1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 
– Черт  побери! Плутовство меня не пугает, – объявил пьемонтец. – Если хозяин  подаст мне курицу, изжаренную хуже, чем та, что на вывеске, я его самого посажу  на вертел и буду вертеть, пока он не прожарится. Итак, сударь, войдемте.    

– Вы  меня убедили, – со смехом ответил провансалец. – Прошу вас, сударь,  входите первым.    

– Нет,  сударь, клянусь душой, я этого не допущу, – я всего-навсего ваш покорный  слуга, граф Аннибал де Коконнас.    

– Граф  Жозеф-Иасинт-Бонифас Лерак де Ла Моль к вашим услугам.    

– В  таком случае возьмемтесь за руки и войдем вместе.    

Во  исполнение этого примирительного предложения оба молодых человека спешились, отдали  поводья конюху, поправили шпаги и, взявшись за руки, пошли к двери гостиницы,  на пороге которой стоял хозяин. Но, вопреки обыкновению людей этой категории,  почтенный домовладелец, как видно, не обратил на них ни малейшего внимания: он  был занят разговором с желтым сухопарым верзилой, покрытым широким плащом цвета  древесного гриба, как сова – перьями.    

Дворяне  подошли к хозяину гостиницы и его собеседнику в плаще цвета древесного гриба  так близко, что Коконнас, уязвленный их невнимательностью к себе и своему  спутнику, дернул хозяина за рукав. Хозяин сразу очнулся и отпустил своего  собеседника.    

– До  свидания! – сказал он ему. – Приходите поскорее и непременно  расскажите мне обо всем, что происходит.    

– Эй,  негодяй, – сказал Коконнас, – ты что же, не видишь, что к тебе пришли  по делу?    

– Ах,  простите, господа, – ответил хозяин, – я вас не заметил.    

– Черт  побери! Надо замечать! А теперь, когда ты нас заметил, будь любезен обращаться  к нам не просто «сударь», а «граф».    

Ла Моль  стоял сзади, предоставив вести переговоры Коконнасу, благо тот все взял на  себя.    

Однако  по нахмуренным бровям Ла Моля было ясно, что он в любую минуту готов прийти на  помощь Коконнасу, когда наступит время действовать.    

– Ладно!  Так что же вам угодно, граф? – совершенно спокойно спросил хозяин.    

– Вот-вот…  Так-то лучше, не правда ли? – спросил Коконнас, оборачиваясь к Ла Молю, который  утвердительно кивнул головой. – Нам с графом угодно получить ужин и ночлег  в вашей гостинице, вывеской коей мы соблазнились.    

– Господа,  я в отчаянии, – ответил хозяин, – у меня свободна только одна  комната, и я боюсь, что это вам не подойдет.    

– Ну  что ж, – сказал Ла Моль, – мы остановимся в другой гостинице.    

– Нет,  нет, – возразил Коконнас, – я останусь здесь; моя лошадь измучена.  Раз вы отказываетесь, я беру комнату один.    

– А-а,  это меняет дело, – с тем же наглым равнодушием ответил хозяин. – Если  вы один, так я вас вовсе не пущу.    

– Черт  побери! Вот забавная скотина! Только что сказал, что двое – слишком много, а  теперь оказывается, что один – слишком мало! Так ты не хочешь принять нас,  негодяй?    

– Что  ж, господа, раз уж вы заговорили таким тоном, я отвечу вам откровенно.    

– Отвечай,  да поскорей.    

– Ладно!  Я уж лучше откажусь от чести принять вас в моей гостинице.    

– Почему?.. –  спросил Коконнас, бледнея от гнева.    

– Да  потому, что у вас нет лакеев, значит, господская комната будет занята, а две  лакейские будут пустовать. Ежели я отдам вам господскую комнату, стало быть,  есть риск, что не сдам другие.    

– Господин  де Ла Моль, – сказал Коконнас, оборачиваясь, – как вы думаете: не  отколотить ли нам этого прохвоста?    

– Согласен, –  ответил Ла Моль, готовясь вместе со своим спутником отхлестать хозяина плетью.    

Но,  несмотря на готовность обоих, видимо, очень решительных дворян перейти от слов  к делу, что не предвещало трактирщику ничего хорошего, он нимало не испугался и  только отступил на шаг от двери.    

– Сейчас  видно, что вы из провинции, господа, – насмешливо сказал он. – В  Париже прошла мода бить трактирщиков, которые не желают сдавать комнат. Теперь  бьют вельмож, а не горожан, а ежели вы будете на меня орать, я кликну соседей,  и тогда уж исколотят вас, а это отнюдь не почетно для дворян.    

– Черт  побери! Да он издевается над нами! – вне себя от гнева вскричал Коконнас.    

– Грегуар,  подай мне аркебузу! – приказал хозяин своему слуге таким тоном, каким  сказал бы: «Подай господам стул!».    

– Клянусь  кишками папы! – зарычал Коконнас, обнажая шпагу. – Да разгорячитесь  же, господин де Ла Моль!    

– Не  надо! Право не стоит: пока мы будем горячиться, остынет ужин.    

– Вы  так думаете? – воскликнул Коконнас.    

– Я  думаю, что хозяин «Путеводной звезды» прав, но он не умеет принимать гостей,  особенно дворян. Вместо того чтобы грубо говорить нам: «Господа, вы мне не  нужны», лучше было бы сказать нам вежливо: «Пожалуйте, господа», а в счете  поставить: за господскую комнату – столько-то, за лакейскую – столько-то,  приняв в соображение, что, если у нас сейчас нет лакеев, мы их наймем.    

С этими  словами Ла Моль мягко отстранил хозяина, Уже протянувшего руку к аркебузе,  пропустил в дом Коконнаса и следом за ним вошел сам.    

– Ну  хорошо, – сказал Коконнас, – но все-таки очень досадно вкладывать  шпагу в ножны, не убедившись, что она колет не хуже, чем вертела у этого  малого.    

– Потерпите,  дорогой спутник, – ответил Ла Моль. – Теперь все гостиницы  переполнены дворянами, съехавшимися в Париж кто на брачные торжества, кто на  предстоящую войну во Фландрии, поэтому другой квартиры нам не найти; а кроме  того, возможно, что в Париже принято так встречать приезжих.    

– Черт  побери! Ну и терпение у вас! – пробурчал пьемонтец, яростно закручивая  рыжий ус и сверкая глазами. – Но берегись, мошенник! Если у тебя готовят  скверно, постели жестки, вино выдержано в бутылках меньше трех лет, а слуга  менее гибок, чем тростник…    

– Те-те-те,  дорогой дворянин, можете не сомневаться, что вы будете здесь, как у Христа за  пазухой, – прервал его хозяин, оттачивая на оселке кухонный нож, и  пробормотал, качая головой:    

– Это  гугенот; все отступники совершенно обнаглели после свадьбы своего Беарнца с мадмуазель  Марго!    

Помолчав,  он добавил с такой усмешкой, что оба постояльца наверно вздрогнули бы, если бы  видели ее:    

– Ну,  ну! Забавно, что мне попались гугеноты… и что как раз…    

– Эй!  Будем мы ужинать наконец? – прикрикнул Коконнас, прерывая рассуждения  хозяина с самим собой.    

– Как  вам будет угодно, сударь, – ответил хозяин, сразу смягчившись, вероятно,  под влиянием какой-то мысли, пришедшей ему в голову.    

– Нам  угодно поужинать, да поскорее, – ответил Коконнас и, повернувшись к Ла  Молю, сказал:    

– Вот  что, граф: пока нам приготовляют комнату, скажите: как, по-вашему: Париж –  веселый город?    

– По  правде говоря – нет, – ответил Ла Моль. – У меня сложилось такое  впечатление, что у всех встречных или встревоженные, или отталкивающие лица.  Может быть, это оттого, что парижане боятся грозы. Видите, какое мрачное небо?  Чувствуете, какая тяжесть в воздухе?    

– Скажите,  граф, вы ведь стремитесь попасть в Лувр?    

– Да,  и, мне кажется, вы тоже, господин де Коконнас?    

– Ну  что ж?! Давайте устремимся вместе.    

– Гм!  Пожалуй, поздновато выходить на улицу.    

– Поздно  или не поздно, а выйти придется. Мне даны точные приказания: как можно скорее  доехать до Парижа и тотчас по прибытии снестись с герцогом де Гизом.    

При  имени герцога де Гиза хозяин насторожился и подошел поближе.    

– Мне  сдается, что этот бездельник подслушивает.    

– Да! –  сказал Коконнас, который, как все пьемонтцы, был злопамятен и не мог простить хозяину  «Путеводной звезды» не слишком почтительный прием.    

– Да,  я прислушиваюсь, господа, – ответил трактирщик, прикасаясь рукою к своему  колпаку, – но только чтобы услужить вам. Я услыхал имя герцога де Гиза и  тотчас подошел. Чем могу быть вам полезен, господа?    

– Ха,  ха, ха! Как видно, это имя обладает волшебной силой, судя по тому, что из  наглеца ты превратился в подхалима. Дьявольщина!.. Как тебя зовут?    

– Ла  Юрьер, – с поклоном ответил хозяин.    

– Отлично;  стало быть, Ла Юрьер, у герцога де Гиза такая тяжелая рука, что может сделать  вежливым даже тебя! Уж не думаешь ли ты, что моя легче?    

– Не  легче, граф, а короче, – возразил хозяин. – А кроме того, –  добавил он, – должен вам сказать, что великий Генрих – кумир парижан.    

– Какой  Генрих? – спросил Ла Моль.    

– По-моему,  есть только один, – ответил трактирщик.    

– Прости,  любезный, есть и другой, и я советую не говорить о нем плохо, – это Генрих  Наваррский. А кроме него, есть еще Генрих Конде, человек тоже весьма достойный.    

– Этих  я не знаю, – сказал хозяин.    

– Зато  их знаю я, – сказал Ла Моль, – а так как я послан к королю Генриху  Наваррскому, то и советую не отзываться о нем плохо в моем присутствии.    

Хозяин  молча прикоснулся к своему колпаку и продолжал нежно поглядывать на Коконнаса.    

– Стало  быть, сударь, вы будете разговаривать с великим герцогом де Гизом? Какой вы  счастливец, сударь: вы приехали, конечно, ради…    

– Ради  чего? – спросил Коконнас.    

– Ради  праздника, – ответил хозяин с особенной усмешкой.    

– Вернее  – ради праздников, – ведь Париж, как я слышал, захлебывается во всяких  празднествах; только и разговору, что о пирах, балах и каруселях. В Париже  много веселятся, а?    

– Не  так уж много, сударь, по крайней мере, до сегодняшнего дня, – ответил  хозяин. – Но я надеюсь, что скоро мы повеселимся.    

– Однако  на свадьбу его величества короля Наваррского в Париж съехалось много  народа, – заметил Ла Моль.    

– Много  гугенотов, это верно, сударь, – резко ответил Ла Юрьер, но, спохватившись,  добавил:    

– Ах,  простите, может быть, господа – тоже протестанты?    

– Это  я-то протестант? – воскликнул Коконнас. – Еще чего! Я такой же  католик, как его святейшество.    

Ла Юрьер  повернулся в сторону Ла Моля, как бы спрашивая и его, но Ла Моль то ли не понял  его взгляда, то ли счел нужным ответить на этот немой вопрос вопросом же:    

– Если  вы, Ла Юрьер, не знаете его величества короля Наваррского, то, быть может,  знаете господина адмирала? Я слышал, что господин адмирал пользуется  благоволением двора, а так как я ему рекомендован, то я и хотел бы знать, где  он живет, если только его адрес не застрянет у вас в горле.    

– Он  жил на улице Бетизи, направо отсюда, – ответил хозяин с тайной радостью,  невольно отразившейся на его лице.    

– То  есть как – жил? – спросил Ла Моль. – Значит, он переехал?    

– Похоже,  что он переехал на тот свет.    

– Как  – «переехал на тот свет»? – воскликнули оба дворянина.    

– Как,  господин де Коконнас? – продолжал хозяин с хитрой усмешкой. – Вы  сторонник Гиза, и не знаете?    

– Чего?    

– Да  того, что третьего дня, когда адмирал шел по площади Сен-Жермен-Л'Осеруа мимо дома  каноника Пьера Пиля, в него выстрелили из аркебузы.    

– И  он убит? – спросил Ла Моль.    

– Нет,  ему только перебило руку и оторвало два пальца, но есть надежда, что пули были  отравлены.    

– Как  «есть надежда», негодяй? – воскликнул Ла Моль.    

– Я  хотел сказать – ходят слухи; не будем ссориться из-за слов; я просто  оговорился.    

Ла  Юрьер, повернувшись спиной к Ла Молю, многозначительно подмигнул Коконнасу и явно  издевательски высунул язык.    

– Это  правда? – радостно спросил Коконнас.    

– Правда? –  тихо спросил Ла Моль, убитый горестным известием.    

– Точно  так, как я имел честь доложить вам, – ответил хозяин.    

– В  таком случае я немедленно отправляюсь в Лувр. Найду я там короля Генриха?    

– Вероятно:  он там живет.    

– Я  тоже пойду в Лувр, – объявил Коконнас. – А найду я там герцога де  Гиза?    

– Возможно:  он только что туда проехал, а с ним две сотни дворян.    

– Ну  что ж, идемте, господин де Коконнас, – сказал Ла Моль.    

– Следую  за вами, – ответил Коконнас.    

– А  ваш ужин, господа дворяне? – спросил мэтр Ла Юрьер.    

– Ах  да! – спохватился Ла Моль. – Впрочем, я, может быть, поужинаю у  короля Наваррского.    

– А  я – у герцога де Гиза, – сказал Коконнас.    

– А  я, – сказал хозяин, проводив глазами дворян, зашагавших по дороге к  Лувру, – почищу шлем, вставлю новый фитиль в аркебузу и наточу протазан.  Мало ли что может случиться!    

 Глава 5    

В частности – о Лувре,  а вообще – о добродетели    

     

Дворяне  спросили дорогу у первого встречного и зашагали сперва по улице Аверон, потом  по улице Сен-Жер-мен-Л'Осеруа и подошли к Лувру в ту пору, когда силуэты его  башен уже начинали расплываться в сумерках.    

– Что  с вами? – спросил Коконнас, когда Ла Моль остановился перед старинным  замком, со священным трепетом разглядывая представшие его взору подъемные  мосты, узкие окна и островерхие башенки.    

– Право,  и сам не знаю: у меня вдруг забилось сердце, – ответил Ла Моль. – Я  ведь не так уж робок, но почему-то этот дворец представляется мне мрачным и, по  правде говоря, страшным.    

– А  я, – сказал Коконнас, – не знаю отчего, на редкость весел. Вот только  костюм у меня подгулял, – заметил он, оглядывая свое дорожное  платье. – Да это пустяки! Зато вид бравый. Да и приказ предписывает мне  быстроту исполнения. А раз я выполняю его точно, значит, буду принят хорошо.    

И оба  молодых человека пошли дальше, настроенные по-разному, каждый соответственно  тому чувству, о котором он говорил.    

Лувр  охранялся строго, и, видимо, количество постов удвоили. Сначала это  обстоятельство смутило путешественников. Но Коконнас, уже заметивший, что имя  герцога де Гиза действует на парижан магически, подошел к одному из часовых и,  упомянув это всемогущее имя, спросил, не может ли оно дать ему свободный проход  в Лувр.    

Это-имя,  казалось, произвело обычное действие, однако часовой спросил у Коконнаса, знает  ли он пароль.    

Пьемонтец  вынужден был сказать, что не знает.    

– Тогда  ступайте прочь, дорогой дворянин, – ответил часовой.    

В эту  минуту какой-то человек, беседовавший с офицером охраны, но слышавший просьбу  Коконнаса, прервал разговор и подошел к Коконнасу.    

– Што  фам укотно от херцог де Гиз? – спросил он.    

– Мне  угодно поговорить с ним, – с улыбкой ответил Коконнас.    

– Невосможно!  Херцог у короля.    

– Но  я получил письменное приглашение в Париж.    

– А-а!  У фас есть письменный приклашений?    

– Да,  и я приехал издалека.    

– А-а!  Фы приехали исталека?    

– Я  из Пьемонта.    

– Карошо,  карошо! Это тругой тело. А фаш имя?    

– Граф  Аннибал де Коконнас.    

– Карошо,  карошо! Тайте фаш письм.    

«Честное  слово, прелюбезный человек! – сказал себе Ла Моль. – Не  посчастливится ли и мне найти такого же, чтобы пройти к королю Наваррскому?».    

– Так  тавайте фаш письм, – продолжал немецкий дворянин, протягивая руку к  Коконнасу, стоявшему в нерешительности.    

– Черт  побери! Я не знаю, имею ли я право… – отвечал пьемонтец, недоверчивый по  своей полуитальянской природе. – Я не имею чести знать вас.    

– Я  Пэм, я шелофек херцога де Гиз.    

– Пэм, –  пробормотал Коконнас. – Такого имени я не слышал.    

– Это  господин Бэм, мой командир, – вмешался часовой. – Вас сбило с толку  его произношение. Отдайте ему письмо, я за него ручаюсь.    

– Ах,  господин Бэм! – воскликнул Коконнас. – Как же мне не знать вас! Ну  конечно, я имею это удовольствие! Вот мое письмо. Простите, что я колебался, но  без этого нельзя, если хочешь выполнить свой долг.    

– Карошо,  карошо, не нато извинять сепя.    

Ла Моль  подошел к немцу и обратился с просьбой:    

– Сударь,  раз уж вы так любезны, не возьметесь ли вы передать и мое письмо, вместе с  письмом моего товарища?    

– Как  фаш имя?    

– Граф  Лерак де Ла Моль.    

– Граф  Лерак де Ла Моль?    

– Да.    

– Такой  не спаю.    

– Неудивительно,  что я не имею чести быть вам знакомым, я не здешний и так же, как граф де  Коконнас, приехал издалека только сегодня вечером.    

– А  откута фы приехал?    

– Из  Прованса.    

– С  один письм?    

– Да,  с письмом.    

– К  херцог де Гиз?    

– Нет,  к его величеству королю Наваррскому.    

– Я  не слушу у король Нафаррский, – холодно ответил Бэм, – я не могу  перетафать фаш письм.    

Бэм  отошел от Ла Моля и, войдя в Луврские ворота, сделал знак Коконнасу следовать  за собой.    

Ла Моль  остался в одиночестве.    

В ту же  минуту из соседних Луврских ворот выехал отряд всадников – около ста человек.    

– Ага,  вот и де Муи со своими гугенотами, – сказал часовой своему  товарищу. – Они сияют: король обещал им казнить того, кто стрелял в  адмирала, а так как этот парень убил и отца де Муи, то сын одним ударом  отомстит за обоих.    

– Простите, –  обратился Ла Моль к солдату, – ведь вы, кажется, сказали, что этот офицер  – господин де Муи?    

– Совершенно  верно.    

– И  что сопровождающие – это…    

– Нечестивцы,  сказал я.    

– Благодарю, –  ответил Ла Моль, как будто не слыхав презрительной клички, которую дал  гугенотам часовой. – Мне только это и надо было знать.    

Сказавши  это, он подошел к командиру всадников.    

– Сударь, –  сказал Ла Моль, – я сейчас узнал, что вы – господин де Муи.    

– Да,  сударь, – учтиво ответил командир.    

– Ваше  имя, хорошо известное всем, исповедующим протестантскую религию, дает мне смелость  обратиться к вам с просьбой оказать мне услугу.    

– Какую,  сударь? Но сначала – с кем имею честь говорить?    

– С  графом Лераком де Ла Моль. Молодые люди обменялись поклонами.    

– Слушаю  вас, сударь, – сказал де Муи.    

– Сударь,  я прибыл из Экса с письмом от господина Д'Ориака, губернатора Прованса. Письмо  адресовано короли» Наваррскому и заключает в себе важные и спешные известия…  Каким образом я мог бы передать письмо? Как мне пройти в Лувр?    

– Пройти  в Лувр – это проще простого, сударь, – отвечал де Муи, – но я боюсь,  что король Наваррский сейчас очень занят и не сможет вас принять. Ну, не беда,  пойдемте со мной, если хотите, и я доведу вас до его покоев, а дальше уж как  хотите.    

– Тысяча  благодарностей!    

– Идемте,  сударь, – сказал де Муи.    

Де Муи  спешился, бросил поводья своему лакею, подошел к воротам, назвал себя часовому,  провел Ла Моля в замок и, отворив дверь в покои короля Наваррского, сказал:    

– Входите  и узнайте сами, сударь.    

Затем  поклонился Ла Молю и удалился.    

Оставшись  в одиночестве, Ла Моль огляделся.    

Передняя  была пуста, одна из внутренних дверей отворена.    

Ла Моль  сделал несколько шагов и очутился в коридоре.    

Он  стучал и звал, но никто не откликался. Полнейшая тишина царила в этой части  Лувра.    

«А мне  еще говорили про строгий этикет! – подумал он. – Да по этому дворцу  можно разгуливать, как по городской площади!».    

Он  позвал еще раз, но с тем же успехом.    

«Что ж,  пойдем прямо, – подумал он, – в конце концов кого-нибудь да встречу».    

Он пошел  по коридору; везде было темно.    

Вдруг в  противоположном конце коридора отворилась дверь, на пороге появились два пажа с  канделябрами и осветили стройную фигуру женщины, величавой и поразительно  красивой.    

Свет  упал прямо на Ла Моля – тот замер на месте.    

Женщина,  увидав Ла Моля, тоже остановилась.    

– Что  вам угодно, сударь? – спросила она, и голос ее прозвучал в ушах молодого  человека дивной музыкой.    

– Сударыня,  прошу извинить меня, – сказал Ла Моль, потупив взор. – Господин де  Муи был так любезен, что привел меня сюда, а я ищу короля Наваррского.    

– Его  величества здесь нет, сударь; по-моему, он у шурина. Но раз его нет, ведь вы  могли бы передать королеве…    

– Конечно,  мог бы, сударыня, если бы кто-нибудь соблаговолил представить меня ей.    

– Вы  перед ней, сударь.    

– Как?! –  воскликнул Ла Моль.    

– Я  королева Наваррская, – сказала Маргарита. Ла Моль так сильно вздрогнул от  растерянности и от испуга, что королева улыбнулась:    

– Сударь,  говорите скорее, – сказала она, – меня ждут у королевы-матери.    

– Ваше  величество, если вас ждут, разрешите мне удалиться – сейчас я не в силах  говорить. Я не могу собраться с мыслями – я ослеплен вами. Я уже не думаю, я  только восхищаюсь.    

Во всем  обаянии своей прелести и красоты Маргарита подошла к молодому человеку, невольно  оказавшемуся утонченным придворным льстецом.    

– Придите  в себя, сударь, – сказала она. – Я подожду, и меня подождут.    

– Простите,  что я не приветствовал ваше величество со всей почтительностью, какую вы вправе  ожидать от одного из ваших покорнейших слуг, но…    

– Но, –  подхватила Маргарита, – вы приняли меня за одну из моих придворных дам.    

– Нет,  за призрак красавицы Дианы де Пуатье. Мне говорили, что он появляется в Лувре.    

– Знаете,  я за вас не беспокоюсь, – сказала Маргарита, – вы сделаете карьеру  при дворе. Вы говорите, у вас есть письмо к королю? Сейчас вам не удастся с ним  увидеться. Но это не беда. Где письмо? Я передам… Только поскорее, прошу вас.    

Ла Моль  вмиг распустил шнурки своего камзола и вынул из-за пазухи письмо, завернутое в  шелк.    

Маргарита  взяла письмо и прочла надпись.    

– Вы  господин де Ла Моль? – спросила она.    

– Да,  ваше величество. Боже мой! Откуда мне такое счастье, что вашему величеству  известно мое имя?    

– Я  слышала, как его упоминали и король, мой муж, и герцог Алансонский, мой брат. Я  знаю, что вас ждут.    

Королева  спрятала за свой тугой от вышивок и алмазов корсаж письмо, только что лежавшее  на груди молодого человека и еще хранившее ее тепло. Ла Моль жадно следил за  каждым движением Маргариты.    

– Теперь,  сударь, – сказала она, – спуститесь в нижнюю галерею и ждите там,  пока за вами не придут от короля Наваррского или от герцога Алансонского. Один  из моих пажей проводит вас.    

С этими  словами Маргарита пошла своей дорогой. Ла Моль посторонился, но коридор был так  узок, а фижмы королевы Наваррской так широки, что ее шелковое платье коснулось  одежды молодого человека, и в то же время аромат духов наполнил пространство,  где она прошла.    

Ла Моль  вздрогнул всем телом и, чувствуя, что сейчас упадет, прислонился к стене.    

Маргарита  исчезла, как видение.    

– Сударь,  вы идете? – спросил паж, которому было приказано проводить Ла Моля в  нижнюю галерею.    

– Да,  да! – восторженно воскликнул Ла Моль, видя, что юноша указывает туда, куда  удалилась Маргарита: он надеялся догнать ее и увидеть еще раз.    

В самом  деле, выйдя на лестницу, он заметил королеву, уже спустившуюся в нижний этаж;  случайно или на звук шагов Маргарита подняла голову, и он увидел ее снова.    

– О,  это не простая смертная, это богиня, – следуя за пажом, прошептал Ла  Моль, – как сказал Вергилий Марон: «Et vera incessu patuit dea».[5]    

– Что  же вы? – спросил юный паж.    

– Иду,  иду, простите, – отвечал Ла Моль. Паж прошел вперед, спустился этажом  ниже, отворил одну дверь, потом другую и остановился на пороге.    

– Подождите  здесь, – сказал он.    

Ла Моль  вошел в галерею, и дверь за ним затворилась.    

Галерея  пустовала, только какой-то дворянин прогуливался взад и вперед и, видимо, тоже  кого-то поджидал.    

Вечерние  тени, спускаясь с высоких сводов, окутывали все предметы таким густым мраком,  что молодые люди на расстоянии двадцати шагов не могли разглядеть один другого.    

Ла Моль  пошел навстречу этому дворянину.    

– Господи  помилуй! – подойдя к нему совсем близко, тихо сказал он, – ведь это  граф де Коконнас.    

Пьемонтец  обернулся на шум шагов и стал разглядывать Ла Моля с неменьшим изумлением.    

– Черт  меня побери, если это не господин де Ла Моль! – вскричал он. – Тьфу,  что я делаю?! Ругаюсь в доме короля! А впрочем, сам король ругается, пожалуй,  еще похлеще, и даже в церкви. Итак, мы оба в Лувре?    

– Как  видите; вас провел господин Бэм?    

– Да!  Очаровательный немец этот господин Бэм. А кто провел вас?    

– Господин  де Муи… Я ведь говорил вам, что гугеноты тоже немало значат при дворе… Что ж,  повидались вы с герцогом де Гизом?    

– Еще  нет… А вы получили аудиенцию у короля Наваррского?    

– Нет,  но скоро получу. Меня привели сюда и попросили подождать.    

– Вот  увидите: нас ждет роскошный ужин, и на этом пиршестве мы окажемся рядом. А случай  и в самом деле странный! В течение двух часов судьба все время сводит нас… Но  что с вами? Вы как будто чем-то озабочены?    

– Кто,  я? – вздрогнув, спросил Ла Моль, все еще словно завороженный видением,  представшим передним. – Нет, я не озабочен, но самое место, где мы находимся,  вызывает у меня целый рой мыслей.    

– Философических  размышлений, не так ли? И у меня тоже. Как раз когда вы вошли, мне вспомнились  уроки моего наставника. Граф, вы читали Плутарха?    

– Еще  бы! – с улыбкой отвечал Ла Моль. – Это один из самых любимых моих авторов.    

– Так  вот, – серьезно продолжал Коконнас, – по-моему, этот великий человек  не ошибся, сравнивая наши природные способности с ослепительно яркими, но  увядающими цветами и видя в добродетели растение бальзамическое, с  невыдыхающимся ароматом и представляющее собой лучшее лекарство от ран.    

– А  разве вы знаете греческий, господин де Коконнас? – спросил Ла Моль,  пристально глядя на собеседника.    

– Я-то  не знаю, но мой наставник знал и усиленно советовал мне побольше рассуждать о  добродетели, если я буду при дворе. Это, говаривал он, производит прекрасное  впечатление. Так что, предупреждаю вас, – по этой части я собаку съел.  Кстати, вы не проголодались?    

– Нет.    

– А  мне казалось, что в «Путеводной звезде» вас очень соблазняла курица на вертеле.  Ну, а я умираю с голоду.    

– Вот  вам, господин де Коконнас, отличный случай применить к делу ваши доводы в  защиту добродетели и доказать преклонение перед Плутархом, ибо этот великий  писатель говорит в одном месте: «Полезно упражнять душу горем, а желудок –  голодом» – Ргероп esti ten men psuchen odune, ton de gastera limo askeyn».    

– Вот  как! Вы, стало быть, знаете греческий? – с изумлением воскликнул Коконнас.    

– Честное  слово, знаю! – ответил Ла Моль. – Меня мой наставник выучил.    

– Черт  побери! Ваша карьера обеспечена, граф: с королем Карлом вы будете сочинять  стихи, а с королевой Маргаритой говорить по-гречески.    

– Не  считая того, что я могу говорить по-гасконски с королем Наваррским, – со  смехом добавил Ла Моль.    

В эту  минуту в конце галереи, ведущей к покоям короля, отворилась дверь, раздались  шаги, и из темноты стала приближаться тень. Тень приняла очертания  человеческого тела, а тело принадлежало командиру стражи – господину Бэму.    

Он  посмотрел в упор на молодых людей, чтобы узнать своего, и жестом пригласил Коконнаса  следовать за собой.    

Коконнас  помахал Ла Молю рукой.    

Бэм  провел Коконнаса до конца галереи, отворил дверь, и они очутились на верхней ступеньке  лестницы. Тут Бэм остановился, огляделся и спросил:    

– Каспатин  де Гогоннас, фы где шивет?    

– В  гостинице «Путеводная звезда», на улице Арбр-сек.    

– Карошо,  карошо! Эта два шаг от сдесь… идить скоро-скоро фаш гостиниц. Ф этот ночь… Он  снова огляделся.    

– Так  что же в эту ночь? – спросил Коконнас.    

– Так  ф этот ночь, – ответил он шепотом, – фы ходить сюда с белый крест на  фаш шляпа. Пароль для пропуск пудет – «Гиз». Те! Ни звук!    

– А  в котором часу должен я прийти?    

– Когта  фы услышить напат.    

– Напат? –  переспросил Коконнас.    

– Напат,  напат: пум! пум! пум!..    

– А-а,  набат!    

– Я  так и скасал.    

– Хорошо,  приду, – ответил Коконнас и, поклонившись Бэму, отправился восвояси, втихомолку  рассуждая сам с собой:    

«Что все  это значит и какого черта будут бить в набат? Э, да не все ли равно! Я остаюсь  при своем: этот господин Бэм – очаровательный немец. А не подождать ли мне  графа де Ла Моля? Да нет, не стоит: он, может быть, останется ужинать у короля  Наваррского».    

Коконнас  пошел прямо на улицу Арбр-сек, куда его как магнитом притягивала вывеска «Путеводной  звезды».    

В это  самое время в галерее отворилась другая дверь, со стороны покоев короля Наваррского,  и к Ла Молю подошел паж.    

– Вы  – граф де Ла Моль? – спросил он.    

– Он  самый.    

– Где  вы живете?    

– На  улице Арбр-сек, в «Путеводной звезде».    

– Отлично,  это в двух шагах от Лувра. Слушайте! Его величество приказал передать вам, что  сейчас он не может вас принять, но очень может быть, что пошлет за вами ночью.  Во всяком случае, если завтра утром вы не получите от него никаких известий,  приходите сюда, в Лувр.    

– А  если часовой меня не пропустит?    

– Ах  да, верно… Пароль – «Наварра». Скажите это слово, и перед вами отворятся все  двери.    

– Благодарю  вас!    

– Подождите,  сударь: мне приказано проводить вас до ворот, чтобы вы не заблудились в Лувре.    

«Да! А  как же Коконнас? – выйдя из дворца, подумал Ла Моль. – Впрочем, он  поужинает у герцога де Гиза».    

Но  первый, кого он увидел у Ла Юрьера, был Коконнас, уже сидевший за столом перед  огромной яичницей с салом.    

– Э-э!  Мне сдается, что вы так же пообедали у короля Наваррского, как я поужинал у  герцога де Гиза! – с хохотом сказал Коконнас.    

– По  чести говоря, так!    

– И  вы проголодались?    

– Еще  бы!    

– Несмотря  на Плутарха?    

– Граф,  у Плутарха есть и другое изречение, а именно:    

«Имущий  должен делиться с неимущим», – со смехом отвечал Ла Моль. – Итак, из  любви к Плутарху разделите со мной вашу яичницу, и за трапезой мы побеседуем о  добродетели.    

– Э,  нет, – ответил Коконнас, – честное слово, такого рода беседы хороши в  Лувре, когда боишься, что тебя слышат, и когда у тебя в желудке пусто. Садитесь  и давайте ужинать.    

– Теперь  и я окончательно убедился, что судьба связала нас неразрывно. Вы будете спать  здесь?    

– Понятия  не имею.    

– Я  тоже.    

– Я  знаю только одно – где я проведу ночь.    

– Где  же?    

– Там  же, где и вы, – это неизбежно.    

Оба  расхохотались и воздали честь яичнице Ла Юрьера.    

 Глава 6    

Долг платежом красен    

     

А  теперь, если читателю интересно, почему король Наваррский не принял господина  де Ла Моля, почему господин де Коконнас не мог увидеться с герцогом де Гизом и  почему, наконец, оба дворянина, вместо того чтобы поужинать в Лувре фазанами,  куропатками и дикой козой, поужинали яичницей с салом в гостинице «Путеводная  звезда», пусть читатель соблаговолит вернуться вместе с нами в старинное  королевское жилище и последовать за Маргаритой Наваррской, которую Ла Моль  потерял из виду у входа в большую галерею.    

Когда  Маргарита спускалась с лестницы, в кабинете короля был герцог Генрих де Гиз,  которого она не видела после своей брачной ночи. Лестница, с которой спускалась  Маргарита, как и дверь кабинета короля, выходила в коридор, а коридор вел к  покоям королевы-матери, Екатерины Медичи.    

Екатерина  Медичи в одиночестве сидела у стола, опершись локтем на раскрытый Часослов и  поддерживая голову рукой, все еще поразительно красивой благодаря косметике  флорентийца Рене, занимавшего при королеве-матери две должности – парфюмера и  отравителя.    

Вдова  Генриха II была в трауре, которого ни разу не сняла со дня смерти мужа. Теперь  это была женщина лет пятидесяти двух – пятидесяти трех, но благодаря еще свежей  полноте она сохранила остатки былой красоты. Ее покои, как и ее наряд, имели  вдовий вид. Все здесь было темного цвета: стены, ткани, мебель. Только по верху  балдахина над королевским креслом, где сейчас спала любимая левретка  королевы-матери, подаренная ей зятем, королем Наваррским, и получившая  мифологическое имя – Фебея,[6]  яркими красками была написана радуга, а вокруг нее греческий девиз «Phos pherei  te kal althren», который дал ей король Франциск I и который можно перевести  следующим стихом:    

     

Несет  с собой он сеет, покой и тишину.    

     

И вот  когда королева-мать, казалось, всецело погрузилась в глубокую думу, вызывавшую  ленивую и робкую улыбку на ее устах, подкрашенных кармином, какой-то мужчина  внезапно отворил дверь, приподнял стенной ковер и, высунув бледное лицо,  сказал:    

– Дело  плохо.    

Екатерина  подняла голову и увидела герцога де Гиза.    

– Как,  дело плохо?! – переспросила она. – Что это значит, Генрих?    

– Это  значит, что короля совсем околпачили его проклятые гугеноты и что если мы  станем ждать его отъезда, чтобы осуществить наш замысел, то нам придется ждать  еще долго, а может быть, и всю жизнь.    

– Что  же случилось? – спросила Екатерина, сохраняя свое обычное спокойное  выражение лица, хотя отлично умела при случае придавать ему совсем другие  выражения.    

– Сейчас  я в двадцатый раз завел с его величеством разговор о том, долго ли нам терпеть  все выходки, которые позволяют себе господа гугеноты после ранения их адмирала.    

– И  что же вам ответил мой сын? – спросила Екатерина.    

– Он  ответил: «Герцог, народ, конечно, подозревает, что это вы подстрекатель  убийства господина адмирала, моего второго отца; защищайтесь, как знаете. А я и  сам сумею защититься, если оскорбят меня…» С этими словами он повернулся ко мне  спиной и отправился кормить собак.    

– И  вы не попытались задержать его?    

– Конечно,  попытался, но король посмотрел на меня так, как умеет смотреть только он, и ответил  хорошо известным вам тоном: «Герцог, мои собаки проголодались, а они не люди, и  я не могу заставлять их ждать…» Тогда я пошел предупредить вас.    

– И  хорошо сделали, – сказала королева-мать.    

– Но  как же быть?    

– Сделать  последнюю попытку.    

– А  кто ее сделает?    

– Я.  Король один?    

– Нет.  У него господин де Таванн.    

– Подождите  меня здесь. Нет, лучше следуйте за мной, но на расстоянии.    

С этими  словами Екатерина встала и направилась в комнату, где на турецких Коврах и бархатных  подушках лежали любимые борзые короля. На жердочках, вделанных в стену, сидели  отборные соколы и небольшая пустельга, которой Карл IX любил травить мелких  птичек в садах Лувра и начавшего строиться Тюильри.    

По  дороге королева-мать изобразила глубокую тревогу на своем бледном лице, по  которому еще катилась последняя, на самом же деле первая слеза.    

Она  бесшумно подошла к Карлу IX, раздававшему собакам остатки пирога, нарезанного  ровными ломтями.    

– Сын  мой! – заговорила Екатерина с дрожью в голосе, так хорошо наигранной, что  король вздрогнул.    

– Что  с вами? – быстро обернувшись, спросил король.    

– Сын  мой, я прошу у вас разрешения уехать в любой из ваших замков, лишь бы он был подальше  от Парижа.    

– А  почему? – спросил Карл IX, пристально глядя на мать своими стеклянными  глазами, которые в иных случаях становились пронизывающими.    

– А  потому, что с каждым днем меня все больнее оскорбляют приверженцы новой церкви,  потому, что сегодня я слышала, как гугеноты угрожали вам не где-нибудь, а  здесь, в вашем Лувре, и я не хочу быть зрительницей такого рода сцен.    

– Но  послушайте, матушка: ведь кто-то хотел убить их адмирала, – ответил Карл  IX, и в его тоне слышалось глубокое убеждение. – Какой-то мерзавец уже  отнял у этих несчастных людей их мужественного де Муи. Клянусь честью, матушка,  в королевстве должно же быть правосудие!    

– О,  не беспокойтесь, сын мой, – отвечала Екатерина, – они не останутся  без правосудия: если откажете в нем вы, то они сами совершат его по-своему:  сегодня убьют Гиза, завтра меня, а потом и вас.    

– Ах,  вот как! – произнес Карл IX, и в его голосе впервые прозвучала нотка  подозрения. – Вы так думаете?    

– Ах,  сын мой, – продолжала Екатерина, всецело отдаваясь бурному течению своих  мыслей, – неужели вы не понимаете, что дело не в смерти Франсуа де Гиза  или адмирала, не в протестантской или католической религии, а в том, чтобы сына  Генриха Второго заменить сыном Антуана Бурбона?    

– Ну,  ну, матушка, вы, как всегда, преувеличиваете, – ответил Карл.    

– Что  же нам делать, сын мой?    

– Ждать,  матушка, ждать! В этом – вся человеческая мудрость. Самый великий, самый сильный,  самый ловкий тот, кто умеет ждать.    

– Ждите,  а я ждать не стану.    

С этими  словами Екатерина сделала реверанс и направилась к двери, намереваясь идти в  свои покои. Карл остановил ее.    

– В  конце концов, что же мне делать, матушка?! – спросил он. – Прежде  всего я справедлив и хочу, чтобы все были мной довольны.    

Екатерина  вернулась.    

– Граф, –  сказала она Таванну, ласкавшему королевскую пустельгу, – подойдите к нам и  скажите королю, что, по-вашему, надо делать.    

– Ваше  величество, вы позволите? – спросил граф.    

– Говори,  Таванн, говори!    

– Ваше  величество, как поступаете вы на охоте, когда на вас бросается кабан?    

– Черт  возьми! Я подпускаю его к себе и всаживаю ему в горло рогатину.    

– Только  для того, чтобы он вас не ранил, – заметила Екатерина.    

– И  ради удовольствия, – ответил король со вздохом, который свидетельствовал  об удальстве, переходившем в кровожадность. – Но убивать своих подданных  мне не доставило бы удовольствия, а гугеноты такие же мои подданные, как и  католики.    

– В  таком случае, государь, ваши подданные-гугеноты поступят, как кабан, которому  не всадили рогатины в горло: они вспорют ваш трон, – сказала Екатерина.    

– Это  вы так думаете, матушка, – молвил король, всем своим видом показывая, что  не очень верит предсказаниям матери.    

– Разве  вы не видели сегодня де Муи и его присных?    

– Конечно,  видел, раз я пришел сюда от них. Но разве просьба его не справедлива? Он просил  меня казнить убийцу его отца, который покусился и на жизнь адмирала. Разве мы  не наказали Монтгомери за смерть моего отца, а вашего супруга, хотя его смерть  – просто несчастный случай?    

– Хорошо,  государь, оставим этот разговор, – ответила задетая за живое  королева-мать. – Сам Господь Бог хранит ваше величество и дарует вам силу,  мудрость и уверенность, а я, бедная женщина, оставленная Богом, конечно, за мои  грехи, трепещу и покоряюсь.    

Снова  сделав реверанс, она сделала знак герцогу де Гизу, вошедшему к королю во время  этого разговора, занять ее место и сделать последнюю попытку.    

Карл IX  проводил мать глазами, но на сей раз не стал ее удерживать; он принялся ласкать  собак, насвистывая охотничью песенку.    

Вдруг он  прервал свое занятие.    

– У  моей матери истинно королевский ум, – заговорил он, – у нее нет ни  колебаний, ни сомнений. А ну-ка возьмите да убейте несколько десятков гугенотов  за то, что они явились просить правосудия! Разве они не имеют на это права в  конце-то концов?    

– Несколько  десятков, – тихо повторил герцог де Гиз.    

– А-а,  вы здесь, герцог! – сказал король, притворившись, что только сейчас его  увидел. – Да, несколько десятков; не велика потеря. Вот если бы кто-нибудь  пришел ко мне и сказал: «Государь, вы разом будете избавлены от всех врагов, и  завтра не останется ни одного из них, кто мог бы упрекнуть вас за смерть всех  прочих», – ну, тогда Дело другое!    

– Государь… –  начал герцог де Гиз.    

– Таванн,  оставьте Марго, посадите ее на жердочку, – перебил король, – хотя она  и тезка моей сестры, королевы Наваррской, но это еще не причина, чтобы все ее  ласкали.    

Таванн  посадил пустельгу на жердочку и принялся скручивать и раскручивать уши борзой.    

– Государь, –  снова заговорил герцог де Гиз, – значит, если бы вашему величеству  сказали: «Ваше величество, завтра вы будете избавлены от всех ваших врагов…».    

– Предстательством  какого же святого свершится это чудо?    

– Государь,  сегодня двадцать четвертое августа, день памяти святого Варфоломея, –  стало быть, все свершится его Предстательством.    

– Это  великий святой – он пошел на то, чтобы с него заживо содрали кожу! –  заметил король.    

– Тем  лучше! Чем больше его мучили, тем больше у него должно быть злобы на своих мучителей.    

– И  это вы, кузен, вашей шпажонкой с золотым эфесом перебьете сегодня ночью десять  тысяч гугенотов? Ха-ха-ха! Клянусь смертью, ну и шутник же вы, господин де Гиз!    

И король  разразился хохотом, но хохот был неестественный и прокатился по комнате  каким-то зловещим эхом.    

– Государь,  одно слово, только одно слово! – настаивал герцог, невольно затрепетав от  этого смеха, звучавшего демонически. – Один ваш знак – и все уже готово. У  меня швейцарцы, у меня тысяча сто дворян, у меня рейтары, у меня горожане; у  вашего величества – ваша личная охрана, ваши друзья, ваше католическое  дворянство… Нас двадцать против одного.    

– Так  что ж, кузен, раз вы так сильны, какого черта вы приходите жужжать мне об этом  в уши? Действуйте сами, действуйте сами!..    

И король  отвернулся к собакам.    

Тут  портьера приподнялась, и показалась Екатерина.    

– Все  хорошо, – шепнула она Гизу, – настаивайте, и он уступит.    

Портьера  опустилась, но Карл IX то ли не заметил этого, то ли сделал вид, что не  заметил.    

– Но  я должен знать, – заметил герцог де Гиз, – угожу ли я вашему  величеству, если сделаю то, что хочу сделать.    

– Честное  слово, кузен Генрих, вы пристаете ко мне с ножом к горлу, но я не поддамся,  черт возьми! Разве я не король?    

– Пока  нет, государь, но завтра вы станете королем, если захотите.    

– Ах,  вот как! – подхватил Карл IX. – Значит, убьют и короля Наваррского, и  принца Конде… у меня в Лувре!.. Фу!    

И король  еле слышно добавил:    

– За  его стенами – дело другое.    

– Государь! –  воскликнул герцог. – Сегодня вечером они идут кутить с вашим братом, герцогом  Алансонским.    

– Таванн, –  сказал король с прекрасно разыгранным раздражением, – неужели вы не  видите, что злите мою собаку? Идем, Актеон, идем!    

Не желая  больше слушать, Карл IX ушел к себе, оставив Таванна и герцога де Гиза почти в  прежней неизвестности.    

Другого  рода сцена разыгралась вслед за этим у Екатерины, которая посоветовала герцогу  де Гизу держаться твердо и вернулась в свои покои, где застала всех, кто обычно  присутствовал при ее отходе ко сну.    

Когда  Екатерина вернулась к себе, лицо у нее было столь же веселым, сколь мрачным оно  было, когда она шла к королю. Она с самым приветливым видом отпустила по  очереди своих придворных дам и кавалеров, и вскоре у нее осталась одна королева  Маргарита, которая сидела у открытого окна, погрузившись в глубокую  задумчивость и глядя в небо.    

Уже два  или три раза, оставаясь наедине с дочерью, королева-мать приоткрывала рот,  чтобы заговорить, и каждый раз мрачная мысль останавливала слова, готовые  сорваться с ее губ.    

В это  время портьера приподнялась, и появился Генрих Наваррский.    

Собачка  проснулась, спрыгнула с кресла и подбежала к нему.    

– Это  вы, сын мой? – вздрогнув, спросила Екатерина. – Разве вы ужинаете в  Лувре?    

– Нет, –  отвечал Генрих. – Герцог Алансонский, принц Конде и я идем шататься по  городу. Я был почти уверен, что застану их здесь, любезничающих с вами.    

Екатерина  улыбнулась.    

– Ну  что ж, идите, идите, господа… Какие счастливцы мужчины, что могут ходить куда  угодно!.. Правда, дочь моя? – спросила она.    

– Да,  правда; свобода так прекрасна и так заманчива! – ответила Маргарита.    

– Вы  хотите сказать, что я мешаю вам быть свободной? – сказал Генрих, склоняясь  перед женой.    

– Нет,  я страдаю не за себя, а за положение женщины вообще.    

– Сын  мой, вы не увидитесь с адмиралом? – спросила Екатерина.    

– Может  быть, и увижусь.    

– Зайдите  к нему и подайте пример другим, а завтра расскажете мне, как его здоровье.    

– Раз  вы этого хотите, я, разумеется, зайду к нему.    

– Я  ничего не хочу… – заметила Екатерина. – Кто там еще?.. Не пускайте,  не пускайте!    

Генрих  уже сделал шаг к двери, чтобы исполнить приказание Екатерины, но в это  мгновение стенной ковер поднялся, и показалась белокурая головка г-жи де Сов.    

– Ваше  величество, это парфюмер Рене: вы приказали ему прийти.    

Екатерина  бросила быстрый, как молния, взгляд на Генриха».    

Юный  король слегка покраснел и почти тотчас же смертельно побледнел: он услышал имя  убийцы своей матери. Поняв, что лицо выдает его волнение, он отошел к окну и  прислонился к подоконнику.    

Собачка  зарычала.    

В тот же  миг вошли двое: тот, о ком доложили, и та, которая не нуждалась в докладе.    

Первым  был парфюмер Рене, который подошел к Екатерине со слащавой любезностью флорентийских  слуг; в руках он нес открытый ящик, перегороженный на отделения, в которых  стояли коробки с пудрой и флаконы. Второй была герцогиня Лотарингская, старшая  сестра Маргариты. Она вошла в потайную дверь, ведущую в кабинет короля, дрожа  всем телом, бледная, как смерть. Герцогиня надеялась, что Екатерина, которая  вместе с г-жой де Сов рассматривала содержимое ящика, принесенного Рене, не  заметит ее, и села рядом с Маргаритой, около которой стоял король Наваррский,  закрыв лицо руками, как человек, который старается прийти в себя после  обморока.    

Но  Екатерина обернулась.    

– Дочь  моя, – обратилась она к Маргарите, – вы можете идти к себе. А вы, сын  мой, – сказала она Генриху, – идите развлекаться в город.    

Маргарита  поднялась; Генрих стал к ней вполоборота.    

Герцогиня  Лотарингская схватила Маргариту за руку.    

– Сестра, –  заговорила она торопливым шепотом, – герцог де Гиз, который хочет спасти  вам жизнь за то, что вы спасли его жизнь, просил передать вам, чтобы вы не  уходили к себе, а остались здесь!    

– Что  вы сказали, Клод? – спросила Екатерина, оборачиваясь к дочери.    

– Ничего,  матушка.    

– Вы  что-то сказали Маргарите шепотом.    

– Я  только пожелала ей спокойной ночи и передала сердечный привет от герцогини Неверской.    

– А  где эта красавица герцогиня?    

– У  своего деверя, герцога де Гиза.    

Екатерина  подозрительно посмотрела на сестер и нахмурилась.    

– Клод,  подойдите ко мне! – приказала она дочери.    

Клод  повиновалась. Екатерина взяла ее за руку.    

– Что  вы ей сказали?.. Болтунья! – прошептала она, стиснув руку дочери так, что  та вскрикнула.    

Хотя  Генрих ничего не слышал, от него не ускользнула пантомима королевы-матери, Клод  и Маргариты.    

– Окажите  мне честь и разрешите поцеловать вам руку, – обратился он к жене.    

Маргарита  протянула ему дрожащую руку.    

– Что  она сказала? – прошептал Генрих, наклоняясь к руке жены.    

– Чтобы  я не выходила из Лувра. Ради Бога, не выходите и вы.    

Это была  молния, но при свете этой на мгновение вспыхнувшей молнии Генрих увидел целый  заговор.    

– Это  еще не все, – сказала Маргарита, – вот письмо, которое привез вам  один провансальский дворянин.    

– Господин  де Ла Моль?    

– Да.    

– Спасибо, –  взяв письмо и спрятав его под камзолом, сказал Генрих.    

Отойдя  от растерянной жены, он положил руку на плечо флорентийца.    

– Ну  как идет ваша торговля, Рене? – спросил он.    

– Неплохо,  ваше величество, неплохо, – ответил отравитель со своей коварной улыбкой.    

– Еще  бы, когда состоишь поставщиком всех коронованных особ Франции и других  стран, – сказал Генрих.    

– Кроме  короля Наваррского, – нагло ответил флорентиец.    

– Вы  правы, мэтр Рене, черт вас побери, – сказал Генрих, – но моя бедная  мать, ваша покупательница, умирая, рекомендовала мне вас. Зайдите ко мне завтра  или послезавтра и принесите ваши лучшие парфюмерные изделия.    

– Это  не вызовет косых взглядов, – с улыбкой заметила Екатерина, – ведь  говорят, что…    

– Что  у меня карман тощий, – со смехом подхватил Генрих. – Кто вам сказал  об этом, матушка? Марго?    

– Нет,  сын мой, госпожа де Сов, – отвечала Екатерина.    

В эту  минуту герцогиня Лотарингская, несмотря на все свои усилия, не смогла  сдержаться и разрыдалась. Генрих Наваррский даже не обернулся.    

– Сестра,  что с вами? – воскликнула Маргарита и бросилась к Клод.    

– Пустяки,  пустяки, – сказала Екатерина, становясь между молодыми женщинами, – у  нее бывают приступы нервного возбуждения, и врач Мазилло советует лечить ее  благовониями.    

Екатерина  еще сильнее, чем в первый раз, сжав руку старшей дочери, обернулась к младшей.    

– Марго,  вы разве не слыхали, что я предложила вам идти к себе? Если этого недостаточно,  я вам приказываю, – сказала она.    

– Простите, –  отвечала бледная, трепещущая Маргарита, – желаю вашему величеству доброй  ночи.    

– Надеюсь,  что ваше пожелание исполнится. Спокойной ночи, спокойной ночи.    

Маргарита  напрасно старалась перехватить взгляд мужа – он даже не повернулся в ее сторону,  и Маргарита вышла, едва держась на ногах.    

Воцарилось  минутное молчание; Екатерина устремила пристальный взгляд на герцогиню  Лотарингскую, а та молча смотрела на мать, сжимая руки.    

Генрих  стоял к ним спиной, но следил за этой сценой в зеркале, делая вид, что помадит  усы помадой, которую преподнес ему Рене.    

– А  вы, Генрих, разве не собираетесь уходить? – спросила Екатерина.    

– Ах  да! – воскликнул король Наваррский. – Честное слово, я совершенно  забыл, что меня ждут герцог Алансонский и принц Конде! А все из-за этих  изумительных духов – они одурманили меня и, сдается мне, отбили память. До  свидания!    

– До  свидания! А завтра вы расскажете мне, как себя чувствует адмирал?    

– Не  премину. Ну, Фебея, что с тобой?    

– Фебея! –  сердито крикнула Екатерина.    

– Отзовите  ее, сударыня, она не хочет меня выпустить.    

Королева-мать  встала, взяла собачку за ошейник и держала ее, пока Генрих не вышел, а уходил  он с таким спокойным и веселым лицом, как будто в глубине души не чувствовал,  что над ним нависла смертельная опасность.    

Собачка,  отпущенная Екатериной Медичи, бросилась за ним, но дверь затворилась; тогда она  просунула свою длинную мордочку под портьеру и протяжно, жалобно завыла.    

– Теперь,  Карлотта, – сказала Екатерина баронессе де Сов, – позовите герцога де  Гиза и Таванна – они в моей молельне; вернитесь с ними и посидите с герцогиней  Лотарингской: ей опять нехорошо.    

 Глава 7    

Ночь 24 августа 1572  года    

     

Когда Ла  Моль и Коконнас закончили свой скудный ужин, – скудный, ибо в гостинице «Путеводная  звезда» куры жарились только на вывеске, – Коконнас повернул на одной  ножке свой стул, вытянул ноги, оперся локтем о стол и, допивая последний стакан  вина, спросил:    

– Господин  де Ла Моль, хотите сейчас же лечь спать?    

– По  правде говоря, поспать мне очень хочется, сударь, – ведь ночью за мной  могут прийти.    

– И  за мной тоже, – сказал Коконнас, – но я думаю, что лучше нам не  ложиться и не заставлять ждать тех, кто пришлет за нами, а попросить карты и  поиграть. Таким образом, когда за нами придут, мы будем готовы.    

– Я  с удовольствием принял бы ваше предложение, сударь, но для игры у меня слишком  мало денег: в моем кошельке едва ли наберется сто экю золотом, и это – все мое  богатство. С ним я должен теперь устраивать свою судьбу.    

– Сто  экю золотом! – воскликнул Коконнас. – И вы еще жалуетесь, черт  побери! У меня, сударь, всего-навсего шесть.    

– Да  будет вам! – возразил Ла Моль. – Я видел, как вы вынимали из кармана  кошелек: он был не то что полон, а, можно сказать, битком набит.    

– А-а!  Эти деньги пойдут в уплату давнишнего долга одному старому Другу моего  отца, – сказал Коконнас, – как я подозреваю, такому же гугеноту, как  и вы. Да, тут сто нобилей с розой, – продолжал Коконнас, хлопнув себя по  карману, – но эти нобили принадлежат Меркандону; моя же личная  собственность состоит, как я сказал, из шести экю.    

– Что  же это за игра?    

– Вот  потому-то я и хочу играть. Кроме того, мне пришла в голову мысль.    

– Какая?    

– Мы  оба приехали в Париж с одной и той же целью.    

– Да.    

– У  каждого из нас есть могущественный покровитель.    

– Да.    

– Вы  рассчитываете на своего так же, как я на моего?    

– Да.    

– Вот  мне и пришла в голову мысль сперва сыграть на деньги, а потом на первую благостыню,  которую получим от двора или от возлюбленной…    

– В  самом деле, здорово придумано! – со смехом заметил Ла Моль. – Но,  признаюсь, я не такой страстный игрок, чтобы рисковать моей судьбой, играя в  карты или в кости, – ведь первая благостыня, которую мы с вами получим,  вероятно, определит течение всей нашей жизни.    

– Хорошо!  Оставим первую благостыню от двора и будем играть на первую благостыню от  возлюбленной.    

– Есть  одно препятствие, – возразил Ла Моль.    

– А  именно?    

– У  меня нет возлюбленной.    

– У  меня тоже нет, но я собираюсь скоро обзавестись ею. Слава Богу, мы с вами не  так скроены, чтобы страдать от недостатка в женщинах.    

– Вы-то,  господин де Коконнас, конечно, не будете терпеть в них недостатка, а я не так  уж твердо верю в мою звезду любви и боюсь обокрасть вас, поставив свой заклад  против вашего. Давайте играть на шесть экю, а если вы, к несчастью, их  проиграете и захотите продолжать игру, то ведь вы дворянин, и ваше слово  ценится на вес золота.    

– Отлично!  Вот это разговор! – воскликнул Коконнас. – Вы совершенно правы,  сударь, слово дворянина ценится на вес золота, особливо если этот дворянин  пользуется доверием двора. А потому считайте, что я не слишком рискую, играя с  вами на первую благостыню, которую наверняка получу.    

– Да,  вы-то можете проиграть ее, но я не могу ее выиграть – ведь я служу королю Наваррскому  и ничего не могу получить от герцога де Гиза.    

– Ага,  нечестивец! Я сразу тебя почуял, – пробурчал хозяин, начищая старый шлем,  и, прервав работу, перекрестился.    

– Вот  как, – сказал Коконнас, тасуя карты, принесенные слугой, – стало  быть, вы…    

– Что  я?    

– Протестант.    

– Я?    

– Да,  вы.    

– Ну,  предположим, что это так, – усмехнувшись, сказал Ла Моль. – Вы  что-нибудь имеете против нас?    

– О,  слава Богу – нет. Мне все равно. Я всей душой ненавижу гугенотскую мораль, но  не питаю ни малейшей ненависти к гугенотам, а кроме того, они теперь в чести.    

– Чему  доказательством служит аркебузный выстрел в господина адмирала, – с  улыбкой заметил Ла Моль. – Не доиграемся ли и мы до выстрелов?    

– Как  вам будет угодно, – отвечал Коконнас, – мне лишь бы играть, а на что  – все равно.    

– Ну  что ж, давайте играть, – сказал Ла Моль, взяв и разобрав свои карты.    

– Да,  играйте и притом играйте смело: ведь если даже я проиграю сто экю против ста  ваших, завтра же утром я найду, чем вам заплатить.    

– Стало  быть, счастье придет к вам во сне?    

– Нет,  я пойду искать его.    

– Куда  же это? Скажите мне, и я пойду с вами!    

– В  Лувр.