1 2 3 4 5 6 7 8 9 

Затем опять улегся в песок и теперь был готов умирать вновь…

Лежал и ждал прихода смерти…

А она не приходила…

Удивительно, но ему вдруг стало легче.

Наверное, так всегда бывает перед самым концом – облегчение.

Она не приходила…

Желудок принялся переваривать мясо падальщика, а птичья кровь умерила жажду. Через пятнадцать минут медведь разлепил глаза, высунул язык, с которого капнуло. Еще через полчаса сознание зверя очистилось, он огляделся и по валяющимся вокруг перьям понял, что поймал и съел какую-то птицу.

А где же песец?

А песец ищет его, наверное, потявкивает от холода…

Без него погибнет.

Медведь поднялся на лапы и пошел по своему следу туда, где оставил мертвого варана. Теперь он знал, что съест вонючее мясо и выживет.

Он давился, но ел, понимая, что сладковатое мясо – спасение. Оглянулся

– несколько падальщиков братьями-близнецами расселись поодаль и ждали, пока этот незнакомец насытится и даст другим приступить к лакомству.

Но медведь насыщался не торопясь. Прошло часа три, прежде чем он оторвался от самой большой в мире ящерицы и, облизывая пасть, лег неподалеку от недоеденной туши. Его желудок был полон, и даже кожа чесалась от пота несильно. Для порядка он пару раз рыкнул, отгоняя птиц от недоеденного варана, а затем заснул…

Проснулся медведь ночью, и – о чудо! – дул холодный ветер, высушивая его кожу, так что он даже пару раз прыгнул, проверяя восстановившиеся силы. Только песок немного мешал, попадая в глаза и вызывая слезы.

«Ночь!» – понял медведь. Ночь может спасти его. Надо жить ночью, а днем отыскивать убежище и спать. Его мозг не был способен думать о том, почему и как он попал в пустыню, а самое главное – для чего. Медведь просто трусил по кромке бархана и глядел на огромную луну.

Затем он различил чью-то тень, метнувшуюся в сторону, покрутил носом, стараясь отыскать запах, но ветер дул от него, и в носу ничего не оказалось. Ни молекулы единой.

«Кто бы это мог быть?» – подумал медведь.

Он более не боялся, не затаивался, считая себя самым большим и могучим зверем на земле. Он легко галопировал с бархана на бархан, и лишь похрустывание песка напоминало ему о снеге…

Утро поджидало его коварное.

Когда солнце только вышло, не изливая пока на пустыню той смертельной жары, медведь решил поискать себе лежбище и вскоре набрел на таковое. Громадный карниз спрессованного песка нависал с верхушки бархана, отбрасывая приличную тень. Здесь он решил отоспаться до вечера, а потом изловить какую-нибудь живность, а потом…

Сон сморил его тотчас, но медведь сумел проспать лишь несколько минут, как почувствовал, что по носу его что-то передвигается. Он инстинктивно щелкнул челюстями и пососал пойманное насекомое, пытаясь определить, съедобная тварь или лучше выплюнуть.

Пока он размышлял на эту тему, скорпион, попавший в столь необычную для себя среду, воспользовался своим жалом и воткнул его в нежную десну, впрыснув весь яд, накопленный с предыдущего укуса, под медвежий клык.

Медведь взвизгнул по-собачьи, вскочил и мотнул головой так, что скорпион, выскочивший из пасти, пролетел, словно камень из пращи, добрых сто метров, но приземлился в полном здравии, побежал куда-то по своим делам, твердо зная, что он победитель, что даже самое большое теплокровное вскоре издохнет от действия смертельного яда.

На медведя было больно смотреть. Тонна мяса крутилась волчком, ввинчиваясь в песок. Место укуса мгновенно распухло, заполнив всю пасть, так что воздух с трудом достигал легких, а на выдохе превращался в свист. Сосуды в глазах лопались, и кровавые белки вращались с неистовой скоростью, как пинг-понговские мячики, закрученные умелым спортсменом.

Животное испытывало такую боль, на какую только была способна его нервная система.

И опять поглядеть на мучение чужака собрались падальщики. Они подлетали не торопясь, словно и не на трапезу вовсе, а так, пообщаться между собой о чем-то незначительном. Их кадыки на красных шеях, словно поплавки, дразнимые поклевкой, ходили вверх-вниз, а сквозь приоткрытые клювы доносилось клокотание.

А он все отчаянно мучился, ввинтившись в песок почти по брюхо. Боль вошла в каждую клетку его тела, постепенно парализуя мышцы, добираясь кипящей волной до головы. Он уже лежал недвижимый, только почему-то сознание еще металось в черепной коробке, не желая вылезать сквозь ухо, вероятно, забитое песком.

– Крррррр… – пели радость падальщики.

– Крррррр… – дополняли многоголосье вновь прибывшие.

Пометавшись, сознание нашло другое ухо, свободное от песка, и вылетело вон. Впрочем, оно не стало улетать далеко, а пристроилось здесь же, на небольшом камушке.

Казалось, настал последний час медвежьей жизни. Падальщики в слаженном порыве решили, что пора приступить к обеденней трапезе, и, обгоняя друг друга, бросились к недвижной туше.

Но сознание, помахивая невидимыми крылышками, взлетело, покружилось над своим хозяином, к жирным бокам которого пристраивались едоки, а потом уселось на карниз прессованного песка, который не замедлил обвалиться, погребая под собой медведя и свору падальщиков…

Ягердышка вернулся в стойбище к ночи. Он рассчитывал застать голосящих старух, оплакивающих безвременную кончину Бердана. Он сам всю дорогу плакал, так что его приплюснутое лицо покрылось корочкой льда.

Но, к удивлению чукчи, в стойбище стояла сонная тишина, и только сквозь конусы крыш тянулись к ночному небу дымки. В чумах собирались ужинать.

Первым делом Ягердышка направил сани к чуму шамана-землемера и, покашляв перед входом, откинул меховой полог.

Шаман возлежал на шкурах и смотрел телевизор, изображавший голых девиц европейского типа, которые так не волновали Ягердышкину плоть. Старика Бердана в чуме не оказалось, а потому молодой чукча решил, что деда уже схоронили, и опять заплакал, искренне подвывая.

В этот момент шаман и заметил, что в чуме не один. Землемер нажал на пульт дистанционного управления, и девицы упрятали свою наготу в темноте японского агрегата. Затем он сделал подобающее шаману лицо и строго спросил:

– Чего тебе надо?.. Уже поздно, каждый должен в своем доме сидеть!

Ягердышка не смог сглотнуть мокрое настроение, опять зарыдал и, захлебываясь, провыл, что непременно хочет знать, где нашел последнее пристанище старик Бердан, и что он, чукча, чувствует свою непременную обязанность и долг умереть на могиле им убиенного, самому скончаться на пригорке от холода и голода.

– С чего ты взял, что Бердан умер?

– А что, нет? – тотчас перестал выть Ягердышка.

– И не думал.

– Так ты сам сказал, – развел руками молодой чукча. – Мол, умрет непременно!

– Я-то сказал, а он не думал!

Землемеру не терпелось поскорее включить видеомагнитофон. Его, закончившего вуз на Большой земле, европейские женщины волновали куда больше, чем местные.

– Иди же, иди! – раздраженно распорядился шаман. – Позднее время уже!

Ягердышка сделался столь счастлив, сколь был несчастлив минутою ранее. Еще недавно грех смертоубийства тяжелым ярмом тянул на дно полыньи, а сейчас оковы словно распались, за спиной выросли крылья, и чукча был готов взлететь к самой Полярной звезде! Правда, что он станет на ней, такой холодной, делать, Ягердышка не знал, а потому направился к жилью старика Бердана.

Чукча нашел эскимоса совершенно живым, хоть и с синюшной физиономией. Наверное, подумал он, весло и по морде попало.

В свете кострища глаза старика Бердана блеснули по-волчьи, рука его пыталась нащупать легкий гарпун, но тот куда-то запропастился, неизвестно, был ли вообще, да и сил на бросок в неприятеля не имелось.

– Ш-ш-х… – злобно зашипел старик.

Но Ягердышка пал на колени и истово стал класть кресты на свою грудь. Сначала бормотал слова благодарности Богу за то, что упас эскимоса от смерти, а потом, уставившись в синий лик старика, заголосил на все стойбище:

– Прости-и-и!!! – Бухнулся головой оземь. – Прости-и-и!!!

Сошлись на том, что весь недельный улов рыбы Ягердышка безвозмездно передаст Бердану, на том конфликт будет исчерпан, а пока эскимосские боги не дают старому нутру возможности прощать.

– Иди домой, однако!

И чукча поспешил в свой чум, счастливый, что старик жив и что не надо сидеть в крытке немереное количество полярных лет. А еще он решил, что будет величать Бердана почетно – старец! Шутка ли, двести лет прожить!..

Укля уже спала, а потому Ягердышка счел необходимым исполнить свой супружеский долг, прилег на жену, раздвинул меха и скоро получил удовольствие. Эскимоска не проснулась, а он и не стал ее будить, просто растянулся на своей лежанке, немного поразмышлял о неисповедимости путей Господних, зевнул протяжно, до слез, да и заснул.

А снилась ему Полярная звезда, которая вся оказалась из железа, а он, дурак, решил попробовать ее на вкус, лизнул да и прилип языком к металлу…

А потом кто-то двинул его по физиономии. Да так сильно, что чуть было глаз не выскочил.

Кола, догадался Ягердышка, лишившись сна.

Хоть ему и было нестерпимо больно, но чукча решил не показывать, что проснулся, стиснул зубы и терпел героем. Его горящее ухо слышало какую-то возню в чуме, будто чей-то шепот, но потом вроде бы все стихло, и Ягердышка, измученный физически и нравственно, вновь полетел к Полярной звезде и приложился было языком к ледяной поверхности, но тут получил увесистый удар теперь в челюсть, от которого подскочил до дымохода, а потом рухнул на лежанку, притворившись мертвым, коим почти был.

– Убил, – услышал чукча тихий голос.

– А чего он мою жену, таки-таки! – ответил голос другой.

– Вторую душу загубил!

– Будь моя воля, я бы и тебя еще раз сожрал!

«Кола», – снова узнал Ягердышка, чувствуя, как пухнет от побоев физиономия.

– Потому и завис ты между небом и землей!

«А это Бала», – догадался чукча.

– Так и ты не в раю, – хмыкнул Кола. – Тем, кто чужих жен пользует, в рай тропинка не протоптана! А меня простят, я в состоянии аффекта находился, когда печень твою жевал. Око за око!

На сем разговор братьев закончился, и они вместе с дымком угасавшего очага отбыли по адресу «между небом и землей», оставив Ягердышку в окончательном расстройстве души.

Значит, я тоже не попаду в рай, сделал заключение молодой чукча. Значит, не долететь мне до Полярной звезды!..

Сердце сжалось.

Грех совершил я неискупный! Как Бала! За это его и съел Кола!!

Осознав невозможность свою попасть в рай Господень, Ягердышка уткнулся лицом в шкуры и заплакал, да так горько, так жалобно, как способна плакать душа простая и искренняя по-детски.

Слезы пропитали весь мех до самой земли, а потом он почувствовал прикосновение к своему темечку.

Сначала показалось, что это Кола вернулся или Бала, но касание было нежным, как будто ангельским. А потом он учуял пальцы, которые забрались ему в самые волосы и перебирали их ласково, отчего в подмышках стало жарко.

Ангел пришел, решил чукча.

А потом он услышал голос. Голос был женским и принадлежал Укле.

– Ягердышка, – нежно произнесла она.

На мгновение Ягердышка расстроился, что голос-то не ангельский, а потом задался вопросом, кто есть на свете ангел, и расслабился от мысли своей, и стал слушать голос эскимоски, как пение существа с Полярной звезды.

– Ягердышка, – пропела Укля, – ты мой муж, а потому нет греха на тебе. Не на чужую жену ты позарился, а потому пойдешь ты в свой рай, не сомневайся!

И были слова Укли елеем для Ягердышки, так что боль от побоев сошла с лица его, и слезы несчастия сменились на влагу умиления, и в который раз он подумал, как в жизни все бок о бок, смерть и жизнь, любовь и безразличие, Кола и Бала…

– Тьфу! – перекрестился и перевернулся на спину, вглядываясь в очертания своей жены Укли. Очистившиеся от слез глаза ласкали женскую тень, которая как-то незаметно приняла облик старика Бердана, сжимавшего в руках весло.

– А-а-а-а!!! – заорал Ягердышка, приподнялся и дунул на угли отчаянно, так что в чуме стало светло.

Спала на своем месте жена Укля, Берданом и не пахло, лишь физиономия, дважды нокаутированная, болела нестерпимо.

И тут Ягердышка вспомнил о своей находке. «Поди, сбежал», – подумал он, выскочил из-под шкуры и, сунув ноги в чуни, выбежал на улицу.

Подвывал ветер, собаки, вырывшие себе лежки, спали, а в небесах сверкал всеми цветами и их переливами – Великий Север.

Помочившись под столь феерическим освещением, Ягердышка допрыгал до нарт, сунул руку под мех и взвыл от боли. Найденыш прокусил ему палец.

– Да что ж такое! – возопил чукча. – Делаешь добро, а в ответ зло получаешь!

Но порыв ветра тут же охладил пыл его, подморозил боль, и чукча подумал, что со зверя нельзя спрашивать так же, как с человека, по причине неразумности животного…

Вторая попытка оказалась удачнее, Ягердышка ухватил медвежонка за загривок, рванул кожаную тесемку с рубахи и в одно движение перевязал найденышу мордочку.

– Чтобы не кусался! – проговорил парень, допрыгал до чума да так, вместе с медведем, и завалился спать…

– И где ты его поймал?

Голос принадлежал старику Бердану, явившемуся нежданным гостем.

Ягердышка, с трудом переживший предыдущую ночь, никак не мог разлепить глаза, но чувствовал, как его лицо облизывает слюнявый язык найденыша.

– Ишь, – прокомментировал старик. – Ласковый какой!

Ягердышка вспомнил, что накануне решил почитать Бердана старцем, а потому раскрыл глаза и перекрестился. Он хотел было положить крест троекратно, но мешал медвежонок, виснущий на руке.

– Приветствую тебя, святой старец, отец-пустынник! – с выражением произнес чукча и, ухватившись за Берданову руку, попытался ее облобызать.

– Спятил, – покачал головой старик, руку, впрочем, не убрал. – Как живность назовешь, однако?

– В честь тебя! – в религиозном порыве предложил Ягердышка.

– Вот этого не надо, – отказался старик. – Это не дело! Кто-нибудь станет меня кликать, а прибежит медведь! Медведя же кто позовет, прибегу я!..

Старик осекся, уразумев, что сказал что-то не то, а потом, кашлянув, сплюнул под ноги смолу и командным голосом указал:

– Собирайся! На промысел щокура пойдем! Помнишь, что неделю для меня ловишь?

Откуда-то появилась Укля, подняла с полу жеваную смолу и засунула черную в рот Бердану.

– Обронил, – пояснила.

– Ага, – согласился Бердан, зажевал быстро-быстро, строго посмотрел на Ягердышку и вышел вон.

Вспомнив свои ночные приключения, молодой чукча как-то особенно поглядел на Уклю, с большой нежностью во взоре, и, потупив глаза, произнес:

– Жена…

Эскимоска покорно склонила голову, и из ее глаз-щелочек, казалось, брызнуло светом, а оттого и у Ягердышки в душе рассвело. Да и синева ночных побоев смотрелась теперь несколько праздничней.

Ухватив под бок медвежонка, Ягердышка выбрался на волю, где его поджидал Бердан с веслом в руках.

– Зачем ты медведя с собой? – поинтересовался старик.

– Рыбкой его побалуем, – ответствовал Ягердышка.

– Моей рыбой! – вознегодовал Бердан. – Моей рыбой кормить медведя!!! – И вознес над головой карающее весло.

– Уж не откажите, святой отец! – Ягердышка бросился к руке старика и потянул к ней губы. – Мишка-то малый, помрет с голоду!

Если бы лицо Бердана не являло собою сплошной синяк, то наверняка бы покраснело, а так лишь волосатые уши запылали кумачом от удовольствия.

– Это религия ваша такая, что ль? – спросил он. – Руки старикам лизать?

– Ага… Всего лишь одну рыбку, почтенный отец-пустынник!

– Хорошая религия. – Задумался. – И сколько богов у вас, однако?

– Так один, – ответил Ягердышка. – Иисус Христос.

– Как один?!! – изумился Бердан. – А бог моря? Кто за очаг отвечает? А за рождение ребенка?.. А за…

– Иисус, – покорно ответил Ягердышка и перекрестился.

Бердан столкнул каяк в воду. Высказал соображение:

– Как Сталин. Сталин за все отвечал!

– Тьфу! – сплюнул чукча и перекрестился. – Вот старик глупый!

– Это ты меня глупым!!! Отца-пустынника дураком!!! Да я тебя… – Бердан поперхнулся. – Однако, что там у вас с непослушными в вере делают?

– Грешниками называют.

Ягердышка оттолкнулся от берега, и каяк опасной бритвой заскользил по чистой воде.

– Так ты – грешник!

– Согласен.

– А что ваш Бог с грешниками делает?

– Смотря какой грех, – ответил Ягердышка и забросил крючок. – В основном прощает.

– А за что карает?

Ягердышка тяжело вздохнул:

– За смертоубийство!..

Тут клюнуло, Бердан что было сил заорал: «Тащи!» Чукча умело подсек и вытащил в лодку щокура килограмм на пять.

– Мне, – решил Бердан. – А где Бог ваш живет?

Ягердышка указал глазами в небо.

– За рыбу тоже он отвечает?

– Ага.

Старик заглянул в небо, первый раз подумал, что небесная синева столь же глубока, как море, и перекрестился.

– А как карает? – не унимался старик.

Медвежонок попытался было куснуть рыбину за голову, но Бердан носком унты отшвырнул зверька к борту.

– Что позволено Полярной звезде, не позволено оленю! Так как, говоришь, карает?

– В ад отправляет, где все грешники живут, – ответил Ягердышка и следующим выудил сига, помельче, чем щокур, но все равно прекрасного и толстого, как полная луна.

– Молодец, однако! – похвалил Бердан за улов. – И что там с вами делают?

– Где?

– Так в аду.

– Почему «с нами»?

– Так ты же грешник и по закону твоего Бога пойдешь жить в ад.

– А мне сказывали, – рассердился Ягердышка, – сказывали, что ты человека убил.

– Трех! – поправил довольный Бердан. – Но то – Антанта была! Я их гарпунами по головам! Они из лодки на берег пытаются, а я их по макушкам, однако!

– А Иисус не различает, какого рода-племени человек!

Тут клюнуло так, что Ягердышка чуть за борт не вылетел.

– Attention, please! – завопил Бердан. – Внимание!!!

Ягердышка напряг мускулы, чувствуя, что на этот раз щокур клюнул килограмм на десять. Леска натянулась, как струна контрабаса, и гудела нотой «ми», грозя оборваться, но чукча знал – снасть надежная, надо только измотать рыбину.

– А в аду тебя за лопатку подвесят над угольями! – приговаривал Ягердышка, поводя удилищем то в одну сторону, то в другую. – Станут пятки поджаривать, а по маковке гарпуном бить. И так до бесконечности!

– Это меня-то?! Отца-пустынника!

– А кто тебе сказал, что ты пустынник? – поинтересовался Ягердышка, подтянув рыбину почти к самому каяку.

Оба смотрели на серебряную голову.

– Ты и сказал.

– Шутка.

В этот момент Бердан размахнулся веслом и что было мочи шандарахнул рыбину по голове. Щокур тотчас перевернулся животом кверху, но и каяк перевернулся следом незамедлительно.

– Тону, – оповестил старик, ухватившись за Ягердышкину голову.

– Я тоже, – ответил чукча. – Встретимся в аду.

Оба нырнули, лишь мишка барахтался с удовольствием, перебирая воду лапами. Вынырнули, отплевались.

– Я в твоего Бога не верю! – задыхаясь, выкрикнул старик.

– Значит, потонешь! – определил Ягердышка. – Только Иисус может спасти тебя моими руками, да и то если дрыгаться не будешь!

– Однако, в своих богов верю, – не сдавался Бердан, хотя дряхлый организм его скрутила судорога.

– Как хочешь!

Ягердышка оттолкнул старика, ухватил медвежонка за лапу и поплыл к берегу.

Бердан прикинул, что на двести тридцать втором году жизни вот так вот запросто затонуть – глупо. Ему – человеку, знававшему самого Ивана Иваныча Беринга, человеку, чей правнук Бата Бельды был Народным артистом великой державы, отцу-пустыннику, в конце концов! И упрямый старикан запросил помощи.

– Помоги! – орал, чувствуя вместо ног по топору. – Спаси!

– В ад! – отвечал Ягердышка, сплевывая соленую воду.

– В Христа поверю!

– Врешь.

– Вру, – согласился старец и пустил из портков газы, так что наружу вырвался зловонный пузырь. – В Америку дорогу укажу!!!

Ягердышка тотчас отпустил медведя, в две саженки доплыл до Бердана, а еще через две минуты оба отдыхивались на берегу. Рядом бегал медвежонок, отряхиваясь от воды прямо перед физиономией старика эскимоса.

– Покажешь дорогу?

– Покажу. Через пролив. На Аляску пойдешь, – сплюнул. – Мы с императрицей ее продали.

– В ад! – констатировал Ягердышка, поймал медведя за заячий хвост и сказал: – А ты теперь в честь земли проданной Аляской называться будешь!..

Медвежонок вырвался из негнущихся от ледяной воды пальцев и затявкал почти как собака, будто радовался своему новому имени, будто и не было вчерашней смерти, будто охотник не завалил тяжелой пулей его мать… Детишки все забывают быстро…

4.

Полковник, начальник отдела внутренних дел города Бологое, звался Иваном Семеновичем Бойко. В этой должности он трудился шестой год, следовательно, с пятидесяти восьми лет.

До этого мужчина работал в столице в должности следователя по особо важным делам, а затем в качестве начальника кортежа Премьер-министра России… Господина Премьера-министра сняли с должности, соответственно и весь персонал пошел в отставку. Впрочем, отставки такой обслуги обычно хороши: отдельные квартиры в домах персональной застройки, кто повыше, тому

– дачи. Но полковник Бойко решил служить дальше, ему отказывали, он настаивал, а потому был отправлен раздраженным заместителем начальника аппарата нового Премьера служить на периферию, чем аппаратчик пытался унизить элитного офицера.

Иван Семенович отбыл к месту службы незамедлительно, не выразив никаких недовольств, чем еще более разозлил высокое начальство.

– Квартиру обыкновенную! – приказал генерал, гневно потрясывая брылами.

– «Волгу» серого цвета, пятилетнюю, чтобы ломалась у каждой урны! – Генерал оскалился, продемонстрировав великолепный протез.

Адъютант заржал, хотя подхалимом не был и нутром ощущал дискомфорт ситуации. Но карьеру строить надо было, а потому и ржать, как жеребцу, которому кобылу в два раза выше ростом, чем он, подставили, приходилось.

– Так точно!

Первым делом Ивана Семеновича случилось вычисление сексуального маньяка, который терроризировал округу: нападал на одиноких стариков, насиловал их и затем убивал, мучая долго и изощренно. Ожидали поймать какого-нибудь геронтофила-гомосексуалиста, но извращенцем – а вернее, извращенкой – оказалась Прасковья Ильинична Вылькина, пятидесяти трех лет, прыщавая продавщица с местного рынка, торгующая огурцами. Следствие установило, что еще малолеткой ее попользовал родной дед Ермолай, семидесятилетний старикан. А по причине своей половой несостоятельности пользовал он внученьку огурцом…

За то и мстила старикам Прасковья Ильинична.

Психиатры признали ее вменяемой, выяснили, что полового удовольствия баба от убийств не получала. Зато огурцы вызывали на всем теле Прасковьи Ильиничны аллергию в виде сыпи.

Так как в тюрьме огурцами не кормят, кожа преступницы Вылькиной очистилась, и баба стала даже ничего. На суде она плакала и молчала. Судья, старик, которому перед процессом исполнилось семьдесят три, частенько ловил на себе косой и злобный взгляд Прасковьи Ильиничны, потому дело вел скоро и жестко. Приговор был суров: пожизненное заключение с конфискацией имущества.

Кто-то в зале пошутил:

– Чего конфисковывать? Огурцы, что ли?..

Таким было первое дело полковника Бойко в городе Бологое.

Второе же было обозначено так: «Крушение состава „Красная стрела“».

Над ним и трудился сейчас Иван Семенович. Вошли с докладом:

– Двадцать седьмого сентября все поезда «Красная стрела», так сказать, фирменные составы, достигли своего назначения, то есть столицы России города Москвы.

Иван Семенович потер правый висок.

По опыту полковник знал, что если ломит левый – дело несложное, если же правый… Может быть, просто давление?

– А не фирменные?

– Все в Москве.

– Откуда же взялись эти два вагона?

– Проверяем, – ответил капитан.

– Не могли же они свалиться с неба? – резонно заметил полковник.

– Не могли, – подтвердил офицер.

– Фамилии машинистов установили?

– Так точно! Сытин и его помощник Журкин. Числятся при Санкт-Петербургской железной дороге. Только вот выходные оба были в тот день!

– Что, левый рейс? – усмехнулся Бойко.

Капитан ответно улыбнулся и закрыл папку. Надо заметить, что ему, как, впрочем, и всему офицерскому составу, импонировал немолодой полковник, чем-то проштрафившийся в столице. Спокойный, справедливый мужик. Профессионал. Чего еще надо подчиненным?..

– Где сейчас вагоны? – спросил Бойко.

– В вагондепо отволокли.

– Машину! – приказал Иван Семенович.

– Есть!

Капитан отправился исполнять приказание, а Иван Семенович оделся в милицейский плащ, топорщившийся на боках, зашагал по лестнице к выходу, опять потирая правый висок. Сидя в машине, расстраивался от этой болезненности, уже точно понимая, что причина не в давлении, а в конкретном предзнаменовании свыше о деле чрезвычайно непростом, какое выпадает раз в столетие и обычно остается нераскрытым. Как дело Джека-Потрошителя… ФСБ дело возьмет, а не возьмет…

Раскрою, сжал кулаки полковник Бойко и подумал: уж не из параллельного ли пространства появились эти вагоны?

– О Господи! – произнес он вслух. «Чушь какая», – добавил про себя.

– Что-то не так? – поинтересовался водитель.

– Все в порядке, Арамов!

Глупости какие-то в голову лезут, с неудовольствием отметил Иван Семенович. Машинисты-то реальные, и кишки их раздавленные тоже не эфемерные!

Пошел дождь, вызвавший чертыханья водителя Арамова: работал один «дворник», да и тот скрипел так, что в зубах ломило.

– Не можешь починить?!

– Да это г… надо под пресс! Моя тачка в сто раз лучше!.. Товарищ полковник, – заныл Арамов, – давайте на моей «хендай» станем выезжать… Кондиционер, подогрев сидений, кожа, все такое…

– Не ной! – отрезал полковник. – Сто раз тебе говорил – не положено!

– А разбиться на этой железяке положено?

– Слушай, Арамов, я сколько тебе объяснял, что когда в машине еду, то думаю!

– Можете перестать думать – приехали.

«Волга» остановилась возле ворот, ведущих в депо. Дождь лил как из ведра.

– Я тебе чего, пешком через весь двор почапаю?!! – разозлился полковник.

– Так там же грязищи по колено! – взмолился Арамов. – Засядем!

– Сигналь сторожу! – Лицо Ивана Семеновича наливалось спелым бешенством.

– Не работает сигнал!

– Б…ь! – заорал во всю полковничью мощь Бойко. – Еб…ь-колотить!!!

Слава Богу, сторож депо самостоятельно разглядел эмвэдэшные номера и нажал на кнопку электропривода. Ворота открылись, «Волга» въехала и тотчас забуксовала.

– Я же говорил, – нещадно жал на газ Арамов. – Сейчас утонем.

Полковник старался держать себя в руках, так как боялся инсульта. Попутно он видел в окно, как охранник в сторожке искусно делает вид, что неведомо ему о застревании машины, а посему страж смотрит в серое небо романтиком, и кажется гаду, что где-то в самой гуще серого летит сейчас журавлиный клин и поет России свою прощальную песнь.

«Расстрелять романтика», – мысленно скомандовал полковник и вышел в грязь. Дождь тотчас пропитал плащик насквозь, а волосы, и так не густые, разбросало по черепу беспорядочно. Особенно неприятно оказалось ногам. В форменных ботинках чавкало, и проникший в обувку камешек больно натирал правую ступню.

Полковник Бойко забрался по лестнице в сторожку и вошел в теплое помещение. Охранник продолжал провожать пернатых, когда услышал несильный щелчок, похожий на передергивание пистолетного затвора.

– Халатность! – старался говорить спокойно полковник. – Потворство несунам!..

Охранник тотчас забыл о журавлях, повернулся удивленной физиономией к милиционеру и открыл рот, свидетельствующий о частых вмешательствах дантиста нестоличного уровня.

– Какая халатность?! – пролепетал охранник, подумав, что его приехали брать. Он суетно припоминал факты нечистоплотности, происходившие с ним, впрочем, изредка, но все-таки тянущие лет на пять общего режима.

– Где вагоны с катастрофы?!! – рявкнул Бойко.

С ужасом глядя на «ПМ», охранник рапортовал, что вагонов не трогал и искореженная техника хранится в третьем ангаре под бдительным охранным оком его коллеги:

– Там и ваши люди работают.

– Толкать! – приказал полковник, слегка остыв нервно и согревшись телесно.

– Что? – не понял охранник. Он бы прибавил к «что» угодливое «с», столько подобострастности в нем обнаружилось, но… Так он и сделал. – Что-с?..

– Машину толкать! – пояснил Бойко. – Не можете территорию убрать – ручками толкайте!

– Конечно, конечно! – согласился охранник. – Пистолет уберите, пожалуйста!

Иван Семенович сунул «ПМ» обратно в кобуру, уже жалея о своей грубости, но не очень, так как не выносил лентяев на дух!

Выйдя под проливной дождь, охранник вдруг поведал твердым голосом, что он воевал в Афганистане и у него имеется орден Красной Звезды. Сам про себя подумал, что как вору ему милиционер страшен, а как солдату и пять душманов

– не угроза!

– А у вас есть такой?

– Четыре, – ответил полковник машинально, думая о деле и о том, какие следственные действия нужно предпринять прежде всего. И крикнул: – Арамов! Вытаскивайте с орденоносцем машину, а я в третий ангар!

– Так точно! – отозвался шофер и знаками стал показывать охраннику, как толкать автомобиль.

Иван Семенович дошел до третьего ангара за десять минут. Он был мокр настолько, как если бы нырнул в речку во всей форме. И что самое омерзительное – с его первым шагом в сухой и теплый ангар дождь внезапно прекратился, небо расчистилось, и закурлыкал в поднебесье журавлиный клин, покидающий родину.

В ангаре работали специалисты. Четверо в штатском курили сигареты и трепали старые анекдоты. В мокром как курица человеке начальства сразу не признали, а когда определили полковника, встали с рельса и недружно поприветствовали:

– Здравия желаем, товарищ полковник!

– Нарыли что-нибудь? – поинтересовался полковник вместо приветствия. Он рассматривал искореженный металл и вспоминал, как тот представлялся ему в ночь катастрофы.

– Как и предполагали, – ответил старший. – Катастрофа произошла вследствие нарушения железнодорожного полотна. Разрушения локомотива соответствуют средней скорости, а точнее после моделирования ясно будет.

– Что в вагонах?

– Ничего. Все купе стерильно чисты, кроме двух: проводниковского и одного пассажирского.

– Что значит чисты? – переспросил полковник.

– А то, что ни единого отпечатка пальца нигде, ни соринки, ни пылинки!

– Вагон абсолютно новый, – вмешался другой оперативник. – В первой ездке!

– И локомотив новый, – добавил старший.

Полковник выудил из нагрудного кармана мобильный телефон, набрал номер и повернулся к подчиненным мокрой спиной.

– Полковник Бойко! – представился, когда ему ответили. – Могу я поговорить с полковником Зубаревым?

– Секунду, – попросил женский голос.

Иван Семенович ждал, в правом виске ломило не на шутку. Когда Зубарев ответил, полковник Бойко принялся настаивать, что дело это должно безраздельно принадлежать ФСБ, так как налицо факт диверсии…

– Ты, Иван Семенович, читал Чехова «Злоумышленник»?

– А при чем тут Чехов? – удивился Бойко.

– При том, что на грузила твою дорогу разобрали! А если серьезно, мы считаем, что вы сами справитесь! Жертв-то всего четверо!.. Ты поищи как следует, думаю, что мальчишки набаловали!

– Вагоны и локомотив новые!

– И что?

– Да странно все, – вздохнул Бойко.

– Можно тебя, Иван Семенович, по-товарищески спросить?

– Спрашивайте.

– Чего тебе в Москве не сиделось?

Полковник Бойко усмехнулся:

– Люблю я эту работу.

– Понимаю, понимаю… – отвечал Зубарев, а сам по привычке прикидывал, не засланный ли казачок. – Понимаю! Если сложности какие, ну, что-то из техники понадобится, ты обращайся!..

– Мне бы машину поновее!

– У меня у самого пятилетка! – хмыкнул эфэсбэшник.

– Тогда дайте официальную бумагу, что дело нам передано, что вы не видите в нем перспективы для своего ведомства!

– Бумагу хочешь?!!

– Если можно, сегодня, – попросил Бойко.

«Засланный казачок», – уверился Зубарев, сам ответил, что можно и сегодня.

– Подошли кого-нибудь к обеду!.. – и повесил трубку.

Иван Семенович отправил мобильный телефон на грудь, а сам подошел вплотную к разбитым вагонам.

– Перепишите номера, и чтобы к вечеру я знал, когда вагоны пущены на рельсы и когда их произвели! Кому принадлежали!

– Так точно! – ответил старший.

Полковник уже собирался покинуть ангар, как что-то его привлекло в куче искореженного металла. Какой-то неестественный блеск… Краем глаза он заметил, что на солнце опять наезжает адская туча. Прикинул, что если не полезет шевелить металл, то, вероятно, успеет посуху засесть в авто к Арамову и отбыть на обед, на который зазывала жена.

Но Иван Семенович был профессионалом, а потому уже через несколько секунд лазил по обломкам, рискуя сломать ногу.

Почти сразу он нашел то, что блестело. Пара вагонных колес сияла так, что глазу стало больно. Вернее, пара была заляпана грязью, но, вероятно, кто-то задел колеса каблуком или чем-то еще. Металл очистился и загорелся. Иван Семенович Бойко сжавшимся желудком почувствовал, что в этом блеске кроется нечто хоть и постижимое сознанием, но невероятное.

Поковыряв железо ключиком от входной двери, полковник выпрямился и сказал тихо:

– Металл-то драгоценный!

В ангаре организовалась ужасающая тишина.

– Похоже, платина! – добавил Иван Семенович.

Никто не проронил ни слова. Бойко голой рукой протер грязь дальше и вновь поковырял ключиком, да так энергично, что тот обломился.

– Платина! – подтвердил полковник и пополз к следующей паре колес. Потер там тщательно, но благородством не засветилось, лишь железом жалко улыбнулось.

Еще час лазил полковник под вагонами, плевал на руки, надраивал колеса, но более ни одно не засветилось манко. Все это время подчиненные смотрели на него как на умалишенного, молча курили и сплевывали на пол.

Наконец Иван Семенович сошел на ровное место и приказал голосом страшным и повелительным:

– Оцепить вагондепо по периметру ОМОНом! Третий ангар окружить спецназом в полном боевом комплекте!.. – Подошел к старшему. – Если обгадишься, в тюрьму на долгие годы пойдешь! Ясно?!!

– Ясно!

Старший вытянулся рельсом, почти взял рукой под козырек, но вспомнил, что в штатском, шлепнул ладонью себя по ляжке и вновь повторил:

– Ясно!

Затрещали рации, из них понеслось многочисленное «есть», и выходящий на двор депо полковник Бойко убедился, что все зачалось как надо, что процесс пошел. Он не заметил, что дождь принялся с новой силой, что Арамов сидит с недовольной рожей, а охранник, освободившись от телогрейки, что есть мочи толкает «Волгу» в багажник и что у него на пиджаке колодка Красной Звезды.

Плюхнувшись на заднее сиденье, Иван Семенович бросил Арамову: «На площадь», – что означало в ФСБ, а сам, не обращая внимания на надсадно ревущий двигатель, ушел в себя глубоко и думал о деле.

В ФСБ его принимать не стали, секретарша Зубарева отдала письмо и подумала, что от мокрого полковника пахнет крысой.

Еще через три минуты авто полковника Бойко врезалось в самосвал, принадлежащий СМУ-3, водитель которого, осознав, на кого наехал, упал в обморок, в котором и пребывал до приезда «скорой».

Полковник Бойко ощутил резкую боль в локте, но, посмотрев на шофера Арамова, о ней забыл. Голова сержанта откинулась, и глаза глядели мертво. Рулевое колесо пробило грудь водителя и раздавило ему сердце. Он умер.

«Скорая» приехала быстро, полковника загрузили и под вой сирен повезли в больницу, где его принял Никифор Боткин, скомандовавший: «На операционный стол!»

Пациент был важен, важен был и Никифор. Он уже знал, что будет делать, и объяснял о том полковнику:

– Сошью связочки, косточки сложу, аппаратик Илизарова на три месяца, и рука как новая!

– Действуйте! – согласился полковник и принял наркоз как внутривенно, так и через маску.

Весь хирургический персонал, ассистирующий Боткину, глядел на его великолепные манипуляции и в едином порыве шептал про себя: «Гений!» И сам Никифор знал сейчас о себе все.

– Шить! – тихо просил он и тут же получал в руку зажим с нужной иглой.

Он прошивал связочки так, как в старые времена девушки вышивали портрет любимого, пронизывая натянутое на круг полотно. Склеивал косточки, как будто складывал художественную мозаику… Лицо его было столь одухотворено, что казалось, будто оно освещает операционное пространство, а не софиты, горящие тысячеваттно.

Полковник на мгновение пришел в себя и увидел, как Боткин ввинчивает в плоть его руки металлические штыри.

– Что это? – пролепетал он, играясь с сознанием, пытаясь ухватить ускользающий зрительный образ. – Что?.. Платиновые…

– Спим-спим! – ласково проговорил Никифор, и на лицо полковника вновь водрузили маску, из которой он вдохнул густо и проиграл сознание анестезиологу.

Операция продолжалась четыре часа, а когда закончилась и полковника повезли в палату, в операционной раздались аплодисменты. Особенно хлопала в ладоши медсестра, делящая с Боткиным диван в ординаторской.

– Гений! – услышал Никифор наяву.

– Я знаю, – улыбнулся, нивелируя серьез.

– Такие операции даже в Москве, в ЦИТО, не увидишь!

– Спасибо, – поблагодарил хирург всех, освободился от халата и решил сегодня с медсестрой не спать. Он не хотел смешивать гениальное с обыденностью.

Выйдя в коридор, он увидел каталку с мертво глядящим Арамовым, закричал, что он не Господь Бог, что он не воскрешает, а потому каталку в морг!!!

– К Ахметзянову! – добавил, заходя в уборную.

Там он почему-то расплакался. Слезы лились рекой, он даже подвывал негромко, пока в уборную не явилась любовница-медсестра, не взяла хирургическую голову в объятия и не укачала ее почти до сна.

– Мой дорогой! – приговаривала она. – Мой милый…

Затем произошло то, чего сегодня никак не хотел делать Никифор Боткин. Он совокупился с обыденностью, утеряв ощущение сегодняшнего гениального порыва.

– Как можно! – воскликнул хирург, когда вышел из женского тела пустым.

– Боже мой, в уборной!!!

Он немедленно бросился домой, в свою холостяцкую однокомнатную квартиру, заваленную медицинскими книгами, журналами и проспектами.

В квартире его стошнило.

Он попил воды и уселся на пол, уложив голову на горячую батарею.

Еще час назад Никифор Боткин был уверен, что его руки, проворные пальцы, душа – все это одухотворено тем, что называется талантом, гениальностью в конце концов! После операции он стряхивал пот со лба и жалел сию влагу, уверенный, что и в ней заключен некий эликсир… А сейчас он лежал и дрожал всем телом, ему было стыдно за свою стопроцентную уверенность в своей гениальности, за браваду Божественным даром, который, казалось, улетучился внезапно, оставив тело пустым, а руки никчемными.

Заставь сейчас Никифора повторить сегодняшнюю операцию, он бы не знал даже, как начать. Что эта операция – как обойтись с простым аппендицитом, не приходила картинка!..

Боткин завыл. «Ах, зараза! – всплыло у него в мозгу. – Она украла дар мой! Она!.. Вместе с семенем унесла!!!»

От этого открытия в глазах Никифора поплыли черные рыбки, оставляя такие же черные круги, он взвыл волчарой, затем что было силы стукнулся головой о батарею, повторил удар и, почувствовав, как за ухо стекает горячая кровь, закрыл глаза и принялся ждать смерти. Жить бездарностью Никифор не желал…

Он сидел, уложив руки на пол, ладонями вверх, как будто вены взрезал, и представлялась ему рана на голове, из которой, пульсируя, вытекает кровь… А еще ему представилось, как бы он лечил эту рану. Вероятно, трещина в черепе. Надо обрить голову, если есть осколочки кости, сложить их аккуратно на марлю, поглядеть, не течет ли с кровью мозговое вещество – тогда шансов нет, затем остановить кровепоток, сложить осколочки на клей, если просто трещина – скобочками и все…

На этом месте воображаемой операции в груди у Боткина будто солнцем летним облилось… Он вдруг вскочил, бешено завертел глазами, затем бухнулся на колени и забормотал придуманную тут же молитву:

– Спасибо, Господи! Благодарю Тебя, Ты вернул мне то, что Сам дал!.. – Он уже не отваживался на слово «гениальность», даже не хотел о «таланте» вслух говорить. Они с Господом и так знали, о чем идет речь. – Буду бережлив, Господи, к дару, буду скромен и тих!..

Далее слова к Богу у Никифора истощились, хирург дополз до шкафа, откуда выудил аптечку, схватил банку с перекисью водорода и полил ею голову обильно. Густо зашипело, и Боткин, кривя лицо, перетерпливая боль, наложил повязку шапочкой.

Он выбрался на улицу, поймал такси и прибыл в больницу, которая пустым безмолвствием встречала поздний вечер.

Его чуть было не вышвырнул охранник.

– Да я это, я! – возопил хирург. – Боткин моя фамилия!

Охранник был новым человеком в больнице, Никифора не знал, но фамилия была ему до боли знакома, а потому он незамедлительно пропустил человека с забинтованной головой.

Через три минуты, включив в операционной свет, Никифор вооружился опасной бритвой и обрил голову перед зеркалом. Пряди рыжеватых волос ложились ему под ноги, как будто перья слетали, и Боткин подумал о себе как об ангеле, которого ощипали, как утку. На этой мысли он осекся и попросил прощения у Господа за такое кощунственное сравнение.

– Червь я поганый! – сказал вслух.

Никифору пришлось установить несколько зеркал так, чтобы видеть свой затылок и рану. Он приготовил шприц с анестезией, щипцы, клей и несколько иголок с нитками. Перекрестился.

– Поехали! – произнес хирург Никифор Боткин и вонзил иглу с обезболивающим в лоскут кожи возле раны. – А-а-а!..

Далее все пошло как по маслу.

Через два часа лысую голову Никифора украшал идеально ровный шрам, который хирург залепил пластырем и сошел с операционного стола.

– Я смог! – тихо произнес он в потолок. – Я сделал… – Слезы вновь текли по его физиономии. – Зеркальная операция!.. – Он оглядел свои руки и вознес над вылеченной головой. – Первая в мире!!!

Вокруг по-прежнему стояла выжидательная тишина.

– Спасибо, Господи, за руки Твои! – шептал Боткин. – Спасибо за милость Твою!..

В эту минуту в операционной возникла фигура охранника, который внезапно вспомнил на посту, что Боткин – фамилия великого хирурга, в честь которого названа Боткинская больница в Москве. А в той больнице оперировалась его мать по поводу холецистита.

Мысль охранника работала просто: его обдурили, и в больницу, вверенную ему в защиту, проник некто посторонний, а в свете известных событий в стране этот посторонний мог быть кем угодно. Охранник не боялся, хотя в его распоряжении имелась лишь резиновая дубинка. Но в умелых руках дубинка являла собою грозное ударное оружие.

Мать охранника, перенесшая операцию по поводу холецистита в столице, звала сына Алехой, но никогда Алексеем или Лешенькой, так как облик сына не соответствовал этим именам.

Алеха – самое то, что подходило!

Двухметрового роста, с бычьей шеей, с мощными ногами, с грудью буйвола, он прошел армию десантником и чувствовал в своей голове силу, а в стальных мускулах ум.

Продвигаясь по коридорам больницы, ища самозванца, Алеха все крепче сжимал дубинку, которой умел орудовать виртуозно, так, что его в свое время показывали японскому военному атташе, который от увиденной картины пришел в радостное состояние самурая и подарил Алехе тысячу иен, которые молодой десантник хранил до дембеля. На эти деньги примерный сын решил перестроить дом и дать матери комфорт на старости лет, а потом побывать в столице нашей Родины Москве.

Каково же было изумление парня, когда ему в обменном пункте выдали сто сорок рублей…

Теперь все былое разочарование, вся ненависть к японцам, лишившим Алеху и его мать дома, вдруг устремились на незаконно проникшего в больницу врага.

Прочесывая помещение за помещением, ища самозванца-неприятеля, охранник все больше наливался ненавистью. Она осенним багрянцем стекала от мясистого носа к шее, затем, покрасив мускулистые груди, залила живот и скромный пах, который, собственно, и являлся пусковым механизмом ненависти…

Алеха обнаружил нарушителя в дальней операционной, в тот момент, когда он, лысый, вознес руки над головой и что-то зашептал. Абрек, решил Алеха, подкрадываясь сзади. Ишь, Аллаху своему молится!

Он чуть было не поскользнулся на остриженных рыжеватых волосах и уж тут вполне уразумел, что происходит событие диверсионное, фанатичное, и только он, Алеха, может помешать трагедии. «Взорвет, сука, больницу!» – созрела уверенность, и бывший десантник, опозоренный самураем, вознес дубинку над свежезашитой головой Боткина.

В сей момент Никифор закончил воздавать хвалу Господу и шагнул к умывальнику прибрать волосы. Сей случайный маневр уберег хирурга от сокрушительного удара, нацеленного Алехой абреку в голову.

«Ловкий, зверь! – еще более обозлился десантник. – Ну, я тебя достану!..» С криком «ЙййяяяяН!» он все-таки поймал на кончик дубинки макушку диверсанта и обрушил на нее удар килограммов этак в шестьсот.

Никифор Боткин рухнул срубленной березой. Швы, над которыми он трудился, разошлись, да что швы – черепная коробка треснула кокосовым орехом… Самое интересное, что хирург не потерял сознания, а вывернул голову и глазами, полными удивления, поглядел на охранника Алеху.

– За что?.. – пролепетал Никифор.

Охранник понимал, что нанес удар достаточный, чтобы нейтрализовать противника. Он тотчас обрел хладнокровие, на вторичный вопрос «За что?» ответа не дал, а просто подошел к стене и нажал тревожную кнопку.

По всей больнице прокатился вой сирен. Нарастая волнообразно, он достиг палат с пациентами, волнуя их больные сердца, вздергивая тела адреналином. Вскоре все больничное пространство было охвачено ужасом. Если бы имелся дозиметр страха, то он бы зашкалил, как в момент взрыва на Чернобыльской АЭС.

Тревожный сигнал получило и третье отделение милиции, от которого через тридцать секунд отъехал наряд, вооруженный модернизированными автоматами «АК».

В помещении больницы милиционеры были уже через шесть минут и по сигнальному пульту определили, в каком именно месте была нажата тревожная кнопка.

Операционную окружили. Командовал нарядом лейтенант Левченко, он и ворвался первым, сдернув с автомата предохранитель. За ним следовали двое сержантов.

Первое, что увидел Левченко, был лежащий в луже крови хирург Боткин, который в запрошлом году зашил лейтенанту легкое, простреленное бандитом, тем самым сохранив милиционеру половину дыхалки и профессию.

– Никифор… – на глаза Левченко навернулись слезы.

Боткин открыл глаза и прошептал:

– Вот он, бандит!.. – и потерял сознание.

– А ну встать! – приказал лейтенант Алехе и случайно дернул автоматом. Раздалась короткая очередь, которая расшила мускулистую грудь охранника, двумя пулями добралась до огромного сердца и через две секунды убила Алеху.

За эти две секунды Алеха много чего передумал. Вспыхнуло обидой останавливающееся сердце: вот приняли его за бандита, а он на ставке охранника. Затем умирающий вспомнил, что все-таки потратил иены, но на косяк анаши, что так и не побывал в Москве, а ровно перед смертью подумал, что пережила его мать со всеми ее болезнями и что были у Алехи всего две бабы, да и те какие-то блеклые…

Алеха упал с высоты своего роста на пол и умер. Сто пятнадцать килограммов поколебали пол настолько, что перепуганная больница подумала о землетрясении.

– Ишь ты! – удивился лейтенант Левченко и посмотрел на автомат. – Какой язычок нежный!..

– Товарищ лейтенант, – оповестил один из сержантов, притрагиваясь двумя пальцами к сонной артерии упавшего, – наповал.

Второй сержант как бы невзначай заметил, что на убитом форма охранника больницы, а еще приглядевшись, добавил:

– Да это же Алеха, десантник! Два прыжка у него…

Левченко побледнел, осторожно поставил автомат к стене и опустился на колени перед хирургом Боткиным.

– Эй, – окликнул он. – Товарищ доктор!..

Но Никифор не отзывался.

Его душа, как маленький воздушный шарик в ураган за ниточку, еле держалась за ребра каким-то божественным волосом. Испуганная своим раненым телом, в любую секунду она была готова сорваться в небеса, как белая голубка, оборвав волосок, как ненужную пуповину.

– Врача! – прошептал Левченко.

По рации запросили военный госпиталь, откуда прибыл полковник медслужбы Громов. Хирург велел всем выметаться из операционной, вызванным медсестрам наказал срочно мыть руки, а ту, которая при виде окровавленного Никифора завыла нечеловечески, велел обколоть транквилизаторами и уложить в одноместную палату под замок.

Мертвого Алеху отволокли к моргу и сдали без расписки патологоанатому Ахметзянову, который, несмотря на поздний час, исполнял свои обязанности добровольно.

Коротко ему поведали о том, что, помимо охранника, сильно пострадал и хирург Боткин, так что: «Дверь не запирай», – посоветовали…

В это же время в больницу прибыло милицейское начальство среднего звена. У Левченко временно было отобрано оружие, а главенствующий майор сказал:

– Что ж ты, Левченко, в безоружных человеков стреляешь! Особливо в больнице, где сейчас лежит наш раненый командир полковник Иван Семенович Бойко!

– Так оружие подвело, – опустил глаза лейтенант. – Живым брать хотели, а собачка… палец…

– Проверить надо, – продолжал майор. – Чего этот кусок мяса напал на доктора! Не состоял ли на учете в психдиспансере, не было ли дураков в семье!.. – Майор поправил портупею. – Проверить и доложить!

– Есть! – ответили.

– А ты, Левченко, – облизнул правый ус майор, – в общем, автоматишко пока изымем, домой иди… А за спасение доктора…

Впрочем, мысль свою командир не закончил, развернулся и зашагал к выходу, про себя думая, что своих в обиду не даст, применение оружия обоснует… Таких, как Левченко, у него мало…

В это же самое время медицинский полковник Громов проводил Никифору Боткину трепанацию черепа. Присутствующий персонал наблюдал за руками военврача и с каждым его действием все более убеждался, что вояка не спасет их гения. Уж больно пальцы хирурга были толсты и неуклюжи…

Всем привиделся лик Ахметзянова, его ясная улыбка, но тут полковник Громов вдруг сказал всем: «Спасибо за хорошую работу», – быстро сбросил халат прямо на пол, щелкнул кровавыми перчатками и скорым шагом направился к выходу.

– Жить будет? – поинтересовался кто-то с удивлением в голосе.

– А как же…

Дверь в операционную хлопнула.

Спящего Боткина отвезли в девятнадцатую палату и установили кровать возле кровати полковника Бойко. Иван Семенович находился к этому моменту в сознании, чувствовал себя прилично, лишь в легких было неприятно – от наркоза. Его прооперированная рука была упакована в аппарат Илизарова, и со стороны казалось, что полковник вознес ее для приветствия «Хайль Гитлер!».

Едва придя в себя, полковник Бойко обнаружил на тумбочке стакан киселя из неизвестной ягоды и книжицу, автором которой был некий Палладий, в скобочках Роговский. Пусть себе валяется, решил полковник, еще раз посетовал на травму, погрустил о смерти Арамова и заставил мозг думать о расследовании дела…

На этом занятии его и прервали санитары, вкатившие в палату прооперированного Никифора Боткина, еще несколько часов назад практиковавшегося на локте Ивана Семеновича.

– Что с ним?!! – изумился полковник.

– А так его убить хотели, – пояснил санитар с вареником вместо лица. Явно, что вареник был с вишней.

– Как убить!!! За что?!!

– Алеха сбрендил, саданул доктора дубинкой по голове, черепуха и треснула. Она что, она не гранитная, известно.

– Да кто он такой, Алеха?! – вскричал Бойко.

– Охранник наш, – ответил санитар с лицом как вареник и выдохнул густо, отчего Ивана Семеновича чуть не вырвало.

– Ну, иди отсюда, иди!

– Так точно, – отрапортовал санитар.

Уже в дверях он предложил, если душа запросит, сбегать.

– Куда? Ночь на дворе!

– Знаем куда, есть места. Вы только на кнопку жмите!

Ушел.

Иван Семенович сел в постели и стал вглядываться в лицо хирурга Боткина. «Вот, действительно, не знаешь, где найдешь, где потеряешь, – подумал Бойко. – Живем как на войне».

Почувствовав нужду, полковник поднялся с кровати и осторожно, мелкими шажками, отправился в туалетную комнату, где ясно ощутил ужас перелома правой руки. Левой получилось мимо, как ни целился.

Полковник шепотом выматерился. Возвращаясь к кровати, он размышлял о том, что стреляет с двух рук одинаково, а тут все «в молоко».

Отхлебнул киселя, еще раз поглядел на книжку какого-то Роговского и вспомнил о жене. От сего воспоминания слезы навернулись на глаза офицера.

– Машеньке-то, Машеньке никто не сообщил! – проговорил он вслух и бросился к шкафу, где висел пиджак. Попутно саданул аппаратом Илизарова по спинке кровати Боткина, закусил от боли губу, добрался до пиджака и выудил левой рукой мобильный телефон.

Чтобы набрать номер, ему пришлось сесть и положить трубку на колени.

– Ах, Машенька, Машенька, – бормотал полковник, тыкая указательным пальцем левой руки в мелкие кнопки.

Ответили сразу.

Мягкий, любимый голос с трещинкой.

– Ваня, ты?! – взволнованный до предела.

– Я, милая, я… – Глаза полковника вновь наполнились морем.

– Где ты, родной, я с ума схожу! Мне сказали, что твоего шофера убили!.. А от тебя вестей никаких, никто ни слова про тебя!..

– Прости, золотко! – Слезы обжигали полковничьи колени, но сам он был беспредельно счастлив этой минутой. Ему казалось, что тело его может превратиться в радиосигнал и теплой волной укрыть встревоженную Машеньку, отогреть ее сердечко.

– Со мной все в порядке, – сказал, стараясь не выдавать сильнейшего волнения. – Сегодня не приду, ты уж прости меня, любовь!

Связь неожиданно оборвалась – ушла «зона». Сколько еще ни пытался полковник настукать на телефоне номер, звонок срывался.

Он немного успокоился и лег. Стал думать о Машеньке, жене.

Он вспомнил, как познакомился с ней в ЦПКиО им. Горького в Москве…

Иван Семенович, будучи уже тридцати двух лет от роду, праздновал звание майора и в компании сослуживцев отправился в Парк культуры. Сначала хотели крутануться на «чертовом колесе» и выпить шампанского, а потом серьезно посетить бар «Пльзень» и там добрать чешского разливного пива, укрепив его водочкой один к трем…

Он увидел ее, когда кабинка достигла вершины колеса.

Тоненькая, совсем еще девочка, в белом платьице, она стояла, запрокинув голову, и смотрела в небо.

«Господи! – взмолился свежеиспеченный майор. – Только стой так и смотри!»

Она стояла и смотрела, а он усилием воли старался ускорить вращение колеса. А потом она опустила голову и пошла себе по дорожке прочь.

А он чуть не заплакал…

Когда колесо вернуло его на землю, он побежал к тому месту, где еще несколько минут назад трепетало белое платье… Он обегал весь парк, но так и не нашел ее, а потому возвратился на то место, откуда она смотрела в небо, и вдруг ощутил слабый запах лаванды.

Это ее запах, понял майор и, словно собака, сначала медленно, затем все быстрее устремился к набережной, улавливая ноздрями молекулы лаванды.

Она сидела на гранитных ступенях возле самой воды, и некоторое время он любовался ее шеей, нежными прядками волос, выбившимися из высокой прически.

– Зачем же вы ушли? – спросил майор, и она обернулась.

Ей было от силы лет семнадцать. Большие темные глаза смотрели на майора без удивления.

«Я женюсь на ней», – понял майор, когда разглядел веснушки на обнаженных плечах. Он знал наверняка, что, когда разденет ее, веснушки будут разбрызганы по всему телу. А еще он знал, что проживет с ней всю жизнь и каждую ночь будет пытаться слизнуть солнечные брызги…

– Меня зовут Мария, – улыбнулась, дав посмотреть на белые зубы и язычок.

– Капитан Бойко, – представился и тотчас поправился: – Майор… Иван…

Она расхохоталась.

– Что вы рассматривали в небе?

– Ничего я в небе не рассматривала.

– Да нет же! – настаивал майор. – Вы целых пять минут… Я думал, что в небосводе появятся дырки…

– Я смотрела не на небо, – легкий порыв ветра облепил ее колени тонкой тканью платья. – Я смотрела на вас…

Ей было семнадцать, а потому он целовал ее веснушчатое тело в строжайшей тайне от всех, даже друзья не знали о существовании Маши.

– Я старше тебя на твою жизнь, – шептал майор, целуя ее в пятку: единственное место, где не было веснушек.

– Я стану твоей женой, – отвечала она серьезно и улыбалась, глядя, как, обнаружив в ее пупке золотую брызгу, майор бесстыже засовывает язык в столь интимное место.

А потом об их связи узнали и на майора завели уголовное дело. Впрочем, кончилось все хорошо. Отец Маши был генералом и сначала самолично желал расстрелять развратника. Но когда любимая дочь встала в оконном проеме двадцать третьего этажа пресненской высотки, генерал сменил гнев на милость, снял дочь с подоконника и, закрыв уголовное дело, поженил молодых.

Генерал знал, что дочь спрыгнет.

А через пять лет, когда отец Маши убедился, что чувства майора столь же крепки и надежны, как границы Родины, он стал оказывать зятю протекции. Тем более молодые дочку родили, очень на деда похожую.

Майор стал подполковником, а потом полковником. Дочь выросла, вышла замуж и родила полковнику внука. А потом генерал умер, и протекции кончились. Но полковник Иван Семенович Бойко сам был не обделен талантом и продолжал служить на хороших местах…

Они с Машей уже больше тридцати лет вместе прожили.

Внук языки учит, в МГИМО поступать хочет.

Иван Семенович еще раз попытался набрать номер, но «зоны» не было. Он дотянулся до тумбочки и взял с нее книжицу. Еще раз прочитал на обложке: «Палладий Роговский». Также на обложке был напечатан крест, и полковник понял, что книжка религиозная. С трудом открыл левой рукой. На первой странице было коротко об авторе: «Палладий (Роговский) (1655-1703), игумен Заиконоспасского монастыря и ректор Славяно-Греко-Латинской академии в Москве с 1700. Учился в иезуитских школах в Вильно, Нейс-Се (Силезия) и Оломоуце (Чехия), затем в течение семи лет в Риме, где стал первым русским доктором философии и богословия».

Религией полковник не увлекался, а потому книгу отложил.

Застонал Никифор Боткин.

– Где я? – спросил хирург слабым голосом.

Иван Семенович подошел к кровати раненого доктора и рассказал ему, что случилось.

– Застрелили?..

– Так точно.

Никифор опять застонал, пошевелил шеей и вновь впал в беспамятство. Зазвонил телефон.

– Маша?!! – воскликнул Иван Семенович, хватая трубку, ловко выпрыгивающую из левой руки.

– Товарищ полковник, колеса не из платины отлиты…

Иван Семенович расстроился и подумал, что выглядел дураком перед подчиненными, ползая под вагонами и объявляя полторы тонны обычного металла платиной.

– А из чего? – поинтересовался он вяло.

– Из палладия.

В голове полковника что-то замкнуло. Он не понял.

– Из кого? – и дотянулся рукой до книги.

– Металл такой есть, палладий, – пояснили на другом конце соединения.

Про такой металл Иван Семенович не ведал, зато знал теперь про богослова с таким именем.

– Дело в том, – сообщил следователь, – что сейчас палладий на мировом рынке стоит дороже, чем платина…

На этой фразе связь оборвалась, и на трубке зажглась надпись «нет зоны покрытия», на которую полковник Бойко смотрел пятнадцать минут…

5.

Сглотнув земляничную сладость и заглядевшись в окно, на подгнившую осень, патологоанатом Ахметзянов услышал за спиной:

– Простите…

Любитель балета обернулся и обнаружил голову блондина, недавно привезенного мертвым, приподнятой. Голубые глаза смотрели живо, а кожа лица своей белизной не уступала кафелю.

– Простите, – еще раз промолвил лежавший на каталке.

– Пожалуйста, пожалуйста…

Ахметзянов в своей патологоанатомической жизни встречался с «воскрешением» не раз, а потому держался в рамках своего обычного нервного состояния, лишь любопытства в организм прибыло. Он смотрел в самые глаза ожившего и отмечал, сколь много в них лазурного, лишь несколько лопнувших сосудиков вмешивались киноварью.

– По всей видимости, я в больнице? – огляделся молодой человек.

– Абсолютно верно, – подтвердил врач. Чудесно оживший уселся в каталке и завертел головой, оглядываясь более внимательно.

– Я в морге?

– И это верно.