1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 
– Не  боялись же вы, что мне будет трудно сегодня идти в парламент и подписывать эти  злосчастные указы, которыми народ так недоволен.    

– Государь, –  сказал Ла Порт, чтобы переменить разговор, – кому прикажете передать подсвечник?    

– Кому  хочешь, Ла Порт, лишь бы не Манчини, – ответил ребенок громко.    

Манчини  был маленький племянник кардинала, определенный им к королю; последний и на  него перенес часть свой ненависти к министру.    

Король  вышел, не поцеловав матери и не простившись с кардиналом.    

– Вот  это хорошо! – сказал Мазарини. – Приятно видеть, что в короле  воспитывают отвращение к притворству.    

– Что  это значит? – почти робко спросила королева.    

– Мне  кажется, что уход короля не требует пояснений; вообще его величество не дает  себе труда скрывать, как мало он меня любит. Впрочем, это не мешает мне быть  преданным ему, как и вашему величеству.    

– Прошу  вас извинить его, кардинал: он еще ребенок и не понимает, сколь многим вам обязан.    

Кардинал  улыбнулся.    

– Но, –  продолжала королева, – вы, без сомнения, пришли по какому-нибудь важному  делу? Что случилось?    

Мазарини  сел или, вернее, развалился в широком кресле и сказал печально:    

– Случилось  то, что, по всей вероятности, мы будем вынуждены вскоре разлучиться, если,  конечно, вы не решитесь из дружбы последовать за мной в Италию.    

– Почему? –  спросила королева.    

– Потому  что, как поется в опере «Тисба», – отвечал Мазарини.    

«…Весь  мир враждебен нашей страсти нежной…»    

– Вы  шутите, сударь! – сказала королева, пытаясь придать своему голосу хоть  немного прежнего величия.    

– Увы,  ваше величество, я вовсе не шучу, – ответил Мазарини. – Поверьте мне,  я скорее готов плакать; и есть о чем, потому что, как я уже вам сказал:    

«…Весь  мир враждебен нашей страсти нежной.    

А так  как и вы часть этого мира,    

то,  значит, вы тоже покидаете меня…»    

– Кардинал!    

– Ах,  боже мой, разве я не видел, как вы на днях приветливо улыбались герцогу  Орлеанскому пли, вернее, тому, что он говорил вам?    

– А  что же он мне говорил?    

– Он  говорил вам, ваше величество: «Ваш Мазарини – камень преткновения. Удалите  его, и все будет хорошо».    

– Чего  же вы от меня хотите?    

– О,  ваше величество! Вы ведь королева, насколько я знаю.    

– Хороша  королевская власть! Тут распоряжается любой писарь из Пале-Рояля, любой дворянчик!    

– Однако  вы достаточно сильны для того, чтобы удалять от себя людей, которые вам не нравятся.    

– Скажем  лучше, не правятся вам! – воскликнула королева.    

– Мне?    

– Конечно!  Не вы ли удалили госпожу де Шеврез, которая двенадцать лет терпела гонения в  прошлое царствование?    

– Интриганка!  Ей хотелось продолжать против меня козни, начатые против Ришелье.    

– А  кто удалил госпожу Отфор, мою верную подругу, которая отвергла ухаживания  короля, чтобы только сохранить мое расположение?    

– Ханжа.  Она каждый вечер, раздевая вас, твердила, что вы губите свою душу, любя священника,  как будто кардинал и священник одно и то же.    

– Кто  велел арестовать Бофора?    

– Бофор –  мятежник, который так прямо и говорил, что надо убить меня!    

– Вы  отлично знаете, кардинал, – сказала королева, – что ваши враги мои  враги.    

– Этого  мало, ваше величество. Надо еще, чтобы ваши друзья были и моими друзьями.    

– Мои  друзья… – покачала королева головой. – Увы! У меня нет больше друзей.    

– Как  может не быть друзей в счастье, когда они были у вас в дни ваших невзгод?    

– Потому  что я в счастье забыла своих друзей. Я поступила, как Мария Медичи, которая,  возвратясь из первого своего изгнания, презрела пострадавших за нее, а потом,  изгнанная вторично, умерла в Кельне, оставленная всеми, даже собственным сыном,  потому что теперь все ее презирали, в свою очередь.    

– Но,  быть может, еще есть время, – сказал Мазарини, – исправить ошибку?  Поищите между вашими прежними друзьями.    

– Что  вы хотите сказать?    

– Только  то, что сказал: поищите.    

– Увы,  сколько я ни смотрю вокруг себя, я не вижу никого, кем я могла бы располагать.  Дядей короля, герцогом Орлеанским, как всегда, управляет фаворит: вчера это был  Шуазн, сегодня Ла Ривьер, завтра кто-нибудь другой. Принц Конде послушно идет  за своим коадъютором, а тот – за госпожою де Гемене.    

– Но  я вам советовал искать среди прежних, а не среди нынешних друзей.    

– Прежних? –  повторила королева.    

– Да,  например, среди тех, которые помогали вам бороться с Ришелье и даже побеждать  его…    

«На что  он намекает?» – подумала королева, с опаской поглядывая на кардинала.    

– Да, –  продолжал он, – при некоторых обстоятельствах, с помощью друзей вы умели,  пользуясь тонким и сильным умом, присущим вашему величеству, отражать нападения  этого противника.    

– Я! –  воскликнула королева. – Я терпела, и только.    

– Да, –  сказал кардинал, – терпели, подготовляя месть, как истинная женщина. Но  перейдем к делу. Помните вы Рошфора?    

– Рошфор  не был в числе моих друзей: напротив, он мой заядлый враг, верный слуга кардинала.  Я думала, что это вам известно.    

– Настолько  хорошо известно, – ответил Мазарини, – что мы приказали засадить его  в Бастилию.    

– Он  вышел оттуда? – спросила королева.    

– Будьте  покойны, он и теперь там; я заговорил о нем только для того, чтобы перейти к другому.  Знаете ли вы д'Артаньяна? – спросил Мазарини, глядя на королеву в упор.    

Удар  пришелся в самое сердце.    

– Неужели  гасконец проболтался? – прошептала Анна Австрийская.    

Потом  прибавила громко:    

– Д'Артаньян?  Подождите, да, в самом деле, это имя мне знакомо. Д'Артаньян, мушкетер, который  любил одну из моих камеристок? Ее, бедняжку, потом отравили.    

– Только  и всего? – сказал Мазарини.    

Королева  удивленно посмотрела на кардинала.    

– Но,  кардинал, кажется, вы подвергаете меня допросу?    

– Во  всяком случае, – сказал Мазарини со своей вечной улыбкой, все тем же  сладким топом, – в вашей воле ответить мне или нет.    

– Изложите  свои пожелания ясно, и я отвечу на них так же, – начала терять терпение  королева.    

– Ваше  величество, – сказал Мазарини, кланяясь, – я желаю, чтобы вы  поделились со мной вашими друзьями, как я поделился с вами теми немногими  знаниями и способностями, которыми небо наградило меня. Положение осложняется,  и надо действовать решительно.    

– Опять! –  сказала королева. – Я думала, что мы с этим покончили, отделавшись от Бофора.    

– Да,  вы смотрели только на поток, который грозил смыть все на пути, и не оглянулись  на стоячую воду. А между тем есть французская поговорка о тихом омуте.    

– Дальше, –  сказала королева.    

– Я  каждый день терплю оскорбления от ваших принцев и титулованных лакеев, от  всяких марионеток, которые не видят, что в моей руке все нити к ним, и не  догадываются, что за моим терпеливым спокойствием таится гнев человека, который  поклялся в один прекрасный день одолеть их. Правда, мы арестовали Бофора, но из  них всех он был наименее опасен. Ведь остается еще принц Конде…    

– Победитель  при Рокруа! Арестовать его?    

– Да,  ваше величество, я частенько об этом думаю, но, как говорим мы, итальянцы,  pazienza[4].  А кроме Конде, придется взять герцога Орлеанского.    

– Что  вы такое говорите? Первого принца крови, дядю короля!    

– Нет,  не первого принца крови и не дядю короля, но подлого заговорщика, который в прошлое  царствование, подстрекаемый своим капризным и вздорным характером, снедаемый  скукой, разжигаемый низким честолюбием, завидуя тем, кто превосходит его  благородством, храбростью, и злясь на собственное ничтожество, именно по  причине своего ничтожества сделался отголоском всех злонамеренных толков, душой  всяких заговоров, подстрекателем смельчаков, которые имели глупость поверить  слову человека царственной крови и от которых он отрекся, когда они оказались  на эшафоте. Нет, я говорю не о принце крови и не о дяде короля, а об убийце  Шале, Монморанси и Сен-Марса, который в настоящую минуту пытается сыграть опять  ту же штуку и воображает, что он одержит верх, потому что у него переменился  противник, потому что теперь перед ним человек, предпочитающий не угрожать, а  улыбаться. Но он ошибается. Он только проиграл со смертью Ришелье, и не в моих  интересах оставлять подле королевы этот источник всех раздоров, человека, с  помощью которого старый кардинал двадцать лет успешно растравлял желчь покойного  короля.    

Анна  покраснела и закрыла лицо руками.    

– Я  нисколько не желаю унижать ваше величество, – продолжал Мазарини более  спокойным, но зато удивительно твердым голосом. – Я хочу, чтобы уважали  королеву и уважали ее министра, потому что в глазах всех людей я не более как  министр. Вашему величеству известно, что я не пройдоха-итальянец, как многие  меня называют. Необходимо, чтобы это знал весь мир так же, как знает ваше  величество.    

– Хорошо.  Что же я должна сделать? – сказала Анна Австрийская, подчиняясь этому властному  голосу.    

– Вы  должны припомнить имена тех верных, преданных людей, которые переплыли море  вопреки воле Ришелье и, оставляя на пути следы собственной крови, привезли  вашему величеству одно украшение, которое вам угодно было дать Бекингэму.    

Анна  величаво и гневно поднялась, словно под действием стальной пружины, и, глядя на  кардинала с гордым достоинством, делавшим ее такой могущественной в дни  молодости, сказала:    

– Вы  меня оскорбляете!    

– Я  хочу, – продолжал Мазарини, доканчивая свою мысль, прерванную движением  королевы, – чтобы вы сейчас сделали для вашего мужа то, что вы сделали  когда-то для вашего любовника.    

– Опять  эта клевета! – воскликнула королева. – Я думала, что она умерла или  заглохла, так как вы до сих пор избавляли меня от нее. Но вот вы тоже ее  повторяете. Тем лучше. Объяснимся сегодня и кончим раз навсегда, слышите?    

– Но,  ваше величество, – произнес Мазарини, удивленный этим неожиданным  проблеском силы, – я вовсе не требую, чтобы вы мне рассказали все.    

– А  я хочу вам все рассказать, – ответила Анна Австрийская. – Слушайте  же. Были в то время действительно четыре преданных сердца, четыре благородные  души, четыре верные шпаги, которые спасли мне больше чем жизнь: они спасли мою  честь.    

– А!  Вы сознаетесь в этом? – сказал Мазарини.    

– Неужели,  по-вашему, только виновный может трепетать за свою честь?    

Разве  нельзя обесчестить кого-нибудь, особенно женщину, на основании одной лишь видимости?  Да, все было против меня, и я неизбежно должна была лишиться чести, а между  тем, клянусь вам, я не была виновна. Клянусь…    

Королева  стала искать вокруг себя какой-нибудь священный предмет, на котором она могла  бы поклясться; она вынула из потайного стенного шкафа ларчик розового дерева с  серебряными инкрустациями и, поставив его на алтарь, сказала:    

– Клянусь  священными реликвиями, хранящимися здесь, – я любила Бекингэма, по Бекингэм  не был моим любовником.    

– А  что это за священные предметы, на которых вы приносите клятву, ваше  величество? – спросил, улыбаясь, Мазарини. – Как вам известно, я  римлянин, а потому не легковерен. Бывают всякого рода реликвии.    

Королева  сняла с шеи маленький золотой ключик и подала его кардиналу.    

– Откройте  и посмотрите.    

Удивленный  Мазарини взял ключ, открыл ларчик и нашел в нем заржавленный нож и два письма,  из которых одно было запятнано кровью.    

– Что  это? – спросил Мазарини.    

– Что  это? – повторила Анна Австрийская, царственным жестом простирая над  раскрытым ларчиком руку, которую годы не лишили чудесной красоты. – Я вам  сейчас скажу. Эти два письма – единственные, которые я писала ему.    

А это  нож, которым Фельтон убил его. Прочтите письма, и вы увидите, лгу ли я.    

Несмотря  на полученное разрешение, Мазарини, безотчетно повинуясь чувству, вместо того  чтобы прочесть письма, взял нож: его умирающий Бекингэм вынул из своей раны и  через Ла Порта переслал королеве; лезвие было все источено ржавчиной, в которую  обратилась кровь. Кардинал смотрел на него с минуту, и за это время королева  стала бледней полотна, покрывающего алтарь, на который она опиралась. Наконец  кардинал с невольной дрожью положил нож обратно в ларчик.    

– Хорошо,  ваше величество, я верю вашей клятве.    

– Нет,  нет, прочтите, – сказала королева, нахмурив брови, – прочтите.    

Я хочу,  я требую; я решила покончить с этим сейчас же и уже никогда больше к этому не  возвращаться. Или вы думаете, – прибавила она с ужасной улыбкой, –  что я стану открывать этот ларчик всякий раз, когда вы возобновите ваши  обвинения?    

Мазарини,  подчиняясь внезапному проявлению ее воли, почти машинально прочел оба письма. В  одном королева просила Бекингэма возвратить алмазные подвески; это было письмо,  которое отвез д'Артаньян, оно поспело вовремя. Второе было послано с Ла Портом;  в нем королева предупреждала Бекингэма, что его хотят убить, и это письмо  опоздало.    

– Хорошо,  ваше величество, – сказал Мазарини, – на это нечего ответить.    

– Нет, –  заперев ларчик, сказала королева и положила на него руку, – нет, есть что  ответить на это: надо сказать, что я была неблагодарна к людям, которые спасли  меня и сделали все, что только могли, чтобы спасти его; и храброму д'Артаньяну  я не пожаловала ничего, а только позволила ему поцеловать мою руку и подарила  вот этот алмаз.    

Королева  протянула кардиналу свою прелестную руку и показала ему чудный камень, блиставший  на ее пальце.    

– Он  продал его в тяжелую минуту, – заговорила она опять с легким  смущением, – продал для того, чтобы спасти меня во второй раз; за  вырученные деньги он послал гонца к Бекингэму с предупреждением о грозящем ему  убийстве.    

– Значит,  д'Артаньян знал об этом?    

– Он  знал все. Каким образом, не понимаю. Д'Артаньян продал перстень Дезэссару; я  увидала кольцо у него на руке и выкупила. Но этот алмаз принадлежит  д'Артаньяну; возвратите ему перстень от меня, и так как, на ваше счастье, подле  вас находится такой человек, то постарайтесь им воспользоваться.    

– Благодарю  вас, ваше величество, – сказал Мазарини, – я не забуду вашего совета.    

– А  теперь, – сказала королева, изнемогая от пережитого волнения, – что  еще хотели бы вы узнать у меня?    

– Ничего,  ваше величество, – ответил кардинал самым ласковым голосом. – Умоляю  только простить меня за несправедливое подозрение. Но я вас так люблю, что  ревность моя, даже к прошлому, не удивительна.    

Слабая  улыбка промелькнула на губах королевы.    

– Если  вам не о чем больше спрашивать меня, – сказала она, – то оставьте  меня. Вы понимаете, что после такого разговора мне надо побыть наедине с собой.    

Мазарини  поклонился.    

– Я  удаляюсь, ваше величество. Но позвольте мне прийти опять.    

– Да,  только завтра. И этого времени вряд ли будет достаточно, чтобы мне успокоиться.    

Кардинал  взял руку королевы, галантно поцеловал ее и вышел.    

Как  только он ушел, королева прошла в комнату сына и спросила Ла Порта, лег ли  король.    

Ла Порт  указал ей на спящего ребенка.    

Анна  Австрийская взошла на ступеньки кровати, приложила губы к нахмуренному лбу сына  и поцеловала его. Потом так же тихо удалилась, сказав только камердинеру:    

– Постарайтесь,  пожалуйста, милый Ла Порт, чтобы король приветливей смотрел на кардинала. И  король и я, мы оба многим обязаны кардиналу.    

 Глава 5. ГАСКОНЕЦ И  ИТАЛЬЯНЕЦ    

     

Тем  временем кардинал вернулся к себе в кабинет, у дверей которого дежурил Бернуин.  Мазарини спросил, нет ли каких новостей и не было ли известий из города, затем,  получив отрицательный ответ, знаком приказал слуге удалиться.    

Оставшись  один, он встал и отворил дверь в коридор, потом в переднюю; утомленный д'Артаньян  спал на скамье.    

– Господин  д'Артаньян! – позвал Мазарини вкрадчивым голосом.    

Д'Артаньян  не шелохнулся.    

– Господин  д'Артаньян! – позвал Мазарини громче.    

Д'Артаньян  продолжал спать.    

Кардинал  подошел к нему и пальцем коснулся его плеча.    

На этот  раз д'Артаньян вздрогнул, проснулся и, придя в себя, сразу вскочил на ноги, как  солдат, готовый к бою.    

– Я  здесь. Кто меня зовет?    

– Я, –  сказал Мазарини с самой приветливой улыбкой.    

– Прошу  извинения, ваше преосвященство, – сказал д'Артаньян, – но я так  устал…    

– Излишне  просить извинения, – сказал Мазарини, – вы устали на моей службе…    

Милостивый  тон министра привел д'Артаньяна в восхищение.    

– Гм… –  процедил он сквозь зубы, – неужели справедлива пословица, что счастье приходит  во сне?    

– Следуйте  за мной, сударь, – сказал Мазарини.    

– Так,  так! – пробормотал д'Артаньян. – Рошфор держал слово; только куда же  он, черт возьми, делся?    

Он  всматривался во все закоулки кабинета, но Рошфора не было нигде.    

– Господин  д'Артаньян, – сказал Мазарини, удобно располагаясь в кресле, – вы  всегда казались мне храбрым я славным человеком.    

«Возможно, –  подумал д'Артаньян, – но долго же он собирался сказать мне об этом».    

Это,  однако, не помешало ему низко поклониться Мазарини в ответ на комплимент.    

– Так  вот, – продолжал Мазарини, – пришло время использовать ваши  способности и достоинства.    

В глазах  офицера, как молния, сверкнула радость, но тотчас же погасла, так как он еще не  знал, куда гнет Мазарини.    

– Приказывайте,  монсеньер, – сказал он, – я рад повиноваться вашему преосвященству.    

– Господин  д'Артаньян, – продолжал Мазарини, – в Прошлое царствование вы  совершали такие подвиги…    

– Вы  слишком добры, монсеньер, вспоминая об этом. Правда, я сражался не без успеха…    

– Я  говорю не о ваших военных подвигах, – сказал Мазарини, – потому что,  хотя они и доставили вам славу, они превзойдены другими.    

Д'Артаньян  прикинулся изумленным.    

– Что  же вы не отвечаете?.. – сказал Мазарини.    

– Я  ожидаю, монсеньер, когда вы соблаговолите объяснить мне, о каких подвигах вам  угодно говорить.    

– Я  говорю об одном приключении… Да вы отлично знаете, что я хочу сказать.    

– Увы,  нет, монсеньер! – ответил в совершенном изумлении д'Артаньян.    

– Вы  скромны, тем лучше! Я говорю об истории с королевой, об алмазных подвесках, о путешествии,  которое вы совершили с тремя вашими друзьями.    

«Вот оно  что! – подумал гасконец. – Уж не ловушка ли это? Надо держать ухо  востро».    

И он  изобразил на своем лице такое недоумение, что ему позавидовали бы Мопдори и Бельроз,  два лучших актера того времени.    

– Отлично! –  сказал, смеясь, Мазарини. – Браво! Недаром мне сказали, что вы именно  такой человек, какой мне нужен. Ну, что бы вы сделали для меня?    

– Все,  монсеньер, что вы мне прикажете, – ответил д'Артаньян.    

– Сделали  бы вы для меня то, что когда-то сделали для некоей королевы?    

«Положительно, –  мелькнуло в голове д'Артаньяна, – он хочет заставить меня проговориться.  Но мы поборемся, Не хитрее же он Ришелье, черт побери!»    

– Для  королевы, монсеньер? Я не понимаю.    

– Вы  не понимаете, что мне нужны вы и ваши три друга?    

– Какие  три друга, монсеньер?    

– Те,  что были у вас в прежнее время.    

– В  прежнее время, монсеньер, – ответил д'Артаньян, – у меня было не  трое, а полсотни друзей. В двадцать лет всех считаешь друзьями.    

– Хорошо,  хорошо, господин офицер, – сказал Мазарини. – Скрытность прекрасная  вещь. Но как бы вам сегодня не пожалеть об излишней скрытности.    

– Пифагор  заставлял своих учеников пять лет хранить безмолвие, монсеньер, чтобы научить  их молчать, когда это нужно.    

– А  вы хранили его двадцать лет. На пятнадцать лет больше, чем требовалось от философа-пифагорейца,  и это кажется мне вполне достаточным. Сегодня вы можете говорить – сама  королева освобождает вас от вашей клятвы.    

– Королева? –  спросил д'Артаньян с удивлением, которое на этот раз было непритворным.    

– Да,  королева! И доказательством того, что я говорю от ее имени, служит ее повеление  показать вам этот алмаз, который, как ей кажется, вам известен и который она  выкупила у господина Дезэссара.    

И  Мазарини протянул руку к лейтенанту, который вздохнул, узнав кольцо, подаренное  ему королевой на балу в городской ратуше.    

– Правда! –  сказал д'Артаньян. – Я узнаю этот алмаз, принадлежавший королеве.    

– Вы  видите, что я говорю с вами от ее имени. Отвечайте же мне, не разыгрывайте  комедии. Я вам уже сказал и снова повторяю: дело идет о вашей судьбе.    

– Действительно,  монсеньер, мне совершенно необходимо позаботиться о своей судьбе. Вы, ваше  преосвященство, так давно не вспоминали обо мне!    

– Довольно  недели, чтобы наверстать потерянное. Итак, вы сами здесь, ну а где ваши друзья?    

– Не  знаю, монсеньер.    

– Как,  не знаете?    

– Не  знаю; мы давно расстались, так как они все трое покинули военную службу.    

– Но  где вы их найдете?    

– Там,  где они окажутся. Это уж мое дело.    

– Хорошо.  Ваши условия?    

– Денег,  монсеньер, денег столько, сколько потребуется на наши предприятия. Я слишком  хорошо помню, какие препятствия возникали иной раз перед нами из-за отсутствия  денег, и не будь этого алмаза, который я был вынужден продать, мы застряли бы в  пути.    

– Черт  возьми! Денег! Да к тому же еще много! – сказал Мазарини. – Вот чего  вы захотели, господин офицер. Знаете ли вы, что в королевской казне пет денег?    

– Тогда  сделайте, как я, монсеньер: продайте королевские алмазы; но, верьте мне, не  стоит торговаться: большие дела плохо делаются с малыми средствами.    

– Хорошо, –  сказал Мазарини, – мы постараемся удовлетворить вас.    

«Ришелье, –  подумал д'Артаньян, – уже дал бы мне пятьсот пистолей задатку».    

– Итак,  вы будете мне служить?    

– Да,  если мои друзья на то согласятся.    

– Но  в случае их отказа я могу рассчитывать на вас?    

– В  одиночку я еще никогда ничего не делал путного, – сказал д'Артаньян,  тряхнув головой.    

– Так  разыщите их.    

– Что  мне сказать им, чтоб склонить их к службе вашему преосвященству?    

– Вы  их знаете лучше, чем я. Обещайте каждому в зависимости от его характера.    

– Что  мне пообещать?    

– Если  они послужат мне так, как служили королеве, то моя благодарность будет ослепительна.    

– Что  мы будем делать?    

– Все,  потому что вы, по-видимому, способны на все.    

– Монсеньер,  доверяя людям и желая, чтобы они доверяли нам, надо осведомлять их лучше, чем  это делает ваше преосвященство…    

– Когда  наступит время действовать, – прервал его Мазарини, – будьте покойны,  вы все узнаете.    

– А  до тех пор?    

– Ждите  и ищите ваших друзей.    

– Монсеньер,  их, может быть, нет в Париже, это даже весьма вероятно. Мне придется путешествовать.  Я ведь только бедный лейтенант, мушкетер, а путешествия стоят дорого.    

– В  мои намерения не входит, – сказал Мазарини, – чтобы вы появлялись с  большой пышностью, мои планы нуждаются в тайне и пострадают от слишком большого  числа окружающих вас людей.    

– И  все же, монсеньер, я не могу путешествовать на свое жалованье, так как мне  задолжали за целых три месяца; а на свои сбережения я путешествовать не могу,  потому что за двадцать два года службы я копил только долги.    

Мазарини  задумался на минуту, словно в нем происходила сильная борьба; потом, подойдя к  шкафу с тройным замком, он вынул оттуда мешок и взвесил его на руке два-три  раза, прежде чем передать д'Артаньяну.    

– Возьмите, –  сказал он со вздохом, – это на путешествие.    

«Если  тут испанские дублоны или хотя бы золотые экю, – подумал д'Артаньян –  то с тобой еще можно иметь дело»».    

Он  поклонился кардиналу и опустил мешок в свой просторный карман.    

– Итак,  решено, – продолжал кардинал, – вы едете…    

– Да,  монсеньер.    

– Пишите  мне каждый день, чтобы я знал, как идут ваши переговоры.    

– Непременно,  монсеньер.    

– Отлично.  Кстати, как зовут ваших друзей?    

– Как  зовут моих друзей? – повторил д'Артаньян, не решаясь довериться кардиналу  вполне.    

– Да.  Пока вы ищете, я наведу справки, со своей стороны, и, может быть, кое-что  узнаю.    

– Граф  де Ла Фер, иначе Атос; господин дю Валлон, или Портос, и шевалье д'Эрбле,  теперь аббат д'Эрбле, иначе Арамис.    

Кардинал  улыбнулся.    

– Младшие  сыновья древних родов, – сказал он, – поступившие в мушкетеры под  вымышленными именами, чтобы не компрометировать своих семей!    

Длинная  шпага и пустой кошелек, – нам это знакомо.    

– Если,  бог даст, эти шпаги послужат вам, монсеньер, – отвечал д'Артаньян, –  то осмелюсь пожелать, чтобы кошелок вашего преосвященства стал полегче, а их бы  потяжелел, потому что с этими тремя людьми и со мной в придачу вы, ваше  преосвященство, перевернете вверх дном всю Францию и даже всю Европу, если вам  будет угодно.    

– В  хвастовстве гасконцы могут потягаться с итальянцами, – сказал, смеясь,  Мазарини.    

– Во  всяком случае, – сказал д'Артаньян, улыбаясь так же, как кардинал, –  они превзойдут их в бою на шпагах.    

И он  вышел, получив отпуск, который тут же был ему выписан и подписан самим  Мазарини.    

Едва  очутившись во дворе, он подошел к фонарю и поспешно заглянул в мешок.    

– Серебро! –  презрительно проговорил он. – Так я и думал! Ах, Мазарини, Мазарини, ты  мне не доверяешь, – тем хуже для тебя, это принесет тебе несчастье.    

Между  тем кардинал потирал себе руки от удовольствия.    

– Сто  пистолей, – пробормотал он, – сто пистолей! Сто пистолей – и я  владею тайной, за которую Ришелье заплатил бы двадцать тысяч экю! Не считая  этого алмаза, – прибавил он, бросая любовные взгляды на перстень, который  оставил у себя, вместо того чтобы отдать д'Артаньяну, – не считая этого  алмаза, который стоит самое меньшее десять тысяч ливров.    

И  кардинал прошел в свою комнату, чрезвычайно довольный вечером, который принес  ему такой отличный барыш; уложил перстень в ларец, наполненный брильянтами всех  сортов, потому что кардинал имел слабость к драгоценным камням, и позвал  Бернуина, чтобы тот раздел его, не думая больше ни о криках на улице, ни о  ружейных выстрелах, все еще гремевших в Париже, хотя было уже около полуночи.    

Д'Артаньян  в это время шел на Тиктонскую улицу, где он жил в гостинице «Козочка».    

Скажем в  нескольких словах, почему д'Артаньян остановил свой выбор на этом жилище.    

 Глава 6. Д'АРТАНЬЯН В  СОРОК ЛЕТ    

     

Увы, с  тех пор, как мы в нашем романе «Три мушкетера» расстались с д'Артаньяном на улице  Могильщиков, № 12, произошло много событий, а главное – прошло много лет.    

Не то  чтобы д'Артаньян не умел пользоваться обстоятельствами, но сами обстоятельства  сложились не в пользу д'Артаньяна. В пору, когда он жил одной жизнью со своими  друзьями, он был молод и мечтателен. Это была одна из тех тонких,  впечатлительных натур, которые легко усваивают себе качества других людей. Атос  заражал его своим гордым достоинством, Портос – пылкостью, Арамис –  изяществом. Если бы д'Артаньян продолжал жить с этими тремя людьми, он сделался  бы выдающимся человеком. Но Атос первый его покинул, удалившись в свое маленькое  поместье близ Блуа, доставшееся ему в наследство; вторым ушел Портос,  женившийся на своей прокурорше; последним ушел Арамис, чтобы принять  рукоположение и сделаться аббатом. И д'Артаньян, всегда представлявший себе  свое будущее нераздельным с будущностью своих трех приятелей, оказался одинок и  слаб; он не имел решимости следовать дальше путем, на котором, по собственному  ощущению, он мог достичь чего-либо только при условии, чтобы каждый из его  друзей уступал ему, если можно так выразиться, немного электрического тока,  которым одарило их небо.    

После  производства в лейтенанты одиночество д'Артаньяна только углубилось. Он не был  таким аристократом, как Атос, чтобы пред ним могли открыться двери знатных  домов; он не был так тщеславен, как Портос, чтоб уверять других, будто посещает  высшее общество; не был столь утончен, как Арамис, чтобы пребывать в своем  природном изяществе и черпать его в себе самом. Одно время пленительное  воспоминание о г-же Бонасье вносило в душу молодого человека некоторую поэзию,  но, как и все на свете, это тленное воспоминание мало-помалу изгладилось: гарнизонная  жизнь роковым образом влияет даже на избранные натуры. Из двух противоположных  элементов, образующих личность д'Артаньяна, материальное начало мало-помалу  возобладало, и потихоньку, незаметно для себя, д'Артаньян, не видевший ничего,  кроме казарм и лагерей, не сходивший с коня, стал (не знаю, как это называлось  в ту пору) тем, что в наше время называется «настоящим служакой».    

Он не  потерял природной остроты ума. Напротив, эта острота ума, может быть, даже увеличилась;  по крайней мере, грубоватая оболочка сделала ее еще заметнее. Но он направил  свой ум не на великое, а на самое малое в жизни, на материальное  благосостояние, благосостояние на солдатский манер, иначе говоря, он хотел  иметь лишь хорошее жилье, хороший стол и хорошую хозяйку.    

И все  это д'Артаньян нашел уже шесть лет тому назад на Тиктонской улице, в гостинице  под вывеской «Козочка».    

С первых  же дней его пребывания в этой гостинице хозяйка ее, красивая, свежая фламандка,  лет двадцати пяти или шести, влюбилась в него не на шутку. Легкому роману  сильно мешал непокладистый муж, которого д'Артаньян раз десять грозился  проткнуть насквозь шпагой. В одно прекрасное утро этот муж исчез, продав  потихоньку несколько бочек вина и захватив с собой деньги и драгоценности. Все  думали, что он умер; в особенности настаивала на том, что он ушел из этого мира,  его жена, которой очень улыбалась мысль считаться вдовой. Наконец, после трех  лет связи, которую д'Артаньян не собирался порывать, находя с каждым годом все  больше приятности в своем жилье и хозяйке, тем более что последняя  предоставляла ему первое в долг, хозяйка эта возымела вдруг чудовищную  претензию сделаться его женою и предложила д'Артаньяну на ней жениться.    

– Ну  уж нег! – ответил д'Артаньян. – Двоемужие, милая? Нет! Нет! Это  невозможно.    

– Но  он умер, я уверена.    

– Он  был очень неподатливый малый и вернется, чтобы отправить нас на виселицу.    

– Ну  что ж, если он вернется, вы его убьете; вы такой храбрый и ловкий.    

– Ого,  голубушка! Это просто другой способ попасть на виселицу!    

– Значит,  вы отвергаете мою просьбу?    

– Еще  бы!    

Прекрасная  трактирщица была в отчаянии. Она хотела бы признать д'Артаньяна не только  мужем, но и богом: он был такой красивый мужчина и такой лихой вояка!    

На  четвертом году этого союза случился поход во Франш-Конте. Д'Артаньян был  назначен тоже и стал готовиться в путь. Тут начались великие страдания,  неутешные слезы, торжественные клятвы в верности; все это, разумеется, со  стороны хозяйки. Д'Артаньян был слишком великодушен, чтобы не пообещать ничего,  и потому он обещал сделать все возможное для умножения славы своего имени.    

Что до  храбрости д'Артаньяна, то она нам уже известна. Он за нее и поплатился:  наступая во главе своей роты, он был ранен в грудь навылет пулей и остался  лежать на поле сражения. Видели, как он падал с лошади, но не видели, чтобы он  поднялся, и сочли его убитым; а те, кто надеялся занять его место, на всякий  случай уверяли, что он убит в самом деле.    

Легко  верится тому, во что хочешь верить, ведь в армии, начиная с дивизионных  генералов, желающих смерти главнокомандующему, и кончая солдатами, ждущими  смерти капрала, всякий желает чьей-нибудь смерти.    

Но  д'Артаньян был не такой человек, чтобы дать себя убить так просто.    

Пролежав  жаркое время дня без памяти на поле сражения, он пришел в себя от ночной прохлады,  добрался кое-как до деревни, постучался в двери лучшего дома и был принят, как  всегда и всюду принимают французов, даже раненых: его окружили нежной  заботливостью и вылечили. Здоровее, чем раньше, он отправился в одно прекрасное  утро в путь, во Францию, а потом в Париж, а как только попал в Париж, – на  Тиктонскую улицу.    

Но в  своей комнате д'Артаньян нашел дорожный мешок с мужскими вещами и шпагу, прислоненную  к стене.    

«Он  возвратился! – подумал д'Артаньян. – Тем хуже Я тем лучше».    

Само  собой разумеется, что д'Артаньян имел в виду мужа.    

Он навел  справки: лакей новый, новая служанка; хозяйка ушла гулять.    

– Одна? –  спросил д'Артаньян.    

– С  барином.    

– Так  барин вернулся?    

– Конечно, –  простодушно ответила служанка.    

«Будь у  меня деньги, – сказал себе д'Артаньян, – я ушел; но у меня их нет,  нужно остаться и, последовав совету моей хозяйки, разрушить брачные планы этого  неугомонного загробного жителя».    

Едва он  кончил свой монолог (который доказывает, что в важных случаях жизни  монолог – вещь самая естественная), как поджидавшая у дверей служанка  закричала:    

– А  вот и барыня возвращается с барином!    

Д'Артаньян  выглянул тоже и увидал вдали, на углу онмартрской улицы, хозяйку, которая шла,  опираясь на руку огромного швейцарца, шагавшего развалистой походкой и приятно  напомнившего Портоса его старому другу.    

«Это и  есть барин? – сказал про себя д'Артаньян, – он, по-моему, очень  вырос».    

И  д'Артаньян уселся в зале на самом видном месте. Хозяйка, войдя, сразу заметила  его и вскрикнула.    

По ее  голосу д'Артаньян заключил, что ему рады, Поднялся, бросился к ней и нежно  поцеловал.    

Швейцарец  с недоумением смотрел на бледную как полотно хозяйку.    

– Ах!  Это вы, сударь! Что вам угодно? – спросила она в величайшем волнении.    

– Этот  господин ваш родной брат? Или двоюродный? – спросил д'Артаньян, разыгрывая  свою роль без малейшего смущения.    

Не  дожидаясь ответа, он кинулся обнимать швейцарца, который отнесся к его объятиям  очень холодно.    

– Кто  этот человек? – спросил он.    

Хозяйка  в ответ только всхлипывала.    

– Кто  этот швейцарец? – спросил д'Артаньян.    

– Этот  господин хочет на мне жениться, – едва выговорила хозяйка в промежутке  между двумя вздохами.    

– Так  ваш муж наконец умер?    

– А  фам какое тело? – вмешался швейцарец.    

– Мне  до этого большое тело, – ответил д'Артаньян, передразнивая его, –  потому что вы не можете жениться без моего согласия, а я…    

– А  фы? – спросил швейцарец.    

– А  я этого согласия не дам, – сказал мушкетер.    

Швейцарец  покраснел, как пион; на нем был красивый мундир с золотым шитьем, а д'Артаньян  был закутан в какой-то серый плащ; швейцарец был шести футов роста, а  д'Артаньян не больше пяти. Швейцарец чувствовал себя дома, и д'Артаньян казался  ему незваным гостем.    

– Убередесь  ли фы одсюда? – крикнул швейцарец, сильно топнув ногой, как человек, который  начинает сердиться всерьез.    

– Я?  Как бы не так! – ответил д'Артаньян.    

– Не  позвать ли кого-нибудь? – сказал слуга, который не мог понять, как это  такой маленький человек оспаривает место у такого большого.    

– Эй,  ты! – крикнул д'Артаньян, приходя в ярость и хватая парня за ухо. –  Стой на месте и не шевелись, не то я тебе уши оборву. А что до вас, блистательный  потомок Вильгельма Телля, то вы сейчас же увяжете в узелок ваши вещи, которые  мешают мне в моей комнате, и живо отправитесь искать себе квартиру в другой  гостинице.    

Швейцарец  громко расхохотался.    

– Мне  уходидь? – сказал он. – Это бочему?    

– А,  отлично! – сказал д'Артаньян. – Я вижу, вы понимаете по-французски.  Тогда пойдемте погулять со мной. Я вам растолкую остальное.    

Хозяйка,  знавшая, что д'Артаньян мастер своего дела, начала плакать и рвать на себе  волосы.    

Д'Артаньян  обернулся к заплаканной красотке.    

– Тогда  прогоните его сами, сударыня, – сказал он.    

– Па! –  ответил швейцарец, который не сразу уразумел предложение, которое ему сделал  д'Артаньян. – Па! А фы кто такой, чтоб бредлагадь мне идти гулять с фами?    

– Я  лейтенант мушкетеров его величества, – сказал д'Артаньян, – и,  значит, я – ваше начальство. Но так как дело тут не в чинах, а в праве на  постой, то обычай вам известен: едем за приказом; кто первый вернется, за тем и  будет квартира.    

Д'Артаньян  увел швейцарца, не слушая воплей хозяйки, сердце которой, в сущности, склонялось  к прежнему любовнику; но она была бы не прочь проучить этого гордеца-мушкетера,  оскорбившего ее отказом жениться.    

Противники  направились прямо к Монмартрскому рву. Когда они пришли, уже стемнело.  Д'Артаньян вежливо попросил швейцарца уступить ему жилье и больше не  возвращаться; тот отрицательно мотнул головой и обнажил шпагу.    

– В  таком случае вы будете ночевать здесь, – сказал д'Артаньян. – Это  скверный ночлег, но я не виноват, вы его сами выбрали.    

При этих  словах он тоже обнажил шпагу и скрестил ее со шпагой противника.    

Ему  пришлось иметь дело с крепкой рукой, но его ловкость одолевала любую силу.  Шпага швейцарца не сумела отразить шпаги мушкетера. Швейцарец был дважды ранен.  Из-за холода он не сразу заметил раны, но потеря крови и вызванная ею слабость  внезапно принудили его сесть на землю.    

– Так! –  сказал д'Артаньян. – Что я вам говорил? Вот вам и досталось, упрямая  голова. Радуйтесь еще, если отделаетесь двумя неделями. Оставайтесь тут, я  сейчас пришлю с лакеем ваши вещи. До свидания. Кстати, советую поселиться на  улице Монторгейль, в «Кошке с клубком»: там отлично кормят, если только там еще  прежняя хозяйка. Прощайте.    

Очень  довольный, он вернулся домой и в самом деле послал слугу отнести пожитки швейцарцу,  который все сидел на том же месте, где оставил его д'Артаньян, и не мог прийти  в себя от нахальства противника.    

Слуга,  хозяйка и весь дом преисполнились к д'Артаньяну таким благоговением, с каким отнеслись  бы разве только к Геркулесу, если бы он снова явился на землю для свершения  своих двенадцати подвигов.    

Но,  оставшись наедине с хозяйкой, д'Артаньян сказал ей:    

– Теперь,  прекрасная Мадлен, вам известно, чем отличается швейцарец от дворянина. Вы-то  сами вели себя как трактирщица. Тем хуже для вас, так как из-за вашего поведения  вы теряете мое уважение и своего постояльца. Я выгнал швейцарца, чтобы проучить  вас, но жить я здесь не стану, я не квартирую у тех, кого презираю. Эй, малый,  отнеси мой сундук в «Бочку Амура» на улицу Бурдоне. До свидания, сударыня.    

Произнося  эти слова, д'Артаньян был, вероятно, и величествен и трогателен. Хозяйка бросилась  к его ногам, просила прощения и своей нежностью принудила его задержаться. Что  сказать еще? Вертел крутился, огонь трещал, прекрасная Мадлен рыдала;  д'Артаньян сразу почувствовал соединенное действие голода, холода и любви; он  простил, а простив – остался.    

Вот  почему д'Артаньян жил на Тиктонской улице в гостинице «Козочка».    

 Глава 7. Д'АРТАНЬЯН В  ЗАТРУДНИТЕЛЬНОМ ПОЛОЖЕНИИ, НО ОДИН ИЗ НАШИХ СТАРЫХ ЗНАКОМЫХ ПРИХОДИТ ЕМУ НА  ПОМОЩЬ    

     

Итак,  д'Артаньян в раздумье шел к себе домой, с удовольствием унося кошелек кардинала  Мазарини и мечтая о прекрасном алмазе, который некогда принадлежал ему и теперь  на мгновенье сверкнул перед ним на пальце первого министра.    

«Если бы  этот алмаз когда-нибудь снова попал мне в руки, – думал он, – я бы не  сходя с места превратил его в деньги и купил маленькое поместье возле  отцовского замка; замок этот довольно приятное обиталище, но не имеет при себе  никаких угодий, кроме сада величиной с кладбище Избиенных Младенцев; затем я  величественно дожидался бы, пока какая-нибудь богатая наследница, соблазненная  моей внешностью, предложит мне вступить с ней в брак; потом у меня появилось бы  три мальчугана: из первого я сделал бы важного барина вроде Атоса, из второго –  храброго солдата вроде Портоса, а из третьего – изящного аббата вроде  Арамиса. Право, это было бы куда лучше той жизни, какую я веду; но, на беду  мою, господин де Мазарини жалкий скряга и не поступится этим алмазом в мою  пользу».    

Что  сказал бы д'Артаньян, если бы знал, что королева вручила Мазарини алмаз для  передачи ему!    

Выйдя на  Тиктонскую улицу, он застал там большое волнение; множество народу столпилось  возле его дома.    

– Ого, –  сказал он, – уж не горит ли гостиница «Козочка» или не вернулся ли и  впрямь муж прекрасной Мадлен?    

Оказалось,  ни то, ни другие; подойдя ближе, д'Артаньян увидел, что толпа собралась не перед  его домом, а перед соседним. Раздавались крики, люди бегали с факелами, и при  свете этих факелов д'Артаньян разглядел мундиры.    

Он  спросил, что случилось.    

Ему  ответили, что какой-то горожанин с дюжиной друзей напал на карету, ехавшую под  конвоем кардинальской гвардии, но явилось подкрепление, и горожане обратились в  бегство. Их предводитель скрылся в соседнем доме, и теперь этот дом обыскивают.    

В молодости  д'Артаньян непременно бросился бы туда, где были солдаты, и стал бы помогать им  против горожан, но такой пыл давно уже остыл в нем; к тому же у него в кармане  было сто пистолей, полученных от кардинала, и он не хотел подвергать их разным  случайностям, вмешавшись в толпу.    

Он пошел  в гостиницу без дальнейших расспросов. Бывало, д'Артаньян всегда желал все  знать; теперь он всякий раз считал, что знает уже достаточно.    

Его  встретила красотка Мадлен. Она его не ожидала, так как д'Артаньян сказал ей,  что проведет ночь в Лувре, и обласкала его за это непредвиденное появление,  которое пришлось тем более кстати, что она очень боялась смятения на улице и  теперь не располагала швейцарцем для охраны.    

Она  хотела завязать с д'Артаньяном разговор, рассказать обо всем случившемся; но он  велел подать ужин к себе в комнату и принести туда бутылку старого  бургундского.    

Прекрасная  Мадлен была у него вышколена по-военному, – иначе говоря, исполняла все по  первому знаку; а так как д'Артаньян на этот раз соблаговолил говорить, то его  приказание было выполнено вдвое скорее обычного.    

Д'Артаньян  взял ключ и свечу и поднялся в свою комнату; чтобы не сокращать доходов хозяйки,  он удовлетворился комнаткой в верхнем этаже.    

Уважение,  которое мы питаем к истине, вынуждает нас даже сказать, что эта комната помещалась  под самой крышей и рядом с водосточным желобом.    

Д'Артаньян  удалялся в эту комнату, как Ахиллес в свой шатер, когда хотел наказать прекрасную  Мадлен своим презрением.    

Прежде  всего он спрятал в старый шкафчик с новым замком свой мешок, содержимое которого  он не собирался пересчитывать, чтобы узнать, какую оно составляет сумму; через  минуту ему подали ужин и бутылку вина, он отпустил слугу, запер дверь и сел за  стол.    

Все это  было сделано д'Артаньяном вовсе не для того, чтобы предаться размышлениям, как  мог бы предположить читатель, – просто он считал, что только делая все по  очереди – можно делать все хорошо. Он был голоден – он поужинал; потом лег  спать.    

Д'Артаньян  не принадлежал к тем людям, которые полагают, что ночь добрая советчица: ночью  Д'Артаньян спал. Наоборот, именно по утрам он бывал бодр, сообразителен, и ему  приходили в голову самые лучшие решения. Размышлять по утрам он уже давно не  имел повода, но спал ночью всегда.    

На  рассвете он проснулся, живо, по-военному, вскочил с постели и зашагал по  комнате, соображая:    

«В сорок  третьем году, за полгода примерно до смерти кардинала, я получил письмо от Атоса.  Где это было?.. Где же?.. Ах, это было при осаде Безансона. Помню, я сидел в  траншее. Что он мне писал? Будто поселился в маленьком поместье, – да,  именно так, в маленьком поместье. Но где? Я как раз дочитал до этих слов, когда  порыв ветра унес письмо. Следовало мне тогда броситься за ним, хотя ветер нес  его прямо в поле. Но молодость – большой недостаток… для того, кто уже не  молод. Я дал моему письму улететь к испанцам, которым адрес Атоса был ни к  чему, так что им следовало прислать мне письмо обратно. Итак, бросим думать об  Атосе. Перейдем к Портосу…    

Я  получил от него письмо; он приглашал меня на большую охоту в своих поместьях в  сентябре тысяча шестьсот сорок шестого года. К несчастью, я был тогда в Беарне  по случаю смерти отца; письмо последовало за мной, но я уже уехал из Беарна,  когда оно пришло. Тогда оно отправилось по моим следам и чуть не нагнало меня в  Монмеди, опоздав всего на несколько дней. В апреле оно попало наконец в мои  руки, но так как шел уже апрель тысяча шестьсот сорок седьмого года, а  приглашение было на сентябрь тысяча шестьсот сорок шестого года, то я не мог им  воспользоваться. Надо отыскать это письмо: оно должно лежать вместе с моими  актами на именье».    

Д'Артаньян  открыл старый сундучок, стоявший в углу комнаты, наполненный пергаментами,  относившимися к землям д'Артаньяна, которые уже с лишком двести лет как вышли  из владения его предков, и вскрикнул от радости. Он узнал размашистый почерк  Портоса, а под ним несколько строчек каракуль, начертанных сухой рукой его  достойной супруги.    

Д'Артаньян  не стал терять времени попусту на перечитыванье письма, содержание которого он  знал, а прямо обратился к адресу.    

Адрес  был: «Замок дю Валлон».    

Портос и  не подумал дать более точные указания. В своей надменности он думал, что весь  свет должен знать замок, которому он дал свое имя.    

– Проклятый  хвастун! – воскликнул Д'Артаньян. – Он нисколько не переменился! А мне  именно с него-то и следовало бы начать ввиду того, что он, унаследовав от  Кокнара восемьсот тысяч ливров, не нуждается в деньгах. Эх, самого-то лучшего у  меня и не будет! Атос так пил, что, наверное, совсем отупел. Что касается  Арамиса, то он, конечно, погружен в свое благочестие.    

Д'Артаньян  еще раз взглянул на письмо. В нем была приписка, в которой значилось следующее:    

«С этой  же почтой пишу нашему достойному другу Арамису в его монастырь».    

– В  его монастырь? Отлично. Но какой монастырь? Их двести в одном Париже. И три тысячи  во Франции. К тому же он, может быть, поступая в монастырь, в третий раз  изменил свое имя? Ах, если бы я был силен в богословии, если б я мог только  вспомнить предмет его тезисов, которые он так рьяно обсуждал в Кревкере с кюре  из Мондидье и настоятелем иезуитского монастыря, я бы уже смекнул, какой  доктрине он отдает предпочтение, и вывел бы отсюда, какому святому он мог себя  посвятить. А не пойти ли мне к кардиналу и не спросить ли у него пропуск во  всевозможные монастыри, даже женские? Это действительно мысль, и, может быть,  туда-то он и удалился, как Ахиллес. Да, но это значит с самого начала  признаться в своем бессилии и с первого шага уронить себя во мнении кардинала.  Сановники бывают довольны только тогда, когда ради них делают невозможное.  «Будь это вещь возможная, – говорят они нам, – я бы и сам это сделал».  И сановники правы. Но не будем торопиться и разберемся толком. От него я тоже  получил письмо, от милого друга, и он даже просил меня оказать ему какую-то  услугу, что я и выполнил. Да. Но куда же я девал это письмо?    

Подумав  немного, д'Артаньян подошел к вешалке, где висело его старое платье, и стал искать  свой камзол 1648 года, а так как наш д'Артаньян был парень аккуратный, то  камзол оказался на крючке. Порывшись в карманах, он вытащил бумажку: это было  письмо Арамиса.    

     

     

«Господин  д'Артаньян, – писал Арамис, – извещаю вас, что я поссорился с одним  дворянином, который назначил поединок сегодня вечером на Королевской площади;  так как я – духовное лицо и это дело может повредить мне, если я сообщу о  ном кому-нибудь другому, а не такому верному другу, как вы, то я прошу вас быть  моим секундантом.    

Войдите  на площадь с новой улицы Святой Екатерины и под вторым фонарем вы встретите  вашего противника. Я с моим буду под третьим.    

Ваш  Арамис»    

     

     

На этот  раз даже не было прибавлено: «до свидания».    

Д'Артаньян  пытался припомнить события: он отправился на поединок, встретил там указанного  противника, имени которого он так и не узнал, ловко проткнул ему шпагой руку и  подошел к Арамису, который, окончив уже свое дело, вышел к нему навстречу  из-под третьего фонаря.    

– Готово, –  сказал Арамис. – Кажется, я убил наглеца. Ну, милый друг, если вам  встретится надобность во мне, вы знаете – я вам всецело предан.    

И, пожав  ему руку, Арамис исчез под аркой.    

Выходило,  что Д'Артаньян знал о местопребывании Арамиса столько же, сколько и о местопребывании  Атоса и Портоса, и дело начинало казаться ему очень затруднительным, как вдруг  ему послышалось, будто в его комнате разбили стекло.    

Он  сейчас же вспомнил о своем мешке и бросился к шкафчику. Он не ошибся: в ту  минуту, как он входил в комнату, какой-то человек влезал в окно.    

– А,  негодяй! – закричал д'Артаньян, приняв его за вора и хватаясь за шпагу.    

– Сударь! –  взмолился этот человек. – Ради бога, вложите шпагу в ножны и не убивайте меня,  не выслушав. Я не вор, вовсе нет! Я честный и зажиточный буржуа, у меня  собственный дом. Меня зовут… Ай! Может ли быть? Нет, я не ошибаюсь, вы господин  д'Артаньян.    

– Это  ты, Планше? – вскричал лейтенант.    

– К  вашим услугам, – ответил Планше, сияя, – если только я еще гожусь.    

– Может  быть, – сказал д'Артаньян. – Но какого черта ты лазишь в семь часов  утра по крышам, да еще в январе месяце?    

– Сударь, –  сказал Планше, – надо вам знать… хотя, в сущности, вам, пожалуй, этого и  знать не надо.    

– Что  такое? – переспросил д'Артаньян. – Но сперва прикрой окно полотенцем  и задерни занавеску.    

Планше  повиновался.    

– Ну,  говори же! – сказал д'Артаньян, когда тот исполнил приказание.    

– Сударь,  скажите прежде всего, – спросил осторожно Планше, – в каких вы  отношениях с господином до Рошфором?    

– В  превосходных! Еще бы! Он теперь один из моих лучших друзей!    

– А!  Ну тем лучше!    

– Но  что общего имеет Рошфор с подобным способом входить в комнату?    

– Видите  ли, сударь… Прежде всего нужно вам сказать, что господин де Рошфор в…    

Планше  замялся.    

– Черт  возьми, – сказал д'Артаньян. – Я отлично знаю, что он в Бастилии.    

– То  есть он был там, – ответил Планше.    

– Как  так был? – вскричал д'Артаньян. – Неужели ему посчастливилось бежать?    

– Ах,  сударь, – вскричал, в свою очередь, Планше, – если это, по-вашему,  счастье, то все обстоит благополучно. В таком случае нужно вам сказать, что  вчера, по-видимому, за господином де Рошфором присылали в Бастилию…    

– Черт!  Я это отлично знаю, потому что сам ездил за ним.    

– Но,  на его счастье, не вы отвозили его обратно; потому что, если бы я узнал вас  среди конвойных, то поверьте, сударь, что я слишком уважаю вас, чтобы…    

– Да  кончай же, скотина! Что такое случилось?    

– А  вот что. Случилось, что на Скобяной улице, когда карета господина де Рошфора  пробиралась сквозь толпу народа и конвойные разгоняли граждан, поднялся ропот,  арестант подумал, что настал удобный момент, сказал свое имя и стал звать на  помощь. Я был тут же, услышал имя графа де Рошфора, вспомнил, что он сделал  меня сержантом Пьемонтского полка, и закричал, что этот узник – друг  герцога Бофора. Тут все сбежались, остановили лошадей, оттеснили конвой. Я  успел отворить дверцу, Рошфор выскочил из кареты и скрылся в толпе. К  несчастью, в эту минуту проходил патруль, присоединился к конвойным, и они  бросились на нас. Я отступил к Тиктонской улице, они за мной, я вбежал в  соседний дом, его оцепили, обыскали, но напрасно – я нашел в пятом этаже  одну сочувствующую нам особу, которая спрятала меня под двумя матрацами. Я всю  ночь или около того оставался в своем тайнике и, подумав, что вечером могут  возобновить поиски, на рассвете спустился по водосточной трубе, чтобы отыскать  сначала вход, а потом и выход в каком-нибудь доме, который бы не был оцеплен.  Вот моя история, и, честное слово, сударь, я буду в отчаянии, если она вам не  по вкусу.    

– Нет,  напротив, – сказал д'Артаньян, – право же, я очень рад, что Рошфор на  свободе. Но ты понимаешь, что, попадись ты теперь в руки королевских солдат,  тебя без пощады повесят?    

– Как  не понимать? Черт возьми! – воскликнул Планше. – Именно это меня и  беспокоит, и вот почему я так обрадовался, что нашел вас; ведь если вы захотите  меня спрятать, то никто этого не сделает лучше вашего.    

– Да, –  сказал д'Артаньян. – Я, пожалуй, не против, хоть и рискую ни много ни  мало, как моим чином, если только дознаются, что я укрываю мятежника.    

– Ах,  сударь, вы же знаете, что я рискнул бы для вас жизнью.    

– Ты  можешь даже прибавить, что не раз рисковал ею, Планше. Я забываю только то, что  хочу забыть. Ну а об этом я хочу помнить. Садись же и стой спокойно; я вижу, ты  весьма выразительно поглядываешь на остатки моего ужина.    

– Да,  сударь, потому что буфет соседки оказался небогат сытными вещами, и я с полудня  съел всего лишь кусок хлеба с вареньем. Хоть я и не презираю сладостей, когда  они подаются вовремя и к месту, ужин показался мне все же чересчур легким.    

– Бедняга! –  сказал д'Артаньян. – Ну, ешь, ешь!    

– Ах,  сударь, вы мне вторично спасаете жизнь.    

Планше  уселся за стол и принялся уписывать за обе щеки, как в доброе старое время, на  улице Могильщиков.    

Д'Артаньян  прохаживался взад и вперед по комнате, Придумывая, какую бы пользу можно было  извлечь из Планше в данных обстоятельствах. Тем временем Планше добросовестно  трудился, чтобы наверстать упущенное время.    

Наконец  он испустил тот удовлетворенный вздох голодного человека, который свидетельствует,  что, заложив прочный фундамент, он собирается сделать маленькую передышку.    

– Ну, –  сказал д'Артаньян, полагавший, что настало время приступить к допросу, –  начнем по порядку: известно ли тебе, где Атос?    

– Нет,  сударь, – ответил Планше.    

– Черт!  Известно ли тебе, где Портос?    

– Тоже  пет.    

– Черт!  Черт! А Арамис?    

– Ни  малейшего понятия.    

– Черт!  Черт! Черт!    

– Но, –  сказал Планше лукаво, – мне известно, где находится Базен.    

– Как!  Ты знаешь, где Базен?    

– Да,  сударь.    

– Где  же он?    

– В  соборе Богоматери.    

– А  что он делает в соборе Богоматери?    

– Он  там причетник.    

– Базен  причетник в соборе Богоматери! Ты в этом уверен?    

– Вполне  уверен. Я его сам видел и говорил с ним.    

– Он,  наверное, знает, где его господин!    

– Разумеется.    

Д'Артаньян  подумал, потом взял плащ и шпагу и направился к двери.    

– Сударь, –  жалобно сказал Планше. – Неужели вы меня покинете? Подумайте, мне ведь  больше не на кого надеяться.    

– Но  здесь не станут тебя искать, – сказал д'Артаньян.    

– А  если сюда кто войдет? – сказал осторожный Планше. – Никто не видел,  как я вошел, и ваши домашние примут меня за вора.    

– Это  правда, – сказал д'Артаньян. – Слушай, знаешь ты какое-нибудь  провинциальное наречие?    

– Лучше  того, сударь, я знаю целый язык, – сказал Планше, – я говорю  по-фламандски.    

– Где  ты, черт возьми, выучился ему?    

– В  Артуа, где я сражался два года. Слушайте: «Goeden morgen, myn heer! Ik  ben begeeray te weeten the ge sond hects omstand».    

– Что  это значит?    

– «Добрый  день, сударь, позвольте осведомиться о состоянии вашего здоровья».    

– И  это называется язык! – сказал д'Артаньян. – Но все равно, это очень  кстати.    

Он  подошел к двери, кликнул слугу и приказал позвать прекрасную Мадлен.    

– Что  вы делаете, сударь, – вскричал Планше, – вы хотите доверить тайну  женщине!    

– Будь  покоен, она не проговорится.    

В эту  минуту явилась хозяйка. Она вбежала с радостным лицом, надеясь застать  д'Артаньяна одного, но, заметив Планше, с удивлением отступила.    

– Милая  хозяюшка, – сказал д'Артаньян, – рекомендую вам вашего брата, только  что приехавшего из Фландрии; я его беру к себе на несколько дней на службу.    

– Моего  брата! – сказала ошеломленная хозяйка.    

– Поздоровайтесь  же со своей сестрой, master Петер.    

– Wilkom,  zuster! – сказал Планше.    

– Goeden  day, hroer![5]–  ответила удивленная хозяйка.    

– Вот  в чем дело, – сказал д'Артаньян, – этот человек ваш брат, которого  вы, может быть, и не знаете, но зато знаю я; он приехал из Амстердама; я сейчас  уйду, а вы должны его одеть; когда я вернусь, примерно через час, вы мне его  представите, и по вашей рекомендации, хотя он не знает ни слова по-французски,  я возьму его к себе в услужение, так как ни в чем не могу вам отказать.  Понимаете?    

– Вернее,  я догадываюсь, чего вы желаете, и этого с меня достаточно, – сказала  Мадлен.    

– Вы  чудная женщина, хозяюшка, и я полагаюсь на вас.    

Сказав  это, д'Артаньян подмигнул Планше и отправился в собор Богоматери.    

 Глава 8. О РАЗЛИЧНОМ  ДЕЙСТВИИ, КАКОЕ ПОЛУПИСТОЛЬ МОЖЕТ ИМЕТЬ НА ПРИЧЕТНИКА И НА СЛУГУ    

     

Д'Артаньян  шел по Новому мосту, радуясь, что снова обрел Планше. Ведь как ни был он полезен  доброму малому, но Планше был ему самому гораздо полезней. В самом деле, ничто  не могло быть ему приятнее в эту минуту, как иметь в своем распоряжении  храброго и сметливого лакея. Правда, по всей вероятности, Планше недолго будет  служить ему; но, возвратясь к своему делу на улице Менял, Планше будет считать  себя обязанным д'Артаньяну за то, что тот, скрыв его у себя, спас ему жизнь, а  д'Артаньяну было очень на руку иметь связи в среде горожан в то время, когда  они собирались начать войну с двором. У него будет свой человек во вражеском  лагере. А такой умница, как д'Артаньян, умел всякую мелочь обратить себе во  благо.    

В таком  настроении, весьма довольный судьбой и самим собой, д'Артаньян подошел к собору  Богоматери.    

Он  поднялся на паперть, вошел в храм и спросил у ключаря, подметавшего часовню, не  знает ли он г-на Базена.    

– Господина  Базена, причетника? – спросил ключник.    

– Его  самого.    

– Он  прислуживает за обедней, в приделе Богоцы.    

Д'Артаньян  вздрогнул от радости. Несмотря на слова Планше, ему не верилось, что он найдет  Базена; по теперь, поймав один конец нити, он мог ручаться, что доберется и до  другого.    

Он  опустился на колени, лицом к этому приделу, чтобы не терять Базена из виду. По  счастью, служилась краткая обедня, она должна была скоро кончиться. Д'Артаньян,  перезабывший все молитвы и не позаботившийся захватить с собой молитвенник,  стал на досуге наблюдать Базена.    

Вид  Базена в новой одежде был, можно сказать, столь же величественный, сколь и  блаженный. Сразу видно было, что он достиг или почти достиг предела своих  желаний и что палочка для зажигания свеч, оправленная в серебро, которую он  держал в руке, казалась ему столь же почетной, как маршальский жезл, который  Конде бросил, а может быть, и не бросал, в неприятельские ряды во время битвы  под Фрейбургом.    

Даже  физически он преобразился, если можно так выразиться, совершенно под стать  одежде. Все его тело округлилось и приобрело нечто поповское.    

Все  угловатости на его лице как будто сгладились. Нос у него был все тот же, но он  тонул в круглых щеках; подбородок незаметно переходил в шею; глаза заплыли, не  то что от жира, а от какой-то одутловатости; волосы, подстриженные  по-церковному, под скобку, закрывали лоб до самых бровей.    

Заметим  кстати, что лоб Базена, даже совсем открытый, никогда не превышал полутора  дюймов в вышину.    

В ту  минуту как Д'Артаньян кончил свой осмотр, кончилась и обедня.    

Священник  произнес «аминь» и удалился, благословив молящихся, которые, к удивлению  д'Артаньяна, все преклонили колена. Он перестал удивляться, узнав в  священнослужителе самого коадъютора, знаменитого Жана-Франсуа де Гонди, который  уже в это время, предчувствуя свою будущую роль, создавал себе популярность  щедрой раздачей милостыни. Для того чтобы увеличить эту популярность, он и  служил иногда ранние обедни, на которые обычно приходит только простой люд.    

Д'Артаньян,  как и все, опустился на колени, принял причитающееся на его долю благословение,  перекрестился, но в ту минуту, когда мимо него, с возведенными к небу очами,  проходил Базен, скромно замыкавший шествие, д'Артаньян схватил его за полу;  Базен опустил глаза и отскочил назад, словно увидал змею.    

– Господин  Д'Артаньян! – воскликнул он. – Vade retro, Satanasi[6].    

–Отлично,  милый Базен, – ответил, смеясь, офицер, – вот как вы встречаете  старого друга.    

– Сударь, –  ответил Базен, – истинные друзья христианина те, кто споспешествует спасению,  а не те, кто отвращает от него.    

– Я  вас не понимаю, Базен, – сказал Д'Артаньян, – я не вижу, как я могу  служить камнем преткновения на вашем пути к спасению.    

– Вы  забываете, – ответил Базен, – что пытались навсегда закрыть к нему  путь для моего бедного господина; из-за вас он губил свою душу, служа в  мушкетерах, хотя чувствовал пламенное призвание к церкви.    

– Мой  милый Базен, – возразил Д'Артаньян, – вы должны были бы понять уже по  месту, где меня видите, что я очень переменился: с годами становишься разумнее.  И так как я не сомневаюсь, что ваш господин спасает свою душу, то я хочу узнать  от вас, где он находится, чтобы он своими советами помог и моему спасению.    

– Скажите  лучше – чтобы вновь увлечь его в мир? По счастью, я не знаю, где он, так  как, находясь в святом месте, я никогда не решился бы солгать.    

– Как! –  воскликнул Д'Артаньян, совершенно разочарованный. – Вы не знаете, где Арамис?    

– Прежде  всего, – сказал Базен, – Арамис – это имя погибели. Если  прочесть Арамис навыворот, получится Симара, имя одного из злых духов, и, по  счастию, мой господин навсегда бросил это имя.    

– Хорошо, –  сказал Д'Артаньян, решившись перетерпеть все, – я ищу не Арамиса, а аббата  д'Эрбле. Ну же, мой милый Базен, скажите мне, где он.    

– Разве  вы не слыхали, господин Д'Артаньян, как я ответил вам, что не знаю этого?    

– Слышал,  конечно; но я отвечу вам, что это невозможно.    

– Тем  не менее это правда, сударь, чистая правда, как перед богом…    

Д'Артаньян  хорошо видел, что ничего не вытянет из Базена; ясно было Базен лжет, но по тому,  с каким: жаром и упорством он лгал, можно было легко предвидеть, что он от  своего не отступится.    

– Хорошо, –  сказал д'Артаньян. – Так как вы не знаете, где живет ваш барин, не будем  больше говорить о нем и расстанемся друзьями; вот вам полпистоля, выпейте за  мое здоровье.    

– Я  не пью, сударь, – сказал Базен, величественно отводя руку офицера. –  Это подобает только мирянам.    

– Неподкупный! –  проворчал д'Артаньян. – Ну и не везет же мне!    

И так  как д'Артаньян, отвлеченный своими размышлениями, выпустил из рук полу Базена,  тот поспешил воспользоваться свободой для отступления и быстро удалился в  ризницу; он и там не считал себя вне опасности, пока не запер за собой дверь.    

Д'Артаньян,  задумавшись, не двигался с места и глядел в упор на дверь, положившую преграду  между ним и Базеном; вдруг он почувствовал, что кто-то тихонько коснулся его  плеча.    

Он  обернулся и едва не вскрикнул от удивления, но тот, кто до него дотронулся  пальцем, приложил этот палец к губам в знак молчания.    

– Вы  здесь, мой дорогой Рошфор? – сказал д'Артаньян вполголоса.    

– Шш… –  произнес Рошфор. – Знали вы, что я освободился?    

– Я  узнал это из первых рук.    

– От  кого же?    

– От  Планше.    

– Как,  от Планше?    

– Конечно.  Ведь это он вас спас.    

– Планше?  Мне действительно показалось, что это он. Вот доказательство, мой друг, что  благодеяние никогда не пропадает даром.    

– А  что вы здесь делаете?    

– Пришел  возблагодарить господа за свое счастливое освобождение, – сказал Рошфор.    

– А  еще зачем? Мне кажется, не только за этим.    

– А  еще за распоряжениями к коадъютору; хочу попробовать, нельзя ли чем насолить  Мазарини.    

– Безумец!  Вас опять упрячут в Бастилию!    

– Ну  нет! Об этом я позабочусь, ручаюсь вам. Уж очень хорошо на свежем  воздухе, – продолжал Рошфор, вздыхая полной грудью, – я поеду в  деревню, буду путешествовать по провинции.    

– Вот  как? Я еду тоже! – сказал д'Артаньян.    

– А  не будет нескромностью спросить, куда?    

– На  розыски моих друзей.    

– Каких  друзей?    

– Тех  самых, о которых вы меня вчера спрашивали.    

– Атоса,  Портоса и Арамиса? Вы их разыскиваете?    

– Да.    

– Честное  слово?    

– Что  же тут удивительного?    

– Ничего!  Забавно! А по чьему поручению вы их разыскиваете?    

– Вы  не догадываетесь?    

– Догадываюсь.    

– К  несчастью, я не знаю, где они.    

– И  у вас нет возможности узнать? Подождите неделю, я вам добуду сведения, –  сказал Рошфор.    

– Неделя –  это слишком долго, я должен их найти в три дня.    

– Три  дня мало, – сказал Рошфор, – Франция велика.    

– Не  беда. Знаете, что значит слово надо? С этим словом можно многое сделать.    

– А  когда вы начнете поиски?    

– Уже  начал.    

– В  добрый час!    

– А  вам – счастливого пути!    

– Быть  может, мы встретимся в дороге?