. Беседуя и  смеясь, Марианна и ее спутник шли к усадьбе Гэмвеллов; вскоре они дошли до  опушки леса и перед ними открылось великолепное зрелище; девушка, несмотря на  крайнюю усталость, не могла налюбоваться чудной картиной. Впереди расстилалось  пространство в несколько квадратных миль, окаймленное темно-зеленой кромкой  лесов, в разных местах виднелись очаровательные селения, расположенные то на  опушке, то на холме, то в долине; призрачно белели домики, стоявшие поодиночке  или группами вокруг церкви, с колокольни которой доносился сигнал тушить огни.    

– Вон  там, правее деревни и церкви, – сказал Маленький Джон своей  спутнице, – видите большое строение, в окнах которого, полуприкрытых  ставнями, блестит яркий свет? Видите, мисс? Так вот, это усадьба Гэмвеллов, дом  моего дяди. Во всем нашем графстве вряд ли сыщется жилище удобнее, а уголка,  красивее этого, нет во всей Англии. Что скажете, мисс?    

В ответ  на восторги племянника сэра Гая Гэмвелла Марианна улыбнулась.    

– Поспешим  же, мисс, – продолжал молодой человек, – ночная роса обильная, и,  перестав дрожать от страха, вы задрожите от холода, а мне бы этого не хотелось.    

Вскоре  на Маленького Джона и его спутницу с лаем налетела свора спущенных сторожевых  псов. Молодой человек грубовато-ласково утихомирил их, а нескольких самых  восторженных собак раза два ударил палкой; потом они прошли мимо нескольких  слуг, с удивлением смотревших на них и почтительно кланявшихся, и вошли в  большой зал как раз в ту минуту, когда вся семья собиралась сесть за стол  ужинать.    

– Мой  добрый дядюшка! – воскликнул молодой человек, подводя Марианну за руку к  креслу, на котором восседал почтенный сэр Гай Гэмвелл. – Прошу вас оказать  гостеприимство этой прекрасной и благородной девушке.    

Провидению  угодно было избран, меня, недостойного, своим орудием, чтобы спасти ее от рук  подлого разбойника.    

Марианна  во время своего бегства потеряла в лесу бархатную повязку, которая обычно  поддерживала ее длинные волосы, и, чтобы не мерзнуть, согласилась накинуть на  себя плел Маленького Джона, покрывающий ее голову и связанный концами на груди;  ее нежное лицо едва виднелось из-под него. Чувствуя себя неловко в таком  головном уборе, или, быть может, несколько смущенная тем, что ей пришлось показаться  людям в веши, составляющей предмет мужского наряда, девушка быстро скинула с  себя плед и предстала перед семейством Гэмвелл во всем блеске своей красоты.    

Все  шестеро двоюродных братьев Маленького Джона с изумлением смотрели на Марианну,  а обе дочери сэра Гая подбежали к гостье и со всем изяществом приветствовали  ее.    

– Славно, –  сказал хозяин усадьбы, – славно, Маленький Джон! Ты расскажи нам, как тебе  удалось ночью, в лесу, подойти к юной девице, не испугав ее, и внушить ей такое  доверие, что она решилась, не зная тебя, пойти с тобой и оказать нам честь  своим пребыванием под нашей крышей? Благородная и прекрасная девица, сдается  мне, что вы устали и плохо себя чувствуете. Садитесь сюда, между мной и моей  женой, глоток доброго вина вернет вам силы, а потом наши дочери отведут вас с  собой и уложат на удобную постель.    

Подождав,  пока Марианна удалится в отведенную ей комнату, хозяин подробно расспросил  Маленького Джона о событиях прошедшего вечера; Маленький Джон все рассказал и  закончил заявлением, что он собирается сейчас же отправиться к Гилберту Хэду.    

– Прекрасно! –  воскликнул Уильям, младший из шести сыновей Гэмвелла. – Раз эта девушка –  друг славного Гилберта Хэда и моего приятеля Робина, то я пойду с вами, братец  Маленький Джон.    

– Не  сегодня, Уилл, – сказал старый баронет, – сейчас уже слишком поздно,  и, пока вы пересечете лес, Робин ляжет спать. Пойдете к нему в гости завтра,  мой мальчик.    

– Но,  дорогой отец, – возразил Уильям, – Гилберт, должно быть, очень  беспокоится о девушке, и готов спорить, что Робин ее повсюду разыскивает.    

– Ты  прав, сынок, поступай как знаешь. Маленький Джон и Уильям тут же встали из-за  стола и направились к лесу.    

 VIII    

     

Мы  оставили Робина в часовне; он прятался за колонной и спрашивал себя, благодаря  какому счастливому стечению обстоятельств Аллан смог обрести свободу.    

«Сомнений  нет, – думал Робин, – что это Мод, милая Мод, играет такие шутки с  бароном, и ей-Богу, если она так и будет отворять нам все двери в замке, я  обещаю ей миллион поцелуев».    

– Еще  раз, дорогая Кристабель, – говорил Аллан, целуя руки девушки, – мне  улыбнулось счастье, и после двух лет разлуки я могу забыть рядом с вами, как я  страдал.    

– Вы  страдали, дорогой Аллан? – спросила Кристабель, и в голосе ее прозвучало  легкое недоверие.    

– А  вы в этом сомневаетесь? О да, страдал, и с того самого дня как ваш отец выгнал  меня из своего замка, жизнь для меня превратилась в ад. В тот день я покинул  Ноттингем и шел, пятясь, до тех пор, пока мог различить вдали развевающиеся  складки шарфа, которым вы махали мне с вала в знак прощания. Тогда я думал, что  мы прощаемся навечно, поскольку чувствовал, что умираю от горя. Но Бог сжалился  надо мной: я зарыдал, как ребенок, потерявший мать, и слезы позволили мне  выжить.    

– Аллан,  Небо мне свидетель, если бы в моей власти было подарить вам счастье, вы были бы  счастливы.    

– Значит,  в один прекрасный день я буду счастлив, – с воодушевлением воскликнул Аллан, –  ибо, чего хотите вы, того хочет Бог!    

– Вы  были мне верны? – с простодушным кокетством спросила Кристабель. – И  всегда будете верны?    

– В  мыслях, в словах и в делах был и всегда буду верен.    

– Благодарю  вас, Аллан! Вера в вас поддерживает меня в моем одиночестве; я обязана повиноваться  прихотям отца, но одной из них я никогда не подчинюсь: он может нас разлучить,  как он уже и сделал, но принудить меня полюбить кого-нибудь другого, кроме вас,  ему никогда не удастся.    

Робин  первый раз в своей жизни слышал разговор влюбленных; он смутно понимал его,  счастливо вздрагивая при каждом слове, и, вздыхая, говорил себе:    

«О, если  бы прекрасная Марианна так говорила со мной!»    

– Дорогая  Кристабель, – снова заговорил Аллан, – как вы узнали, в какой камере  я нахожусь? Кто открыл мне дверь? Кто раздобыл мне одеяние монаха? В темноте я  не сумел разглядеть своего спасителя. Мне кто-то шепнул: «Идите в часовню».    

– В  замке есть только один человек, которому я могу довериться: это девушка по  имени Мод, моя горничная, и она столь же добра, сколь и ловка; именно ей вы  обязаны своим побегом.    

«Ну, так  я и знал», – прошептал про себя Робин.    

– Когда  мой отец так грубо нас разлучил и бросил вас и темницу, Мод, тронутая моим отчаянием,  сказала: «Утешьтесь, миледи, вы скоро увидите сэра Аллана». И малышка Мод свое  слово сдержала: несколько минут тому назад она сообщила мне, чтобы я ждала вас  здесь. Кажется, тюремщик, который вас сторожил, поддался на ухищрения Мод.  Когда она принесла ему выпить и спела пару баллад, он, опьянев от вина и нежных  взглядов, уснул как сурок, бедняга, и тогда эта хитрюга стащила у него ключи.  По счастливой случайности в замке находился духовник Мод; святой отец не  побоялся одолжить вам свою рясу. Я незнакома с этим достойным служителем Божьим,  но хочу познакомиться с ним и поблагодарить его за отеческие заботы о Мод.    

«Да уж,  действительно, отеческие заботы», – сказал себе Робин, по-прежнему прячась  за колонной.    

– Этого  монаха, случайно, не зовут ли братом Туком? – спросил Аллан.    

– Да,  мой друг. Вы его знаете?    

– Немного, –  ответил, улыбаясь, молодой человек.    

– Он  добрый старик, я уверена, – добавила Кристабель, – но чему вы  смеетесь, Аллан? Разве этот добрый монах не заслуживает всяческого уважения?    

– Ничего  не имею против, дорогая Кристабель.    

– Но  чему вы смеетесь, друг мой? Я хочу знать.    

– Да  так, пустяки, дорогая. Дело в том, что этот добрый старик вовсе не так стар,  как вы думаете.    

– Удивляюсь,  что это вас так веселит. Старый он или молодой, мне этот монах нравится, и Мод,  как мне кажется, он тоже нравится.    

– О,  тут мне возразить нечего. Но если он будет нравиться вам так, как он нравится  Мод, я буду в отчаянии.    

– Что  вы хотите сказать? – спросила Кристабель сердито.    

– Простите,  любовь моя, это просто шутка; позже, когда мы будем благодарить монаха за  услугу, вы все поймете.    

– Хорошо.  Но вы ничего не сказали мне о моей подруге Марианне, вашей сестре. Ах, ну ее-то  вы мне ведь позволяете любить?    

– Марианна  ждет нас у одного честного шервудского лесника; она уехала вместе со мной из  Хантингдона, намереваясь жить с нами: ведь я думал, что ваш отец отдаст мне  вашу руку; однако, раз он не только отказал мне, но и лишил меня свободы, чтобы  потом, без сомнения, литии» и жизни, у нас осталась единственная надежда на  счастье – бегство…    

– О  нет, Аллан, нет, я никогда не покину отца!    

– Но  гнев его падет на вас, как он пал на меня. Марианна и мы будем счастливы и  вдали от света, там, где ты согласишься жить, в городе или в лесу, –  везде, Кристабель. О, идем, идем со мной, Кристабель, я не хочу без тебя  уходить из этого ада.    

Но  обезумевшая Кристабель только рыдала, закрывая лицо руками, и на все просьбы  Аллана бежать твердила только: «Нет, нет!»    

Ах, если  бы в эту минуту Аллан Клер оказался среди людей, он уличил бы барона Фиц-Олвина  в совершенных им преступлениях и уничтожил бы этого гордого и жестокого человека!    

Пока  юный дворянин и Кристабель, прижавшись друг к другу, делились своими горестями  и надеждами, Робин, впервые видевший настоящую любовную сцену, чувствовал, что  он погружается в какой-то иной мир.    

В это  время дверь, через которую пленники вошли в часовню, тихо приоткрылась и в часовне  появилась с факелом в руке Мод в сопровождении брата Тука без рясы.    

– Ах,  дорогая моя хозяйка! – рыдая, воскликнула Мод. – Все погибло! Мы все  умрем, это какое-то всеобщее побоище, ах!    

– Что  вы говорите, Мод?! – в ужасе вскричала Кристабель.    

– Говорю,  что пришла наша смерть: барон все предает огню и мечу, он никого не пощадит –  ни вас, ни меня! Ах, умереть такой молодой просто ужасно! Нет, тысячу раз нет,  миледи, я не хочу умирать!    

Она  дрожала и в самом деле плакала, прелестная Мод, но видно было, что она готова  через мгновение улыбнуться.    

– Что  за странные речи, что за рыдания? – строго спросил Аллан. – Вы что, с  ума сошли?! Может быть, вы объясните мне, что происходит, брат Тук?    

– Не  могу, сэр рыцарь, – ответил монах, и в голосе его послышалась  ухмылка, – ибо я знаю только, что я сидел… нет, кажется, стоял на коленях…    

– Сидел, –  прервала его Мод.    

– Нет,  стоял на коленях, – возразил монах.    

– Сидел, –  повторила Мод.    

– Говорю  вам, стоял на коленях! Стоял на коленях… и читал молитвы…    

– Нет,  вы пили эль, – вновь презрительно оборвала его Мод, – и выпили его  очень даже много.    

– Кротость  и вежливость – замечательные качества, прекрасная Мод, и, кажется мне, сегодня  вы склонны забывать об этом.    

– Оставьте  поучения и споры оставьте тоже, – повелительно произнес Аллан. –  Расскажите просто, что заставило вас так неожиданно явиться сюда и какая  опасность нам угрожает.    

– Спросите  преподобного отца, – ответила Мод, строптиво качая хорошенькой головкой, –  вы же к нему обратились, сэр рыцарь; справедливо будет, если он вам и ответит.    

– Не  смейтесь гак жестоко над моими страхами, Мод, – промолвила  Кристабель, – скажите, чего нам опасаться; говорите, умоляю вас,  приказываю вам.    

Молоденькая  горничная, смутившись и покраснев, подошла к хозяйке и наконец рассказала следующее:    

– Вот  в чем дело, миледи. Вы знаете, что я заставила тюремщика Эгберта выпить лишнее,  ну, он и уснул. Но пока он беспробудно спал пьяным сном, его позвал к себе  милорд – милорд хотел нанести визит вашему… сэру Аллану, – и бедный  тюремщик, отуманенный винными парами, явился к нему и, забыв о том, что он  стоит перед его светлостью, упер руки в боки и очень нелюбезно спросил милорда,  какое право тот имеет беспокоить храброго и честного малого и будить его  посреди ночи. Господин барон так изумился, услышав этот странный вопрос, что некоторое  время глядел на Эгберта, не удостаивая его ответом. Ободренный его молчанием, тюремщик  подошел к милорду и, опершись на плечо господина барона, весело воскликнул: «Ну  так, скажи-ка мне, старая палестинская развалина, как твое драгоценное  здоровье? Надеюсь, подагра хоть сегодня ночью даст тебе поспать!..» Вы же  знаете, миледи, что его светлость и так был в неважном настроении, судите сами  теперь, в какой гнев он пришел от слов и ухваток Эгберта. Ах, если бы вы видели  нашего господина, миледи, вы бы тоже задрожали со страха и испугались бы, что  дело кончится великой кровью: господин барон просто взбесился, он ревел, как  раненый лев, топал ногами так, что стены тряслись, и искал, что бы ему сломать;  вдруг он схватил связку ключей с пояса Эгберта и стал искать ключ от камеры  вашего… сэра рыцаря. Ключа в связке не было. «Что ты с ним сделал?» – вскричал  барон громовым голосом. Услышав этот вопрос, Эгберт внезапно протрезвел и  побледнел как смерть. У господина барона не было сил кричать, его трясла  крупная дрожь, и видно было, что он собирается отомстить. Он вызвал отряд  солдат и приказал, чтобы его отвели в камеру рыцаря; при этом он заявил, что,  если пленника там нет, Эгберт будет повешен… Сэр рыцарь, – добавила Мод,  повернувшись к Аллану, – надо немедленно бежать; бежать, пока мой отец,  узнан обо всем, что произошло, не запрет порога замка и не поднимет мост.    

– Бегите,  бегите, милый Аллан! – воскликнула Кристабель. – Если отец нас застанет  вместе, нам придется расстаться навсегда!    

– Но  вы, вы, Кристабель! – в отчаянии произнес Аллан.    

– Я…  я остаюсь… я усмирю ярость отца…    

– Тогда  я остаюсь гоже…    

– Нет,  нет, бегите во имя Неба! Если вы меня любите, бегите!.. Мы еще увидимся!    

– Увидимся?!  Вы клянетесь, Кристабель?    

– Клянусь.    

– Хорошо,  Кристабель, я повинуюсь.    

– Прощайте,  до скорого свидания!    

– Вы  пойдете за мной, сэр рыцарь, и преподобный отец тоже.    

– Но  вы уверены, Мод, что ваш отец нас выпустит из замка? – спросил брат Тук.    

– Да,  особенно если он еще не знает о том, что произошло ночью. Скорее идемте, нельзя  терять время.    

– Но  в замок мы вошли втроем, – сказал монах.    

– И  то правда, – ответил Аллан. – Что сталось с Робином?    

– Я  здесь! – воскликнул юный лесник, выходя из своего укрытия.    

Кристабель  негромко и испуганно вскрикнула, а Мод так поспешно и изящно поклонилась  Робину, что монах нахмурился.    

– Ловкий  парень! – с улыбкой сказала Мод, касаясь руки Робина. – Сумел убежать  из камеры, которую стерегли двое тюремщиков!    

– Так  вас тоже в тюрьму бросили? – воскликнул Аллан.    

– О  своих приключениях я расскажу, когда мы отсюда выберемся, – ответил юный  лесник. – Бежим скорее… Идемте же, идемте, сэр рыцарь, мне кажется, что вы  должны дорожить жизнью… и больше, чем я, – грустно добавил юноша, –  ведь вас будут оплакивать и ваша сестра, и другие люди, а меня… Но быстрее,  быстрее! Воспользуемся помощью Мод! Бежим! Стены Ноттингемского замка давят на  меня! Бежим отсюда!    

При этих  последних словах Мод как-то странно взглянула на молодого человека.    

Вдруг и  проходе, ведущем в часовню, раздались крики.    

– Смилуйся  над нами, Боже! – воскликнула Мод. – Вот и барон. Бегите во имя Неба!    

В одно  мгновение скинув рясу и передав ее Туку, Аллан бросился к Кристабель, чтобы последний  раз попрощаться с ней.    

– Сюда,  рыцарь! – повелительно воскликнула Мод, открыв одну из дверей.    

Аллан  запечатлел на губах Кристабель пламенный поцелуй и кинулся на зов Мод.    

– Да  сохранит тебя святой Бенедикт, нежная моя подружка! – произнес монах,  пытаясь поцеловать Мод.    

– Нахал! –  вскричала девушка. – Да бегите же вы, бегите!    

Робин,  уже обучившийся учтивости, поклонился Кристабель и, почтительно поцеловав ей  руку, сказал:    

– Да  будет Святая Дева вам поддержкой, опорой и советчицей во всех ваших делах!    

– Благодарю, –  ответила Кристабель, удивленная благородством манер простого лесника.    

– Пока  мы будем убегать, миледи, – сказала Мод, – станьте на колени,  молитесь и изображайте полное неведение, чтобы барон и не заподозрил, что вы  знаете причину его гнева.    

Не  успела за беглецами затвориться дверь, как в часовню ворвался барон во главе  отряда вооруженных слуг.    

Мы  присоединимся к ним позднее, а пока последуем за тремя друзьями, для которых любезная  Мод стала ангелом-хранителем.    

Маленькая  группа шла по длинной и узкой галерее и двигалась в таком порядке: впереди –  Мод с факелом в руке, сразу за ней – Робин, почти рядом ним брат Тук, а замыкал  шествие Аллан.    

Мод все  ускоряла шаги как для того, чтобы сохранить некоторое расстояние между собой и  Робином, так и для того, чтобы как можно скорее дойти до ворот замка; она не  смеялась, хранила полное молчание и время от времени отводила свободной рукой  от себя руку Робина, напрасно пытавшегося на ходу схватить ее за платье.    

– Вы  что, сердитесь на меня? – спросил юноша умоляющим голосом.