1 2 3 4 
И Мисти говорит:
– Табби, душечка?
Она говорит:
– Может, ты хочешь уехать и жить со своею бабушкой Кляйнман там, возле Текумсе-лейк?
И Табби катает голову влево-вправо («нет») по подушке, потом останавливается и говорит:
– А Бабуся Уилмот мне сказала, почему папа все время был злой как собака.
Мисти говорит ей:
– Пожалуйста, не говори «злой как собака».
Просто для протокола: Бабуся Уилмот – на первом этаже, играет в бридж со своими каргами-подружками, сидя напротив огромных часов в обшитом деревянными панелями зале, выходящем в вестибюль. Самый громкой звук в зале – тик-так здоровенного маятника, что ходит туда-сюда. Либо идет игра в бридж, либо Грейс восседает в большом красном кожаном кресле с подголовником рядом с камином в вестибюле, читая сквозь толстенное увеличительное стекло, что парит над страницами книги, лежащей у нее на коленях.
Табби прячет подбородок под сатиновый край одеяла и говорит:
– Бабуся мне сказала, почему папа тебя не любит.
И Мисти говорит:
– Ты что? Конечно, твой папочка меня любит.
И конечно же, она лжет.
Снаружи, за маленьким слуховым окном комнатенки, бьющиеся волны мерцают под фонарями гостиницы. Вдали, за низиной у самого берега – черная линия: Уэйтенси-Пойнт, мыс, состоящий из сплошных лесных чащ и утесов, торчащий в мерцающий океан.
Мисти подходит к окошку и опирается пальцами о подоконник, говоря:
– Как хочешь: закрыть или пусть будет открыто?
Белая краска на подоконнике вся в волдырях и облазит, и Мисти ее отколупывает, так что крохотные осколки забиваются ей под ногти.
Катая голову туда-сюда по подушке, Табби говорит:
– Мне все равно, мама.
Она говорит:
– Бабуся Уилмот говорит, что папа тебя никогда по-настоящему не любил. Он только притворялся, будто любит, чтоб привезти тебя сюда и заставить остаться.
– Чтоб привезти меня сюда? – говорит Мисти. – На остров Уэйтенси?
Двумя пальцами она поддевает кусочки податливой белой краски. Подоконник под краской деревянный, коричневый, темный от лака. Мисти говорит:
– А еще что тебе Бабуся сказала?
И Табби говорит:
– Бабуся говорит, ты скоро станешь знаменитой художницей.
Чему тебя не учат на теории искусства – так это тому, как от слишком громкого комплимента бывает больнее, чем от пощечины. Мисти, знаменитая художница. Толстуха Мисти Уилмот, королева ебаных рабов.
Белая краска отлетает, образуя узоры, слова. Восковой карандаш или жирный палец, а может, просто гуммиарабик – что-то оставило невидимое послание под краской. Давным-давно какой-то человек нанес сюда эту надпись, чтобы свежая краска к ней не пристала.
Табби поднимает пару локонов и смотрит на их кончики, поднеся к глазам так близко, что косеет. Она глядит на свои ногти и говорит:
– Бабуся говорит, мы должны выбраться на полуостров и устроить там пикник.
Океан мерцает ярко, как дурная помоечная бижутерия, которой Питер щеголял в художественном колледже. Уэйтенси-Пойнт – ничто, чернота. Пустота. Дыра во всем сущем.
Бижутерия, которой ты щеголял в художественном колледже.
Мисти проверяет, закрыто ли окошко, и смахивает мелкие частицы краски в ладонь. В художественном колледже ты узнаешь, что в число симптомов отравления свинцом у взрослых входят усталость, уныние, слабость и отупение – эти симптомы наблюдались у Мисти почти что всю ее взрослую жизнь.
И Табби говорит:
– Бабуся Уилмот говорит, все захотят купить твои картины. Говорит, ты нарисуешь картины, за которые летняя публика будет драться.
Мисти говорит:
– Спокойной ночи, душка.
И Табби говорит:
– Бабуся Уилмот говорит, ты снова сделаешь нас богатыми.
Кивая, она говорит:
– Папа привез тебя сюда, чтобы весь остров снова стал богатым.
Зажав осколки краски в кулаке, Мисти гасит свет.
Послание на подоконнике – там, где облупилась краска, – говорит:
– Ты умрешь, когда они высосут тебя.
Подпись: Констанс Бёртон.
Отколупав еще немного краски, Мисти читает:
– Мы все умираем.
Наклонившись, чтобы выключить розовый фарфоровый ночник, Мисти говорит:
– Что ты хочешь на день рождения, через недельку?
И тихий голос Табби во тьме говорит:
– Я хочу пикник на мысе и хочу, чтобы ты снова стала рисовать.
И Мисти говорит голосу:
– Спи давай, – и целует его, чтобы он уснул.

10 июля

Во время их десятого свидания Мисти спросила Питера, не копался ли он в ее противозачаточных таблетках.
Оба сидели в Мистиной квартире. Она работала над очередной картиной. Телевизор был включен и показывал испанскую мыльную оперу. На новой картине была высоченная церковь, сложенная из тесаного камня. Крыша под шпилем обита медью, потускневшей, темно-зеленой. Узоры витражных окон запутанные, как паутина.
Рисуя яркую синь дверей церкви, Мисти сказала:
– Я же не дура.
Она сказала:
– Любая женщина заметит разницу между настоящими противозачаточными таблетками и маленькими розовыми леденцами с корицей, которыми ты их подменил.
Питер взял ее последнюю картину, дом за белым частоколом – картину, которую он вставил в раму, – и затолкал ее под свой мешковатый старый свитер. Будто беременный каким-то очень квадратным ребенком, он ходил вразвалочку по квартире Мисти. Свесив руки вертикально по бокам, он удерживал картину на месте локтями.
А потом вдруг легонько двинул руками, и картина выпала из-под свитера. За один удар сердца от пола, от стеклянного крошева на полу, Питер поймал картину.
Ты поймал ее. Мистину живопись.
Она сказала:
– Ты что, блядь, творишь?
И Питер сказал:
– У меня есть план.
И Мисти сказала:
– Я не хочу иметь детей. Я собираюсь стать художником.
В телевизоре некий мужчина швырнул женщину прямо на землю, и она разлеглась там, облизывая губы, ее груди вздымались и опадали под тугим свитером. Предполагалось, что она – офицер полиции. Питер ни слова не знал по-испански. Испанские мыльные оперы нравились ему тем, что реплики персонажей можно понимать как угодно.
Запихивая картину обратно под свитер, Питер сказал:
– Когда?
И Мисти сказала:
– Что значит – когда?
Картина вновь выпала, Питер поймал ее.
– Когда ты собираешься стать художником? – сказал он.
Еще он любил испанские мыльные оперы за то, как стремительно в них разрешались любые кризисы. Сегодня мужчина и женщина кромсают друг друга мясницкими ножами. Назавтра они преклоняют колени в церкви, держа на руках новорожденного. Сложив ладони в молитве. Люди терпели друг от друга самое худшее, кричали и дрались. Развод и аборт были просто исключены из числа сюжетных решений.
Мисти никак не могла понять: любовь это или просто привычка.
После окончания колледжа, сказала она, вот когда она станет художником. Когда составит корпус работ и найдет галерею, согласную их выставить. Когда продаст хотя бы пару картин. Мисти хотелось быть реалистом. Может, она станет учить живописи в средней школе. Или будет конструктором-чертежником или книжным иллюстратором. Делать что-то практическое. Не каждый может стать знаменитым художником.
Втискивая картину под свитер, Питер сказал:
– Ты могла бы стать знаменитым художником.
И Мисти сказала ему, прекрати. Просто хватит об этом.
– Почему? – сказал он. – Это правда.
Не отрывая глаз от телевизора, беременный картиной, Питер сказал:
– Ты такая талантливая. Ты могла бы стать знаменитейшим художником своего поколения.
Глядя на испанскую рекламу какой-то игрушки из пластика, Питер сказал:
– При твоем даре ты просто обречена стать великим художником. Колледж для тебя – напрасная трата времени.
То, что тебе непонятно, можно понимать как угодно.
Картина выпала, и он поймал ее. Питер сказал:
– Все, что тебе нужно, – это рисовать.
Может, за это Мисти и любила его.
Любила тебя.
Потому что ты верил в нее гораздо сильнее, чем она – в себя. Ты ждал от нее куда большего, чем она – от себя самой.
Прописывая крохотное золото шарообразных дверных ручек церкви, Мисти сказала:
– Может быть.
Она сказала:
– Но потому-то я и не хочу иметь детей…
Просто для протокола: это было довольно-таки остроумно. Все ее противозачаточные таблетки заменены малюсенькими леденцами-сердечками.
– Просто выходи за меня, – сказал Питер, – и ты будешь следующей великой художницей уэйтенлсийской школы.
Мора Кинкейд и Констанс Бёртон.
Мисти сказала, что всего две художницы не могут считаться «школой».
И Питер сказал:
– Три, считая тебя.
Мора Кинкейд, Констанс Бёртон и Мисти Кляйнман.
– Мисти Уилмот, – сказал Питер и затолкал картину под свитер.
Ты так и сказал.
Мужчина в телевизоре вновь и вновь кричал «Teamo… Te amo…» темноволосой девице с карими глазами и длинными пушистыми ресницами, пинками спуская ее вниз по лестнице.
Картина выпала из-под свитера, Питер поймал ее снова. Он встал рядом с Мисти – она ложила последние мазки на высоченную каменную церковь, пятна зеленого мха на крыше, красную ржавчину на сточных желобах. И он сказал:
– Прямо там, в этой церкви, мы и поженимся.
И туп-туп-тупенькая маленькая Мисти, она сказала, что выдумала эту церковь. Что такой на самом деле не существует.
– Это ты так думаешь, – сказал Питер. Он поцеловал ее в шею и прошептал: – Выходи за меня, и остров устроит тебе шикарнейшую свадьбу, какую только видали за последнюю сотню лет.

11 июля

На первом этаже давно пробило полночь, и вестибюль пуст, вот только Полетта Хайленд сидит за конторкой. Грейс Уилмот с удовольствием вам поведает: Полетта – Хайленд по мужу, но до свадьбы она была Питерсен, хотя ее мать – Нимен, потомок тапперской ветви. Раньше это всегда означало тонны денег со стороны обеих родителей. Теперь Полетта – портье.
В дальнем конце вестибюля, утонув в подушке красного кожаного кресла с подголовником, восседает Грейс, читающая что-то у камина.
Вестибюль гостиницы «Уэйтенси» – десятилетия всякой всячины, скопившейся слой за слоем. Сад. Парк.
Шерстяной ковер – зелень мха поверх плиток из гранита, добытого рядом в каменоломне. Голубой ковер, спускающийся по лестнице, – как водопад, омывающий лестничные площадки, каскадом несущийся вниз по каждой ступеньке. Стволы ореховых деревьев, распиленные на части, обструганные, отполированные, вновь сложенные вместе, – они образуют лес совершенных квадратных колонн, прямые ряды темных сияющих деревьев, подпирающих крону из гипсовых листьев и купидонов.
С потолка свисает хрустальная люстра, твердый солнечный луч, что дробится и разлетается по всей этой лесной поляне. Хрустальные дрюльки-висюльки, на такой высоте они кажутся крохотными, словно искрящие шишечки на новогодней елке, но залазишь на высокую стремянку, чтобы протереть их, и выясняется: каждый кристалл – размером с кулак.
Лепные гирлянды цветов и водопады зеленого шелка почти полностью затеняют окна. В дневное время они превращают солнечный свет в зеленую тихую полутень. Диваны и кресла – мягкие, обитые цветущими кустами, поросшие понизу длинной бахромой. Камин мог бы с тем же успехом быть праздничным костром. Весь вестибюль – как остров в миниатюре. За закрытыми дверями. Эдем.
Для протокола: этот ландшафт – вот где Грейс Уилмот сильнее всего чувствует себя как дома. Даже сильнее, чем в своем собственном доме. Ее доме.
Твоем доме.
Преодолев уже полдороги сквозь вестибюль, Мисти бочком протискивается меж диванов и маленьких столиков, и Грейс поднимает голову.
Она говорит:
– Мисти, иди посиди у огня.
Она вновь утыкается взглядом в свою открытую книгу и говорит:
– Как твоя головная боль?
У Мисти нет головной боли.
На коленях у Грейс – ее раскрытый дневник, тот самый, в обложке из красной кожи, и она пристально всматривается в страницы и говорит:
– Какое сегодня число?
Мисти ставит ее в известность.
Камин догорел до слоя рыжих угольев чуть пониже решетки. Грейс обута в бурые туфли на пряжках, ее ноги свисают с кресла, носки туфель тянутся вниз, не доставая до пола. Копна ее длинных белых кудрей нависает над книгой, лежащей у нее на коленях. Стоящий рядом с ее креслом торшер льет сияние вниз, и свет ярко бликует в серебряном ободе увеличительного стекла, которое Грейс заносит над каждой страницей.
Мисти говорит:
– Мамочка Уилмот, нам нужно поговорить.
А Грейс пролистывает пару страниц назад и говорит:
– Ох ты. Ошиблась. Эта жуткая головная боль у тебя начнется только послезавтра.
И Мисти наклоняется к ее лицу и говорит:
– Как ты смеешь готовить мою дочь к тому, что ее сердце будет вдребезги разбито?
Грейс поднимает голову от дневника, лицо опустело, обвисло от удивления. Ее подбородок так глубоко втянулся, что шея стала месивом складок от уха до уха.
Ее поверхностная мускульно-апоневротическая система. Ее субментальный жир. Морщинистые платизмальные ленты вокруг ее шеи.
Мисти говорит:
– Какого хрена ты твердишь моей дочке, будто я стану знаменитой художницей?
Она оглядывается по сторонам, видит, что рядом попрежнему никого, и она говорит:
– Я официантка, и благодаря мне у нас есть крыша над головой, и этого вполне довольно. Я не желаю, чтоб ты наполняла моего ребенка ожиданиями, которые я не в силах оправдать.
Сдерживая дыхание до боли в груди, Мисти говорит:
– Ты понимаешь хоть, как я буду выглядеть из-за всех твоих бредней?
И гладкая, широкая улыбка растекается по губам Грейс, и она говорит:
– Но Мисти, это правда: ты станешь знаменитой.
Улыбка Грейс – раздернутый театральный занавес. Ночь открытия сезона. Это Грейс, разоблачающая себя.
И Мисти говорит:
– Не стану.
Она говорит:
– Не смогу.
Она всего лишь обычный человек, что будет жить и умрет, забытый всеми, незаметно. Обыденно. Не такая уж и трагедия.
Грейс закрывает глаза. По-прежнему улыбаясь, она говорит:
– О, ты станешь такой знаменитой, когда…
И Мисти говорит:
– Стоп. Точка, абзац.
Мисти срезает ее словами:
– Тебе так легко вскармливать надежды других людей. Неужто не видишь, как сама их и губишь?
Мисти говорит:
– Я чертовски хорошая официантка. Если ты случайно не заметила, мы больше не принадлежим к правящему классу. Мы не пуп мира.
Питер, вот в чем проблема твоей матери: она никогда не жила в трейлере. Никогда не стояла в очереди в бакалейную лавку с талоном на льготную покупку продуктов. Она не знает, как жить в бедности, и не рвется учиться.
Мисти говорит: они б могли придумать что похуже, чем воспитать Табиту так, чтобы она вписалась в эту экономику, была способна найти работу в мире, который унаследует. Нет ничего дурного в том, чтоб обслуживать столики. Вылизывать номера.
А Грейс аккуратно кладет кружевную ленточку меж страниц дневника, чтоб отметить то место, где пришлось прерваться. Она поднимает голову и говорит:
– Тогда почему ты пьешь?
– Потому что люблю вино, – говорит Мисти.
Грейс говорит:
– Ты пьешь и шляешься с мужиками, потому что боишься.
Под «мужиками» она, должно быть, имеет в виду Энджела Делапорте. Человека в кожаных штанах, что снимает Уилмот-хаус. Энджела Делапорте с его графологией и фляжкой доброго джина.
А Грейс говорит:
– Я точно знаю, что ты чувствуешь.
Она складывает руки на дневнике у нее на коленях и говорит:
– Ты пьешь потому, что хочешь выразить себя и боишься.
– Нет, – говорит Мисти. Она отворачивает голову к плечу и искоса смотрит на Грейс. И Мисти говорит: – Нет, ты не знаешь, что я чувствую.
Огонь рядом с ними щелкает и посылает спираль из искр вверх, в дымовую трубу. Запах дыма выплывает наружу и распространяется от камина. От их праздничного костра.
– Вчера, – говорит Грейс, – ты начала копить деньги, чтоб уехать обратно в твой родной городишко. Ты их держишь в конверте, а конверт подсовываешь под краешек коврика, рядом с окошком в твоей комнатенке.
Грейс поднимает глаза, ее брови задраны, коругатор гофрирует пятнистую кожу лба.
И Мисти говорит:
– Ты за мной шпионила?
И Грейс улыбается. Она легонько стучит увеличительным стеклом по открытой странице и говорит:
– Это в твоем дневнике.
Мисти говорит ей:
– Это твой дневник.
Она говорит:
– Невозможно вести чужой дневник.
Просто чтобы ты знал: за Мисти шпионит ведьма и все-все записывает в зловещем красном кожаном блокноте.
А Грейс улыбается. Она говорит:
– Я его не веду. Я читаю его.
Она переворачивает страницу, смотрит на нее сквозь свою лупу и говорит:
– О, завтра, похоже, будет весело. Тут сказано, что ты вероятнее всего повстречаешься с милым полицейским.
Для протокола: завтра же Мисти сменит замок на своей двери. Pronto.[27] Мисти говорит:
– Стоп. Еще раз: стоп, точка, абзац.
Мисти говорит:
– Наша главная проблема сейчас – Табби, и чем скорее она научится жить обычной жизнью, в которой у нее будет нормальная, будничная работа и крепкое, надежное, обыкновенное будущее, тем счастливее она будет.
– Секретаршей в офис? – говорит Грейс. – Чужих собак мыть? За чек на зарплату раз в неделю? Так, выходит, ты из-за этого пьешь?
Твоя мать.
Для протокола: она имеет право услышать ответ.
Ты имеешь право услышать ответ.
И Мисти говорит:
– Нет, Грейс.
Она говорит:
– Я пью потому, что вышла за глупого, ленивого, нереалистичного мечтателя, который был воспитан с верой в то, будто в один прекрасный день он женится на знаменитой художнице, и оказался не способен пережить крушения надежд.
Мисти говорит:
– Ты, Грейс, ты проебала своего собственного ребенка, и я не дам тебе проебать моего.
Наклонясь так близко, что становятся видны белая пудра в морщинах Грейс, в ее ритидах, и красные паучьи линии – там, где помада Грейс кровоточит в морщины, окружающие рот, – Мисти говорит:
– Прекрати ей врать, поняла? Иначе, клянусь, я завтра же соберу свои сумки и увезу Табби с этого чертова острова.
А Грейс смотрит мимо Мисти, глядя на что-то или кого-то у той за спиной.
Не глядя на Мисти, Грейс просто вздыхает. Она говорит:
– Ох, Мисти. Слишком поздно ты спохватилась.
Мисти оборачивается и видит Полетту, портье, – та стоит себе в своей белой блузке и темной плиссированной юбочке и говорит:
– Прошу прощения, миссис Уилмот?
Одновременно – и Грейс, и Мисти – они говорят, «да?».
И Полетта говорит:
– Я не хочу мешать вашей беседе.
Она говорит:
– Мне просто нужно положить еще полено в огонь.
И Грейс захлопывает книгу, лежащую у нее на коленях, и говорит:
– Полетта, ты нам нужна, чтоб разрешить наш маленький спор.
Двинув лобным мускулом так, чтоб поднять лишь одну бровь, Грейс говорит:
– Разве ты не хочешь, чтобы Мисти поскорее написала свой шедевр?
Погода сегодня отчасти сердита и предвещает покорность и ультиматумы.
И Мисти поворачивается, чтобы уйти. Сделав шаг, останавливается.
Волны снаружи шипят и разбиваются.
– Спасибо, Полетта, – говорит Мисти, – но пришло время всем на острове просто смириться с тем фактом, что я собираюсь откинуть копыта ничтожной толстухой.

12 июля

На случай, если сейчас ты способен на любопытство: твой приятель из художественного колледжа, с длинными белокурыми локонами, тот самый парень, который порвал свою мочку надвое, стараясь дать Мисти свою сережку, – он теперь лысый. Его зовут Уилл Таппер, и он правит паромом. Лет ему как тебе, а мочка его все так же свисает двумя клочками. Рубцовая ткань.
Этим вечером, плывя на пароме обратно на остров, Мисти стоит на палубе. Холодный ветер старит Мистино лицо, растягивает, сушит ее кожу. Плоскую мертвую кожу ее рогового слоя. Она невинно попивает пиво из бутылки в коричневом бумажном пакете, когда вдруг здоровенный пес тычется в нее носом и отпрыгивает в сторону. Принюхивается и подвывает. Хвост его поджат, а кадык ходит вверх-вниз внутри шеи, как будто пес что-то глотает, снова и снова.
Она делает к нему шаг, чтоб погладить, но пес пятится от нее и вдруг мочится прямо на палубу. К ним подходит какой-то мужчина, держа в руке свернутый петлей поводок, и спрашивает ее:
– С вами все в порядке?
А перед ним – просто бедная толстуха Мисти в ее персональной пивной коме.
Ага, щас. Как будто она собирается стоять тут в луже собачьей ссаки и рассказывать этому странному незнакомцу всю историю своей злоебучей жизни – прямо тут, на пароме, с пивом в руке и шмыгая носом, глотая слезы. Как будто Мисти может просто взять и сказать: что ж, раз уж вы спрашиваете, я всего лишь потратила уже какой день по счету в чьей-то там замурованной прачечной комнате, читая тарабарщину на стенах, покуда Энджел Делапорте щелкал вспышкой, делал снимки и все приговаривал – мол, ваш мерзавец муж на самом-то деле очень любящий мужчина, защитник, потому что пишет свои буквы «щ» с крючочком, торчащим кверху мелкой завитушкой, несмотря на то, что это буквы «щ» в словах, зовущих вас «…отмщение несущим проклятие зловещей смерти…».
Энджел и Мисти, они весь день протерлись жопами – Мисти выводила пальцами слова, наспреенные вдоль по стенам и гласящие:
– …мы принимаем грязный водопад ваших деньжищ…
И Энджел спрашивал ее:
– Вы что-нибудь чувствуете?
Домовладельцы паковали в специальные чехлы свои семейные зубные щетки для анализа в лаборатории, чтоб выявить микробов, гнилостный процесс. И возбудить процесс судебный.
На борту парома незнакомец, оказавшийся хозяином пса, спрашивает Мисти:
– На вас надето что-то, принадлежавшее покойнику?
Ее пальто – вот что на ней надето, ее пальто и туфли, но на лацкане красуется одна из тех позорящих глаз Божий здоровенных, стразами усеянных булавок, которые дарил ей Питер.
Ее муж дарил ей.
Ты дарил ей.
Весь день в замурованной прачечной комнате слова, начертанные спиралью по стенам, гласили:
– …не стащите наш мир, чтоб заменить им мир, в руины вами превращенный…
И Энджел сказал:
– Здесь другой почерк. Он изменяется.
Он щелкнул еще одну фотку, вжикнул, перейдя к следующему кадру, и сказал:
– Вы знаете, в каком порядке ваш муж работал над этими домами?
Мисти поведала Энджелу, что, по идее, новый хозяин должен вселяться лишь после полнолуния. Согласно плотницкой традиции, первым в новое жилище должно войти любимое домашнее животное семейства. Потом мешок кукурузной муки, соль, метла, Библия и распятие. Только тогда семья может вселяться со всей своей мебелью. Согласно суеверию.
И Энджел, щелкая кадры, сказал:
– В смысле? Мешок муки должен войти без посторонней помощи?
Беверли-Хиллз, Аппер-Ист-Сайд, Палм-Бич… в наши дни, говорит Энджел Делапорте, даже лучший район любого города – лишь роскошный номер люкс в аду. Выйдя за свои парадные ворота, вы по-прежнему топчете одни на всех улицы-решетки из машин, застрявших в пробках. Вы и бездомные наркоманы – вы по-прежнему дышите одним вонючим воздухом и слышите, как вертолеты полицейских охотятся ночами на преступников. Луну со звездами стерли с неба огни миллионов ночных автостоянок. Все толпятся на одних и тех же тротуарах, усеянных мусором, и видят одно и то же восходящее солнце, красное и мутное за толщею смога.
Энджел говорит, богатым людям не нравится быть терпимыми. Деньги позволяют просто свалить подальше от всего некрасивого и несовершенного. Вы согласны мириться лишь с тем, что по меньшей мере прелестно. Ваша жизнь – непрерывный галоп, уклонение от чего-то, бегство.
О, эти поиски красоты. Обман. Клише. Цветочки и лампочки на рождественской елке – вот что мы запрограммированы любить. Кого-нибудь юного и миловидного. Телок с испанского телевидения с сочными сиськами и осиными талиями – будто их трижды перекрутили вокруг оси. Трофейных жен, поедающих ленч в гостинице «Уэйтенси».
Слова на стенах говорят:
– …вы, с вашими бывшими женами и пасынками, с вашими смешанными семьями, вы разрушили ваш мир и ныне жаждете разрушить мой…
Вся беда в том, говорит Энджел, что у нас кончается запас мест, куда спрятаться. Вот почему Уилл Роджерс[28] твердил: люди, скупайте землю. Теперь в напоминаниях никто не нуждается.
Вот почему нынче летом все богачи и богачки открыли Остров Уэйтенси.
Раньше местом для бегства всегда была Долина Солнца в Айдахо. Потом – Седона, штат Аризона. Ки-Уэст, Флорида.[29] Лахайна, Мауи.[30] Все они запружены туристами, а аборигены обслуживают столики. Теперь черед Острова Уэйтенси – идеального убежища. Для всех, кроме людей, которые там уже обитают.
Слова говорят:
– …вы с вашими стремительными тачками, что образуют тромбы на дорогах, вы с вашей дорогой жратвой, от коей вы жиреете, вы с вашими домищами, огромными настолько, что вам вечно одиноко…
И Энджел говорит:
– Смотрите, какой у него тут нервно сжавшийся почерк. Буквы притиснуты друг к дружке.
Он щелкает фотку, вжикает пленкой и говорит:
– Питер чего-то страшно боится.
Мистер Энджел Делапорте, он флиртует, кладет свою руку на руку Мисти. Он сует и сует ей фляжку, покуда та не пустеет. Все это очень даже мило, раз уж он не судится с Мисти, как все остальные твои клиенты с материка. Вся эта летняя публика, лишившаяся спален и бельевых шкафов. Все люди, чьи зубные щетки ты засовывал себе в жопу. Главная причина, по которой Мисти так поспешно подарила дом католикам, – это чтоб никто не вздумал отсудить его.
Энджел Делапорте говорит, что наш природный инстинкт – прятаться. Как биологический вид мы завоевываем территорию и защищаем ее. Мы можем мигрировать – скажем, вслед за погодой или каким-нибудь животным, – но знаем: чтобы жить, нужна земля, и наш инстинкт велит нам заявить о своих притязаниях.
Вот зачем поют птицы: чтоб пометить свою территорию. Вот зачем ссут собаки.
Седона, Ки-Уэст, Долина Солнца – наглядный парадокс: полмиллиона людей прутся в одно и то же место, чтоб побыть в одиночестве.
Мисти, по-прежнему ведя указательным пальцем по черной краске, она говорит:
– Помните, вы упомянули синдром Стендаля… что это такое?
И Энджел, по-прежнему щелкая камерой, он говорит:
– Его назвали в честь французского писателя Стендаля.
Слова, которые вычерчивает Мисти, говорят:
– …Мисти Уилмот отправит всех вас в Ад…
Твои слова. Твои, ублюдок.
Станиславский был прав: из подтверждения давным-давно известной истины всегда можно извлечь свежую боль.
Синдром Стендаля, продолжает Энджел, это медицинский термин. Он описывает случаи, когда картина, да любое произведение искусства, столь красива, что ошеломляет зрителя. Разновидность шока. В 1817 году, когда Стендаль посетил церковь Санта-Кроче во Флоренции, он записал в дневник, что чуть не потерял сознание от радости. С людьми случаются приступы бешеного сердцебиения. У них кружится голова. Когда ты смотришь на великое искусство, ты забываешь, как тебя зовут, ты забываешь даже, где ты и зачем туда пришел. Великое искусство может вогнать в депрессию и вызвать истощение организма. Амнезию. Панику. Инфаркт. Клиническую смерть.
Для протокола: Мисти считает, что Энджел Делапорте отчасти говнюк.
– Если верить письменным отчетам современников, – говорит он, – то работы Моры Кинкейд вызвали что-то вроде массовой истерики.
– А теперь как на них реагируют? – спрашивает Мисти.
И Энджел пожимает плечами:
– Ну, не знаю.
Он говорит:
– Я видел парочку картин, и ничего в них нет такого, это просто очень милые пейзажики.
Глядя на ее пальцы, Энджел говорит:
– Вы что-нибудь чувствуете?
Он делает снимок и говорит:
– Забавно, как меняются вкусы.
– …мы бедны, – говорят слова Питера, – но у нас есть то, чего страждут все богачи и богачки – мир, покой, красота…
Твои слова.
Твоя жизнь после смерти.
Когда она отправляется домой, не кто иной, как Уилл Таппер, дает ей пиво в бумажном мешке. Он разрешает ей пить на палубе, вопреки всем правилам. Он спрашивает, не пишет ли она каких-нибудь картин? Ну, например, пейзажей?
На пароме – мужчина с собакой; он говорит, что пес обучен отыскивать покойников. Умирая, люди испускают специфическую вонь – это эпинефрин, утверждает мужчина. Он говорит: это запах страха.
Пиво в бумажном мешке – Мисти молча прихлебывает его, пусть незнакомец болтает.
Голова у мужчины с залысинами над висками, кожа его обнаженного скальпа ярко-красная от холодного ветра – выглядит это так, будто у него рога черта. У него рога черта, и лицо у него все красное, он щурится, все лицо в морщинах. Динамическая морщинистость. Боковые морщины угла глазной щели.
Пес, выворачивая шею, пытается убежать от Мисти. Лосьон после бритья, которым пользуется мужчина, пахнет гвоздикой. Из-под края его куртки виднеются наручники, прицепленные к поясу.
Для протокола: погода сегодня – растущее смятение, чреватое физическим и эмоциональным коллапсом.
Зажав в руке поводок, мужчина говорит:
– Вы уверены, что с вами все в порядке?
И Мисти говорит ему:
– Поверьте, я не мертвая.
– Может, у меня просто кожа мертвая, – говорит она.
Синдром Стендаля. Эпинефрин. Графология. Кома подробностей. Высшего образования.
Мужчина кивает на пиво в бумажном мешке и говорит:
– Вы знаете, что в публичных местах пить спиртное нельзя?
И Мисти говорит:
– Что-о? Вы коп?
И он говорит:
– Догадались? Фактически, э-э, да, я коп.
Незнакомец резко раскрывает бумажник, чтобы блеснуть ей в глаза полицейским значком. Гравировка на серебряной бляхе: Кларк Стилтон. Детектив. Оперативная группа округа Сивью по расследованию преступлений на почве ненависти.

13 июля, полнолуние

Табби и Мисти пробираются сквозь чащу. Пересеченную местность на Уэйтенси-Пойнт. Тут все заросло ольхой – поколения деревьев, выросших, упавших, вновь проклюнувшихся из своих мертвых собратьев. Животные, возможно – олени, пробили тропу, которая вьется вокруг бесформенных куч полусгнивших деревьев и пробирается меж скал, огромных, как архитектура, и устланных толстым слоем мха. Над всем этим великолепием ольховые листья сливаются в дышащее, ярко-зеленое небо.
Тут и там свет солнца пробивается пластами, широченными, как хрустальные люстры. Это просто более запущенная версия вестибюля гостиницы «Уэйтенси».
На Табби – одинокая старая сережка, золотая филигрань и переливы сверкающих красных стразов вокруг красного эмалевого сердца. Она пришпилена на Таббин розовый спортивный свитер, будто брошь, но это именно та самая сережка, что Питеров блондинистый приятель вырвал из собственного уха. Уилл Таппер с парома.
Твой приятель.
Табби хранит всю помоечную бижутерию в обувной коробке под кроватью и надевает по особо торжественным дням. Рубины из граненого стекла, пришпиленные к ее плечу, отражают яркую зелень, что сияет над ними. Стразы, запятнанные грязью, отливают розовым на Таббином спортивном свитере.
Твои жена и дочка, они переступают через гниющее бревно, кишащее муравьями, обходят папоротники, шелестящие по Мистиной талии и бьющие Табби в лицо. Обе молчат, высматривая птиц, прислушиваясь, но тишина стоит мертвая. Ни птиц, ни лягушек. Ни звука, лишь океан, шипение и плеск волн где-то там, вдалеке.
Они пробиваются сквозь частокол зеленых стеблей – непонятного вида растения с мягкими желтыми листьями, гниющими ближе к корню. На каждом шагу приходится глядеть под ноги, потому что земля здесь скользкая, лужа за лужей. Как долго Мисти так шла – уткнувшись глазами в землю, придерживая ветки, чтоб они не полоснули Табби, – Мисти не знает, но когда она поднимает взгляд, на тропе перед ней стоит человек.
Для протокола: подъемники ее верхней губы, мышцы ее оскала, мышцы хищника, готового к бегству или атаке, – все они спазматически сокращаются, вся эта гладкая мускулатура застывает рычащим пейзажем, Мистины губы расходятся квадратными скобками, обнажая все зубы.
Ее руки грабастают свитер Табби сзади. Табита попрежнему смотрит под ноги, ступая вперед, и Мисти дергает свитер на себя.
Табби поскальзывается и валит свою мать на землю, вскрикнув:
– Мама!
Табби прижата к влажной почве, листьям, жукам и мху, Мисти на четвереньках прикрывает ее, папоротники аркой колышутся над ними.
Человек в десяти шагах от них и смотрит куда-то в сторону. Он не оборачивается. Сквозь полог папоротников он кажется семи футов ростом – темнокожий, тяжелый, коричневые листья в волосах, ноги забрызганы грязью.
Он не оборачивается, вообще не шевелится. Должно быть, услышал их и стоит прислушиваясь.
Для протокола: он голый. Вот его голая задница, полюбуйтесь.
Табби говорит:
– Мам, отпусти. Тут жучьё.
И Мисти говорит ей «шшш».
Человек выжидает, он замер, одна рука протянута в воздух на уровне пояса, будто нашаривает что-то. Птицы молчат.
Мисти стоит на четвереньках, упираясь в почву растопыренными пальцами, готовая схватить Табби под мышку и бежать.
Тут Табби выскальзывает из-под нее, и Мисти вскрикивает:
– Нет!
В стремительном броске Мисти хватает воздух за спиной у дочки.
Проходит лишь одна, ну, может, две секунды – Табби подбегает к неизвестному и берет его за руку.
За эти две секунды Мисти понимает: она дерьмовая мать.
Питер, ты женился на трусихе. Мисти примерзла к месту. На всякий случай подается чуть назад, готовая впилить отсюда. Чему тебя не учат в художественном колледже, так это рукопашному бою.
А Табби с улыбкой оборачивается к ней и говорит:
– Мам, ты чего такая дерганая?
Она обхватывает обеими руками протянутую в воздух руку незнакомца и подтягивается, болтая ногами. Она говорит:
– Это же просто Аполлон, вот и все.
Рядом с незнакомцем лежит мертвое тело, почти полностью скрытое опавшими листьями. Бледная белая женская грудь с тонкими голубыми венами. Оторванная белая рука.
А Мисти по-прежнему стоит на четвереньках.
Табби соскальзывает с руки незнакомца и идет туда, куда смотрит Мисти. Смахивает листья с мертвого белого лица и говорит:
– Это Диана.
Она смотрит на Мисти, стоящую раком, и закатывает глаза.
– Это статуи, мам.
Статуи.
Табби возвращается и берет Мисти за руку. Она тянет ее и рывком ставит на ноги, говоря:
– Понимаешь? Статуи. Ты же художница.
Табби тащит ее за собой. Незнакомец отлит из темной бронзы, исполосованной лишайником и патиной, – голый мужчина, чьи ступни привинчены болтами к пьедесталу, утопшему в кустах рядом с тропой. В его глазах сделаны выемки, в которых отлиты римские, очень римские радужки со зрачками. Его голые руки и ноги совершенно пропорциональны торсу. Золотое сечение, идеал композиции. Соблюдены все законы пропорции.
Греческий рецепт, объясняющий, почему мы любим то, что мы любим.
Женщина на земле – расколовшийся белый мрамор. Таббина розовая рука смахивает листья и травинки с длинных белых бедер, скромные ложбинки бледного мраморного паха сходятся под резным фиговым листком. Гладкие пальцы и руки, локти без единой морщины или складки. Резные мраморные волосы ниспадают застывшими белыми локонами.
Табби показывает розовым пальцем на пустой пьедестал, стоящий на другом краю тропинки, и говорит:
– Диана упала задолго до того, как я ее нашла.
Икроножная мышца человека из бронзы – ледяная на ощупь, но каждое сухожилие выпукло, каждый мускул тверд. Ведя ладонью по холодной металлический ноге, Мисти говорит:
– Ты здесь не в первый раз?
– У Аполлона нет пиписьки, – говорит Табби. – Я уже проверяла.
И Мисти отдергивает руку от листка, что прикрывает бронзовую промежность статуи. Она говорит:
– Кто тебя сюда водил?
– Бабуся, – говорит Табби. – Бабуся сто раз меня сюда водила.
Табби склоняется, чтоб потереться щечкой о гладкую мраморную щеку Дианы.
Бронзовая статуя – Аполлон – должно быть, копия, сделанная в девятнадцатом веке. Ну или в конце восемнадцатого. Она не может быть настоящей, греческим или римским подлинником. Она бы в музее стояла.
– Зачем тут эти статуи? – говорит Мисти. – Бабушка тебе говорила?
И Табби пожимает плечами. Она протягивает Мисти руку и говорит:
– Тебя ждет сюрприз.
Она говорит:
– Пошли, я тебе покажу.
Мисти и вправду ждет сюрприз.
Табби ведет ее сквозь чащу, кольцом окружающую мыс, и они находят солнечные часы, лежащие среди зарослей сорняков, покрытые толстой темно-зеленой коркой из ярь-медянки. Они находят фонтан, широченный, как плавательный бассейн, и заваленный сбитыми ветром сучьями и желудями.
Они проходят мимо грота, выдолбленного в склоне холма, – темная пасть, окаймленная мшистыми колоннами и загороженная скрепленными цепью железными воротами. Из отработанной породы сложена арка, в середине коей находится большой замковый камень. Все это вычурно, как здание крохотного банка. Фасад заплесневелого, закопанного в землю капитолия. На нем толпятся тесаные ангелы, в руках у них каменные гирлянды – яблоки, груши, виноград. Каменные цветочные венки. Все заляпано грязью, камни в трещинах, разломаны древесными корнями.
Растения, которых здесь быть не должно. Вьющаяся роза душит дуб, карабкается по нему на пятьдесят футов и распускается над кроной дерева. Сморщенные желтые листья тюльпанов погублены летней жарой. Нависающая стена стеблей и листьев оказывается гигантским кустом сирени.
Тюльпаны и сирень не эндемичны для острова.
Всего этого здесь быть не должно.
На лугу в самом центре мыса они обнаруживают Грейс Уилмот – та сидит на пледе, расстеленном поверх травы. Вокруг нее цветут голубые и розовые лютики и маленькие белые маргаритки. Плетеная корзина для пикников раскрыта, над ней жужжат мухи.
Грейс привстает на колени, протягивает бокал красного вина и говорит:
– Мисти, ты вернулась. На-ка вот, выпей.
Мисти берет вино и немного отпивает.
– Табби показала мне статуи, – говорит Мисти. – Что здесь было раньше?
Грейс поднимается на ноги и говорит:
– Табби, собирайся. Нам пора идти.
И Мисти говорит:
– Но мы только что пришли.
Грейс подает ей тарелку с сандвичем и говорит:
– Ты оставайся и поешь. У тебя целый день на то, чтобы заняться искусством.
Сандвич с куриным салатом, он теплый, лежал на солнце. Обсижен мухами, но пахнет нормально. Мисти откусывает кусочек.
Грейс кивает в сторону Табби и говорит:
– Это была Таббина идея.
Мисти жует и глотает. Она говорит:
– Идея чудесная, только я с собой ничего не взяла.
И Табби направляется к корзине для пикников и говорит:
– Бабуся взяла. Мы упаковали твои штучки, чтоб тебя удивить.
Мисти попивает вино.
Каждый раз, когда какой-нибудь доброжелатель заставляет тебя продемонстрировать, что у тебя нет таланта, и тычет носом в тот факт, что у тебя не вышло воплотить единственную мечту в твоей жизни, выпей вина. Это Пьяная Игра Мисти Уилмот.
– Нас с Табби ждет спецзадание, – говорит Грейс.
И Табби говорит:
– Мы пойдем набивать цену.
У куриного салата странный вкус. Мисти жует, глотает и говорит:
– У этого сандвича странный вкус.
– Это просто чилантро, – говорит Грейс.
Она говорит:
– Нам с Табби нужно найти шестнадцатидюймовую тарелку из леноксовского сервиза «Серебристые пшеничные колосья».
Она зажмуривается и качает головой, говоря:
– И почему никто не вспоминает про свои сервизы, пока те слегка не побьются?
Табби говорит:
– А еще бабуся купит мне подарок на день рождения. То, что я захочу.
Стало быть, Мисти остается кайфовать на Уэйтенси-Пойнт с двумя бутылками красного вина и корзиной сандвичей с куриным салатом. Ее краски, акварель и масло, ее кисточки и бумага – она не прикасалась к ним с тех пор, как родила. Акрил и масло, поди, давно уже затвердели. Акварели засохли и раскрошились. Кисточки окоченели. Никчемная рухлядь.
Включая Мисти.
Грейс Уилмот протягивает руку и говорит:
– Табби, пошли. Позволим твоей маме наслаждаться природой.
Табби берет бабушку за руку, и они направляются через луг обратно, к грязной дороге, где запарковали машину.
Солнце светит тепло. Луг лежит на холме, так что смотришь отсюда и видишь, как волны шипят и разбиваются, налетая на скалы. Видишь город, что тянется вдоль берега. Гостиницу «Уэйтенси» – смазанное пятнышко белой вагонки. Почти различаешь крохотные слуховые окошки чердачных комнат. Отсюда остров кажется самим совершенством, не заполоненным суетливыми туристами. Не обезображенным рекламными щитами. Он выглядит так, как выглядел, должно быть, до того, как сюда хлынула летняя публика. До приезда Мисти. Становится ясно, почему те, что здесь родились, никогда не уезжают. Почему Питер так хотел защитить остров.
– Мам! – зовет Табби.
Она бежит назад, оставив бабушку. Обеими руками теребит свой розовый спортивный свитер. Запыхавшись и улыбаясь, подбегает к Мисти, сгорбленной на пледе. Держа в руках золотую филигрань сережки, Табби говорит:
– Застынь.
И Мисти застывает. Статуя.
А Табби наклоняется, чтоб вдеть сережку в мочку маминого уха, говоря:
– Я уж и забыла, но бабуся мне напомнила. Сказала, что тебе потребуется эта штука.
Коленки ее синих джинсов все в грязи и чем-то зеленом – запачкались, когда Мисти запаниковала и повалила дочку на землю, когда Мисти пыталась ее спасти.
Мисти говорит:
– Душка, хочешь взять с собой сандвич?
Табби качает головой и говорит:
– Бабуся мне велела их не есть.
Потом поворачивается и бежит прочь, размахивая рукой над головой, бежит прочь и исчезает из виду.

14 июля

Энджел держит лист акварельной бумаги за уголки – осторожно, кончиками пальцев. Он смотрит на него, смотрит на Мисти и говорит:
– Вы нарисовали кресло?
Мисти пожимает плечами и говорит:
– Я столько лет не рисовала. Это было первое, что пришло мне в голову.
Энджел поворачивается к ней спиной, подставляет рисунок под разными углами к свету солнца. Не отрывая взгляда от листа, он говорит:
– Что ж, хорошо. Очень хорошо. А где вы нашли кресло?
– Я его выдумала, – говорит Мисти и рассказывает ему, как торчала весь день на Уэйтенси-Пойнт в компании красок и двух бутылок вина.
Энджел всматривается в рисунок, подносит так близко к носу, что почти косеет, и говорит:
– Похоже на Гершеля Бёрка.
Энджел смотрит на нее и говорит:
– Вы просидели весь день на травке на лугу, воображая неоренессансное кресло Гершеля Бёрка?
Этим утром позвонила женщина из Лонг-Бич – мол, я перекрашиваю свою прачечную комнату, так что лучше приезжайте, гляньте на Питеров свинарник, покуда я не начала.
Сейчас Энджел и Мисти стоят в прачечной комнате. Мисти срисовывает Питеровы каракули. Энджел, по идее, должен фотографировать стены. Когда Мисти открыла свой портфель, чтоб достать блокнот для набросков, Энджел увидел рисунок акварелью и изъявил желание глянуть на него. Солнце пробивается сквозь матовое стекло окна, и Энджел смотрит на рисунок в этом тусклом свете.
Слова, наспреенные поперек окна, гласят:
– …ступите на наш остров, и вы умрете…
Энджел говорит:
– Клянусь, это Гершель Бёрк. Из филадельфийской коллекции 1879 года. Это кресло сейчас в загородном имении Вандербильтов, в Билтморе.
Должно быть, оно застряло у Мисти в памяти после «Истории искусства» (рис. 101), или «Обзорного курса декоративно-прикладного искусства» (рис. 236), или какого-то другого бесполезного курса в художественном колледже. А может, она видела его по телевизору, в видеотуре по знаменитым домам на каком-нибудь общественном телеканале. Кто знает, откуда берутся идеи. Наше вдохновение. Почему мы придумываем то, что придумываем.
Мисти говорит:
– Мне повезло, что я вообще хоть что-то нарисовала. Мне было так плохо. Пищевое отравление.
Энджел смотрит на рисунок, крутит его так и эдак. Корругатор между его бровями сокращается тремя глубокими складками. Надпереносные борозды. Треугольная мышца растягивает его губы, так что «морщины скорби» сбегают вниз с обоих углов рта.
Срисовывая настенные каракули, Мисти решает не рассказывать Энджелу про спазмы в желудке. Весь тот отстойный денек она пыталась нарисовать ближайшую скалу или дерево и в отвращении комкала бумагу. Она попробовала сделать эскиз далекого города, шпиля церкви и часов на здании библиотеки, но скомкала, едва начав. Она скомкала дерьмовый портрет Питера, который нарисовала по памяти. Скомкала портрет Табби. Потом единорога. Выпила стакан вина и стала озираться – что бы еще уничтожить своей бесталанностью? Потом съела еще один сандвич с куриным салатом – странный привкус чилантро.
От одной лишь мысли о том, чтоб войти в темный лес и нарисовать упавшую, развалившуюся статую, волоски у Мисти на загривке встали дыбом. Рухнувшие солнечные часы. Запертый грот. Господи. Здесь, на лугу, светило теплое солнышко. В траве гудели жуки. Где-то там, за лесом, шипели, разбивались океанские волны.
Вглядываясь в сумрачные лесные окраины, Мисти воображала, как высоченный бронзовый человек раздвигает кусты своими тронутыми патиной ручищами и смотрит на нее слепыми зрачками. Мисти видела, как он выходит из деревьев и направляется к ней, оставив за спиной убитую и расчлененную Диану.
Согласно правилам Пьяной Игры Мисти Уилмот, когда тебе в голову приходит мысль, что голая бронзовая статуя сейчас обнимет тебя металлическими руками и раздавит твою голову, поцеловав взасос, покуда ты срываешь ногти и молотишь кулаками до крови по ее замшелой груди, – что ж, тебе пора выпить еще стакан вина.
Когда ты вдруг оказываешься полуголой и срешь в маленькую ямку, вырытую за кустом, после чего подтираешься шелковой гостиничной салфеткой, – выпей еще один стакан.
Желудок пронзали спазмы, Мисти обливалась потом. С каждым ударом сердца боль вгоняла ей в голову гвоздь. Ее кишки забурчали, и она не успела вовремя стянуть трусики. Жижа плеснула ей на туфли и ноги. От вони ее затошнило, и Мисти упала вперед, упершись раскрытыми ладонями в теплую травку, в махонькие цветочки. Черные мухи отыскали ее за много миль по запаху и принялись ползать вверх-вниз по ее ногам. Подбородок отвис на грудь, и две пригоршни розовой рвоты выблевались на землю.
Когда через полчаса ты приходишь в себя в туче мух и дерьмо все стекает у тебя по ногам, – выпей еще стакан.
Ни о чем подобном Мисти Энджелу не рассказывает.
Продолжает делать наброски – здесь, в пропавшей без вести прачечной комнате, – а Энджел щелкает камерой и говорит:
– Что вы можете сказать про отца Питера?
Питеров папа, Хэрроу. Мисти нравился Питеров папа. Мисти говорит:
– Он умер. А что?
Энджел делает снимок и вжикает пленкой, переходя к следующему кадру. Кивает на каракули на стене и говорит:
– То, как человек пишет букву «й», значит очень много. Первый штрих означает привязанность к матери. Второй штрих, завершающий – привязанность к отцу.
Питеров папа, Хэрроу Уилмот, – все звали его Гарри. Мисти встретилась с ним лишь один раз, когда приезжала погостить перед свадьбой. Перед тем, как залетела. Гарри взял ее с собой в длинное турне по острову Уэйтенси – ходил и показывал на облезшую краску и просевшие крыши больших крытых гонтом домов. Взяв ключ от машины, выковыривал куски извести из щелей меж гранитными глыбами церкви. Они увидели, как потрескались и взбугрились тротуары Торговой улицы. Фасады лавчонок, исполосованные растущей плесенью. Внутри закрытой гостиницы было черно, ее почти полностью выпотрошил пожар. Снаружи она казалась унылой, решетки на окнах – в багровой ржавчине. Ставни покосились. Водостоки разваливались. Хэрроу Уилмот все приговаривал:
– Из грязи в князи и обратно за три поколения.
Он говорил:
– Как бы хитро мы ни вкладывали деньги, за три поколения они улетучиваются.
Питеров папа умер, когда Мисти вернулась в колледж.
И Энджел говорит:
– Вы могли бы раздобыть для меня образец его почерка?
Мисти срисовывает очередную закорючку и говорит:
– Не знаю.
Просто для протокола: если ты торчишь на пустыре, измазана дерьмом и обрызгана розовой рвотой, это еще не значит, что ты обязательно станешь настоящей художницей.
То же самое с галлюцинациями. Там, на Уэйтенси-Пойнт, со спазмами в желудке и потом, стекающим по щекам, Мисти стала видеть всякую всячину. Она принялась обтираться гостиничными салфетками. Вином полоскала рот. Махая руками, прогнала тучу мух. В носу жгло от рвоты. Глупо, ужасно глупо было бы рассказывать про это Энджелу, но тени на краю леса задвигались.
Из деревьев высунулся металлический лик. Фигура сделала шаг вперед, и ужасная тяжесть ее бронзовой ступни продавила мягкий дерн луга.
Если ты учишься в художественном колледже, то ты знакома с кошмарными галлюцинациями. Ты знаешь, что такое «флэшбэк». Ты успела занюхать тонны химикатов, они остались в твоих жировых тканях и готовы в любой момент затопить твою кровь кошмарами посреди бела дня.
Фигура сделала еще шаг, и ее нога погрузилась в землю. Солнце изукрасило ее руки ядовито-зелеными бликами и тускло-коричневыми тенями. Макушка ее головы, ее плечи – в белых кучках птичьего помета. Мышцы обоих бронзовых бедер рельефно бугрились, фигура шла вперед, высоко поднимая колени. Бронзовый лист шевелился в паху.
И вот Мисти смотрит на акварель, водруженную Энджелом поверх кофра, и ей неловко, даже более чем. Аполлон, бог любви. Перепившая Мисти. Обнаженная душа похотливой художницы средних лет.
Фигура ближе на один шаг. Дурацкая галлюцинация. Пищевое отравление. Аполлон без трусов. Мисти без трусов. Оба они в грязи на лугу, как на ринге, окруженном деревьями. Чтобы прочистить голову, прогнать наваждение, Мисти принялась рисовать. Рисовать то, чего нет. Просто чтобы отвлечься. Глаза ее закрылись, Мисти поднесла карандаш к стопке листков акварельной бумаги и почувствовала, как он скребется там, выводя прямые линии, – а она лишь время от времени терла бумагу краем большого пальца, сглаживая штриховку.
Автоматическое письмо.
Когда карандаш остановился, Мисти поняла, что все позади. Статуя исчезла. Желудок унялся. Жижа подсохла, и она стряхнула самые вонючие куски, закопала салфетки, свое испорченное нижнее белье, свои скомканные наброски. Вернулись Табби и Грейс. Они отыскали недостающую чайную чашку, кувшинчик для сливок или что там еще. К тому времени вино кончилось. Мисти успела одеться и пахла немного лучше.
Табби сказала:
– Вот, посмотри. Мой подарок на день рождения, – и вытянула руку, чтобы показать кольцо, сияющее на пальце. Квадратный зеленый камень, ограненный, искрящий.
– Это перидот, – сказала Табби и подняла его над головой, чтоб он вспыхнул закатным солнцем.
В машине Мисти уснула, недоумевая, откуда вдруг взялись деньги. Грейс везла их обратно в деревню вдоль Разделительной авеню.
Лишь спустя какое-то время Мисти взглянула на этюдник. Все удивились, и она больше всех. После этого Мисти просто добавила пару мазков акварели. Удивительно, что способно создать подсознание. Нечто из времени, когда она росла, какая-то картинка из курса по истории искусства.
Предсказуемые мечтания бедной Мисти Кляйнман.
Энджел что-то говорит.
Мисти говорит:
– Прошу прощения?
И Энджел говорит:
– Сколько вы за это возьмете?
Он имеет в виду деньги. Цену. Мисти говорит:
– Пятьдесят?
Мисти говорит:
– Пятьдесят долларов?
Эта картинка, которую Мисти нарисовала с закрытыми глазами, голая и перепуганная, пьяная, с больным животом, – первое проданное ею произведение искусства. Это самое лучшее, что Мисти сделала в жизни.
Энджел раскрывает бумажник и достает оттуда десятку и две двадцатки. Он говорит:
– Ну а что еще вы мне можете рассказать про отца Питера?
Для протокола: когда Мисти подошла к окраине луга, рядом с тропой обнаружились две глубокие ямки. Они были в паре футов друг от друга, слишком большие для отпечатков ног, слишком разнесенные для человека. Цепочка ямок тянулась в глубь леса – они были слишком большие, слишком далеко одна от другой, чтобы их мог оставить идущий человек. Мисти Энджелу про это не рассказывает. Он решит, что она рехнулась. Рехнулась, как ее муж.
Как ты, дорогой, милый мой Питер.
Сейчас от пищевого отравления осталась лишь пульсирующая головная боль.
Энджел подносит картинку поближе к носу и принюхивается. Он морщит нос и принюхивается еще раз, потом засовывает картинку в боковое отделение кофра. Замечает, что Мисти наблюдает за ним, и говорит:
– О, не обращайте на меня внимания. Мне на секунду показалось, будто пахнет дерьмом.

15 июля

Если первый за четыре года мужчина, глядящий на твои сиськи, оказывается полицейским, выпей. А если вдобавок он уже знает, как ты выглядишь голой, выпей еще.
И при этом двойную.
Какой-то тип скучает за столиком восемь в «Столовой Дерева и Злата», ничем не приметный тип, твоих лет. Крепко сбитый, плечи ссутулены. Рубашка на нем сидит в самый раз, вот разве туговато на брюшке, белом воздушном шаре из искусственного хлопка, выпирающем над ремнем. Волосы на висках у него выпадают, и залысины тянутся вдоль по черепу длинными треугольниками голого скальпа над обоими глазами. Оба треугольника ярко-алые, опаленные солнцем, так что получаются длинные острые рога черта, торчащие надо лбом. Перед мужчиной на столе открыта маленькая записная книжка на спиральке, и он что-то пишет в ней, поглядывая на Мисти. На нем галстук в полоску и темно-синяя спортивная куртка.
Мисти несет ему стакан воды, ее рука дрожит так сильно, что слышно, как стучат кубики льда. Просто чтобы ты знал: ее головная боль продолжается третьи сутки. Ее головная боль – это будто опарыши роются в склизкой мякоти ее мозга. Черви сверлят ходы. Жуки-древоточцы прокладывают туннели.
Тип за столиком восемь говорит:
– Сюда не очень-то часто заходят мужчины, а?
Его лосьон после бритья пахнет гвоздикой. Он – тот мужчина с парома, с псом, который решил, что Мисти сдохла. Коп. Детектив Кларк Стилтон. Преступления на почве ненависти.
Мисти пожимает плечами и вручает ему меню. Мисти стреляет глазами по зале, по позолоте и деревянным панелям, и говорит:
– А где ваша собака?
Мисти говорит:
– Может, закажете что-нибудь выпить?
И он говорит:
– Мне нужно увидеть вашего мужа.
Он говорит:
– Вы – миссис Уилмот, не так ли?
Имя на табличке, пришпиленной к ее розовой пластиковой униформе, – Мисти Мэри Уилмот.
Ее головная боль – это будто молоток тук-тук-тукает по длинному гвоздю, загоняя его в затылок, произведение концептуального искусства, молоток долбит в одну точку все жестче и жестче, пока все на свете не вылетает из головы.
Детектив Стилтон кладет «паркер» на записную книжку, протягивает руку для пожатия и улыбается. Он говорит:
– По правде говоря, я и есть оперативная группа округа по расследованию преступлений на почве ненависти.
Мисти трясет его руку и говорит:
– Не желаете чашечку кофе?
И он говорит:
– С удовольствием.
Головная боль – это надувной пляжный мяч, в который накачано слишком много воздуха. Воздух продолжает накачиваться, только это не воздух. Это кровь.
Для протокола: Мисти уже сказала детективу, что Питер в больнице.
Что ты в больнице.
Тогда, на пароме, она рассказала детективу Стилтону о том, как ты спятил и оставил всю семью в долгах. Как тебя отчисляли из каждого колледжа и как ты втыкал брошки в собственное тело. Как ты сел в машину, стоявшую в гараже, с включенным двигателем. Твои граффити, вся эта демагогия, которую ты замуровывал в чужих прачечных комнатах и кухнях, – все это был лишь очередной симптом твоего сумасшествия. Вандализм. К сожалению, сказала Мисти детективу, Питер ее подставил еще круче, чем всех остальных.
Сейчас около трех, затишье между ленчем и обедом.
Мисти говорит:
– Да. Конечно, идите повидайте моего мужа.
Мисти говорит:
– Вы заказывали кофе?
Детектив, он пишет, не отрывая взгляда от блокнота, и спрашивает:
– Вы не знаете, состоял ли ваш муж в какой-нибудь неонацистской организации? Какой-нибудь группе радикалов-фанатиков?
И Мисти говорит:
– Да ну?
Мисти говорит:
– Здесь готовят недурной ростбиф.
Для протокола: это неплохая режиссерская находка. Оба, детектив и Мисти, держат в руках блокноты, авторучки на изготовку. Это дуэль. Перестрелка.
Если этот тип видел Питеровы письмена, то он знает, что Питер думал о голой Мисти. О ее дохлых сисярах-карпах. Ее ногах, увитых варикозными венами. Ее руках, воняющих резиновыми перчатками. Мисти Уилмот, королеве горничных. Он знает, что ты думал о своей жене.
Детектив Стилтон пишет, говоря:
– Так, значит, вы с мужем были не очень близки?
И Мисти говорит:
– Ну, э-э, я думала, мы близки.
Она говорит:
– Но посудите сами.
Он пишет, говоря:
– Вам не приходило в голову, что Питер может быть членом Ку-клукс-клана?
И Мисти говорит:
– Цыпленок с яблоками в тесте – просто пальчики оближешь.
Он пишет, говоря:
– Вы не знаете, существует ли подобная радикальная группа здесь, на острове Уэйтенси?
Ее головная боль тук-тук-тукает молотком по гвоздю в затылке.
Кто-то за столиком пять машет рукой, и Мисти говорит:
– Не желаете чашечку кофе?
И детектив Стилтон говорит:
– С вами все о’кей? Какая-то вы сегодня квелая.
Сегодня утром за завтраком Грейс Уилмот сказала, что ужасно беспокоится по поводу протухшего куриного салата, – так ужасно, что Мисти просто необходимо показаться доктору Туше, Грейс позвонит, договорится о приеме. Жест доброй воли, и еще один трижды злоебучий счет.
Закрывая глаза, Мисти готова поклясться, что ее голова изнутри пышет жаром. Ее шея – сплошной литой мышечный спазм. Складки кожи на шее склеились от пота. Плечи одеревенели, они подняты почти к самым ушам. Стоит ей хоть чуть-чуть повернуть голову, и уши пронзает горячая боль.
Питер любил поговорить о Паганини – возможно, величайшем скрипаче всех времен. Его мучили туберкулез, сифилис, челюстной остеомиелит, диарея, геморрои и камни в почках. Паганини, не Питера. Ртутью, которую доктора прописали ему от сифилиса, он отравился настолько, что у него выпали все зубы. Его кожа стала пепельно-белой. Паганини был ходячим мертвецом, но, играя на скрипке, он становился бессмертным.
Он страдал от синдрома Эхлерса-Данлоса, врожденного заболевания, от которого его суставы стали такими гибкими, что он мог отогнуть большой палец назад настолько, что тот прикасался к запястью. По словам Питера, то, что терзало Паганини, сделало его гением.
По твоим словам.
Мисти приносит детективу Стилтону чай со льдом, которого он не заказывал, и детектив говорит:
– Почему на вас темные очки?
И, мотнув головой в сторону больших окон, она говорит:
– Свет.
Она доливает воды в его стакан и говорит:
– У меня сегодня резь в глазах.
Рука трясется так сильно, что Мисти роняет ручку. Ухватившись пальцами за край стола для равновесия, она склоняется, чтобы ее поднять. Шмыгает носом и говорит:
– Извините.
И детектив говорит:
– Вы знаете человека по имени Энджел Делапорте?
И Мисти снова шмыгает носом и говорит:
– Будете заказывать прямо сейчас?
Почерк Стилтона – Энджелу Делапорте стоило бы на него посмотреть. Буквы рослые, подтянутые, амбициозные, идеалистические. Почерк с сильным наклоном вправо, агрессивный, упрямый. Жесткий нажим на бумагу означает мощное либидо. Так сказал бы Энджел. Хвостики букв Стилтона, его строчных «у» и «ф», никуда не отклоняются, торчат прямо вниз. Что указывает на решительность и характер лидера.
Детектив Стилтон глядит на Мисти и говорит:
– Как вам кажется, ваши соседи враждебны к приезжим?
Просто для протокола: если твоя мастурбация кончается максимум через три минуты из-за того, что в ванную очередь из четырнадцати соседей, как следует выпей.
На курсе теории искусства ты узнаешь, что женщин привлекают мужчины с высокими лбами и крупными, квадратными подбородками. Согласно исследованию, проведенному неким социологом в Вестпойнтской академии. Он доказывал, что прямоугольные лица, глубоко посаженные глаза и уши, плотно прилегающие к черепу, собственно, и делают мужчин привлекательными.
Именно так выглядит детектив Стилтон – накиньте только пару лишних фунтов. В данный момент он не улыбается, но морщины на его щеках и в уголках глаз доказывают, что делает он это частенько. Он улыбается чаще, чем хмурится. Шрамы счастья. Возможно, все дело в лишних фунтах, но хмурые морщины меж его бровями и борозды на лбу – «морщины заботы» – почти что невидимы.
И будто этого мало, у него на лбу красные рога черта.
Все это – малозаметные визуальные сигналы, на которые мы реагируем. Тайный код привлекательности. Причины, по которым мы любим тех, кого любим. Осознаешь ты их действие или нет – все равно: из-за них мы и делаем то, что мы делаем.
Вот как мы знаем то, чего не знаем.
Морщины как психоанализ по почерку. Графология. Морщинология. Энджел бы это оценил.
Дорогой милый мой Питер – он отрастил черные волосы, потому что у него торчали уши.
У тебя торчали уши.
У Табби уши ее папы. Таббины длинные черные волосы – папины.
Твои, гад такой.
Стилтон говорит:
– Жизнь здесь стремительно меняется, и многим это не по душе. Если ваш муж действует не в одиночку, нас может ждать массовое побоище. Поджоги. Убийства.
Стоит Мисти лишь глянуть на пол, и у нее подкашиваются ноги. Стоит ей повернуть голову, и в глазах мутнеет, вся комната на мгновение смазывается.
Мисти выдирает счет из своего блокнота и кладет его на стол, говоря:
– Что-нибудь еще закажете?
– Один, последний вопрос, миссис Уилмот, – говорит он. Отхлебывает свой чай со льдом, глядя на нее поверх края стакана. И говорит: – Я бы хотел поговорить с вашей родней – родителями мужа, – если это возможно.
Мать Питера, Грейс Уилмот, обосновалась здесь, в гостинице, отвечает Мисти. Отец Питера, Хэрроу Уилмот, умер. Тринадцать, а может, четырнадцать лет назад.
Детектив Стилтон записывает это. Он говорит:
– Как умер ваш свекор?
Вроде от сердечного приступа, отвечает Мисти. Она не уверена.
И Стилтон говорит:
– Похоже, вы не очень-то хорошо знаете родственников своего мужа.
Головная боль дол-дол-долбит ее затылок, прямо по черепу, и Мисти говорит:
– Я не поняла, вы будете заказывать кофе?

16 июля

Доктор Туше светит лампочкой в глаза Мисти и говорит: поморгайте. Он заглядывает ей в уши. Он заглядывает внутрь ее носа. Он выключает свет в офисе, дает ей фонарик и говорит: направьте его себе в рот. Вот точно так же фонарик Энджела Делапорте светил в дырку в стенке его столовой. Это у старого доктора такой фирменный фокус-покус: надо подсветить пазухи, и они покажутся – тускло-красные под кожей слева и справа от носа; станет видно, нет ли темных участков, означающих закупорку, воспаление. От закупорки пазух бывают мигрени. Доктор откидывает голову Мисти назад и внимательно смотрит в глубь ее горла.
Он говорит:
– С чего вы взяли, что это пищевое отравление?
Так что Мисти приходится рассказать ему о поносе, спазмах, головной боли. Мисти рассказывает ему обо всем, кроме галлюцинаций.
Он накачивает воздухом манжету на ее руке и открывает клапан, сбрасывая давление. Они оба смотрят, как с каждым ударом ее сердца дергается стрелка на циферблате. Мистина головная боль пульсирует в такт.
Потом Мисти оказывается без блузки, а доктор Туше поднимает ее руку вверх и щупает подмышку. На нем очки, и он старательно разглядывает стены, пока его пальцы делают свою работу. В зеркале, висящем на одной из стен, Мисти видит их, эти пальцы. Ее лифчик так туго растянут, что бретельки врезаются в плечи. Ее кожа выпячена валиком над поясом слаксов. Ее ожерелье из дешевых поддельных жемчужин захлестывает ее шею сзади, и жемчужины исчезают, провалившись в глубокие складки жира.
Доктор Туше – его пальцы внедряются, вкручиваются, вбуравливаются в ее подмышку.
Окна операционной – из матированного стекла, блузка Мисти висит на крючке, привинченном к двери. В этой же комнате Мисти родила Табби. Стены выложены бледно-зеленым, пол – белым кафелем. До боли знакомый операционный стол. Здесь родился Питер. Как и Полетта. Уилл Таппер. Мэтт Хайленд. Бретт Питерсен. Как и все островитяне, которым меньше пятидесяти. Остров такой малёхонький, что доктор Туше – по совместительству гробовщик. Он «готовил» Питерова отца Хэрроу перед его похоронами. Перед кремацией.
Твоего папу.
Мисти хотела, чтобы Питер стал таким, как Хэрроу Уилмот. Мужчины знакомятся со своими будущими тещами, чтобы иметь представление, как невеста будет выглядеть лет через двадцать; Мисти действовала так же. Когда ей будет за сорок, ее муж должен будет выглядеть точно как Гарри. Рослый, с седыми бачками, прямым носом и выступающим раздвоенным подбородком.
Нынче же, когда Мисти закрывает глаза и пытается представить Хэрроу Уилмота, она видит лишь, как его пепел развеивается над морем со скалы на Уэйтенси-Пойнт. Длинное серое облако.
Бальзамирует ли доктор Туше покойников прямо тут, Мисти неизвестно. Если он протянет достаточно долго, то удостоится чести «приготовить» Грейс Уилмот. Доктор Туше осматривал Питера, когда того нашли в гараже.
Когда тебя нашли в гараже.
Если врачи когда-нибудь решат «выдернуть вилку», скорее всего именно доктор Туше «приготовит» тело.
Твое тело.
Доктор Туше щупает обе подмышки. Копается пальцами, ищет вздувшиеся лимфатические узлы. Ищет признаки рака. Он знает, в какой точке нужно нажать на позвоночник, чтобы твоя голова запрокинулась назад. Его глаза косят в разные стороны, радужки слишком далеко друг от друга, так что едва ли он смотрит на Мисти. Он мычит какой-то мотивчик. Его мысли явно далеко отсюда. Можно с уверенностью сказать: он привык работать с мертвецами.
Сидя на операционном столе, разглядывая в зеркале доктора и саму себя, Мисти говорит:
– Я ходила на мыс – что там было раньше?
И доктор Туше подпрыгивает. Он поднимает взгляд, брови круглые от удивления.
Будто услышал, как заговорил труп.
– Там, на Уэйтенси-Пойнт, – говорит Мисти, – стоят статуи, как будто раньше это был парк. Что же там было?
Его пальцы щупают глубоко меж сухожилий на ее затылке, и он говорит:
– До того, как мы построили крематорий, там у нас было кладбище. – Массаж даже приятен, вот разве пальцы у доктора просто ледяные.
Но Мисти не видела никаких надгробий.
Нащупывая пальцами лимфоузлы у нее под челюстью, он говорит:
– Там есть мавзолей, в пещере, вырытой в склоне холма.
Ощупывая взглядом стену за ее спиной, нахмуривается и говорит:
– Ему как минимум лет двести. Поговорите с Грейс, она лучше знает.
Пещера. Грот. Маленький каменный банк. Капитолий с вычурными колоннами и резной аркой – все это разваливается и держится только на корнях деревьев. Запертые железные ворота, темнота внутри.
Головная боль дол-дол-долбит, вгоняя гвоздь все глубже в затылок.
Дипломы на выложенной зеленой плиткой стене операционной – пожелтелые, еле видные под мутным стеклом. Попорченные водой. Обсиженные мухами. Даниэль Туше, доктор медицины. Держа запястье двумя пальцами, доктор Туше проверяет ее пульс по наручным часам.
Его треугольная мышца тянет вниз оба угла его рта, и он прикладывает свой холодный стетоскоп между ее лопатками. Он говорит:
– Мисти, мне нужно, чтобы вы глубоко вдохнули и не выдыхали.
Холодный штык стетоскопа разгуливает по ее спине.
– Теперь выдыхайте, – говорит доктор, – и вдохните еще раз.
Мисти говорит:
– А это правда, что Питеру делали вазектомию?
Она делает еще один глубокий вдох и говорит:
– Питер сказал мне, что Табби – чудо, подарок Бога, что я не должна делать аборт.
И доктор Туше говорит:
– Мисти, вы в последнее время сильно пьете?
Это такой маленький ебучий городишко. И бедная Мисти Мэри – городская пропойца.
– Ко мне в гостиницу пришел сыщик из полиции, – говорит Мисти. – Он спросил, нет ли у нас на острове Ку-клукс-клана.
И доктор Туше говорит:
– Убив себя, вы не спасете свою дочь.
Завел шарманку, точно ее муж.
Точно ты, дорогой милый мой Питер.
И Мисти говорит:
– Не спасу мою дочь от чего?
Она поворачивает голову, чтоб встретить его взгляд, и говорит:
– У нас тут что, есть нацисты?
И, глядя на нее, доктор Туше улыбается и говорит:
– Конечно, нет.
Он идет к своему столу и берет папку с несколькими листками бумаги. Раскрыв ее, пишет что-то внутри. Смотрит на календарь, висящий на стене над столом. Смотрит на свои наручные часы, снова пишет. Его почерк… хвостик каждой буквы уходит далеко вниз, за нижнюю линию слова. Подсознание, импульсивность. Этот человек жадный, голодный, злой, сказал бы Энджел Делапорте.
Доктор Туше говорит:
– Что ж, значит, у вас недавно появились новые увлечения?
И Мисти говорит ему: да. Она рисует. Впервые со времен колледжа Мисти рисует, иногда – красками, в основном – акварелью. У себя на чердаке. В свободное время. Она поставила свой мольберт так, чтобы видеть береговую линию, до самого Уэйтенси-Пойнт. Каждый день она работает над очередной картиной. Черпая темы в своем воображении. Каталог желаний маленького белого отребья: большие дома, венчания в церкви, пикники на берегу.
Вчера Мисти работала без передышки, пока не заметила, что на улице темень. Пять или шесть часов просто-напросто испарились. Исчезли, как та прачечная комната в Сивью. Бермудский треугольник.
Мисти говорит доктору Туше:
– У меня постоянно болит голова, но когда я рисую, боль почти незаметна.
Его стол – из металла, покрашен краской; точно такие стальные столы бывают в офисах у инженеров или бухгалтеров. Стол с ящичками, что выезжают наружу на тихих колесиках и закрываются с грохотом и гулкой отдачей на все помещение. Регистрационный журнал обтянут зеленым войлоком. На стене над столом – календарь и старые дипломы.
Доктор Туше с его веснушчатой лысиной и жалким пучком длинных ломких волос, зачесанных от уха до уха, вполне мог бы быть инженером. Со своими круглыми очками с толстыми стеклами в стальной оправе, он вполне мог бы быть бухгалтером. Он говорит:
– Вы учились в колледже, не так ли?
В художественном колледже, говорит ему Мисти. Колледж она не окончила. Бросила. Когда умер Хэрроу, они с мужем переехали сюда, чтобы присматривать за матерью Питера. Потом родилась Табби. Потом Мисти уснула и проснулась жирной, изможденной и сорокалетней.
Доктор не смеется. Упрекнуть его за это нельзя.
– Когда вы изучали историю, – говорит он, – вы проходили джайнов? Ну, джайнизм, ветвь буддизма?
Не на истории искусства, говорит ему Мисти.
Он выдвигает один из ящичков стола и достает оттуда желтую бутылочку с пилюлями.
– С ними нужно быть осторожным, не то слово, – говорит он. – Не подпускайте к ним Табби и на десять футов.
Он открывает бутылочку и вытряхивает пару пилюль на ладонь. Это капсулы из прозрачного желатина, которые разделяются на две половинки. Внутри каждой капсулы – какой-то рыхлый, сыпучий темно-зеленый порошок.
Отшелушившееся послание на подоконнике в Таббиной комнате: Ты умрешь, когда они высосут тебя.
Доктор Туше подносит бутылочку к Мистиному носу и говорит:
– Принимайте только при головной боли. – Этикетка отсутствует. – Это смесь разных трав. Она должна помочь вам сосредоточиться.
Мисти говорит:
– Скажите, кто-нибудь когда-нибудь умирал от синдрома Стендаля?
И доктор говорит:
– В основном тут зеленые водоросли, немного порошка из коры белой ивы, самая чуточка пчелиной пыльцы.
Он кладет капсулы обратно в бутылочку и с резким щелчком закрывает крышку. Ставит бутылочку на стол, рядом с Мистиной ляжкой.
– Вы можете пить, как и раньше, – говорит он, – но только умеренно.
Мисти говорит:
– Я пью исключительно умеренно.
И, вернувшись за свой стол, доктор Туше говорит:
– Как скажете.
Ебучие маленькие городишки.
Мисти говорит:
– Как умер отец Питера?
И доктор Туше говорит:
– А что вам сказала Грейс Уилмот?
Не говорила она ничего. Ни разу не упомянула об этом. Когда они развеивали пепел, Питер сказал Мисти, что это был сердечный приступ. Мисти говорит:
– Грейс сказала, опухоль мозга.
И доктор Туше говорит:
– Да-да, точно, опухоль мозга.
Он с гулким грохотом задвигает на место металлический ящичек. Он говорит:
– Грейс говорит мне, что вы демонстрируете чрезвычайно многообещающий талант.
Для протокола: погода сегодня спокойная и солнечная, но воздух отравлен брехней.
Мисти спрашивает про буддистов, упомянутых доктором.
– Джайны, – говорит он. Снимает блузку с крючка и протягивает ее Мисти. Ткань в районе обеих подмышек потемнела от пота. Доктор Туше топчется вокруг Мисти, держит блузку, пока Мисти засовывает руки в рукава.
Он говорит:
– Я что хочу сказать? Порой для художника хронические боли – благословение.

17 июля

Когда они учились в колледже, Питер частенько повторял: что бы ты ни рисовала, это твой автопортрет. Пускай картина называется «Святой Георгий и дракон» или «Похищение сабинянок»,[31] но угол, под которым ты смотришь, освещение, композиция, техника, – это все ты. Даже причина, по которой ты выбираешь сюжет, – это ты. Ты – каждый колер и мазок кисти.
Питер частенько повторял:
– Все, что может художник, – это описывать свое лицо.
Каждый приговорен к тому, чтоб оставаться собой.
А посему, продолжал Питер, мы свободны и можем рисовать что угодно, раз мы рисуем только самих себя.
Твой почерк. Твоя походка. Твой чайный сервиз. Все выдает твои тайны. Во всем, что ты делаешь, видна твоя рука.
Все – автопортрет.
Все – дневник.
На пятьдесят долларов, полученных от Энджела, Мисти покупает круглую акварельную кисточку № 5 из бычьего волоса. Покупает пушистую беличью кисточку № 4 для рисования размывкой. Круглую кисточку № 2 из верблюжьей шерсти. Заостренную кисточку № 6 из соболя и, наконец, широкую, плоскую кисть № 12.
Мисти покупает палитру для акварели – круглую алюминиевую тарелку с десятью неглубокими выемками, ни дать ни взять сковорода для оладьев. Покупает несколько тюбиков гуаши. «Кипрскую зеленую», «виридоновую зеленую», «болотную светлую», «Виндзорскую зеленую». Она покупает прусскую лазурь и тюбик красного краплака. Покупает черные краски «озеро Хаванна» и «слоновая кость».
Мисти покупает молочно-белую эмульсию, чтобы закрашивать ошибки. Желтый, как ссака, препарат, чтобы ошибки можно было вовремя закрасить и стереть. Покупает гуммиарабик, янтарный, цвета слабого пива, чтобы краски не перетекали друг в друга на бумаге. И наконец, прозрачный грануляционный состав, чтобы придать краскам зернистость.
Она покупает упаковку акварельной бумаги, мелкозернистой бумаги холодной прессовки, 19 на 24 дюйма. Торговое название этого формата – «королевский». Бумага 23 на 28 дюймов – «слон». Бумага 26, 5 на 40 дюймов называется «двойной слон». Это бескислотная бумага плотностью 140 фунтов на кубический метр. Мисти покупает планшеты – холсты, наклеенные на картонную основу. Она покупает планшеты формата «суперкоролевский», «имперский» и «антикварный».
Она тащит все это к кассе, и покупки оказываются настолько дороже пятидесяти долларов, что ей приходится заплатить по кредитке.
Если ты чувствуешь искушение стырить тюбик жженой охры – значит, настало время принять одну из пилюлек доктора Туше.
Питер частенько повторял, что задача художника – создавать порядок из хаоса. Ты копишь подробности, ищешь закономерности и приводишь в систему. Извлекаешь смысл из бессмысленных фактов. Собираешь все из кусочков, как головоломку. Тасуешь и перестраиваешь. Коллаж. Монтаж. Сборка.
Если ты на работе и за каждым столиком твоей секции тебя в нетерпении ждут, а ты спряталась на кухне и рисуешь эскизы на обрывках бумаги – значит настало время глотать пилюлю.
Если ты вручаешь клиентам счет за обед, а на обороте красуется скромный этюд светотенью… ты не знаешь даже, откуда взялся этот пейзаж, он просто взбрел тебе в голову… этюд – барахло, но тебе так страшно его потерять… если так, значит, время глотать пилюлю.
– Все эти бесполезные детали, – частенько говаривал Питер, – они бесполезны только до тех пор, пока ты не свяжешь их воедино.
Питер частенько говаривал:
– Ничто не имеет смысла само по себе.
Просто для протокола: сегодня Мисти зашла в столовую и увидела, что Грейс Уилмот и Табби стоят перед застекленной горкой, занимающей почти всю стену. Фарфоровые тарелки вертикально стоят на подставках под неяркими лампами. Чашки – на блюдцах. Грейс Уилмот тычет в них пальцем. И Табби, тоже тыча в них пальцем, говорит:
– «Фитц и Флойд»… «Веджвуд»… «Норитаке»… «Ленокс»…
Качая головой, Табби складывает руки на груди и говорит:
– Нет, здесь ошибка.
Она говорит:
– У сервиза «Роща оракула» каемка из золота в четырнадцать каратов. У «Рощи Венеры» – в двадцать четыре.
Твоя дочурка – эксперт по вымершим сервизам.
Твоя дочурка – уже тинейджер.
Грейс Уилмот протягивает руку, заправляет Табби за ухо пару выбившихся из прически прядей и говорит:
– Клянусь, этот ребенок – гений.
Неся поднос готовых ленчей на плече, Мисти замедляет шаг, чтобы спросить:
– От чего умер Хэрроу?
И Грейс отводит взгляд от фарфора. Ее круговые мышцы глаз действуют, глаза расширяются, она говорит:
– Почему ты об этом спрашиваешь?
Мисти рассказывает о приеме у доктора. У доктора Туше. И о том, что Энджел Делапорте считает, будто в почерке Питера содержится ключ к его отношениям с отцом. Все эти детали, не имеющие смысла сами по себе.
И Грейс говорит:
– Доктор дал тебе пилюли?
Поднос тяжелый, еда остывает, но Мисти не торопится, она говорит:
– Доктор сказал, что Хэрроу умер от рака печени.
Табби тычет пальцем в стеклянную горку и говорит:
– «Горхэм»… «Данск»…
А Грейс улыбается.
– Конечно. Рак печени, – говорит она. – Почему ты спрашиваешь?
Она говорит:
– Я думала, Питер тебе сказал.
Для протокола: погода сегодня туманна от вопиюще конфликтующих версий причины смерти твоего отца. Ни одна деталь не имеет смысла сама по себе.
И Мисти говорит, что трепаться ей некогда. Дел под завязку. Наплыв клиентов. Может быть, позже.
В художественном колледже Питер частенько болтал о художнике Джеймсе Макниле Уистлере[32] и о том, как Уистлер работал на инженерные войска Соединенных Штатов – он рисовал ландшафты побережья, те места, где собирались ставить маяки. Проблема заключалась в том, что Уистлер упорно исчеркивал поля зарисовок не относящимися к делу эскизами. Он рисовал старух, младенцев, попрошаек – все, что видел на улице. Он блестяще справлялся со своей работой, запечатлевая ландшафты для правительства, но просто не мог закрыть глаза на все остальное. Не мог допустить, чтоб хоть что-нибудь ускользнуло. Мужчины, курящие трубки. Дети, катающие обручи. Он заносил все эти наблюдения на поля своих официальных работ. Разумеется, правительство его уволило.
– Эти почеркушки, – частенько говаривал Питер, – стоят теперь миллионы.
Говаривал ты.
В «Столовой Дерева и Злата» сливочное масло подают в традиционных глиняных горшочках, только теперь на каждой деревянной подставке ножиком вырезана небольшая картина. Этакий скромный этюд. Это может быть крона дерева или причудливый абрис холма, возникшего в воображении Мисти. Слева направо: утес, за ним водопад из нависшей расселины, неглубокий овраг, утонувший в тени, заполненный мшистыми валунами и стволами толстых деревьев, обвитых лозой… Пока она все это придумывает и набрасывает эскиз на бумажной салфетке, клиенты, отчаявшись, идут на автовокзал, чтоб налить себе порцию кофе. Клиенты стучат по стаканам вилками, чтоб она обратила на них внимание. Щелкают пальцами. Этот летний народец.
На чай они уже не дают.
Абрис холма. Горный ручей. Пещера у речки. Усик плюща. Детали всплывают в голове Мисти, и она просто не может позволить им ускользнуть. К концу ее вечерней смены повсюду валяются обрывки салфеток, бумажных полотенец и расписок, и на каждом обрывке что-нибудь нарисовано.
В своей клетушке на чердаке она собрала зарисовки цветов и листьев, которых не видела никогда, – листки с зарисовками свалены кучей. Другая куча – абстрактные формы, похожие с виду на скалы и горные вершины над горизонтом. Еще куча – ветвистые тени деревьев, заросли кустов. Вроде вереска. Птицы.
То, что тебе непонятно, ты можешь понимать как угодно.
Если ты часами сидишь на унитазе, рисуя всякий бред на туалетной бумаге, сидишь, пока твое очко не заболит, будто готово отвалиться – что ж, прими пилюлю.
Если ты перестаешь спускаться на работу вообще, торчишь в своей комнатке, заказывая ленч по телефону… Если ты сообщаешь всем, что ужасно простыла, дабы иметь возможность круглые сутки рисовать пейзажи, которых никогда не видела… что ж, пора принять пилюлю.
Когда твоя дочка стучится к тебе, умоляя поцеловать ее перед сном, а ты говоришь: «Отправляйся в кровать, минутку, я занята», и так продолжается, пока бабуся Уилмот не оттаскивает ее от двери, и ты слышишь, как дочка рыдает в пустом коридоре, – прими две пилюли.
Когда ты обнаруживаешь стразовый браслет, который дочка запнула в твою комнату под дверь, – прими еще.
Когда все прекращают замечать твое дурное поведение, знай улыбаются и говорят: «Ну, Мисти, как оно там, с живописью, продвигаются дела?» – тогда не сомневайся: пришло время пилюль.
Когда из-за мигрени ты не можешь есть… Когда трусы спадают, потому что задница твоя куда-то делась… Когда проходишь мимо зеркала, не понимая, что за тощий, усыхающий призрак отразился там… Когда дрожь в твоих руках проходит, только если ты держишь карандаш или кисть… Тогда прими пилюлю. И ты еще половину съесть не успела, а доктор Туше уже приготовил очередную бутылочку, вот она, на столе в приемной, с твоим именем на этикетке.
Когда ты просто не можешь прервать работу… Когда воображения хватает лишь на то, чтобы представить завершение очередной картины… Что ж, прими пилюлю.
Ибо Питер прав.
Ты прав.
Все важно. Каждая деталь. Мы просто-напросто еще не знаем почему.
Все – автопортрет. Дневник. Вся история твоих отношений с наркотиками – в одном-единственном твоем волоске. Твои ногти. Отпечатки пальцев в судебном досье. Рельеф твоего живота – документ. Мозоли на твоей ладони разглашают твои тайны. Зубы выдают тебя. И твой акцент. Морщины, окружающие твои глаза и губы.
Во всем, что ты делаешь, видна твоя рука.
Питер частенько говаривал, что задача художника – быть внимательным, копить, организовывать, хранить, каталогизировать и, наконец, писать отчет. Документировать. Готовить к показу. Задача художника – просто не забывать.

21 июля – луна в третьей четверти

Энджел Делапорте поднимает к свету одну акварель за другой. Все они – на разные темы, одни изображают странный пустой горизонт, другие – залитые солнцем поля. Сосновые заросли. Дом или целую деревню на среднем плане. Лицо Энджела непроницаемо, лишь глаза движутся, скачут по каждому листу.
– Невероятно, – говорит он. – Выглядите вы ужасно, но ваши работы… Боже.
Для протокола: Энджел и Мисти, они находятся в Ойстервилле. Это чья-то пропавшая без вести общая комната. Они вползли внутрь сквозь очередную дыру, чтобы сделать фотки и посмотреть на граффити.
Твои граффити.
Мисти и вправду выглядит ужасно, никак не может согреться, даже в двух свитерах, ее зубы стучат. Когда она протягивает Энджелу картину, руки так дрожат, что жесткая акварельная бумага хлопает, как на ветру. Это какое-то кишечное расстройство, оставшееся после пищевого отравления. Даже здесь, в полумраке замурованной комнаты, куда свет едва просачивается через шторы, она не снимает темных очков.
Энджел притащил с собой свой кофр. Мисти принесла этюдник. Свой старый черный этюдник из пластика, память о школе, – плоский такой чемоданчик с «молнией», обегающей его буквой «П», так что можно его открыть, как книжку. Тонкие резинки прижимают акварели к одной половине этюдника. На другой половине множество разнокалиберных кармашков, и в каждый напиханы наброски.
Энджел щелкает затвором фотоаппарата, а Мисти раскладывает этюдник на диване. Когда она вынимает бутылочку с лекарством, руки так дрожат, что слышно, как громыхают пилюли. Вытряхнув одну на ладонь, Мисти говорит Энджелу:
– Зеленые водоросли. Это от мигрени.
Мисти кладет капсулу в рот и говорит:
– Гляньте-ка вот на картинки, скажите, как они вам.
Питер наспреил что-то поперек дивана. Его черные слова, как вихри, рассекают висящие на стенке семейные фотографии в рамках. Рассекают обвязанные кружевами подушечки. Шелковые абажурчики. Питер даже задернул плиссированные шторки и наспреил слова на внутренней стороне.
Твоя работа.
Энджел вынимает из Мистиной руки бутылочку с пилюлями и поднимает ее к свету, что сочится из окошка. Он трясет бутылочку, пилюли громыхают. Он говорит:
– Какие большие.
Желатиновая капсула у нее во рту размягчается, вкус порошка внутри – словно соль и фольга. Вкус крови.
Энджел протягивает ей фляжку джина, которую вынул из кофра, и Мисти делает судорожный глоток горечи. Для протокола: она пьет его бухло. В художественном колледже ты узнаешь, что существует наркоманский этикет. Нужно делиться.
И Мисти говорит:
– Вы тоже угощайтесь. Примите штучку.
Энджел отщелкивает крышку и вытряхивает пару на ладонь. Одну кладет в карман и говорит:
– Про запас.
Вторую запивает джином и корчит страшную рожу, будто удавленник, наклонившись вперед и высунув красно-белый язык. Зажмурив глаза.
Иммануил Кант и его подагра. Карен Бликсен[33] и ее сифилис. Питер наверняка сказал бы Энджелу, что страдание – ключ к вдохновению.
Раскладывая наброски и акварели на диване, Мисти говорит:
– Как они вам?
Энджел берет их, рассматривает и кладет на место, одну за другой. Качает головой: мол, не может быть. Самую чуточку качает, как паралитик. Он говорит:
– Просто невероятно.
Берет очередную акварель и говорит:
– Чем вы рисуете все это?
Он про кисточки?
– Они из соболя, – говорит Мисти. – Иногда беличьи или из бычьего волоса.
– Нет, дурочка такая, – говорит он. – Я про софт. Какой у вас компьютер? Так нельзя нарисовать вручную.
Он стучит пальцем по крепости на одной картине, по коттеджу на другой.
Что значит «нельзя вручную»?
– Вы ведь пользуетесь не только циркулем и линейкой? – говорит Энджел. – И транспортиром? Вы рисуете идеальные, правильные углы. Вы чертите по трафарету, с помощью лекала, да?
Мисти говорит:
– А что такое циркуль?
– Ну, им пользуются в средней школе, на геометрии, – говорит Энджел, расставляет большой и указательный пальцы и крутит ими. – У него на одной ножке иголка, а в другую вставляется карандаш, и можно чертить идеальные окружности.
Он поднимает к свету картинку – домик на склоне прибрежного холма, океан и деревья – сине-зеленые, но разных оттенков. Единственный теплый штрих – ярко-желтая точка, лампа в окошке.
– Смотрел бы и смотрел, хоть целую вечность, – говорит Энджел.
Синдром Стендаля.
Он говорит:
– Я заплачу вам за это пятьсот долларов.
И Мисти говорит:
– Я не могу.
Он достает другую акварель из этюдника и говорит:
– Ну, тогда как насчет этой?
Она не может продать ни одной.
– А за тысячу? – говорит он. – Я дам вам тысячу за одну только эту картину.
Тысяча баксов. И все равно Мисти говорит:
– Нет.
Уставившись на нее, Энджел говорит:
– Ну, тогда я заплачу вам десять тысяч за весь цикл. Десять тысяч долларов. Наличными.
Мисти открывает рот, чтобы сказать «нет», но…
Энджел говорит:
– Двадцать тысяч.
Мисти вздыхает и…
Энджел говорит:
– Пятьдесят тысяч долларов.
Мисти смотрит в пол.
– Почему? – говорит Энджел. – Почему у меня такое чувство, что вы откажетесь их продать и за миллион?
Потому что картинки не закончены. Они несовершенны. Людям нельзя на них смотреть, еще нельзя. А некоторые картинки даже не начаты. Мисти не может их продать, ибо они нужны ей как эскизы для чего-то большего. Картинки – части целого, которое ей самой еще не ясно. Они – подсказки.
Кто знает, почему мы делаем то, что делаем?
Мисти говорит:
– Почему вы предлагаете мне такую кучу денег? Это что, какая-то проверка?
И Энджел расстегивает «молнию» кофра и говорит:
– Я хочу вам кое-что показать.
Он вынимает оттуда какие-то сияющие приспособления из металла. Одно представляет собой два острых стерженька, соединенных кончиками в виде буквы «V». Второе – полукруг, точь-в-точь как буква «D», вдоль прямой стороны размечены дюймы.
Энджел прикладывает «D» к наброску дома фермера и говорит:
– Все ваши прямые – абсолютно прямые.
Он кладет «D» плашмя на акварель с коттеджем; все линии идеальны.
– Это транспортир, – говорит он. – С его помощью можно измерять углы.
Энджел прикладывает транспортир к одной картинке за другой и говорит:
– Все ваши углы идеальны. Ровно девяносто градусов. Ровно сорок пять.
Он говорит:
– Я заметил это еще на рисунке с креслом.
Он берет в руки V-образный инструмент и говорит:
– Это циркуль. С его помощью чертят идеальные круги и кривые.
Он втыкает острую ножку циркуля в центр наброска, сделанного углем. Вращает циркуль и говорит:
– Все круги идеальны. Каждый подсолнух, каждая купальня для птиц. Все изгибы абсолютно правильны.
Энджел тычет пальцем в картины, разложенные на зеленом диване, и говорит:
– Вы рисуете идеальные фигуры. Это невозможно.
Для протокола: погода сегодня становится жутко, жутко некомфортной. Прямо сейчас.
Единственный человек, который не требует, чтобы Мисти стала великой художницей, заявляет ей, что это невозможно. Когда твой единственный друг говорит, что ты просто не можешь быть великой художницей, одаренной от природы, изощренной художницей, проглоти пилюлю.
Мисти говорит:
– Послушайте, мы с мужем оба ходили в художественный колледж.
Она говорит:
– Нас научили рисовать.
И Энджел спрашивает: она что, калькировала фотографию? Использовала проекционный фонарь? Камеру обскура?
Послание от Констанс Бёртон: «Ты можешь сделать то же самое, используя свой разум».
И Энджел достает из кофра маркер и вручает его Мисти, говоря:
– Возьмите-ка.
Он тычет пальцем в стену, говоря:
– Вот прямо тут, нарисуйте мне круг диаметром четыре дюйма.
Мисти, не глядя, рисует маркером круг.
И Энджел прикладывает прямую сторону транспортира – ту, на которой дюймы, – к центру окружности. Четыре дюйма. Он говорит:
– Нарисуйте мне угол тридцать семь градусов.
Вжик-вжик – Мисти рисует на стене две пересекающиеся линии.
Энджел прикладывает транспортир, и угол оказывается ровнехонько тридцать семь градусов.
Он просит нарисовать круг диаметром семь дюймов. Шестидюймовый отрезок. Идеальную букву «S». Равносторонний треугольник. Квадрат. И Мисти мгновенно рисует их.
Согласно показаниям линейки, циркуля и транспортира, все нарисовано абсолютно точно.
– Теперь понятно, о чем я толкую? – говорит Энджел.
Едва не тыча острой ножкой циркуля в лицо Мисти, он говорит:
– Что-то случилось. Сначала что-то случилось с Питером, а теперь и с вами.
Просто для протокола: похоже, она нравилась Энджелу Делапорте в миллион раз больше, когда была толстой дурой ебучей. Служанкой при гостинице «Уэйтенси». Занудой, которая покорно выслушивает лекции о графологии и Станиславском. Сперва она была ученицей Питера. Теперь она ученица Энджела.
Мисти говорит:
– Мне одно понятно: вы не можете допустить даже мысль о том, что я, возможно, от природы талантлива.
И Энджел подпрыгивает от неожиданности. Он смотрит на Мисти исподлобья, брови удивленно выгнуты.
Как будто только что услышал голос трупа.
Энджел говорит:
– Мисти Уилмот, вы сами поняли, что сказали?
Он потрясает циркулем, целясь в нее, и говорит:
– Это не просто «дар».
Он тычет пальцем в идеальные круги и углы на стене и говорит:
– Полиция должна увидеть это.
Запихивая картины с эскизами обратно в этюдник, Мисти говорит:
– Что за бред?
Застегивая «молнию» этюдника, Мисти говорит:
– Типа меня арестуют за то, что я слишком хороший художник?
Энджел хватает фотоаппарат и вжикает пленкой. Прикрепляет «вспышку». Глядя на Мисти сквозь видоискатель, говорит:
– Нам нужны доказательства.
Энджел говорит:
– Нарисуйте мне шестиугольник. Нарисуйте пентаграмму. Нарисуйте совершенную спираль.
И Мисти рисует фигуры маркером, одну за другой. Руки ее прекращают дрожать, лишь когда она чертит или рисует.
На стене перед нею – каракули Питера:
– …мы уничтожим вас с помощью вашей же жадности и непомерных запросов…
Твои каракули.
Шестиугольник. Пентаграмма. Совершенная спираль. Энджел делает снимки.
Ослепленные «вспышкой», они не видят, как домовладелица засовывает голову в дыру. Она таращится на Энджела с фотоаппаратом. На Мисти с маркером в руке. Домовладелица сжимает голову обеими руками и вопит:
– Какого хрена, что вы там делаете?
Она вопит:
– Вы что, решили превратить все это в сраный хеппенинг?

24 июля

Просто чтоб ты знал: сегодня Мисти позвонил детектив Стилтон. Он хочет нанести тебе небольшой визит.
Он хочет нанести тебе небольшой визит.
Он говорит по телефону:
– Когда умер ваш свекор?
Вся комната Мисти – и пол, и кровать – завалена мокрыми шариками акварельной бумаги. Бурая хозяйственная сумка, в коей Мисти принесла домой свои запасы красок, набита скомканными катышами прусской лазури и «Виндзорской зеленой». Простые карандаши, цветные карандаши, масляные краски, акрил и гуашь – все деньги потрачены на эту фигню. Пастельные мелки, и жирные, и рассыпчатые, превратились в огрызки – такие крохотные, что не удержишь. Бумага почти закончилась.
Чему тебя не научат в художественном колледже – так это тому, как разговаривать по телефону, не переставая рисовать. Держа телефонную трубку в одной руке, а в другой – кисточку, Мисти говорит:
– Питеров папа? Четырнадцать лет назад, а что?
Размазывая краски ребром ладони, смешивая их подушечкой большого пальца, Мисти ведет себя как чертов Гойя, прямой дорогой направляясь к свинцовой энцефалопатии. Глухоте. Депрессии. Топическому отравлению.
Детектив Стилтон говорит:
– Нигде не записано, что Хэрроу Уилмот умер.
Чтобы заострить кисточку, Мисти крутит ее во рту.
Говорит:
– Мы развеяли его прах.
Она говорит:
– Он умер от инфаркта. А может, от опухоли мозга.
Краска кислая-прекислая. Хрустит, как песок, межкоренными зубами.
И детектив Стилтон говорит:
– Нет свидетельства о его смерти.
Мисти говорит:
– Ну, может, они просто делают вид, будто он умер.
Ничего более путного в голову не приходит. Грейс Уилмот… доктор Туше… да весь этот остров только и делает, что прикидывается.
И Стилтон говорит:
– Что еще за «они»?
Ку-клукс-клан. Нацисты.
Кистью № 12 из верблюжьей шерсти Мисти кладет идеально синюю полосу над идеальными деревьями на склонах идеальных гор. Кисточкой № 2 из соболя кладет идеальный солнечный блик на гребень каждой идеальной волны. Идеальные изгибы, абсолютные прямые, точные углы, идите на хрен, Энджел Делапорте.
Просто для протокола: по прогнозам Мисти, такой и будет погода. Идеальной. Как сейчас на бумаге.
Просто для протокола: детектив Стилтон упорный. Он говорит:
– Как вы думаете, зачем вашему свекру делать вид, будто он умер?
Мисти говорит, это была просто шутка. Конечно же, Гарри Уилмот покойник.
Кисточкой № 4 из беличьей шерсти она рисует тени в лесу. Битую неделю она проторчала, запершись в этой комнате, и не нарисовала ничего и вполовину круче кресла, которое придумала, когда обгадила трусы. На Уэйтенси-Пойнт. Со страшными глюками. Зажмурив глаза, отравившись чилантро.
Она продала тот уникальный набросок за вшивый полтинник.
Детектив Стилтон говорит по телефону:
– Вы все еще там?
Мисти говорит:
– Смотря где это «там».
Она говорит:
– Давайте. Проведайте Питера.
Она рисует нейлоновой кисточкой № 12 идеальные цветы на идеальном лугу. Где сейчас Табби, Мисти неведомо. Может, Мисти сейчас должна обслуживать столики, но ей наплевать. Мисти уверена только в одном: она очень занята. Голове болеть некогда. Рукам дрожать некогда.
– С этим проблема, – говорит Стилтон. – В больнице хотят, чтобы наша встреча прошла в вашем присутствии.
И Мисти говорит, что с этим проблема. Ей нужно рисовать. Ей нужно кормить тринадцатилетнюю дочь. Вторую неделю у нее мигрень. Кисточкой № 4 из соболя она проводит серо-белую полосу поперек луга. Мостит дорожку в траве. Потом роет яму. Заливает фундамент.
Перед ней на бумаге кисть убивает деревья и сносит их прочь. Набрав коричневой краски, Мисти вгрызается в склон холма на лугу. Мисти производит земляные работы. Кисть, как плуг, подрезает траву. Цветы уничтожены. Из ямы встают белоснежные стены. Вскрываются окна. Возносится башня. Над центром постройки взбухает купол. Из дверных проемов сбегают лестницы. Перила стремительно окружают террасы. Внезапно возносится еще одна башня. Постройка выбрасывает второе крыло, отпихивает рощу, давит луг.
Это Занаду. Сан-Симеон. «Билтмор». «Мар-а-Лаго».[34] Это то, что строят богатые, чтобы чувствовать себя в безопасности. Места, где, как им кажется, они обязательно будут счастливы. Эта постройка – обнаженная душонка богатого человека. Альтернативный рай для того, кто слишком богат, чтоб снизойти до реальности.
Ты можешь рисовать что угодно, ведь что ни рисуй, ты рисуешь себя.
И голос в телефонной трубке говорит:
– Итак, завтра в три, миссис Уилмот?
На идеальной крыше одного крыла постройки возникают статуи. На одной из идеальных террас вдруг образуется бассейн. Зеленый луг почти что исчезает, заслоненный новой лестницей, что тянется до самой кромки идеальной рощи.
Все – лишь автопортрет.
Все – лишь дневник.
И голос в телефонной трубке говорит:
– Миссис Уилмот?
По стенам вверх карабкаются лозы. Из черепиц на крыше прорастают трубы.
И голос в телефонной трубке говорит:
– Мисти?
Голос говорит:
– Вы хоть раз заглядывали в отчет коронера о попытке самоубийства, предпринятой вашим мужем?
Детектив Стилтон говорит:
– Как вы думаете, где ваш муж мог взять снотворное?
Для протокола: главная проблема художественного колледжа в том, что там тебя могут обучить всевозможным приемам, но не могут наделить талантом. Невозможно купить вдохновение. Просчитать дорогу к прозрению. Вывести формулу. Рецепт просветления.
– В крови вашего мужа, – говорит Стилтон, – был обнаружен фенобарбитал.
Однако, говорит он, рядом с телом не нашли ни пузырька из-под таблеток, ни бутылки. И снотворного Питеру никто не выписывал.
Продолжая водить кистью, Мисти спрашивает, куда клонит Стилтон.
И Стилтон говорит:
– Поневоле задумываешься, кто мог желать его смерти.
И Мисти говорит:
– Только я, – и понимает, что зря она так.
Картина закончена. Идеальна. Прекрасна. Ничего подобного Мисти в жизни не видела. Откуда что взялось, она без понятия. Она черпает кистью № 12 «черную слоновую кость» и щедрым росчерком уничтожает все.

25 июля

Дома на Эвкалиптовой и Юкковой улицах, они кажутся такими шикарными, когда впервые их видишь. Все они в три или четыре этажа высотой, все с белыми колоннами, и все построены во время последнего экономического бума, восемьдесят лет назад. Почти что век. Идешь по улице, и дом за домом прячется в разлапистые дубы и пеканы, громадные, словно зеленые штормовые тучи. Дома эти выстроились в две шеренги вдоль Кедровой улицы, глядят друг на друга через постриженные лужайки. Когда впервые их видишь, они кажутся такими… богатыми.
– Фасады в храмовом стиле, – объяснил Мисти Хэрроу Уилмот.
Где-то с 1798 года американцы начали строить простые, но внушительные фасады в стиле «греческого Ренессанса». А после 1824 года, сказал Хэрроу, после того, как Уильям Стрикленд сделал дизайн Второго Банка Соединенных Штатов, того самого, в Филадельфии, – после этого пути назад просто не было. Все дома отныне – и маленькие, и большие – обязаны были иметь ряд колонн с каннелюрами и угрожающую, выступающую вперед, нависающую над фасадом крышу.
Народ прозвал такие дома «односторонними», так как все эти вычуры красовались лишь на одной их стороне. В остальном дома были просты.
Так можно описать почти что все дома на острове. Сплошной фасад. Твое первое впечатление.