1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
       
И истмийского шум водогтада.
       
Целый день я на солнце сижу.
       
Трусь елеем вокруг поясницы.
       
Между камней паросских слежу
       
За извивом слепой медяницы.
       
Померанцы растут предо мной,
       
И на них в упоенье гляжу я.
       
Дорог мне вожделенный покой.
       
«Красота! красота!» — все твержу я.
       
А на землю лишь спустится ночь,
       
Мы с рабыней совсем обомлеем…
       
Всех рабов высылаю я прочь
       
И опять натираюсь елеем.
      
     
    
    
     
      
Романс
     
     
      
       
На мягкой кровати
       
Лежу я один.
       
В соседней палате
       
Кричит армянин.
       
Кричит он и стонет,
       
Красотку обняв,
       
И голову клонит;
       
Вдруг слышно: пиф-паф!..
       
Упала девчина
       
И тонет в крови…
       
Донской казачина
       
Клянется в любви…
       
А в небе лазурном
       
Трепещет луна;
       
И с шнуром мишурным
       
Лишь шапка видна.
       
В соседней палате
       
Замолк армянин.
       
На узкой кровати
       
Лежу я один.
      
     
    
    
     
      
Древний пластический грек
     
     
      
       
Люблю тебя, дева, когда золотистый
       
И солнцем обпитый ты держишь лимон,
       
И юноши зрю подбородок пушистый
       
Меж листьев аканфа и белых колонн.
       
Красивой хламиды тяжелые складки
       
Упали одна за другой…
       
Так в улье шумящем вкруг раненой матки
       
Снует озабоченный рой.
      
     
    
    
     
      
Помещик и садовник
      
(Басня)
     
     
      
       
Помещику однажды в воскресенье
       
Поднес презент его сосед.
       
То было некое растенье,
       
Какого, кажется, в Европе даже нет.
       
Помещик посадил его в оранжерею;
       
Но как он сам не занимался ею
       
(Он делом занят был другим:
       
Вязал набрюшники родным),
       
То раз садовника к себе он призывает
       
И говорит ему: «Ефим!
       
Блюди особенно ты за растеньем сим;
       
Пусть хорошенько прозябает».
       
Зима настала между тем.
       
Помещик о своем растенье вспоминает
       
И так Ефима вопрошает:
       
«Что? хорошо ль растенье прозябает?»
       
«Изрядно, — тот в ответ, — прозябло уж совсем!»]
       
Пусть всяк садовника такого нанимает,
       
Который понимает,
       
Что значит слово «прозябает».
      
     
    
    
     
      
Безвыходное положение
     
     
      
г. Аполлону Григорьеву, по поводу статей его в «Москвитянине» 1850-х годов[8]
     
     
      
       
Толпой огромною стеснилися в мой ум
       
Разнообразные, удачные сюжеты,
       
С завязкой сложною, с анализом души
       
И с патетичною, загадочной развязкой.
       
Я думал в «миртавой поэме» их развить,
       
В большом, посредственном иль в маленьком масштабе.
       
И уж составил план. И к миросозерцанью
       
Высокому свой ум стараясь приучить,
       
Без задней мысли, я к простому пониманью
       
Обыденных основ стремился всей душой.
       
Но, верный новому в словесности ученью,
       
Другим последуя, я навсегда отверг:
       
И личности протест, и разочарованье,
       
Теперь дешевое, и модный наш дендизм,
       
И без основ борьбу, страданья без исхода,
       
И антипатии болезненной причуды!
       
А чтоб не впасть в абсурд, изгнал экстравагантность…
       
Очистив главную творения идею
       
От ей несвойственных и пошлых положений,
       
Уж разменявшихся на мелочь в наше время,
       
Я отстранил и фальшь и даже форсировку
       
И долго изучал без устали, с упорством
       
Свое, в изгибах разных, внутреннее «Я».
       
Затем, в канву избравши фабулу простую,
       
Я взгляд установил, чтоб мертвой копировкой
       
Явлений жизненных действительности грустной
       
Наносный не внести в поэму элемент.
       
И технике пустой не слишком предаваясь,
       
Я тщился разъяснить творения процесс
       
И «слово новое» сказать в своем созданье!..
       
С задатком опытной практичности житейской,
       
С запасом творческих и правильных начал,
       
С избытком сил души и выстраданных чувств,
       
На данные свои взирая объективно,
       
Задумал типы я и идеал создал;
       
Изгнал все частное и индивидуальность;
       
И очертил свой путь, и лица обобщил;
       
И прямо, кажется, к предмету я отнесся;
       
И, поэтичнее его развить хотев,
       
Характеры свои зараней обусловил;
       
Но разложенья вдруг нечаянный момент
       
Настиг мой славный план, и я вотще стараюсь
       
Хоть точку в сей беде исходную найти!
      
     
    
    
     
      
В альбом красивой чужестранке
     
     Написано в Москве
     
      
       
Вокруг тебя очарованье;
       
Ты бесподобна. Ты мила.
       
Ты силой чудной обаянья
       
К себе поэта привлекла.
       
Но он любить тебя не может:
       
Ты родилась в чужом краю,
       
И он охулки не положит,
       
Любя тебя, на честь свою.
      
     
    
    
     
      
Стан и голос
      
(Басня)
     
     
      
       
Хороший стан, чем голос звучный,
       
Иметь приятней во сто крат.
       
Вам это пояснить я басней рад.
       
Какой-то становой, собой довольно тучный,
       
Надевши ваточный халат,
       
Присел к открытому окошку
       
И молча начал гладить кошку.
       
Вдруг голос горлицы внезапно услыхал…
       
«Ах, если б голосом твоим я обладал, —
       
Так молвил пристав, — я б у тещи
       
Приятно пел в тенистой роще
       
И сродников своих пленял и услаждал!»
       
А горлица на то головкой покачала
       
И становому так, воркуя, отвечала:
       
«А я твоей завидую судьбе:
       
Мне голос дан, а стан тебе».
      
     
    
    
     
      
Осада Памбы
      
(Романсеро, с испанского)
     
     
      
       
Девять лет дон Педро Гомец,
       
По прозванью Лев Кастильи,
       
Осаждает замок Памбу,
       
Молоком одним питаясь.
       
И все войско дона Педра,
       
Девять тысяч кастильянцев,
       
Все, по данному обету,
       
Не касаются мясного,
       
Ниже хлеба не снедают;
       
Пьют одно лишь молоко.
       
Всякий день они слабеют,
       
Силы тратя по-пустому.
       
Всякий день дон Педро Гомец
       
О своем бессилье плачет,
       
Закрываясь епанчою.
       
Настает уж год десятый.
       
Злые мавры торжествуют;
       
А от войска дона Педра
       
Налицо едва осталось
       
Девятнадцать человек.
       
Их собрал дон Педро Гомец
       
И сказал им: «Девятнадцать!
       
Разовьем свои знамена,
       
В трубы громкие взыграем
       
И, ударивши в литавры,
       
Прочь от Памбы мы отступим
       
Без стыда и без боязни.
       
Хоть мы крепости не взяли,
       
Но поклясться можем смело
       
Перед совестью и честью:
       
Не нарушили ни разу
       
Нами данного обета, —
       
Целых девять лет не ели,
       
Ничего не ели ровно,
       
Кроме только молока!»
       
Ободренные сей речью,
       
Девятнадцать кастильянцев,
       
Все, качаяся на седлах,
       
В голос слабо закричали:
       
Sancto Jago Compostello![9]
       
Честь и слава дону Педру,
       
Честь и слава Льву Кастйльи!»
       
А каплан его Диего
       
Так сказал себе сквозь зубы:
       
«Если б я был полководцем,
       
Я б обет дал есть лишь мясо,
       
Запивая сантуринским».
       
И, услышав то, дон Педро
       
Произнес со громким смехом:
       
«Подарить ему барана;
       
Он изрядно подшутил».
      
     
    
    
     
      
Эпиграмма № II
     
     
      
       
Раз архитектор с птичницей спознался.
       
И что ж? — в их детище смешались две натуры:
       
Сын архитектора — он строить покушался,
       
Потомок птичницы — он строил только «куры».
      
     
    
    
     
      
Доблестные студиозусы
     
     Как будто из Гейне
     
      
       
Фриц Вагнер, студьозус из Иены,
       
Из Бонна Иеронимус Кох
       
Вошли в кабинет мой с азартом,
       
Вошли, не очистив сапог.
       
«Здорово, наш старый товарищ!
       
Реши поскорее наш спор:
       
Кто доблестней: Кох или Вагнер?» —
       
Спросили с бряцанием шпор.
       
«Друзья! вас и в Иене и в Бонне
       
Давно уже я оценил.
       
Кох логике славно учился,
       
А Вагнер искусно чертил».
       
Ответом моим недовольны?
       
«Решай поскорее наш спор!» —
       
Они повторили с азартом
       
И с тем же бряцанием шпор.
       
Я комнату взглядом окинул
       
И, будто узором прельщен,
       
«Мне нравятся очень… обои!» —
       
Сказал им и выбежал вон.
       
Понять моего каламбура
       
Из них ни единый не мог,
       
И долго стояли в раздумье
       
Студьозусы Вагнер и Кох.
      
     
    
    
     
      
Шея
     
     
      
Моему сослуживцу г. Бенедиктову
     
     
      
       
Шея девы — наслажденье;
       
Шея — снег, змея, нарцисс;
       
Шея — ввысь порой стремленье;
       
Шея — склон порою вниз.
       
Шея — лебедь, шея — пава,
       
Шея — нежный стебелек;
       
Шея — радость, гордость, слава;
       
Шея — мрамора кусок!..
       
Кто тебя, драгая шея,
       
Мощной дланью обоймет?
       
Кто тебя, дыханьем грея,
       
Поцелуем пропечет?
       
Кто тебя, крутая выя,
       
До косы от самых плеч,
       
В дни июля огневые
       
Будет с зоркостью беречь:
       
Чтоб от солнца, в зной палящий,
       
Не покрыл тебя загар;
       
Чтоб поверхностью блестящей —
       
Не пленился злой комар;
       
Чтоб черна от черной пыли
       
Ты не сделалась сама;
       
Чтоб тебя не иссушили
       
Грусть, и ветры, и зима?!
      
     
    
    
     
      
Помещик и трава
      
(Басня)
     
     
      
       
На родину со службы воротясь,
       
Помещик молодой, любя во всем успехи,
       
Собрал своих крестьян:
       
«Друзья, меж нами связь —
       
Залог утехи;
       
Пойдемте же мои осматривать поля!»
       
И, преданность крестьян сей речью воспаля,
       
Пошел он с ними купно.
       
«Что ж здесь мое?» — «Да все, — ответил голова. —
       
Вот Тимофеева трава…»
       
«Мошенник! — тот вскричал, — ты поступил
       
преступно!
       
Корысть мне недоступна;
       
Чужого не ищу; люблю свои права!
       
Мою траву отдать, конечно, пожалею;
       
Но эту возвратить немедля Тимофею!»
       
Оказия сия, по мне, уж не нова.
       
Антонов есть огонь, но нет того закону,
       
Чтобы всегда огонь принадлежал Антону.
      
     
    
    
     
      
На взморье
     
     
      
       
На взморье, у самой заставы,
       
Я видел большой огород.
       
Растет там высокая спаржа;
       
Капуста там скромно растет.
       
Там утром всегда огородник
       
Лениво проходит меж гряд;
       
На нем неопрятный передник;
       
Угрюм его пасмурный взгляд.
       
Польет он из лейки капусту;
       
Он спаржу небрежно польет;
       
Нарежет зеленого луку
       
И после глубоко вздохнет.
       
Намедни к нему подъезжает
       
Чиновник на тройке лихой.
       
Он в теплых, высоких галошах,
       
На шее лорнет золотой.
       
«Где дочка твоя?» — вопрошает
       
Чиновник, прищурясь в лорнет,
       
Но, дико взглянув, огородник
       
Махнул лишь рукою в ответ.
       
И тройка назад поскакала,
       
Сметая с капусты росу…
       
Стоит огородник угрюмо
       
И пальцем копает в носу.
      
     
    
    
     
      
Катерина
     
     
      
Quousque tandem, Catilina, abutere patientia nostra?
      Цицерон
     
     
      
       
«При звезде, большого чипа,
       
Я отнюдь еще не стар…
       
Катерина! Катерина!»
       
«Вот, несу вам самовар».
       
«Настоящая картина!»
       
«На стене, что ль? это где?»
       
«Ты картина, Катерина!»
       
«Да, в препорцию везде».
       
«Ты девица; я мужчина…»
       
«Ну, так что же впереди?»
       
«Точно уголь, Катерина,
       
Что-то жжет меня в груди!»
       
«Чай горяч, вот и причина».
       
«А зачем так горек чай,
       
Объясни мне, Катерина?»
       
«Мало сахару, я, чай?»
       
«Словно нет о нем помина!»
       
«А хороший рафинад».
       
«Горько, горько, Катерина,
       
Жить тому, кто не женат!»
       
«Как монахи все едино,
       
Холостой ли, иль вдовец!»
       
«Из терпенья, Катерина,
       
Ты выводишь наконец!!»
      
     
    
    
     
      
Немецкая баллада
     
     
      
       
Барон фон Гринвальдус,
       
Известный в Германьи,
       
В забралах и в латах,
       
На камне пред замком,
       
Пред замком Амальи,
       
Сидит принахмурясь;
       
Сидит и молчит.
       
Отвергла Амалья
       
Баронову руку!..
       
Барон фон Гринвальдус
       
От замковых окон
       
Очей не отводит
       
И с места не сходит;
       
Не пьет и не ест.
       
Года за годами…
       
Бароны воюют,
       
Бароны пируют…
       
Барон фон Гринвальдус,
       
Сей доблестный рыцарь,
       
Все в-той же позицьи
       
На камне сидит.
      
     
    
    
     
      
Чиновник и курица
      
(Басня)
     
     
      
       
Чиновник толстенький, не очень молодой,
       
По улице, с бумагами под мышкой,
       
Потея и пыхтя и мучимый одышкой,
       
Бежал рысцой.
       
На встречных он глядел заботливо и странно,
       
Хотя не видел никого.
       
И колыхалася на шее у него,
       
Как маятник, с короной Анна.
       
На службу он спешил, твердя себе: «Беги,
       
Скорей беги! Ты знаешь,
       
Что экзекутор наш с той и другой ноги
       
Твои в чулан упрячет сапоги,
       
Коль ты хотя немножко опоздаешь!»
       
Он все бежал. Но вот
       
Вдруг слышит голос из ворот:
       
«Чиновник! окажи мне дружбу;
       
Скажи, куда несешься ты?» — «На службу!»
       
«Зачем не следуешь примеру моему,
       
Сидеть в спокойствии? признайся напоследок!»
       
Чиновник, курицу узревши этак
       
Сидящую в лукошке, как в дому,
       
Ей отвечал: «Тебя увидя,
       
Завидовать тебе не стану я никак;
       
Несусь я, точно так,
       
Но двигаюсь вперед; а ты несешься сидя!»
       
Разумный человек коль баснь сию прочтет,
       
То, верно, и мораль из оной извлечет.
      
     
    
    
     
      
Философ в бане
      
(С древнего греческого)
     
     
      
       
Полно меня, Левконоя, упругою гладить ладонью;
       
Полно по чреслам моим вдоль поясницы скользить.
       
Ты позови Дискомета, ременно-обутого Тавра;
       
В сладкой работе твоей быстро он сменит тебя.
       
Опытен Тавр и силен; ему нипочем притиранья!
       
На спину вскочит как раз; в выю упрется пятой.
       
Ты же меж тем щекоти мне слегка безволосое темя;
       
Взрытый наукою лоб розами тихо укрась»
      
     
    
    
     
      
Новогреческая песнь
     
     
      
       
Спит залив. Эллада дремлет.
       
Под портик уходит мать
       
Сок гранаты выжимать…
       
Зоя! нам никто не внемлет!
       
Зоя, дай себя обнять!
       
Зоя, утренней порою
       
Я уйду отсюда прочь;
       
Ты смягчись, покуда ночь!
       
Зоя, утренней порою
       
Я уйду отсюда прочь..;
       
Пусть же вихрем сабля свищет!
       
Мне Костаки не судья!
       
Прав Костаки, прав и я!
       
Пусть же вихрем сабля свищет,
       
Мне Костаки не судья!
       
В поле брани Разорваки
       
Пал за вольность, как герой.
       
Бог с ним! рок его такой.
       
Но зачем же жив Костаки,
       
Когда в поле Разорваки
       
Пал за вольность, как герой?!
       
Видел я вчера в заливе
       
Восемнадцать кораблей;
       
Все без мачт и без рулей…
       
Но султана я счастливей;
       
Лей вина мне, Зоя, лей!
       
Лей, пока Эллада дремлет,
       
Пока тщетно тщится мать
       
Сок гранаты выжимать…
       
Зоя, нам никто не внемлет!
       
Зоя, дай себя обнять!
      
     
    
    
     
      
В альбом N. N
     
     
      
       
Желанья вашего всегда покорный раб,
       
Из книги дней моих я вырву полстраницы
       
И в ваш альбом вклею… Вы знаете, я слаб
       
Пред волей женщины, тем более девицы.
       
Вклею!.. Но вижу я, уж вас объемлет страх!
       
Змеей тоски моей пришлось мне поделиться;
       
Не целая змея теперь во мне, но — ах! —
       
Зато по ползмеи в обоих шевелится.
      
     
    
    
     
      
Осень