1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 
– Называйте  меня просто сударь и говорите скорее, – отвечал незнакомец надменным  тоном, не допускающим ни споров, ни возражений.    

– Я  пришел спросить вас, сударь, как вы провели ночь и угодно ли вам оставить за  собою квартиру?    

– Да.    

– Но,  сударь, явилось новое обстоятельство, которого мы не предвидели.    

– Какое?    

– Его  величество Людовик Четырнадцатый приедет сегодня в наш город и пробудет здесь  целый день, а может быть и два.    

Лицо  незнакомца выразило крайнее изумление.    

– Французский  король приедет в Блуа?    

– Он  уже в дороге.    

– Тем  более мне нужно остаться здесь, – сказал незнакомец.    

– Как  вам угодно. Но желаете ли вы, сударь, оставить за собою всю квартиру?    

– Я  вас не понимаю. Почему сегодня я должен занимать меньшее помещение, чем вчера?    

– А  вот почему, сударь. Вчера, когда ваша светлость изволили выбирать помещение, я  назначил цену, не думая о ваших средствах… Но теперь…    

Незнакомец  покраснел. Он подумал, что его считают бедняком и оскорбляют.    

– А  сегодня вы задумались о моих средствах? – спросил он хладнокровно.    

– Сударь,  я, благодаренье богу, человек честный. Хотя я и трактирщик, во мне течет дворянская  кровь. Мой отец служил в войсках маршала д'Анкра. Упокой, господь, его душу!    

– Об  этом я не собираюсь с вами спорить; я только хочу узнать, и поскорее, к чему  клонятся ваши вопросы.    

– Сударь,  вы, как человек разумный, поймете, что город наш очень мал, двор наводнит его,  все дома будут забиты приезжими, и поэтому квартиры крайне вздорожают.    

Незнакомец  покраснел еще сильней.    

– Так  скажите ваши условия, – проговорил он.    

– Мои  условия скромные, сударь, потому что я ищу честных барышей и хочу уладить дело,  не проявляя неделикатности и грубости… Помещение, которое вы изволите занимать,  очень просторно, а вы совершенно один…    

– Это  мое дело.    

– О,  разумеется! Ведь я не выгоняю вас!    

Кровь  бросилась в лицо незнакомцу.    

Он  пронзил бедного Крополя таким взглядом, что тот охотно забился бы под  знаменитый камин, если бы его не удерживал на месте собственный интерес.    

– Вы  хотите, чтобы я выехал? Так говорите прямо, но поскорее…    

– Сударь…  сударь… Вы не изволили понять меня. Я поступаю деликатно, но я неудачно выразился;  или, быть может, вы, будучи иностранцем, как я вижу по вашему выговору…    

Действительно,  в незнакомце нетрудно было узнать англичанина по легкой картавости, заметной  даже у тех англичан, которые наиболее чисто говорят по-французски.    

– Вы  иностранец, сударь, и, может быть, не улавливаете оттенков моей речи. Я хочу  сказать, что вы могли бы расстаться с одной или двумя комнатами; тогда плата за  квартиру значительно уменьшится, и совесть моя успокоится. В самом деле, тяжело  чрезмерно набавлять цену на квартиру, когда уже получаешь за нее порядочную  плату.    

– Что  стоило помещение вчера?    

– Луидор,  сударь, со столом и кормом вашей лошади.    

– Хорошо,  а сколько сегодня?    

– А  вот тут-то и затруднение! Сегодня приедет король; если двор будет ночевать  здесь, так придется засчитать и сегодняшний день. Выйдет, что за три комнаты,  по два луидора за каждую, надобно шесть луидоров. Два луидора, сударь, это  пустяки, но шесть луидоров – это уже много.    

Незнакомец,  только что весь красный, побледнел как смерть. С героической бравадой он выхватил  из кармана кошелек с вышитым гербом. Кошелек был так тощ, так сплющен, что  Крополь не мог не заметить этого.    

Незнакомец  высыпал из кошелька деньги на ладонь. Там оказалось три двойных луидора, что  составляло шесть простых.    

Крополь  между тем требовал семь. Он взглянул на незнакомца, словно говоря: «Ну что же  ты?»    

– Мы  договорились на луидоре, не так ли, трактирщик?    

– Да,  сударь, но…    

Незнакомец  пошарил в кармане штанов и вынул маленький бумажник, золотой ключик и немного  серебряных денег. Их набралось на луидор.    

– Покорно  благодарю, сударь, – сказал Крополь. – Мне остается узнать, угодно ли  вам удержать комнаты и на завтрашний день. В таком случае я оставлю их за вами.  Если же вам не угодно, то я обещаю помещение чинам свиты его величества,  которые должны скоро приехать.    

– Хорошо, –  отвечал незнакомец после довольно продолжительного молчания. – У меня нет  больше денег, как вы видели сами: однако я оставлю за собой комнаты. Вам  придется продать кому-нибудь в городе этот брильянт или взять его себе в  обеспечение…    

Крополь  так долго рассматривал брильянт, что незнакомец поспешил добавить:    

– Мне  было бы приятнее, если бы вы продали его, потому что он стоит триста пистолей.  Еврей – есть же какой-нибудь еврей в Блуа – даст вам двести или по  меньшей мере полтораста. Возьмите, сколько бы вам ни дали, если бы даже  пришлось получить только то, что приходится с меня за квартиру. Ступайте!    

– Ах,  сударь, – сказал Крополь, смущенный благородством, бескорыстием незнакомца  и его несокрушимым терпением при виде такой недоверчивости. В Блуа совсем не  так грабят, как вы изволите думать, и если брильянт стоит, как вы говорите…    

Незнакомец  опять взглянул на Крополя и поразил его, как молнией, взглядом своих голубых  глаз.    

– Я  не знаток в брильянтах! – вскричал Крополь. – Поверьте, сударь!    

– Но  ювелиры понимают толк в драгоценных камнях. Спросите их, – посоветовал  незнакомец. – Теперь, кажется, наши счеты покончены, не так ли?    

– Да,  сударь, и, к большому моему сожалению, я опасаюсь, что оскорбил вас…    

– Нисколько, –  возразил незнакомец с величественным жестом.    

– Или,  может быть, вам показалось, что с благородных путешественников дерут втридорога…  Поверьте, сударь, что только необходимость…    

– Ну  хватит об этом, говорю вам… Оставьте меня одного!    

Крополь  низко поклонился и вышел с растерянным видом, который говорил о его добром  сердце и явных угрызениях совести.    

Незнакомец  сам затворил дверь и, оставшись один, посмотрел в пустой кошелек, из которого  он вынул шелковый мешочек, где лежал брильянт, последнее его достояние.    

Он снова  порылся в карманах, заглянул в бумажник и убедился, что больше у него ничего  нет. Тогда он поднял глаза к небу с высшим спокойствием отчаяния, вытер  дрожащей рукой капельки пота, блестевшие в морщинах его благородного лба, и снова  обратил долу взор свой, некогда полный непревзойденного величия. Гроза прошла  вдали от него, быть может, в глубине души своей он свершил молитву.    

Потом он  подошел «к окну, сел на прежнее место и просидел неподвижно, как мертвый, до  той минуты, когда небо потемнело и на улице показались первые факелы, давая  сигнал, что пора начинать иллюминацию и зажигать огни во всех окнах.    

 Глава 7. ПАРРИ    

     

Пока  незнакомец с любопытством смотрел на огоньки и прислушивался к уличному шуму, в  комнату вошел трактирщик Крополь с двумя лакеями, которые начале накрывать на  стол.    

Незнакомец  не обратил на них никакого внимания.    

Крополь  подошел к нему и с глубочайшим почтением шепнул ему на ухо:    

– Сударь,  брильянт оценили.    

– И  что же?    

– Ювелир  его королевского высочества дает двести восемьдесят пистолей.    

– Вы  получили деньги?    

– Я  полагал, что должен это сделать, сударь. Впрочем, я взял их с условием: вы  можете вернуть деньги я получите брильянт обратно.    

– Это  лишнее. Я поручил вам продать его.    

– В  таком случае я исполнил или почти исполнил вашу волю, и хотя не продал  брильянта окончательно, однако же получил деньги.    

– Так  возьмите из них сколько следует, – распорядился незнакомец.    

– Господин,  я сделаю это, раз вы так решительно требуете.    

Грустная  улыбка тронула губы незнакомца.    

– Остальное  положите сюда.    

Он  указал на сундук и отвернулся. Крополь открыл довольно тяжелый мешок и взял из  него плату за номер.    

– Надеюсь,  сударь, – сказал он, – вы не огорчите меня, отказавшись поужинать. Вы  изволили отослать обед: это очень обидно для «Гостиницы Медичи». Извольте  взглянуть, сударь, ужин подан, и, осмелюсь прибавить, он недурен.    

Незнакомец  спросил рюмку вина, отломил кусочек хлеба и остался у окна.    

Скоро  раздались громкие звуки труб и фанфар. Вдали послышались крики.    

Неясный  шум наполнил нижнюю часть города. Прежде всего незнакомец различил топот  приближавшихся коней.    

– Король!  Король! – кричала шумная толпа.    

– Король! –  повторил Крополь, бросив своего постояльца и все попытки деликатного обхождения  ради того, чтобы удовлетворить свое любопытство.    

На  лестнице с Крополем встретились и окружили его г-жа Крополь, Питрино, лакеи и  поварята.    

Кортеж  подвигался медленно; его освещали тысячи факелов на улице и из окон.    

За ротой  мушкетеров и отрядом дворян следовал портшез кардинала Мазарини, который, точно  карету, везли четыре вороных лошади.    

Дальше  шли пажи и слуги кардинала.    

За ними  ехала карета королевы-матери; фрейлины сидели у дверец, а приближенные ехали  верхом по обеим сторонам кареты.    

За  королевой показался король на превосходной саксонской лошади с длинной гривой.  Кланяясь, юный государь обращал свое красивое лицо, освещенное факелами,  которые несли его пажи, к окнам, откуда кричали особенно громко.    

Возле  короля, отступив шага на два, ехали принц Конде, Данжо и еще человек двадцать  придворных; их слуги и багаж замыкали торжественную процессию.    

Во всем  этом великолепии было что-то воинственное.    

Только  некоторые придворные постарше были в дорожных костюмах; все остальные были в  военных мундирах. На многих – кирасы и перевязи, как во времена Генриха IV  и Людовика XIII.    

Когда  король проезжал мимо, незнакомец высунулся в окно, чтобы лучше видеть, потом закрыл  лицо руками. Сердце его переполнилось горькой завистью. Его опьяняли звуки  труб, оглушали восторженные крики народа; он на мгновение словно потерял  рассудок среди этого шума, блеска и роскоши.    

– Да,  он – король! Король! – прошептал незнакомец с тоскливым отчаянием.    

Прежде  чем он вышел из мрачной задумчивости, весь этот шум и все великолепие исчезли.  На перекрестке внизу под окнами незнакомца раздавались только нестройные  хриплые голоса, время от времени кричавшие:    

– Да  здравствует король!    

Осталось  также всего шесть факелов в руках обитателей «Гостиницы Медичи»: два в руках  Крополя, один у Питрино и по одному у каждого поваренка.    

Крополь  беспрестанно повторял:    

– Как  хорош король! Как он похож на своего славного родителя.    

– Гораздо  лучше, – твердил Питрино.    

– И  какая гордость в лице! – говорила г-жа Крополь, вступившая уже в пересуды  с соседями и соседками.    

Крополь  выражал свои впечатления, не замечая старика с ирландской лошадью на поводу,  старавшегося пробраться сквозь толпу женщин и мужчин, стоявшую перед  «Гостиницей Медичи».    

В эту  минуту из окна раздался голос незнакомца:    

– Хозяин,  дайте возможность войти в вашу гостиницу.    

Крополь  повернулся и, увидев старика, дал ему дорогу. Окно закрылось.    

Старик  молча вошел.    

Незнакомец  встретил старика на лестнице, заключил его в свои объятия и провел в комнату  прямо к креслу.    

Тот не  захотел сесть.    

– Нет,  нет, милорд, – сказал он. – Мне сидеть в вашем присутствии? Ни за  что! Ни за что!    

– Парри! –  воскликнул незнакомец. – Прошу тебя, сядь! Ты приехал из Англии… из такой  дали… Ах! Не в твои лета переносить такие невзгоды, какие тебе приходится  терпеть на службе у меня!.. Отдохни!..    

– Прежде  всего я должен дать вам отчет, милорд…    

– Парри…  умоляю тебя… не говори мне ничего… Если бы ты привез хорошее известие, ты  заговорил бы иначе. Значит, вести твои печальные.    

– Милорд, –  остановил его старик, – не торопитесь огорчаться. Не все еще потеряно.  Надо запастись волей, терпением, а главное – покорностью судьбе.    

– Парри, –  отвечал незнакомец, – я пробрался сюда один, сквозь тысячу засад и  опасностей. Веришь ли ты, что у меня есть воля? Я думал об этом путешествии  десять лет, невзирая на предостережения и препятствия: веришь ли ты в мое  терпение? Сегодня вечером я продал последний брильянт моего отца, потому что  мне нечем было заплатить за квартиру и трактирщик выгнал бы меня.    

Парри  вздрогнул от негодования. Молодой человек ответил ему пожатием руки и улыбкой.    

– У  меня остается еще двести семьдесят четыре пистоля, и мне кажется, что я богат;  я не отчаиваюсь, Парри. Веришь ли ты, что я покорен судьбе?    

Старик  поднял дрожащие руки к небу.    

– Говори, –  попросил незнакомец, – не скрывай от меня ничего. Что случилось?    

– Рассказ  мой будет очень краток, милорд. Но, ради бога, не дрожите так!    

– Я  дрожу от нетерпения, Парри. Говори же скорее: что сказал тебе генерал?    

– Сначала  он не хотел меня принимать.    

– Он  подумал, что ты шпион?    

– Да,  милорд. Но я написал ему письмо.    

– Ты  обстоятельно изложил в нем мое положение и мои желания?    

– О  да! – отвечал Парри с печальной улыбкой. – Я описал все и точно  изложил вашу мысль…    

– И  что же, Парри?    

– Генерал  вернул мне письмо через своего адъютанта и передал мне, что велит арестовать  меня, если я еще хоть день пробуду в тех местах, где он командует.    

– Арестовать! –  прошептал молодой человек. – Арестовать!.. Тебя… самого верного из моих  слуг!    

– Да,  милорд!    

– И  ты подписал письмо своим именем, Парри?    

– Полностью,  милорд. Адъютант знавал меня в Сент-Джемсе и, – прибавил старик с глубоким  вздохом, – в Уайт-Холле!    

Молодой  человек опустил голову и печально задумался.    

– Да,  так поступил Монк при посторонних, – сказал он, пытаясь обмануть самого  себя. – Но наедине… что он сделал? Говори.    

– Увы,  милорд, – отвечал Парри, – он прислал четырех всадников, и они дали  мне лошадь, на которой я приехал сюда, как вы изволили видеть.    

Всадники  доставили меня галопом до небольшой пристани Тенби, там скорее бросили, чем  посадили, в рыбачью лодку, которая отправлялась во Францию, в Бретань, и  вот – я здесь!    

– О! –  прошептал молодой человек, конвульсивно прижимая руку к груди, чтобы из нее не  вырвался стон. – И больше ничего, Парри?    

– Ничего,  милорд.    

После  этого немногословного ответа Парри наступило продолжительное молчание. Слышен  был только стук каблуков незнакомца, в бешенстве шагавшего по паркету.    

Старик  хотел переменить разговор, пробуждавший слишком мрачные мысли.    

– Милорд, –  спросил он, – что это за шум в городе? Что это за люди кричат: «Да  здравствует король!»? О каком короле идет речь? И почему такая иллюминация?    

– Ах,  Парри, ты не знаешь, – иронически ответил молодой человек. Французский  король посетил сей добрый город Блуа; все эти золоченые седла, все трубные  звуки в его честь; шпаги всех этих дворян принадлежат ему. Его мать едет перед  ним в карете, роскошно украшенной золотом и серебром. Счастливая мать! Министр  собирает для него миллионы и везет его к богатой невесте. Вот отчего радуется  весь этот народ, любит своего короля, встречает его восторженными гласами, кричит:  «Да здравствует король! Да здравствует король!»    

– Хорошо,  хорошо, милорд, – сказал Парри, еще лее смущенный такими словами.    

– Ты  знаешь, – продолжал незнакомец, – что время этого праздника в честь  короля Людовика четырнадцатого моя мать и моя сестра сидят без денег, хлеба. Ты  знаешь, что через две недели, когда всей Европе станет известно то, что ты  рассказал мне сейчас, я буду обесчещен и осмеян…    

Парри!..  Бывали ли примеры, чтобы человек моего звания был принужден…    

– Милорд,  умоляю вас…    

– Ты  прав, Парри, я жалкий трус, и если я сам ничего не делаю для себя, то кто  поможет мне? Нет, нет, Парри, у меня есть руки… есть шпага…    

И, с  силой ударив себя по руке, он снял со стены шпагу.    

– Что  вы хотите сделать, милорд?    

– Что  я хочу сделать, Парри? То, что все делают в моем семействе. Моя мать живет общественным  подаянием; сестра моя собирает милостыню для матери; где-то у меня есть еще  братья, которые тоже питаются милостыней. И я, старший в роде, тоже примусь,  подражая им, собирать подаяние.    

С этими  словами, перешедшими в жуткий нервный смех, молодой человек пристегнул шпагу,  взял шляпу с сундука, набросил на плечи черный плащ, который он носил в пути,  и, пожав обе руки старику, смотревшему на него с тревогой, попросил:    

– Добрый  мой Парри, прикажи затопить камин, ешь, пей, спи, будь счастлив. Будем счастливы,  мой верный, мой единственный друг! Мы богаты, как короли.    

Он  ударил рукой по мешку с деньгами, тяжело упавшему на пол, и разразился зловещим  хохотом, испугавшим несчастного Парри.    

Пока все  в доме кричали, пели и готовились принимать путешественников и их лакеев, незнакомец  потихоньку вышел через залу и на улицу и исчез из глаз старика, смотревшего в  окно.    

 Глава 8. КАКИМ БЫЛ ЕГО  ВЕЛИЧЕСТВО ЛЮДОВИК ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ В ДВАДЦАТЬ ДВА ГОДА    

     

Въезд  Людовика XIV в Блуа, как видно из нашего рассказа, был очень шумен и блестящ, и  молодой король остался им вполне доволен.    

Доехав  до ворот замка, король увидел герцога Гастона Орлеанского, окруженного своими  телохранителями и дворянами. Лицо его высочества, величественное от природы,  выражало при этих торжественных обстоятельствах еще больше величия и  достоинства.    

Герцогиня  Орлеанская в парадном туалете ждала на балконе приезда своего племянника. Во  всех окнах старого замка, в обыкновенные дни пустынного и печального, видны  были дамы и факелы.    

Под  звуки барабанов, труб и радостные клики вступил молодой король в тот замок, где  Генрих III семьдесят два года тому назад призвал себе на помощь убийство и  измену, чтобы удержать корону, которая уже падала с его головы и переходила в  другой род.    

Все,  налюбовавшись молодым королем, таким красивым, привлекательным и благородным,  искали другого короля Франции – короля совсем в ином роде, – старого,  бледного, согбенного, имя которого было: кардинал Мазарини.    

Людовик  в эти годы был одарен всеми качествами образцового дворянина.    

Светло-голубые  глаза его приветливо блестели; но самые опытные физиономисты, исследователи  душ, погрузив в них взгляд, если бы подданным было дано выдерживать взгляд  короля, не могли решить, что таится за этой приветливостью. В глазах короля  было столько же глубины, сколько в небесной лазури или в том гигантском  зеркале, которое Средиземное море подставляет кораблям и в котором небо любит  отражать то бури, то звезды.    

Король  был невысокого роста, едва ли пяти футов и двух дюймов; но его молодость смягчала  этот недостаток, к тому же возмещавшийся благородством и замечательной  ловкостью движений.    

Впрочем,  Людовик был король, а быть королем в эту эпоху традиционного почтения и преданности  значило много. Но до той минуты его довольно редко и скупо показывали народу.  Его видели всегда рядом с матерью, женщиной высокого роста, и кардиналом,  человеком тоже очень представительным.    

И потому  многие говорили:    

– Король  ниже кардинала!    

Несмотря  на такие замечания, раздававшиеся главным образом в столице, жители Блуа  встретили молодого монарха как полубога; а герцог и герцогиня Орлеанские, его  дядя и тетка, приняли его почти как короля.    

Надо,  однако, сказать, что, когда король Людовик XIV увидел в приемной зале  одинаковые кресла для себя, для матери, для кардинала, для тетки и дяди, он  покраснел от гнева и окинул взглядом присутствующих, желая узнать по их лицам,  не с умыслом ли нанесено ему такое оскорбление. Но, не заметив ничего на  бесстрастном лице кардинала, на лице матери и на лицах остальных, он покорился  необходимости и сел, поспешив занять место прежде других.    

Дворяне  и дамы были представлены их величествам и кардиналу.    

Король  обратил внимание, что ни мать его, ни он сам не слышали ранее почти ни одного  имени из тех, что им сейчас называли, в то время как кардинал, напротив,  пользуясь своей необычайной памятью и всегдашней находчивостью, заводил с  каждым разговор о его землях, о его предках и детях, припомнив даже имена  некоторых из них, что приводило в полное восхищение сих, полных собственного  достоинства, уездных дворян и утверждало их во мнении, что именно кардинал  является истинным и единственным владыкой, знающим своих подданных, по той Самой  причине, что ведь у солнца нет же соперника, ибо оно одно согревает и освещает.    

Молодой  король, давно уже направив свое вдумчивое внимание на присутствующих, продолжал,  таким образом, незаметно изучать их и рассматривал, стараясь разгадать их  скрытое выражение, все эти лица, показавшиеся ему сначала самыми что ни на есть  ничтожными и банальными.    

Пригласили  к столу. Король, не решавшийся заявить о своем голоде, ждал ужина с нетерпением.  На этот раз ему были оказаны все почести, если не его званию, то, по крайней  мере, его желудку.    

Кардинал  едва прикоснулся бледными губами к бульону, поданному в золотой чашке. Всемогущий  министр, отнявший у вдовствующей королевы ее регентство и у короля – его  королевскую власть, не мог добыть у природы здорового желудка.    

Анна  Австрийская, в то время уже больная раком, который позже, лет через восемь,  свел ее в могилу, ела не лучше Мазарини.    

Герцог  Орлеанский, ошеломленный важным событием, совершавшимся в его провинциальной  жизни, совсем не мог есть.    

Только  одна герцогиня Орлеанская, как истая уроженка Лотарингии, не отставала от  короля.    

Людовик  XIV без ее участия должен был бы есть совершенно один; поэтому он был очень  благодарен и тетке своей, и ее дворецкому господину де Сен-Реми, который  действительно на этот раз отличился.    

По  окончании ужина по знаку кардинала Мазарини король встал. Тетка пригласила его  пройтись вдоль рядов собравшихся гостей.    

Дамы  заметили, – есть вещи, так же хорошо замечаемые дамами как Блуа, так и  Парижа, – что у Людовика XIV взгляд быстрый и смелый, обещавший красавицам  отличного ценителя. Мужчины, со своей стороны, отметили, что юный король горд и  надменен и любит заставлять опускать глаза тех, кто смотрит на него слишком  долго или пристально, а это предвещало будущего владыку.    

Людовик  XIV обошел уже треть гостей, как вдруг слух его поразило имя, которое произнес  кардинал, разговаривавший с герцогом.    

Это было  женское имя.    

Едва  прозвучало это имя, как Людовик XIV уже ничего не стал слушать и, пренебрегши  людьми, которые ждали его взгляда, поспешил окончить обход собрания и дойти до  конца залы.    

Герцог,  как ловкий царедворец, справился у кардинала о здоровье его племянниц. Лет  шесть тому назад к кардиналу приехали из Италии три племянницы: Гортензия,  Олимпия и Мария Манчини.    

Герцог  выражал сожаление, что не имеет счастье принять их вместе с дядюшкой. Они, вероятно,  выросли, похорошели, стали еще грациознее с тех пор, как герцог их видел в  последний раз.    

Короля  сразу поразила разница в голосах обоих его собеседников. Герцог говорил спокойным,  естественным голосом; кардинал, напротив, отвечал ему, против обыкновения,  громко, сильно возвысив голос.    

Казалось,  он хотел, чтобы его голос долетел до человека, находящегося на большом расстоянии.    

– Ваше  высочество, – сказал он, – племянницы еще должны закончить  образование. У них есть свои обязанности. Они должны привыкнуть к своему  положению. Жизнь при блестящем и молодом дворе отвлекала бы их.    

Людовик,  услышав отзыв о своем дворе, печально улыбнулся. Двор был молод, это правда, но  скупость кардинала мешала ему быть блестящим.    

– Однако, –  возразил герцог, – не намерены же вы отдать их в монастырь или сделать из  них простых горожанок?    

– Совсем  нет, – отвечал кардинал, стараясь придать своему сладкому, бархатному  итальянскому произношению больше остроты и звучности. – Совсем нет! Я  непременно хочу выдать их замуж, и как можно лучше.    

– В  женихах не будет недостатка, – сказал герцог простодушно, как купец,  поздравляющий своего собрата.    

– Надеюсь,  ваше высочество, потому что бог наделил невест грацией, умом и красотой.    

Во время  этого разговора король Людовик XIV, в сопровождении герцогини Орлеанской,  продолжал обходить собравшихся.    

– Вот  мадемуазель Арну, – говорила герцогиня, представляя его – величеству  толстую блондинку двадцати двух лет, которую на сельском празднике можно было  бы принять за разряженную крестьянку. – Мадемуазель Арну дочь моей  учительницы музыки.    

Король  улыбнулся: герцогиня никогда не могла сыграть и четырех нот, не сфальшивив.    

– Вот  Ора де Монтале, – продолжала герцогиня, – благонравная и  исполнительная фрейлина.    

На этот  раз засмеялся не король, а представляемая девушка; в первый раз услышала она такой  отзыв из уст герцогини, не любившей ее баловать.    

Поэтому  Монтале, наша старинная знакомая, поклонилась его величеству чрезвычайно низко  не только из уважения, но и по необходимости – чтобы скрыть улыбку,  которую король мог неправильно истолковать.    

В эту  самую минуту король и услышал разговор, заставивший его вздрогнуть.    

– Как  зовут третью? – спрашивал герцог Орлеанский у кардинала.    

– Марией,  ваше высочество, – отвечал Мазарини.    

В этом  слове, должно быть, заключалась какая-то магическая сила, потому что, услышав  его, король вздрогнул и отвел герцогиню на середину залы, точно желая сказать  ей несколько слов по секрету; в действительности, он только хотел подойти  поближе к Мазарини.    

– Ваше  высочество, – вполголоса молвил он, улыбаясь, – мой учитель географии  не говорил мне, что между Блуа и Парижем такое огромное расстояние.    

– Как  так?    

– Кажется,  моды доходят сюда только через несколько лет. Взгляните на этих девиц. Некоторые,  право, недурны.    

– Не  говорите слишком громко, дорогой племянник: они могут сойти с ума от радости.    

– Позвольте,  позвольте, милая тетушка, – продолжал король с улыбкой.    

– Вторая  часть моей фразы исправит первую. Одни кажутся старыми, а другие некрасивыми,  потому что они одеты, как одевались десять лет назад.    

– Но,  ваше величество, от Блуа до Парижа всего пять дней езды.    

– Значит,  каждый день вы опаздываете на два года.    

– В  самом деле, вам так кажется? Странно, я этого совсем не замечала.    

– Взгляните,  милая тетушка, – сказал король, все более приближаясь к Мазарини под тем  предлогом, что так ему удобнее смотреть, – взгляните на это простое белое  платье рядом с устаревшими нарядами и громоздкими прическами. Это, вероятно,  одна из приближенных матушки, хотя я ее и не знаю. Посмотрите, какая простота в  обращении, какая грация в движениях!    

Вот это  женщина, а все остальные просто манекены.    

– Милый  племянник, – отвечала герцогиня с улыбкой, – позвольте сказать вам,  что на этот раз вы не угадали. Та, которую вы так расхваливаете, не парижанка,  а здешняя…    

– Неужели? –  спросил король с недоверием.    

– Подойдите,  Луиза, – позвала герцогиня.    

Девушка,  которую мы знаем уже под этим именем, подошла робко, покраснев, не поднимая  головы, чувствуя, что на нее смотрит король.    

– Луиза-Франсуаза  де Ла Бом Леблан, дочь маркиза де Лавальер, – церемонно сказала королю  герцогиня.    

Девушка,  несмотря на всю свою робость, поклонилась так грациозно, что, глядя на нее, король  пропустил несколько слов из разговора герцога с кардиналом.    

– Это  падчерица, – продолжала герцогиня, – господина де Сен-Реми, моего  дворецкого, того самого, который руководил приготовлением жаркого с трюфелями,  заслужившего одобрение вашего величества.    

Никакая  грация, никакая красота и молодость не устояли бы при такой аттестации. Король  улыбнулся. Были ли слова герцогини шуткой или наивностью, во всяком случае, они  безжалостно убили все, что король Людовик находил прекрасным и поэтичным в  скромной девушке.    

Маркиза  де Лавальер тотчас же превратилась для короля в падчерицу человека, который  умел превосходно приготовлять индеек с трюфелями.    

Но  принцы уж так устроены, такими же были и олимпийские боги. Диана и Венера, наверное,  очень смеялись над красивой Алкменой и бедной Ио, когда за столом Юпитера между  нектаром и амброзией начинали для развлечения говорить о смертных красавицах.    

По  счастью, Луиза поклонилась так низко, что не расслышала слов герцогини и не  видела улыбки короля. В самом деле, если бы эта девушка, имевшая столько вкуса,  чтобы одеться в белое, услышала жестокие слова герцогини и увидела в ту минуту  холодную усмешку короля, она умерла бы на месте.    

И сама  остроумная Монтале не пыталась бы возвратить ее к жизни, потому что насмешка  убивает все, даже красоту.    

Но, к  счастью, как мы уже сказали, Луиза, у которой шумело в ушах и было темно в  глазах, ничего не видела и не слышала. Король, внимательно следивший за  разговором герцога с кардиналом, поспешил к ним.    

Он  подошел, как раз когда кардинал Мазарини говорил:    

– Мария  вместе с сестрами направляется теперь в Бруаж. Я велел им ехать по той стороне  Луары, а не по этой, где ехали мы. По моим расчетам, завтра они будут как раз  против Блуа.    

Слова  эти были произнесены с тем обычным тактом, с той уверенностью, с тем чувством меры,  благодаря которым синьор Джулио Мазарини считался первым актером в мире.    

Они  поразили Людовика XIV прямо в сердце. Кардинал обернулся, услышав шаги, и мог  убедиться в их действии на своего воспитанника по легкой краске, выступившей на  его лице. Могла ли такая тайна укрыться от человека, смеявшегося в продолжение  двадцати лет над всеми уловками европейских дипломатов?    

Слова  кардинала поразили молодого короля, как отравленная стрела. Он не мог стоять на  месте и окидывал собравшихся мутным, равнодушным взглядом. Раз двадцать бросал  он вопросительные взоры на вдовствующую королеву, увлекшуюся разговором с  герцогиней, но она, повинуясь взгляду Мазарини, не хотела понять мольбы сына.    

С этой  минуты музыка, цветы, огни, красавицы – все сделалось для короля несносным  и нелепым. Он сто раз закусывал губы и потягивался, как благовоспитанный  ребенок, который, не смея зевать, старается показать, что ему скучно; наконец,  после напрасных взглядов на мать и министра, он с отчаянием обратил глаза на  двери, где его ждала свобода.    

У дверей  он заметил высокого стройного человека с орлиным носом, с твердым, сверкающим  взглядом, с длинными седеющими волосами и черными усами; это был настоящий тип  воинственной красоты. В блестящей, как зеркало, кирасе офицера отражались все  огни. На голове у него была серая шляпа с красным пером – доказательство,  что он находился тут по службе, а не ради удовольствия. Если б он явился ради  удовольствия, как придворный, а не как солдат, то держал бы шляпу в руках: ведь  за всякое удовольствие надо как-нибудь расплачиваться.    

Офицер  был дежурным и исполнял привычные обязанности; доказательством служило и то,  что он, скрестив руки, с полнейшим равнодушием смотрел на веселье и на скуку  этого празднества. Он, как философ, – а все старые солдаты философы, –  казалось, больше ощущал скуку, чем веселье праздника; но он примирялся с первою  и легко обходился без второго.    

Он  стоял, прислонясь к резной двери, когда печальный и утомленный взгляд короля  встретился с его взглядом.    

Вероятно,  не в первый раз глаза офицера встречались с глазами короля.    

Офицер  знал их выражение и читал затаенную в них мысль; едва взглянув на Людовика XIV,  он прочел на лице его все, что происходило в его душе, понял томившую его  скуку, его робкое желание уйти в почувствовал, что надо оказать королю услугу,  хотя од и не просит ее, даже против его воли.    

Смело,  как будто командуя отрядом кавалерии во время сражения, офицер громко приказал:    

– Конвой  его величества!    

Слова  его произвели действие громового удара и заглушили оркестр, хор, разговоры и  шум шагов; кардинал и королева удивленно взглянули на короля.    

Людовик  XIV побледнел, но, увидев, что офицер мушкетеров угадал его мысль и выразил ее  в отданном приказе, решительно встал и направился к двери.    

– Вы  уходите, сын мой? – спросила королева, в то время как Мазарини спрашивал  короля только взглядом, который мог бы показаться ласковым, если бы не был так  проницателен.    

– Да,  ваше величество, – отвечал Людовик XIV, – я чувствую усталость и,  кроме того, собираюсь сегодня вечером писать.    

Улыбка  промелькнула на губах министра; он отпустил короля, кивнув головой.    

Герцог и  герцогиня поспешили отдать приказания служителям, которые тотчас явились.    

Король  поклонился и прошел через залу к дверям.    

У дверей  двадцать мушкетеров, построенные в две шеренги, ожидали его величество. В конце  шеренги стоял офицер, бесстрастный, с обнаженной шпагою.    

Король  прошел, и толпа поднялась на цыпочки, чтобы еще раз увидеть его.    

Первые  десять мушкетеров, отстраняя толпу в передней и на ступеньках лестницы, расчищали  путь королю. Другой десяток окружил его величество и герцога, который пожелал  проводить короля. Сзади шли слуги. Этот небольшой кортеж следовал с королем до  отведенных ему покоев.    

Эти  самые покои занимал король Генрих III, когда жил в Блуаском замке.    

Герцог  отдал приказание. Мушкетеры, под предводительством офицера, вошли в узкий коридор,  который вел из одного флигеля замка в другой.    

Вход в коридор  был из маленькой квадратной передней, темной даже в самые солнечные дни.    

Герцог  остановил Людовика XIV.    

– Вы  проходите, государь, – сказал он, – по тому самому месту, где герцог  Гиз получил первый удар кинжалом.    

Король,  мало знакомый с историей, слышал об этом событии, но не знал никаких подробностей.    

– А! –  прошептал он, вздрогнув, и остановился. Шедшие впереди и позади него тоже остановились.    

– Герцог  Гиз, – продолжал Гастон Орлеанский, – стоял почти на том месте, где  сейчас стою я; он шел в том же направлении, как вы; господин де Луань стоял  там, где стоит лейтенант ваших мушкетеров. Господин де Сен-Малин и свита его  величества были позади и вокруг него. Тут-то и поразили его.    

Король  повернулся к своему офицеру и увидал тень, скользнувшую по его мужественному и  смелому лицу.    

– Да,  в спину, – проговорил лейтенант с жестом величайшего презрения.    

И он  хотел двинуться дальше, как будто ему было неприятно находиться среди этих  стен, куда в прежнее время прокралась измена.    

Но  король, видимо, желавший узнать все, хотел еще раз осмотреть это мрачное место.    

Герцог  понял племянника.    

– Посмотрите,  ваше величество, – взял он факел из рук Сен-Реми, – вот место, где  Гиз упал. Тут стояла кровать. Он оборвал занавески, схватившись за них при  падении.    

– Почему  паркет в этом месте неровный? – спросил Людовик XIV.    

– Потому,  что здесь текла его кровь, – отвечал герцог. – Она впиталась в дуб,  и, только соскоблив паркет, удалось ее отчистить, – прибавил герцог,  поднося факел к паркету, – но, несмотря на все усилия, осталось темное  пятно.    

Людовик  XIV поднял голову. Быть может, он вспомнил о тех кровавых следах, на которые  ему когда-то указывали в Лувре: это были следы крови Кончини, пролитой его  отцом при подобных же обстоятельствах.    

– Пойдемте, –  попросил он.    

Кортеж  тотчас же двинулся вперед: волнение придало голосу юного монарха непривычную  властность.    

Когда  дошли до назначенных королю покоев, к которым можно было пройти и по узкому  коридору, и по парадной лестнице со двора, герцог Орлеанский сказал:    

– Располагайтесь  в этих комнатах, ваше величество, хотя они и недостойны вас.    

– Дядюшка, –  отвечал король, – благодарю вас за ваше сердечное гостеприимство.    

Уходя,  герцог поклонился племяннику. Король обнял его.    

Из  двадцати мушкетеров, сопровождавших короля, десять довели герцога до парадных  зал, которые все еще были полны народа, несмотря на уход Людовика.    

Остальные  десять мушкетеров были расставлены офицером на разных постах. Офицер самолично  в пять минут осмотрел все окружающее холодным и твердым взглядом, далеко не  всегда вырабатываемым привычкой: твердость взгляда – признак таланта.    

Проверив  посты, он устроился в передней, где нашел огромное кресло, лампу, вино, воду и  ломоть черствого хлеба.    

Он  прибавил света, выпил полстакана вина, усмехнулся, выразительно скривив губы,  сел в кресло и приготовился заснуть.    

 Глава 9. ГДЕ НЕЗНАКОМЕЦ  ИЗ «ГОСТИНИЦЫ МЕДИЧИ» ОТКРЫВАЕТ СВОЕ ИНКОГНИТО    

     

Офицер,  как будто собиравшийся спать, несмотря на наружную беспечность, чувствовал на  себе тяжелую ответственность.    

Как  лейтенант королевских мушкетеров, он командовал всей ротой, прибывшей из  Парижа, а она состояла из ста двадцати человек; за вычетом двадцати, о которых  мы упомянули, остальные сто охраняли королеву и особенно кардинала.    

Джулио  Мазарини скупился на оплату издержек своих телохранителей; поэтому он пользовался  королевскими, и пользовался очень широко, беря на свою долю пятьдесят человек;  это обстоятельство показалось бы очень неприличным всякому, кто не был знаком с  обычаями тогдашнего двора.    

Не менее  неприличным и даже странным показалось бы и то, что комнаты, предназначенные  для Мазарини, были ярко освещены и полны движения. Мушкетеры стояли на часах у  каждой двери, никого не пропуская, кроме курьеров, которые следовали за  кардиналом для его переписки даже во время путешествия.    

Двадцать  мушкетеров охраняли вдовствующую королеву; остальные тридцать отдыхали, чтобы  сменить дежурных на следующее утро.    

В той  половине, которая была отведена королю, напротив, царили мрак, молчание,  пустота. Когда закрыли двери, ничто более не напоминало о пребывании короля.  Все слуги мало-помалу разошлись. Герцог прислал спросить, не нужно ли  чего-нибудь его величеству; и после краткого «нет», сказанного лейтенантом,  который привык к такому вопросу и ответу, все погрузилось в сон на королевской  половине, как в доме обыкновенного горожанина.    

Однако  из королевских окон легко можно было слышать праздничную музыку и видеть ярко  освещенные окна залы.    

Пробыв  минут десять в своей комнате, Людовик XIV заметил по более усиленному, чем при  его уходе, движению, что кардинал тоже удаляется на покой; его провожала  большая толпа кавалеров и дам.    

Кардинал  прошел по двору в сопровождении герцога который сам светил ему. Потом прошла  королева; ее вела под руку герцогиня, и обе разговаривали вполголоса, как  старинные приятельницы.    

За ними  парами шли придворные дамы, пажи, слуги весь двор осветился, как при пожаре,  мерцающими блесками. Потом шум шагов и голосов замер в верхний этажах замка.    

Никто не  думал о короле, который облокотился у окна и печально слушал, как утихал весь  этот шум: никто, кроме незнакомца из «Гостиницы Медичи», который вышел на  улицу, завернувшись в свой черный плащ.    

Он  направился прямо к замку и с задумчивым видом стал прохаживаться около дворца,  смешавшись с любопытными; видя, что никто не стережет главных ворота, потому  что солдаты герцога братались с королевскими и вместе пили до устали, или,  лучше сказать, без устали, незнакомец пробрался сквозь толпу, пересек двор и  ступил на лестницу, которая вела к кардиналу.    

Вероятно,  он пошел в эту сторону потому, что видел блеск огней и суетню пажей и слуг.    

Но его  тотчас остановили щелканье мушкета и окрик часового.    

– Куда  идете, приятель? – спросил часовой.    

– К  королю, – отвечал незнакомец спокойно в с достоинством.    

Солдат  позвал одного из приближенных кардинала, который сказал топом канцелярского  чиновника, направляющего просителя:    

– Ступайте  по той лестнице.    

И, не  заботясь больше о незнакомце, офицер возобновил прерванный разговор.    

Незнакомец,  не ответив ни слова, направился к указанной лестнице.    

В этой  стороне – ни шума, ни света. Темнота, в которой мелькала лишь тень  часового. Тишина, позволявшая незнакомцу слышать шум своих шагов и звон шпор на  каменных плитах.    

Часовой  принадлежал к числу двадцати мушкетеров, назначенных для охраны короля; он  стоял на часах добросовестно, с непреклонным видом.    

– Кто  идет? – крикнул часовой.    

– Друг! –  отвечал незнакомец.    

– Что  вам надо?    

– Говорить  с королем.    

– Ого!  Это невозможно!    

– Почему?    

– Его  величество лег почивать.    

– Все  равно мне надо переговорить с ним.    

– А  я говорю вам, что это невозможно.    

И  часовой сделал угрожающее движение; но незнакомец не двинулся с места, как  будто ноги его приросли к полу.    

– Господин  мушкетер, – сказал он, – позвольте узнать: вы дворянин?    

– Да.    

– Хорошо.  Я тоже дворянин, а дворяне должны оказывать услуги друг другу.    

Часовой  опустил ружье; его убедило достоинство, с которым были произнесены эти слова.    

– Говорите,  сударь, – отвечал он, – и если вы потребуете того, что зависит от  меня…    

– Благодарю.  При вас есть офицер?    

– Есть,  наш лейтенант.    

– Хорошо.  Я хочу поговорить с вашим лейтенантом. Где он?    

– А!  Это другое дело! Входите.    

Незнакомец  величественно кивнул часовому и пошел вверх по лестнице.    

Крики:  «Посетитель к лейтенанту», перелетая от одного часового к другому, прервали первый  сон офицера.    

Натянув  сапоги, протирая глаза и застегивая плащ, лейтенант пошел навстречу незнакомцу.    

– Что  вам угодно, сударь? – спросил он.    

– Вы  дежурный офицер, лейтенант мушкетеров?    

– Да,  я.    

– Сударь,  мне необходимо переговорить с королем.    

Лейтенант  пристально посмотрел на незнакомца и одним быстрым взглядом увидел все, что ему  было нужно, то есть высокое достоинство под простой одеждой.    

– Я  не думаю, чтобы вы сошли с ума, – начал офицер. – Однако должны же вы  знать, что нельзя входить к королю без его разрешения.    

– Он  разрешит.    

– Позвольте  мне, сударь, усомниться в этом. Король четверть часа назад вошел в свою  спальню, и теперь он, должно быть, раздевается. Притом не ведено пускать  никого.    

– Когда  он узнает, кто я, – возразил незнакомец, гордо поднимая голову, – он  отменит запрет.    

Офицер  еще более удивился и поколебался:    

– Если  я соглашусь доложить о вас, назовете ли вы, по крайней мере, свое имя?    

– Доложите,  что с ним желает говорить Карл Второй, король Англии, Шотландии и Ирландии.    

Офицер  вскрикнул от удивления и отступил на шаг, на его бледном лице выразилось чрезвычайное  волнение, которое неустрашимый воин тщетно старался скрыть.    

– О  ваше величество, – сказал он, – я должен был бы тотчас узнать вас.    

– Вы  видели мой портрет?    

– Нет,  ваше величество.    

– Или  вы видели меня прежде при дворе, до моего изгнания из Франции?    

– Нет.    

– Как  же могли вы узнать меня, если никогда не видели ни меня, ни моего портрета?    

– Ваше  величество, я видел короля, вашего родителя, в страшную минуту…    

– В  тот день, когда…    

– Да.    

Облачко  грусти пробежало по лицу короля; движением руки он как бы смахнул его и повторил:    

– Можете  ли вы доложить обо мне?    

– Простите,  ваше величество, – отвечал офицер, – но по вашему костюму я никак не  мог узнать короля. Однако, как я уже сказал вам, я имел честь видеть короля  Карла Первого… Но простите… я спешу доложить о вас.    

Он  сделал было несколько шагов, но тотчас вернулся обратно.    

– Вашему  величеству, – спросил он, – вероятно, угодно, чтобы это свидание  осталось в тайне?    

– Я  этого не требую, но если возможно сохранить тайну…    

– Это  возможно, ваше величество. Я могу ничего не говорить дежурному при короле Но  для этого вы должны отдать мне шпагу.    

– Правда…  Я совсем забыл, что к королю Франции никто не входит с оружием.    

– Ваше  величество можете составить исключение; но в таком случае я должен предупредить  дежурных, чтобы сложить с себя ответственность.    

– Вот  моя шпага, сударь. Доложите обо мне королю.    

– Сейчас,  ваше величество.    

Офицер  пошел и постучал в дверь, которую тотчас открыли.    

– Его  величество король Англии! – доложил офицер.    

– Его  величество король Англии! – повторил слуга.    

При этих  словах приближенный распахнул обе половинки двери, и стоявшие снаружи увидели,  как Людовик XIV, без шляпы и шпаги, в расстегнутом камзоле, чрезвычайно  удивленный, направился к дверям.    

– Вы,  брат мой, вы здесь в Блуа! – воскликнул Людовик XIV, делая рукой знак  приближенному и слуге, чтобы они вышли в другую комнату.    

– Ваше  величество, – отвечал Карл II, – я ехал в Париж в надежде увидеть вас  там. Молва известила меня, что вы скоро приедете сюда. Поэтому я остался здесь:  мне нужно сообщить вам очень важную вещь.    

– Хотите  говорить здесь?    

– Кажется,  в этом кабинете никто не услышит нашего разговора?    

– Я  отпустил приближенного и дежурного слугу; они в соседней комнате.    

За этой  перегородкой пустая комната, выходящая в переднюю, где сидит только офицер, которого  вы видели, не так ли?    

– Да.    

– Говорите  же, брат мой, я слушаю вас.    

– Ваше  величество, я начинаю, надеясь встретить в вас сочувствие к бедствиям нашего  дома.    

Людовик  покраснел и придвинул свое кресло к креслу английского короля.    

– Ваше  величество, – продолжал Карл, – мне не нужно спрашивать, знаете ли вы  подробности моих злоключений.    

Людовик  покраснел еще более и, взяв руку английского короля, отвечал:    

– Брат  мой, стыдно сознаться, но кардинал редко говорит при мне о политике. Этого  мало: прежде мой слуга Ла Порт читал мне исторические сочинения, но кардинал  запретил эти чтения и уволил Ла Порта. Я должен просить вас рассказать мне о  своих несчастиях, как человеку, который ничего о них не знает.    

– О,  ваше величество, если я расскажу все, с самого начала, то тем более пробужу в  вас сострадание.    

– Говорите,  говорите!    

– Вы  знаете, государь, что меня призвали в Эдинбург в тысяча шестьсот пятидесятом  году, во время экспедиции Кромвеля в Ирландию, и короновали в Стоне. Через год  Кромвель, раненный в одной из захваченных им провинций, вновь напал на нас.  Встретиться с ним было моей целью, уйти из Шотландии – моим желанием.    

– Однако, –  возразил молодой король, – Шотландия почти ваша родина.    

– Да.  Но Шотландцы были для меня жестокими соотечественниками! Они принудили меня  отказаться от веры моих отцов. Они повесили лорда Монтроза, предали первейшего  из моих приверженцев, потому что он не участвовал в союзе. Ему предложили  высказать предсмертное желание. Он попросил, чтобы его разрубили на столько  частей, сколько в Шотландии городов, чтобы в каждом из них были свидетели его  верности. Переезжая и в города в город, я всюду находил останки этого  благородного человека, который действовал, сражался, дышал для меня…    

Смелым  маневром я обошел армию Кромвеля и вступил в Англию. Протектор гнался за мной.  Это было странное бегство, имевшее целью добиться короны. Если бы я достиг  Лондона прежде Кромвеля, то награда за эту скачку досталась бы мне. Но он  настиг меня у Уорчестера.    

Гений  Англии был уже не с нами, а с ним. Третьего сентября тысяча шестьсот пятьдесят  первого года, в годовщину битвы при Дембаре, роковой для шотландцев, я был  разбит.    

Две  тысячи человек пали вокруг меня, прежде чем я отступил на шаг.    

Наконец  все же пришлось бежать.    

Тут  история моя становится романом. Я остриг волосы и переоделся дровосеком. Целый  день провел на ветвях дуба, прозванного за это королевским: так зовется он  теперь. Мои приключения в Стаффордском графстве, откуда я выехал, увозя на  своем коне дочь моего хозяина, до сих пор служат предметом рассказов, из них  сложится баллада. Когда-нибудь, ваше величество, я запишу все это в поучение  королям, моим братьям.    

Я опишу,  как, прибыв к Нортону, я встретил придворного капеллана, смотревшего на игру в  кегли, и моего старого слугу, который залился слезами, узнав меня. Второй так  же мог погубить меня своей верностью, как первый – своим предательством… Я  расскажу о страшных минутах… да, ваше величество, страшных минутах, которые я  пережил… например, когда кузнец полковника Уиндгема, осматривавший наших  лошадей, объявил, что они подкованы в северных провинциях…    

– Как  удивительно, – прошептал Людовик XIV, – что я ничего этого не знал… Я  знал только, что вы сели на корабль в Брайгельмстеде и высадились в Нормандии.    

– О, –  прошептал Карл, – если короли ничего не знают один о другом, то как могут  они помогать друг Другу!    

– Но  скажите мне, брат мой, – спросил Людовик, – раз вас так дурно приняли  в Англии, то как же вы еще надеетесь на эту несчастную страну, на этот мятежный  народ?    

– О,  ваше величество! Со времени Уорчестерской битвы в Англии все переменилось. Кромвель  умер, подписав с Францией соглашение, в котором имя его стояло выше вашего. Он  умер третьего сентября тысяча шестьсот пятьдесят восьмого года, в годовщину битвы  при Уорчестере и Дембаре.    

– Его  сын наследовал ему.    

– Некоторые  люди, ваше величество, имеют детей, но не имеют преемников. Наследство Оливера  Кромвеля слишком тяжело для его сына Ричарда.    

Ричард  не был ни республиканцем, ни роялистом. Ричард позволял своим телохранителям  съедать свой обед, а своим генералам – управлять республикой. Ричард  отрекся от власти двадцать второго апреля тысяча шестьсот пятьдесят девятого  года; с тех пор прошло уже больше года, ваше величество.    

С этого  дня Англия стала игорным домом, где разыгрывается корона моего отца. Самые отчаянные  игроки – Ламберт и Монк. Я хочу вмешаться в эту игру, где ставка брошена  на мою королевскую мантию. Ваше величество… нужен миллион, чтобы подкупить  одного из этих игроков, превратить его в моего союзника, – или двести  ваших дворян, чтобы выгнать их из моего Уайтхоллского дворца, как Христос  выгнал из храма торговцев.    

– А! –  сказал король Людовик XIV. – Вы просите у меня…    

– Помощи,  то есть того, чем не только короли, но даже просто христиане обязаны друг другу, –  вашей помощи, государь, деньгами или людьми. С вашей помощью через месяц я  восстановлю Ламберта против Монка или Монка против Ламберта и отвоюю отцовское  наследие так, что это не будет стоить ни одной гинеи моей родине, ни одной  капли крови моим подданным. Они уже пьяны от революции, протектората и  республики и теперь хотят одного умиротвориться под королевской властью.  Окажите мне помощь, и я буду обязан вашему величеству более, чем отцу. Бедный  отец! Дорого он заплатил за разорение нашего дома! Видите, государь, как я  несчастлив, в каком я отчаянии, – я даже обвиняю своею отца!    

Краска  залила бледное лицо Карла II. Он опустил голову на руки, точно его ослепила  кровь, взбунтовавшаяся против осуждения отца сыном.    

Юный  король казался не менее несчастным, чип Карл. Он беспокойно двигался в кресле,  не зная, что ответить.    

Наконец  Карл II, который был десятью годами старше и лучше умел владеть собою, снова  заговорил.    

– Ваше  величество, – сказал он, – дайте мне ответ. Я жду его, как обвиняемый  ждет приговора. Буду жить? Или я должен умереть?    

– Брат  мой! – отвечал Людовик. – Вы просите меня миллион, – у меня!    

Но у  меня никогда не было и четверти такой суммы. У меня нет ровно ничего… Я такой  же король Франции, как вы король Англии. Я только имя, символ, одетый в бархат  с лилиями, не больше! Я сижу на осязаемом троне; вот мое единственное и  преимущество перед вами, у меня ничего нет, я ничего не могу сделать.    

– Неужели! –  вскричал Карл II.    

– Брат  мой, – продолжал Людовик, понижая голос, – я переносил такие лишения,  которым не подвергались самые бедные из моих дворян. Если бы мой бедный Ла Порт  еще служил при мне, он мог бы рассказать вам, как я спал на простынях с дырами,  в которые пролезали мои ноги; он мог бы рассказать, что когда я спрашивал  экипаж, то мне подавали карету, изъеденную в сарае крысами; он мог бы  рассказать, что когда я просил обедать, то шли на кухню к кардиналу и узнавали,  найдется ли что-нибудь поесть королю. Даже теперь, подумайте, теперь, когда мне  двадцать два года, когда я достиг совершеннолетия, когда я должен бы иметь  ключи от государственной казны, руководить политикой, объявлять войну и  заключать мир, посмотрите вокруг, и вы увидите, что предоставлено мне!.. Как я  заброшен! В каком я пренебрежении! Как пусто около меня!.. А там… посмотрите,  какой там блеск! Сколько людей!.. Там, там, поверьте мне, там настоящий король  Франции!    

– У  кардинала?    

– Да,  у кардинала.    

– Тогда  я погиб!    

Людовик  не отвечал.    

– Да,  погиб, потому что я не стану просить того, кто оставил бы умирать от голода и холода  мою мать и сестру, – дочь и внучку Генриха Четвертого, – если бы де  Рец и парламент не прислали им дров и хлеба.    

– Умирать! –  прошептал Людовик XIV.    

– Ну  что ж! Король Англии, несчастный Карл Второй, такой же внук Генриха Четвертого,  как и ваше величество, умрет от голода, как едва не умерли сестра и мать его.    

Людовик,  нахмурив брови, молча теребил кружева своих манжет.    

Эти  безучастность и апатичность, скрывавшие явное волнение, поразили Карла II. Он  взял молодого короля за руку.    

– Благодарю  вас, брат мой, – сказал он, – вы пожалели меня, а в теперешнем вашем  положении я не могу требовать от вас большего.    

– Ваше  величество, – спросил вдруг Людовик XIV, подняв голову, – вы  говорили, что вам нужен миллион или двести дворян, не так ли?    

– Миллиона  будет довольно.    

– Это  так мало.    

– Это  много, если предложить его одному человеку. Убеждения людей часто покупали гораздо  дешевле; а мне придется иметь дело с продажными душами.    

– Двести  дворян, только! Подумайте! Ведь это немногим больше роты?    

– Ваше  величество, в нашем семействе сохранилось одно предание: четверо преданных  французских дворян едва не спасли моего отца, которого судил парламент,  стерегла целая армия, окружал весь народ.    

– Значит,  если я доставлю вам миллион пли двести дворян, вы будете довольны и назовете  меня добрым братом?    

– Я  сочту вас своим спасителем. Если я взойду на трон моего отца, Англия на все  время моего царствования останется доброй сестрой Франции, как вы будете мне  добрым братом.    

– Хорошо! –  сказал Людовик, вставая. – То, чего вы, брат мой, не решаетесь просить, попрошу  я, я сам! Я никогда ничего не просил для себя, но теперь сделаю это для вас!  Пойду к королю Франции – к тому, богатому, всемогущему – и попрошу у  него миллион или двести дворян… А там увидим!    

– О! –  вскричал Карл. – Вы благородный друг, высокая душа. Вы спасаете меня, брат  мой. Если вам понадобится жизнь, которую вы теперь возвращаете мне, можете  взять ее!    

– Тише,  брат мой, тише! – произнес Людовик вполголоса. – Берегитесь, чтобы  нас не услышали. Мы езди не достигли цели. Просить денег у Мазарини! Это  труднее, чем пройти по заколдованному лесу, где на каждом дереве притаился  демон; это гораздо больше, чем завоевать целый свет…    

– Однако  когда просить будете вы.    

– Я  уже сказал вам, что никогда не просил, – ответил Людовик с гордостью,  которая заставила английского короля побледнеть.    

Заметив,  что Карл почувствовал себя оскорбленным, Людовик продолжал:    

– Простите  меня, брат мой; у меня нет матери, ни сестры, которые страдают. Трон мой жесток  и гол, но твердо сижу на нем. Простите меня, брат мой, не упрекайте меня за эти  слова: они были продиктованы эгоизмом. Но я искуплю их жертвой. Я иду к  кардиналу. Подождите меня, прошу вас. Я сейчас вернусь.    

 Глава 10. АРИФМЕТИКА  КАРДИНАЛА МАЗАРИНИ    

     

Когда  король поспешно направился в то крыло дворца, где помещался кардинал Мазарини,  взяв с собой только своего слугу, офицер мушкетеров вышел из маленькой комнаты,  которую король считал пустой. Офицер вздохнул, как человек, долго сдерживавший  дыхание. Маленькая комната отделялась от спальни, часть которой она раньше  составляла, лишь тонкой перегородкой. Выходило, что эта преграда существовала  лишь для глаз и позволяла хоть сколько-нибудь нескромному уху слышать все, что  происходило в соседней комнате. Не оставалось, таким образом, сомнения, что дежурный  офицер слышал все, что произошло только что у его величества.    

Предупрежденный  последними словами молодого короля, он вышел как раз вовремя, чтобы успеть  склониться перед ним в поклоне и проводить его взглядом, пока тот не исчез в  конце коридора Лейтенант покачал головою характерным для него движением и  произнес с гасконским акцентом, не утраченным им за сорок лет, прожитых вне  родины:    

– Жалкая  служба! Жалкий повелитель!    

Затем,  сев на прежнее место в кресло, он протянул ноги и закрыл глаза, как человек,  который спит или размышляет.    

Во время  этого короткого монолога, пока король шел по коридорам старого замка к кардиналу,  у Мазарини происходила сцена совсем в другом роде.    

Мазарини  лег в постель, потому что его начинала мучить подагра. Человек деловой, он извлекал  пользу даже из болезни, работая в часы бессонницы. Он велел своему слуге  Бернуину принести дорожный пюпитр, чтобы можно было писать в постели.    

Но  подагра такой враг, которого не легко победить. При каждом движении кардинала  боль усиливалась и, наконец, он спросил Бернуина:    

– Здесь  Бриенн?    

– Нет,  ушел, – ответил слуга. – Вы изволили отпустить его, и он отправился  спать. Если вам угодно, можно разбудить его.    

– Нет,  не нужно Однако надо работать! Проклятью цифры!    

И  кардинал задумался, считая по пальцам.    

– О,  эти цифры! – воскликнул Бернуин. – Если вы изволили заняться  подсчетами, то завтра у вас, конечно, будет головная боль… Вдобавок еще здесь  нет господина Гено!    

– Ты  прав, Бернуин! Но ты заменишь мне Бриенна. Действительно, я должен был бы взять  с собою Кольбера. Он хорошо работает, Бернуин, очень хорошо. Он человек  деловой!    

– Не  знаю, – отвечал слуга, – только мне не нравится лицо этого делового  человека.    

– Ладно,  ладно, Бернуин! Я не спрашиваю вашего мнения. Садись сюда, бери перо и пиши.    

– Я  готов. Что прикажете писать?    

– Пиши:  семьсот шестьдесят тысяч ливров.    

– Написано.    

– На  Лион… – Кардинал остановился в раздумье.    

– На  Лион, – повторил Бернуин.    

– Три  миллиона девятьсот тысяч.    

– Написано.    

– На  Бордо семь миллионов.    

– Семь, –  повторил Бернуин.    

– Да,  семь, – с досадой сказал кардинал. – Ты понимаешь, Бернуин? Все эти  суммы пишутся в расход…    

– В  расход или в приход, не все ли мне равно? Ведь эти миллионы не мои.    

– Миллионы  эти принадлежат королю; я считаю королевские деньги…    

Итак, на  чем мы остановились?.. Ты псе время прерываешь меня!    

– Семь  миллионов на Бордо.    

– Да,  так. На Мадрид четыре миллиона. Я говорю тебе, Бернуин, кому принадлежат эти  деньги, так как весь свет имеет глупость считать меня миллионером. Я стараюсь  опровергнуть этот вздор. У министра не может быть ничего своего… Теперь  продолжай. Подати – семь миллионов. Земли девять миллионов. Написал?    

– Написал.    

– Наличных  денег – шестьсот тысяч ливров; разных ценностей – два миллиона… Ах,  еще забыл, – движимость в разных замках…    

– Не  прибавить ли в разных королевских замках? – спросил Бернуин.    

– Нет,  нет, не надо, – это подразумевается. Ну, что, Бернуин, написал?    

– Написано.    

– Теперь  подведи итог.    

– Тридцать  девять миллионов двести шестьдесят тысяч ливров.    

– Ах, –  сказал кардинал с выражением досады, – нет полных сорока миллионов!    

Бернуин  опять пересчитал.    

– Да,  недостает семисот сорока тысяч.    

Мазарини  взял счет в руки и внимательно просмотрел его.    

– Однако  же, – заметил Бернуин, – тридцать девять миллионов двести шестьдесят  тысяч ливров – порядочные деньги.    

– Ах,  Бернуин, я хотел бы видеть эту сумму в казне короля!    

– Вы  изволили сказать, что все эти деньги принадлежат его величеству.    

– Разумеется,  но только на одно мгновение. Эти тридцать девять миллионов уже заранее  распределены, пожалуй, их еще не хватит.    

Бернуин  улыбнулся про себя, как человек, который верит только тому, чему хочет верить.  Он приготовил на ночь питье кардиналу и поправил подушки.    

– Да, –  задумчиво протянул Мазарини, когда слуга вышел, – все еще нет сорока миллионов…  Однако мне надо достичь намеченной мною цифры – сорока миллионов… Кто  знает, быть может, я не доживу, не успею… Я старею, слабею. Может быть, я найду  два-три миллиона в карманах наших добрых друзей, испанцев? Ведь недаром же они  открыли Перу; у них, наверное, что-нибудь осталось от этого открытия!    

Поглощенный  расчетами, он позабыл о подагре: страсть кардинала к деньгам была сильнее  болезни. Вдруг Бернуин, запыхавшись, вбежал в комнату.    

– Что  случилось? – спросил кардинал.    

– Король!  Король!    

– Как!  Король идет сюда? – вскричал Мазарини, поспешно пряча листок.    

– Король  здесь в такой поздний час? Я думал, что он уже давно лег. Что произошло?    

Людовик  XIV слышал последние слова и увидел испуганное лицо кардинала, приподнявшегося  на постели при его появлении.    

– Ничего  особенного, господин кардинал, – сказал он, – пли, по крайней мере,  ничего такого, что могло бы встревожить вас. Мне только необходимо сегодня же  переговорить с вами об одном весьма важном деле.    

Мазарини  тотчас вспомнил, с каким вниманием король слушал его слова о Марии Манчини, и  вообразил, что важное дело касается его племянницы. Поэтому лицо его немедленно  прояснилось и приняло выражение крайней любезности. Эта перемена весьма  обрадовала короля.    

Он сел.    

– Ваше  величество, – обратился к нему Мазарини, – я должен был бы слушать  вас стоя, но мучительная подагра…    

– Что  за церемонии между нами, любезный господин кардинал, – отвечал Людовик XIV  ласково, – я ваш ученик, а не король, вы это хорошо знаете, –  особенно сегодня вечером, потому что я пришел к вам как проситель, и даже как  проситель самый покорный, желающий быть принятым благосклонно.    

Мазарини,  заметив, что король покраснел, укрепился в своем предположении, что за этими  ласковыми словами кроются любовные помыслы. На этот раз при всей своей  догадливости хитрый политик ошибся: король покраснел не от порыва юношеской  страсти, а от чувства унижения своей королевской гордости.    

Как  добрый дядюшка, Мазарини решился облегчить королю признание.    

– Говорите,  пожалуйста, и если вашему величеству угодно на минуту забыть, что я ваш подданный,  если вам угодно назвать меня своим наставником и учителем, то позвольте и мне  высказать всю мою преданную и нежную любовь к вам.    

– Благодарю  вас, господин кардинал, – продолжая король. – Впрочем, то о чем я  намерен просить вас, сущая безделица.    

– Тем  хуже, – возразил кардинал, – тем хуже, ваше величество. Я желал бы,  чтобы вы попросили у меня чего-нибудь значительного, какой-нибудь жертвы… Но,  впрочем, чего бы вы ни попросили у меня, я готов на все согласиться, чтобы  угодить вам.    

– Если  так, вот в чем дело, – сказал король, сердце которого билось так же  сильно, как сердце кардинала, – ко мне приехал брат мой, король Англии…    

Мазарини  привскочил на кровати, словно он прикоснулся к лейденской банке или вольтовой  дуге. От изумления или, скорее, от разочарования лицо кардинала покрылось такой  краской гнева, что Людовик при всей своей неопытности в дипломатии тотчас  увидел, что министр надеялся услышать что-то совсем другое.    

– Карл  Второй! – вскричал Мазарини пронзительным голосом, с презрительною  улыбкою. – Как! У вас в гостях Карл Второй!    

– Да,  король Карл Второй, – отвечал Людовик, подчеркивая принадлежавший внуку  Генриха IV титул короля, который Мазарини пропустил. – Да, господин  кардинал, этот несчастный король тронул мое сердце, рассказав мне о своих  злоключениях. Он переживает страшные бедствия, господин кардинал. У меня тоже  оспаривали престол, я тоже в дни волнений принужден был бежать из столицы, я  познал несчастье, и мне трудно оставить без помощи брата, лишившегося всего и  скрывающегося.    

– Ах, –  перебил кардинал с досадою, – отчего при нем нет какого-нибудь Мазарини,  как при вас? Его корона была бы сохранена в неприкосновенности.    

– Я  знаю все, чем наш дом обязан вам, господин кардинал, – ответил молодой  король гордо, – и верьте, я, со своей стороны, этого никогда не забуду.  Именно потому, что мой брат, король английский, не имеет при своей особе такого  могущественного гения, как тот, который спас меня, именно потому и хочу я  доставить ему помощь этого гения, уверенный, что если ваша рука коснется его,  она возвратит ему корону, которую он потерял в тот день, когда она упала к  подножию эшафота его отца.    

– Благодарю  вас, ваше величество, за доброе мнение обо мне, – отвечал Мазарини, –  но нам нечего делать там, где люди беснуются, отрицают бога и рубят головы  своим королям. Они опасны, видите ли, очень опасны, и к ним противно  прикоснуться с той минуты, как они забрызгали себя королевской кровью и грязью  раздоров. Такой политики я никогда не любил и отстраняюсь от нее.    

– Но  вы можете помочь нам, создав ему иную.    

– Какую?    

– Например,  восстановив Карла Второго.    

– Боже  мой! – воскликнул Мазарини. – Неужели несчастный король еще  увлекается этой химерой?    

– Разумеется, –  возразил Людовик, испугавшись препятствий, которые верный глаз его министра  видел в этом предприятии. – Он просит для этого… не более… как миллион.    

– Только-то!  Один миллион, не больше! – насмешливо повторил Мазарини с итальянским  акцентом. – Братец, всего-навсего миллиончик, братец! Какое-то семейство  нищих!    

– Монсеньер, –  сказал Людовик XIV, подняв голову, – это семейство нищих – ветвь  нашего дома.