1 2 3 4 5 6 7 8 
– По  ее полированным манерам и светским талантам трудно догадаться, что  происхождение и положение у нее весьма скромное. Она слывет светской барышней,  и некоторые находят ее очень приятной.    

– Сегодня  мне показалось, что она держится чопорно и даже пренебрежительно.    

– Пожалуй,  с вами она такой и была. Возможно, у нее есть свои причины питать против вас  предубеждение: по-моему, вы ей кажетесь соперницей.    

– Я?  Не может быть, мистер Маркхем! – воскликнула она с изумлением и досадой.    

– Ну,  мне про это ничего не известно, – ответил я упрямо, решив, что досадует  она на меня.    

Тем  временем гуляющие почти поравнялись с нами. Наша беседка располагалась в уютном  уголке, где тенистая аллейка кончалась, но от нее ответвлялась открытая  дорожка, огибавшая сад по дальнему краю. Лицо Джейн Уилсон сказало мне, что она  обратила на нас внимание своего спутника, а ее холодная насмешливая улыбка и  несколько долетевших до меня слов не оставляли сомнения, как она старается  внушить ему, будто наши отношения давно перешли границы простого знакомства. Во  всяком случае, он покраснел до корней волос, украдкой покосился на нас, помрачнев,  пошел дальше, но словно бы ничего ей не ответил.    

Так,  значит, правда, что он таит какие-то намерения по отношению к миссис Грэхем! А  будь они благородны, откуда бы такая скрытность? О, конечно, она ни в  чем не повинна, но он – гнусный мерзавец!    

Пока эти  мысли проносились у меня в мозгу, миссис Грэхем внезапно встала, подозвала сына,  сказала, что им пора вернуться к обществу, и удалилась с ним по аллейке. Без  сомнения, она расслышала или, во всяком случае догадалась, о чем говорила, мисс  Уилсон. Тем более что мои щеки запылали огнем негодования против моего  недавнего приятеля, она же могла счесть это признаком глупого смущения. Еще  одна мучительная минута, которую я мог поставить в счет мисс Уилсон! И чем  больше я раздумывал над ее поведением, тем больше ненависти начинал питать к  ней.    

Когда я  наконец вернулся в дом, час был уже поздний и миссис Грэхем как раз прощалась с  матушкой. Я попросил… нет, умолял ее о позволении проводить их. Мистер Лоренс  стоял неподалеку, с кем-то разговаривая. На нас он не смотрел, но тут вдруг  умолк на полуслове, а затем, едва услышав ее отказ, докончил фразу как ни в чем  не бывало, но с очень довольным видом.    

Отказ  этот был хотя и решительным, но достаточно мягким. Она полагала, что на  пустынных проселках и лугах ее с сыном не могут подстерегать никакие опасности.  Еще светло, и вряд ли они кого-нибудь встретят. Да к тому же обитатели здешних  мест люди смирные. Нет-нет, она и слышать не хотела, чтобы кто-нибудь ради нее  затруднялся, хотя Фергес тоже предложил себя в провожатые, а матушка  настаивала, что пошлет с ней кого-нибудь из работников.    

Когда  она ушла, вечер утратил всякую прелесть, если не сказать больше. Лоренс  попытался втянуть меня в разговор, но я ответил какой-то резкостью и отошел на  другой конец комнаты. Вскоре гости начали расходиться, и он протянул мне,  прощаясь, руку. Когда я ее не заметил и не услышал его «спокойной ночи», он  повторил свое пожелание, так что я, чтобы избавиться от него, вынужден был  буркнуть что-то нечленораздельное и угрюмо кивнуть.    

– Маркхем,  что случилось? – спросил он шепотом.    

Я  ответил гневно-презрительным взглядом.    

– Вы  сердитесь, потому что миссис Грэхем не разрешила вам проводить ее? –  осведомился он с легкой улыбкой, которая почти лишила меня власти над собой.    

Но,  проглотив сокрушительный ответ, я ответил только:    

– Вам-то  что за дело?    

– Ни  малейшего, – ответил он с язвящей невозмутимостью. – Однако… –  Тут он поглядел мне прямо в глаза с глубокой серьезностью. – Только  разрешите мне предупредить вас, Маркхем: если вы питаете какие-то надежды, они  никогда не сбудутся, и мне больно смотреть, как вы тешитесь пустыми мечтами и  напрасно тратите силы в бесполезных попытках…    

– Лицемер! –  перебил я, и он поперхнулся, взглянул на меня с глубочайшей растерянностью,  весь побелел и удалился, не сказав больше ни слова. Я задел его за живое – и  был этому рад!    

 Глава X    

УГОВОР И ССОРА    

     

Когда  все гости ушли, я убедился, что гнусная клевета действительно была пущена в ход  – и в присутствии жертвы! Правда, Роза клялась, что не поверила и никогда этому  не поверит, и матушка повторила те же заверения, хотя, боюсь, не с такой  искренней и твердой убежденностью. Мысль эта, видимо, ее преследовала, и она  постоянно доводила меня до бешенства, вдруг вздыхая и произнося что-нибудь  вроде: «Ах, но кто бы мог подумать! Да-да, мне всегда казалось, что есть в ней  какая-то странность. Вот сам видишь, как женщина расплачивается за то, что  делает вид, будто она не такая, как все люди!» А однажды она сказала  категорически:    

– Мне  сразу не понравилась такая таинственность. Я с самого начала знала, что  ничего хорошего тут не кроется! Очень, очень прискорбно!    

– Но,  мама, ты же сказала, что не веришь этим выдумкам! – заметил Фергес.    

– Конечно,  милый. Но ведь какие-то причины должны быть!    

– Причины  тут одни: человеческая злоба и фальшивость! – вскричал я. – Кто-то  видел, как мистер Лоренс раза два вечером направлялся в ту сторону, деревенские  кумушки тут же решают, будто он ухаживает за приезжей, а омерзительные  сплетницы жадно ухватываются за этот слушок, чтобы истолковать его на свой  дьявольский лад.    

– Но,  Гилберт, ведь должно же быть в ней что-то, что дало пищу этим слухам!    

– Ты  сама заметила в ней что-нибудь дурное?    

– Ну,  разумеется, нет. Но ты же знаешь, я всегда говорила, что есть в ней что-то  странное!    

Если не  ошибаюсь, именно в тот вечер я осмелился вновь посетить Уайлдфелл-Холл. Со  времени последнего нашего разговора у нас в саду прошла почти неделя. Я  ежедневно пытался встретить миссис Грэхем во время ее прогулки, но всякий раз  терпел разочарование (думаю, благодаря ее предосторожностям), и еженощно  перебирал в уме более или менее благовидные поводы, чтобы нанести ей визит. В  конце концов у меня недостало сил терпеть дальнейшую разлуку (как видишь, я уже  успел влюбиться по уши), и, вытащив из шкафа старинный том, который, как мне  давно казалось, мог ее заинтересовать (до сих пор я не осмеливался принести его  ей почитать, так он был растрепан и засален!), я поспешил с ним в Уайлдфелл-Холл,  хотя и робел при мысли о приеме, какой она может мне оказать, и от сомнений,  хватит ли у меня духу явиться к ней под таким прозрачным предлогом. Но вдруг я  увижу ее в саду или встречу на лугу? Как это было бы удачно! Особенно меня  пугала необходимость чопорным стуком в дверь возвестить о себе – Рейчел  торжественно проводит меня в гостиную, где хозяйка встретит меня удивленно и  сухо.    

Моя  надежда не сбылась. Однако в саду играл с веселым щенком Артур. Я позвал его  из-за калитки. Он тут же пригласил меня войти, но я ответил, что без позволения  его маменьки сделать этого не могу.    

– Я  сбегаю спрошу ее, – предложил мальчик.    

– Нет,  нет, Артур, спрашивать об этом не надо. Но если она ничем не занята, просто попроси  ее выйти сюда на минутку. Скажи, что мне нужно с ней поговорить.    

Он  опрометью бросился в дом и вскоре вернулся с матерью. Как она была хороша!  Легкий летний ветерок играл ее темными локонами, нежные щеки чуть порозовели,  на губах сияла улыбка. Милый Артур! Скольким я обязан тебе за эту и другие  счастливые наши встречи! Благодаря тебе я был мгновенно избавлен от всех моих  страхов, от чопорности и неловкости. В любви нет посредника лучше привязчивого  бесхитростного малыша, который всегда готов спаять разделенные сердца,  перебросить мост через угрюмый ров условностей, растопить лед холодной сдержанности  и сокрушить стену пустых требований приличия и гордости.    

– Так  что же привело вас сюда, мистер Маркхем? – с ласковой улыбкой спросила  меня молодая мать.    

– Я  хотел бы, чтобы вы посмотрели эту книгу и, если она покажется вам интересной,  взяли бы ее, чтобы прочесть на досуге. Я не прошу извинения за то, что вынудил  вас выйти на воздух в такой прекрасный вечер, хотя и ради пустяка.    

– Ну,  мама, скажи, чтобы он вошел! – потребовал Артур.    

– Не  зайдете ли вы? – спросила она.    

– С  удовольствием. Мне очень хочется посмотреть, как вы преобразили сад.    

– И  каково пришлось саженцам вашей сестры от моих забот, – добавила она,  открывая калитку.    

И мы  совершили прогулку по саду, беседуя о цветах, деревьях, книге… и о многом  другом. Вечер был теплым и ласковым – как и моя собеседница. Мало-помалу я  преисполнился такой горячей нежности, какой еще, пожалуй, никогда не испытывал,  но по-прежнему избегал запретных тем, а она не старалась меня оттолкнуть. Когда  мы поравнялись с розовым кустом, который я весной преподнес ей от имени Розы,  она сорвала прелестный полураспустившийся бутон и попросила передать его моей  сестре.    

– А  можно я оставлю его себе?    

– Нет.  Но вот для вас другой.    

Вместо  того чтобы просто взять цветок, я сжал протягивавшие его пальцы и посмотрел ей  в лицо. Она не сразу отняла руку, и на мгновение в ее глазах зажегся ликующий  блеск, черты отразили радостное волнение, и я уже решил, что настал час моей  победы. Но тут же она словно вспомнила что-то невыносимо тягостное, брови ее  страдальчески сдвинулись, щеки оделись мраморной белизной, губы побелели, и  после мига внутренней борьбы она внезапно вырвала у меня руку и отступила на  шаг.    

– Мистер  Маркхем! – произнесла она с каким-то вымученным спокойствием. – Я  должна откровенно сказать вам, что так продолжаться не может. Мне нравится ваше  общество, потому что я здесь одна, а беседовать с вами мне интереснее, чем с  кем-либо другим. Но если вам мало видеть во мне друга, только друга, только  хорошую знакомую, которая относится к вам по-матерински, по-сестрински, если  угодно, то прошу вас немедленно удалиться и более меня не навещать. С этой  минуты всякое знакомство между нами должно прекратиться.    

– Нет  же, нет! Я буду вашим другом, хорошим знакомым, братом – ну, чем вам угодно,  лишь бы вы позволили мне по-прежнему видеть вас. Но объясните, почему ничем  другим мне быть нельзя?    

Наступило  долгое, тягостное молчание.    

– Из-за  какого-нибудь необдуманного обета?    

– Да,  примерно, – ответила она. – Быть может, когда-нибудь я вам все  расскажу, но сейчас вам лучше уйти. И никогда больше, Гилберт, не вынуждайте  меня повторять то, что я сказала вам сегодня! – добавила она с печальной  серьезностью, спокойно и ласково протягивая мне руку. Какой дивной музыкой  прозвучало в ее устах мое имя!    

– Никогда! –  ответил я. – Но этот проступок вы мне простили?    

– При  условии, что он не повторится.    

– И  я могу иногда вас навещать?    

– Пожалуй…  иногда. Если вы только не злоупотребите этим!    

– Я  не хочу давать пустых обещаний, но докажу на деле.    

– Если  что-нибудь подобное повторится, знакомство между нами будет кончено. Только и  всего.    

– И  вы теперь всегда будете называть меня Гилбертом? Это ведь по-сестрински и не  перестанет напоминать мне о нашем уговоре.    

Она  улыбнулась и опять попросила меня уйти. Благоразумие подсказало, что мне  следует подчиниться. Она вернулась в дом, а я начал спускаться с холма.  Внезапно тишину росистого вечера, поразив мой слух, нарушил стук конских копыт,  и, поглядев на дорогу, я увидел, что по склону поднимается одинокий всадник. Я  узнал его с первого взгляда, хотя уже сгущались сумерки. Мистер Лоренс на своем  сером жеребце. Молниеносно пробежав луг, я перемахнул через каменную стенку и  неторопливо пошел по дороге навстречу ему. Увидев меня, он натянул поводья,  словно намереваясь повернуть назад, но передумал и затрусил вперед. Слегка мне  поклонившись, он направил жеребчика вдоль самой стенки, чтобы разминуться со  мной, но я этого не допустил, а схватил конька за уздечку и воскликнул:    

– Лоренс,  я требую объяснения этой тайны! Куда вы едете и зачем? Отвечайте сию же секунду  и без увиливаний!    

– Отпустите  уздечку, будьте так любезны! – сказал он спокойно. – Вы рвете губы  Серому.    

– Чтоб  вас и вашего Серого…    

– Почему  вы ведете себя и выражаетесь столь непристойно, Маркхем? Мне стыдно за вас.    

– Вы  не сдвинетесь с места, пока не ответите на мои вопросы! Я требую объяснения  вашей низкой двуличности!    

– Я  не отвечу ни на единый вопрос, пока вы держите уздечку, – держите ее хоть  до завтра!    

– Ну,  хорошо! – Я разжал руку, но остался стоять перед ним.    

– Задайте  мне их тогда, когда будете в состоянии говорить, как подобает  джентльмену! – ответил он и попытался меня объехать, но я тут же остановил  конька, который словно был удивлен моей грубостью не менее своего хозяина.    

– Право,  мистер Маркхем, это уже слишком! – сказал тот. – Я не могу навестить  по делу свою арендаторшу без того, чтобы не подвергнуться нападению, которое…    

– Вечер  – не время для деловых разговоров, сэр! Сейчас я выскажу вам все, что думаю о вашем  поведении!    

– Лучше  отложите до более удобной минуты, – заметил он вполголоса. – Вон  мистер Миллуорд!    

И  действительно, со мной почти тотчас поравнялся священник, возвращавшийся из какого-то  дальнего уголка своего прихода. Я тут же отпустил уздечку, и помещик продолжил  свой путь, учтиво поклонившись мистеру Миллуорду.    

– Э-э,  Маркхем, ссоритесь? – воскликнул тот, обернувшись ко мне и укоризненно  покачивая головой. – Из-за вдовушки, разумеется. Но разрешите сказать вам,  молодой человек (тут он придвинул свое лицо к моему, словно доверительно  сообщая важную тайну), она этого не достойна! – И он торжественно кивнул в  подтверждение своих слов.    

– МИСТЕР  МИЛЛУОРД!!! – вскричал я столь грозно, что преподобный джентльмен с недоумением  посмотрел вокруг, ошеломленный такой нежданной дерзостью, и бросил на меня  взгляд, яснее слов говоривший: «Что? Вы смеете так говорить со  мной?!» Но меня душил гнев, и, не подумав извиниться, я повернулся к нему  спиной и торопливо зашагал по ухабистой дороге к дому.    

 Глава XI    

ОПЯТЬ МИСТЕР МИЛЛУОРД    

     

Вообрази,  что прошли три недели. Миссис Грэхем и я были теперь только друзьями – или  братом и сестрой, как мы предпочитали смотреть на себя. Она по моему настоянию  называла меня Гилбертом, а я ее – Хелен, обнаружив это имя на титульном листе  одной из ее книг. Виделся я с ней не чаще двух раз в неделю, причем по-прежнему  старался искать будто бы случайных встреч, полагая, что мне следует соблюдать  величайшую осторожность. Короче говоря, я вел себя настолько образцово, что у  нее ни разу не нашлось причины в чем-нибудь меня упрекнуть. Тем не менее я замечал,  что порой она бывала горько недовольна сама собой или своим положением, и,  признаюсь, последнее и у меня вызывало тягостную досаду. Выдерживать небрежный  братский тон оказалось очень нелегкой задачей, и я часто ощущал себя последним  лицемером. К тому же я видел, а вернее, чувствовал, что вопреки ее усилиям «я  ей небезразличен», как скромно выражаются герои романов. И хотя я радовался  привилегиям, которых сумел добиться, отказаться от надежд на будущее у меня не  хватало сил, хотя, разумеется, свои мечты я тщательно скрывал.    

– Куда  ты, Гилберт? – как-то вечером спросила Роза, когда я кончил пить чай после  хлопотливого дня на ферме.    

– Пройдусь  немножко, – ответил я.    

– А  ты всегда так тщательно чистишь шляпу, и причесываешься, и надеваешь новенькие  щегольские перчатки, когда хочешь немножко пройтись?    

– Не  всегда.    

– Ты  ведь идешь в Уайлдфелл-Холл, верно?    

– С  чего ты взяла?    

– Вид  у тебя такой. Но лучше бы ты туда так часто не ходил!    

– Чепуха,  деточка. Я полтора месяца там не был. О чем ты говоришь?    

– Просто  на твоем месте я бы держалась от миссис Грэхем подальше.    

– Роза,  неужели и ты поддалась общему предубеждению?    

– Не-ет, –  ответила она нерешительно. – Но последнее время я столько про нее наслышалась  и у Уилсонов и у Миллуордов, да и мама говорит, будь она порядочной женщиной,  так не жила бы здесь одна. И разве ты забыл, Гилберт, как прошлой зимой она  объяснила, почему подписывает картины неверно? Что у нее есть близкие… или  знакомые, от которых она прячется, и она боится, как бы они ее не выследили? И  как потом она вскочила и вышла из комнаты, когда пришел кто-то, и она не  хотела, чтобы мы его увидели? А Артур так загадочно сказал, что это мамин друг?    

– Да,  Роза, я все это помню. И могу извинить твою подозрительность, потому что, не  знай я ее, как знаю, так и сам, возможно, сопоставил бы все это и поверил тому,  чему веришь ты. Но, благодарение Богу, я ее знаю. И я буду не достоин  называться человеком, если поверю о ней чему-нибудь дурному, пока не услышу  подтверждение из ее собственных уст. Уж скорее я поверил бы такому о тебе,  Роза!    

– Гилберт,  ну что ты говоришь?    

– Значит,  по-твоему, что бы там про тебя ни шептали Уилсоны и Миллуорды, я не должен был  бы им верить?    

– Еще  бы!    

– А  почему? Потому что я знаю тебя. Ну вот и ее я знаю не хуже.    

– Вовсе  нет! Что ты знаешь о ее прошлой жизни? Год назад ты ведь и представления не  имел, что она живет на свете!    

– Неважно.  Можно посмотреть человеку в глаза, заглянуть ему в сердце и за какой-то час  узнать о его душе столько, сколько и за всю жизнь не обнаружишь, если он или она  не захотят тебе открыться или у тебя не хватит ума понять то, что тебе  откроется.    

– А,  так ты все-таки идешь к ней!    

– Конечно.    

– Но,  Гилберт, что скажет мама?    

– А  зачем ей об этом знать?    

– Если  ты и дальше будешь так продолжать, от нее ведь не скроешь!    

– Продолжать?  Что продолжать? Мы с миссис Грэхем просто друзья и такими останемся, и никто на  свете не может этому помешать или встать между нами!    

– Если  бы ты слушал, что они говорят, то вел бы себя осторожнее – и не только ради  себя, но и ради нее. Джейн Уилсон считает, что твои визиты туда просто еще одно  доказательство ее безнравственности!..    

– Чтобы  Джейн Уилсон провалилась в тартарары!    

– А  Элиза Миллуорд очень из-за тебя огорчается.    

– Пусть  ее.    

– И  все-таки на твоем месте я не стала бы.    

– Не  стала бы – чего? Откуда они знают, что я туда хожу?    

– От  них ничего не спрячешь. Что угодно сумеют выведать и подсмотреть.    

– Об  этом я не подумал. И они смеют превращать мою дружбу в новую пищу для сплетен и  клеветы против нее? Во всяком случае, вот доказательство их лживости, если тебе  требуются доказательства. Опровергай их, Роза, когда только сможешь!    

– Но  они прямо при мне ничего не говорят. О том, что они думают, я знаю только по  намекам и умолчаниям. И еще из чужих разговоров.    

– Ну,  хорошо, сегодня я не пойду, тем более что время позднее. Но пусть они отсохнут,  их проклятые языки! – проворчал я со злостью.    

И как  раз в эту минуту в комнату вошел священник. Мы так увлеклись нашим разговором,  что не услышали его стука. По обыкновению, поздоровавшись с Розой отечески  ласково – она была его любимицей, – старик смерил меня строгим взглядом.    

– Ну-ну,  сэр! – начал он. – Да знакомы ли мы с вами? Ведь уже… дайте-ка  подумать… – продолжал он, опуская дородное тело в кресло, которое ему  услужливо придвинула Роза. – Ведь, по моему счету, уже шесть недель, как  вы не переступали моего порога! – Он отчеканивал каждое слово и постукивал  палкой по полу.    

– Неужели,  сэр? – сказал я.    

– То-то  и оно! – Он добавил торжественный кивок и продолжал взирать на меня с величавым  неудовольствием, положив ладони на набалдашник зажатой между колен толстой  трости.    

– Я  был очень занят, – сказал я, так как от меня, видимо, ждали оправданий.    

– Занят! –  повторил он с усмешкой.    

– Да.  Вы ведь знаете, я убирал сено, а теперь начинается жатва.    

– Гм-гм!    

Но тут  вошла матушка и отвлекла от меня внимание, почтительно, радостно и многословно  здороваясь с его преподобием. Как жаль, что он не пришел чуточку пораньше, к  чаю! Но если он сделает ей честь и выпьет чашечку, она тут же заварит  свеженького.    

– Не  для меня, благодарю вас, – ответил он. – Я тороплюсь домой.    

– Право,  останьтесь и выкушайте чашечку. Через пять минут все будет готово.    

Но он  величественным жестом остановил ее и произнес:    

– Вот  чего бы я выпил, миссис Маркхем, так это стаканчик вашего превосходного эля!    

– Да  на здоровье! – воскликнула матушка, быстро дернула сонетку и приказала  подать любимый пастырский напиток.    

– Я  просто подумал, загляну-ка к вам на минутку, раз уж иду мимо, и пригублю ваш  домашний эль. Я возвращаюсь от миссис Грэхем.    

– Да  неужто?    

Он  сурово кивнул и добавил грозным голосом:    

– Я  почел это своим долгом!    

– Право?    

– А  почему, мистер Миллуорд? – спросил я, но он ответил мне строгим взглядом  и, отвернувшись к матушке, повторил, пристукнув палкой:    

– Я  почел это моим долгом!    

Матушка,  сидевшая напротив него, замерла от ужаса и восхищения.    

– «Миссис  Грэхем!» – сказал я, – продолжал священник, укоризненно покачивая  головой. – «Миссис Грэхем, что означают ужасные, доходящие до меня слухи?»  А она говорит, делая вид, будто не понимает: «Какие слухи, сэр?» Но я прямо ей  объявил: «Мой долг, как вашего пастыря, высказать вам прямо, что недопустимого  я сам нахожу в вашем поведении, что я подозреваю и что мне о вас рассказывают  другие!» Так я ей и сказал!    

– Да,  сэр? – вскричал я, вскакивая на ноги и ударяя кулаком по столу.    

Но он  только покосился на меня и произнес, обращаясь к матушке:    

– Это  был тяжкий долг, миссис Маркхем, но я ей сказал все!    

– А  как она? – спросила матушка.    

– Закоснелая  натура, боюсь, весьма закоснелая, – ответил он, скорбно покачивая головой. –  Пребывающая в грешном заблуждении и не умеющая сдерживать неправедные страсти.  Она вся побелела, втянула воздух сквозь зубы, точно в ярости, даже не  попыталась возразить или сказать хоть что-нибудь в свое оправдание, но с  бесстыдным спокойствием, совсем не подобающим молодой женщине, почти Напрямик  объявила мне, что в моих увещеваниях не нуждается и пастырские мои советы  пропадут втуне… Более того: самое мое присутствие она не желает терпеть, если я  буду продолжать. В конце концов я удалился, убедившись, к большому моему  прискорбию, что помочь ей нельзя, и всем сердцем сожалея, что нашел ее такой  нераскаянной. Но я твердо решил, миссис Маркхем, что мои дочери  прекратят с ней всякое знакомство. А что до ваших сыновей, – что до вас,  молодой человек… – продолжал он, вперяя в меня грозный взгляд.    

– Что  до меня, сэр! – перебил я, но почувствовал, что утратил дар речи, что весь  дрожу от бешенства, и поступил наиболее благоразумно: схватил шляпу, выбежал из  комнаты и так хлопнул дверью, что дом задрожал, как от землетрясения, матушка  испуганно охнула, а мне на секунду стало легче.    

В  следующую секунду я уже торопливым шагом направлялся к Уайлдфелл-Холлу, сам не  зная зачем и с какой целью. Но мои чувства искали выхода в движении, а идти  больше мне было некуда. Я должен увидеть ее, поговорить с ней – это я знал  твердо. Но что я скажу, что сделаю, мне было неизвестно. Вихрь мыслей, буря  противоречивых чувств и намерений совсем лишили меня способности соображать.    

 Глава XII    

ТЕТ-А-ТЕТ И НЕЖДАННОЕ  ОТКРЫТИЕ    

     

Через  какие-то двадцать минут с небольшим я уже остановился перед знакомой калиткой,  вытер вспотевший лоб, попытался отдышаться и хотя бы немного успокоиться.  Быстрая ходьба несколько утишила мое возбуждение, и по садовой дорожке я прошел  твердым ровным шагом. Приблизившись к обитаемому крылу здания, я увидел в  открытом окне миссис Грэхем: она медленно прохаживалась взад и вперед по  комнате.    

Мое  появление как будто взволновало ее и даже смутило, словно она и от меня ждала  обвинений. Я намеревался вместе с ней посетовать на гнусность света,  присоединиться к ее негодованию против священника и мерзких сплетниц, но едва я  вошел, мне стало стыдно начинать подобный разговор, и я решил, что буду молчать  о случившемся, если она сама о нем не упомянет.    

– Час,  конечно, для визитов не слишком урочный, – сказал я шутливо, хотя мне было  совсем не весело. – Но я ненадолго.    

Она мне  улыбнулась, правда, слегка, но ласково (я чуть было не написал «с благодарностью»),  едва поняла, что ее опасения были напрасны.    

– Как  у вас неуютно, Хелен! Почему вы не затопили камин? – спросил я, оглядывая  сумрачную комнату.    

– Но  еще лето! – возразила она.    

– Мы  обязательно затапливаем камин по вечерам, разве что жара уж вовсе невыносимая.  А вам в этом холодном доме, в этой унылой комнате веселый огонь просто  необходим!    

– Если  бы вы пришли пораньше, я развела бы его для вас. Но сейчас нет смысла: вы сказали,  что пришли ненадолго, а Артур уже спит.    

– Тем  не менее я вдруг стосковался по огню. Если я позвоню, вы скажете Рейчел, чтобы  она его разожгла?    

– Но,  Гилберт, что-то незаметно, чтобы вы замерзли! – произнесла она с улыбкой,  глядя на мои щеки, которые, наверное, пылали.    

– Да, –  ответил я. – Но, уходя, я хочу знать, что вам будет тут уютно.    

– Уютно!  Мне! – повторила она с горьким смешком, словно самая мысль об этом была  нелепа. – Нет, сумрак и холод больше мне подходят, – добавила она с  грустной покорностью судьбе.    

Но я  решил поставить на своем и дернул сонетку.    

– Ну,  вот, Хелен! – сказал я, когда в коридоре послышались приближающиеся шаги  Рейчел. У нее не оставалось иного выхода и, обернувшись к служанке, она  попросила ее затопить камин.    

По сей  день я еще не свел счеты с Рейчел за взгляд, которым она меня одарила, когда  отправилась на кухню накалить кочергу, – суровый, подозрительный,  инквизиторский взгляд, который словно спрашивал: «Вы-то что тут делаете, хотела  бы я знать!» Ее хозяйка заметила этот взгляд и печально нахмурилась.    

– Вам  нельзя оставаться тут долго, Гилберт, – сказала она, едва дверь закрылась.    

– У  меня такого намерения и нет, – ответил я довольно резко, хотя зол был  только на бесцеремонную старуху. – Но прежде чем уйти, Хелен, я должен вам  сказать одну вещь…    

– Какую  же?    

– Нет-нет,  не сейчас. Я пока еще толком не знаю сам, в чем суть и как к этому приступить, –  ответил я правдиво, но не слишком толково и, перепугавшись, что она меня сразу  выгонит, принялся говорить не помню уж о каких пустяках, чтобы выиграть время.  Тут явилась Рейчел, и, просунув раскаленную докрасна кочергу сквозь решетку,  умело подожгла растопку, и удалилась, бросив на меня еще один суровый,  враждебный взгляд. Но он меня тронул мало, и я продолжал говорить, усадив  миссис Грэхем у камина. А потом, придвинув стул и для себя, осмелился сесть,  хотя почти не сомневался, что она предпочла бы, чтобы я ушел.    

Вскоре  мы оба умолкли и несколько минут рассеянно смотрели на огонь. Она была погружена  в свои невеселые думы, а я размышлял, как было бы чудесно сидеть вот так подле  нее, чтобы нас не стесняло ничье присутствие, даже Артура, нашего милого  дружка, до сих пор всегда бывшего третьим меж нами. Как чудесно, если бы я  осмелился открыться ей, дать волю чувствам, столь долго заключенным в моем  сердце и рвавшимся теперь наружу, как ни старалось оно их сдержать! И я  принялся серьезно взвешивать, не признаться ли ей теперь же, умолять о взаимности,  о разрешении назвать ее своей, о праве защищать ее от черной клеветы злых  языков. С одной стороны, я вдруг уверовал в свое умение убеждать и почти не  сомневался, что сердечный пыл одарит меня непобедимым красноречием, что самая  моя решимость, безоговорочная необходимость добиться желанной цели, уже должна  принести мне полную победу. С другой стороны, я опасался потерять даже то, чего  мне удалось добиться ценой столь неимоверных усилий и осмотрительности, одним  опрометчивым поступком разрушить все надежды, тогда как время и терпение могли  бы принести успех. Словно я ставил свою жизнь на один бросок костей. Тем не  менее я уже почти решился. Во всяком случае, я буду умолять ее об объяснении,  которое она мне полуобещала. Я потребую, чтобы она открыла, какая ненавистная  преграда, какая таинственная помеха стоит между мной и моим счастьем, а также –  хотелось мне верить – и ее счастьем.    

По пока  я искал нужные слова, она с чуть слышным вздохом очнулась от задумчивости и,  взглянув в окно туда, где из-за темного фантасмагорического тиса выплывала  кроваво-красная августовская луна, чьи лучи начали проникать в комнату,  сказала:    

– Гилберт,  уже поздно.    

– Да,  я вижу. Вы хотите, чтобы я ушел?    

– Вы  должны. Если мои добрые соседи проведают о вашем визите – а в этом можно не сомневаться! –  они истолкуют его не самым лестным для меня образом.    

Произнесла  она все это с какой-то яростью, как, наверное, выразился бы мистер Миллуорд.    

– Пусть  толкуют, как им угодно, – ответил я. – Какое дело до их мыслей и вам  и мне, до тех пор пока мы уверены в себе и друг в друге! Пусть провалятся в  тартарары со своими гнусными толкованиями и лживыми выдумками!    

– Значит,  вы слышали, что они говорят обо мне?    

– Слышал  несколько омерзительных измышлений, которым могут верить только дураки, Хелен.  А потому не расстраивайтесь из-за них.    

– Мистер  Миллуорд не показался мне дураком, а он всему этому верит. Но как бы мало вы ни  ценили мнение окружающих, как бы мало ни уважали их, тем не менее нет ничего  приятного в том, что вас считают исчадием лжи и лицемерия и приписывают вам то,  от чего вы с отвращением отворачиваетесь, и обвиняют р пороках, вам  ненавистных; в том, что ваши добрые намерения рушатся, а руки оказываются  связанными; в том, что вас обливают незаслуженным презрением, и вы невольно бросаете  тень на принципы, которые проповедуете.    

– Справедливо,  и, если я опрометчивостью и эгоистическим пренебрежением к условностям хоть  как-то способствовал тому, что на вас обрушились такие беды, молю вас не только  о прощении, но и о позволении искупить свою вину: дайте мне право очистить ваше  имя, сделать вашу честь моей честью, защищать вашу репутацию даже ценой  собственной жизни!    

– И  у вас хватит героизма соединить себя с той, кого, как вам известно, порочат и  презирают все вокруг? Вы решитесь назвать ее интересы, ее честь своими?    

– Я  бы гордился этим, Хелен! Был бы неописуемо рад и счастлив! И если это – единственное  препятствие для нашего союза, то его более не существует, и вы должны… вы  будете моей!    

Вне себя  я вскочил, схватил ее руку и пылко прижал бы к губам, но она столь же внезапно  ее отдернула и воскликнула горестно:    

– Нет-нет,  есть и другое!    

– Но  какое же? Вы обещали, что со временем я узнаю, так неужели…    

– И  узнаете… но не сейчас… Ах, как у меня болит голова! – сказала она,  прижимая ладонь ко лбу. – Мне надо отдохнуть… Я и так уже сегодня столько  выстрадала! – воскликнула она с отчаянием.    

– Но  если вы скажете, вам станет легче! – не отступал я. – Вы облегчите  душу, а я буду знать, как вас утешить.    

Она  грустно покачала головой.    

– Если  вам станет известно все, то и вы будете винить меня… может быть, даже больше,  чем я того заслуживаю… пусть я и причинила вам огромное зло, – произнесла  она почти шепотом, словно думая вслух.    

– Вы,  Хелен? О чем вы говорите?    

– Правда,  невольно. Ведь я не представляла себе силу и глубину вашего чувства… Я верила…  старалась верить, что вы относитесь ко мне так по-братски, так бесстрастно, как  вы притворялись.    

– То  есть как ко мне относитесь вы?    

– Да,  как я… должна была бы… Легко, поверхностно, эгоистично…    

– Вот  тут вы действительно причинили мне зло.    

– Знаю.  И даже тогда у меня были подозрения. Но я решила, что безопасно предоставить вашим  надеждам и фантазии мало-помалу сгореть в собственном пламени или же  перепорхнуть на более достойный их предмет. Мне же осталась бы ваша дружеская  симпатия. Но знай я глубину вашей привязанности ко мне, бескорыстие и  благородство чувства, которое вы как будто испытываете…    

– Как  будто, Хелен?    

– Хорошо,  пусть без «как будто»… то я вела бы себя иначе.    

– Каким  образом? Быть со мной строже и холоднее вы не могли бы! Если же вы полагаете,  что причинили мне зло, одарив своей дружбой и иногда позволяя мне наслаждаться  вашим обществом и беседой, хотя все мои надежды на большую близость были тщетны  – как вы постоянно давали мне понять, – если же вы полагаете, что  причиняли мне зло, то вы глубоко ошибаетесь. Ведь эти милости сами по себе не  только преисполняли восторгом мое сердце, но возвышали, очищали, облагораживали  мою душу. И вашу дружбу я предпочитаю любви всех прочих женщин в мире!    

Вовсе не  утешенная, она сжала руки на коленях и в безмолвной муке молитвенно возвела  глаза к небу, а затем спокойно обратила их на меня и сказала:    

– Завтра,  если вы встретитесь со мной на вересковой пустоши, я открою вам все, что вы  стремитесь узнать. И быть может, тогда вы поймете, насколько необходимо  прервать нашу дружбу, если только сами не отвернетесь от меня, как более  недостойной вашего уважения.    

– Вот  этого никогда не будет, Хелен! Подобного признания вы сделать не можете и,  видно, просто испытываете мою верность.    

– Ах  нет! – ответила она. – Если бы так! Благодарение Небу, –  добавила она после краткой паузы, – в тяжких преступлениях мне  признаваться не надо. Однако вы услышите больше, чем вам хотелось бы, а  возможно, и больше, чем сумеете извинить, – и больше, чем я могу сказать  вам сейчас. А потому, прошу вас, уйдите!    

– Хорошо.  Но прежде ответьте мне на один вопрос. Вы любите меня?    

– Я  на него не отвечу.    

– Тогда  я буду считать, что услышал «да», и пожелаю вам доброй ночи.    

Она  отвернулась, пряча чувства, с которыми не могла вполне совладать, но я схватил  ее руку и пылко поцеловал.    

– Гилберт,  да уйдите же! – воскликнула она с такой болью, что было бы жестокостью ее  ослушаться.    

Но,  затворяя за собой дверь, я оглянулся и увидел, что она наклонилась над столом,  закрыла глаза руками и судорожно рыдает. Тем не менее я бесшумно ушел, полагая,  что всякая попытка утешения только усугубит ее страдания.    

Потребовался  бы целый том, чтобы описать тебе вопросы, предположения, страхи и надежды,  которые теснились в моем мозгу, пока я спускался с холма, не говоря уж о вихре  обуревавших меня чувств. Но еще на полпути до подножия невыносимая жалость к  той, кого я оставил в неутешной печали, вытеснила все остальное и пробудила  неодолимое желание вернуться. «Куда я тороплюсь? – спросил я. – Разве  дома я обрету спокойствие, утешение, душевный мир, уверенность? Хотя бы что-то  одно? И разве могу я оставить ее в таком смятении, тревоге и печали?»    

Я  оглянулся на старый дом. С того места, где я стоял, видны были только печные  трубы, и мне пришлось пройти обратно, чтобы увидеть его весь. Но я лишь на миг  остановился, окинул его взглядом и продолжал подниматься по склону к этому  угрюмому средоточию моих надежд. Что-то толкало меня подойти ближе, еще ближе…  А почему бы и нет? Ведь созерцание старинного здания, в стенах которого,  озаренных особым золотистым светом августовской луны, обитала владычица моей  души, дарило мне больше радости, чем сулило возвращение домой, где меня ждали  свет и веселое оживление, столь чуждые моему теперешнему настроению, тем более  что мои близкие в той или иной мере верили гнусной клевете, при одной мысли о  которой у меня кровь закипала в жилах. Как я стерплю, если ее повторят вслух  или – что еще хуже – язвительно намекнут на нее? Ведь даже и сейчас меня терзал  злобный бесенок, нашептывая мне на ухо: «А вдруг это правда?» В конце концов я  не выдержал и крикнул:    

– Нет,  это ложь! И ты никогда не заставишь меня поверить ей!    

Мне уже  были смутно видны красные отблески огня в окнах гостиной. Я подошел к садовой  ограде, оперся о верхний край и, устремив взгляд на частый переплет окна,  попытался представить себе, что она сейчас делает, что думает, страдает ли… Ах,  если бы я мог сказать ей одно-единственное слово или хотя бы мельком увидеть  ее, прежде чем уйду!    

Впрочем,  почти сразу же, не устояв перед искушением, я перемахнул через ограду, чтобы заглянуть  в окно и убедиться, что она несколько успокоилась. Если же нет… да, я попытаюсь  утешить ее, сказать хоть частицу того, что должен был бы излить ей прежде,  вместо того чтобы усугубить ее муки своей несдержанностью! И я заглянул в окно.  Ее кресло было пустым, пустой была и комната.    

В этот  миг отворилась входная дверь и голос – ее голос – произнес:    

– Выйдем.  Я хочу посмотреть на луну, подышать вечерним воздухом, может быть, они принесут  мне облегчение!    

Они с  Рейчел сейчас выйдут в сад! Я от души пожелал мгновенно очутиться по ту сторону  ограды, но замер в тени высокого остролиста, который, раскинув ветки между  окном и крыльцом, скрывал меня от посторонних взглядов, но не мешал мне увидеть,  как на залитую луной дорожку спустились две фигуры. Миссис Грэхем и… нет, не  Рейчел, а молодой человек, стройный и довольно высокий! Какая боль сжала мои  виски! У меня потемнело в глазах, но мне почудилось… да-да, и голос его… Это  был мистер Лоренс!    

– Ты  напрасно принимаешь все это так близко к сердцу, Хелен, – сказал он. –  Впредь я буду осторожнее и со временем…    

Конец  фразы я не расслышал, так как он шел рядом с ней и говорил почти шепотом. Мое  сердце разрывалось от ненависти, но я затаил дыхание, чтобы не упустить ни  слова из ее ответа, и ясно различил каждое:    

– Но  я должна уехать отсюда, Фредерик. Тут у меня не будет ни одной счастливой минуты…  Как, впрочем, и в любом другом месте, – добавила она с невеселым  смешком. – Но остаться я не могу.    

– Но  где же ты найдешь приют надежнее? Такой уединенный, и по соседству со мной,  если последнее для тебя что-нибудь значит.    

– Конечно! –  перебила она. – И ничего лучше я пожелать бы не могла, если бы только они  оставили меня в покое!    

– Но  куда бы ты ни уехала, Хелен, начнется то же самое. Я не хочу с тобой  расставаться. Или мы уедем вместе, или я приеду к тебе потом. А навязчивых  дураков всюду много.    

Тем  временем они успели пройти мимо меня и теперь удалились на такое расстояние,  что слова их до меня больше не долетали. Но я увидел, как он обнял ее за талию,  а она нежно положила руку ему на плечо. Затем их поглотила тьма. Сердце у меня  разрывалось, голова горела. Пошатываясь, я покинул место, где ужас заставил  меня окаменеть, и перепрыгнул, а может быть, кое-как перелез через ограду –  точно уж не помню. Зато помню, как я бросился на землю, словно обиженный  ребенок, изнывая от гнева и отчаяния. Не знаю, сколько времени я продежал так,  но, видимо, очень долго. Во всяком случае, когда потоки слез немного облегчили  мою душу и, поглядев на холодную безмятежную луну (столь же равнодушную к моим  страданиям, как я – к ее мирному блеску), моля Бога послать мне смерть или  забвение, я наконец поднялся на ноги, побрел без дороги в сторону моего дома и  в конце концов чудом оказался перед ним, то нашел дверь крепко запертой. Все  уже давно легли, кроме матушки, которая поспешила отворить ее в ответ на мой нетерпеливый  стук и встретила меня градом вопросов и упреков.    

– Ах,  Гилберт, как ты мог? Где ты пропадал? Входи же, ужин ждет тебя. Я его оставила  для тебя, хотя ты этого не заслуживаешь, потому что насмерть меня перепугал.  Вдруг ни с того ни с сего выскочил из дому… Мистер Миллуорд был совершенно…  Сыночек, да ты же совсем болен! Что с тобой?    

– Ничего.  Совсем ничего. Дай мне свечу.    

– А  ужин как же?    

– Нет,  я хочу сразу лечь, – ответил я, беря свечу и зажигая ее от той, которую  держала матушка.    

– Гилберт,  но ты же весь дрожишь! – воскликнула моя родительница вне себя от тревоги. –  И бледен как полотно. Что с тобой? Что случилось?    

– Да  ничего! – буркнул я, готовый затопать ногами, потому что свеча никак не  зажигалась. Но затем, подавив раздражение, добавил: – Я слишком быстро шел,  только и всего! – И начал подниматься по лестнице, хотя вслед мне  донеслось:    

– Быстро  шел! Да где же ты был?    

Матушка  проводила меня до самой спальни, перемежая вопросы советами поберечь здоровье и  сетованиями на мое поведение. Но я упросил ее отложить расспросы до утра. В  конце концов она удалилась, а я с облегчением услышал, как стукнула дверь ее  спальни. Однако я решил, что спать все равно не буду, и принялся расхаживать  взад-вперед по комнате, предварительно Сняв сапоги, чтобы матушка не услышала.  Но половицы поскрипывали, а она была начеку, и не прошло и четверти часа, как  она поскреблась в мою дверь.    

– Гилберт,  почему ты не ложишься? Ты же сказал, что хочешь лечь!    

– Сейчас  я лягу! – ответил я.    

– Но  почему ты ходишь по комнате? Что-то у тебя на душе…    

– Ради  всего святого, оставь меня в покое и ложись сама.    

– Неужели  тебя так расстроила миссис Грэхем?    

– Да  нет же! Сколько раз тебе повторять? Ничего не случилось.    

– Дай-то  Бог! – прошептала она со вздохом и вернулась к себе, а я кинулся на  кровать, без малейшей сыновьей почтительности ругая матушку за то, что она  лишила меня даже столь малого облегчения и приковала к этому жуткому ложу из  терниев.    

Никогда  в жизни не проводил я столь тягостной, столь нескончаемой ночи. Однако вовсе  бессонной она не была. Под утро мои и без того смятенные мысли совсем утратили  ясность и смешались с лихорадочными сонными видениями, а затем я погрузился в  тупую дрему. Но лучше бы я вовсе не засыпал! Такая горечь нахлынула на меня с  пробуждением, едва я вспомнил, что отныне жизнь моя пуста… о нет, хуже, чем  пуста!.. наполнена муками и страданиями, не просто бесплодная пустыня, но  заросшая терновником и другими колючими кустами, что меня обманули, обвели  вокруг пальца, оставили в дураках, что мою любовь растоптали, что мой ангел –  вовсе не ангел, а мой друг – дьявол во плоти. Да лучше бы мне вовсе не  просыпаться!    

Утро  было темное, пасмурное, словно погода изменилась в лад моим чувствам. По  стеклам стучал дождь. Тем не менее я оделся и вышел из дома. Не для того, чтобы  побывать на ферме, хотя и намеревался сослаться на этот предлог, – но  чтобы немножко остудить горячечный мозг и попробовать собраться с силами  настолько, чтобы во время завтрака не навлекать на себя лишних вопросов. Если я  вымокну, а к тому же сошлюсь на усталость от работы перед завтраком, это послужит  достаточным объяснением внезапной потери аппетита. Ну, а если я заболею, то чем  тяжелее, тем лучше! Будет чем объяснить угрюмость и печаль, которым еще очень  долго предстоит омрачать мое чело.    

 Глава XIII    

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА СТЕЗЮ  ДОЛГА    

     

– Милый  Гилберт! Не мог ли бы ты держаться помягче? – как-то утром спросила  матушка после очередной моей неоправданной грубости. – Ты говоришь, что с  тобой ничего не случилось, что тебя ничто не расстроило, но я в жизни не  видела, чтобы кто-нибудь так переменился за какие-то несколько дней! Ты никому  доброго слова не скажешь – близкие люди или чужие, знакомые или работники, для  тебя все едины. Мне очень хотелось бы, чтобы ты перестал.    

– Что  перестал?    

– Так  странно себя вести. Ты даже представить себе не можешь, как это тебя портит!  Ведь от природы у тебя прекрасный характер! И нет никаких оправданий, если ты  поступаешь наперекор ему.    

Она  продолжала пенять мне, но я взял книгу, раскрыл ее перед собой и сделал вид,  будто погрузился в чтение, так как не мог ничего сказать в свое оправдание и не  желал признавать ее правоту. Но моя досточтимая родительница продолжала читать  мне наставления, а потом попробовала пустить в ход ласку и погладила меня по  волосам, и я уже почувствовал себя пай-мальчиком, но тут мой нахальный братец,  болтавшийся в комнате без дела, вновь облил меня дегтем, воскликнув:    

– Мама,  держитесь от него подальше! Он кусается! Не человек, а какой-то тигр. Сам я махнул  на него рукой, отрекся от него, вырвал наше родство с корнем и всеми ветками!  Если я на пять шагов к нему подойду, тут мне и смерть. Вчера он чуть не  проломил мне голову, за то лишь, что я запел миленькую безобидную любовную  песенку, чтобы его развлечь.    

– Ах,  Гилберт! Как ты мог? – вскричала матушка.    

– Я  ведь сперва предупредил тебя, Фергес, чтобы ты прекратил свой кошачий  концерт, – буркнул я.    

– Верно,  но я же заверил тебя, что мне это вовсе нетрудно, и запел второй куплет – вдруг  бы да он понравился тебе больше? – а ты схватил меня за плечи и швырнул об  стену. Я чуть язык пополам не перекусил и уж думал, что стенка вся облеплена  моими мозгами. Но потом пощупал макушку, убедился, что кость цела, и  возблагодарил Небо за такое чудо. Но бедняжка! – добавил он с  сочувственным вздохом. – Ведь у него разбито сердце, что так, то так, а  голова…    

– Хоть  теперь-то ты замолчишь? – крикнул я и вскочил с таким свирепым видом, что  матушка, боясь, как бы ему не пришлось худо, ухватила меня за локоть и умоляла  не трогать его. Фергес тем временем неторопливо скрылся за дверью, сунув руки в  карманы и вызывающе насвистывая «Ужель я буду смерть искать, коль ей дано  красой блистать?..», ну и так далее.    

– Очень  мне нужно руки марать! – ответил я на материнские увещевания. – Да я  до него кончиком пальца не дотронусь, пусть меня озолотят!    

Тут я  вспомнил, что мне все-таки следует поговорить с Робертом Уилсоном: я давно подумывал  купить у него луг, граничивший с моим, но без конца откладывал этот разговор,  так как потерял всякий интерес к делам фермы, был в меланхоличном настроении, а  главное – не желал встречаться ни с Джейн Уилсон, ни с ее мамашей. Правда,  теперь у меня имелась веская причина поверить историям, которые они распускали  про миссис Грэхем, однако это отнюдь не пробудило во мне любви к ним – да и к  Элизе Миллуорд тоже. Такая встреча была для меня тем тяжелее, что теперь я уже  не мог презирать их за ложь и упиваться сознанием собственной верности. Однако  пора было вернуться на стезю долга. И уж лучше пойти к Роберту, чем сидеть без  дела, – во всяком случае доходнее. Пусть мое жизненное призвание не сулит  мне никаких радостей, ничто другое меня не манит, а потому с этого дня я вновь  взвалю на плечи свою ношу и побреду, как ломовая лошадь, свыкшаяся со своей  долей, – и так пройду по жизни, угрюмо принося пользу и не жалуясь на свой  жребий, хотя бы он меня и не удовлетворил.    

Приняв  это решение со злобной покорностью судьбе, если такое выражение возможно, я направил  стопы свои на ферму Райкот, не думая, что застану владельца дома в такой час,  но рассчитывая узнать, на каком лугу или поле смогу его найти.    

Дома его  действительно не оказалось, но он должен был вернуться с минуты на минуту, а  потому меня пригласили подождать его в гостиной. Миссис Уилсон, сообщив мне  это, отправилась хлопотать на кухне, но, увы, в гостиной моим очам предстала  мисс Уилсон, оживленно болтавшая с Элизой Миллуорд. Я тотчас обещал себе, что  буду спокоен и холодно-вежлив. Видимо, такое же решение приняла и Элиза. Мы не  виделись с достопамятного нашего чаепития, но при виде меня она сохранила  полное равнодушие – ни радости, ни обиды, ни жалобной грусти, ни уязвленной  гордости. Держалась она, как требовала того благовоспитанность, была непринужденно  весела, что я особым грехом не счел бы, но в ее выразительных глазах таилась  злоба, ясно сказавшая мне, что я далеко не прощен. Она больше уже не надеялась  прибрать меня к рукам, но свою соперницу продолжала ненавидеть и была рада  случаю уязвить меня побольнее. Мисс Уилсон, со своей стороны, была сама  любезность, и хотя мне не очень хотелось разговаривать, барышни совместными  усилиями умудрялись поддерживать непрерывный огонь светской болтовни. Затем  Элиза выбрала случай спросить, давно ли я видел миссис Грэхем, – тоном  самым небрежным, но искоса бросив на меня взгляд, полный не игривого лукавства,  как ей хотелось бы, но откровенного злорадства.    

– Довольно  давно, – ответил я столь же небрежно, глядя прямо в ее злые глаза, но с  досадой почувствовал, что, вопреки всем своим усилиям, у меня начинают гореть  щеки.    

– Как?  Вы уже утрачиваете интерес? А я полагала, что столь привлекательная особа  сумеет удержать вас по меньшей мере год!    

– Я  предпочел бы не говорить о ней.    

– А-а!  Так вы наконец убедились в своей ошибке? Вы все-таки обнаружили, что ваша богиня  не столь уж безупречна…    

– Я  просил вас не говорить о ней, мисс Элиза.    

– О,  прошу прощения! Как вижу, стрелы Купидона оказались очень остры и не просто царапнули  кожу, но оставили глубокие раны, и они, не успев зажить, кровоточат при каждом  упоминании возлюбленного имени.    

– Вовсе  нет, – вмешалась мисс Уилсон, – мистер Маркхем просто считает, что  это имя не следует упоминать в кругу порядочных людей. Элиза, я вам удивляюсь:  неужели вы не понимаете, что упоминание этой несчастной никому здесь не может  быть приятно?    

Как было  терпеть подобное? Я встал, чтобы схватить шляпу и в негодовании бежать из этого  дома, но вовремя сообразил, в какое унизительное положение поставил бы себя,  дав моим прекрасным мучительницам лишний повод посмеяться надо мной. И ради  той, которая теперь казалась мне недостойной никаких жертв (хотя отзвуки былой  благоговейной любви были еще настолько живы в моем сердце, что я не желал  слушать, как ее имя порочат), я только отошел к окну, злобно закусив губу, и  несколько секунд спустя, когда моя грудь перестала бурно вздыматься, сказал  мисс Уилсон, что ее брат, очевидно, задержался, а мне время дорого, и потому я  лучше зайду завтра в более удобное время, когда скорее застану его дома.    

– Нет-нет! –  возразила она. – Погодите минутку. Он непременно придет, потому что собирается  в Л. (ближайший к нам городок) и должен перед дорогой съесть легкий завтрак.    

Мне  пришлось подчиниться, но, к счастью, ждать пришлось недолго. Мистер Уилсон действительно  пришел через несколько минут, и, хотя мне вовсе не хотелось заниматься делами,  хотя луг интересовал меня не больше, чем его владелец, я заставил себя  сосредоточиться и с похвальной деловитостью быстро столковался о покупке –  вероятно, скопидом-фермер был доволен сделкой куда больше, чем высказал это  вслух. Затем, оставив его вкушать весьма обильный «легкий завтрак», я с  радостью покинул этот дом и отправился к своим жнецам.    

Они уже  приближались к концу долины, и я решил подняться по склону к ржаному полю и  поглядеть, не ждет ли и оно серпов, но так до него в этот день и не добрался,  ибо вдруг увидел, что мне навстречу идут миссис Грэхем и Артур. Они тоже  увидели меня, и Артур кинулся ко мне бегом, но я тотчас повернулся и зашагал  вниз, так как твердо решил больше никогда с его матерью не видеться. Как  детский голосок ни просил меня «подождать минутку», я не замедлил шага, и он  вскоре умолк. То ли Артур понял, что бежать за мной бесполезно, то ли мать  подозвала его к себе. Во всяком случае, когда пять минут спустя я обернулся, их  нигде не было видно.    

Эта  случайная встреча взволновала и смутила меня самым непонятным образом – разве  что стрелы Купидона не только глубоко ранили меня, но оказались еще и  зазубренными, так что мне пока не удалось вырвать их из сердца. Но как бы то ни  было, до конца дня я чувствовал себя несчастным вдвойне.    

 Глава XIV    

УДАР    

     

На  следующее утро мне пришло в голову, что у меня тоже есть дела в Л., а потому я  оседлал лошадь и отправился туда сразу после завтрака. Моросил мелкий дождик,  но я не обращал на него внимания: хмурое небо как нельзя лучше гармонировало с  моим настроением. Я полагал, что дорога будет пустынной – день был не  базарный, – и это соображение также меня прельщало.    

Некоторое  время я трусил мелкой рысцой, пережевывая жвачку горчайших фантазий, а потом  услышал за спиной конский топот, но даже не подумал о том, кем может оказаться  этот всадник. Однако на некрутом подъеме я пустил лошадь тише, а вернее,  воспользовавшись моей рассеянностью, она сама перешла на ленивый шаг, благо я  предоставил ей полную свободу, и тут неизвестный нагнал меня. И окликнул по  имени, потому что это был мой знакомый – это был мистер Лоренс! Мои пальцы,  державшие хлыст, зачесались и инстинктивно сжались покрепче. Но я не дал себе  воли и, сухо кивнув на его приветствие, поехал быстрее. Он скоро опять меня  нагнал и завел разговор о погоде и видах на урожай. Я отвечал на его вопросы и  замечания как мог короче, а потом опять перешел на шаг. Он тоже придержал  своего Серого и спросил, не охромела ли моя лошадь. Я ответил ему уничтожающим  взглядом, а он безмятежно улыбнулся!    

Я был не  только раздражен, но и изумлен его непонятным упрямством и невозмутимостью. Мне  казалось, что после нашей последней встречи он должен был бы держаться со мной  холодно и отчужденно. Он же не только словно забыл все прошлые обиды, но и не  обращал внимания на то, как я его обрываю. Прежде стоило ему заметить или  вообразить самую легкую холодность в тоне или во взгляде, как он сразу же  спешил отойти от собеседника, а теперь его не отталкивала открытая грубость!  Может быть, он прослышал о моем разочаровании и захотел полюбоваться результатами,  насладиться моим отчаянием? Я сжал хлыст еще крепче, но все-таки удержался и  молча ждал более явного оскорбления, чтобы распахнуть шлюзы моей души и дать  выплеснуться наружу клокочущей ярости.    

– Маркхем, –  сказал он с обычным спокойствием, – почему вы ссоритесь со своими друзьями,  испытав разочарование, в котором они неповинны? Ваши надежды не сбылись, но  почему сердиться на меня? Ведь я, как вы помните, вас предупреждал, но вы не  пожелали…    

Он не  договорил: словно побуждаемый каким-то бесом, я перехватил хлыст за тонкий его  конец и с внезапностью и быстротой молнии обрушил другой на голову мистера  Лоренса! Со свирепой радостью я увидел, что по его лицу разлилась смертельная  бледность, лоб оросили красные капли, и, закачавшись в седле, он упал навзничь  посреди дороги. Конек, столь нежданно и непривычно избавленный от своей ноши,  вздыбился, сделал несколько курбетов, а потом воспользовался свободой и  принялся щипать траву под изгородью, а его хозяин продолжал лежать неподвижно,  точно труп. Неужели я его убил? Я нагнулся над ним, с ужасом вглядываясь в  жуткое откинутое вверх лицо, и сердце мое сдавила ледяная рука, прекратив его  биение… Но нет! Веки лежащего дрогнули, он застонал. Я перевел дух. Оглушен  ударом, и ничего больше! Поделом ему, в следующий раз подумает, прежде чем  позволять себе такую развязность! Может, помочь ему сесть на лошадь? Ну, нет!  Любое другое сочетание оскорблений я бы спустил, но он позволил себе непростительное.  Пусть сам взбирается в седло, если захочет… и когда захочет. Вон он уже  зашевелился, открыл глаза, и конек пасется совсем рядом!    

И с  проклятьями я оставил негодяя его судьбе, пришпорил коня и галопом унесся прочь  в странном опьянении чувств, проанализировать которое трудно. Впрочем, такой  анализ, боюсь, не сделал бы мне чести, так как в основе, пожалуй, лежало  злорадное ликование, рожденное моим поступком.    

Но почти  сразу же возбуждение начало спадать, и несколько минут спустя я повернул лошадь  и возвратился, чтобы помочь моей жертве, если потребуется. Руководил мной не  благородный порыв, не раскаяние и даже не страх перед последствиями, ожидавшими  меня, если я усугублю содеянное тем, что брошу Лоренса на произвол судьбы,  подвергая дальнейшей опасности, – нет, во мне просто заговорила совесть. И  я испытывал немалую гордость, что так быстро подчинился ее голосу – но если  вспомнить, какого усилия мне это стоило, то, быть может, некоторое право  гордиться у меня было.    

Мистер  Лоренс и его конек за эти минуты изменили свое положение. Второй удалился от  места происшествия шагов на десять – двенадцать, а первый каким-то образом  перебрался с середины дороги на ее край. Теперь он сидел полуоткинувшись на  откосе, лицо его сохраняло жуткую бледность, а батистовый носовой платок,  который он прижимал ко лбу, уже совсем покраснел. Удар, видимо, был сильным, но  почти вся честь (или вина – это уж как тебе угодно) принадлежала массивной  металлической конской морде, которая украшала рукоятку моего хлыста. Трава,  намокшая от дождя, служила не слишком удобной кушеткой, костюм молодого помещика  сильно испачкался, а шляпа откатилась в грязь на другом краю дороги. Но его  мысли как будто были сосредоточены на Сером – он следил за коньком взглядом, в  котором бессильная тревога мешалась с унылой покорностью судьбе.    

Я  спешился, привязал свою лошадь к ближайшему дереву и подобрал шляпу с  намерением водрузить ее на голову владельца. Но то ли он опасался за вторую, то  ли ему не понравилось состояние первой, только он выхватил ее у меня из рук и  презрительно отбросил в сторону.    

– Для  тебя и такая годится! – буркнул я себе под нос и пошел за коньком. Поймать  его не составило труда, так как нрав у него был смирный, и после нескольких  игривых взмахов головы и прыжков он позволил схватить себя за уздечку. Но  предстояло еще усадить в седло его хозяина.    

– Эй  ты, подлец… пес! Давай руку, и я помогу тебе взобраться на лошадь.    

Но нет!  Он с отвращением отвернулся от меня. Я подхватил его под локти, однако он откинулся,  словно брезгуя моим прикосновением.    

– Ах,  не желаете? Ну, так сидите тут хоть до судного дня, мне все равно. Только вряд  ли вам хочется истечь кровью. Так уж и быть, рану я перевяжу.    

– Будьте  добры, оставьте меня в покое.    

– Хм!  С радостью. Да убирайтесь ко всем ч-тям, раз вам так угодно, и скажите, что это  я вас прислал!    

Но  прежде чем ускакать, я привязал его конька к столбу изгороди, а ему бросил свой  платок, потому что его собственный уже весь напитался кровью. Он поднял его и  из последних сил швырнул обратно с презрительным отвращением. Это было  последнее оскорбление, довершившее все остальное. Разразившись проклятиями,  негромкими, но свирепыми, я вернулся к своей лошади, предоставив ему жить или  умереть по собственному выбору. Мысленно я хвалил себя за то, что выполнил свой  долг (но забывал при этом, что в таком состоянии он оказался по моей вине, а помощь  свою я предложил наиоскорбительнейшим образом), и угрюмо готовился принять  последствия, если он вздумает обвинить меня в попытке убить его, что  представлялось мне вполне вероятным: уж наверное им руководили злобные  намерения такого рода, когда он с отвращенным упрямством отверг все мои попытки  облегчить его положение.    

Вскочив  в седло, я, прежде чем уехать, оглянулся. Лоренс встал на ноги и, держась за  гриву жеребчика, попытался взобраться на него, но едва вставил ногу в стремя,  как им овладела дурнота, он прижался лбом к лошадиной спине, сделал еще одно  тщетное усилие и вновь опустился на траву, откинув голову в ее мокрую гущу,  словно безмятежно расположился отдохнуть на диване у себя дома.    

Мне  следовало бы помочь ему, как бы он ни возражал, – перевязать рану, раз сам  он не сумел остановить кровь, подсадить на лошадь, проводить до дома, Но этому  воспрепятствовал не только бушевавший во мне гнев, а и мысль о том, что я  должен буду сказать его слугам и что – моим близким. Либо рассказать  правду, – а тогда меня сочтут сумасшедшим, если только я не открою  истинной причины, о чем не могло быть и речи, – либо придумать  какую-нибудь убедительную ложь, о чем тоже не стоило и думать. Тем более что  мистер Лоренс, конечно же, расскажет все, как было, и я окажусь опозоренным  втройне – разве у меня хватит подлости воспользоваться отсутствием свидетелей и  представить его даже большим негодяем, чем он был на самом деле. Нет! В конце-то  концов, у него только рассечена кожа на лбу, да еще он мог получить несколько  синяков при падении или от копыт своего жеребчика, а от этого он не умрет, пролежи  тут хоть до вечера. И если сам сесть в седло так и не сумеет, кто-нибудь же  проедет мимо. Не может быть, чтобы именно в этот день этой дорогой никто, кроме  нас, не воспользовался! Ну, а что он расскажет… Подождем – увидим. Если солжет,  я его обличу, а если скажет правду, стерплю, насколько сумею. Объяснений я  никаких давать не обязан, кроме тех, которые сам сочту нужными. Вполне  возможно, что он предпочтет отмолчаться из опасений, как бы сплетники не начали  допытываться о причинах ссоры, а тогда откроются его отношения с миссис Грэхем,  которые он ради нее или ради собственных интересов столь тщательно скрывал.    

Рассуждая  подобным образом, я добрался до городка, где сделал то, что намеревался, и выполнил  разные поручения матушки и Розы с похвальной обязательностью, если принять во  внимание происшествие на дороге. На обратном пути меня охватили всевозможные  дурные предчувствия. Что, если я увижу, что злополучный Лоренс все еще лежит на  сырой земле, совсем замерзший и ослабевший? Или даже его застывший труп? Этот  жуткий, внезапно поразивший меня вопрос вызвал в моем воображении страшную  картину того, что мне предстояло увидеть на роковом месте, к которому я как раз  приближался. Но нет! Благодарение Небесам, ни человека, ни лошади там уже не  было, и лишь два предмета обличали меня – правда, и сами по себе отвратительные,  и словно бы свидетельствовавшие о тяжком преступлении, если прямо не об убийстве! –  размокшая от дождя, облепленная грязью шляпа с тульей, промятой и рассеченной  рукояткой хлыста, и багровый носовой платок в лужице сильно порозовевшей воды  (дождь ведь не переставал моросить).    

Дурные  новости распространяются с быстротой пожара. Когда я вернулся домой еще не было  и четырех, но матушка встретила меня печальным вздохом:    

– Ах,  Гилберт, как ужасно! Роза ходила за покупками и узнала в лавке, что мистера  Лоренса сбросила лошадь. Когда его привезли домой, он был при смерти.    

Ну, ты  представляешь, как это меня ошеломило, но мне тут же стало легче на душе, так  как дальше я услышал, что у него проломлен череп и сломана нога. Я-то знал, что  это выдумки, и во мне вспыхнула надежда, что и все остальное столь же  преувеличено. Но матушка и Роза так ему сочувствовали и так за него опасались,  что я с трудом удерживался, чтобы не утешить их, объяснив, что, насколько мне  известно, он отделался рассеченным лбом да несколькими ушибами.    

– Ты  должен завтра поехать справиться о нем, – сказала матушка.    

– А  лучше бы сегодня, – добавила Роза. – Сейчас еще рано, и ты можешь  взять пони, если твоя лошадь устала. Вот съешь что-нибудь и поезжай, хорошо,  Гилберт?    

– Нет,  нет! Откуда мы знаем, не пустые ли это выдумки? Маловеро…    

– Да  что ты! В деревне все только об этом и говорят. И я сама видела двоих, которые  видели тех, которые видели человека, который его нашел. Конечно, в первую  минуту как-то не верится, но если подумать…    

– Но  Лоренс прекрасно ездит верхом. Весьма маловероятно, что он вообще мог упасть. А  если это и случилось, так без подобных повреждений. Уж они-то несомненно сильно  преувеличены.    

– Так  ведь его брыкнула лошадь или наступила…    

– Что?!  Его смирный жеребчик?    

– А  откуда ты знаешь, что он ехал на нем?    

– Он  же всегда на нем ездит.    

– В  любом случае, – вмешалась матушка, – завтра ты должен у него  побывать. Правда это, выдумки или преувеличения, но осведомиться о его здоровье  необходимо.    

– Пусть  Фергес съездит.    

– А  почему не ты?    

– У  него больше свободного времени. Я сейчас очень занят.    

– А-а!  Но, Гилберт, не понимаю, как ты можешь? Неужели в подобном случае нельзя отложить  дела на час-другой? Когда твой друг умирает!    

– Да  ничего подобного, говорю же тебе.    

– Откуда  ты знаешь? А вдруг? Как ты можешь оставаться таким спокойным, пока не повидал  его? Ведь что-то же с ним случилось, и ты непременно должен побывать у него.  Иначе он на тебя обидится, и будет прав!    

– А,  провались он в тартарары! Не могу. Последнее время между нами пробежала кошка.    

– Ну,  мой милый! Неужели же ты настолько обидчив, что позволишь мелким недоразумениям…    

– Мелким,  дальше некуда! – пробурчал я.    

– И  все-так вспомни, что произошло! Подумай, как ты будешь чувствовать себя, если…    

– Ну,  хорошо, но мне сейчас не до этого. Там видно будет, – перебил я.    

А видно  оказалось вот что: утром я отправил Фергеса справиться от имени матушки о здоровье  мистера Лоренса. Разумеется, сам я туда поехать не мог – как и передать ему мои  лучшие пожелания. Фергес привез следующие известия: молодой помещик лежит в  постели, потому что к рассеченной голове и сильным ушибам, полученным при  падении с лошади, которая затем не сразу успокоилась (подробностей он не  рассказал), добавилась еще сильная простуда, – ведь он долго пролежал под  дождем на сырой земле. Но все кости у него целы, и безвременная кончина ему  пока не угрожает.    

Несомненно,  ради миссис Грэхем он решил про меня не упоминать.    

 Глава XV    

ВСТРЕЧА И ЕЕ  ПОСЛЕДСТВИЯ    

     

В этот  день дождь моросил, как и накануне, но к вечеру небо начало проясняться, и на  следующее утро обнадеживающе засияло солнце. Я был на холме со жнецами. Колосья  колыхались под легким ветерком, и вся природа вокруг улыбалась в солнечном  сиянии. Среди серебристых медленно плывущих облачков заливался жаворонок.  Недавний дождик так очистил и освежил воздух, так умыл небо, оставил такие  алмазы на листьях и травинках, что даже у земледельцев не было желания его  бранить. Но в мое сердце не мог проникнуть ни единый солнечный лучик, никакой  ветерок не мог его освежить, ничто не могло заполнить пустоты, которая осталась  в нем, когда моя вера, мои надежды, мое восторженное преклонение перед Хелен  Грэхем были безвозвратно погублены, и ничто не могло изгнать из него  томительные сожаления и горечь еще не угасшей любви.    

Я стоял,  скрестив руки на груди, и рассеянно следил за волнами, бегущими по еще не  сжатой половине поля, как вдруг почувствовал, что меня дернули за рукав, и  тонкий голосок, теперь уже не радовавший мой слух, положил конец моей  задумчивости следующими нежданными словами:    

– Мистер,  вас мама зовет!    

– Зовет  меня, Артур?    

– Да…  А отчего у вас такой странный вид? – спросил он с некоторым испугом, когда  я резко повернулся к нему. Но потом неуверенно засмеялся и продолжал: – И  отчего вы так долго у нас не были? Ну, идемте же! Почему вы стоите?    

– У  меня сейчас много дел, – пробормотал я, не зная, что ему ответить.    

Он  заглянул мне в лицо с детским недоумением, но прежде чем я успел открыть рот,  миссис Грэхем сама подошла к нам.    

– Гилберт,  я должна с вами поговорить, – произнесла она, еле сдерживая бурное  волнение.    

Я  поглядел на ее бледные щеки, лихорадочно блестевшие глаза, но ничего не сказал.    

– Не  более минуты, – умоляюще добавила она. – Только уйдемте на соседнее  поле. – Она посмотрела на жнецов, которые поглядывали на нее с наглым  любопытством. – Я вас долго не задержу.    

Я последовал  за ней через пролом в изгороди.    

– Артур,  милый, собери мне букет колокольчиков вон там! – сказала она, указывая на  их голубую россыпь у изгороди в некотором отдалении от пролома. Мальчик  замялся, словно ему не хотелось расставаться со мной. – Беги, беги, моя  радость, – добавила она более настойчивым тоном, который, хотя и не был  строгим, не терпел возражений, и Артур послушно оставил нас вдвоем.    

– Так  что же, миссис Грэхем? – сказал я невозмутимо и холодно. Да, я видел, что  она несчастна, даже испытывал к ней жалость и все-таки не мог отказать себе в  удовольствии терзать ее.    

Она  обратила на меня взор, который прожег мне сердце – и заставил улыбнуться.    

– Я  не спрашиваю о причине такой перемены, Гилберт, – сказала она с горьким  спокойствием. – Я знаю ее и без объяснений. Но хотя я видела, как другие  подозревают и обсуждают меня, и переносила это без особой боли, стерпеть  подобное от вас я не могу. Почему вы не пришли выслушать мои объяснения в  назначенный день?    

– Потому  что успел раньше узнать все, что вы намеревались мне сказать… А может быть, и  немного больше.    

– Последнее  неверно, потому что я сказала бы вам все! – вскричала она с гневом. –  Но теперь я вижу, что вы недостойны доверия!    

Ее  бледные губы дрожали от волнения.    

– Позволено  ли спросить, почему?    

Она  ответила на мою насмешливую улыбку взглядом испепеляющего презрения.    

– Потому  что вы меня никогда не понимали, иначе не стали бы с такой готовностью слушать  моих клеветников! И моего доверия не заслуживаете – вы не тот человек, за  которого я вас принимала. Уходите! Мне все равно, что бы вы обо мне ни думали!    

Она  отвернулась, а я ушел, так как решил, что это будет для нее лишней пыткой. И не  ошибся – оглянувшись, я успел заметить, как она обернулась, словно надеясь или  не сомневаясь, что увидит меня рядом. Убедившись в своей ошибке, она замерла, а  потом посмотрела через плечо. Взгляд ее выражал не столько гнев, сколько  мучительное страдание и отчаяние. Но я мгновенно напустил на себя равнодушие и  притворился, будто бесцельно посматриваю по сторонам. Вероятно, она тотчас  направилась вверх по склону. Во всяком случае, когда, помедлив, чтобы дать ей  время подойти ко мне или хотя бы меня окликнуть, я снова оглянулся, она быстрым  шагом удалялась вверх по склону, а маленький Артур бежал рядом и, видимо, о  чем-то ей рассказывал, но она отворачивала от него лицо, словно не в силах  справиться с собой.    

Я  вернулся к жнецам. И вскоре начал раскаиваться, что столь поспешно поймал ее на  слове. Сомнений в том, что она меня любит, быть не могло. Вероятно, мистер  Лоренс ей прискучил и она была бы рада променять его на меня. И если бы я не  полюбил ее столь горячо и столь благоговейно, быть может, такое предпочтение,  оказанное мне, позабавило бы меня и польстило моему самолюбию. Но теперь  контраст между тем, чем она мне казалась и чем была, как я теперь верил, –  между моим прежним и моим теперешним мнением о ней – ввергал меня в такой ужас,  так угнетал мне душу, что ни о чем другом я не мог и помыслить.    

Тем не  менее мне захотелось узнать, какое объяснение дала бы она – или даст, если я  его все-таки потребую. В чем она признается и какие подыщет себе оправдания? Я  жаждал узнать, за что ею восхищаться, а за что ее презирать. Жалеть ли ее или  только ненавидеть? А почему, собственно, мне этого не узнать? Я увижусь с ней  еще раз и, прежде чем мы расстанемся, пойму, как мне следует на нее смотреть.  Разумеется, она для меня потеряна навсегда. Но мне невыносимо было думать, что  мы расстались навеки в таком гневе и в таком горе. Ее последний взгляд поразил  меня в самое сердце. Я не мог его забыть. Но какой же я глупец! Разве она не  обманула меня, не ранила, не сделала несчастным на всю жизнь? «Хорошо! Я с ней  увижусь, – решил я окончательно. – Но не сегодня. До ночи и всю ночь  пусть она думает о своих грехах и мучается. А завтра я отправлюсь к ней и  узнаю, что сумею. Разговор этот будет ей полезен или нет – но в любом случае он  овеет ветром волнения жизнь, которую она обрекла на душную неподвижность и,  быть может, подарит уверенность, которая остудит некоторые жгучие мысли».    

И на  следующий день я пошел к ней, но под вечер, когда кончил все дневные дела, то  есть между щестью и семью. Заходящее солнце заливало старый дом багрянцем и  пылало на мелких стеклах окон, придавая этому угрюмому месту несвойственную ему  прелесть.    

Мне  незачем описывать чувства, с какими я подходил к святилищу моего былого  божества, где роилось столько восхитительных воспоминаний и блаженных грез,  уничтоженных теперь одной губительной истиной.    

Рейчел  проводила меня в гостиную и пошла позвать свою госпожу, которая куда-то вышла,  но на круглом столике перед креслом с высокой спинкой лежал ее бювар, а на нем  книга. Ее небольшую, хотя и прекрасно подобранную библиотеку я знал почти так  же хорошо, как свою, но этот томик никогда прежде не видел. Я взял его в руки и  раскрыл – «Последние дни философа» сэра Хамфри Дэви. На титульном листе  красовалась надпись «Фредерик Лоренс». Я захлопнул томик, но не положил его на  место, а встал перед камином лицом к двери, чтобы встретить ее, сохраняя  спокойную непринужденную позу. Что она придет, я не сомневался. И вскоре в  коридоре послышались ее шаги. Сердце у меня бешено забилось, но хотя бы внешне  мне удалось подавить волнение. Она вошла, бледная, спокойная, без тени  растерянности на лице.    

– Чему  я обязана этой честью, мистер Маркхем? – произнесла она с таким строгим,  невозмутимым достоинством, что я растерялся. Однако нашел в себе силы  улыбнуться и ответить развязным тоном:    

– Я  пришел выслушать ваши объяснения.    

– Но  ведь я сказала, что ничего объяснять вам не стану. Я сказала, что вы недостойны  моего доверия.    

– Прекрасно! –  воскликнул я и направился к двери.    

– Погодите! –  остановила она меня. – Мы видимся в последний раз. Не уходите пока.    

Я глядел  на нее, ожидая, что она скажет дальше.    

– Объясните  мне, – продолжала она, – на каком основании вы поверили всему этому?  Кто очернил меня? И что они вам говорили?    

Я  ответил не сразу, но она встретила мой взгляд, не дрогнув, словно черпала силы  в сознании своей невинности. Она желала узнать худшее и бросала мне вызов. «Эту  дерзкую смелость мне сокрушить нетрудно!» – подумал я и, втайне наслаждаясь  такой властью, захотел поиграть со своей жертвой, как кошка с мышкой. Раскрыв  томик, который продолжал держать в руках, я указал на надпись, украшавшую  титульный лист, и, не спуская глаз с ее лица, спросил:    

– Вам  знаком этот джентльмен?    

– Разумеется, –  ответила она, и внезапно ее щеки вспыхнули румянцем (стыда или гнева – я решить  не сумел, хотя склонялся ко второй мысли). – Что дальше, сэр?    

– Давно  ли вы с ним виделись?    

– Кто  дал вам право допрашивать меня об этом или о чем-либо другом?    

– О,  никто! В вашей власти отвечать или нет. А теперь разрешите спросить, известно  ли вам, что совсем недавно случилось с этим вашим другом? Если нет, то…    

– Я  не намерена слушать оскорбления, мистер Маркхем, – вскричала она, не стерпев  моего тона. – И если вы пришли только ради этого, потрудитесь оставить мой  дом!    

– Я  пришел не оскорблять вас, а выслушать ваши объяснения.    

– Я  уже сказала, что ничего объяснять не стану! – возразила она, в сильном  волнении расхаживая по комнате. Руки ее были крепко сжаты, грудь судорожно  вздымалась, глаза метали молнии. – Я не снизойду до объяснений с тем, кто  способен превращать в шутку столь гнусные подозрения и с такой легкостью верит  им!    

– В  шутку я их не превращаю, миссис Грэхем, – возразил я, сразу оставляя  язвительный тон. – Как мне хотелось бы увидеть в них повод для шуток! А  что до легкости, то лишь Богу известно, каким слепым и глупцом был я совсем  недавно, как закрывал глаза и затыкал уши, если хоть что-то угрожало моей вере  в вас, пока неопровержимое доказательство не рассеяло туман влюбленности!    

– Какое  доказательство, сэр?    

– Ну,  хорошо, я вам скажу! Помните последний вечер, когда я был здесь?    

– Да.    

– Даже  тогда вы обронили несколько намеков, которые открыли бы глаза более разумному  человеку. Но не мне! Я продолжал верить, отгонять сомнения, надеяться, вопреки  надежде, и поклоняться, когда не мог понять. Но после того как я расстался с  вами, что-то заставило меня вернуться – глубокое сострадание, чистая сила  любви. Не смея навязывать вам свое присутствие, я поддался искушению заглянуть  в окно, чтобы посмотреть, не стало ли вам дурно. Ведь когда мы прощались, вы,  казалось, были очень расстроены, и я винил себя, что моя настойчивость и нетерпеливость  отчасти могли быть тому причиной. Если я поступил дурно, то лишь по настоянию  любви, и меня тут же постигла суровая кара: едва я остановился возле  остролиста, как из дома вышли вы и ваш друг. Не желая при таких обстоятельствах  выдать свое присутствие, я замер в тени, пока вы с ним не прошли мимо.    

– И  какую часть разговора вы слышали?    

– Я  услышал достаточно, Хелен. И во благо для себя. Ведь только это могло излечить  меня от слепой влюбленности. Я все время утверждал и думал, что я не поверю ни  единому плохому слову о вас, если только не услышу его из ваших уст. Все  намеки, все заверения других людей я считал злобными, чернящими вас вымыслами.  Ваши самообвинения мне казались преувеличенными, и я не сомневался, что все  странности вашего положения вы легко объясните, если пожелаете этого.    

Миссис  Грэхем перестала расхаживать взад и вперед и оперлась на конец каминной полки,  противоположный тому, у которого стоял я. Она положила подбородок на сжатую  руку и, пока я говорил, переводила глаза, уже не пылавшие гневом, но блестевшие  лихорадочным волнением, с меня на стену напротив или на ковер.    

– И  все-таки вы должны были прийти ко мне, – сказала она. – Прийти и  выслушать мои оправдания. Было и неблагородно и зло вдруг исчезнуть сразу же  после стольких пылких заверений, даже не открыв причины такой перемены. Да, вы  обязаны были высказать мне все, неважно с каким ожесточением. Любые упреки были  бы лучше такого молчания.    

– Но  зачем бы я пришел к вам? Вы не сумели бы ничего добавить к ответу на вопрос,  который единственно интересовал меня. И не могли заставить меня усомниться в  свидетельствах моего зрения и слуха. Я захотел сразу же положить конец нашей  близости – ведь вы сами говорили, что так оно и случилось бы, узнай я все из  ваших уст. Но у меня не было желания осыпать вас упреками, хотя вы (также по  вашему собственному признанию) и причинили мне огромное зло. Да, вы нанесли мне  рану, которую вам никогда не излечить… и никому другому тоже. Вы погубили силы  и надежды юности, превратили мою жизнь в бесплодную пустыню! Проживи я хоть до  ста лет, я так и не оправлюсь от этого сокрушительного удара и ни на миг не  забуду о нем! С этих пор… Но вы улыбаетесь, миссис Грэхем – прервал я страстное  излияние своих невыразимых чувств, увидев, что она улыбается зловещему  делу рук своих.    

– Разве? –  Она подняла на меня глаза с глубокой серьезностью. – Я не заметила. Но  если и так, то не от удовольствия при мысли о том зле, которое вам причинила.  Видит Небо, как я терзалась, только предполагая подобную возможность! Если я и  улыбнулась, то от радости, что в вас все-таки есть благородство души и чувств,  что я не совсем в вас ошиблась. Впрочем, и слезы, и улыбки для меня едины и не  связаны строго с тем или иным душевным состоянием. Я часто плачу, когда  счастлива, и улыбаюсь, когда печальна.    

Она  снова посмотрела на меня, ожидая ответа, но я молчал.    

– А  вы очень обрадовались бы, – продолжала она затем, – если бы  убедились, что выводы ваши неверны?    

– Как  вы можете даже спрашивать, Хелен?    

– Я  не утверждаю, что могу очиститься полностью, – сказала она быстро, почти  шепотом, и мне казалось, что я вижу, как отчаянно бьется ее сердце, какое  волнение переполняет ее грудь. – Но были бы вы рады узнать, что я лучше,  чем вы обо мне думаете?    

– С  какой жадностью, с каким восторгом я выслушаю все, что хоть чуть-чуть вернет  мне прежнее мнение о вас, оправдает чувство, которое я все еще питаю к вам, и  смягчит муки невыразимых сожалений, с ним связанных!    

Щеки ее  пылали огнем, она вся дрожала от неописуемого волнения, но ничего не сказала, а  кинулась к бюро и вынула из ящика что-то вроде толстого альбома или манускрипта,  торопливо вырвала несколько последних листков и вручила его мне.    

– Читать  все вам необязательно. Но возьмите его домой! – С этими словами она  выбежала из комнаты.    

Когда я  уже спустился с крыльца, она окликнула меня из окна, но сказала только:    

– Верните  его, когда прочтете. Но ни одной живой душе ни звуком, ни намеком не проговоритесь  о том, что узнаете. Я полагаюсь на вашу честь.    

Прежде  чем я успел ответить, она закрыла окно и отвернулась. Я увидел, что она  бросилась в старое дубовое кресло и закрыла лицо руками. Обуревавшие ее чувства  нашли выход в слезах.    

Задыхаясь  от нетерпения и стараясь подавить пробуждающиеся надежды, я поспешил домой,  сразу взбежал по лестнице в свою спальню, схватив в прихожей свечу, хотя еще не  начало смеркаться, задвинул задвижку, чтобы никто не мог мне помешать, положил  срою драгоценную ношу на стол, открыл ее и погрузился в чтение. Сперва я  лихорадочно перелистал этот, как оказалось, дневник, прочитывая одну-две фразы  то там, то тут, а затем успокоился и прочел его с начала и до конца.    

Сейчас  он лежит передо мной, и, хотя в тебе, разумеется, он не может пробудить и  половины такого жгучего интереса, как во мне, ты, я знаю, не удовлетворишься  кратким пересказом, а потому получишь его целиком. Изъяты будут лишь отдельные  места, касающиеся малозначительных происшествий, или подробности, только  перегружающие повествование, а не поясняющие его.    

Начинался  он прямо с середины вот так… Но отложим это начало до следующей главы, которую  назовем    

 Глава XVI    

НАСТАВЛЕНИЯ ОПЫТНОСТИ    

     

7 июня  1821 года. Мы только что вернулись в Стейнингли. То есть вернулись мы  несколько дней назад, но я никак не могу с этим свыкнуться, и мне кажется,  никогда не свыкнусь. Столицу мы покинули раньше, чем намеревались, так как  дядюшке нездоровилось. Как знать, чем бы все это обернулось, если бы мы  остались до конца сезона. Мне стыдно, что я утратила всякий вкус к деревенской  жизни. Все мои прежние занятия кажутся скучными и никчемными, а развлечения –  такими пресными и ненужными! Музицирование не приносит мне радости, потому что  никто меня не слышит, прогулки не приносят мне радости, потому что они одиноки,  книги не приносят мне радости, потому что я не могу сосредоточиться на чтении –  в моем мозгу теснятся воспоминания о последних неделях, не оставляя места ни  для чего другого. Остается только рисование, потому что рисуя, можно думать.  Правда, сейчас мои рисунки вижу только я да те, кому они неинтересны, однако в  будущем, как знать… Но я все время стремлюсь нарисовать или написать красками  одно незабываемое лицо, а оно мне не дается, и это меня мучает. И я не могу  изгнать из своих мыслей того, кому оно принадлежит. Да и не пытаюсь. А он,  думает ли он обо мне? И увижу ли я его когда-нибудь снова? Первый вопрос  рождает рои все новых и новых, на которые ответ дадут лишь время и судьба, а в  заключение еще одно «если». Если все ответы окажутся утвердительными, так не  пожалею ли я об этом, как тотчас сказала бы мне тетушка, угадай она мои мысли?  Как ясно помню я наш разговор накануне отъезда в столицу, когда мы сидели у  камина вдвоем, потому что дядюшку помучивала подагра, и он рано ушел спать.    

– Хелен, –  спросила она, прерывая тянувшееся молчание, – ты когда-нибудь думала о замужестве?    

– Да,  тетя, часто.    

– А  ты не думала, что выйдешь замуж или будешь помолвлена еще до конца первого сезона?    

– И  это тоже. Но, по-моему, я замуж не выйду никогда!    

– Почему?    

– Потому  что, мне кажется, в мире найдется очень мало мужчин, которые могли бы мне понравиться  настолько. И десять шансов против одного, что мне вообще не случится познакомиться  ни с кем из них. Если все-таки судьба сведет нас, то двадцать шансов против  одного, он окажется женат или не обратит на меня внимания.    

– Это  не довод. Быть может, и правда (да так оно и должно быть!), что мужчин, из  которых ты сама выбрала бы себе жениха, очень и очень мало. Однако девушке не  положено даже помышлять, что она хотела бы выйти за такого-то или такого-то,  пока он не сделает ей предложение. Девушка не должна отдавать свое чувство  непрошено, если его не ищут. Но когда его ищут, когда цитадель сердца  подвергается упорной осаде, то оно порой капитулирует даже прежде, чем это  замечает та, в чьей груди оно бьется – причем нередко наперекор доводам ее  рассудка, вопреки всем прежним представлениям о том, каким должен быть тот,  кому она отдаст свою любовь. Тут требуется большая осторожность и  рассудительность. Я говорю все это, желая предостеречь тебя, Хелен,  предупредить, что, вступив в свет, ты должна быть очень осмотрительной и  благоразумной и не допустить, чтобы твое сердце украл первый же глупый шалопай  или безнравственный негодяй, который захочет завладеть им. Тебе, милочка, всего  восемнадцать лет, и времени у тебя более чем достаточно, а ни я, ни твой дядя  вовсе не торопимся сбыть тебя с рук. Но в поклонниках с серьезными намерениями,  смею предположить, у тебя недостатка не будет. Залогом тому твое происхождение,  приличное состояние, которое в будущем еще пополнится, а кроме того, скажу  прямо – иначе другие скажут тебе это первыми, – ты наделена еще и  красотой. Надеюсь лишь, что тебе не придется об этом пожалеть.    

– И  я надеюсь, тетя. Но откуда ваши опасения?    

– Видишь  ли, милочка, красота, как и деньги, особенно привлекает наихудших мужчин и поэтому  грозит той, кто ею обладает, всякими горестями.    

– А  у вас, тетя, они были?    

– Нет, –  ответила она серьезно и с упреком. – Но я знаю множество примеров.  Некоторые по легкомыслию стали несчастными жертвами обмана, иные по слабости  душевной не устояли перед соблазнами и ловушками, о которых даже говорить  страшно.    

– Ну,  я не буду ни легкомысленной, ни слабой.    

– Вспомни  апостола Петра, Хелен! Не похваляйся, но будь на страже. Следи за своими глазами  и ушами, открывающими доступ в твое сердце, и за своими губами, выдающими его  тайны, иначе в беззаботную минуту они предадут тебя! Все ухаживания принимай  холодно и спокойно, пока не узнаешь и не поверишь, чего достоин этот поклонник.  И сердцем твоим пусть управляет только обдуманное и взвешенное одобрение.  Сначала изучи, потом одобри и лишь тогда люби. Пусть глаза твои будут слепы к  поверхностному блеску, твои уши глухи ко всем ухищрениям лести, к самым  вкрадчивым улещиваниям. Они пусты… нет хуже, чем пусты, эти ловушки и сети  соблазнителя, расставленные на погибель легкомысленным и глупым. Ведь важнее  всего – нравственные принципы, а затем здравый смысл, солидность и приличное  состояние. Если ты выйдешь замуж за самого красивого, самого полированного и  наделенного всяческими светскими талантами человека, то сейчас ты и представить  себе не можешь, какие страдания тебя ожидают, если потом он окажется никчемным  хлыщом или даже просто глупым фантазером.    

– Но  что же тогда делать бедным хлыщам и фантазерам, тетя? Если бы все последовали вашим  советам, мир скоро опустел бы!    

– Не  бойся, милочка! Глупцы и хлыщи без труда отыщут себе невест. Ведь среди  барышень достаточно дурочек и пустых кокеток. Но ты, будь добра, моими советами  не пренебрегай. Это не предмет для шуток, Хелен. Мне очень жаль, что я нахожу в  тебе столько легкомыслия. Поверь, брак – дело очень серьезное!    

Она  произнесла последнюю фразу столь серьезно, что я подумала, уж не убедилась ли  она в этом на собственном опыте, но дерзких вопросов задавать больше не стала и  сказала только:    

– Я  знаю. Все, что вы говорите, – правда и очень мне полезно. Но не опасайтесь  за меня. Я никогда не свяжу свою судьбу с человеком без нравственных принципов  или пустым. И не только потому, что это было бы дурно. Даже соблазна у меня  возникнуть не может, – каким бы красивым и очаровательным он ни казался,  мне он не понравится. Такого человека я могу ненавидеть, презирать, жалеть, ну,  что угодно, только не любить. Одобрение не только должно руководить моим  сердцем, но и непременно будет им руководить. Как же иначе? Любить, не одобряя,  я не способна. Само собой разумеется, своего мужа я буду не только любить, но и  уважать и почитать, не то бы я его не полюбила. Поэтому не тревожьтесь за меня.    

– Надеюсь,  что так и будет, – сказала она со вздохом.    

– Я  знаю, что будет только так, – ответила я.    

– Ты  еще не испытала себя, Хелен. И обе мы можем лишь надеяться, – заключила  она с обычной своей холодной осторожностью.    

Меня  раздосадовала ее недоверчивость. Но, пожалуй, сомнения ее не были совсем уж неразумны.  Боюсь, мне оказалось легче запомнить ее советы, чем воспользоваться ими!  Сказать правду, порой я начинаю думать, что во многом она ошибается. Не спорю,  советы ее здравы, во всяком случае в определенных пределах, но кое-что она в  своих расчетах упускает. Не знаю, была ли она когда-нибудь влюблена!    

Я начала  свой первый сезон в свете (или свою первую кампанию, по выражению дядюшки),  исполненная радужных надежд и всяческих фантазий, рожденных во многом этим  вечерним разговором, а также непоколебимо веря в собственное благоразумие и  разборчивость. Сперва новизна и бурность столичной жизни приводили меня в  восхищение, но вскоре эта вечная суета начала меня утомлять, и я уже вздыхала  по деревенской тишине и свободе. Мои новые знакомые обоего пола обманули мои  ожидания и вызывали у меня по очереди то раздражение, то скуку. Наблюдать их  ужимки мне быстро надоело, как и смеяться над их глупостями, особенно потому,  что смеяться я должна была про себя – тетушка не терпела моих насмешливых  замечаний по их адресу. Они же – особенно дамы и девицы – казались мне на  редкость пустыми и бездушными кривляками. Джентльмены производили менее  тягостное впечатление – то ли потому, что были большей новинкой, то ли потому,  что льстили мне. Но ни в одного из них я не влюбилась, а удовольствие от их  ухаживаний незамедлительно вызывало злость на себя: я убеждалась, что  тщеславна, и меня снедали опасения, не уподобляюсь ли я тем самым девицам,  которых от души презирала.    

Особенно  досаждал мне один джентльмен в годах, давний богатый друг дядюшки, кажется  вообразивший, что осчастливит меня своим предложением. Но он не только стар, но  вдобавок безобразен, груб и, как мне кажется, без нравственных принципов, хотя  тетушка, когда я так ей и сказала, выбранила меня, правда, признав, что он не  святой. А еще один, хотя и менее противный, докучал мне даже больше, потому что  пользовался ее расположением и постоянно навязывал мне свое общество, осыпая  меня слащавыми комплиментами. Зовут его мистер Скукхем, хотя я предпочла бы  написать покороче просто «Скука», такую невыносимую скуку он на меня наводил. Даже  и сейчас я содрогаюсь, вспоминая этот тягучий голос – жужужу, жужужу, жужужу у  меня над ухом по получасу и больше, – пока он, усевшись поближе ко мне,  тешил себя мыслью, что развивает мой ум полезными сведениями или внушает мне  верный, то есть собственный, взгляд на вещи, объясняя, в чем ошибочность моих  суждений. А может быть, ему казалось, что он снисходит до моего невежества и  развлекает меня легкой болтовней! Однако не отрицаю, что человек он, возможно,  вполне достойный и, если бы только оставил меня в покое, я бы его не  возненавидела. Но что мне оставалось, если он не только преследовал меня своим  вниманием, но и лишал общества других, более приятных и интересных людей?    

Однажды  на балу он превзошел даже самого себя, и мое терпение совсем истощилось. Вечер  обещал стать невыносимым. На первый танец меня пригласил пустенький франт, а  затем мной завладел мистер Скукхем с видимым намерением терзать меня до конца  бала. Он никогда не танцевал, но уселся рядом и наклонял свою физиономию к  моему лицу так, чтобы ни у кого не оставалось сомнений, будто он уже получил на  меня особые права, а тетушка взирала на это весьма благосклонно и, видимо,  желала ему всяческого успеха. Тщетно я пыталась избавиться от него, дав волю  своей досаде и доходя даже до прямой грубости, – он пребывал в твердом  убеждении, что его общество мне более приятно. Сердитое молчание он принимал за  восхищенное внимание и только пуще пускался в новые рассуждения. Колкие ответы  казались ему наивными обмолвками девичьей живости, за которые следовало мягко  пенять, а резкие возражения только подливали масла в огонь и навлекали на меня  новые потоки рассуждений и доказательств его непререкаемой правоты.    

Однако  некто иной сумел лучше понять состояние моих чувств: стоявший неподалеку молодой  джентльмен довольно долго с улыбкой прислушивался к нам, забавляясь слепой  назойливостью моего собеседника и моим видимым раздражением и посмеиваясь про  себя сухой злости моих ответов. В конце концов он отошел к хозяйке дома и,  видимо, попросил ее познакомить нас, потому что вскоре она подвела его ко мне и  представила как мистера Хантингдона, сына покойного друга моего дяди, а он  тотчас пригласил меня на танец. Разумеется, я с радостью согласилась, и он  оставался моим кавалером до самого конца, который, правда, наступил быстро, так  как тетушка, по обыкновению, пожелала уехать рано.    

Я  пожалела об этом, потому что мой новый знакомый оказался очень приятным и  интересным собеседником. Во всем, что он говорил и делал, была какая-то  чарующая непринужденность, особенно приятная после утомительной необходимости  так долго сдерживаться и скучать. Правда, его манеру держаться и разговаривать  можно было бы счесть чуть-чуть излишне фамильярной, но меня охватила такая  радость, такая благодарность к нему за избавление от мистера Скукхема, что я  охотно прощала все.    

– Ну,  Хелен, как теперь тебе нравится мистер Скукхем? – спросила тетушка, едва  мы сели в карету и лошади тронулись.    

– Даже  меньше, чем прежде, – ответила я.    

Лицо ее  выразило неудовольствие, но она оставила эту тему и спросила после некоторого  молчания:    

– А  кто этот молодой человек, с которым ты танцевала под конец и который с такой  навязчивостью поспешил подать тебе шаль?    

– Он  нисколько не был навязчив, тетя. И не стал бы этого делать, если бы не увидел,  что мне намерен услужить мистер Скукхем. Вот тут-то он со смехом и опередил  его, сказав: «Придется мне избавить вас от этого покушения!»    

– А  кто он такой, могу ли я узнать? – осведомилась она ледяным тоном.    

– Мистер  Хантингдон, сын старого дядиного друга.    

– Я  слышала от твоего дяди про молодого мистера Хантингдона. Он как-то сказал: сын  Хантингдона отличный малый, но, кажется, немного повеса. И потому прошу тебя  поостеречься.    

– А  что значит «немножко повеса»? – спросила я.    

– Это  значит, что у него нет нравственных принципов, и он склонен ко всем порокам,  свойственным молодым людям.    

– Однако  дядя часто говорит, что в молодости был лихим повесой.    

Но она  сурово покачала головой.    

– Значит,  он шутил? – предположила я. – Ну, а тут доверился слухам. Я же не  могу поверить ничему дурному о таких веселых голубых глазах.    

– Ты  рассуждаешь глупо, Хелен, – сказала она со вздохом.    

– Но,  тетушка, нас ведь учат не судить ближних. И почему же глупо? Я прекрасная физиономистка  и умею распознать характер человека по его лицу. Не потому, красиво оно или  уродливо, но по общему его выражению. Например, я сразу бы заключила по вашему  лицу, что вы строги и не склонны к шутливости, лицо мистера Уилмота сказало бы  мне, что он никчемный старый сластолюбец, лицо мистера Скукхема – что общество  его очень скучно. А лицо мистера Хантингдона говорит, что он не глупец и не  негодяй, хотя, возможно, ни мудрецом, ни святым назвать его нельзя. Впрочем,  меня это вряд ли касается. Ведь больше я его, наверное, не увижу. Разве что разок-другой  потанцую с ним на балу.    

Однако я  ошиблась, так как увидела его уже на следующее утро. Он приехал к дяде с визитом  извиниться, что не сделал этого прежде – но он путешествовал в Европе, вернулся  совсем недавно и лишь накануне узнал, что дядюшка в Лондоне. После этого я  часто его видела – иногда на званых вечерах, иногда у нас дома, так как он  весьма усердно являлся засвидетельствовать почтение своему старинному другу,  который, впрочем, не был особенно благодарен ему за такое внимание.    

– И  что малый повадился ходить сюда? – повторял он. – Может быть, ты  знаешь, Хелен? Мне-то он ни к чему, как и я ему.    

– Так  почему вы ему это не скажете? – спросила тетушка.    

– С  какой стати? Я-то без него обошелся бы, но ведь я здесь не один живу! (Он  подмигнул мне.) Да и состояньице у него кругленькое, Пегги, как тебе известно.  Ну, конечно, партия похуже, чем Уилмот, только ведь о нем Хелен даже слышать не  желает. Почему-то барышни на стариков и смотреть не хотят, пусть хоть они  богаты и свет знают отлично! Бьюсь об заклад, она предпочтет выйти за этого  молодца, будь он хоть без гроша в кармане, чем за Уилмота, пусть у него весь  дом был бы набит золотом, э, Нелли?    

– Вы  правы, дядя. Но мистеру Хантингдону это похвала небольшая, так как я лучше  предпочту доживать век нищей старой девой, чем стану женой мистера Уилмота.    

– Ну,  а если тебе предложат стать миссис Хантингдон? Что ты тогда предпочтешь?    

– Вот  когда мне придется об этом задуматься, тогда я вам и отвечу.    

– А,  так об этом стоит задуматься? Но все-таки ты и тогда захочешь остаться старой  девой, пусть даже и нищей?    

– Как  я могу на это ответить прежде, чем мне сделали предложение?    

И я  поспешила выйти из комнаты, чтобы не подвергаться дальнейшему допросу. Но пять  минут спустя, случайно поглядев в окно, увидела, что на крыльцо к нам  поднимается мистер Скукхем. Почти полчаса я томилась в неприятном ожидании,  опасаясь, что тетушка вот-вот пришлет за мной, и тщетно надеялась услышать стук  захлопнувшейся за ним входной двери. Затем на лестнице послышались шаги, ко мне  с весьма серьезным видом вошла тетушка и притворила за собой дверь.    

– Хелен, –  произнесла она почти торжественно. – Мистер Скукхем в гостиной. Он хотел  бы видеть тебя.    

– Ах,  тетя, скажите ему, что мне стало дурно. Ведь мне правда становится дурно при  одной только мысли, что мне надо выйти к нему!    

– Вздор,  милочка! Сейчас не время для пустяков. Он приехал по очень важному делу – просить  твоей руки у твоего дяди и у меня.    

– Надеюсь,  дядюшка сказал ему, что распоряжаться ею вы не вправе? Как он посмел говорить  кому-нибудь о своих намерениях, не объяснившись прежде со мной!    

– Хелен!    

– Что  ответил дядя?    

– Он  сказал, что вмешиваться не собирается. Если ты решишь принять лестное предложение  мистера Скукхема, то…    

– Он  так и сказал – «лестное»?    

– Нет.  Он сказал, что ты можешь отдать ему свою руку, если захочешь, а если нет – так  нет.    

– Он  ответил правильно. А что сказали вы?    

– Какое  это имеет значение? Важно, что скажешь ты. Он сейчас ждет, чтобы сделать предложение  прямо тебе. Но хорошенько подумай, и если ты намерена отказать ему, то прежде  объясни мне свои причины.    

– Разумеется,  я ему откажу. Посоветуйте мне, как это сделать вежливо, но твердо. А когда я от  него отделаюсь, то объясню вам причины.    

– Погоди,  Хелен! Присядь, успокойся, соберись с мыслями. Мистер Скукхем тебя не торопит,  так как уверен в твоем согласии, а я полагаю, что обязана с тобой поговорить.  Скажи, милочка, что ты имеешь против него? Можешь ли ты отрицать, что он  добропорядочный, весьма достойный человек?    

– Нет.    

– И  ты не отрицаешь, что он солиден, благоразумен, с безупречной репутацией?    

– Нет.  Вполне допускаю, что он именно таков, но…    

– «Но»,  Хелен? Много ли таких людей надеешься ты встретить в свете? Добропорядочных,  достойных, солидных, благоразумных, с безупречной репутацией? Неужели это столь  уж заурядные качества, что ты без малейших колебаний готова отринуть того, кто  наделен такой благородной натурой? Да, благородной! Только вдумайся в  смысл этих слов, вспомни, сколько добродетелей объединяет каждое (а ведь я  могла бы прибавить еще множество!) – и все они слагаются к твоим ногам! В  твоей власти обрести до конца Дней высочайшее благо, доступное женщине, –  благородного, безупречного мужа, который любит тебя нежно, но не настолько  слепо, чтобы не видеть твоих недостатков, будет тебе надежным проводником по  земной юдоли и разделит с тобой вечное блаженство! Подумай, как…    

– Но  я его ненавижу, тетя! – воскликнула я, перебивая поток красноречия, столь  необычный в ее устах.    

– Ненавидишь,  Хелен! По-христиански ли это? Ты его ненавидишь? Такого превосходного  человека?    

– Я  ненавижу его не как человека, а как жениха. Как человека я люблю его столь  сильно, что от души желаю ему найти жену лучше меня – не менее полную  добродетелей, чем он сам, и даже более, если, по-вашему, это возможно. При  условии, что она будет способна его любить. Я же никогда его не полюблю, а  потому…    

– Но  почему? Что ты имеешь против него?    

– Во-первых,  ему по меньшей мере сорок лет – а может быть, и намного больше, – мне же  только восемнадцать. Во-вторых, он в высшей степени самодоволен и не свободен  от ханжества. В-третьих, его наружность, голос, манеры мне чрезвычайно  неприятны. И наконец, он внушает мне отвращение, которое я никогда не смогу  побороть.    

– Так  попробуй! Будь добра, сравни его с мистером Хантингдоном и, если оставить в стороне  красивую внешность, которая не делает человека лучше и отнюдь не способствует  семейному счастью и которой ты, по твоим словам, никогда ни малейшего значения  не придавала, ответь, кто из них более достойный человек?    

– Я  не сомневаюсь, что мистер Хантингдон как человек много лучше, чем вы полагаете.  Но ведь мы говорим не о нем, а о мистере Скукхеме. И раз уж я, чем стать его  женой, предпочту жить дальше, состариться и умереть в благословенном  девичестве, будет только благородно, если я скажу ему об этом прямо и не  оставлю никаких напрасных надежд, а потому позвольте мне пойти к нему.    

– Только  не отказывай ему решительно. Он ничего подобного не предвидит и будет очень  оскорблен. Скажи, что ты пока еще не думаешь о замужестве…    

– Но  я о нем думаю!    

–…или  что хотела бы узнать его поближе.    

– Но  у меня нет ни малейшего желания узнавать его поближе. Как раз наоборот!    

И, не  дожидаясь дальнейших увещеваний, я вышла из комнаты и спустилась к мистеру  Скукхему. Он расхаживал по гостиной, напевал обрывки каких-то мотивчиков и  покусывал набалдашник трости.    

– Моя  милая барышня! – воскликнул он, расшаркиваясь и улыбаясь с величайшим  самодовольством. – Я получил разрешение вашего добрейшего опекуна…    

– Я  знаю, сэр – ответила я, желая как можно скорее положить конец этому  разговору. – И весьма благодарна вам за оказанную мне честь, но должна ее  отклонить, потому что, мне кажется, мы не созданы друг для друга, как вы сами  не замедлили бы обнаружить, если бы мы сделали такой опыт.    

Тетушка  была права: он, несомненно, не ждал отказа, а тем более решительного. Он был  изумлен, ошеломлен моим ответом, но не пожелал ему поверить и не очень  обиделся.    

– Я  понимаю, моя дорогая, что между нами существует заметная разница в годах,  характерах, а может быть, и еще в чем-то. Но позвольте уверить вас, что я не  буду строг к недостаткам и заблуждениям столь юной и пылкой натуры, как ваша.  Да, замечая их про себя или даже пеняя за них с отеческой нежностью, я покажу  себя куда более ласково-снисходительным к вам, чем любой юный влюбленный к  предмету своего преклонения, и в этом вы можете вполне на меня положиться. А с  другой стороны, разрешите мне уповать, что умудренность опытом и более спокойные  привычки моего возраста не найдут осуждения в ваших глазах, ибо я приложу все  усилия, дабы и они послужили вашему вящему счастью. Ну, так как же? Что вы  скажете? Нужны ли между нами девические капризы и жеманство? Говорите прямо.    

– Я  так и намерена, но могу лишь повторить то, что уже сказала: мы не созданы друг  для друга.    

– Вы  искренне так думаете?    

– Да.    

– Но  ведь вы так мало меня знаете! При более близком знакомстве, когда у вас будет  больше времени, чтобы…    

– Нет,  нет! Я уже достаточно вас знаю, и много лучше, чем вы меня, иначе у вас никогда  не возникло бы мысли выбрать себе в подруги жизни столь мало соответствующую…  столь не подходящую вам во всех отношениях!    

– Но,  милая моя барышня, я ведь не ищу совершенства и готов извинить…    

– Благодарю  вас, мистер Скукхем, но я не хочу злоупотреблять вашей добротой. Свою отеческую  снисходительность вам лучше приберечь для более достойных, которые не будут  подвергать ее столь тяжким испытаниям.    

– Однако  не откажите мне в нижайшей просьбе – посоветуйтесь со своей тетушкой, я уверен,  что эта превосходнейшая…    

– Я  уже с ней советовалась и знаю, что ее желания совпадают с вашими. Но в столь  важных для моей судьбы решениях я беру на себя смелость самой судить о их  здравости. И никакие убеждения не могут изменить мою натуру или заставить  поверить, что мое согласие составит мое счастье или ваше. И меня удивляет, как  человек, столь умудренный жизненным опытом и столь проницательный, мог даже  помыслить о том, чтобы выбрать себе такую жену!    

– Что  же, пожалуй… Меня и самого это порой удивляло. Я иногда спрашивал себя: «Послушай,  Скукхем, чего ты хочешь? Поберегись! Сначала семь раз отмерь. Она прелестна,  обворожительна, но вспомни! То, что особенно влечет влюбленного, часто  оборачивается величайшими мучениями для мужа». Уверяю вас, свой выбор я сделал  не без размышлений, не без длительных размышлений. Боязнь, не опрометчив ли мой  выбор, принесла мне много тревожных мыслей днем и много бессонных часов ночью.  Но под конец я уверил себя, что он отнюдь не так опрометчив. Я видел, что моя  милая избранница не лишена недостатков, но юность ее, как мне верилось, в их  число не входит, а лишь являет собой залог добродетелей, еще не раскрывшихся. И  потому уповал, что небольшие изъяны в ее характере, ошибки в суждениях,  кое-какие недостатки во вкусах и манерах не только не безнадежны, но будут  легко исправлены или смягчены терпеливыми усилиями взыскательного, но не  строгого советчика, а в тех случаях, когда мне все-таки не удастся убедить или  поправить, я ради многих ее достоинств сумею извинить их. Итак, дражайшая  барышня, я был с вами откровенен, так, может быть, вы скажете, что вам не  нравится во мне? Чем я вам не угодил?    

– По  правде говоря, мистер Скукхем, причина моего отказа заключена во мне самой, а  не в вас, и потому…    

(Я  собиралась докончить «оставим эту тему, так как ее бесполезно обсуждать дальше,  и даже хуже!» Но он брюзгливо меня перебил.)    

– И  все же? Я бы любил вас, лелеял, оберегал…    

И так  далее, и так далее.    

Не стану  утруждать и записывать дальнейшую нашу беседу. Но он долго еще меня допекал и  никак не хотел поверить, что я не кокетничаю, а действительно настолько упряма,  настолько слепа к собственному своему благу, что ни у него, ни у моей тетушки  нет ни малейшей надежды заставить меня переменить решение. Более того, я и  сейчас не уверена, что сумела его убедить. Измученная тем, как он снова и снова  возвращался к одному и тому же и пускал в ход все те же доводы, вынуждая и меця  повторять все те же ответы, я, наконец, чуть на него не накричала. Мои последние  слова были:    

– Говорю  вам прямо, этого не будет! Никакие соображения не вынудят меня выйти замуж  против своих склонностей. Я уважаю вас… вернее, уважала бы, если бы вы вели  себя как разумный человек, но полюбить вас я не могу и никогда не смогу. И чем  дольше вы меня уговариваете, тем больше перестаете мне нравиться, а потому,  прошу вас, довольно!    

После  этого он поклонился мне и ушел, без сомнения обескураженный и оскорбленный. Но  не по моей же вине!    

 Глава XVII    

ДАЛЬНЕЙШИЕ  ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЯ    

     

На  следующий день я отправилась с дядей и тетушкой на обед к мистеру Уилмоту. У  него гостили две барышни, его племянница Аннабелла, очень красивая, со смелыми  манерами, – ей уже двадцать пять лет, но, по ее собственным словам, она  слишком большая кокетка, чтобы выйти замуж (хотя мужчины почти все ею  восхищаются и называют чаровницей), – и ее кузина Милисент Харгрейв,  которая прямо-таки влюбилась в меня, потому что я кажусь ей совсем не тем, что  я есть. В ответ я очень к ней привязалась. И неприязнь, которую мне внушают мои  столичные знакомые женского пола, на бедняжку Милисент не распространяется. Но  этот обед я вспоминаю не из-за Милисент или ее кузины, но из-за того, что среди  гостей мистера Уилмота оказался и мистер Хантингдон. Это обстоятельство не  изгладилось из моей памяти потому, что я с тех пор его больше не видела.    

За  обедом он сидел далеко от меня, ибо волей судеб в пару ему назначили дородную  вдовицу преклонных лет, а моим кавалером оказался мистер Гримсби, его приятель,  но весьма неприятный человек. (В лице у него таится что-то зловещее, а манеры  под слащавой неискренностью прячут какую-то свирепую грубость, и его соседство  было мне невыносимо.) Кстати, какой это глупый обычай! Один из тех, что  превращают ультрацивилизованную светскую жизнь в мучение! Уж если мужчинам  обязательно сопровождать дам в столовую, то почему им нельзя приглашать тех,  кого они предпочли бы?    

Однако я  вовсе не уверена, что мистер Хантингдон, будь на то его воля, попросил бы меня  быть его соседкой за столом. Вполне возможно, что выбор его пал бы на мисс  Уилмот, которая, казалось, всячески старалась завладеть его вниманием, а он был  совсем не прочь приносить ей дань преклонения, которую она требовала. Во всяком  случае, так я заключила, наблюдая, как они переговариваются через стол и  смеются к большому негодованию своих забытых соседей. И потом, едва джентльмены  присоединились к нам в гостиной, она сразу подозвала его к себе, чтобы он  рассудил спор между ней и другой барышней, а он, тотчас подойдя к ним,  мгновенно признал ее правой, хотя, по-моему, ошибалась как раз она. Он остался  возле нее и весело болтал с ней и другими девицами и молодыми дамами, а я  сидела рядом с Милисент в противоположном углу, рассматривала ее рисунки,  указывала на их недостатки и давала ей советы, потому что она меня об этом  попросила. Но как я ни старалась сохранять равнодушие, мой взгляд то и дело  отрывался от рисунков и обращался на веселый кружок, и во мне поднимался  непрошеный гнев, видимо омрачивший мое лицо, так как Милисент скоро сказала,  что мне, наверное, надоела ее пачкотня – пусть лучше я вернусь к обществу, а  рисунки досмотрю как-нибудь в другой раз… Я принялась заверять, что мне вовсе  не хочется уходить от нее, что мне очень интересно, но тут к круглому столику,  за которым мы устроились, подошел не кто иной, как сам мистер Хантингдон.    

– Они  ваши? – спросил он, небрежно взяв в руки один лист.    

– Нет,  мисс Харгрейв.    

– А-а!  Ну что же, поглядим!    

И, не  слушая заверений мисс Харгрейв, что они не стоят его внимания, он придвинул  стул ко мне и начал брать из моих рук лист за листом, но после беглого взгляда  бросал на стол, ни слова о них не упоминая, хотя не умолкал ни на секунду. Не  знаю, что думала о таком поведении Милисент Харгрейв, но мне разговор с ним  показался на редкость интересным, хотя когда я позже перебирала в уме все, что  услышала, то не могла вспомнить почти ничего, кроме вышучивания большинства  присутствовавших. Некоторые его наблюдения были очень умны, а другие очень  смешны, но если их записать, они покажутся почти банальными. Ведь главным были  выражение его лица, тон, жесты и то неотразимое и неизъяснимое очарование,  которое словно ореолом одевает все, что он делает и Говорит. Из-за этого  очарования трудно было оторвать от него взгляд, оно превратило бы его голос в  музыку, даже если бы говорил он скучный вздор, – и оно же заставило меня  рассердиться на тетушку, когда она прервала нашу восхитительную беседу под предлогом,  что тоже хочет взглянуть на рисунки. А ведь нисколько не интересуется  искусством и ничего в нем не понимает! Перебирая листы, тетушка самым холодным  и сухим своим тоном начала задавать мистеру Хантингдону самые банальные и  пустые вопросы, только чтобы отвлечь его от меня – чтобы досадить мне, решила  я, и, посмотрев последний рисунок, оставила их и села на диванчик вдали от  остального общества, даже не подумав, каким странным может показаться подобное  поведение. Вначале я просто поддалась своей досаде, а затем погрузилась в  размышления.    

Впрочем,  я недолго оставалась одна – мистер Уилмот, наиболее неприятный мне из всех  находившихся в комнате джентльменов, заметил, что я уединилась, и поспешил  усесться рядом со мной. Мне казалось, я столь успешно охлаждала его пыл во всех  наших прежних разговорах, что могла более ничего не опасаться, но, видимо, я  ошибалась. Так глубоко он верил в неотразимость то ли своего богатства, то ли  былой галантности и настолько не сомневался в слабости женщин, что, ничтоже  сумняшеся, возобновил осаду с прежней настойчивостью, к тому же подогретой  винными возлияниями. Последнее обстоятельство сделало его еще омерзительнее. Но  как ни был он мне противен, обойтись с ним грубо я не хотела – ведь я была его  гостьей и только что вкусила его хлеба, а как избавиться от него решительно, но  вежливо, я не знала. Впрочем, это вряд ли помогло бы: он настолько лишен  деликатности чувств, что остановить его могла бы наглость, равная его  собственной. Он только все больше рассыпался в притворных нежностях, все больше  разгорячался, и я в отчаянии уже собиралась сказать сама не знаю что, как вдруг  моя рука, лежавшая на ручке диванчика, ощутила ласковое, но жаркое пожатие. Я  сразу же инстинктивно поняла, кто это, и, повернувшись, увидела перед собой  улыбающегося мистера Хантингдона не столько с удивлением, сколько с восторгом.  Словно от гнусного демона в Чистилище меня заслонил ангел света, явившийся  возвестить, что моим мучениям пришел конец.    

– Хелен, –  сказал он. (Он часто называл меня Хелен, и такая свобода обращения ничуть меня  не сердила.) – Вам непременно надо взглянуть на эту картину. Мистер  Уилмот, конечно, извинит вас, если вы покинете его.    

Я  поспешно встала, он взял меня под руку и повел к противоположной стене, которую  украшала чудная картина Ван Дейка, которую я давно заметила, но еще не имела  случая рассмотреть внимательно. После минутного молчаливого созерцания я было  заговорила о ее необыкновенных достоинствах и особенностях, но он шаловливо  погладил мою руку, все еще удерживая ее на сгибе своего локтя, и перебил меня  словами:    

– Забудьте  про картину, я вас сюда привел не ради нее, а чтобы избавить от ухаживаний старого  селадона, который сейчас смотрит на меня так, словно собирается прислать мне  вызов за такой афронт.    

– Я  вам очень-очень обязана, – сказала я. – Вы уже второй раз спасаете  меня от неприятных собеседников!    

– Ну,  это не стоит благодарности, – возразил он. – Ведь я поступил так не  только потому, что хотел выручить вас. Меня толкнула на это еще и досада на  ваших мучителей: я был просто в восторге, что могу щелкнуть старичков по носу,  хотя, мне кажется, особых причин опасаться их как соперников у меня нет. Не  правда ли, Хелен?    

– Вы  знаете, что я не выношу их обоих.