1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
В молодости старушка слыла известной певицей. Однажды компания купцов-золотопромышленников пригласила ее на пароход, где она им много пела. Певица настолько пленила купцов, что они, сложившись, подарили ей небольшой самовар из чистого золота, на котором сделали надпись: "Нашему дорогому соловушке..."
   
- Где же вы хранили самовар? - спросили старуху.
   
Она сказала, что самовар стоял на полке на кухне в коммунальной квартире.
   
У меня в копилке лежал старинный царский двугривенный. От кого-то я узнал, что серебряные царские монеты принимают тоже. Перед днем рождения мамы я с одной из теток пошел в торгсин менять двугривенный на подарок.
   
Мы робко подошли к прилавку и подали двугривенный. Его приняли, но купить на царские деньги мы могли лишь сочную, красивую, обернутую в папиросную бумагу грушу дюшес. Так мы и сделали. Грушу я подарил маме.
   И ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ...
   
Часто на моих днях рождения бывала она, моя первая любовь.
   
Началась любовь в шестом классе. Небольшого роста, худенькая девочка со светлыми, аккуратно подстриженными волосами раньше не очень меня привлекала. Учился я с ней с первого класса. И в дом она к нам приходила часто, дружила с Ниной Холмогоровой.
   
И вдруг на одном из уроков она посмотрела на меня так ласково своими зелеными, как у рыси, глазами, что я понял - в мире нет лучше и красивее этой девочки. С тех пор я стал часто о ней думать и смотреть на нее по-другому. Через некоторое время решил проводить ее из школы до дома, хотя и пришлось для этого сделать приличный крюк. По дороге говорили о любимых книгах: я - про Конан-Дойля, она - про Эдгара По. С тех пор начали обмениваться книгами.
   
Провожать от школы до дома вскоре перестал, боялся, что ребята начнут дразнить. Но любить ее продолжал.
   
Часто я рисовал в своем воображения такие картины: нападает на нее кто-то, а я ее защищаю. Когда она приходила к Нине в гости, сердце у меня начинало необычайно биться.
   
Тогда я залезал на крышу самого высокого сарая в нашем дворе и терпеливо ждал, когда она выйдет из дома. Именно оттуда мне хотелось крикнуть ей: "До свидания!", чтобы, обернувшись, она увидела, как бесстрашно стою я на самом краю крыши. А при мысли о том, чтобы признаться ей в любви и сказать, как она мне нравится, краснел.
   
Казалось, она и не подозревала о моих чувствах. Разговаривала со мной так же, как и со всеми остальными ребятами из нашего класса. Я все чаще стал разглядывать себя в отцовское зеркало и страшно переживал, что голова у меня какая-то продолговатая, дынькой, как говорила мама, и нос слишком большой. Таким я казался себе в тринадцать лет.
   
   
   
   
Порой ее провожал в школу отец. Это был хмурый, неразговорчивый человек. Он доводил дочь до ворот и, сухо кивнув ей головой, шел на работу. А я думал: "Вот какой он, даже не поцелует. Ведь так приятно было бы ее поцеловать!"
   
В своих мечтах я целовал ее бесконечно. Почему-то целовал в щеку или в макушку-там, где сходились ее беленькие волосы. Но потом, узнав, что она с отцом ходит регулярно тренироваться в стрельбе из винтовки, проникся к нему уважением и сам решил за" писаться в стрелковый кружок. Но после первого же занятия меня с приятелем из тира выгнали, потому что мы стреляли по лампочкам на потолке.
   
Помню, девочки Холмогоровы устраивали дома маскарад. Я оделся пиратом: шляпа, нарисованные углем усы, а за поясом настоящий кремневый пистолет из сундука старика Холмогорова (с этим пистолетом когда-то воевал его дед в Крыму).
   
А девочка пришла в костюме Петера: в кино тогда шла модная картина "Петер" с участием знаменитой Франчески Гааль, которая в фильме переодевалась в мужскую одежду. Девочка надела большую кепку, широченный пиджак, лицо разрисовала веснушками и пела песенку Петера на немецком языке, смешно подтягивая широкие брюки. Я слушал и млел.
   
   
   
   
На уроке пения в школе мы хором разучивали песню Бетховена:
   
    
     
Гремят барабаны, и флейта поет,
     
Мой милый уводит отряды в поход.
    
   
   
Учитель пения вызвал к роялю меня и ее и попросил спеть песню на два голоса. Поем мы, а я представляю, что это она провожает меня в поход, а я в латах, в руках щит и меч, сижу на лошади... Пою и чувствую, как краснею. Поем-то перед всем классом. Вдруг все поймут, что я ее люблю? Но моего состояния, к счастью, никто не заметил. Только она сказала потом на перемене:
   
- Что это ты пел и весь надувался?
   
Как-то в порядке наказания классный руководитель посадил меня рядом с ней за парту. Девочка всегда хорошо себя вела, и классный руководитель рассчитывал, что она положительно воздействует на меня. Большей радости, чем сидеть рядом с ней, трудно было себе представить. От восторга я стал выкидывать разные штучки, смешил свою соседку до слез.
   
Райское житье длилось неделю. Кончилось тем, что меня пересадили на первую парту рядом с мрачным мальчиком-отличником, который не только не хотел разговаривать со мной на уроке, но и списывать не давал.
   
Когда я перешел в другую школу, мы перестали с ней видеться, но каждый день я вспоминал ее. Со всевозможными хитростями узнал у одной из девочек ее домашний номер телефона и один раз позвонил. Но, услышав резкий голос отца, бросил трубку на рычаг.
   
В новой школе из девочек никто не нравился, хотя в десятом классе любовь у нас процветала вовсю. А три пары из нашего класса сразу по окончании школы поженились.
   "СПАРТАК", "ДИНАМО" И ДРУГИЕ
   
Лет до десяти к футболу я относился довольно равнодушно, но отец все-таки часто водил меня на стадион посмотреть очередной матч. При этом, обращаясь к матери, он восклицал:
   
- Боже мой, ну что у нас за сын - никак к спорту не может привыкнуть!
   
Отец хотел, чтобы я знал и любил спорт.
   
И своего он добился. Я полюбил футбол и яростно болел за "Динамо", а отец-за "Спартак". Спорили мы, отстаивая каждый свою команду, до хрипоты.
   
   
   
   
Дома у нас висела таблица футбольного первенства страны. Рядом с ней портреты футболистов. Одну из стен нашей комнаты мы посвятили футболу.
   
На картоне я нарисовал, а потом вырезал фигурки футболистов, примерно по 25 сантиметров каждая, и у каждого футболиста была своя форма. На стенке - гвоздики. Первый гвоздик- первое место, гвоздик пониже - второе место и так далее.
   
Под каждой фигуркой прикреплялась булавкой продолговатая бумажка, на которой крупными буквами писали количество очков, которое набрала команда, а ниже - количество сыгранных матчей.
   
По тому, как я рисовал фигурки, легко можно было определить мое отношение к командам. Плохая команда-игрок нарисован с распухшим лицом (в то время в футболе существовал такой термин - "эти припухли", "эти запухли"-значит, крупно проиграли), хорошая команда-фигурка футболиста красивая-игрок выглядит статным, волевым. Таким я нарисовал динамовца. Представителя "Спартака" я нарисовал несколько в утрированном виде. И один товарищ отца, часто бывавший у нас дома, потребовал, чтобы спартаковца я перерисовал.
   
Мой школьный приятель Шурка Скалыга "болел" за киевское "Динамо". Киевлянина я нарисовал с длинными усами, опущенными вниз, а поверх майки-украинская свитка.
   
У отца на столе лежали справочники и литература по футболу, которую он собирал с начала тридцатых годов.
   
Мы замирали у нашей тарелки-репродуктора, когда раздавались звуки футбольного марша, и ждали, когда на фоне шума стадиона зазвучит неповторимый, с хрипотцой, голос спортивного комментатора Вадима Синявского: "Говорит Москва... Наш микрофон установлен на московском стадионе "Динамо"..."
   
Были у отца свои приметы. Каждый раз, выходя из дома, он должен был обязательно потрогать пальцем "на счастье" кошку-копилку, поцеловать в голову нашу собаку Мальку, дать ей кусочек сахару и, проходя по переулку, подержаться за почтовый ящик у дома номер семь.
   
Однажды мы слушали по радио трансляцию футбольного матча. Играл "Спартак".
   
"Спартак" проигрывал 0:1, а до конца оставалось всего пятнадцать минут. В волнении отец подошел ближе к репродуктору и стал в дверях. И вдруг "Спартак" сравнял счет, а за минуту до конца забил второй гол и выиграл со счетом 2:1.
   
С тех пор каждый раз, когда играл "Спартак", отец, слушая радио, за пятнадцать минут до конца матча, независимо от того, какой был счет, вставал в дверях.
   
- Так будет вернее, - говорил он.
   ОБЫКНОВЕННАЯ ШКОЛА
   
В нашу 346-ю обыкновенную школу, куда я перешел, никакие делегации не приезжали, не приходили к нам и писатели, артисты не устраивали для нас концерты. Только один раз к нам пришла женщина в белом халате и целый час популярным языком учила нас, как уберечься от глистов.
   
Я покривил бы душой, если бы сказал, что в школе вел себя примерно. Нет. Когда чувствовал, что меня могут вызвать, а уроки не выучены, то прогуливал. За прогулы наказывали. И тут я придумал новый способ. Во время переклички я прятался под парту.
   
- Никулин, - говорил учитель.
   
- Нет его. Он болен! - кричал я из-под парты.
   
Учитель ставил в журнале отметку о моей болезни (это значило, что меня уже не могут вызвать к доске), и я тогда вылезал из-под парты.
   
Правда, однажды в конце урока историк вдруг посмотрел на меня и, не поверив своим глазам, спросил:
   
- Слушай, Никулин, тебя же нет, как ты появился?
   
- Что вы, Тихон Васильевич, -старался говорить я как можно увереннее,я все время здесь, на уроке.
   
В классе всегда круговая порука, поэтому все подтвердили правоту моих слов.
   
На всякий случай меня пересадили за первую парту, чтобы я сидел перед учительским столом. Но от этого я не стал лучше.
   
Так, поспорив с кем-то из учеников, что смогу целый урок стучать карандашом по парте, я тут же принялся. осуществлять свое намерение. С самого начала урока через каждые две-три секунды я тихонько стучал карандашом по парте, понемногу усиливая звук. Учитель постепенно привык к этому звуку и не пытался найти виновников, хотя стук в течение всего урока раздражал его. Этот странный психологический опыт мне удался, и пари я выиграл.
   
Увлекались мы и катанием карандашей под партой: все сидят вроде бы спокойно, а шум в классе невыносимый.
   
Всякое бывало в школе. Меня даже хотели исключить на две недели. Произошло это так. На перемене я зашел в соседний класс, а ребята возьми да и запри меня в шкафу.
   
Начался урок. Я сижу закрытый в шкафу. Мне это надоело, и я начал стучать.
   
- Кто это стучит? - строго спросила учительница.
   
Все в классе молчат. Только учительница начинает объяснение урока, я опять стучу.
   
- Кто стучит? - уже зло спросила учительница.
   
Все продолжали молчать. А мне надоело сидеть в духоте, я крикнул:
   
- Это я стучу, это я!
   
В классе хохот. Пока меня открывали, пока я изображал клоунаду "Освобождение", урок, в общем, оказался сорванным, за что и собирались меня на две недели исключить из школы.
   
Когда меня ругали за то, что я плохо запоминал даты, формулировки теорем, мать, защищая меня, говорила:
   
- У Юры плохая память, не надо его ругать.
   
- Ну да, плохая, - возражал отец, - раз помнит все анекдоты, значит, память хорошая.
   
Анекдоты я действительно запоминал отлично.
   
Когда я еще учился в образцовой школе, ребята со двора уговорили меня по-смешному здороваться с их немкой - Софьей Рафаиловной.
   
К великому восторгу своих товарищей, я встречал у ворот нашего дома полную женщину с портфелем, идущую неторопливой походкой по переулку, и, кланяясь низко, церемонно ей говорил:
   
- Здравствуйте, Софья Крокодиловна!
   
Все ребята хохотали.
   
Не думал я тогда, что встречусь с ней на уроках в 346-й школе.
   
Конечно, Софья Рафаиловна меня запомнила, потому что здоровался я с ней (к удовольствию всех дворовых ребят) по многу раз. И может быть, поэтому, а скорее всего просто потому, что я плохо учил немецкий язык, у меня возникли трудности на ее уроках.
   
Отец, успокаивая меня, как-то пошутил:
   
- А ты особенно не огорчайся. Возьми и скажи ей, что немецкий учить незачем. Если же будет война с немцами, так мы с ними разговаривать особенно не будем.
   
Я последовал совету отца. На одном из уроков после того, как я долго не мог ответить на вопросы, Софья Рафаиловна меня спросила:
   
- Ну почему ты ничего не учишь?
   
- А зачем мне, - ответил я, - знать немецкий? Если будет война с немцами, мы с ними особенно разговаривать не будем.
   
Класс грохнул от хохота, а учительница обиделась.
   
Не считаясь примерным учеником, со многими учителями я все-таки дружил, и учиться у них мне нравилось.
   
Часто с теплотой я вспоминаю и образцовую и обычную школы, в которых учился. Остались в памяти и многие школьные друзья.
   "АТТЕСТАТ ПОЛУЧИТЕ ПОТОМ..."
   
Так мне сказали на школьном вечере, посвященном окончанию десятилетки. Последний школьный вечер... Это было летом 1939 года. На четвертом этаже школы десятиклассники праздновали окончание, и я оказался единственный в своем классе, которому не вручили аттестата.
   
И все из-за чертежей, которые я не сделал. У меня потребовали сдать чертежи почти за весь год.
   
Последний вечер в школе. Танцы. Я не танцевал - не умел. На радиоле проигрывали модные пластинки того времени: "Брызги шампанского", "Девушка играет на мандолине", "Рио-Рита" и другие.
   
Учителя мило улыбались. Директор школы сказал нам свои добрые напутственные слова.
   
Вечер закончился около часа ночи, и мы пошли на улицу. Гуляли долго. Вернулся домой поздно, но меня никто не поздравил с окончанием школы. И правильно -я же не получил аттестата.
   
Целый месяц после школы пришлось сидеть дома и заниматься черчением. Закончив чертежи, я позвонил своему преподавателю и сказал:
   
- Здравствуйте, Никифор Васильевич. Это Никулин. Я сделал чертежи.
   
- Молодец. Приходи.
   
Пришел домой к учителю. Он долго расспрашивал меня о дальнейшей жизни, о планах. Угостил чашкой кофе. В конце нашей беседы он взял пачку моих чертежей, как-то странно улыбнулся и сказал:
   
- Молодец.
   
Потом взял и всю пачку порвал. Это был как удар по сердцу. В то же время я понимал: теперь аттестат заслужен честно. Никифор Васильевич при мне позвонил директору школы и сказал, чтобы аттестат выдали.
   
   
   
   
Иногда я приезжаю в. переулок, где прошло детство. Переулок не узнать: осталась школа, осталась старая церковь. А там, где стояли четыре наших дома, значившихся под номером 15, вырос громадный многоэтажный домина, одно из парадных которого приходится как раз на то место, куда когда-то выходило крыльцо нашего одноэтажного деревянного домика с облупившейся зеленой краской.
  
  
   
    
СЕМЬ ДОЛГИХ ЛЕТ
   
   
    
Многие люда пережили трагедию, но не о каждом писал ее Софокл.
    
Станислав Ежи Лец
   
   
Почти семь лет я не снимал с себя гимнастерку, сапоги и солдатскую шинель. И об этих годах собираюсь рассказать. О моей действительной службе в армии, о двух войнах, которые пришлось пережить. В армии я прошел суровую жизненную школу, узнал немало людей, научился сходиться с ними, что впоследствии помогло в работе, в жизни. Ну а военная "карьера" моя за семь долгих лет - от рядового до старшего сержанта.
   
Смешное и трагическое - две сестры, сопровождающие нас по жизни. Вспоминая все веселое и все грустное, что было в эти трудные годы - второго больше, но первое дольше сохраняется в памяти, - я и постараюсь рассказать о минувших событиях так, как тогда их воспринимал...
   
В армию меня призвали в 1939 году, когда еще не исполнилось восемнадцати лет.
   НЕУЖЕЛИ НЕ ВОЗЬМУТ?
   
    
     
И вот приходит мне повестка:
     
Явиться в райвоенкомат.
     
Не плачь, не плачь, моя невеста.
     
Мне в руки дали автомат.
    
   
   
(Из солдатской песни)
   
"Неужели не возьмут?"-думал я после первого посещения военкомата,
   
когда меня вызвали на медкомиссию и сразу же направили в туберкулезный диспансер. Я страшно переживал, боясь, что у меня что-нибудь обнаружат и не призовут. Наконец после нескольких медосмотров выяснилось, что я практически здоров. На последней комиссии в военкомате председатель, посмотрев на меня,сказал:
   
- Вы очень высокого роста, в бронетанковые части не годитесь. Мы думаем направить вас в артиллерию. Как, согласны?
   
- Ну что же, -сказал я, - артиллерия - тоже неплохо.
   
Гордый, придя домой, я радостно сообщил:
   
- Призвали в артиллерию!
   
   
   
   ПОСЛЕ "ЖЕНИТЬБЫ ФИГАРО"
   
18 ноября 1939 года в 23.00, как гласила повестка из военкомата, мне предписывалось быть на призывном пункте, который находился на Рязанской улице в клубе автомобилистов. День спланировали так: утром-парикмахерская (стрижка под ноль), днем в гости собрались съездить (попрощаться с родственниками отца), вечером-театр ("Женитьба Фигаро" во МХАТе) и, наконец, -домой, на прощальный традиционный чай.
   
Вечером все провожающие собрались у нас дома. Мама подала к чаю мой самый любимый фруктовый торт. Отец, как всегда, рассказывал смешные истории, анекдоты, как будто нам и не предстояла разлука. Мама собирала в дорогу рюкзак, в который положила пирожки, яйца, котлеты, сахар, пакет соли, конфеты, смену белья, ручку-самописку, бумагу, конверты, две толстые общие тетради, сборник песен и мои любимые книги - "Бродяги Севера" Джеймса Кервуда и "Цемент" Федора Гладкова.
   
Бывалые люди говорили: "Одеваться в армию надо похуже-там все заменят". Но я надел то, в чем ходил всегда, потому что ни получше, ни похуже у меня ничего не было: брюки расклешенные, куртку на "молнии", шарф в полоску, пальто серое в елочку и кепку.
   
- Я не пойду тебя провожать, - сказала мама. -  Боюсь расстроиться.
   
Попрощавшись с нею, я вышел из дому вместе с родными и близкими. Многих моих друзей тоже призвали в армию. (Почти перед самым окончанием школы вышел указ, по которому призывали в армию всех, кто закончил в 1939 году среднюю школу. Наш набор называли особым.)
   
Мама с собачкой Малькой на руках глядела нам вслед из окна, из которого она всегда звала меня со двора домой. Несколько раз я оглядывался и видел, как она грустно улыбалась.
   
Около клуба собралось много провожающих, больше, чем нас, уходящих в армию. У дверей стоял часовой с винтовкой. Я хотел войти, но он предупредил:
   
- Обратно не выпускаем.
   
И я впервые понял: в армии будет строго. Прощай, детство, прощай, гражданка!
   
Последние поцелуи с отцом и друзьями. Я вошел в помещение призывного пункта, отметился у дежурного и, положив в угол рюкзак, сел на скамейку. Родители дали мне с собой 120 рублей. Такой суммы у меня никогда раньше не было.
   
Сидел в уголке и ждал, что будет дальше. Все время приходили новые люди. Даже в час ночи прибывали призывники. Таких, как я, явившихся по повестке в точно указанное время, оказалось мало. Под общий гул, сморенный усталостью, задремал. Около трех ночи нас вывели на улицу.
   
- Юра! - услышал я знакомый голос и оглянулся.
   
На другой стороне улицы стоял отец. Он, оказывается, ждал меня. Я не успел ничего сказать, потому что сзади закричали:
   
- Давай, давай, залезай в машину скорей!
   
Мы сели в открытые грузовики, и я успел на прощанье лишь помахать отцу рукой. Машины тронулись, и нас повезли по ночным пустынным улицам. Последний раз мелькнули Разгуляй, Земляной вал...
   
   
   
   
Привезли нас на какую-то железнодорожную станцию недалеко от Красной Пресни, где мы провели почти сутки.
   
Все мы приглядывались друг к другу. Мне понравился один парень, веселый, симпатичный, с ладной фигурой, отлично пел песни, без устали рассказывал сметные истории. Другой все хвалился, какая у него была цыганочка мировая, как она его любила и как провожала на призывной пункт. Третий, с лица которого все время не сходила улыбка этим он и привлек внимание, - вспоминал маму, угощал всех шоколадными конфетами. Каждый из нас рассказывал друг другу о себе.
   
На станций нас повели в баню. Когда я разделся, все начали хохотать.
   
- Ну и фигурка у тебя: Глиста в обмороке... Что, тебя дома не кормили?
   
Я, наверное, выглядел действительно смешным: тощий, длинный и сутулый.
   
Всю нашу одежду потребовали сдать для санобработки. Потом выяснилось, что кожаные вещи могли не сдавать, но я этого не знал. Ремень мой после обработки покорежился, съежившиеся ботинки с трудом налезали на ноги. Одежда издавала резкий, неприятный запах. Ночью нас погрузили в товарный вагон-теплушки с двухъярусными нарами.
   
Лязгнули буфера, качнулся фонарь "летучая мышь", и мы поехали.
   
Ехали долго. Миновали Бологое. Куда нас везут? Одни говорили - в Воркуту, другие - в Мурманск, третьи уверяли, что в Ленинград. Время тянулось медленно. Дорога казалась бесконечной.
   
Ночью я проснулся и обнаружил, что из кармана исчез бумажник. Деньги давали ощущение обеспеченности, какой-то уверенности, а тут сразу - ни копейки. С ужасом подумал: неужели украли? Обшарил нары - бумажника не нашел. Спустился на пол и почувствовал что-то твердое под ногой. Бумажник. Видимо, когда я накрывался пальто, он выпал из кармана. Пересчитал деньги целы. На всякий случай карман заколол английской булавкой.
   МЫ НЕ УЗНАЕМ ДРУГ ДРУГА
   
Ночью нас привезли в Ленинград. Когда нам сообщили, что будем служить под Ленинградом, все дружно закричали "ура". Тут же, охлаждая наш пыл, нам объяснили:
   
- На границе с Финляндией напряженная обстановка, город на военном положении.
   
Сначала шли по Невскому. Кругом тишина, лишь изредка проезжали машины с тусклыми синими фарами. Мы еще не знали, что город готовится к войне. И все нам казалось романтичным: затемненный город, мы идем по его прямым, красивым улицам. Но романтика быстро кончилась: от лямок тяжеленного рюкзака заболели плечи, - и часть пути я буквально волок его за собой.
   
   
   
   
Романтика быстро кончилась.
   
Пришли на станцию Ланская, где прошли санобработку. Потом всем выдали шинели, гимнастерки, шлемы-буденовки, брюки галифе, кирзовые сапоги. Мы переоделись и с трудом узнавали друг друга.
   
Подходит ко мне круглолицый парень и спрашивает:
   
- Ну, как дела?
   
А я молчу.
   
- Ты что, не узнаешь?!- и снял шлем. Я смотрю, да это же мой сосед по теплушке. Как одежда меняет человека!
   
Как только нас разместили, я открыл свой рюкзак и ахнул, увидев сплошное месиво из пирожков, яиц, соли, сахара, конфет, зубного порошка. Вышел с рюкзаком из казармы и тайком все содержимое зарыл в снег. Три дня вместо месяца, как полагалось, мы находились на карантине, жили в одноэтажных казармах, в каждой по шестьдесят человек.
   КАК ПРИВЫКАЮТ К АРМИИ
   
Сначала меня убивало слово "подъем". Семь утра. На улице еще темно. Пришла зима. Мы спим. И на всю казарму раздается громкое: "Падъем!"
   
Вставать не хочется, а надо. Никак я не мог научиться быстро одеваться. Поэтому становился в строй чуть ли не последним.
   
Старшина во время подъема всегда кричал:
   
- Ну, пошевеливайтесь вы, обломчики!
   
Долго мы ломали голову, что за "обломчики". Потом выяснилось, что старшина сравнивал нас с Обломовым из романа Гончарова.
   
Все, что произошло в первый день после подъема, глубоко потрясло меня. Дома в прохладную погоду меня никогда не выпускали из дома без пальто, умывался всегда только теплой водой, а здесь вдруг вывели на морозный воздух в нижней рубашке, с полотенцем, обвязанным вокруг живота, и заставляют бежать полкилометра по замерзшей, звенящей под сапогами глинистой дороге. После зарядки прямо на улице умывались ледяной водой. Я мылся и с ужасом думал, что вот уже начинается воспаление легких.
   
В один из первых дней службы выстроил всех нас старшина и спрашивает:
   
- Ну, кто хочет посмотреть "Лебединое озеро"?
   
Я молчу. Не хочу смотреть "Лебединое озеро", ибо накануне видел "Чапаева". А с "Чапаевым" вышло так. Старшина спросил:
   
- Желающие посмотреть "Чапаева" есть?
   
"Еще спрашивает",-подумал я и сделал два шага вперед. За мной вышло еще несколько человек.
   
- Ну, пошли за мной, любители кино, - скомандовал старшина.
   
Привели нас на кухню, и мы до ночи чистили картошку. Это и называлось смотреть "Чапаева". В фильме, как известно, есть сцена с картошкой.
   
Утром мой приятель Коля Борисов поинтересовался: как, мол, "Чапаев"?
   
- Отлично, -ответил я. - Нам еще показали два киножурнала, поэтому поздно и вернулись.
   
На "Лебединое озеро" из строя вышли четверо. Среди них и Коля Борисов. Они мыли полы.
   
Через несколько дней всех распределили по разным подразделениям. Я попал во второй дивизион 115-го зенитного артиллерийского полка, где меня определили на шестую батарею. Она располагалась около города Сестрорецка. Рядом Финский залив, недалеко река, лес.
   
Время от времени на батарее объявлялись учебные тревоги. Били железякой по рельсу, и тогда из всех землянок, одеваясь на ходу, бежали бойцы и занимали свои места. В центре огневой позиции стоял командир батареи с секундомером и проверял готовность к открытию огня.
   
На батарее около ста человек. Старослужащие встретили нас, новичков, довольно скептически и порой подшучивали, разыгрывали. Старослужащие старше нас на три-четыре года, но мы считали их людьми другого поколения.
   
Солдатскую науку каждый из нас усваивал довольно быстро. Одно из правил этой науки-умей смеяться не только над другим, но и над собой - я усвоил в первые же дни. Если окружающие, не дай бог, поймут, что ты обижаешься, "заводишься", когда над тобой шутят, то тебя засмеют вконец.
   
Служил с нами боец, здоровенный детина. Поначалу из-за огромного роста и силы его назначили заряжающим. Но после того, как он на первом же занятии попытался зарядить пушку с дула, его моментально с заряжающего сняли. Все, конечно, над ним долго смеялись. А он страшно обиделся и переживал. И над ним начали еще больше смеяться и разыгрывать: то портянки ему узлом завяжут, то вместо мыла камешек подложат... Любил этот боец играть на мандолине. Сядет где-нибудь в углу и тренькает одну и ту же мелодию "Светит месяц". Надоел всем безумно. Однажды сел он, как обычно, в свой уголок, взял мандолину, провел по струнам... А вместо струн оказались нитки. В землянке все засмеялись, а он со злости взял да шарахнул мандолину о печку.
   
Ко мне поначалу некоторые относились с иронией. Больше всего доставалось во время строевой подготовки. Когда я маршировал отдельно, все со смеху покатывались. На моей нескладной фигуре шинель висела нелепо, сапоги смешно болтались на тонких ногах. Про себя я злился, но в то же время смеялся вместе со всеми. Что меня и спасало от дальнейших насмешек.
   
   
   
   
На батарее не было водопровода, за водой ездили на машине. Когда подъезжали к колодцу на окраине Сестрорецка, старослужащие уходили к знакомым женщинам, а нас, новичков, заставляли таскать воду. Им хорошо в теплом доме, а нам на холоде тяжко. И мы старослужащим завидовали, но на них не обижались. Старослужащий есть старослужащий, а новичок должен его уважать.
   
Получали мы и "зарплату"-денежное довольствие. Как только появлялись деньги, сразу покупали булочки, повидло, сахар, печенье. Больше всего скучали именно по сладостям и белому хлебу.
   
После того как на батарее под Сестрорецком в торжественной обстановке приняли присягу, мы стали полноправными бойцами. Не верилось, что теперь нам доверят оружие. А ведь, казалось бы, недавно завидовали мне ребята нашего двора, когда я, десятилетний мальчишка, вышел к ним с настоящим ружьем.
   
Во дворе мы часто играли в войну, пользовались пистолетами, выпиленными из дерева, пугачами, игрушечными саблями. Моя тетка в то время работала в детском саду. Помню, пришла она к нам и, увидев кочергу, которой мама помешивала головешки в печке, сказала:
   
- Хорошая у вас кочерга. А мы в детском саду мучаемся, у нас вместо кочерги ружье.
   
- Как ружье? - не поверив, спросил я.
   
- Да так, настоящее ружье, дуло есть, приклад.
   
- Вот бы мне его! - сказал я мечтательно.
   
- А чем же мы печку мешать будем? - спросила тетка.
   
После того вечера теткино ружье не давало мне покоя-я все время думал о нем. Проводя каникулы в Смоленске у бабушки, я уговорил ее сходить на рынок и купить кочергу. Вернувшись в Москву, торжественно вручил кочергу тетке и получил от нее ружье-малокалиберную винтовку выпуска 1890 года, с чуть оплывшим от огня дулом и настоящим прикладом. Стрелять из нее, конечно, было нельзя: нет ни пружин, ни затвора, но разве это имело какое-нибудь значение? Во дворе все ребята играли по очереди с винтовкой, а я даже с ней спал.
   
Теперь, после принятия воинской присяги, мне выдали настоящую винтовку. А когда шел на пост, получал и боевые патроны. Я держал винтовку в руках и вспоминал свое детство. И где-то казалось, что я продолжаю играть, как играл когда-то с ребятами во дворе. Военным я себя не очень-то воспринимал, хотя к гражданским и начал относиться чуть иронично.
   
Так проходили первые дни моей службы в армии. А ведь всего-то десять дней назад я в Москве смотрел в театре "Женитьбу Фигаро".
   В ЖИЗНИ РАЗ БЫВАЕТ ВОСЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ
   
Учебные тревоги и раньше проводились довольно часто. А тут тревога какая-то особенная, нервная. Собрали нас в помещении столовой, и политрук батареи сообщил, что Финляндия нарушила нашу границу и среди пограничников есть убитые и раненые. Потом выступил красноармеец Черноморцев-он всегда выступал на собраниях-и сказал, что молодежи у нас много, а комсомольцев мало.
   
Я тут же написал заявление: "Хочу идти в бой комсомольцем".
   
Через два часа заполыхало небо, загремела канонада: это началась артподготовка. В сторону границы полетели наши бомбардировщики и истребители.
   
На третий день войны после продвижения наших войск в глубь финской территории от нашей батареи выставили наблюдательный пункт в Куоккала (теперь станция Репино), на который послали семь человек старослужащих. Они, приезжая на батарею за продуктами, рассказывали, что финны покинули дома после первых же выстрелов. Старослужащие привезли с собой кипы книг на русском языке: собрания сочинений Дюма, Луи Буссенара, Майн Рида, Луи Жаколио и Генриха Сенкевича.
   
Командование нас предупреждало, что никакие продукты, найденные в финских домах, есть нельзя, они, мол, все отравлены. Поэтому все замерли, когда с наблюдательного пункта нам прислали бочонок с медом, взятый в одном из финских домов. Все стояли и смотрели на него со страхом. Обстановку разрядил длинный белобрысый разведчик Валя Метлов. Он зачерпнул мед столовой ложкой, отправил его в рот, а затем, облизнув ложку, авторитетно заявил:
   
- Не отравлено.
   
Через полчаса бочонок опустел. Никто не отравился.
   
Я скучал по дому. Часто писал. Писал о том, как осваивал солдатскую науку, которой обучал нас старшина.
   
Оказывается, из-за портянок, которые надо наматывать в несколько слоев, обувь полагается брать на размер больше. И хотя многое из премудростей солдатской науки я освоил, все-таки однажды сильно обморозил ноги.
   
Нам поручили протянуть линию связи от батареи до наблюдательного пункта. На мою долю выпал участок в два километра. И вот иду один на лыжах по льду Финского залива, за спиной тяжелые катушки с телефонным кабелем. Не прошло и получаса, как почувствовал страшную усталость. Поставил катушки на лед, посидел немного и пошел дальше. А идти становилось все трудней.
   
Лыжи прилипают к снегу. Я уж катушки на лыжи положил, а сам двигался по колено в снегу, толкая палками свое сооружение. Вымотался вконец. Снова присел отдохнуть, да так и заснул. Мороз больше тридцати градусов, а я спал как ни в чем не бывало. Хорошо, мимо проезжали на аэросанях пограничники. Когда они меня разбудили и я встал, ноги показались мне деревянными, чужими. Привезли меня на батарею.
   
- Да у тебя, Никулин, обморожение, - сказал после осмотра санинструктор.
   
Отлежался в землянке. Опухоль постепенно прошла. Исчезла краснота, но после этого ноги стали быстро замерзать даже при небольшом морозе.
   
Как только началась война, нам ежедневно выдавали по сто граммов водки в день. Попробовал я как-то выпить, стало противно. К водке полагалось пятьдесят граммов сала, которое я любил, и поэтому порцию водки охотно менял на сало. Лишь 18 декабря 1939 года выпил положенные мне фронтовые сто граммов: в этот день мне исполнилось восемнадцать лет. Прошел ровно месяц со дня призыва в армию.
   МЫСЛЕННО Я БЫЛ ДОМА
   
В отдельном маленьком помещении на батарее, напоминающем каземат, круглые сутки сидели дежурные телефонисты.
   
У телефона часто приходилось дежурить и мне. Наши позывные-"Винница". В трубке то и дело слышалось: "Армавир", "Богучар", "Винница", как слышите?"
   
Я докладывал:
   
- "Винница" слышит хорошо.
   
Иногда раздавалось: "Армавир", "Винница", "Богучар" - тревога!"
   
И дежурный телефонист объявлял на своей батарее тревогу.
   
В ту зиму стояли страшные морозы. И хотя на дежурство я приходил в тулупе, под которым были телогрейка и шинель, на голове шерстяной подшлемник, буденовка, на ногах валенки, холод, казалось, проникал до костей. В телефонке еле-еле горела, скорее мерцала, маленькая лампочка, бетонные стены покрыты сверкающим инеем. Печку топить не разрешали. Это могло нас демаскировать. Иногда возьмешь газету и подожжешь. На секунду становилось теплее, а потом холод казался еще сильнее.
   
Я знал в армии многих людей, которые редко вспоминали родной дом. А я скучал, грустил. Сидишь ночью на дежурстве и невольно думаешь о Москве. Иногда закрываю глаза и мысленно иду пешком по Комсомольской площади.
   
Отчетливее всего при этом видишь стадион, поворачиваешь направо, проходишь мимо редакции одной из московских газет, минуешь строящийся дом, останавливаешься у мясного магазина, проходишь мимо парикмахерской, в которой мы всегда с отцом подстригались у одного и того же мастера. (Во время стрижки парикмахер рассказывал забавные истории, а также сообщал новости из жизни своего сына, которого я никогда не видел, но отлично знал по рассказам.)
   
   
   
   
От таких воспоминаний становилось легче, как будто действительно побывал дома.
   
О жизни родных я знал все до подробностей. Писем получал больше всех на батарее. Многие мне завидовали. Писали мне отец с матерью, тетки, друзья и даже соседи.
   
Сижу в телефонке в продолжаю "путешествие" домой. Вот прохожу мимо гастронома. Меня встречает отец. Мы с ним, как и раньше, идем в магазин и покупаем вкусное к чаю: сто пятьдесят граммов печенья, сто граммов "подушечек", сто граммов халвы. Потом прохожу мимо аптеки и сворачиваю в Токмаков переулок. Останавливаюсь около нашего дома.
   
Воспоминания прерывает телефонный зуммер: - "Винница", доложите обстановку.
   
- Разведчик, разведчик! - кричу я в переговорную трубу, которая соединяла меня с постом разведчика наверху.
   
Никакого ответа. - Разведчик! - кричу я что есть силы. Наконец в трубке слышится хруст снега под валенками.
   
- Ну, чего орешь, чего орешь? - доносится голос разведчика.
   
- Доложите обстановку.
   
- В воздухе все спокойно.
   
- В воздухе все спокойно, -повторяю я его слова в телефон и смотрю на будильник, лежащий боком - иначе он не ходил, - мне остается дежурить еще два часа.
   
Наша батарея продолжала стоять под Сестрорецком, охраняя воздушные подступы к Ленинграду, а почти рядом с нами шли тяжелые бои по прорыву обороны противника- линии Маннергейма.
   
В конце февраля - начале марта 1940 года наши войска прорвали долговременную финскую оборону, и 12 марта военные действия с Финляндией закончились...
   НАШИ БУДНИ
   
Нашу часть оставили под Сестрорецком.
   
Жизнь на батарее проходила довольно весело. Некоторые мои сослуживцы взяли из дома музыкальные инструменты: кто мандолину, кто гармошку, была и гитара. Часто заводили патефон и слушали заигранные до хрипа пластинки Лидии Руслановой, Изабеллы Юрьевой, Вадима Козина... Когда все собирались у патефона, то дело доходило чуть ли не до драки: одни - в основном ребята из села - требовали в сотый раз Русланову, а нам, горожанам, больше нравился Козин. А на соседней батарее где-то достали целых пять пластинок Леонида Утесова. Мы соседям завидовали.
   
Позже появились пластинки Клавдии Шульженко. Все с наслаждением слушали ее песню "Мама". Мне казалось, что эта песня про мою маму.
   
Так и проходили наши солдатские будни: учения, политинформации, боевая подготовка.
   
   
   
   
Командир огневого взвода лейтенант Ларин забавно говорил вместо "огневики" "угневики".
   
Вызовет он, бывало, помком-взвода и говорит:
   
- Соберика-ка угневиков, я им прочту профилактику.
   
Когда все собирались, он начинал свою "профилактику":
   
- Что же получается, товарищи? На седьмой батарее - прогресс, а на нашей - агресс.
   
По натуре Ларин человек добрый, отзывчивый. Начав службу давно, он только к сорока годам стал лейтенантом, и мы считали его пожилым. До всего он доходил, как говорится, собственным горбом. Бывало, стоишь на посту ночью, а сквозь ставни домика комсостава пробивается свет - это учится Ларин.
   
Порой, жарко натопив печь, лежа на нарах, мы любили рассказывать анекдоты и солдатские истории.
   
Однажды со старослужащим Гусаровым мы поспорили на десять пачек папирос "Звездочка" (я не курил, но тем не менее условие спора принял), кто больше из нас знает анекдотов.
   
После отбоя легли на нары и начали рассказывать. Он начинает, я заканчиваю. Мол, знаю анекдот, слышал его. Он новый начинает-я опять говорю конец анекдота. Тогда Гусаров предложил:
   
- Давай ты начинай. Выдаю первый анекдот. Он молчит. Не знает его.
   
Рассказываю второй, третий, пятый... Все хохочут. А он не знает их.
   
Выдаю анекдоты один за другим. Полчаса подряд. Час. Два. Смотрю, уже никто не смеется. Устали смеяться.
   
Многие засыпают. В половине четвертого утра Гусаров сказал:
   
- Ладно, кончай травить, я проиграл.
   
- Подожди, - говорю, - есть еще анекдоты про пьяных, детские, иностранные.
   
- Нет, - отвечает Гусаров. - Не могу больше, спать хочу.
   
Так я выиграл спор. Но никто не знал, что в армию я взял с собой записную книжку, в которой было записано полторы тысячи анекдотов. Перед поединком, естественно, я их просмотрел.
   
Два раза в месяц на батарею привозили кино. Каждый фильм- событие. В то время картин выпускалось мало, и почти все я смотрел по пять-шесть раз.
   
Кумирами для нас, бойцов, были актеры Петр Алейников, Михаил Жаров, Игорь Ильинский, Николай Крючков. Все мы любили Зою Федорову, Марину Ладынину, Любовь Орлову, Людмилу Целиковскую. Успехом пользовались картины "Трактористы", "Если завтра война", "На границе"...
   
Многие ребята занимались на заочных курсах немецким языком.
   
Приглашали и меня на занятия, но я отказывался, потому что немецкий язык продолжал ненавидеть.
   ЗДРАВСТВУЙТЕ, КЛИМЕНТ ЕФРЕМОВИЧ!
   
Как-то к нам в полк приехал Климент Ефремович Ворошилов. Он был в кубанке, короткой куртке, отороченной мехом, сбоку - маленький браунинг в кобуре. Побывал он и на нашей батарее. Учебная тревога прошла хорошо. Потом Ворошилов вместе с сопровождающими зашел в столовую. Повар, увидев легендарного маршала, от неожиданности потерял дар речи.
   
- Что, обед готов? - спросил Климент Ефремович.
   
- Нет, - чуть слышно пролепетал повар. - Будет через час.
   
- Ах, хитрец, - сказал улыбаясь маршал, - боишься, что обедать у вас останемся? Не останемся, не бойся.
   
Он вышел из столовой и приказал выстроить батарею. Климент Ефремович за отличную боевую подготовку объявил всем благодарность и, сев в черную "эмку", уехал.
   
Приезд Ворошилова на нашу батарею стал огромным событием. Мы в деталях подробно обсуждали все, что произошло. У нас-то все прошло хорошо, а вот в соседнем полку, рассказывали, вышел казус.
   
На одну из батарей Ворошилов нагрянул неожиданно. Дневальный, растерявшись, пропустил начальство, не вызвав дежурного по батарее и не доложив ему о приезде маршала.
   
- Где комбат? - сразу спросил Ворошилов.
   
- А вон, в домике, - ответил дневальный.
   
Ворошилов прошел к домику, открыл дверь и видит: сидит за столом спиной к двери командир батареи в одних трусах и что-то пишет в тетрадке. Ворошилов кашлянул. Комбат обернулся и, тут же подскочив, воскликнул:
   
- Климент Ефремович? Это вы?!
   
- Это я, -сказал Ворошилов. - А как ваше имя-отчество?
   
- Да Павлом Алексеевичем зовут.
   
- Очень приятно, Павел Алексеевич, -ответил Ворошилов и тут же предложил: - Ну, пойдемте на позицию.
   
- Хорошо, только я оденусь.
   
-Зачем одеваться! Жарко, -сказал Ворошилов и, взяв комбата под руку, повел его на позицию.
   
Так и шел комбат на глазах у всех - в трусах - и по приказу Ворошилова объявил тревогу.
   
Когда все собрались, Ворошилов дал задание: там-то, на такой-то высоте самолет противника. Открыть огонь.
   
От неожиданности и неподготовленности все пошло скверно: орудия смотрели во все стороны, но только не на цель.
   
Ворошилов, ни слова не говоря, сел в машину и уехал. Позже в Ленинграде, подводя итоги своей инспекторской поездки по округу, на совещании, где собрали всех командиров батарей, Ворошилов, заканчивая выступление, сказал:
   
- Был я и на батарее у Павла Алексеевича. (В зале-недоумение. Всех называл по званию и фамилии, а тут вдруг имя и отчество). Павел Алексеевич, вы здесь? Встаньте, пожалуйста.
   
Встал Павел Алексеевич, весь красный. И Климент Ефремович рассказал о своей встрече с ним.
   
После этого Павел Алексеевич батареей не командовал.
   
   
   
   "ПРОЯВИТЕ НАХОДЧИВОСТЬ"
   
На второй год моей службы, после лечения в госпитале - болел плевритом, - меня с батареи на время перевели санитаром в санчасть, в военный городок.
   
Санитаров, писарей, солдат из хозвзвода между собой бойцы называли придурками. Считалось, что они придуриваются, а потому и освобождены от строевой службы. У них не полагалось ни нарядов, ни подъемов. Писаря - те вообще блаженствовали: ходили в хромовых сапогах, запросто говорили с начальством.
   
Санитаром быть мне нравилось. В мою обязанность входило заготавливать дрова, топить шесть печек, мыть полы, отдавать в стирку белье, разносить обед, выдавать больным лекарства, а при необходимости даже ставить клизму. Конечно, проходить службу в санчасти намного легче, чем на батарее.
   
Да и старший военфельдшер Бакуров - мой непосредственный начальник мне нравился. С черными усиками, чем-то напоминающий лермонтовских героев, он вызывал симпатию.
   
Суровый с виду, Бакуров на самом деле обладал мягким характером, понимал и ценил юмор.
   
В военном городке кино показывали раз в неделю. Иногда устраивались и концерты самодеятельности. При штабе полка сложилась неплохая концертная бригада. Самодеятельные артисты выступали в подразделениях. Мне запомнился ефрейтор-грузин, который великолепно танцевал и пел грузинские песенки. Особенно нравилась песенка о попугае. Начиналась она словами:
   
    
     
А в одной-то клетке
     
Попугай сидит,
     
А в другой-то клетке
     
Его мать плачит...
     
Она его любит,
     
Она его мать,
     
Она его хочет
     
Крепко обнимать.
    
   
   
Все песни были из репертуара знаменитого в то время эстрадного певца Ладо Кавсадзе.
   
До армии я с отцом несколько раз бывал на его концертах. Он свободно держался на сцене и с юмором пел песенки. Публика его хорошо принимала. Слушая нашего ефрейтора, я вспоминал свою гражданскую жизнь. Много лет спустя, в начале 50-х годов, выступая в Тбилиси, я встретился с Ладо Кавсадзе, который работал директором цирка. Когда я ему рассказал, что давным-давно с отцом бывал на его концертах, а в армии его песни исполняли в самодеятельности, то Ладо Кавсадзе, которого в цирке все называли папа Ладо, растрогался и прослезился.
   
К концу первого года службы у меня тоже возникало желание принять участие в самодеятельных концертах. Я все время прикидывал, чем бы заняться. Но, кроме роли конферансье, ничего не придумывалось.
   
В санчасти со мной служил молчаливый санитар без двух пальцев на правой руке, что, однако, не мешало ему отлично писать картины "под Врубеля", со странными демонами, мифическими фигурами, летучими мышами и феями.
   
Потом к нам прислали еще одного бойца. Новичок оказался глуховатым. Поэтому его и перевели в санчасть. Глуховатого мы невзлюбили. Он вечно приходил к нашему начальнику и жаловался на нас: они там, мол, пол не протерли, анекдоты больным непристойные рассказывали (глухой-глухой, а анекдоты слышал и сам смеялся).
   
Старший военфельдшер Бакуров не очень-то реагировал на жалобы глуховатого, но для вида нас вызывал и отчитывал.
   
Любимым выражением Бакурова было "проявите находчивость". Как-то я сказал ему, что нам не завезли дров и нечем топить печки.
   
- Достаньте, проявите находчивость, - сказал мой начальник.
   
Наступила ночь. Вместе со своим приятелем-санитаром я отправился "проявлять находчивость". Осторожно подошли к дому комсостава и начали пилить скамейку. Тут же в окне квартиры начальника штаба открылась форточка, высунулась рука с наганом, и бабахнул выстрел. Мы побежали, в панике бросив пилу.
   
На другой день дежурный по штабу ходил и всех спрашивал: "Кто потерял пилу?" Он и к нам в санчасть зашел.
   
- Это не ваша пила?
   
- Да, нет, - говорим, - наша на месте.
   
И показываем ему вторую пилу, которая, по счастью, оказалась у нас: в общем, "проявили находчивость".
   "ВАШ НАРКОМ НАШЕМУ ДОЛЖЕН"
   
Когда дядя Ганя Холмогоров собирался поехать в Ленинград в командировку, мама с папой ему сказали:
   
- Вот если бы там Юрочку навестить...
   
Легко сказать-навестить. К нам никого постороннего не пускали. Но дядя Ганя - человек пробивной, приехал и разыскал меня в военном городке. Появился он в пальто нараспашку, чтобы все видели его нагрудный знак лауреата Сталинской премии. А тогда только-только начали присуждать эту премию. И дядю Ганю наградили вместе с другими инженерами фабрики "Красная роза" за разработку производства капроновой нити.
   
Вошел дядя Ганя в нашу санчасть и увидел такую картину: стою я навытяжку перед старшим военфельдшером Бакуровым, на столе развернута вата, вытащенная из ящика, где хранились лекарства, а в ней трепыхается выводок только что родившихся мышат.
   
- Развел мышатник, - возмущается Бакуров. -  Вот врежу тебе пять суток ареста!..
   
Я пытаюсь что-то сказать, но, увидев вошедшего дядю Ганю, застываю в изумлении.
   
Конечно, дядя Ганя обворожил моего начальника. Они поговорили между собой минуты три, после чего подходит ко мне Бакуров и говорит:
   
- Ну вот что, из-за уважения к твоему дяде-лауреату отпускаю в увольнение. Поедешь сегодня, и чтобы завтра к отбою быть в части.
   
Каждая поездка в Ленинград становилась для меня праздником. Помню, прислали мне из дома пять рублей, я их не тратил, пока не дали увольнительную на двенадцать часов. На эти деньги можно было сходить в кино, купить бутылку крем-соды, мороженое, а дорога в Ленинград и обратно бесплатная. Когда ревизоры входили в поезд и начинали спрашивать у нас билеты, мы отвечали им:
   
- А ваш нарком нашему должен.
   
Не знаю, кто первый придумал такой ответ, но срабатывал он безотказно.
   
В Ленинград мы приехали в три часа дня. Перед отъездом я хотел пообедать в части, но дядя Ганя сказал:
   
- Зачем? Пообедаем в ресторане...
   
И вот мы в Ленинграде, идем в ресторан "Универсаль", что на Невском проспекте, недалеко от Московского вокзала.
   
Входим в ресторан - швейцар, мраморная лестница, зеркала. Я первый раз в жизни шел в ресторан.
   
Мы сели за столик. Дядя Ганя спрашивает:
   
- Ты выпьешь?
   
- Да нет, - отвечаю. -  Я вообще непьющий.
   
- Ну я возьму себе водки, а ты, может быть, вина выпьешь? - предложил дядя Ганя.
   
- Ну давайте вина, - согласился я, решив, что в ресторане без спиртного нельзя.
   
- Сколько тебе?
   
- Бутылку, наверное.
   
- Э, нет, с бутылки ты окосеешь. Возьму тебе граммов триста.
   
Появился официант. Дядя Ганя меня спрашивает:
   
- Солянку есть будешь?
   
Молча соглашаюсь.
   
   
   
   
Заказал дядя Ганя себе водки, мне триста граммов кагора, потом попросил принести какие-то блюда с непонятными для меня названиями. Мы сидим и ждем, говорим об армейской службе, о доме.
   
Приносят закуску, водку, вино и четвертушку нарезанного черного хлеба.
   
- Хлеба-то почему так мало? - спрашиваю я тихо-тихо, чтобы никто не услышал. В части мы привыкли, что к обеду нам всегда подавали гору хлеба, которую мы съедали.
   
Дядя Ганя, усмехнувшись, попросил принести еще хлеба.
   
Выпил я вина, съел закуску-сардины, копченую колбасу, красивый салат, заливную рыбу. Принесли в горшочках солянку. Официант разлил ее по тарелкам и поставил на стол. Я попробовал и чуть не обалдел - как это вкусно!
   
- Ты что хлеб-то не ешь? - спросил, посмеиваясь, дядя Ганя.
   
- Не знаю, - говорю, - что-то не идет.
   
На второе подали свиную отбивную, которая просто таяла во рту.
   
От вина, обильного обеда я осоловел. Сижу за столом и чувствую: живот у меня раздулся, и перед глазами все плывет. Тепло, уютно. Заиграл оркестр. "Хорошо бы, - думаю, - никогда отсюда не уходить".
   
После ресторана дядя Ганя повел меня к своим дальним родственникам. Там я переночевал. Утром мы пошли с ним в кино.
   
   
   
   
Смотрели в кинотеатре "Титан" на Невском проспекте фильм "Частная жизнь Петра Виноградова". А после кино поехали к друзьям дяди Гани, где меня угощали бульоном с домашними пирожками, вкусным жареным мясом, сладким вином.
   
На Финляндский вокзал дядя Ганя повез меня на такси. Когда мы вышли из машины, он сказал:
   
- Подожди минуточку, я сейчас. - И ушел.
   
Вернулся он с билетом на поезд до станции Горская, где стояла наша часть. Я расстроился.
   
- Ты чего это?
   
Я объяснил ему, как мы бесплатно ездим. Дядя Ганя рассмеялся, достал из бумажника красную тридцатку и протянул мне:
   
- Бери, пригодится.
   
В поезде я с нетерпением ожидал прихода контролеров и все представлял себе, как словно бы между прочим небрежно покажу им билет. Вот, думал, удивятся! Но, как всегда бывает в таких случаях, билеты не проверяли. Вернувшись в часть, я показал билет своим товарищам, и надо мной все дружно посмеялись, хотя я и объяснил, что билет купил мой дядя. А глухой санитар сказал:
   
- Лучше бы он пива тебе купил на эти деньги.
   
После отъезда дяди Гани мой начальник Бакуров, если я что-нибудь делал не так, непременно выговаривал:
   
- Ты это того, не позорь имя дяди, а то я ему напишу.
   "СТАВЬ ТРУБКУ"
   
Почти год я провел в санчасти. Здоровье поправилось, и меня признали годным к строевой службе.
   
Прощай, старший лейтенант Бакуров. Прощайте, больные. Прощайте, мои сослуживцы-санитары.
   
Собрав вещи, я на попутной машине поехал на свою родную батарею. Ребята встретили радостно. Они только что вернулись с зимних стрельбищ на Ладожском озере. Я попал на батарею в то время, когда там усиленно занимались отработкой хрононорм.
   
Разведчикам давалось три секунды, чтобы поймать цель в командирскую трубу. Две секунды отводилось огневикам для установки трубки на снаряде. На головке зенитного снаряда есть вращающийся ободок с цифрами, регулирующими установку взрывателя трубки. Дает командир команду: трубка 40 или, например, 80, и боец орудийного расчета, "трубочный", поворотом специального ключа быстро ставит ободок на нужное деление. От этого зависит, когда взорвется снаряд у цели.
   
Замешкался трубочный - цель уйдет, снаряд разорвется впустую. А один снаряд, как любил говорить лейтенант Ларин, -это одна пара хромовых сапог.
   
Лучшим трубочным у нас на батарее, да и, наверное, в дивизионе считался Иван Клопов, застенчивый парень из деревни. В жизни он спокойный, медлительный. Но когда стоял возле орудия, то становился совершенно другим: устанавливал трубку феноменально быстро. Им гордилась вся батарея.
   
Любил Ларин во время занятий подойти к орудию, где стоял Клопов, и неожиданно скомандовать:
   
- Клопов, трубка сорок!
   
- Есть! - кричал через мгновение Клопов, каким-то чудом успевший накинуть ключ на ободок снаряда и установить "трубку сорок".
   
Ларин проверял и, усмехаясь, говорил:
   
- Да, этот в бою не упозорит.
   
К нам прислали нового помощника командира полка, где он до этого служил, неизвестно. Он сразу начал проверять батареи. Приехал и на нашу. Важный, в щегольской шинели нараспашку, окруженный свитой (наш командир полка полковник Привалов всегда держался скромнее), майор тут же объявил учебную тревогу и сам по секундомеру засекал время.
   
- Как выполняют хрононорму трубочные?-деловито спросил майор у Ларина.
   
- Проверьте, - предложил тот и повел его к орудию, где стоял Клопов.
   
Майор подошел с секундомером к Клопову, стоящему со снарядом, зажатым между ног, и с ключом в руке.
   
- Так, -сказал он, многозначительно посмотрев на Клопова, и, щелкнув секундомером, скомандовал:- Ставь трубку!
   
Клопов дернул было ключом и замер в недоумении.
   
- Медленно, медленно, так не пойдет, - осуждающе сказал новый помощник командира полка.
   
Ларин стоял растерянный: не мог же он при всех сказать майору, что, прежде чем ставить трубку, надо дать команду, какую именно трубку ставить.
   
Неловкую, внезапно возникшую паузу прервал сам Клопов:
   
- Прошу прощения, товарищ майор, рука сорвалась. Теперь можно проверять.
   
- Ставь трубку! - крикнул майор.
   
- Есть! - гаркнул тут же Клопов.
   
- Молодец! - сказал проверяющий, глядя на секундомер, и снова:
   
- Ставь трубку!
   
- Есть!
   
- Ставь трубку!
   
- Есть!
   
И так раз десять подряд. И каждый раз Клопов поворачивал наобум ключом ободок снаряда, кричал: "Есть!"
   
Пораженный скоростью трубочного, майор, пряча секундомер, приказал:
   
- Объявить ему благодарность!
   
Артиллерийскую науку майор, видимо, знал понаслышке. И то ли поэтому, а может быть, по другой причине, но через три дня его из нашего полка отозвали. А мы Клопову долго еще после этого кричали при встрече:
   
- Ставь трубку!
   
Вспоминаю и другой случай. Стояла страшная жара. Ходили по военному городку все разморенные. В это время с инспекцией приехал из округа полковник. Проверяющий ходил по городку и всех разносил в пух и прах. Рядом с ним - начальник штаба.
   
А тут - ЧП. Неизвестно откуда появился пьяный писарь (потом выяснилось, что он только что вернулся со свадьбы сестры). Стоит писарь посреди городка и разглагольствует. Что делать? Друзья "проявили находчивость"; взяли писаря за руки, за ноги и со словами: "Лежи тихо, а то погибнешь"- спрятали его под грузовик, стоявший на площадке.
   
Подходит полковник к грузовику и видит: ноги чьи-то из-под машины горчат.
   
- Как фамилия бойца? - спрашивает полковник у начальника штаба. Тот назвал первую попавшуюся.
   
- Молодец. Единственный человек делом занят. Объявить ему благодарность, - сказал полковник и уехал из городка.
   
Рассказывали, что на другой день обнаглевший писарь потребовал объявления благодарности перед строем. Начальник штаба дал ему трое суток ареста.
   РОДСТВЕННИКИ МНЕ НЕ ВЕРЯТ
   
Замкомандира полка по политчасти был у нас замечательный человек, батальонный комиссар Спиридонов. Он часто приезжал к нам на батарею. Говорил всегда спокойно, с какой-то особой мерой такта, доверия, уважения. Мы его любили. В начале апреля 1941 года он, приехав к нам и собрав всех вместе, сказал:
   
- Товарищи! В мире сложилась тревожная обстановка. Вполне возможно, что в этом году... нам придется воевать. Я говорю это не для разглашения, но думается, что войны нам не избежать. Наш враг номер один- Германия.
   
Все мы с удивлением и недоверием слушали Спиридонова. Как же так? Только что с Германией мы подписали договор о ненападении, и вдруг разговор о близкой войне.
   
Из маминого письма я узнал, что в Ленинграде на Советском проспекте живут наши дальние родственники - мамина двоюродная сестра с семьей. Мама попросила их навестить. В один из дней, получив увольнительную, поехал к родственникам. Когда заявился к ним в военной форме, они удивились. Тетка, бабушка и троюродный брат Борис - все обрадовались мне. Я провел у них чудесный вечер. Борис специально для меня играл целый час на пианино.
   
- Что тебе сыграть еще раз? - спросил он.
   
- "Вальс-фантазию" Глинки, - попросил я. Мы сидели в старой ленинградской квартире в уютной комнате и слушали "Вальс-фантазию". Я ощущал себя в другом мире.
   
Потом Борис показывал мне фотографии, открытки, вырезки из газет и журналов, связанные с жизнью и творчеством Галины Улановой. Борис собирал все, что только мог достать об этой артистке.
   
И после этого, получая увольнения, я часто заезжал к родственникам. Обычно, бывая у них, скромно сидел в уголке и больше слушал, чем говорил. Но как-то речь зашла о международном положении, и кто-то из гостей, когда возник вопрос, будет ли война, неожиданно обратился ко мне:
   
- Интересно, что думает на этот счет военный?
   
- Война будет, - сказал я спокойно, - ожидается в этом году.
   
- Интересно, с кем же?
   
- С Германией, - ответил я.
   
Мой ответ вызвал у всех ироническую улыбку, а Борис сказал:
   
- Войны не может быть. Надо газеты читать. У нас же договор с Германией.
   ДИНАМОВЦЫ В ЧЕМОДАНЕ
   
В конце апреля 1941 года я, как и многие мои друзья, призванные вместе со мной в армию, начал готовиться к демобилизации. Один из батарейных умельцев сделал мне за пятнадцать рублей чемоданчик из фанеры. Я выкрасил его снаружи черной краской, а внутреннюю сторону крышки украсил групповой фотографией футболистов московской команды "Динамо".
   
   
   
   
Динамовцев я боготворил. Еще учась в седьмом классе, я ходил на футбол вместе со школьным приятелем, который у знакомого фотографа достал служебный пропуск на стадион "Динамо". И когда мимо нас проходили динамовцы (а мы стояли в тоннеле, по которому проходят игроки на поле), я незаметно, с замирающим сердцем, дотрагивался до каждого игрока.
   
В этом же чемоданчике лежали и книги. Среди них Ярослав Гашек, "Похождения бравого солдата Швейках" (одна из моих самых любимых), ее мне прислали родители ко дню рождения, "Цемент" же Гладкова я кому-то дал почитать, и мне его так и не вернули, как и "Бродяги Севера" Кервуда.
   
Как я писал родителям, служба проходила хорошо. С мая вместе с ребятами находился на наблюдательном пункте нашей батареи, на станции Олелло. Это недалеко от нынешней станции Репино.
   
Прекрасные места - кругом зелень, тишина. Мы жили в двухэтажном доме, на крыше которого устроили застекленную вышку, где находился наблюдательный пункт. От пункта до батареи километров восемь. На НП мы жили впятером: Борисов, Борунов, Гусев, Крапивин и я. Продукты сразу дней на десять нам привозили на машине. Обслуживали себя сами. Начальство далеко от нас, а поэтому жилось весело.
   
Нижний этаж занимала семья полковника, помощника командира полка. Из Ленинграда к нему часто приезжал сын - долговязый парень в очках, студент-первокурсник. С ним мы подружились. Он часто меня приглашал в дом, и я с жадностью слушал пластинки с записями Шульженко, Утесова, Козина.
   
Мой приятель Борунов ухаживал за домработницей, которая жила при семье полковника. В этом же доме была еще одна домработница, тоже у полкового начальства, молоденькая девушка. И я про себя подумывал: "А не начать ли мне за ней ухаживать?" Мне нравилась эта милая девушка из деревенских, сообразительная, любознательная. Мы переглядывались с ней, улыбались при встрече друг другу. Она знала мое имя, а я ее нет.
   
В воскресенье у меня предполагалась увольнительная. И я хотел этот день провести с ней, тем более что ее хозяева уезжали на весь день в Ленинград.
   ВОСКРЕСЕНЬЕ, 22 ИЮНЯ
   
В ночь на 22 июня на наблюдательном пункте нарушилась связь с командованием дивизиона. По инструкции мы были обязаны немедленно выйти на линию связи искать место
   
повреждения. Два человека тут же пошли к Белоострову и до двух ночи занимались проверкой. Они вернулись около пяти утра и сказали, что наша линия в порядке. Следовательно, авария случилась за рекой на другом участке.
   
Наступило утро. Мы спокойно позавтракали. По случаю воскресенья с Боруновым, взяв трехлитровый бидон, пошли на станцию покупать для всех пива. Подходим к станции, а нас останавливает пожилой мужчина и спрашивает:
   
- Товарищи военные, правду говорят, что война началась?
   
- От вас первого слышим, - спокойно отвечаем мы. -  Никакой войны нет. Видите - за пивом идем. Какая уж тут война! - сказали мы и улыбнулись.
   
Прошли еще немного. Нас снова остановили:
   
- Что, верно война началась?
   
- Да откуда вы взяли? - забеспокоились мы.
   
Что такое? Все говорят о войне, а мы спокойно идем за пивом. На станции увидели людей с растерянными лицами, стоявших около столба с громкоговорителем. Они слушали выступление Молотова.
   
   
   
   
Как только до нас дошло, что началась война, мы побежали на наблюдательный пункт.
   
Любопытная подробность. Ночью связь была прервана. А когда она снова заработала, то шли обычные разговоры: "Ахтырка", "Ахтырка". Не видите ли вражеские самолеты? ("Ахтырка"- наши позывные.) Так продолжалось почти три часа. Мы про себя подумали. "Неужели с утра в воскресный день началось очередное учение?" Нас без конца спрашивали: "Ахтырка"! Доложите обстановку..."
   
Прибегаем совершенно мокрыми на наблюдательный пункт и видим сидящего на крыльце дома сержанта Крапивина. Он спокойно курил. Заметив нас, спросил:
   
- Ну, где пиво?
   
- Какое пиво?! Война началась! - ошарашили мы его.
   
- Как? - переспросил Крапивин и кинулся к телефону.
   
Да, в нашем доме никто о войне ничего не знал: ни военные, ни гражданские. Эту весть принесли мы.
   
По телефону нам приказали: "Ахтырка"! Усилить наблюдение!"
   
Этого могли и не говорить. Мы и так все сидели с биноклями на вышке и вели наблюдение, ожидая дальнейших событий.
   ПЕРВАЯ ВОЕННАЯ НОЧЬ
   
Именно в эту ночь с 22 на 23 июня 1941 года гитлеровские самолеты минировали Финский залив. На рассвете мы увидели "Юнкерсов-88", идущих на бреющем полете со стороны Финляндии.
   
Наблюдатель Борунов доложил по телефону:
   
- "Бобруйск"! Тревога! Два звена Ю-88 на бреющем полете идут с Териок на Сестрорецк.
   
В трубке слышны доклады всех батарей, команды тревоги.
   
- "Армавир" готов!
   
- "Винница" готова!
   
- "Богучар" готов!
   
С вышки нашего наблюдательного пункта видны гладь залива, Кронштадт, форты и выступающая в море коса, на которой стоит наша шестая батарея.
   
"Юнкерсы" идут прямо на батарею. Вспышка. Еще не слышно залпа пушек, но мы понимаем: наша батарея первой в полку открыла огонь.
   
Так 115-й зенитно-артиллерийский полк вступил в войну. С первым боевым залпом мы поняли, что война действительно началась.
   
Один из вражеских самолетов сбила батарея нашего полка, которой командовал лейтенант Пимченков. Об этом мы узнали только к вечеру.
   
   
   
   
Как потом нам рассказывали, ребята после первого боевого крещения, выходя из нервного шока, долго смеялись и вспоминали, как командовал, сидя на корточках, Ларин, как пушка Лыткарева вначале повернулась не туда, как Кузовков залез под артиллерийский прибор. За годы войны я не раз видел, как люди, вылезая из щелей, стряхивая с себя комья земли и осознавая, что все обошлось благополучно - нет убитых и техника цела, - начинали громко смеяться. А многие изображали в лицах, кто и как вел себя во время боя.
   
За первый сбитый вражеский самолет командир батареи Пимченков получил орден.
   
В первый же день войны я с грустью подумал о своем чемоданчике, в котором лежали записная книжка с анекдотами, книги, фотография динамовцев, письма из дома и от нее - от той самой девочки, которую я полюбил в школе. Я понимал: о демобилизации и думать нечего.
   
Двое суток мы не спали. Потом с наступлением тишины все мгновенно заснули.
   ДЕРЖИТЕСЬ ДО ПОСЛЕДНЕГО ПАТРОНА!
   
С тревогой следили мы за сводками Совинформбюро. Враг приближался к Ленинграду. Мы несли службу на своем наблюдательном пункте. Однажды на рассвете мы увидели, как по шоссе шли отступающие части нашей пехоты. Оказывается, сдали Выборг.
   
Все деревья вдоль шоссе увешаны противогазами. Солдаты оставили при себе только противогазные сумки, приспособив их для табака и продуктов. Вереницы измотанных, запыленных людей молча шли по направлению к Ленинграду. Мы все ждали команду сняться с НП, и, когда нам сообщили с командного пункта, что противник уже близко, нам сказали:
   
- Ждите распоряжений, а пока держитесь до последнего патрона!
   
А у нас на пятерых три допотопные бельгийские винтовки и к ним сорок патронов.
   
До последнего патрона нам держаться не пришлось. Ночью за нами прислали старшину Уличука, которого все мы ласково называли Улич. Мы обрадовались, увидев его двухметровую фигуру. Он приехал за нами в тот момент, когда трассирующие пули проносились над головами и кругом рвались мины.
   
Возвращались на батарею на полуторке. Кругом все горело. С болью мы смотрели на пылающие дома.
   
У Сестрорецка уже стояли ополченцы из рабочих-ленинградцев.
   
Уличук привез нас на батарею, и мы обрадовались, увидя своих. Через несколько дней мне присвоили звание сержанта и назначили командиром отделения разведки.
   
С первого же дня войны на батарее завели журнал боевых действий. В тот день, когда мы возвратились, в нем появилась такая запись:
   
    
"Личный состав НП вернулся на точку. Батарея вела огонь по наземным целям противника в районе Белоострова. Расход - 208 снарядов. При поддержке артиллерии Кронштадта и фортов противник остановлен по линии старой границы в 9 километрах от огневой позиции батареи.
    
И. о. командира батареи лейтенант Ларин".
   
   
Вдоль реки в Сестрорецке гражданское население, в основном женщины, старики и подростки, рыло противотанковые рвы. По всей линии фронта, по всему перешейку возводились долговременные огневые точки. Чувствовалось предстоит длительная оборона.
   ПОДТЯНИТЕ РЕМЕШКИ
   
    
По сведениям, переданным из дивизиона, в районе Сестрорецка сброшены диверсанты - парашютисты противника. Личный состав батареи произвел проческу леса в районе батареи.
    
Поиски не дали результата.
    
На батарее установлены дополнительно два поста по охране огневой позиции.
    
Командир батареи лейтенант Ларин.
    
13 ноября 1941 года.
    
(Из журнала боевых действий)
   
   
В первые дни войны на нашу территорию забрасывались немцы, переодетые в форму работников милиции, советских военных, железнодорожников. Многих из них ловили. Рассказывали, произошел и такой случай. Немец, переодетый в советскую военную форму, шел по Сестрорецку. На него неожиданно из-за угла вышел советский генерал. Немец растерялся и вместо того, чтобы отдать приветствие под козырек, выкинул руку вперед, как это делали фашисты. Его тут же схватили.
   
Немцы сбрасывали листовки с призывом сдаваться. Они писали, что все ленинградцы обречены на голодную смерть и единственный выход - это сдаваться в плен. Для этого, как сообщалось в листовках, нужно при встрече с немцами, поднять руки вверх и сказать пароль: "Штык в землю. Сталин капут".
   
Фашисты утверждали, что в одно прекрасное утро они войдут в Ленинград без единого выстрела, потому что у защитников не будет сил поднять винтовки, В этих же листовках описывалась "замечательная" жизнь советских солдат в плену. Мне запомнилась большая фотолистовка с портретом молодого человека. Подпись под фотографией гласила: "Вы знаете, кто это? Это сын Сталина, Яков Джугашвили. Он перешел на сторону немцев". Я, как и мои товарищи, ни одному слову фашистов не верил.
   
Насколько помню, первое время Ленинград почти не бомбили. Кольцо блокады замыкалось постепенно. Но мне казалось, что голод наступил внезапно. Хотя на самом деле все было иначе. После войны, читая книгу с подробным описанием блокады Ленинграда, я был потрясен, как мало мы знали о том, что происходило в действительности.
   
Конечно, армия по сравнению с теми, кто находился в самом городе, снабжалась лучше. Впервые мы узнали о начинающемся голоде, когда к нам пришла женщина и, вызвав кого-то из бойцов (видимо, она раньше его знала), спросила, нет ли у нас остатков еды. Женщине дали полбуханки хлеба. Она долго благодарила и потом заплакала. В тот момент нам это показалось странным.
   
После Октябрьских праздников наш паек резко сократили, предупредив, что хлеб будем получать порциями. Мы не поверили, но с каждым днем хлеба выдавали все меньше и меньше. Потом сказали: "Второго на обед не будет".
   
- Ничего, ничего, скоро все войдет в норму, - успокаивал нас старшина. А пока подтяните ремешки.
   
Но скоро наступил голод. У нас на батарее полагалось каждому по триста граммов хлеба в сутки. Часто вместо ста пятидесяти граммов хлеба выдавали один сухарь весом в семьдесят пять граммов. Другую половину пайка составлял хлеб - сто пятьдесят граммов, тяжелый, сырой и липкий, как мыло. Полагалось на каждого и по ложке муки. Она шла в общий котел и там взбалтывалась получали белесую воду без соли (соли тоже не было), С утра у каптерки выстраивалась очередь. Старшина взвешивал порцию и выдавал. Подбирали даже крошки.
   
Многие, получая хлеб, думали: съесть все сразу или разделить? Некоторые делили по кусочкам. Я съедал все сразу.
   
Наступили холода. Утром, дней, вечером, ночью- даже во сне - все думали и говорили о еде. Причем никогда не говорили: хорошо бы съесть бифштекс или курицу. Нет, больше всего мечтали: "Вот бы хорошо съесть мягкий батон за рубль сорок и полкило конфет "подушечек"...