1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
Он  махнул рукой. Мартен-Герр и двое солдат внесли на арену итальянские знамена и  сложили их к ногам короля.    

– Государь, –  продолжал Габриэль, – эти знамена, взятые вашей армией в Италии, посылает  вашему величеству герцог де Гиз. Его высокопреосвященство господин кардинал  Лотарингский уверил меня, что вы, ваше величество, на меня не разгневаетесь,  если я столь нежданно поднесу вам эти трофеи в присутствии всего двора и  французского народа. Имею также честь вручить вам, государь, письма от  господина герцога де Гиза.    

– Благодарствуйте,  господин д'Эксмес, – сказал король. – Так вот какую почту разбирал кардинал!  Ну и триумфальные же у вас приемы являться ко двору!.. Что я читаю! Что из  числа этих знамен четыре взяты лично вами? Наш родич де Гиз считает вас одним  из храбрейших своих командиров? Господин д'Эксмес, просите у меня все, что  угодно. Клянусь богом, я немедленно исполню ваше желание!    

– Государь,  вы слишком щедры. Я всецело полагаюсь на ваше великодушие!    

– Вы  были капитаном в армии герцога де Гиза, виконт. Не угодно ли вам стать  капитаном в нашей гвардии? Я не знал, кого назначить на место господина  д'Аваллона, погибшего сегодня при столь плачевных обстоятельствах, но вижу, что  у него будет достойный преемник.    

– Ваше  величество…    

– Вы  согласны? Это дело решенное. Завтра вы вступите в должность. Теперь мы  возвратимся в Лувр. Вы мне расскажете подробнее про войну в Италии.    

Габриэль  поклонился.    

Генрих  подал знак к отъезду. Толпа рассеялась с криками: «Да здравствует король!»  Диана, словно чудом, на миг оказалась опять подле Габриэля.    

– Завтра  у королевы, – прошептала она и исчезла под руку со своим кавалером.    

 IX.    

КАК МОЖНО ПРОЙТИ МИМО  СВОЕЙ СУДЬБЫ, НЕ УЗНАВ ЕЕ    

     

Королева  обычно принимала по вечерам, после ужина. Так сказали Габриэлю, добавив, что по  новой своей должности капитана гвардии он не только имеет право, но даже обязан  являться на такие приемы. Уклониться от этой обязанности он и не помышлял,  наоборот – терзался мыслью, что до желанного этого мига осталось еще целых  томительных двадцать четыре часа, и, чтобы как-то убить проклятое время,  отправился вместе с Мартен-Герром на поиски подходящего помещения. Ему  посчастливилось – в этот день ему вообще везло: свободным оказался  особняк, где жил когда-то его отец, граф Монтгомери. Габриэль снял его, хотя  дом не в меру был роскошен для простого гвардейского капитана. Но ведь для  этого достаточно было ему вытребовать некоторую сумму из Монтгомери от верного  Элио. Он также собирался вызвать в Париж и Алоизу.    

Итак,  первая цель Габриэля была достигнута. Он был уже не ребенком, но мужем, который  сумел себя показать и с которым приходилось считаться. К знаменитому имени,  наследию предков, он сумел приобщить славу, добытую им самим. Один, без всякой  поддержки, без всякой рекомендации, с помощью своей верной шпаги и личного  мужества он в двадцать четыре года достиг завидного положения в свете.  Наконец-то он мог с гордостью предстать и перед любимой, и перед теми, кого  должен был ненавидеть. Врагов ему должна указать Алоиза, любимая узнала его  сама. Габриэль уснул со спокойной совестью и спал крепко.    

Наутро  он явился к господину де Буасси, обер-шталмейстеру, которому обязан был представить  данные о своей родословной. Господин де Буасси, человек честный, был дружен  когда-то с графом де Монтгомери. Он понял мотивы, по которым Габриэль вынужден  был скрывать свой подлинный титул, и дал ему слово блюсти тайну. Затем маршал  д'Амвиль представил капитану его роту, после чего Габриэль начал свою службу с  инспекционного объезда парижских государственных тюрем, этой ежемесячной  тягостной обязанности, лежавшей на капитане гвардии.    

Начал он  с Бастилии, а кончил Шатле. И в каждой тюрьме комендант показывал ему список  своих узников, объявлял, кто из них скончался, болен, переведен в другую тюрьму  или освобожден, а потом обходил с ним камеры.    

Прискорбный  смотр, тяжкое зрелище! Габриэль думал, что обход уже кончен, когда комендант  Шатле показал ему в своей регистрационной книге почти пустую страницу,  содержавшую только следующую странную запись, поразившую Габриэля:    

     

«21.  Х.., секретный узник. Если при обходе коменданта или капитана гвардии сделает  хотя бы попытку заговорить, подвергнуть более строгому режиму, в более глубоком  каземате».    

     

– Кто  этот важный преступник? Можно мне знать? – спросил Габриэль господина де  Сальвуазона, коменданта Шатле.    

– Этого  никто не знает, – ответил комендант. – Он перешел ко мне от моего  предшественника, тот же получил его от своего. Вы видите, что данные о времени  его ареста пропущены в книге. Надо думать, он доставлен сюда еще в царствование  Франциска Первого. Я слышал, что он два или три раза пытался заговорить. Но  едва он проронит слово, комендант обязан под страхом тягчайшей кары захлопнуть  дверь каземата и перевести его в худший. Здесь остается еще только один каземат  ужаснее того, в котором теперь заключен преступник, и он был бы для него смертелен.  Нет сомнений, что с ним хотели покончить именно вот таким способом, но узник  теперь молчит. Это, конечно, страшный преступник. С него никогда не снимают  цепей, и его тюремщик ежечасно входит в каземат для предотвращения всякой  возможности побега.    

– А  если он заговорит с тюремщиком? – спросил Габриэль.    

– О,  к нему приставлен глухонемой, в Шатле родившийся и никогда отсюда не  выходивший.    

Габриэль  вздрогнул. Этот человек, совершенно отрезанный от мира живых и все же живший,  мысливший, внушил ему чувство острого сострадания и какого-то смутного ужаса.  Какое воспоминание или угрызение совести, какая боязнь перед муками ада или  блаженством рая удерживали это несчастное существо от решения разбить себе  череп о стену своего каземата? Что еще привязывало его к жизни: жажда мести,  надежда?    

Габриэля  охватило вдруг какое-то странное, лихорадочное желание увидеть этого человека.  Сердце у него бешено забилось! Сотню заключенных навестил он, испытывая  обыкновенное сострадание, но этот узник будто притягивал его к себе, волновал  его больше, чем все другие… И тревога сжимала ему грудь, когда он представлял  себе эту жизнь в могиле.    

– Пойдемте  в камеру двадцать один, – сказал он коменданту дрогнувшим голосом.    

Они  спустились по нескольким лестницам, грязным и сырым, прошли под глубокими сводами,  похожими на страшные круги Дантова ада[22].  Наконец комендант остановился перед железной дверью.    

– Здесь, –  сказал он. – Я не вижу сторожа, должно быть, он внутри. Но у меня второй  ключ. Войдем.    

Он отпер  дверь, и они вошли.    

Габриэлю  представилась немая и страшная картина, одна из тех, какие можно увидеть только  в горячечном бреду.    

Стены  сплошь из камня, черного, замшелого, зловонного, ибо мрачный этот каземат находился  ниже русла Сены и при больших паводках наполовину затоплялся. По стенам склепа  ползали мокрицы В ледяном воздухе – ни звука, кроме равномерного, глухого  падения водяных капель с осклизлого потолка.    

Глуше,  чем эти глухие капли, недвижнее, чем эти почти недвижные мокрицы, жили здесь  два человекообразных создания, одно из которых сторожило другое. Оба угрюмые,  оба безмолвные    

Тюремщик,  великан с бессмысленным взглядом и мертвенным цветом лица, стоял в тени, тупо  уставившись на белобородого, белоголового старика. Это и был узник. Он лежал в  углу на соломе, руки его и ноги были скованы цепью, вделанной в стену. Когда  они вошли, он, казалось, спал и не шевелился. Его можно было принять за труп  или каменное изваяние.    

Но вдруг  он сел, открыл глаза и вперил свой взор в Габриэля.    

Говорить  ему было запрещено, но этот пугающий и притягивающий к себе взор говорил. Он  завораживал Габриэля. Комендант с надзирателем заглянули во все углы каземата.  А он, Габриэль, замер на месте, застыл, оцепенел, подавленный огнем этих  пылающих глаз; он не мог от них оторваться, и в то же время в нем бурлил целый  поток каких-то странных, не поддающихся выражению мыслей.    

Узник  тоже, казалось, не безучастно созерцал посетителя, и даже было мгновение, когда  он сделал движение и разжал губы, словно собираясь заговорить… Но комендант  обернулся, и узник вовремя вспомнил предписанный ему закон: он ничего не  сказал, только уста его покривились горькой усмешкой. Потом он опять смежил  веки и впал в свою каменную неподвижность.    

– Ах,  выйдем отсюда! – сказал Габриэль коменданту. – Бога ради выйдем, мне  надо глотнуть воздуха и увидеть солнце.    

В самом  деле, спокойствие и, можно сказать, жизнь вернулись к нему лишь на улице, среди  людей и шума. Но все же в его душу намертво врезалось мрачное видение и  преследовало его весь день, когда он в задумчивости прогуливался по Гревской  площади.    

Какой-то  голос шептал ему, что судьба несчастного узника имела прямое отношение к его  судьбе и главным событиям в его жизни. Наконец, утомленный этими роковыми  предчувствиями, он направился под вечер на ристалище в Турнелль. Турниры этого  дня, в которых он не пожелал участвовать, подходили к концу. Габриэлю удалось  разглядеть в толпе Диану, она его тоже заметила, и этот мгновенный обмен  взглядами рассеял мрак в его сердце, как солнце рассеивает тучи. Забыв на время  о таинственном узнике, Габриэль думал уже о любимой девушке, с которой предстояло  ему встретиться вечером.    

 X.    

ЭЛЕГИЯ ВО ВРЕМЯ КОМЕДИИ    

     

Так уж  повелось со времен Франциска I: не меньше трех раз в неделю король, вельможи и  все придворные дамы собирались в покоях у королевы. Там они свободно, а подчас  даже весьма вольно обсуждали события дня. Затем среди общего разговора  завязывались и частные беседы. «Находясь среди сонма смертных богинь, – говорит  Брантом, – каждый вельможа или дворянин беседовал с тою, кто ему была всех  милее». Часто также устраивались там балы или спектакли.    

На  такого рода прием должен был в тот вечер отправиться и Габриэль. Впрочем, к  радости его примешивалось и некоторое беспокойство. Неясные шепотки,  двусмысленные намеки на предстоявшую свадьбу Дианы, естественно, тревожили его.  Когда он увидел Диану вновь, когда ему показалось, что в глазах ее светится все  та же неясность, волна счастья охватила его. Но эти упорные слухи, в которых  переплетались имена Дианы де Кастро и Франциска де Монморанси, так настойчиво  звучали в его ушах, что он невольно призадумывался. Неужели Диана согласится на  этот ужасный брак? Неужели она любит этого Франциска? Неужели эти мучительные  сомнения не рассеет даже свидание?    

Поэтому  Габриэль решил порасспросить Мартен-Герра, который свел уже немало знакомств и  должен был в качестве оруженосца знать больше своего господина. Подобное  решение виконта д'Эксмеса было кстати на руку и Мартен-Герру, который, заметив  озабоченность хозяина и считая, что тому грешно в чем-то таиться от верного  своего слуги после пяти лет совместной жизни, дал себе слово расспросить его  обо всем случившемся.    

Состоявшаяся  беседа выявила следующее: Габриэль уверился, что Диана де Кастро не любит  Франциска де Монморанси, а Мартен-Герр понял, что Габриэль любит Диану де  Кастро.    

Этот  двоякий вывод так обрадовал обоих, что Габриэль явился в Лувр за час до того,  как распахнулись двери королевских покоев, а Мартен-Герр, дабы почтить августейшую  возлюбленную виконта, немедленно отправился к придворному портному и купил себе  камзол темного сукна и штаны из желтого трико. Заплатив за них наличными, он  тут же надел этот костюм, чтобы вечером щегольнуть в передней Лувра, где ему  предстояло дожидаться своего господина.    

Но  портной был просто ошарашен, снова увидев через полчаса Мартен-Герра уже в  другом костюме. Когда он выразил свое удивление, Мартен-Герр ответил, что вечер  показался ему прохладным и поэтому он решил одеться потеплее, однако новый  камзол и штаны так ему нравятся, что он пришел купить или заказать точно такой  же второй костюм. Тщетно твердил портной Мартен-Герру, что это будет иметь  такой вид, будто он ходит всегда в одной и той же одежде, и что лучше заказать  другой костюм, например желтый камзол и темные штаны, раз уж ему нравятся эти  цвета. Мартен-Герр стоял на своем, и портной – поскольку готового платья у  него под рукой не оказалось – все-таки пообещал ему подобрать сукно точно  таких же оттенков.    

Между  тем тот непомерно долгий час, на протяжении которого Габриэлю пришлось бродить  перед вратами своего рая, истек, и он получил наконец возможность в числе  других гостей проникнуть в покои королевы.    

С  первого же взгляда Габриэль заметил Диану. Она сидела рядом с  королевой-дофиной, Марией Стюарт.    

Подойти  к ней сразу было бы слишком смело и даже, пожалуй, неблагоразумно со стороны  нового человека. Габриэль примирился с необходимостью ждать благоприятного  момента. А покамест он разговорился с бледным и тщедушным на вид молодым  человеком, который случайно оказался перед ним. Потом, поболтав на темы столь  же незначительные, каким он казался сам, молодой кавалер спросил Габриэля:    

– А  с кем, сударь, я имею честь говорить?    

– Я  виконт д'Эксмес, – ответил Габриэль. – Смею ли я, сударь, задать вам  тот же вопрос?    

Молодой  человек удивленно воззрился на него, затем произнес:    

– Я  Франциск де Монморанси.    

Скажи он  «я дьявол», Габриэль отошел бы от него с меньшим ужасом и не так стремительно.  Франциск, наделенный не слишком острым умом, был совершенно озадачен, но так  как не любил размышлять, то вскоре перестал ломать голову над этой загадкой и  пошел искать себе других, более воздержанных собеседников.    

Габриэль  направился было к Диане де Кастро, но ему помешал рой гостей, окруживший короля.  Генрих II только что объявил, что, желая закончить этот день сюрпризом для дам,  он распорядился соорудить на галерее сцену и что на ней сейчас представлена  будет пятиактная комедия в стихах господина Жана Антуана де Баиф под заглавием  «Храбрец». Весть эта, разумеется, была принята шумно и радостно. Кавалеры  подали дамам руки и проводили их в соседнюю залу, где наскоро были устроены  подмостки. Но Габриэль так и не сумел пробиться к Диане и устроился не рядом, а  неподалеку от нее, позади королевы.    

Екатерина  Медичи заметила молодого человека и окликнула его. Пришлось к ней подойти.    

– Господин  д'Эксмес, отчего вас не было сегодня на турнире? – спросила она.    

– Ваше  величество, служебные обязанности, которые угодно было возложить на меня государю,  лишили меня этой возможности.    

– Жаль, –  обворожительно улыбнулась Екатерина, – вы ведь несомненно один из самых смелых  и ловких наших всадников. Вчера от вашего удара зашатался в седле  государь – случай редкостный. Мне бы доставило удовольствие снова быть  свидетельницей ваших побед.    

Габриэль  молча поклонился. Крайне смущенный этими комплиментами, он не знал, как на них  ответить.    

– Знакомы  ли вы с пьесой, которую нам собираются показать? – продолжала Екатерина,  очевидно весьма расположенная к красивому и робкому молодому человеку.    

– Я  знаком только с латинским ее оригиналом, – ответил Габриэль, – ибо  пьеса эта, как я слышал, простое подражание комедии Теренция[23].    

– Если  я не ошибаюсь, – заметила королева, – вы разбираетесь в литературе не  хуже, чем владеете копьем.    

Все это  говорилось вполголоса и сопровождалось взглядами отнюдь не суровыми. Но замкнутый,  хмурый, как Еврипидов Ипполит[24],  Габриэль принимал заигрывания итальянки с натянутым видом. Глупец! Откуда ему  было знать, что благодаря такой монаршей милости он не только будет сидеть рядом  с Дианой, но и увидит самое яркое проявление ее любви – сценку ревности. В  самом деле, после того как Пролог, согласно обычаю, попросил у слушателей  снисхождения, Екатерина шепнула Габриэлю:    

– Сядьте  за мною, господин ученый, чтобы я могла в случае надобности обращаться к вам за  пояснениями.    

Герцогиня  де Кастро сидела у самого края прохода. Габриэль, поклонившись королеве, взял  табурет и скромно сел в проходе рядом с Дианой, чтобы никому не мешать.    

Комедия  началась.    

Это  была, как и говорил королеве Габриэль, переделка «Евнуха» Теренция, написанная  со всем наивным педантизмом того века. Но мы воздержимся от ее разбора.  Напомним лишь, что главное действующее лицо в пьесе – некий лжехрабрец,  солдат-хвастун, которого обманывает и водит за нос некий ловкач.    

И вот с  самого же начала пьесы многочисленные приверженцы Гизов, сидевшие в зале, пожелали  увидеть в старом, смешном забияке самого коннетабля Монморанси, а сторонники Монморанси  решили услышать в хвастовских рассказах солдата-фанфарона намеки на честолюбие  герцога де Гиза. Поэтому каждая удачная мизансцена превращалась в сатирический  выпад и каждая острота попадала в цель. Люди той и другой партии хохотали во  все горло, показывали пальцем друг на друга, и комедия, которая разыгрывалась в  зале, была поистине не менее забавна, чем та, которую играли на подмостках  актеры.    

Наши  влюбленные воспользовались тем, что оба соперничавших придворных стана заинтересовались  представлением, и среди грома рукоплесканий и взрывов хохота дали волю своему  чувству. Сначала они оба прошептали:    

– Диана!    

– Габриэль!    

Это был  их священный пароль.    

– Вы  собираетесь замуж за Франциска де Монморанси?    

– Вы  пользуетесь благорасположением королевы?    

– Вы  же слышали, что она сама меня позвала.    

– Вы  знаете, что на этом браке настаивает государь.    

– Но  вы соглашаетесь, Диана?    

– Но  вы слишком внимательны к Екатерине, Габриэль.    

– Одно  только слово! – умоляюще попросил Габриэль. – Вас, стало быть, еще  интересует, какое чувство может во мне вызвать другая? Для вас не безразлично,  что у меня творится в душе?    

– В  той же мере не безразлично, – ответила герцогиня де Кастро, – в какой  вас интересует то, что творится у меня в душе.    

– О,  в таком случае, Диана, позвольте вам сказать: если вы чувствуете то же, что и  я, – значит, вы ревнуете! Словом, если вы чувствуете то же, что и  я, – значит, вы страстно любите меня!    

– Господин  д'Эксмес, – нарочито холодно ответила Диана, – меня зовут герцогиней  де Кастро.    

– Но  ведь вы овдовели, сударыня? Вы свободны?    

– Увы,  свободна!    

– О,  не вздыхайте так, Диана! Сознайтесь, что вы еще любите меня немного! Не  бойтесь, что вас услышат: все увлечены шутками этого балбеса! Ответьте мне,  Диана, вы любите меня?    

– Тсс!..  Разве вы не видите, что действие подходит к концу? – лукаво шепнула  Диана. – Подождите, по крайней мере, следующего акта.    

Антракт  продолжался минут десять – целых десять веков! По счастью, Екатерина,  следившая за Марией Стюарт, не подзывала к себе Габриэля. Он был бы неспособен  к ней подойти и тем погубил бы себя.    

Когда  представление возобновилось, Габриэль спросил:    

– Итак?    

– Что? –  сказала Диана, словно позабыв обо всем на свете. – Ах да, вы меня,  кажется, спросили, люблю ли я вас? Но ведь я уже вам ответила: так же, как и вы  меня.    

– Ах, –  воскликнул Габриэль, – понимаете ли вы, Диана, что сказали? Знаете ли вы,  как безумно люблю я вас?    

– Но  если вам угодно, чтобы я это знала, – произнесла юная притворщица, –  вы должны мне об этом рассказать.    

– Так  слушайте же меня, Диана, и вы увидите, что в течение этих шести лет нашей  разлуки все мои помыслы устремлены были к вам. Ведь только приехав в Париж,  через месяц после вашего отъезда из Вимутье, я узнал, кто вы: дочь короля и  герцогини де Валантинуа. Но приводило меня в ужас не то, что вы принцесса  крови, а ваше супружество с герцогом де Кастро. И, однако, тайный голос твердил  мне: «Все равно! Будь рядом с ней, приобрети известность, чтобы имя твое  когда-нибудь донеслось до ее слуха. Пусть она тогда восхищается тобою!». Вот  так я думал, Диана, и пошел служить герцогу де Гизу как человеку, способному  помочь мне быстро достигнуть славы. И в самом деле, на следующий год я вместе с  ним оказался в осажденном Меце и способствовал сколько мог почти невероятному  исходу – снятию осады. Там же, в Меце, я узнал о взятии Эдена королевскими  войсками и о гибели вашего мужа, герцога де Кастро. Он даже не свиделся с вами,  Диана! О, я пожалел его, но как я дрался при Ренти! Спросите об этом у герцога  де Гиза. Я сражался в Аббевиле, Динане, Бавэ, Като-Камбрези. Словом, я был  всюду, где гремели пушки, и могу сказать, что за эти годы не было ни одного  славного дела, в котором бы я не участвовал.    

После  Восэльского перемирия, – продолжал Габриэль свой рассказ, – я приехал  в Париж, но вы еще были в монастыре, Диана, и мой вынужденный отдых очень меня  томил, но тут, на мое счастье, война возобновилась. Герцог де Гиз, желая  оказать мне честь, спросил, не хочу ли я сопровождать его в Италию. Еще бы не  хотеть! Перевалив зимой через Альпы, мы вторглись в Миланскую область. Валенца  взята. Парма и Пьяченца пропускают нас, и, пройдя триумфальным маршем по Тоскане,  мы достигаем отрогов Абруццских гор. Однако герцог де Гиз начинает испытывать  недостаток в людях и деньгах. Все же он берет Кампли и осаждает Чивителлу. Но  армия в упадке, экспедиция не удалась. И вот тогда в Чивителле, Диана, из  письма кардинала Лотарингского к брату я узнаю о вашей помолвке с Франциском де  Монморанси.    

По ту  сторону Альп мне уже было делать нечего – с этим согласился сам герцог де  Гиз и в результате любезно разрешил мне вернуться во Францию, дабы преподнести  государю завоеванные знамена. Но моим единственным желанием было увидеть вас,  Диана, поговорить с вами, узнать от вас самой, охотно ли вступаете вы в этот  брак, рассказать вам о своих шестилетних скитаниях, спросить у вас наконец,  любите ли вы меня, как я вас.    

– Друг  мой, – мягко сказала госпожа де Кастро, – я тоже отвечу вам рассказом  о своей жизни. Когда я, двенадцатилетняя девочка, оказалась при дворе, после  первых дней, заполненных удивлением и любопытством, скука овладела мною,  золотые цепи этого существования стали меня тяготить, и я горько затосковала по  нашим лесам и полям Вимутье и Монтгомери, Габриэль! Каждый вечер я засыпала в  слезах. Однако мой отец, король, был очень добр ко мне, и я старалась отвечать  любовью на его неясность. Но где была моя свобода? Где была Алоиза? Где были  вы, Габриэль? Короля я видела редко. Госпожа де Валантинуа была со мною холодна  и замкнута, чуть ли не избегала меня, а я… мне нужно было, чтобы меня любили,  Габриэль… Друг мой, мне было очень трудно!..    

– Бедная  моя Диана! – растроганно прошептал Габриэль.    

– Таким  образом, – продолжала Диана, – пока вы сражались, я томилась. Мужчина  действует, а женщина ждет – такова судьба. Но порою ждать куда тяжелее,  чем действовать. В первый же год моего супружества я осталась вдовой, и король  на время траура поместил меня в монастырь Святых Дев. Благочестивая и спокойная  жизнь в монастыре понравилась мне гораздо больше, чем все эти вечные придворные  интриги и треволнения. Поэтому, когда траур кончился, я попросила у короля и  добилась разрешения еще побыть в монастыре. Там меня, по крайней мере, любили,  особенно сестра Моника, напоминавшая мне Алоизу. Впрочем, меня любили все  сестры, а главное… главное, что я могла мечтать, Габриэль… Я была свободна. А о  ком и о чем я могла еще мечтать, вы, конечно, догадываетесь…    

Успокоенный  и восхищенный, Габриэль ответил только страстным взглядом. По счастью, шла одна  из интереснейших сцен комедии: фанфарон попал в комичное положение, Гизы и Монморанси  блаженствовали. Поэтому-то в пустыне чета влюбленных не нашла бы более уединенного  места, чем в этом зале.    

– Прошло  пять лет спокойной жизни, отданной надеждам, – рассказывала Диана. –  Я испытала только один горестный удар – скончался Ангерран. Но другая беда  не заставила себя долго ждать. Король опять призвал меня и сообщил, что я должна  стать женой Франциска де Монморанси. Я противилась, Габриэль, я уже не была  ребенком, не понимающим, что он творит. Я противилась. Но тогда отец взмолился  и объяснил мне, какое значение имеет этот брак для блага государства. А вы,  по-видимому, забыли меня… так говорил король, Габриэль. Да и где вы? Кто вы?  Словом, король так настаивал, так умолял меня… Это было вчера… да, вчера… Я  согласилась с ним, но с условием, чтобы, во-первых, моя казнь была отсрочена на  три месяца, а во-вторых, чтобы я узнала, что с вами сталось.    

– Словом,  вы помолвлены? – побледнел Габриэль.    

– Да,  но я еще тогда не встретилась с вами и не знала, какое сладостное и мучительное  чувство охватит меня при вашем нежданном появлении… Ах, я сразу почувствовала,  что мое обещание, данное государю, превращается в пустой звук, что брак этот  невозможен, что моя жизнь принадлежит только вам и что если вы еще любите меня,  то я буду любить вас вечно… Согласитесь же: вы ни в чем не можете меня  упрекнуть…    

– О,  вы ангел, Диана! И все, что я сделал, чтобы быть достойным вас, – ничто…    

– Послушайте,  Габриэль, теперь, когда судьба снова свела нас, взвесим, какие препятствия надо  нам еще преодолеть. Король крайне честолюбив по отношению к своей дочери, а  сватовство Монморанси, к несчастью, повысило его требовательность.    

– На  этот счет будьте спокойны, Диана. Мой род ничуть не ниже их рода, и он не  впервые породнился бы с королевским домом.    

– Правда?  Габриэль, вы осчастливили меня! Я ведь по части геральдики полная невежда. Я не  слыхала про род д'Эксмес. Там, в Вимутье, я называла вас Габриэлем и не искала  более приятного имени! Только оно мне дорого, и если вы уверены, что короля  удовлетворит ваше происхождение, то все прекрасно и я счастлива. Как бы вас ни  звали – д'Эксмес, или Гиз, или Монморанси, – все в порядке… Только бы  вы не оказались Монтгомери…    

– А  почему же мне нельзя называться Монтгомери? – ужаснулся Габриэль.    

– Наши  старые соседи Монтгомери, по-видимому, причинили королю какое-то зло, он на них  очень сердит.    

– Вот  как? – воскликнул Габриэль, чувствуя, как у него сжимается сердце. –  Но кто кому причинил зло – они королю или король им?    

– Мой  отец так добр, что не может быть несправедлив, Габриэль.    

– Добр  к своей дочери, это верно, но для врагов…    

–…беспощаден,  быть может, – ответила Диана. – Но какое нам дело до Монтгомери, Габриэль?    

– А  что, если я все же принадлежу к этому дому?    

– О,  не говорите этого, мой друг!    

– Но  все же… что бы вы сделали, будь это так?    

– Будь  это так, – сказала Диана, – я бросилась бы в ноги к обиженному, кто  бы он ни был, и плакала бы и умоляла его до тех пор, пока ради меня отец не  простил бы вас или пока вы не простили бы отца.    

– И  обиженный наверняка бы уступил вам, если бы, впрочем, тут не было пролитой  крови, ибо только кровью смывается кровь…    

– Ах,  вы меня пугаете, Габриэль!.. Довольно меня испытывать. Ведь это было только испытание,  правда?    

– Да,  Диана, простое испытание… Бог не допустит этого… – пробормотал он как бы  про себя.    

– Ведь  не может же быть вражды между моим отцом и вами?    

– Надеюсь,  Диана, надеюсь… Я бы слишком страдал, причинив вам такую боль.    

– В  добрый час, Габриэль! И если вы на это надеетесь, – добавила она с милой  улыбкой, – то и я надеюсь упросить отца отказаться от своего решения,  равносильного моему смертному приговору. Такой могущественный государь, как он,  сумеет возместить ущерб, который понесут господа Монморанси.    

– Нет,  Диана, всех его сокровищ и всей его власти мало, чтобы возместить им такую  утрату.    

– Не  бойтесь, друг мой: Франциск де Монморанси смотрит на это, слава богу, иначе,  нежели вы, и предпочтет вашей бедной Диане деревянную палку маршала. Я же,  когда он согласится на эту славную замену, постепенно подготовлю короля… Я  напомню ему о наших родственных узах с домом д'Эксмес, о ваших личных подвигах,  Габриэль… – Она умолкла. – Боже, пьеса, кажется, идет к концу!    

– Пять  действий! До чего она коротка! – огорчился Габриэль. – Вы правы, вот  и Эпилог, сейчас он изложит мораль комедии.    

– Хорошо  еще, что мы успели поговорить почти обо всем…    

– Нет,  я вам не сказал и тысячной доли…    

– Да  и я тоже, – ответила Диана, – благосклонность королевы…    

– О,  злая! – перебил ее Габриэль.    

– Злая –  это та, которая вам улыбалась, а не я, которая вас отчитывает, слышите? Больше  не говорите с нею сегодня, друг мой, так я хочу!    

– Вы  хотите? Как вы добры! Я не буду с нею говорить… Но вот и пьесе конец! До  свидания! Скажите мне на прощание хоть одно слово, чтобы оно подбодрило и  утешило меня!    

– До  скорого свидания, Габриэль! Твоя навеки, мой муженек, – радостно шепнула  Диана остолбеневшему Габриэлю.    

И она  исчезла в шумной, бурлящей толпе. Габриэль поспешил тоже уйти незаметно, чтобы,  согласно обещанию, избежать встречи с королевой… Вышел он из Лувра в глубоком  убеждении, что Антуан де Баиф великий человек и что никогда он еще не  присутствовал на спектакле, который бы доставил ему такое громадное  удовольствие.    

В  передней к нему подошел поджидавший его Мартен-Герр. Его новый костюм так и блистал.    

– Ну  что, видели герцогиню Ангулемскую, монсеньер? – спросил оруженосец своего  господина, когда они вышли на улицу:    

– Видел, –  рассеянно ответил Габриэль.    

– И  что же, герцогиня Ангулемская все еще любит господина виконта? – продолжал  Мартен-Герр, видя, что Габриэль в хорошем настроении.    

– Бездельник! –  крикнул Габриэль. – Кто это тебе сказал? С чего ты взял, что госпожа де Кастро  любит меня или что я люблю госпожу де Кастро? Ни слова об этом, плут!    

– Ладно, –  пробормотал Мартен. – Монсеньера любят, иначе бы он тяжело вздохнул и не  стал бы кричать на меня… Да и сам монсеньер влюблен, иначе заметил бы, что я в  новом костюме!    

– Что  ты мне толкуешь про костюм?.. А ведь и вправду, на тебе его раньше не было.    

– Не  было, монсеньер, я купил его нынче вечером, чтобы оказать честь моему господину  и его госпоже, да еще заплатил наличными.    

– Хорошо,  болтун, раз ты потратился на меня, я возмещу тебе этот расход.    

– О,  монсеньер, какое великодушие! Но монсеньер желает скрыть от меня свою тайну, а  в то же время дает еще одно доказательство, что он любим и любит. Так легко  опустошить кошелек может только влюбленный…    

– Пусть  так, но молчи, наконец, Мартен.    

– Предоставляю  вас, монсеньер, вашим думам.    

Габриэль  и в самом деле так размечтался, что, вернувшись домой, почувствовал властную  потребность поделиться с кем-нибудь своими мечтами и в тот же вечер написал  Алоизе:    

     

«Добрая  моя Алоиза, Диана любит меня! Но нет, не с этого нужно было начать. Моя добрая  Алоиза, приезжай ко мне; после шестилетней разлуки мне не терпится тебя обнять.  Теперь я крепко стою на ногах. Я – капитан королевской гвардии, а это один  из самых завидных военных чинов. Все это поможет мне восстановить честь и славу  имени, завещанного мне предками. Ты и для этого нужна мне, Алоиза. Нужна,  наконец, и потому, что я счастлив, ибо, повторяю, меня любит Диана, да, да,  прежняя Диана, подруга моего детства, которая не забыла своей доброй Алоизы, хотя  и называет своим отцом короля. Так вот, Алоиза: дочь короля и герцогини де Валантинуа,  вдова герцога де Кастро никогда не забывала и всем сердцем всегда любила своего  безвестного друга из Вимутье. Она мне призналась в этом час назад, и ее  сладостный голос еще звучит в моем сердце. Так приезжай же, Алоиза! Право же, я  так счастлив, что не в силах сносить одиночество».    

 XI.    

МИР ИЛИ ВОЙНА?    

     

7 июня  Королевский совет заседал в полном составе. Рядом с Генрихом II и принцами  крови расположились коннетабль Анн де Монморанси, кардинал Лотарингский и брат  его Карл де Гиз, архиепископ Реймский, канцлер Оливье де Лаквиль, президент  Бертран, граф Омальский, графы Седан, Юмьер и Сент-Андре с сыном.    

Виконт  д'Эксмес в качестве капитана гвардии стоял у дверей с обнаженной шпагой.    

Весь  интерес заседания, как и всегда, заключался в своеобразном состязании в  честолюбии между враждующими домами Монморанси и Гизов, представленных в Совете  на сей раз самим коннетаблем и кардиналом.    

– Государь, –  говорил кардинал Лотарингский, – опасность велика, враг у ворот. Огромная  армия скапливается во Фландрии, и завтра же Филипп Второй может вторгнуться на  нашу территорию, а Мария Английская – объявить нам войну. Государь, тут  нужен бесстрашный полководец, молодой и сильный, который бы мог действовать  смело и решительно и одно имя которого уже приводило бы в трепет испанца.    

– Каково,  например, имя вашего брата, господина де Гиза, – иронически вставил  Монморанси.    

– Да,  таково имя моего брата, вы правы, – отрезал кардинал, – таково имя  победителя при Меце, Ренти и Валенцы. Да, государь, именно герцога де Гиза  необходимо как можно скорее отозвать из Италии, где он испытывает недостаток в  средствах, где ему только что пришлось снять осаду с Чивителлы и где он и его  армия превращаются в никому не нужную обузу, тогда как здесь они послужили бы  верным оплотом против вторжения чужеземцев.    

Король  небрежно повернулся в сторону коннетабля, как бы говоря ему: ваше слово.    

– Государь, –  заговорил господин де Монморанси, – отзовите армию, тем более что это блистательное  завоевание Италии, как я и предсказывал, кончается смехотворно. Но для чего вам  ее отводить? Посмотрите, какие известия получены с севера: на границе с  Нидерландами все спокойно; Филипп Второй трепещет, Мария Английская  безмолвствует. От вас самих зависит возобновить перемирие, государь, или  продиктовать условия мира. Вам нужен не полководец, действующий очертя голову,  а министр, опытный и благоразумный, не ослепляемый честолюбивым пылом  молодости, способный заложить основы достойного и почетного для Франции  прочного мира.    

– Нужен  такой министр, например, как сам господин коннетабль, – язвительно вставил  кардинал Лотарингский.    

– Да,  как я! – надменно вскинулся Анн де Монморанси. – Я открыто советую  королю не волноваться из-за какой-то там войны, вести которую придется лишь в  том случае, если он сам пожелает воевать. Внутренние дела, состояние финансов,  интересы религии заслуживают гораздо большего внимания; и рассудительный  дипломат нам нужен сейчас во сто раз больше, чем самый предприимчивый военачальник.    

– И  во сто раз больше иметь право притязать на благосклонность его величества, не  так ли? – едко спросил кардинал Лотарингский.    

– Его  высокопреосвященство закончил мою мысль, – хладнокровно продолжал Монморанси, –  и коли уж затронули этот вопрос, я дерзну попросить у его величества  доказательства того, что мои миролюбивые усилия ему приходятся по душе.    

– Какое  еще доказательство? – вздохнул король.    

– Государь,  я умоляю ваше величество открыто объявить о чести, оказанной вами моему дому, –  о согласии на брак моего сына с герцогиней Ангулемской. Я нуждаюсь в этом  официальном подтверждении и в этом торжественном обещании, чтобы твердой  поступью продолжать свой путь, не терзаясь сомнениями моих друзей и нелепыми  нападками моих врагов.    

Этот  смелый выпад встречен был двояко: возгласами одобрения или возмущения в зависимости  от симпатии и склонностей того или другого члена Совета.    

Габриэль  вздрогнул и побледнел, но тут же приободрился, когда кардинал Лотарингский живо  ответил:    

– Насколько  я знаю, булла святого отца, расторгающая брак Франциска де Монморанси и Жанны  де Фиен, еще не прибыла и может вообще не прибыть.    

– Тогда  можно будет обойтись и без нее, – сказал коннетабль. – Эдиктом можно  объявить недействительными тайные браки.    

– Разумеется,  можно поступить и так, – отозвался король, по слабости характера и равнодушию  готовый, казалось, уступить настойчивости коннетабля.    

Габриэль,  чтоб не упасть, вынужден был опереться на шпагу.    

Глаза у  коннетабля заискрились от радости. Партия мира, благодаря его наглой беззастенчивости,  по-видимому, решительно восторжествовала.    

Но в  этот миг во дворе зазвучали трубы. Играли какой-то незнакомый мотив. Члены  Совета обменялись недоуменными взглядами. Почти одновременно вошел  церемониймейстер и, низко поклонившись, доложил:    

– Сэр  Эдуард Флеминг, герольд Англии, ходатайствует о чести предстать пред его величеством.    

– Введите  герольда Англии, – удивленно, но спокойно ответил король.    

По знаку  Генриха вокруг него расположились дофин и принцы, а за ними – остальные  члены Королевского совета. Появился герольд, сопутствуемый только двумя  оруженосцами. Он поклонился сидевшему в кресле королю. Тот небрежно кивнул ему.    

После  этого герольд провозгласил:    

– «Мария,  королева Англии и Франции, Генриху, королю Франции. За связь и дружбу с английскими  протестантами, врагами нашей веры и нашего отечества, и за предложение и  обещание помогать и покровительствовать им, мы, Мария Английская, объявляем  войну на суше и на море Генриху Французскому». И в залог этого вызова я, Эдуард  Флеминг, герольд Англии, бросаю здесь мою боевую перчатку.    

Повинуясь  жесту короля, виконт д'Эксмес поднял перчатку сэра Флеминга.    

– Благодарю, –  сухо обратился Генрих к герольду.    

Затем,  отстегнув великолепную цепь, которая была на нем, он передал ее герольду через  Габриэля и произнес, снова наклонив голову:    

– Можете  удалиться.    

Тот  отвесил глубокий поклон и вышел. Спустя минуту снова зазвучали английские  трубы, и только тогда король нарушил молчание.    

– Сдается  мне, – сказал он коннетаблю, – что вы несколько поторопились, обещая  нам мир и уверяя нас в добрых намерениях королевы Марии. Это покровительство,  якобы оказываемое нами английским протестантам, – лишь благочестивый  предлог, прикрывающий любовь нашей сестры, королевы Английской, к ее молодому  супругу Филиппу Второму. Война с двумя супругами… Ну, что там? Что еще  случилось, Флоримон?    

– Государь, –  доложил вернувшийся церемониймейстер, – экстренный курьер от господина  пикардийского губернатора.    

– Будьте  добры, господин кардинал, – любезно попросил король, – просмотрите  почту.    

Кардинал  вернулся с депешами и передал их Генриху.    

– Ну,  господа, – сказал король, пробежав их, – вот и новости другого сорта.  Войска Филиппа Второго… собираются в Живе, и господин Гаспар де Колиньи[25] доносит нам,  что их возглавляет герцог Савойский. Достойный противник! Ваш племянник  полагает, господин коннетабль, что испанская армия готовится штурмовать Мезьер  и Рокруа, чтобы отрезать Мариенбург. Он срочно просит подкреплений для усиления  этих пунктов и отражения первых атак.    

Волнение  охватило всех собравшихся.    

– Господин  де Монморанси, – продолжал король, спокойно улыбаясь, – не везет вам  сегодня с предсказаниями. Мария Английская безмолвствует, говорили вы, а нас  только что оглушили ее трубы. Филипп Второй… трепещет, и Нидерланды спокойны,  говорили вы также, а король Испанский так же мало нас боится, как и мы его. Во  Фландрии, видимо, идет немалая возня. Так что, думается, благоразумные  дипломаты должны ныне уступить место смелым полководцам.    

– Государь, –  отозвался Анн де Монморанси, – я коннетабль Франции, и война мне лучше  знакома, чем мир.    

– Это  верно, кузен, – ответил король, – и я с удовольствием вижу, что ваш  воинственный дух воспрянул. Извлеките же свой меч из ножен, я буду только этому  рад. Я хотел всего лишь сказать, что война должна отныне стать единственной  нашей заботой… Господин кардинал Лотарингский, напишите своему брату, герцогу  де Ги-зу, что ему следует вернуться немедленно. Ну, а внутренние и семейные  дела придется на время отложить… Что же касается брака герцогини Ангулемской,  то мы, пожалуй, хорошо сделаем, если дождемся санкции папы.    

Коннетабль  скорчил гримасу, кардинал усмехнулся, Габриэль вздохнул с облегчением.    

– Господа, –  продолжал король, стряхнувший с себя, казалось, всю свою вялость, –  господа, надо нам зрело обдумать множество важных вопросов. Сейчас мы закончим,  но вечером соберемся опять. Итак, до вечера, и боже храни Францию!    

– Да  здравствует король! – воскликнули члены Совета в один голос и разошлись.    

 XII.    

МОШЕННИК ВДВОЙНЕ    

     

Озабоченный  коннетабль возвращался от короля. Метр Арно дю Тиль вышел ему навстречу и тихо  окликнул его:    

– Монсеньер,  одно слово…    

– Что  такое? – вырвалось у коннетабля. – Ах, это вы, Арно? Что вам от меня  нужно? Сегодня я совершенно не расположен к беседе…    

– Да,  я понимаю, – сказал Арно, – монсеньер огорчен оборотом дела со  свадьбой госпожи Дианы и господина Франциска.    

– Как  ты успел уже проведать об этом, мошенник? Но, в сущности, плевать мне на то,  что об этом знают. Ветер благоприятствует дождю и Гизам, вот это несомненно.    

– А  завтра ветер подует в сторону вёдра и Монморанси, – осклабился  шпион, – и если сегодня король против этого брака, то завтра он может  переменить решение. Пожалуй, дело сейчас не в короле. На нашем пути вырастает  новое значительное препятствие, монсеньер.    

– Откуда  же ждать препятствия более значительного, чем немилость или хотя бы только холодность  короля?    

– Со  стороны герцогини Ангулемской, например, – ответил Арно.    

– Что-то  ты учуял, ищейка? – подошел к нему явно заинтересованный коннетабль.    

– А  на что же иное, по-вашему, ушли у меня минувшие две недели, монсеньер?    

– Да,  о тебе давненько не было слышно.    

– Ну,  вот видите! – подхватил гордо Арно. – А вы-то меня упрекали, что я  слишком часто попадаю в донесения полицейских дозоров. Кажется, последние две  недели я работал осмотрительно и бесшумно.    

– Это  верно, – подтвердил коннетабль, – и я немало удивлялся, что мне не  приходится выручать тебя из узилищ, каналья. Ты ведь если не играешь, то  пьянствуешь или если не дерешься, то развратничаешь.    

– Но  истинным героем последних двух недель был не я, монсеньер, а некий оруженосец нового  капитана гвардии виконта д'Эксмеса, по имени Мартен-Герр.    

– Да,  да, припоминаю, Мартен-Герр заменил Арно дю Тиля в рапортах, которые мне представляют  каждый вечер.    

– Кого  недавно подобрал мертвецки пьяным дозор? – спросил Арно.    

– Мартен-Герра.    

– Кто  подрался из-за шулерских игральных костей и пырнул шпагой самого красивого из  жандармов французского короля?    

– Опять  же Мартен-Герр.    

– Наконец,  кого вчера накрыли на попытке похитить жену слесаря, метра Горжю?    

– Все  того же Мартен-Герра. Этот негодяй так и просится на виселицу. Должно быть, не  большего стоит и его хозяин, виконт д'Эксмес, за которым я поручил тебе  наблюдать; он вечно выгораживает и защищает своего оруженосца, уверяя, что нет  человека более смирного и добропорядочного.    

– То  же самое вы, по доброте душевной, не раз говорили и обо мне, монсеньер.  Мартен-Герр думает, что он одержим дьяволом. В действительности же он одержим  мною.    

– Как?  Что это значит? Не сатана ли ты? – в ужасе вскричал коннетабль, крестясь.  Ведь он был невежествен, как рыба, и суеверен, как монах.    

Метр  Арно ответил только сатанинским смешком и, заметив, что коннетабль достаточно  напуган, сказал:    

– О  нет, я не черт, монсеньер. Чтобы вы убедились в этом и успокоились, я прошу у  вас пятьдесят пистолей. Будь я чертом, согласитесь, мне бы не нужны были деньги  и я бы сам себя выручал из затруднительных положений.    

– Ты  прав, – облегченно вздохнул коннетабль, – и вот тебе пятьдесят  пистолей.    

– Я  их заслужил, монсеньер, завоевав доверие виконта д'Эксмеса. Я, правда, не  дьявол, но я немножко колдун, и стоит мне надеть особый, темного цвета камзол и  желтые штаны, как виконт начинает беседовать со мною, точно с испытанным,  старым другом, от которого нет у него тайн.    

– Гм!..  Все это пахнет веревкой, – хмыкнул коннетабль.    

– Метр  Нострадамус[26],  едва взглянув на меня, когда я однажды проходил мимо него по улице, предсказал  мне по моей физиономии, что я кончу жизнь между небом и землей, так что я смирился  со своим жребием, а это бесценное преимущество. Человек, которому суждено  кончить виселицей, не боится ничего, даже петли. Для начала я сделался  двойником оруженосца виконта д'Эксмеса. Ну вот, знаете ли вы, догадываетесь ли  вы, кто такой этот виконт?    

– Знаю,  конечно: яростный сторонник Гизов.    

– Хуже  того: он счастливый возлюбленный госпожи де Кастро.    

– Что  ты плетешь, бездельник, и откуда это известно тебе?    

– Я  сказал, что у него от меня нет секретов. Это я чаще всего отношу записки его  любезной и приношу ответы. Я в наилучших отношениях с камеристкой этой дамы,  причем камеристка только удивляется непостоянству характера своего кавалера:  сегодня он предприимчив, как паж, а завтра робок, как монашенка. Виконт  д'Эксмес и герцогиня де Кастро трижды в неделю встречаются у королевы, а пишут  друг другу ежедневно. Однако – верьте или не верьте – их любовь  безгрешна. Они любят друг друга, как херувимы, и, по-видимому, с детских лет.  Время от времени я заглядываю в их письма, и они меня умиляют. Госпожа Диана  ревнует, и представьте себе, к кому, монсеньер, – к королеве! Но она  совсем не права, бедняжка. Возможно, что королева неравнодушна к виконту…    

– Арно,  вы клеветник! – остановил его коннетабль.    

– Но  ваша усмешка, монсеньер, достаточно выразительна! – продолжал  негодяй. – Вполне возможно, говорю я, что королева к нему неравнодушна, но  виконт-то равнодушен к королеве, в этом нет никакого сомнения. Любят друг друга  эти два голубка, как в Аркадии[27],  безупречной любовью, трогающей меня, как нежный пастушеский или рыцарский  роман, что, впрочем, не помешало мне, прости меня боже, выдать этих птичек за  пятьдесят пистолей. Но согласитесь, монсеньер, я неплохо начал и вполне  заслужил свои пятьдесят пистолей.    

– Пусть  так, – сказал коннетабль, – но я тебя еще раз спрашиваю, откуда у  тебя эти сведения?    

– Ах,  монсеньер, простите, пока это мой секрет. Вы можете разгадать его, если  пожелаете, но я еще должен таить его от вас. Впрочем, способы мои не имеют для  вас ни малейшего значения, вам лишь бы достичь своих целей. А ваша главная  цель – быть посвященным в планы и поступки, которые могут вам повредить, и  мне кажется, что сегодняшнее мое донесение небезынтересно для вас, монсеньер, и  не бесполезно.    

– Разумеется,  плут. Но надо и впредь следить за этим проклятым виконтом.    

– Буду  следить, монсеньер. Я предан вам так же, как и своим порокам. Вы будете  доставлять мне пистоли, я вам – сведения, вот мы и будем довольны друг  другом. Но кто-то идет… Женщина!.. Черт! Имею честь кланяться, монсеньер.    

– Кто  же это? – близоруко прищурился коннетабль.    

– О,  сама герцогиня де Кастро! Она, вероятно, идет к королю, и нельзя допустить,  чтоб она увидела вас со мной… Я исчезаю…    

И он  быстро ушел.    

Что же  касается коннетабля, то он, поколебавшись, решил лично удостовериться в правоте  слов Арно и двинулся навстречу герцогине Ангулемской.    

– Вы  направляетесь в кабинет его величества, герцогиня? – спросил он ее.    

– Да,  господин коннетабль.    

– Боюсь,  что король не будет расположен к беседе с вами, – продолжал Монморанси,  обеспокоенный возможными результатами этой беседы, – и важные вести,  только что полученные…    

– Они-то  и делают этот момент как нельзя более удобным для меня, сударь.    

– А  для меня неудобным. Вы ведь, сударыня, относитесь к нам очень враждебно.    

– Господин  коннетабль, я ни к кому не питаю вражды.    

– Не  питаете вражды? Что ж, вы и впрямь способны только любить? – спросил Анн  де Монморанси так выразительно, что Диана покраснела и опустила глаза. – И  не эта ли любовь побуждает вас противиться так долго желаниям короля и  домогательствам моего сына?    

Диана в  замешательстве промолчала.    

«Арно  сказал мне правду, – подумал коннетабль, – она любит этого красивого  вестника триумфов герцога де Гиза».    

– Господин  коннетабль, – ответила наконец Диана, – мой долг – повиноваться  его величеству, но мое право – обращаться с просьбами к своему отцу.    

– Итак, –  заключил коннетабль, – вы все же намерены пойти к королю.    

– Да,  намерена.    

– Хорошо!  Тогда я пойду к госпоже де Валантинуа, сударыня.    

– Воля  ваша, сударь.    

Они  поклонились друг другу и разошлись в разные стороны.    

 XIII.    

ВЕРШИНА БЛАЖЕНСТВА    

     

– Вот  что, Мартен, – говорил в тот же день и почти в тот же час Габриэль своему  оруженосцу, – я должен пойти произвести обход и вернусь домой лишь через  два часа. А вы, Мартен, будьте через час в обычном месте и ждите письма,  важного письма, которое, как всегда, передаст вам Жасента. Принесите мне его не  мешкая. Поняли?    

– Понял,  монсеньер, но должен просить у вас милости.    

– Слушаю  вас.    

– Дайте  мне гвардейца в провожатые, монсеньер, заклинаю вас.    

– Гвардейца  в провожатые? Что это за новое безумство? Чего ты боишься?    

– Себя  самого, монсеньер, – жалобным тоном ответил Мартен. – По-видимому, я  в эту ночь опять набезобразничал. До сих пор никогда я не был ни пьяницей, ни  игроком, ни драчуном. А теперь я распутник! Поверите ли вы, сударь, я имел  низость попытаться в эту ночь похитить женщину! Да, похитить! К несчастью, или,  вернее, к счастью, меня задержали, и, если бы не мое имя и не ваш авторитет,  пришлось бы мне ночевать в тюрьме.    

– Но  как же, Мартен? Приснилось это тебе или в самом деле нашло на тебя такое  затмение?    

– Приснилось?  Вот протокол, монсеньер. Да, было время, когда я думал, что все эти позорные  поступки были страшными кошмарами или что дьявола забавляло принимать мое  обличье. Но вы же первый разуверили меня в этом, а к тому же я больше не  встречаю своего призрака-двойника. Мой духовник тоже разуверил меня в этом… И  теперь нарушителем всех законов, преступником, нечестивцем и негодяем  оказываюсь я, как все меня уверяют. Ну что ж, и я в это верю… Лишь вам одному я  смею сказать, что я одержимый, что иногда в меня вселяется бес…    

– Да  нет же, мой бедный Мартен, – смеясь, возразил Габриэль, – как я  замечаю, ты просто с некоторых пор стал прикладываться к бутылочке и тогда у  тебя двоится в глазах.    

– Но  я пью одну только воду, монсеньер, только воду! Разве что здешняя вода из Сены  ударяет мне в голову.    

– Ну,  а в тот вечер, когда тебя отнесли пьяного на паперть?    

– Боже  мой, да я в тот вечер мирно улегся спать, утром встал такой же непорочный, как  лег, и только от вас узнал, как провел ночь. То же самое повторилось и в ту  ночь, когда я поранил великолепного стража… То же самое было и вчера, когда я  совершил это мерзейшее покушение!.. А между тем по моей просьбе Жером запирает  меня снаружи на засов, ставни же я скрепляю тройной цепью! Но ничего не  помогает. Видимо, я среди ночи встаю и начинаю жить гнусной жизнью лунатика.  Проснувшись, я спрашиваю себя: «Что я за ночь натворил?». Выхожу, узнаю об этом  от вас или из рапортов сторожей и тут же иду успокоить свою совесть исповедью.  А духовник из-за непрерывных моих грехов уже отказывается их отпускать. Я только  тем и утешаюсь, что соблюдаю пост и ежедневно по нескольку часов умерщвляю свою  плоть, изо всех сил бичую себя плеткой. Но предвижу, что все-таки умру  нераскаявшимся грешником.    

– Надейся  лучше, Мартен, на то, что полоса эта кончится и ты станешь прежним Мартеном,  благоразумным и степенным, – сказал виконт. – А до тех пор выслушай  своего хозяина и точно исполни его приказ. Разве могу я дать тебе провожатого?  Ты ведь прекрасно знаешь, что это строжайшая тайна и посвящен в нее только ты.    

– Будьте  уверены, монсеньер, я сделаю все, что в моих силах. Но я не могу за себя  ручаться, предупреждаю вас.    

– Право  же, Мартен, это мне надоело! Да почему же?    

– Потому,  что у меня случаются провалы в памяти, ваша светлость. Например, я думаю, что я  где-то в одном месте, а оказывается, я в другом; я думаю одно, а делаю другое.  Недавно на меня наложили епитимью: прочитать тридцать «Отче наш» и тридцать  «Богородиц». Я решил ее утроить и остался в церкви Сен-Жерве, где более двух  часов перебирал четки. И что же? Возвращаюсь сюда и узнаю, что вы посылали меня  отнести записку и что я даже принес на нее ответ. А на другой день Жасента  бранит меня за то, что я накануне слишком вольно вел себя с нею. И так повторялось  трижды, монсеньер! Как же вы хотите, чтобы я на себя полагался? Наверняка иной  раз в моей шкуре сидит кто-то другой вместо метра Мартена…    

– Хорошо,  за все буду отвечать я, – нетерпеливо сказал Габриэль. – До сих пор  ты умело и точно исполнял мои распоряжения, а поэтому и сегодня окажешься  молодцом. И знай, что ответ этот принесет мне счастье или же ввергнет в  отчаяние.    

– О  монсеньер, если бы только не эти дьявольские козни!..    

– Ты  опять за свое! – перебил его Габриэль. – Мне надо уходить, а ты тоже  отправляйся через час. И вот еще что: ты знаешь, что со дня на день я жду из  Нормандии кормилицу Алоизу. Если она приедет в мое отсутствие, отведи ей  комнату, смежную со мной, и прими ее как хозяйку дома. Запомнишь?    

– Запомню,  монсеньер.    

– Итак,  Мартен: быстрота, тайна, а главное – присутствие духа.    

Мартен  ответил глубоким вздохом, и Габриэль вышел из дома.    

Через  два часа, рассеянный и озабоченный, он вернулся обратно, но, увидев Мартена,  тут же рванулся к нему, выхватил у него из рук долгожданное письмо, жестом  отпустил его и принялся читать:    

     

«Возблагодарим  бога, Габриэль, король уступил, мы будем счастливы. Вы, вероятно, слыхали уже о  прибытии из Англии герольда, объявившего нам воину от имени королевы Марии, а  также о крупном наступлении, готовящемся во Фландрии. Эти два события, грозные,  может быть, для Франции, благоприятствуют нашей любви, Габриэль, потому что  усиливают влияние молодого герцога де Гиза и ослабляют влияние старого  Монморанси. Король еще колебался, но я молила его. Я сказала, что вы вернулись  ко мне, что вы человек знатный и доблестный… я вас назвала, – будь что  будет!.. Король, прямо ничего не обещав, ответил, что подумает; что так как  государственные интересы здесь уж не столь обязательны, то жестоко было бы с  его стороны губить мое счастье; что он сможет дать Франциску де Монморанси  возмещение, которым тот вполне удовлетворится. Он не обещал ничего, но сделает  все. О, вы полюбите его, Габриэль, как я его люблю, моего доброго отца, который  претворит в действительность нашу шестилетнюю мечту! Мне столько надо вам  сказать, а на бумаге слова так холодны! Слушайте, друг мой, приходите сюда  сегодня в шесть вечера, во время заседания Совета. Жасента проводит вас ко мне,  и в нашем распоряжении будет целый час для беседы о лучезарном грядущем,  открывающемся перед нами. К тому же я предвижу, что вы будете участвовать во фландрской  кампании. Вам придется, увы, провести ее, чтобы исполнить свой воинский долг и  заслужить меня, любящую вас так нежно. О боже, я ведь вас очень люблю. К чему  теперь это скрывать от вас? Приходите же, чтобы я увидела, так ли вы счастливы,  как ваша Диана».    

     

– Да,  да, счастлив, очень счастлив! – громко воскликнул Габриэль, прочитав  письмо. – И чего же теперь недостает моему сердцу?    

– Уж  конечно, не присутствия вашей старой кормилицы, – раздался голос Алоизы,  до этого мгновения безмолвно сидевшей в темном углу комнаты.    

– Алоиза! –  закричал Габриэль, бросаясь к ней в объятия. – Алоиза, ты не права, тебя  мне очень недостает! Как твое здоровье? Ты совсем не изменилась. Поцелуй меня  еще раз. Я тоже не изменился, по крайней мере сердцем. Меня очень тревожило,  что ты так долго медлила. Что тебя задержало?    

– Проливные  дожди размыли дороги, ваша светлость, и если бы не ваше взволнованное письмо,  то мне бы и век не собраться к вам.    

– О,  ты хорошо сделала, что поспешила, Алоиза, отлично сделала, оттого что счастье в  одиночестве – не полное счастье! Видишь письмо, только что полученное  мною? Оно от Дианы. И она мне пишет… Знаешь, что она пишет мне? Что  препятствия, мешавшие нашей любви, можно будет устранить; что король уже не  требует от Дианы согласия на брак с Франциском де Монморанси; наконец –  что она любит меня. Она меня любит! И ты здесь, я могу поделиться с тобой своею  радостью, Алоиза! Скажи теперь, не достиг ли я в самом деле вершины блаженства?    

– А  если все-таки, монсеньер, – спросила Алоиза, все такая же грустная и  сдержанная, – если все-таки вам пришлось бы отказаться от госпожи де  Кастро?    

– Это  невозможно, Алоиза! Говорю же тебе: все затруднения исчезают точно сами собой.    

– Преодолеть  можно затруднения, исходящие от людей, – возразила кормилица, – но не  те, что исходят от бога, монсеньер. Вы не сомневаетесь, конечно, что я вас  люблю и не пощадила бы своей жизни, чтобы оградить вас от малейших забот. Ну  так вот, если бы я сказала вам: не дознавайтесь, почему я об этом прошу,  монсеньер, но откажитесь от брака с госпожой де Кастро, перестаньте встречаться  с нею, во что бы то ни стало подавите в своем сердце любовь, ибо вас разделяет  страшная тайна, открыть которую не просите меня в ваших же интересах, –  если бы я с такой мольбою валялась у вас в ногах, монсеньер, то что бы вы  ответили мне?    

– Если  бы ты, Алоиза, не приводя доводов, потребовала от меня покончить с собою, я бы  послушался тебя. Но любовь не подчинена моей воле, кормилица, ведь она тоже  исходит от бога.    

– Господи,  да он кощунствует! – воскликнула кормилица, молитвенно сложив руки. –  Но ты-то видишь: он не ведает, что творит! Прости его, грешного!    

– Алоиза,  ты приводишь меня в смятение! Не держи меня в смертельной тревоге! Ты должна  мне все рассказать… Говори же, умоляю тебя!..    

– Вы  этого требуете, монсеньер? Вы требуете, чтоб я посвятила вас в тайну, хранить  которую я поклялась господу богу, но которую сам господь бог велит мне ныне  открыть вам? Так знайте же, монсеньер: вы заблуждаетесь! А заблуждаться  относительно чувства, внушенного вам Дианой, вы не должны! Не должны!..  Ибо – уверяю вас – это не желание, не страсть, а лишь глубокая  привязанность, дружеская и братская потребность покровительствовать ей,  монсеньер.    

– Но  ты ошибаешься, Алоиза, и обаятельная красота Дианы…    

– Я  не ошибаюсь, – поспешила перебить его Алоиза, – и вы сейчас  согласитесь со мною, потому что я приведу доказательство, которое для вас будет  так же бесспорно, как и для меня. Знайте же, есть предположение, что госпожа де  Кастро… мужайтесь, дитя мое… что госпожа де Кастро – ваша сестра!    

– Сестра! –  воскликнул Габриэль и вскочил с места, точно подброшенный пружиной. – Сестра! –  повторил он, почти обезумев. – Как же дочь короля и госпожи де Валантинуа  может быть моей сестрою?    

– Монсеньер,  Диана де Кастро родилась в мае тысяча пятьсот тридцать девятого года. Ваш отец,  граф Жак де Монтгомери, исчез в январе того же года, и знаете, в связи с каким  подозрением? Знаете ли вы, в чем обвиняли вашего отца? В том, что он  возлюбленный госпожи Дианы де Пуатье и что его предпочли дофину, ныне французскому  королю! Теперь сопоставьте числа, монсеньер.    

– Земля  и небо! – воскликнул Габриэль. – Но постой, постой… Пусть даже моего  отца и обвиняли в этом, но из чего следует, что это было обоснованное  обвинение? Диана родилась через пять месяцев после смерти моего отца, но из  чего видно, что Диана не дочь короля? Он ведь любит ее как отец.    

– Король  может ошибаться, как могу ошибаться и я, монсеньер. Заметьте, я не  сказала – Диана ваша сестра. Но это вероятно. Мой долг, мой страшный долг  повелел мне поставить вас в известность. Разве не так? Иначе вы не согласились  бы отказаться от нее!    

– Но  ведь такое сомнение в тысячу раз ужаснее самого несчастья! – воскликнул  Габриэль. – Кто разрешит это, о боже!    

– Тайна  известна была только двоим, монсеньер, – сказала Алоиза, – и только  эти двое могли бы ответить вам: ваш отец и госпожа де Валантинуа… Но, думается  мне, она никогда не признается, что обманула короля и что дочь ее – не его  дочь…    

– Да,  и если даже я люблю не дочь своего отца, то люблю дочь его убийцы! Ибо за смерть  отца мне должен ответить он, король Генрих Второй. Так, Алоиза?    

– Кто  это знает, кроме бога?    

– Всюду  мрак и хаос, сомнение и ужас! – простонал Габриэль. – О, я с ума  сойду, кормилица!.. Нет, нет, – тут же воскликнул молодой человек, –  я не желаю превращаться в безумца, не желаю!.. Сперва я попытаюсь во что бы то  ни стало докопаться до истины. Я пойду к герцогине де Валантинуа, я умолю ее  посвятить меня в тайну, которую буду свято хранить. Она ведь набожная  католичка, и я добьюсь, чтоб она клятвой скрепила правду своих слов… Я пойду к  Екатерине Медичи, может, она знает что-нибудь… Я пойду и к Диане и прислушаюсь,  что говорит мне голос сердца. А если бы я знал, где найти могилу отца, я бы  пошел и воззвал к нему с такой силой, что он бы восстал из праха и ответил мне!    

– Бедный,  дорогой мой мальчик! – прошептала Алоиза. – Какая смелость, какое  мужество даже после такого страшного удара!    

– И  я приступаю к делу тотчас же, – сказал Габриэль, охваченный лихорадочной  жаждой деятельности. – Сейчас четыре часа. Через полчаса я буду у  герцогини де Валантинуа, часом позже – у королевы, в шесть – на  свидании с Дианой, и, когда вечером вернусь сюда, Алоиза, для меня уже  приподнимется, пожалуй, уголок мрачной завесы, скрывающей мою судьбу. До  вечера!    

– Не  могу ли я вам чем-нибудь помочь? – спросила Алоиза.    

– Ты  можешь молиться, Алоиза. Молись!    

– Да,  за вас и за Диану, ваша светлость.    

– И  за короля, Алоиза, – мрачно произнес Габриэль. И он стремительно вышел.    

 XIV.    

ДИАНА ДЕ ПУАТЬЕ    

     

Коннетабль  де Монморанси все еще находился у Дианы де Пуатье.    

– В  конце концов, она же ваша дочь, черт возьми, – надменно и властно говорил  он, – и вы имеете те же права и ту же власть над нею, что и король.  Требуйте венчания.    

– Но,  друг мой, – мягко отвечала Диана, – не забывайте, что до сих пор я  слишком мало уделяла ей внимания. Как же мне проявить материнскую власть? Я ее  не ласкала, как же мне ее бить? Мы находимся с ней – и вы это  знаете – в весьма холодных отношениях, и, несмотря на ее попытки  сблизиться со мной, мы продолжали встречаться лишь изредка. Она к тому же  сумела приобрести большое влияние на короля, и я, право же, не знаю, кто из нас  влиятельнее сейчас. Поэтому исполнить вашу просьбу, друг мой, очень трудно,  если не сказать – невозможно. Махните рукой на этот брачный союз и замените  его еще более блестящим. Для вашего сына мы попросим у короля маленькую  Маргариту.    

– Мой  сын уже не играет в куклы, – фыркнул коннетабль. – И как могла бы  содействовать процветанию моего дома девочка, едва научившаяся говорить?  Наоборот, герцогиня де Кастро, как вы только что сами заметили, имеет на короля  большое влияние, потому-то я и желаю, чтоб она стала моею невесткой.  Удивительная вещь, гром и молния, сколько препятствий на пути к этому браку!  Наперекор госпоже де Кастро, наперекор этому расфуфыренному капитанишке,  наперекор самому королю я хочу, чтоб этот брак состоялся! Я так хочу!    

– Хорошо,  друг мой, – согласно кивнула Диана де Пуатье, – я обещаю сделать все  возможное и невозможное для исполнения вашего желания.    

Коннетабль  что-то недовольно проворчал. Странно, но Диану де Пуатье необъяснимо тянуло к  этому старому, вечно тиранившему ее ворчуну. Ведь Анн де Монморанси не был ни  умен, ни блестящ и пользовался заслуженной репутацией скряги. Одни только  страшные казни, которыми он усмирил мятежное население Бордо[28], создали ему своего рода  омерзительную известность. Даже обладая храбростью, он оказался неудачлив в тех  сражениях, в которых участвовал. При Равенне и Ариньяне, где одержаны были  победы, он еще не командовал и ничем не отличался среди прочих. При Бикоке,  стоя во главе швейцарского полка, он дал перебить почти весь свой полк, а при  Павии был взят в плен. Тем исчерпывалась его воинская слава. И если бы Генрих  II – разумеется, под влиянием Дианы де Пуатье – не благоволил к нему,  он так и остался бы на втором плане и в Королевском совете, и в армии. Тем не  менее Диана преданно заботилась о нем и во всем ему подчинялась.    

В этот  миг послышался осторожный стук в дверь, и появившийся паж доложил, что виконт  д'Эксмес настоятельно просит герцогиню оказать ему милость, приняв его по  чрезвычайно важному делу.    

– Влюбленный! –  воскликнул коннетабль. – Чего нужно ему от вас, Диана? Уж не пришел ли он,  чего доброго, просить у вас руки дочери?    

– Принять  его? – покорно спросила Диана.    

– Разумеется,  ведь этот визит может нам быть полезен. Но пусть он немного подождет, пока мы  договоримся.    

Паж  удалился.    

– Если  к вам пришел виконт д'Эксмес, – сказал коннетабль, – то это значит,  что возникло какое-то непредвиденное затруднение. Положение, должно быть,  кажется ему отчаянным, иначе он бы не прибег к этому крайнему средству.  Слушайте же внимательно, и если вы точно выполните мои наставления, то,  возможно, вам и не придется тогда обращаться к королю. Диана, о чем бы виконт  ни просил вас, отвечайте отказом. Если он попросит вас указать ему путь,  направьте его по пути противоположному. Если пожелает услышать от вас «да»,  говорите «нет». Ведите себя с ним высокомерно, пренебрежительно – словом,  дурно… Вы поняли меня, Диана? Сделаете то, что я вам говорю?    

– Все  будет исполнено в точности, мой коннетабль.    

– Тогда,  надеюсь, кавалер наш будет сбит с толку. Бедняга! Бросается прямо в пасть  к… – он хотел сказать «к волчице», но поправился: – к волкам.  Предоставляю вам его, Диана, и жду от вас подробного отчета о беседе с этим  красивым претендентом. До вечера!    

И,  поцеловав Диану в лоб, он удалился. В другую дверь паж ввел виконта д'Эксмеса.    

Габриэль  отвесил Диане почтительнейший поклон, на который она ответила небрежным кивком.  Но Габриэль, заранее готовый к неравной борьбе между пылкой страстью и ледяным  тщеславием, начал довольно спокойно:    

– Герцогиня,  я понимаю дерзость и тщетность моей просьбы, с которой осмеливаюсь к вам  обратиться. Но в жизни случаются иной раз такие важные, такие крайние  обстоятельства, что под их влиянием становишься выше обычных условностей и  невольно пренебрегаешь обычными приличиями. И вот я стою перед одним из  страшных определений судьбы, сударыня. Человек, говорящий с вами, вручает вам  свою жизнь, и, если вы безжалостно отнесетесь ко мне, я погибну.    

Госпожа  де Валантинуа, казалось, застыла в немой неподвижности и не сводила с Габриэля  недовольного, удивленного взгляда.    

– Вы  знаете или, может, не знаете, герцогиня, – продолжал он, стараясь не  поддаваться обескураживающему воздействию этого нарочитого молчания, – что  я люблю госпожу де Кастро, люблю ее глубокой, пылкой, необоримой любовью.    

Легкая  усмешка Дианы де Пуатье словно говорила: «А мне-то что до этого?»    

– Я  заговорил об этой переполняющей мою душу любви, герцогиня, дабы иметь повод сказать,  что я преклоняюсь перед нею, обожествляю ее как наитие свыше. Сердце, которое  она посетила, становится чище, возвышеннее, ближе к небу…    

Диана де  Пуатье переменила позу и, полузакрыв глаза, небрежно откинулась на спинку  кресла.    

«Куда он  гнет со своею проповедью?» – думала она.    

– Таким  образом, вы видите, что любовь для меня святыня, – продолжал  Габриэль. – Более того, она всесильна в моих глазах. Пусть бы даже супруг  госпожи де Кастро был еще жив, я любил бы ее и даже не старался бы подавить в  себе это непобедимое чувство… Только надуманная любовь поддается укрощению,  истинная же не слушает приказов, и спастись от нее нельзя. Поэтому и вы,  сударыня, вы тоже не защищены от вторжения в вашу душу истинной страсти…    

Герцогиня  де Валантинуа по-прежнему молчала. Лишь насмешливое изумление светилось в ее  глазах. Габриэль заговорил с еще большим жаром, точно желая смягчить это  каменное сердце.    

– Король  был восхищен вашей дивной красотой, вы – тронуты его любовью, но сумело ли  ваше сердце ответить ему взаимностью? Увы, нет… И вот однажды вас увидел  красивый, доблестный и преданный дворянин. Он влюбился в вас, и страсть его  нашла отклик в вашей душе, не сумевшей отозваться на страсть короля. В самом  деле, разве титулы покоряют сердца? Кто может вам помешать в один прекрасный  день великодушно и с чистой совестью предпочесть подданного господину? Не знаю,  как другие, но я настолько понимаю благородство чувства, что никак не могу  поставить в вину Диане де Пуатье, при всей любви к ней Генриха Второго, любовь  ее к графу де Монтгомери.    

Диана  порывисто приподнялась и широко раскрыла свои большие зеленые и ясные глаза.    

– Что  ж, вы располагаете вещественными доказательствами этой любви? –  обеспокоенно спросила она.    

– Я  располагаю только уверенностью, правда, не вещественной, но твердой, –  ответил Габриэль.    

– А! –  произнесла она, и лицо ее приняло прежнее надменное выражение. – В таком  случае мне ничего не стоит сказать вам правду. Да, я любила графа де  Монтгомери. А дальше что?    

– Дальше?.. –  Габриэлю было мучительно и больно. Однако он продолжал: – Вы любили Жака  де Монтгомери, герцогиня, и я осмеливаюсь предположить, что вам еще дорога его  память. Ибо если он и исчез с лица земли, то из-за вас. И вот я именем его  заклинаю вас, герцогиня, разрешите мне задать один вопрос, который может  показаться вам очень дерзким. Но я повторяю, что жизнь моя связана с этим  ответом, и если вы мне в нем не откажете, то отныне я буду ваш душою и телом…    

– Довольно,  сударь, – сказала герцогиня. – Задайте же этот страшный вопрос.    

– Позвольте  мне, произнося его, преклонить пред вами колени, – сказал Габриэль и  действительно опустился на колени и с бьющимся сердцем тихо спросил: –  Герцогиня, вы любили графа де Монтгомери в тысяча пятьсот тридцать восьмом  году?    

– Возможно, –  ответила Диана де Пуатье. – Дальше.    

– В  январе тысяча пятьсот тридцать девятого года граф исчез, а в мае того же года  родилась будущая герцогиня де Кастро.    

– И  что же?    

– Вот  здесь-то, герцогиня, – продолжал Габриэль едва слышно, – здесь-то и  заложена томящая меня тайна. Я умоляю вас открыть мне ее. Ведь от нее зависит  вся дальнейшая моя судьба, и, поверьте, она умрет в моей груди, если вы  удостоите меня откровенности. Перед этим распятием клянусь вам, сударыня: у  меня вырвут прежде жизнь, чем ваше признание. К тому же вы можете всегда  отречься от него, вам поверят больше, чем мне… Герцогиня! Кто отец Дианы де  Кастро? Действительно граф де Монтгомери?    

– Ха-ха! –  презрительно рассмеялась Диана. – Вопрос и впрямь дерзновенный! И вы правильно  поступили, предпослав столь пространное введение. Но успокойтесь, милейший, я  не гневаюсь на вас. Вы и в самом деле заинтересовали меня своей загадкой, и,  знаете ли, загадка эта все еще продолжает меня занимать. Ибо, в сущности,  вам-то что за дело, господин д'Эксмес, дочь ли короля или дочь графа герцогиня  Ангулемская? Король считается ее отцом, этого довольно для вашего честолюбия,  если вы честолюбивы. И что за бесцельное желание допрашивать прошлое? У вас  есть для этого основание, сударь?    

– Вы  правы, герцогиня, основание у меня есть, но я заклинаю вас не спрашивать меня о  нем, – отозвался Габриэль.    

– Вот  как! – воскликнула Диана. – Мои тайны вы желаете знать, а свои  скрываете. Сделка для вас, во всяком случае, небезвыгодная.    

Габриэль  подошел к дубовому резному аналою, стоявшему за креслом Дианы, и снял с него  распятие слоновой кости.    

– Можете  ли вы поклясться вечным спасением своим, герцогиня, молчать о том, что я вам  сообщу, и никогда не злоупотреблять этим сообщением?    

– Ну  и клятва! – удивилась Диана.    

– Да,  сударыня, я знаю, что вы ревностная и набожная католичка, и если вы поклянетесь  спасением души своей, то я поверю вам.    

– А  если я откажусь поклясться?    

– Тогда  я промолчу, сударыня, и вы откажетесь сохранить мне жизнь.    

– Знаете,  сударь, вы удивительно раззадорили мое женское любопытство. Тайна, которою вы  так трагически окружаете себя, притягивает и, сознаюсь, искушает меня. Но  предупреждаю вас, что если я и поклянусь, то лишь для того, чтобы лучше вас  понять. Поклянусь из чистого любопытства, должна вам признаться!    

– Я  тоже, герцогиня, руковожусь лишь стремлением узнать тайну, но только  любопытство мое сродни любопытству подсудимого, ожидающего смертного приговора.  Как видите, горькое и страшное любопытство. Угодно ли вам дать эту клятву?    

– Говорите  же, я буду повторять за вами эту вашу клятву.    

И  действительно, Диана повторила за Габриэлем: «Вечным спасением своим в  настоящей и в грядущей жизни клянусь никому в мире не открывать тайны, которую  вы мне сообщите, никогда ею не пользоваться вам во вред и во всем поступать  так, словно она оставалась и навсегда останется мне неизвестной».    

– Так,  герцогиня, – сказал Габриэль, – благодарствуйте за первое  доказательство снисхождения. Теперь вам все объяснят два слова: имя мое –  Габриэль де Монтгомери и Жак де Монтгомери – мой отец.    

– Ваш  отец! – воскликнула пораженная Диана.    

– Таким  образом, – продолжал Габриэль, – если Диана де Кастро – дочь  графа, то та, кого я люблю, – моя сестра.    

– А,  понимаю… – протянула, несколько опомнившись, Диана де Пуатье. «Вот что  спасает коннетабля», – подумала она.    

– А  теперь, сударыня, – твердо заявил побледневший Габриэль, – окажите  мне милость, поклянитесь на этом распятии, что герцогиня де Кастро – дочь  короля Генриха Второго! Вы молчите? Почему вы молчите, герцогиня?    

– Потому  что не могу поклясться в этом.    

– О  боже мой! Диана – дочь моего отца? – пошатнувшись, спросил Габриэль.    

– Этого  я не говорю. И никогда не скажу! – воскликнула госпожа де  Валантинуа. – Диана де Кастро, конечно же, дочь короля.    

– Правда?  О, герцогиня, как вы добры! Но простите, быть может, слова эти подсказаны вам  вашими личными интересами?.. Поклянитесь же, сударыня, поклянитесь. Во имя  дочери вашей принесите клятву и в этом!    

– Не  принесу! – отрезала герцогиня. – С какой стати мне клясться?    

– Но  ведь вы только что принесли подобную же клятву лишь для удовлетворения собственного  любопытства, а теперь, когда дело касается человеческой жизни, когда вы можете  несколькими словами спасти от гибели двух людей, вы спрашиваете: «С какой стати  мне клясться?».    

– Сударь,  вы слышали: я не поклянусь, – холодно и решительно повторила Диана.    

– А  если я все же женюсь на госпоже де Кастро, сударыня, и если она мне сестра, вы  думаете, что грех не падет на вашу голову?    

– Не  на мою, – ответила Диана, – потому что я ни в чем не поклялась.    

– Это  ужасно, ужасно! – воскликнул Габриэль. – Но не забудьте, что я могу  повсюду рассказывать о вашей связи с графом де Монтгомери, о вашей измене  королю…    

– У  вас нет никаких доказательств, – едко усмехнулась Диана. – Вам просто  не поверят. Заметьте к тому же, что я могу преподнести государю дело так, будто  вы посмели объясниться мне в дерзновенной любви, угрожая оклеветать меня, если  я вам не уступлю. Тогда вы не избежите гибели, господин Монтгомери. Но  простите, – прибавила она, вставая, – я вынуждена с вами расстаться,  сударь. Я очень интересно провела с вами время, право же, очень, и ваша история  принадлежит к числу самых необыкновенных.    

Она  позвонила.    

– О,  как это подло! – вскричал Габриэль, потрясая сжатыми кулаками. – Ах,  отчего вы женщина? И отчего я дворянин? Но берегитесь, герцогиня! Вы не  безнаказанно надругались над моим сердцем и над моею жизнью… Вы еще ответите  мне, ибо, повторяю, вы совершаете подлость.    

– Вы  находите? – сказала Диана, сопровождая эти слова свойственным ей одной  сухим, издевательским смешком.    

В этот  миг паж, явившийся на зов, приподнял портьеру. Она иронически кивнула Габриэлю  и вышла из комнаты.    

«Коннетаблю  решительно везет», – подумала она.    

Габриэль  вышел вслед за Дианой, ничего не видя от ярости и обиды.    

 XV.    

ЕКАТЕРИНА МЕДИЧИ    

     

Но  Габриэль был человеком сильным и мужественным, с решительным и твердым характером.  Ошеломленный в первую минуту, он подавил в себе приступ отчаяния, поднял голову  и велел доложить о себе королеве. Ведь могли же дойти какие-нибудь слухи до  Екатерины Медичи об этой безвестной трагедии соперничества ее мужа с графом Монтгомери.  Как знать, не играла ли она в ней и сама какую-либо роль? В ту пору ей было лет  двадцать. Молодая женщина, красивая и покинутая, должна была наверняка зорко и  неотступно следить за всеми происками и ошибками своей соперницы. Габриэль  рассчитывал, что ее воспоминания смогут осветить ему ту темную дорогу, по  которой он брел пока еще ощупью.    

Екатерина  приняла виконта д'Эксмеса с той подчеркнутой благосклонностью, которую выказывала  ему всякий раз, когда к этому представлялся случай.    

– Это  вы, прекрасный победитель? – улыбнулась она. – Какой счастливой  случайности обязана я вашим милым посещением? Вы редко наведываетесь к нам,  господин д'Эксмес, и впервые, кажется, попросили у меня аудиенции. Между тем вы  всегда для меня желанный гость, так и запомните.    

– Государыня, –  ответил Габриэль, – я не знаю, как вас благодарить, и знайте, что моя преданность…    

– Оставим  в стороне вашу преданность, – перебила его королева, – и перейдем к  цели вашего прихода. Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезна?    

– Да,  ваше величество, мне кажется, что можете.    

– Тем  лучше, господин д'Эксмес. – И Екатерина поощрительно улыбнулась. –  Если в моей власти то, о чем вы собираетесь меня просить, заранее обещаю  исполнить вашу просьбу. Это, быть может, несколько неосторожное обещание, но  вы, конечно, им не злоупотребите.    

– Боже  меня упаси от такого намерения, государыня!    

– Итак,  я слушаю вас, – вздохнула королева.    

– Я  дерзнул явиться к вам, ваше величество, только для выяснения одного  обстоятельства, в котором для меня заключается все. Простите ли вы меня, если я  коснусь воспоминаний, весьма неприятных для вашего величества? Я говорю о  событии, относящемся к тысяча пятьсот тридцать девятому году.    

– О,  в ту пору я была очень, очень молода, – сказала королева.    

– Но  были уже несомненно красавицей, достойной любви, – заметил Габриэль.    

– Иной  раз мне приходилось это слышать, – ответила королева, приятно  взволнованная оборотом, который принимала беседа.    

– И  тем не менее, – продолжал Габриэль, – другая женщина уже осмеливалась  захватить права, данные вам богом, происхождением и красотой. И женщина эта не  удовлетворилась тем, что ваш супруг отвратил от вас свое сердце. Она изменила  ему, полюбив графа Монтгомери. Впрочем, в своем справедливом презрении вы, быть  может, не сохранили об этом никаких воспоминаний?    

– Нет,  у меня еще свежи в памяти, – ответила королева, – и этот случай, и  все уловки той, о ком вы говорите. Да, она полюбила графа Монтгомери. Затем,  увидев, что страсть ее обнаружена, она трусливо заявила, что ломала комедию,  дабы испытать сердце дофина, а когда Монтгомери исчез – и, быть может, по  ее приказу, – она его не оплакивала и на следующий же день появилась на  балу веселая, кокетливая. Да, никогда я не забуду первых интриг, которыми эта  женщина подкапывалась под власть молодой королевы; из-за них я дни и ночи  проводила в слезах. Но позже во мне проснулась гордость. Своим достойным  поведением я заставила всех уважать во мне супругу, мать и королеву. Я подарила  семерых детей королю и Франции. Теперь же я сохранила к мужу только спокойную  любовь, как к другу и к отцу моих детей. Я достаточно жила для общего блага.  Разве нельзя мне пожить немного и для себя? И если бы я заметила чье-то юное и  пылкое влечение ко мне, разве было бы преступлением отвергнуть его, Габриэль?    

Взгляды  Екатерины дополняли ее слова. Но мысли Габриэля витали далеко. Он уже не слушал  королеву, а думал о чем-то своем. Задумчивость эту Екатерина объяснила себе  по-своему. Но вскоре Габриэль нарушил молчание.    

– Разрешите  вас просить, государыня, еще об одном разъяснении, чрезвычайно важном для меня.  Вы ведь добры ко мне! Направляясь к вам, я недаром предчувствовал, что уйду  отсюда удовлетворенным. Довершите же ваше благодеяние. Раз вам хорошо знакома  эта мрачная история с графом Монтгомери, то не знаете ли вы, чья дочь герцогиня  де Кастро, родившаяся через несколько месяцев после исчезновения графа? Злые  языки называют отцом Дианы господина Монтгомери.    

Несколько  мгновений Екатерина Медичи молча глядела на Габриэля, как бы желая проникнуть в  скрытый смысл этих слов. Наконец, решив, что разгадала загадку, она улыбнулась:    

– От  меня не ускользнуло, что вы заметили госпожу де Кастро и принялись усердно за  нею ухаживать. Я догадываюсь теперь о ваших желаниях. Но прежде чем идти  дальше, вы, вероятно, пожелали удостовериться, что идете не по ложному следу и  что предмет вашего увлечения действительно дочь короля. Вы не желаете,  женившись на узаконенной дочери Генриха Второго, оказаться вдруг супругом  внебрачной дочери графа Монтгомери. Да вы честолюбец, господин д'Эксмес! Не  оправдывайтесь, такая черта внушает мне еще большее уважение к вам.    

– Но,  государыня, – пробормотал в замешательстве Габриэль, – быть может, и  вправду…    

– Отлично!  Я вижу, что разгадала вас, мой рыцарь, – сказала королева. – Так вот  что, послушайтесь дружеского совета: в ваших же интересах отказаться от госпожи  де Кастро. Оставьте эту куклу. Я не знаю, по правде говоря, чья она дочь –  короля или графа, но, если даже она и дочь короля, не такая жена, не такая  опора вам нужна. Герцогиня Ангулемская натура слабая и мягкая, сотканная из  чувствительности и грации, но ей недостает силы и энергии. Ей удалось снискать  благоволение короля, не спорю, но воспользоваться им она не сумеет. Вам же,  Габриэль, для осуществления ваших великих замыслов нужна мужественная и  влиятельная подруга, которая бы помогла вам в меру всей своей любви, служила бы  вам опорой и сама опиралась на вас. Такое сердце, виконт д'Эксмес, вы, сами  того не ведая, нашли!    

Он  глядел на нее озадаченный. Она увлеченно продолжала:    

– В  силу своего положения мы, королевы, освобождены от обычных правил приличия и можем,  не стыдясь, сами пойти навстречу чьему-то желанию. Послушайте, Габриэль! Вы  красивы, смелы, пылки, горды! С первого же взгляда я испытала к вам незнакомое  мне чувство, и – разве я ошиблась? – ваши слова, ваши взгляды, даже  сегодняшняя просьба, в которой, быть может, надо видеть лишь ловкий  маневр, – словом, все побуждало меня думать, что я натолкнулась на  человека благородного.    

– Государыня… –  в ужасе произнес Габриэль.    

– Да,  вы, вижу, взволнованы и озадачены, – нежно улыбнулась Екатерина. – Но  вы, надеюсь, не слишком строго осуждаете меня за мою вынужденную откровенность?  Я повторяю: положение королевы должно служить оправданием женщине. Вы робки,  хотя и честолюбивы, господин д'Эксмес. Потому я предпочла заговорить первая.  Ну, придите же в себя! Неужели я так страшна?    

– О  да, – прошептал бледный и растерянный Габриэль.    

Но  королева, расслышав это восклицание, неверно поняла его.    

– Полно, –  сказала она с напускной подозрительностью, – я ведь вас еще, кажется, не  свела с ума настолько, чтобы вы забыли свои интересы… Но знайте, Габриэль, я  хочу возвеличить вас. До сих пор я держалась в тени, на втором плане, но скоро  буду блистать на первом. Госпожа Диана де Пуатье по своему возрасту не сможет  сохранять долго свою красоту и влияние. С того дня, как чары этой женщины  перестанут действовать, начнется мое царствование! Король поймет когда-нибудь,  что нет у него советчика опытнее, искуснее, находчивее меня. А тогда, Габриэль,  на что может притязать человек, соединивший свою судьбу с моею в ту пору, когда  она еще не определилась? Полюбивший во мне женщину, а не королеву? Разве не  пожелает правительница государства достойно вознаградить того человека, кто  посвятил свою жизнь Екатерине? Разве не станет он ее помощником, ее правой  рукой, истинным королем при королеве-призраке? Так как же, Габриэль, хотите вы  быть этим человеком? – И она смело протянула ему руку.    

Габриэль,  преклонив колено, поцеловал эту белую и красивую руку… Но он был слишком  цельной и честной натурой, чтобы примириться с хитростями и обманом, каких  требует лживая любовь. Он был слишком откровенен и решителен, чтобы колебаться  в выборе между ложью и опасностью. И, вскинув голову, он сказал:    

– Ваше  величество, скромный дворянин, припавший к вашим стопам, просит вас смотреть на  него как на почтительнейшего из ваших слуг и преданнейшего из ваших подданных,  но…    

– Но  не этих почтительных излияний ждут от вас, мой благородный кавалер, –  перебила его, улыбаясь, Екатерина.    

– И  тем не менее, ваше величество, – продолжал Габриэль, – беседуя с  вами, я пользовался более нежными словами, ибо – простите  великодушно – люблю другую женщину. Я полюбил ее раньше, чем увидел вас.  Это госпожа Диана де Кастро. Так что в сердце моем нет места для другой, будь  она даже королевой.    

Побледнев  и поджав губы, Екатерина произнесла только:    

– А!    

Габриэль,  опустив голову, бестрепетно ждал бури негодования и презрения, которая должна  была обрушиться на него. Взрыв презрения и негодования не заставил себя долго  ждать.    

– Знаете  ли вы, господин д'Эксмес, – сдержанно заговорила Екатерина Медичи после нескольких  минут тяжелого молчания, – знаете ли вы, что я нахожу вас очень смелым,  чтобы не сказать наглым! Кто вам говорил о любви, сударь? С чего вы взяли, что  готовится покушение на вашу столь пугливую добродетель? Вы нанесли, сударь,  тяжкое оскорбление женщине и королеве!    

– О,  ваше величество, – возразил Габриэль, – поверьте, что мое  благоговейное почтение…    

– Довольно! –  остановила его Екатерина. – Повторяю вам, что вы оскорбили меня. Зачем вы  здесь? Что вас привело сюда? Какое мне дело до вашей любви, госпожи де Кастро и  всего прочего? Вы пришли ко мне за сведениями? Дурацкий предлог! Вы хотели  превратить королеву Франции в орудие подлого дознания, нужного вашей страсти?  Это бессмыслица, говорю вам! И еще раз повторяю: это оскорбление.    

– Нет,  сударыня, – гордо выпрямившись, ответил Габриэль, – встретить  честного человека, которому легче причинить вам боль, нежели обмануть, –  это не оскорбление.    

– Замолчите,  сударь! – крикнула Екатерина. – Я приказываю вам замолчать! Счастье  ваше, что я не намерена рассказать королю про ваше дерзновенное заблуждение. Но  никогда больше не показывайтесь мне на глаза и считайте отныне Екатерину Медичи  своим заклятым врагом. Да. Я еще доберусь до вас, будьте в этом уверены,  господин д'Эксмес. А теперь – прочь отсюда!    

Габриэль  поклонился королеве и удалился, не прибавив ни слова.    

«Ну, вот  и еще враг, – подумал он, оказавшись один. – Иметь своими врагами  фаворитку короля и жену короля! А вдобавок, быть может, и самого короля! Пойдем  теперь к Диане: пора. И дай бог уйти от нее не с таким тяжелым сердцем, с каким  ушел я от этих двух дьяволиц!»    

 XVI.    

ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ ИЛИ БРАТ?    

     

Когда  Жасента ввела Габриэля в комнату Дианы де Кастро, которая по праву узаконенной  дочери короля жила в Лувре, Диана в простодушном девическом порыве бросилась  ему навстречу, нисколько не скрывая своей радости. Она подставила Габриэлю для  поцелуя лоб, но он только пожал ей руку.    

– Наконец-то,  Габриэль! С каким нетерпением я ждала вас, мой друг! Последние часы я не знала,  с кем поделиться радостью, переполнявшей меня. Я говорила сама с собою,  смеялась своим мыслям, безумствовала… Но вот и вы, Габриэль!.. Но что с вами,  мой друг? Почему у вас такой холодный, серьезный, замкнутый вид? Разве так  нужно выражать свою любовь ко мне? Разве так подобает вам выказывать  признательность моему отцу?    

– Вашему  отцу?.. Да, поговорим о вашем отце, Диана… А что до моей сдержанности, то такова  моя привычка – с суровым лицом встречать удачу, ибо я отношусь к ее дарам  весьма недоверчиво. Я не слишком избалован ею и на собственном опыте узнал, как  много горя таят ее милости!    

– Не  знала я, Габриэль, что вы такой философ и такой неудачник, – досадливо  пошутила девушка. – Но вы сказали, что хотите говорить о короле. Это будет  лучше! Как он добр и великодушен, Габриэль!    

– Да?  Он вас очень любит, Диана?    

– Очень!..    

«Удивительно! –  подумал виконт д'Эксмес. – Он, может, считает ее своей дочерью…»    

– Одно  лишь меня удивляет, – сказал он вслух. – Как это он ухитрился целых  двенадцать лет не видеть вас и держать вас вдали от себя, в Вимутье, в  заброшенности и безвестности? Вы никогда, Диана, не спрашивали отца о причине  прежнего, столь странного равнодушия к вам?    

– О,  это не он, не он был ко мне равнодушен!    

– Но,  в таком случае, кто же?    

– Кто  же, как не госпожа Диана де Пуатье, так называемая моя мать?    

– Почему  же она мирилась с сознанием, что вы покинуты, Диана? Чего ей приходилось опасаться?  Муж ее умер… Отец умер…    

– Разумеется,  Габриэль, – сказала Диана, – и мне трудно, чтобы не сказать –  невозможно, найти оправдание этой странной гордости, под влиянием которой  госпожа де Валантинуа никогда не соглашалась официально признать меня своим  ребенком. Вы, видимо, не знаете многого. Сперва она добилась у короля согласия  на то, чтобы утаили мое рождение. На мое возвращение ко двору она согласилась  только по настоянию и чуть ли не по приказу короля. Она даже не пожелала  назваться матерью в акте о моем узаконении. Я на это не жалуюсь, Габриэль: ведь  если бы не эта странная гордость, я бы с вами не познакомилась. Но меня все же  не раз огорчала ее неприязнь ко мне.    

«Неприязнь,  которая, быть может, не что иное, как угрызение совести, – подумал с  отчаянием Габриэль. – Она обманывала короля, но обманывала с оглядкой,  пребывая в вечном страхе».    

– Но  что волнует вас, мой друг? – спросила Диана. – Почему задаете вы мне  все эти вопросы?    

– Просто  так, Диана… Сомнение моего беспокойного ума… Но вы не волнуйтесь, Диана. Если  мать относится к вам холодно и чуть ли не враждебно, то отец вполне искупает  своею нежностью холодность матери, Диана. Ведь при появлении короля вам, должно  быть, становится легко, ибо сердце ваше чует в нем истинного отца.    

– О,  конечно! – ответила Диана. – И в первый же день, когда я увидела его,  такого ласкового, такого доброго, я сразу же почувствовала к нему сердечное  влечение. Я с ним предупредительна и нежна не из расчета, а по какому-то  внутреннему наитию. Не будь он королем, я бы не меньше любила его: он же мой  отец.    

– В  таких вещах чувство не обманывает никогда! – восторженно воскликнул Габриэль. –  Моя Диана! Дорогая! Как хорошо, что вы так любите своего отца и чувствуете в  его присутствии радостное волнение! Эта трогательная дочерняя любовь делает вам  честь, Диана.    

– И  хорошо, что вы ее понимаете и одобряете, мой друг, – сказала Диана. –  Но теперь поговорим немного и о себе, о нашей любви. Знаете, Габриэль, сегодня  отец снова мне сказал: «Дорогое дитя, будь счастлива! Твое счастье осчастливит  и меня!» Итак, сударь мой, уплатив долг признательности, не будем забывать и  самих себя.    

– Это  верно, – задумчиво протянул Габриэль, – да, это верно… Что ж,  заглянем в наши сердца и посмотрим, что в них творится. Откроем их друг другу.    

– В  добрый час! – ответила Диана. – Это будет просто чудесно!    

– Да,  чудесно… – печально повторил Габриэль. – Скажите, Диана, какое у вас  чувство ко мне? Оно слабее, чем к отцу?    

– Гадкий  ревнивец! – воскликнула Диана. – Знайте же: это чувство совсем  другое. Во всяком случае, его трудно объяснить. Когда государь передо мною, я  спокойна, сердце бьется не сильнее обычного… А когда я вижу вас… страшное  смущение, несущее мне муку и радость, разливается по всему моему существу.  Счастье быть с вами…    

– Замолчи,  замолчи же! – вскричал Габриэль вне себя. – Да, ты любишь меня, и  поэтому мне страшно…    

– Как  вас понять, Габриэль? – удивилась Диана. – Отчего вас так выводит из  себя мое признание? Какая опасность может таиться в моей любви?    

– Никакой,  моя дорогая, никакой… не слушай меня, я просто пьян от радости… Голова кружится  от такого безмерного счастья… Но ведь не всегда же вы так любили меня. Когда мы  вместе бродили по лесам Вимутье, вы чувствовали ко мне лишь дружбу… сестры!    

– Тогда  я была ребенком, – ответила Диана.    

– Это  верно, Диана, это верно…    

– А  теперь и вы откройте мне свою душу, как открыла я перед вами и свою. Дайте же  мне услышать из ваших уст, как крепко вы любите меня.    

– О  боже мой… я не могу вам этого сказать! – воскликнул Габриэль. – Не  допрашивайте меня, не требуйте, чтоб я сам себя допрашивал, это слишком ужасно!    

– Но,  Габриэль, – поразилась Диана, – если что ужасно, так это ваши слова!  Разве вы этого не чувствуете? Как! Вы даже не хотите мне сказать, что любите  меня?    

– Люблю  ли я тебя, Диана? Ты не веришь! О да, да, я люблю тебя как безумец, как преступник,  быть может.    

– Как  преступник? – в изумлении повторила госпожа де Кастро. – Чем же может  быть преступна наша любовь? Разве оба мы не свободны? И ведь отец мой  согласился на наш брак. Бог и ангелы только радуются, глядя на такую любовь!    

«Да не  будут ее слова кощунством, о господи!» – мысленно воскликнул Габриэль.    

– Но  что же это значит? – продолжала Диана. – Может, вы нездоровы? Вы,  обычно такой мужественный, поддаетесь каким-то вздорным страхам! А вот мне  ничуть не страшно с вами. Я себя чувствую с вами в безопасности, как со своим  отцом. И чтобы вы опомнились, вернулись к жизни и осознали наше счастье, я  бесстрашно порываюсь к вам, Габриэль. – И, сияя от радости, она обняла  его.    

Но  Габриэль в ужасе оттолкнул ее.    

– Нет, –  крикнул он, – уйди, оставь меня!    

– О  боже мой, боже! – воскликнула Диана, бессильно опустив руки. – Он  отталкивает меня, он не любит меня!    

– Я  слишком люблю тебя!    

– Если  бы так, разве ужасали бы вас мои ласки?    

«Неужели  они действительно вызвали во мне ужас? – испугался Габриэль. –  Неужели их отверг не мой разум, а голос крови? О, приди же ко мне, Диана!»    

Он  привлек Диану к себе и нежно поцеловал ее волосы.    

– Как  я ошибался! – прошептал он, взволнованный этим прикосновением. – Не  голос крови звучит во мне, а голос любви. Я узнаю его. Какое счастье!    

– Значит,  ты любишь меня! Любишь!.. Это все, что я хотела услышать и узнать.    

– О  да, я люблю тебя, люблю страстно, неистово, исступленно! Любить тебя и  чувствовать на своей груди биение твоего сердца – это рай… или же  ад! – крикнул внезапно Габриэль, высвобождаясь из рук Дианы. – Уйди,  уйди! Дай мне исчезнуть, я проклят!..    

Он  выбежал в смятении из комнаты, оставив Диану одну – ошеломленную,  оцепеневшую от испуга и отчаяния.    

Он не  сознавал, куда идет и что делает. Машинально, шатаясь, как пьяный, спустился по  лестнице. Эти страшные испытания были слишком тяжелы для его рассудка. Поэтому,  когда он очутился в большой галерее Лувра, глаза у него закатились, ноги  подогнулись, и он рухнул на колени у самой стены, бормоча:    

– Я  предвидел, что ангел истерзает меня еще сильнее тех двух дьяволиц… – И он  потерял сознание.    

Сгустились  сумерки, никто не заглядывал на галерею.    

Пришел  он в себя лишь тогда, когда почувствовал на лбу маленькую руку и услышал чей-то  нежный голос. Он открыл глаза. Юная королева-дофина Мария Стюарт стояла перед  ним со свечой в руке.    

– Слава  богу, вот и другой ангел! – прошептал Габриэль.    

– Так  это вы, господин д'Эксмес! – воскликнула Мария. – Как вы меня  напугали! Мне показалось, что вы умерли. Что с вами? Как вы бледны! Теперь вам  лучше? Хотите, я позову людей?..    

– Это  излишне, госпожа дофина, – сказал Габриэль, пытаясь встать, – ваш  голос воскресил меня.    

– Позвольте  я вам помогу, – продолжала Мария. – Вы упали в обморок? Когда я  увидела вас, то так испугалась, что даже не могла крикнуть. А потом,  поразмыслив, успокоилась, подошла, положила вам руку на лоб, позвала вас, и вы  очнулись. Вам легче?    

– Да,  ваше величество. Да благословит вас небо за вашу доброту! Теперь я припоминаю:  сильная боль стиснула мне вдруг виски, точно железными обручами, пол  провалился, и я упал вниз, касаясь стены, и я соскользнул вниз, по этой обшивке  стены. Но отчего мне так стало больно? Ах да, теперь вспоминаю, все вспоминаю…  О боже мой, боже, я все вспомнил!    

– Вы  чем-то подавлены, да? – спросила Мария. – Обопритесь на мою руку, я  сильная! Я позову людей, и они вас проводят до дома.    

– Благодарствуйте,  ваше величество, – сказал Габриэль, призвав на помощь все свое мужество. –  Я чувствую себя настолько крепким, что смогу один дойти домой. Видите, я шагаю  достаточно твердо. Это не умаляет моей признательности, и я до гроба не забуду  вашей трогательной доброты. Вы явились мне ангелом-утешителем, когда решалась  моя судьба.    

– О  боже! То, что я сделала, так естественно! Я помогла бы каждому страждущему, как  же мне было не помочь вам, преданному другу моего дяди, герцога де Гиза? Не  благодарите меня за такую безделицу.