1 2 
– И  чиновники тоже-с, как следует-с    

– И  его превосходительство тоже-с. – Тут писарь еще другой раз попридержал  свой опять раскрывшийся рот и как-то любопытно и странно посмотрел на господина  Голядкина. Герою нашему по крайней мере так показалось.    

– И  ничего особенного такого нету, мой друг?    

– Нет-с;  никак нет-с.    

– Этак  обо мне, милый друг, нет ли чего-нибудь там, этак чего-нибудь только… а? только  так, мой друг, понимаешь?    

– Нет-с,  еще ничего не слышно покамест. – Тут писарь опять попридержал свой рот и  опять как-то странно взглянул на господина Голядкина. Дело в том, что герой наш  старался теперь проникнуть в физиономию Остафьева, прочесть на ней кое-что, не  таится ли чего-нибудь. И действительно, как будто что-то такое таилось; дело в  том, что Остафьев становился все как-то грубее и суше и не с таким уже  участием, как с начала разговора, входил теперь в интересы господина Голядкина.  «Он отчасти в своем праве, – подумал господин Голядкин,    

– ведь  что ж я ему? Он, может быть, уже и получил с другой стороны, а потому и отлучился  по самонужнейшей-то. А вот я ему и того..» Господин Голядкин понял, что время  гривенников наступило.    

– Вот  тебе, милый друг…    

– Чувствительно  благодарен вашему благородию.    

– Еще  более дам.    

– Слушаю,  ваше благородие.    

– Теперь,  сейчас еще более дам и, когда дело кончится, еще столько же дам. Понимаешь?    

Писарь  молчал, стоял в струнку и неподвижно смотрел на господина Голядкина.    

– Ну,  теперь говори: про меня ничего не слышно?..    

– Кажется,  что еще, покамест… того-с… ничего нет покамест-с. – Остафьев отвечал с расстановкой,  тоже, как и господин Голядкин, наблюдая немного таинственный вид, подергивая  немного бровями, смотря в землю, стараясь попасть в надлежащий тон и, одним  словом, всеми силами стараясь наработать обещанное, потому что данное он уже  считал за собою и окончательно приобретенным.    

– И  неизвестно ничего?    

– Покамест  еще нет-с.    

– А  послушай… того… оно, может быть, будет известно-с?    

– Потом,  разумеется, может быть, будет известно-с.    

«Плохо!»  – подумал герой наш.    

– Послушай,  вот тебе еще, милый мой.    

– Чувствительно  благодарен вашему благородию.    

– Вахрамеев  был вчера здесь?..    

– Были-с.    

– А  другого кого-нибудь не было ли?.. Припомни-ка, братец?    

Писарь  порылся с минутку в своих воспоминаниях и надлежащего ничего не припомнил.    

– Нет-с,  никого другого не было-с.    

– Гм! –  Последовало молчание.    

– Послушай,  братец вот тебе еще; говори все, всю подноготную.    

– Слушаю-с. –  Остафьев стоял теперь точно шелковый: того надобно было господину Голядкину.    

– Объясни  мне, братец, теперь, на какой он ноге?    

– Ничего-с,  хорошо-с, – отвечал писарь, во все глаза смотря на господина Голядкина.    

– То  есть как хорошо?    

– То  есть так-с. – Тут Остафьев значительно подернул бровями. Впрочем, он  решительно становился в тупик и не знал, что ему еще говорить. «Плохо!» –  подумал господин Голядкин.    

– Нет  ли у них дальнейшего чего-нибудь с Вахрамеевым-то?    

– Да  и все, как и прежде-с.    

– Подумай-ка.    

– Есть,  говорят-с.    

– А  ну, что же такое?    

Остафьев  попридержал рукою свой рот.    

– Письма  оттудова нет ли ко мне?    

– А  сегодня сторож Михеев ходил к Вахрамееву на квартиру, туда-с, к немке ихней-с,  так вот я пойду и спрошу, если надобно.    

– Сделай  одолжение, братец, ради создателя!.. Я только так… Ты, брат, не думай чего-нибудь,  а я только так. Да расспроси, братец, разузнай, не приготовляется ли что-нибудь  там на мой счет. Он-то как действует? вот мне что нужно; вот это ты и узнай,  милый друг, а я тебя потом и поблагодарю, милый друг…    

– Слушаю-с,  ваше благородие, а на вашем месте Иван Семеныч сели сегодня-с.    

– Иван  Семеныч? А! да! неужели?    

– Андрей  Филиппович указали им сесть-с…    

– Неужели?  по какому же случаю? Разузнай это, братец, ради создателя, разузнай это, братец;  разузнай это все – а я тебя поблагодарю, милый мой; вот что мне нужно… А ты не  думай чего-нибудь, братец…    

– Слушаю-с,  слушаю-с, тотчас сойду сюда-с. Да вы, ваше благородие, разве не войдете сегодня?    

– Нет,  мой друг; я только так, я ведь так только, я посмотреть только пришел, милый  друг, а потом я тебя и поблагодарю, милый мой.    

– Слушаю-с. –  Писарь быстро и усердно побежал вверх по лестнице, а господин Голядкин остался  один.    

«Плохо, –  подумал он. – Эх, плохо, плохо! Эх, дельце-то наше… как теперь плоховато!  Что бы это значило все? что именно значили некоторые намеки этого пьяницы,  например, и чья это штука? А! я теперь знаю, чья это штука. Это вот какая  штука. Они, верно, узнали, да и посадили… Впрочем, что ж, – посадили? это  Андрей Филиппович его посадил, Ивана-то Семеновича; да, впрочем, зачем же он  его посадил и с какою именно целью посадил? Вероятно, узнали… Это Вахрамеев  работает, то есть не Вахрамеев, он глуп, как простое осиновое бревно, Вахрамеев-то;  а это они все за него работают, да и шельмеца-то за тем же самым сюда  натравили; а немка нажаловалась, одноглазая! Я всегда подозревал, что вся эта  интрига неспроста и что во всей этой бабьей, старушьей сплетне непременно есть  что-нибудь; то же самое я и Крестьяну Ивановичу говорил, что, дескать,  поклялись зарезать, в нравственном смысле говоря, человека да и ухватились за  Каролину Ивановну. Нет, тут мастера работают, видно! Тут, сударь мой, работает  мастерская рука, а не Вахрамеев. Уже сказано, что глуп Вахрамеев, а это… я знаю  теперь, кто здесь за них всех работает: это шельмец работает, самозванец  работает! На этом одном он и лепится, что доказывает отчасти и успехи его в  высшем обществе. А действительно, желательно бы знать было, на какой он ноге  теперь… что-то он там у них? Только зачем же они там взяли Ивана-то Семеновича?  на какой им черт было нужно Ивана Семеновича? точно нельзя уж было достать  другого кого. Впрочем, кого ни посади, все было бы то же самое; а что я только  знаю, так это то, что он, Иван-то Семенович, был мне давно подозрителен, я про  него давно замечал: старикашка такой скверный, гадкий такой, – говорят, на  проценты дает и жидовские проценты берет. А ведь это все медведь мастерит. Во  все это обстоятельство медведь замешался. Началось-то оно таким образом. У Измайловского  моста оно началось; вот оно как началось…» Тут господин Голядкин сморщился,  словно лимон разгрыз, вероятно, припомнив что-нибудь весьма неприятное. «Ну, да  ничего, впрочем! – подумал он. – А вот только я все про свое. Что же  это Остафьев нейдет? Вероятно, засел или был остановлен там как-нибудь. Это  ведь и хорошо отчасти, что я так интригую и с своей стороны подкопы веду.  Остафьеву только гривенник нужно дать, так он и того… и на моей стороне. Только  вот дело в чем: точно ли он на моей стороне; может быть, они его тоже с своей  стороны… и, с своей стороны согласясь с ним, интригу ведут. Ведь разбойником  смотрит, мошенник, чистым разбойником! Таится, шельмец! „Нет, ничего, говорит,  и чувствительно, дескать, вам, ваше благородие, говорит, благодарен“. Разбойник  ты этакой!»    

Послышался  шум… господин Голядкин съежился и прыгнул за печку. Кто-то сошел с лестницы и  вышел на улицу. «Кто бы это так отправлялся теперь?» – подумал про себя наш герой.  Через минутку послышались опять чьи-то шаги… Тут господин Голядкин не вытерпел  и высунул из-за своего бруствера маленький-маленький кончик носу, –  высунул и тотчас же осекся назад, словно кто ему булавкой нос уколол. На этот  раз проходил известно кто, то есть шельмец, интригант и развратник, –  проходил по обыкновению своим подленьким частым шажком, присеменивая и  выкидывая ножками так, как будто бы собирался кого-то лягнуть. «Подлец!» –  проговорил про себя наш герой. Впрочем господин Голядкин не мог не заметить,  что у подлеца под мышкой был огромный зеленый портфель, принадлежавший его  превосходительству. «Он это опять по особому»,    

– подумал  господин Голядкин, покраснев и съежившись еще более прежнего от досады. Только  что господин Голядкин-младший промелькнул мимо господина Голядкина-старшего, совсем  не заметив его, как послышались в третий раз чьи-то шаги, и на это раз господин  Голядкин догадался, что шаги были писарские. Действительно, какая-то  примазанная писарская фигурка заглянула к нему за печку; фигурка, впрочем, была  не Остафьева, а другого писаря, Писаренки по прозванию. Это изумило господина  Голядкина. «Зачем же это он других в секрет замешал? – подумал герой  наш. – Экие варвары! святого у них ничего не имеется!»    

– Ну,  что, мой друг? – проговорил он, обращаясь к Писаренке, – ты, мой  друг, от кого?..    

– Вот-с,  по вашему дельцу-с. Ни от кого известий покамест нет никаких-с. А если будут,  уведомим-с.    

– А  Остафьев?..    

– Да  ему, ваше благородие, никак нельзя-с. Его превосходительство уже два раза  проходили по отделению, да и мне теперь некогда.    

– Спасибо,  милый мой, спасибо тебе… Только ты мне скажи…    

– Ей-богу  же, некогда-с… Поминутно нас спрашивают-с… А вот вы извольте здесь еще  постоять-с, так если будет что-нибудь относительно вашего дельца-с, так мы вас  уведомим-с…    

– Нет,  ты, мой друг, ты скажи…    

– Позвольте-с;  мне некогда-с, – говорил Писаренко, порываясь от ухватившего его за полу  господина Голядкина, – право, нельзя-с. Вы извольте здесь еще постоять-с,  так мы и уведомим.    

– Сейчас,  сейчас, друг мой! сейчас, милый друг! Вот что теперь: вот письмо, мой друг; а я  тебя поблагодарю, милый мой.    

– Слушаюсь-с.    

– Постарайся  отдать, милый мой, господину Голядкину.    

– Голядкину?    

– Да,  мой друг, господину Голядкину.    

– Хорошо-с;  вот как уберусь, так снесу-с. А вы здесь стойте покамест. Здесь никто не увидит…    

– Нет,  я, мой друг, ты не думай… я ведь здесь стою не для того, чтоб кто-нибудь не  видел меня. А я, мой друг, теперь буду не здесь… буду вот здесь в переулочке.  Кофейная есть здесь одна; так я там буду ждать, а ты, если случится что, и  уведомляй меня обо всем, понимаешь?    

– Хорошо-с.  Пустите только; я понимаю…    

– А  я тебя поблагодарю, милый мой! – кричал господин Голядкин вслед  освободившемуся наконец Писаренке… «Шельмец, кажется, грубее стал после, –  подумал герой наш, украдкой выходя из-за печки. – Тут еще есть крючок. Это  ясно… Сначала был и того, и сего… Впрочем, он и действительно торопился может  быть, дела там много. И его превосходительство два раза ходили по отделению… По  какому бы это случаю было?.. Ух! да ну, ничего! оно, впрочем, и ничего, может  быть, а вот мы теперь и посмотрим…»    

Тут  господин Голядкин отворил было дверь и хотел уже выйти на улицу, как вдруг, в  это самое мгновение, у крыльца загремела карета его превосходительства. Не  успел господин Голядкин опомниться, как отворились изнутри дверцы кареты и  сидевший в ней господин выпрыгнул на крыльцо. Приехавший был не кто иной, как  тот же господин Голядкин-младший, минут десять тому назад отлучившийся.  Господин Голядкин-старший вспомнил, что квартира директора была в двух шагах.  «Это он по особому», – подумал наш герой про себя. Между тем господин  Голядкин –младший, захватив из кареты толстый зеленый портфель и еще какие-то  бумаги, приказав, наконец, что-то кучеру, отворил дверь, почти толкнув ею  господина Голядкина-старшего, и, нарочно не заметив его и, следовательно,  действуя таким образом ему в пику, пустился скоробежкой вверх по  департаментской лестнице. «Плохо! – подумал господин Голядкин, – эх,  дельце-то наше чего прихватило теперь! Ишь его, господи бог мой!» С полминутки  еще простоял наш герой неподвижно; наконец он решился. Долго не думая,  чувствуя, впрочем, сильное трепетание сердца и дрожь во всех членах, побежал он  вслед за приятелем своим вверх по лестнице. «А! была не была; что же мне-то  такое? я сторона в этом деле», – думал он, снимая шляпу, шинель и калоши в  передней.    

Когда  господин Голядкин вошел в свое отделение, были уже полные сумерки. Ни Андрея  Филипповича, ни Антона Антоновича не было в комнате. Оба они находились в  директорском кабинете с докладами; директор же, как по слухам известно было, в  свою очередь спешил к его высокопревосходительству. Вследствие таковых  обстоятельств, да еще потому, что и сумерки сюда подмешались и кончалось время  присутствия, некоторые из чиновников, преимущественно же молодежь, в ту самую  минуту, когда вошел наш герой, занимались некоторого рода бездействием,  сходились, разговаривали, толковали, смеялись, и даже кое-кто из самых юнейших,  то есть из самых бесчиновных чиновников, втихомолочку и под общий шумок  составили орлянку в углу, у окошка. Зная приличие и чувствуя в настоящее время  какую-то особенную надобность приобресть и «найти», господин Голядкин  немедленно подошел кой к кому, с кем ладил получше, чтоб пожелать доброго дня и  т.д. Но как-то странно ответили сослуживцы на приветствие господина Голядкина.  Неприятно был он поражен какою-то всеобщею холодностью, сухостью, даже, можно  сказать, какою-то строгостью приема. Руки ему не дал никто. Иные просто сказали  «здравствуйте» и прочь отошли; другие лишь головою кивнули, кое-кто просто отвернулся  и показал, что ничего не заметил; наконец, некоторые, – и что было всего  обиднее господину Голядкину, некоторые из самой бесчиновной молодежи, ребята,  которые, как справедливо выразился о них господин Голядкин, умеют лишь в  орлянку поиграть при случае да где-нибудь потаскаться, – мало-помалу  окружили господина Голядкина, сгруппировались около него и почти заперли ему  выход. Все они смотрели на него с каким-то оскорбительным любопытством.    

Знак был  дурной. Господин Голядкин чувствовал это и благоразумно приготовился с своей  стороны ничего не заметить. Вдруг одно совершенно неожиданное обстоятельство  совсем, как говорится, доконало и уничтожило господина Голядкина.    

В кучке  молодых окружавших его сослуживцев вдруг, и, словно нарочно, в самую тоскливую  минуту для господина Голядкина, появился господин Голядкин-младший, веселый  по-всегдашнему, с улыбочкой по-всегдашнему, вертлявый тоже по-всегдашнему,  одним словом: шалун, прыгун, лизун, хохотун, легок на язычок и на ножку, как и  всегда, как прежде, точно так, как и вчера, например, в одну весьма неприятную  минутку для господина Голядкина-старшего. Осклабившись, вертясь, семеня, с  улыбочкой, которая так и говорила всем: «доброго вечера», втерся он в кучку  чиновников, тому пожал руку, этого по плечу потрепал, третьего обнял слегка,  четвертому объяснил, по какому именно случаю был его превосходительством  употреблен, куда ездил, что сделал, что с собою привез; пятого, и, вероятно,  своего лучшего друга, чмокнул в самые губки, – одним словом, все  происходило точь-в-точь как во сне господина Голядкина-старшего. Напрыгавшись  досыта, покончив со всяким по-своему, обделав их всех в свою пользу, нужно ль,  не нужно ли было, нализавшись всласть с ними со всеми, господин Голядкин-младший  вдруг, и, вероятно, ошибкой, еще не успев заметить до сих пор своего старейшего  друга, протянул руку и господину Голядкину-старшему. Вероятно, тоже ошибкой,  хотя, впрочем, и успев совершенно заметить неблагородного господина  Голядкина-младшего, тотчас же жадно схватил наш герой простертую ему так  неожиданно руку и пожал ее самым крепким, самым дружеским образом, пожал ее с  каким-то странным, совсем неожиданным внутренним движением, с каким-то  слезящимся чувством. Был ли обманут герой наш первым движением неблагопристойного  врага своего, или так, не нашелся, или почувствовал и сознал в глубине души  своей всю степень своей беззащитности, – трудно сказать. Факт тот, что  господин Голядкин-старший, в здравом виде, по собственной воле своей и при  свидетелях, торжественно пожал руку того, кого называл смертельным врагом  своим. Но каково же было изумление, исступление и бешенство, каков же был ужас  и стыд господина Голядкина-старшего, когда неприятель и смертельный враг его,  неблагородный господин Голядкин-младший, заметив ошибку преследуемого, невинного  и вероломно обманутого им человека, без всякого стыда, без чувств, без сострадания  и совести, вдруг с нестерпимым нахальством и с грубостию вырвал свою руку из  руки господина Голядкина-старшего; мало того, – стряхнул свою руку, как  будто замарал ее через то в чем-то совсем нехорошем; мало того, – плюнул  на сторону, сопровождая все это самым оскорбительным жестом; мало того, –  вынул платок свой и тут же, самым бесчиннейшим образом, вытер им все пальцы  свои, побывавшие на минутку в руке господина Голядкина-старшего. Действуя таким  образом, господин Голядкин-младший, по подленькому обыкновению своему, нарочно  осматривался кругом, делал так, чтоб все видели его поведение, заглядывал всем  в глаза и, очевидно, старался о внушении всем всего самого неблагоприятного  относительно господина Голядкина. Казалось, что поведение отвратительного  господина Голядкина-младшего возбудило всеобщее негодование окружавших  чиновников; даже ветреная молодежь показала свое неудовольствие. Кругом  поднялся ропот и говор. Всеобщее движение не могло миновать ушей господина  Голядкина-старшего; но вдруг – кстати подоспевшая шуточка, накипевшая, между  прочим, в устах господина Голядкина-младшего, разбила, уничтожила последние  надежды героя нашего и наклонила баланс опять в пользу смертельного и  бесполезного врага его.    

– Это  наш русский Фоблаз, господа; позвольте вам рекомендовать молодого  Фоблаза, – запищал господин Голядкин-младший, с свойственною ему наглостью  семеня и вьюня меж чиновниками и указывая им на оцепеневшего и вместе с тем исступленного  настоящего господина Голядкина. «Поцелуемся, душка!» – продолжал он с  нестерпимою фамильярностию, подвигаясь к предательски оскорбленному им  человеку. Шуточка бесполезного господина Голядкина-младшего, кажется, нашла  отголосок, где следовало, тем более что в ней заключался коварный намек на одно  обстоятельство, повидимому, уже гласное и известное всем. Герой наш тяжко почувствовал  руку врагов на плечах своих. Впрочем, он уже решился. С пылающим взором, с  бледным лицом, с неподвижной улыбкой выбрался он кое-как из толпы и неровными  учащенными шагами направил свой путь прямо к кабинету его превосходительства. В  предпоследней комнате встретился с ним только что выходивший от его  превосходительства Андрей Филиппович, и хотя тут же в комнате было порядочно  всяких других, совершенно посторонних в настоящую минуту для господина  Голядкина лиц, но герой наш и внимания не хотел обратить на подобное обстоятельство.  Прямо, решительно, смело, почти сам себе удивляясь и внутренно себя за смелость  похваливая, абордировал он, не теряя времени, Андрея Филипповича, порядочно  изумленного таким нечаянным нападением.    

– А!..  что вы… что вам угодно? – спросил начальник отделения, не слушая  запнувшегося на чем-то господина Голядкина.    

– Андрей  Филиппович, я… могу ли я, Андрей Филиппович, иметь теперь, тотчас же и глаз на  глаз, разговор с его превосходительством? – речисто и отчетливо проговорил  наш герой. устремив самый решительный взгляд на Андрея Филипповича.    

– Что-с?  конечно нет-с. – Андрей Филиппович с ног до головы обмерил взглядом своим  господина Голядкина.    

– Я,  Андрей Филиппович, все это к тому говорю, что удивляюсь, как никто здесь не обличит  самозванца и подлеца.    

– Что-о-с?    

– Подлеца,  Андрей Филиппович.    

– О  ком же это угодно таким образом относиться?    

– Об  известном лице, Андрей Филиппович. Я, Андрей Филиппович, на известное лицо  намекаю; я в своем праве… Я думаю, Андрей Филиппович, что начальство должно  было бы поощрять подобные движения, – прибавил господин Голядкин, очевидно  не помня себя, – Андрей Филиппович… вы, вероятно, сами видите, Андрей  Филиппович, что это благородное движение и всяческую мою благонамеренность  означает, – принять начальника за отца, Андрей Филиппович, принимаю,  дескать, благодетельное начальство за отца и слепо вверяю судьбу свою. Так и  так, дескать… вот как… – Тут голос господина Голядкина задрожал, лицо его раскраснелось,  и две слезы набежали на обеих ресницах его.    

Андрей  Филиппович, слушая господина Голядкина, до того удивился, что как-то невольно  отшатнулся шага на два назад. Потом с беспокойством осмотрелся кругом… Трудно  сказать, чем бы кончилось дело… Но вдруг дверь из кабинета его  превосходительства отворилась, и он сам вышел, в сопровождении некоторых  чиновников.За ним потянулись все, кто ни был в комнате. Его превосходительство  подозвал Андрея Филипповича и пошел с ним рядом, заведя разговор о каких-то  делах. Когда все тронулись и пошли вон из комнаты, опомнился и господин  Голядкин. Присмирев, приютился он под крылышко Антона Антоновича Сеточкина,  который сзади всех ковылял в свою очередь и, как показалось Господину  Голядкину, с самым строгим и озабоченным видом. «Проврался я и тут, нагадил и  тут, – подумал он про себя, – да ну, ничего».    

– Надеюсь,  что по крайней мере вы, Антон Антонович, согласитесь прослушать меня и вникнуть  в мои обстоятельства, – проговорил он тихо и еще немного дрожащим от  волнения голосом. – Отверженный всеми, обращаюсь я к вам. Недоумеваю до  сих пор, что значили слова Андрея Филипповича, Антон Антонович. Объясните мне  их, если можно…    

– Своевременно  все объяснится-с, – строго и с расстановкою отвечал Антон Антонович и, как  показалось господину Голядкину, с таким видом, который ясно давал знать, что  Антон Антонович вовсе не желает продолжать разговора. – Узнаете в скором  времени все-с. Сегодня же форменно обо всем известитесь.    

– Что  же такое форменно, Антон Антонович? почему же так именно форменно-с? –  робко спросил наш герой.    

– Не  нам с вами рассуждать, Яков Петрович, как начальство решает.    

– Почему  же начальство, Антон Антонович, – проговорил господин Голядкин, оробев еще  более, – почему же начальство? Я не вижу причины, почему же тут нужно  беспокоить начальство, Антон Антонович… Вы, может быть, что-нибудь относительно  вчерашнего хотите сказать, Антон Антонович?    

– Да  нет-с, не вчерашнее-с; тут кое-что другое хромает-с у вас.    

– Что  же хромает, Антон Антонович? мне кажется, Антон Антонович, что у меня ничего не  хромает.    

– А  хитрить-то с кем собирались? – резко пересек Антон Антонович совершенно  оторопевшего господина Голядкина. Господин Голядкин вздрогнул и побледнел как  платок.    

– Конечно,  Антон Антонович, – проговорил он едва слышным голосом, – если внимать  голосу клеветы и слушать врагов наших, не приняв оправдания с другой стороны,  то, конечно… конечно, Антон Антонович, тогда можно и пострадать, Антон  Антонович, безвинно и ни за что пострадать.    

– То-то-с;  а неблагопристойный поступок ваш во вред репутации благородной девицы того  добродетельного, почтенного и известного семейства, которое вам  благодетельствовало?    

– Какой  же это поступок, Антон Антонович?    

– То-то-с.  А относительно другой девицы, хотя бедной, но зато честного иностранного  происхождения, похвального поступка своего тоже не знаете-с?    

– Позвольте,  Антон Антонович…благоволите, Антон Антонович, выслушать…    

– А  вероломный поступок ваш и клевета на другое лицо – обвинение другого лица в  том, в чем сами грешка прихватили? а? это как называется?    

– Я,  Антон Антонович, не выгонял его, – проговорил, затрепетав, наш  герой, – и Петрушку, то есть человека моего, подобному ничему не учил-с…  Он ел мой хлеб. Антон Антонович; он пользовался гостеприимством моим, –  прибавил выразительно и с глубоким чувством герой наш, так что подбородок его  запрыгал немножко и слезы готовы были опять навернуться.    

– Это  вы, Яков Петрович, только так говорите, что он хлеб-то ваш ел, – отвечал,  осклабляясь, Антон Антонович, и в голосе его было слышно лукавство, так что по  сердцу скребнуло у господина Голядкина.    

– Позвольте  еще вас, Антон Антонович, нижайше спросить: известны ли обо всем этом деле его  превосходительство?    

– Как  же-с! Впрочем, вы теперь пустите меня-с. Мне с вами тут некогда… Сегодня же обо  всем узнаете, что вам следует знать-с.    

– Позвольте,  ради бога, еще на минутку, Антон Антонович…    

– После  расскажете-с…    

– Нет-с,  Антон Антонович; я-с, видите-с, прислушайте только, Антон Антонович… Я совсем  не вольнодумство, Антон Антонович, я бегу вольнодумства; я совершенно готов с  своей стороны и даже пропускал ту идею…    

– Хорошо-с,  хорошо-с. Я уж слышал-с…    

– Нет-с,  этого вы не слыхали, Антон Антонович. Это другое, Антон Антонович, это хорошо,  право хорошо, и приятно слышать… Я пропускал, как выше объяснил, ту идею, Антон  Антонович, что вот промысл божий создал двух совершенно подобных, а  благодетельное начальство, видя промысл божий, приютили двух близнецов-с. Это  хорошо, Антон Антонович. Вы видите, что это очень хорошо, Антон Антонович, и  что я далек вольнодумства. Принимаю благодетельное начальство за отца. Так и  так, дескать, благодетельное начальство, а вы, того… дескать…молодому человеку  нужно служить… Поддержите меня, Антон Антонович, заступитесь за меня, Антон  Антонович… Я ничего-с… Антон Антонович, ради бога, еще одно словечко… Антон  Антонович…    

Но уже  Антон Антонович был далеко от господина Голядкина… Герой же наш не знал, где  стоял, что слышал, что делал, что с ним сделалось и что еще будут делать с ним –  так смутило его и потрясло все им слышанное и все с ним случившееся.    

Умоляющим  взором отыскивал он в толпе чиновников Антона Антоновича, чтоб еще более  оправдаться в глазах его и сказать ему что-нибудь крайне благонамеренное и  весьма благородное и приятное относительно себя самого… Впрочем, мало-помалу,  новый свет начинал пробиваться сквозь смущение господина Голядкина, новый,  ужасный свет, озаривший перед ним вдруг, разом, целую перспективу совершенно  неведомых доселе и даже нисколько не подозреваемых обстоятельств… В эту минуту  кто-то толкнул совершенно сбившегося героя нашего под бок. Он оглянулся. Перед  ним стоял Писаренко.    

– Письмо-с,  ваше благородие.    

– А!..  ты уже сходил, милый мой?    

– Нет,  это еще утром в десять часов сюда принесли-с. Сергей Михеев, сторож, принес-с с  квартиры губернского секретаря Вахрамеева.    

– Хорошо,  мой друг, хорошо, а я тебя поблагодарю, милый мой.    

Сказав  это, господин Голядкин спрятал письмо в боковой карман своего вицмундира и застегнул  его на все пуговицы; потом осмотрелся кругом и, к удивлению своему, заметил,  что уже находится в сенях департаментских, в кучке чиновников, столпившихся к  выходу, ибо кончилось присутствие. Господин Голядкин не только не замечал до  сих пор этого последнего обстоятельства, но даже не заметил и не помнил того,  каким образом он вдруг очутился в шинели, в калошах и держал свою шляпу в  руках. Все чиновники стояли неподвижно и в почтительном ожидании. Дело в том,  что его превосходительство остановился внизу лестницы, в ожидании своего почему-то  замешкавшегося экипажа, и вел весьма интересный разговор с двумя советниками и  с Андреем Филипповичем. Немного поодаль от двух советников и Андрея Филипповича  стоял Антон Антонович Сеточкин и кое-кто из других чиновников, которые весьма  улыбались, видя, что его превосходительство изволит шутить и смеяться.  Столпившиеся на верху лестницы чиновники тоже улыбались и ждали, покамест его  превосходительство опять засмеются. Не улыбался лишь только один Федосеич,  толстопузый швейцар, державшийся у ручки дверей, вытянувшийся в струнку и с  нетерпением ожидавший порции своего обыденного удовольствия, состоявшего в том,  чтоб разом, одним взмахом руки, широко откинуть одну половинку дверей и потом,  согнувшись в дугу, почтительно пропустить мимо себя его превосходительство. Но  всех более, по-видимому, был рад и чувствовал удовольствие недостойный и  неблагородный враг господина Голядкина. Он в это мгновение даже позабыл всех  чиновников, даже оставил вьюнить и семенить межу ними, по своему подленькому  обыкновению, даже позабыл, пользуясь случаем, подлизаться к кому-нибудь в это  мгновение. Он обратился весь в слух и зрение, как-то странно съежился, вероятно  чтоб удобнее слушать, не спуская глаз с его превосходительства, и изредка  только подергивало его руки, ноги и голову какими-то едва заметными судорогами,  обличавшими все внутренние, сокровенные движения души его.    

«Ишь его  разбирает! – подумал герой наш, – фаворитом смотрит, мошенник! Желал  бы я знать, чем он именно берет в обществе высокого тона? Ни ума, ни характера,  ни образования, ни чувства; везет шельмецу! Господи боже! ведь как это скоро  может пойти человек, как подумаешь, и „найти“ во всех людях! И пойдет человек,  клятву даю, что пойдет далеко, шельмец, доберется, – везет шельмецу! Желал  бы я еще узнать, что именно такое он всем им нашептывает? Какие тайны у него со  всем этим народом заводятся и про какие секреты они говорят? Господи боже! Как  бы мне этак, того… и с ними бы тоже немножко… дескать, так и так, попросить его  разве…дескать, так и так, а я больше не буду; дескать, я виноват, а молодому  человеку, ваше превосходительство, нужно служить в наше время; обстоятельством  же темным моим я отнюдь не смущаюсь, – вот оно как! протестовать там  каким-нибудь образом тоже не буду, и все с терпением и смирением снесу, – вот  как! вот разве так поступить?.. Да, впрочем, его не проймешь, шельмеца, никаким  словом не пробьешь; резону-то ему вгвоздить нельзя в забубенную голову… А  впрочем, попробуем. Случится, что в добрый час попаду, так вот и попробовать…»    

В  беспокойстве своем, в тоске и смущении, чувствуя, что так оставаться нельзя,  что наступает минута решительная, что нужно же с кем-нибудь объясниться, герой  наш стал было понемножку подвигаться к тому месту, где стоял недостойный и  загадочный приятель его; но в самое это время у подъезда загремел давно  ожидаемый экипаж его превосходительства. Федосеич рванул дверь и, согнувшись в  три дуги, пропустил его превосходительство мимо себя. Все ожидавшие разом  хлынули к выходу и оттеснили на мгновение господина Голядкина-старшего от господина  Голядкина-младшего. «Не уйдешь!» – говорил наш герой, прорываясь сквозь толпу и  не спуская глаз с кого следовало. Наконец толпа раздалась. Герой наш  почувствовал себя на свободе и ринулся в погоню за своим неприятелем.    

 ГЛАВА XI    

     

Дух  занимался в груди господина Голядкина; словно на крыльях летел он вслед за  своим быстро удалявшимся неприятелем. Чувствовал он в себе присутствие страшной  энергии. Впрочем, несмотря на присутствие страшной энергии, господин Голядкин  мог смело надеяться, что в настоящую минуту даже простой комар, если бы только  он мог в такое время жить в Петербурге, весьма бы удобно перешиб его крылом  своим. Чувствовал он еще, что опал и ослаб совершенно, что несет его какою-то  совершенно особенною и постороннею силою, что он вовсе не сам идет, что,  напротив, его ноги подкашиваются и служить отказываются. Впрочем, это все могло  бы устроиться к лучшему. «К лучшему – не к лучшему, – думал господин  Голядкин, почти задыхаясь от скорого бега, – но что дело проиграно, так в  том теперь и сомнения малейшего нет; что пропал я совсем, так уж это известно,  определено, решено и подписано». Несмотря на все это, герой наш словно из  мертвых воскрес, словно баталию выдержал, словно победу схватил, когда пришлось  ему уцепиться за шинель своего неприятеля, уже заносившего одну ногу на дрожки  куда-то только что сговоренного им ваньки. «Милостивый государь! милостивый  государь! – закричал он наконец настигнутому им неблагородному господину  Голядкину-младшему. – Милостивый государь, я надеюсь, что вы…»    

– Нет,  вы уж, пожалуйста, ничего не надейтесь, – уклончиво отвечал бесчувственный  неприятель господина Голядкина, стоя одною ногою на одной ступеньке дрожек, а  другою изо всех сил порываясь попасть на другую сторону экипажа, тщетно махая  ею по воздуху, стараясь сохранить экилибр и вместе с тем стараясь всеми силами  отцепить шинель свою от господина Голядкина-старшего, за которую тот, с своей  стороны, уцепился всеми данными ему природою средствами.    

– Яков  Петрович! только десять минут…    

– Извините,  мне некогда-с.    

– Согласитесь  сами, Яков Петрович… пожалуйста, Яков Петрович… ради бога, Яков Петрович… так и  так – объясниться… на смелую ногу… Секундочку, Яков Петрович!..    

– Голубчик  мой, некогда, – отвечал с неучтивою фамильярностью, но под видом душевной  доброты, ложно благородный неприятель господина Голядкина, – в другое  время, поверьте, от полноты души и от чистого сердца; но теперь – вот, право ж,  нельзя.    

«Подлец!»  – подумал герой наш.    

– Яков  Петрович! – закричал он тоскливо, – я вашим врагом никогда не бывал.  Злые же люди несправедливо меня описали… С своей стороны я готов… Яков  Петрович, угодно, мы с вами, Яков Петрович, вот тотчас зайдем?.. И там от  чистого сердца, как справедливо сказали вы тотчас, и языком прямым,  благородным… вот в эту кофейную: тогда все само собой объяснится, – вот  как, Яков Петрович! Тогда непременно все само собой объяснится…    

– В  кофейную? хорошо-с. Я не прочь, зайдем в кофейную, с одним только условием, радость  моя, с единым условием, – что там все само собой объяснится. Дескать, так  и так, душка, – проговорил господин Голядкин-младший, слезая с дрожек и  бесстыдно потрепав героя нашего по плечу, – дружище ты этакой; для тебя,  Яков Петрович, я готов переулочком (как справедливо в о'но время вы, Яков  Петрович, заметить изволили). Ведь вот плут, право, что захочет, то и делает с  человеком! – продолжал ложный друг господина Голядкина, с легкой улыбочкой  вертясь и увиваясь около него.    

Отдаленная  от больших улиц кофейная, куда вошли оба господина Голядкина, была в эту минуту  совершенно пуста. Довольно толстая немка появилась у прилавка, едва только заслышался  звон колокольчика. Господин Голядкин и недостойный неприятель его прошли во  вторую комнату, где одутловатый и остриженный под гребенку мальчишка возился с  вязанкою щепок около печки, силясь возобновить в ней погасавший огонь. По  требованию господина Голядкина-младшего подан был шоколад.    

– А  пресдобная бабенка, – проговорил господин Голядкин-младший, плутовски  мигнув господину Голядкину-старшему.    

Герой  наш покраснел и смолчал.    

– А,  да, позабыл, извините. Знаю ваш вкус. Мы, сударь, лакомы до тоненьких немочек;  мы, дескать, душа ты правдивая, Яков Петрович, лакомы с тобою до тоненьких,  хотя, впрочем, и не лишенных еще приятности немочек; квартиры у них нанимаем,  их нравственность соблазняем, за бир-суп, да мильх-суп наше сердце им посвящаем  да разные подписки даем, – вот что мы делаем, Фоблаз ты такой, предатель  ты этакой!    

Все это  проговорил господин Голядкин-младший, делая, таким образом, совершенно бесполезный,  хотя, впрочем, и злодейски хитрый намек на известную особу женского пола, увиваясь  около господина Голядкина, улыбаясь ему под видом любезности, ложно показывая,  таким образом, радушие к нему и радость при встрече с ним. Замечая же, что  господин Голядкин-старший вовсе не так глуп и вовсе не до того лишен  образованности и манер хорошего тона, чтоб сразу поверить ему, неблагородный  человек решился переменить свою тактику и повести дела на открытую ногу. Тут  же, проговорив свою гнусность, фальшивый господин Голядкин заключил тем, что с  возмущающим душу бесстыдством и фамильярностью потрепал солидного господина  Голядкина по плечу и, не удовольствовавшись этим, пустился заигрывать с ним совершенно  неприличным в обществе хорошего тона образом, именно вознамерился повторить  свою прежнюю гнусность, то есть, несмотря на сопротивление и легкие крики  возмущенного господина Голядкина-старшего, ущипнуть его за щеку. При виде  такого разврата герой наш вскипел и смолчал… до времени, впрочем.    

– Это  речь врагов моих, – ответил он наконец, благоразумно сдерживая себя,  трепещущим голосом. В то же самое время герой наш с беспокойством оглянулся на  дверь. Дело в том, что господин Голядкин-младший был, по-видимому, в  превосходном расположении духа и в готовности пуститься на разные шуточки,  непозволительные в общественном месте и, вообще говоря, не допускаемые законами  света, и преимущественно в обществе высокого тона.    

– А,  ну, в таком случае, как хотите, – серьезно возразил господин  Голядкин-младший на мысль господина Голядкина-старшего, поставив свою опустелую  чашку, выпитую им с неприличною жадностью, на стол. – Ну-с, мне с вами  долго нечего, впрочем… Ну-с, каково-то вы теперь поживаете, Яков Петрович?    

– Одно  только могу сказать я вам, Яков Петрович, – хладнокровно и с достоинством  отвечал наш герой, – врагом вашим я никогда не бывал.    

– Гм…  ну, а Петрушка? как бишь! Петрушка ведь, кажется? – ну, да! Что, каков?  хорошо? по-прежнему?    

– И  он тоже по-прежнему, Яков Петрович, – отвечал немного изумленный господин  Голядкин-старший. – Я не знаю, Яков Петрович… с моей стороны… с  благородной, с откровенной стороны, Яков Петрович, согласитесь сами, Яков  Петрович…    

– Да-с.  Но вы сами знаете, Яков Петрович, – отвечал тихим и выразительным голосом  господин Голядкин-младший, фальшиво изображая собою, таким образом, грустного,  полного раскаяния и сожаления достойного человека,    

– сами  вы знаете, время наше тяжелое… Я на вас пошлюсь, Яков Петрович; человек вы  умный и справедливо рассудите, – включил господин Голядкин-младший, подло  льстя господину Голядкину-старшему. – Жизнь не игрушка, сами вы знаете,  Яков Петрович, – многозначительно заключил господин Голядкин-младший,  прикидываясь, таким образом, умным и ученым человеком, который может рассуждать  о высоких предметах.    

– С  своей стороны, Яков Петрович, – с одушевлением отвечал наш герой, – с  своей стороны, презирая окольным путем и говоря смело и откровенно, говоря  языком прямым, благородным и поставив все дело на благородную доску, скажу вам,  могу открыто и благородно утверждать, Яков Петрович, что я чист совершенно и  что, сами вы знаете, Яков Петрович, обоюдное заблуждение, – все может  быть, – суд света, мнение раболепной толпы… Я говорю откровенно, Яков  Петрович, все может быть. Еще скажу, Яков Петрович, если так судить, если с  благородной и высокой точки зрения на дело смотреть, то смело скажу, без  ложного стыда скажу, Яков Петрович, мне даже приятно будет открыть, что я  заблуждался, мне даже приятно будет сознаться в том. Сами вы знаете, вы человек  умный, а сверх того, благородный. Без стыда, без ложного стыда готов в этом  сознаться… – с достоинством и благородством заключил наш герой.    

– Рок,  судьба! Яков Петрович… но оставим все это, – со вздохом проговорил  господин Голядкин-младший. – Употребим лучше краткие минуты нашей встречи  на более полезный и приятный разговор, как следует между двумя сослуживцами…  Право, мне как-то не удавалось с вами двух слов сказать во все это время… В  этом я не виноват, Яков Петрович…    

– И  не я, – с жаром перебил наш герой, – и не я! Сердце мое говорит мне,  Яков Петрович, что не я виноват во всем этом. Будем обвинять судьбу во всем  этом, Яков Петрович, – прибавил господин Голядкин-старший совершенно  примирительным тоном. Голос его начинал мало-помалу слабеть и дрожать.    

– Ну,  что? как вообще ваше здоровье? – произнес заблудшийся сладким голосом.    

– Немного  покашливаю, – отвечал еще слаще герой наш.    

– Берегитесь.  Теперь все такие поветрия, немудрено схватить жабу, и я, признаюсь вам, начинаю  уже кутаться во фланель.    

– Действительно,  Яков Петрович, немудрено схватить жабу-с… Яков Петрович! – произнес после  кроткого молчания герой наш. – Яков Петрович! я вижу, что я заблуждался… Я  с умилением вспоминаю о тех счастливых минутах, которые удалось нам провести  вместе под бедным, но, смею сказать, радушным кровом моим…    

– В  письме вашем вы, впрочем, не то написали, – отчасти с укоризною проговорил  совершенно справедливый (впрочем, единственно только в этом отношении  совершенно справедливый) господин Голядкин-младший.    

– Яков  Петрович! я заблуждался… Ясно вижу теперь, что заблуждался и в этом несчастном  письме моем. Яков Петрович, мне совестно смотреть на вас, Яков Петрович, вы не  поверите… Дайте мне это письмо, чтоб разорвать его, в ваших же глазах, Яков  Петрович, или если уж этого никак невозможно, то умоляю вас читать его  наоборот, – совсем наоборот, то есть нарочно с намерением дружеским, давая  обратный смысл всем словам письма моего. Я заблуждался. Простите меня, Яков  Петрович, я совсем… я горестно заблуждался, Яков Петрович.    

– Вы  говорите? – довольно рассеянно и равнодушно спросил вероломный друг  господина Голядкина-старшего.    

– Я  говорю, что я совсем заблуждался, Яков Петрович, и что с моей стороны я  совершенно без ложного стыда…    

– А,  ну, хорошо! Это очень хорошо, что вы заблуждались, – грубо отвечал  господин Голядкин-младший.    

– У  меня, Яков Петрович, даже идея была, – прибавил благородным образом  откровенный герой наш, совершенно не замечая ужасного вероломства своего  ложного друга, – у меня даже идея была, что, дескать, вот, создались два  совершенно подобные…    

– А!  это ваша идея!..    

Тут  известный своею бесполезностью господин Голядкин-младший встал и схватился за  шляпу. Все еще не замечая обмана, встал и господин Голядкин-старший,  простодушно и благородно улыбаясь своему лжеприятелю, стараясь в невинности  своей, его приласкать, ободрить и завязать с ним, таким образом, новую дружбу…    

– Прощайте,  ваше превосходительство! – вскрикнул вдруг господин Голядкин-младший.  Герой наш вздрогнул, заметив в лице врага своего что-то даже вакхическое, и,  единственно чтоб только отвязаться, сунул в простертую ему руку  безнравственного два пальца своей руки; но тут… тут бесстыдство господина  Голядкина-младшего превзошло все ступени. Схватив два пальца руки господина  Голядкина-старшего и сначала пожав их, недостойный тут же, в глазах же  господина Голядкина, решился повторить свою утреннюю бесстыдную шутку. Мера  человеческого терпения была истощена…    

Он уже  прятал платок, которым обтер свои пальцы, в карман, когда господин Голядкин-старший  опомнился и ринулся вслед за ним в соседнюю комнату, куда, по скверной привычке  своей, тотчас же поспешил улизнуть непримиримый враг его. Как будто ни в одном  глазу, он стоял у прилавка, ел пирожки и преспокойно, как добродетельный  человек, любезничал с немкой-кондитершей. «При дамах нельзя», – подумал  герой наш и подошел тоже к прилавку, не помня себя от волнения.    

– А  ведь действительно бабенка-то недурна! Как вы думаете? – снова начал свои  неприличные выходки господин Голядкин-младший, вероятно рассчитывая на  бесконечное терпение господина Голядкина. Толстая же немка, с своей стороны,  смотрела на обоих своих посетителей оловянно-бессмысленными глазами, очевидно  не понимая русского языка и приветливо улыбаясь. Герой наш вспыхнул как огонь  от слов не знающего стыда господина Голядкина-младшего и, не в силах владеть  собою, бросился наконец на него с очевидным намерением растерзать его и  повершить с ним, таким образом, окончательно; но господин Голядкин-младший, по  подлому обыкновению своему, уже был далеко; он дал тягу, он уже был на крыльце.  Само собой разумеется, что после первого мгновенного столбняка, естественно  нашедшего на господина Голядкина-старшего, он опомнился и бросился со всех ног  за обидчиком, который уже садился на поджидавшего его и, очевидно, во всем  согласившегося с ним ваньку. Но в это самое мгновенье толстая немка, видя  бегство двух посетителей, взвизгнула и позвонила что было силы в свой колокольчик.  Герой наш почти на лету обернулся назад, бросил ей деньги за себя и за  незаплатившего бесстыдного человека, не требуя сдачи, и, несмотря на то что  промешкал, все-таки успел, хотя и опять на лету только, подхватить своего  неприятеля. Уцепившись за крыло дрожек всеми данными ему природою средствами,  герой наш несся некоторое время по улице, карабкаясь в экипаж, отстаиваемый из  всех сил господином Голядкиным-младшим. Извозчик между тем и кнутом, и вожжой,  и ногой, и словами понукал свою разбитую клячу, которая совсем неожиданно  понеслась вскачь, закусив удила и лягаясь, по скверной привычке своей, задними  ногами на каждом третьем шагу. Наконец наш герой успел-таки взмоститься на  дрожки, лицом к своему неприятелю, спиной упираясь в извозчика, коленками в  коленки бесстыдного, а правой рукой своей всеми средствами вцепившись в весьма  скверный меховой воротник шинели развратного и ожесточеннейшего своего неприятеля…    

Враги  неслись и некоторое время молчали. Герой наш едва переводил дух; дорога была  прескверная, и он подскакивал на каждом шагу с опасностию сломить себе шею.  Сверх того, ожесточенный неприятель его все еще не соглашался признать себя  побежденным и старался спихнуть в грязь своего противника. К довершению всех  неприятностей погода была ужаснейшая. Снег валил хлопьями и всячески старался,  с своей стороны, каким-нибудь образом залезть под распахнувшуюся шинель  настоящего господина Голядкина. Кругом было мутно и не видно ни зги. Трудно  было отличить, куда и по каким улицам несутся они… Господину Голядкину показалось,  что сбывается с ним что-то знакомое. Одно мгновение он старался припомнить, не  предчувствовал ли он чего-нибудь вчера… во сне, например… Наконец тоска его  доросла до последней степени своей агонии. Налегши на беспощадного противника  своего, он начал было кричать. Но крик его замирал у него на губах… Была  минута, когда господин Голядкин все позабыл и решил, что все это совсем ничего,  и что это так только, как-нибудь, необъяснимым образом делается, и протестовать  по этому случаю было бы лишним и совершенно потерянным делом… Но вдруг, и почти  в то самое мгновение, как герой наш заключал это все, какой-то неосторожный  толчок переменил весь смысл дела. Господин Голядкин, как куль муки, свалился с  дрожек и покатился куда-то, совершенно справедливо сознаваясь в минуту падения,  что действительно и весьма некстати погорячился. Вскочив наконец, он увидел,  что куда-то приехали: дрожки стояли среди чьего-то двора, и герой наш с первого  взгляда заметил, что это двор того самого дома, в котором квартирует Олсуфий  Иванович. В то же самое мгновение заметил он, что приятель его пробирается уже  на крыльцо и, вероятно, к Олсуфью Ивановичу. В неописанной тоске своей бросился  было он догонять своего неприятеля, но, к счастию своему, благоразумно одумался  вовремя. Не забыв расплатиться с извозчиком, бросился господин Голядкин на  улицу и побежал что есть мочи куда глаза глядят. Снег валил по-прежнему  хлопьями; по-прежнему было мутно, мокро и темно. Герой наш не шел, а летел,  опрокидывая всех на дороге, – мужиков и баб, и детей, и сам в свою очередь  отскакивая от баб, мужиков и детей. Кругом и вслед ему слышался пугливый говор,  визг, крик… Но господин Голядкин, казалось, был без памяти и внимания ни на что  не хотел обратить… Опомнился он, впрочем, уже у Семеновского моста, да и то по  тому только случаю, что успел как-то неловко задеть и опрокинуть двух баб с их  каким-то походным товаром, а вместе с тем и сам повалиться. «Это ничего, –  подумал господин Голядкин, – все еще весьма может устроиться к  лучшему», – и тут же полез в свой карман, желая отделаться рублем серебра  за просыпанные пряники, яблоки, горох и разные разности. Вдруг новым светом  озарило господина Голядкина; в кармане ощупал он письмо, переданное ему утром  писарем. Вспомнив, между прочим, что есть у него недалеко знакомый трактир, забежал  он в трактир, не медля ни минуты пристроился к столику, освещенному сальною  свечкою, и, не обращая ни на что внимания, не слушая полового, явившегося за  приказаниями, сломал печать и начал читать нижеследующее, окончательно его  поразившее:    

«Благородный,  за меня страдающий и навеки милый сердцу моему человек!    

Я  страдаю, я погибаю, – спаси меня! Клеветник, интригант и известный  бесполезностью своего направления человек опутал меня сетями своими, и я  погибла! Я пала! Но он мне противен, а ты!.. Нас разлучали, мои письма к тебе  перехватывали, – и все это сделал безнравственный, воспользовавшись одним  своим лучшим качеством, – сходством с тобою. Во всяком же случае можно  быть дурным собою, но пленять умом, сильным чувством и приятными манерами… Я  погибаю! Меня отдают насильно, и всего более интригует здесь родитель,  благодетель мой и статский советник Олсуфий Иванович, вероятно желая занять мое  место и мои отношения в обществе высокого тона… Но я решилась и протестую всеми  данными мне природою средствами. Жди меня с каретой своей сегодня, ровно в  девять часов, у окон квартиры Олсуфия Ивановича. У нас опять бал и будет  красивый поручик. Я выйду, и мы полетим. К тому же есть и другие служебные  места, где еще можно приносить пользу отечеству. Во всяком случае вспомни, мой  друг, что невинность сильна уже своею невинностью. Прощай. Жди с каретой у  подъезда. Брошусь под защиту объятий твоих ровно в два часа пополуночи.    

Твоя до  гроба    

Клара  Олсуфьевна».    

     

Прочтя  письмо, герой наш остался на несколько минут как бы пораженный. В страшной  тоске, в страшном волнении, бледный как платок, с письмом в руках, прошелся он  несколько раз по комнате; к довершению бедствия своего положения, герой наш не  заметил, что был в настоящую минуту предметом исключительного внимания всех  находившихся в комнате. Вероятно, беспорядок костюма его, несдерживаемое  волнение, ходьба или, лучше сказать, беготня, жестикуляция обеими руками, может  быть, несколько загадочных слов, сказанных на ветер и в забывчивости, –  вероятно, все это весьма плохо зарекомендовало господина Голядкина в мнении  всех посетителей; и даже сам половой начинал поглядывать на него подозрительно.  Очнувшись, герой наш заметил, что стоит посреди комнаты и почти неприличным,  невежливым образом смотрит на одного весьма почтенной наружности старичка,  который, пообедав и помолясь перед образом богу, уселся опять и, с своей  стороны, тоже не сводил глаз с господина Голядкина. Смутно оглянулся кругом наш  герой и заметил, что все, решительно все смотрят на него с видом самым зловещим  и подозрительным. Вдруг один отставной военный, с красным воротником, громко  потребовал «Полицейские ведомости». Господин Голядкин вздрогнул и покраснел:  как-то нечаянно опустил он глаза в землю и увидел, что был в таком неприличном  костюме, в котором и у себя дома ему быть нельзя, не только в общественном  месте. Сапоги, панталоны и весь левый бок его были совершенно в грязи, штрипка  на правой ноге оторвана, а фрак даже разорван во многих местах. В неистощимой  тоске своей подошел наш герой к столу, за которым читал, и увидел, что к нему  подходит трактирный служитель с каким-то странным и дерзко-настоятельным  выражением в лице. Потерявшись и опав совершенно, герой наш начал рассматривать  стол, за которым стоял теперь. На столе стояли неубранные тарелки после  чьего-то обеда, лежала замаранная салфетка и валялись только что бывшие в  употреблении нож, вилка и ложка. «Кто ж это обедал? – подумал герой  наш. – Неужели я? А все может быть! Пообедал, да так и не заметил себе;  как же мне быть?» Подняв глаза, господин Голядкин увидел опять подле себя полового,  который собирался ему что-то сказать.    

– Сколько  с меня, братец? – спросил наш герой трепещущим голосом.    

Громкий  смех раздался кругом господина Голядкина; сам половой усмехнулся. Господин  Голядкин понял, что и на этом срезался и сделал какую-то страшную глупость.  Поняв все это, он до того сконфузился, что принужден был полезть в карман за  платком своим, вероятно чтобы что-нибудь сделать и так не стоять; но, к  неописанному своему и всех окружавших его изумлению, вынул вместо платка  склянку с каким-то лекарством, дня четыре тому назад прописанным Крестьяном  Ивановичем. «Медикаменты в той же аптеке»,    

– пронеслось  в голове господина Голядкина… Вдруг он вздрогнул и чуть не вскрикнул от ужаса.  Новый свет проливался… Темная, красновато-отвратительная жидкость зловещим отсветом  блеснула в глаза господину Голядкину… Пузырек выпал у него из рук и тут же  разбился. Герой наш вскрикнул и отскочил шага на два назад от пролившейся  жидкости… он дрожал всеми членами, и пот пробивался у него на висках и на лбу.  «Стало быть жизнь в опасности!» Между тем в комнате произошло движение,  смятение; все окружали господина Голядкина, все говорили господину Голядкину,  некоторые даже хватали господина Голядкина. Но герой наш был нем и недвижим, не  видя ничего, не слыша ничего, не чувствуя ничего… Наконец, как будто с места  сорвавшись, бросился он вон из трактира, растолкал всех и каждого из  стремившихся удержать его, почти без чувств упал на первые попавшиеся ему  извозчичьи дрожки и полетел на квартиру.    

В сенях  квартиры своей встретил он Михеева, сторожа департаментского, с казенным пакетом  в руках. «Знаю, друг мой, все знаю, – отвечал слабым, тоскливым голосом  изнуренный герой наш, – это официальное…» В пакете действительно было  предписание господину Голядкину, за подписью Андрея Филипповича, сдать  находившиеся у него на руках дела Ивану Семеновичу. Взяв пакет и дав сторожу  гривенник, господин Голядкин пришел в квартиру свою и увидел, что Петрушка  готовит и собирает в одну кучу весь свой дрязг и хлам, все свои вещи, очевидно  намереваясь оставить господина Голядкина и переехать от него к переманившей его  Каролине Ивановне, чтоб заменить ей Евстафия.    

 ГЛАВА XII    

     

Петрушка  вошел, покачиваясь, держась как-то странно-небрежно и с какой-то холопски-торжественной  миной в лице. Видно было, что он что-то задумал, чувствовал себя вполне в своем  праве и смотрел совершенно посторонним человеком, то есть чьим-то другим  служителем, но только никак не прежним служителем господина Голядкина.    

– Ну,  вот видишь, мой милый, – начал, задыхаясь, герой наш, – который  теперь час, милый мой?    

Петрушка  молча отправился за перегородку, потом воротился и довольно независимым тоном  объявил, что уж скоро половина восьмого.    

– Ну,  хорошо, мой милый, хорошо. Ну, видишь, мой милый… позволь тебе сказать, милый  мой, что между нами, кажется, теперь кончено все.    

Петрушка  молчал.    

– Ну,  теперь, как уж все между нами кончилось, скажи ты мне теперь откровенно, как другу  скажи, где ты был, братец?    

– Где  был? Между добрых людей-с.    

– Знаю,  мой друг, знаю. Я тобою был постоянно доволен, мой милый, и аттестат тебе дам…  Ну, что же ты у них теперь?    

– Что  же, сударь! сами изволите знать-с. Известно-с, добрый человек худому тебя не  научит.    

– Знаю,  мой милый, знаю. Нынче добрые люди редки, мой друг; цени их, мой друг. Ну, как  же они?    

– Известно-с,  как-с… Только я у вас, сударь, больше служить теперь не могу-с; сами изволите  знать-с.    

– Знаю,  милый мой, знаю; твою ревность и усердие знаю; я видел все это, друг мой, я замечал.  Я, мой друг, тебя уважаю. Я доброго и честного человека, будь он и лакей,  уважаю.    

– Что  ж, известно-с! Наш брат, конечно, сами изволите знать-с, где лучше. Уж так  оно-с. Что мне! Известно, сударь, что уж без доброго человека нельзя-с.    

– Ну,  хорошо, братец, хорошо; я это чувствую… Ну, вот твои деньги и вот твой  аттестат. Теперь поцелуемся, братец, простимся с тобою… Ну, теперь, милый мой,  я у тебя попрошу одной услуги, последней услуги, – сказал господин  Голядкин торжественным тоном. – Видишь ли, милый мой, всякое бывает. Горе,  друг мой, кроется и в позлащенных палатах, и от него никуда не уйдешь. Ты  знаешь, мой друг, я, кажется, с тобою всегда ласков был…    

Петрушка  молчал.    

– Я,  кажется, с тобой всегда ласков был, милый мой… Ну, сколько у нас теперь белья,  милый мой?    

– Да  все налицо-с. Рубашек холстинковых шесть-с, карпеток три пары; четыре  манишки-с; фуфайка фланелевая; из нижнего платья две штуки-с. Сами знаете,  все-с. Я, сударь, вашего ничего-с… Я, сударь, барское добро берегу-с. Я вами,  сударь, того-с… известно-с… а греха какого за мной – никогда, сударь; уж это  сами знаете, сударь…    

– Верю,  друг мой, верю. Я не про то, мой друг, не про то; видишь ли, вот что, мой друг…    

– Известно,  сударь-с; уж это мы знаем-с. Я вот когда еще у генерала Столбнякова служил-с,  так отпускали меня, уезжали сами в Саратов… вотчина там у них…    

– Нет,  мой друг, не про то; я ничего… ты не думай чего, милый друг мой…    

– Известно-с.  Что уж нашего брата-с, сами изволите знать-с, долго ли поклепать человека-с. А  мною были довольны везде-с. Были министры, генералы, сенаторы, графы-с. Бывал у  всех-с, у князя Свинчаткина-с, у Переборкина полковника-с, у Недобарова  генерала, тоже ходили-с, в вотчину ездили к нашим-с. Известно-с…    

– Да,  мой друг, да; хорошо, мой друг, хорошо. Вот и я теперь, мой друг уезжаю… Путь  всякому разный лежит, милый мой, и неизвестно, на какую дорогу каждый человек  попасть может. Ну, мой друг, дай же ты мне одеться теперь; да, ты вицмундир мой  тоже положишь… брюки другие, простыни, одеяла, подушки…    

– В  узел прикажете все завязать-с?    

– Да,  мой друг, да; пожалуй, и в узел… Кто знает, что может с нами случиться. Ну,  теперь, милый мой, сходишь и приищешь карету…    

– Карету-с?..    

– Да,  мой друг, карету, просторнее и на известное время. А ты, мой друг, не думай чего-нибудь…    

– А  далеко уезжать хотите-с?    

– Не  знаю, мой друг, этого тоже не знаю. Перину тоже, я думаю, туда же положить  нужно будет. Как ты сам думаешь, друг мой? я на тебя полагаюсь, мой милый…    

– Нешто  сейчас изволите уезжать-с?    

– Да,  мой друг, да! Обстоятельство вышло такое… вот оно как, милый мой, вот оно как…    

– Известно,  сударь; вот у нас в полку с поручиком то же самое было-с; там у помещика-с…  увезли-с…    

– Увез?..  Как! милый мой, ты…    

– Да-с,  увезли-с и в другой усадьбе венчались. Все было заранее готово-с. Погоня  была-с; князь тут только-с вступились, покойник-с, – ну, и уладили дело-с…    

– Венчались,  да… ты как же, мой милый? ты-то каким же образом, милый мой, знаешь?    

– Да  уж известно-с, что-с! Слухом земля, сударь, полнится. Знаем, сударь, мы все-с…  конечно, с кем же греха не бывало. Только я вам скажу теперь, сударь, позвольте  мне попросту, сударь, по-холопски сказать; уж коль теперь на то пошло, так уж я  вам скажу, сударь: есть у вас враг, – суперника вы, сударь, имеете,  сильный суперник, вот-с…    

– Знаю,  мой друг, знаю; сам ты, милый мой, знаешь… Ну, так вот я на тебя полагаюсь. Как  же нам теперь делать, мой друг? как ты мне посоветуешь?    

– А  вот, сударь, если вы так теперь, таким, примерно сказать, манером пошли,  сударь, так вот вам понадобится там что покупать-с, – ну, там простыни,  подушки, перину-другую-с, двуспальную-с, одеяло хорошее-с, – так вот здесь  у соседки-с, внизу-с: мещанка, сударь, она; лисий салоп есть хороший; так можно  его посмотреть и купить, можно сейчас сходить посмотреть-с. Оно же вам надобно,  сударь, теперь-с; хороший салоп-с, атласом крытый-с, на лисьем меху-с…    

– Ну,  хорошо, мой друг, хорошо; я согласен, мой друг, я на тебя полагаюсь, вполне полагаюсь;  пожалуй, хоть и салоп, милый мой… Только поскорей, поскорей! ради бога,  поскорей! Я и салоп куплю, только, пожалуйста, поскорей! Скоро восемь часов,  скорей, ради бога, мой друг! поторопись поскорее, мой друг!..    

Петрушка  бросил недовязанный узел белья, подушек, одеяла, простынь и всякого дрязгу, что  стал было вместе сбирать и увязывать, и стремглав бросился вон из комнаты.  Господин Голядкин между тем схватился еще раз за письмо – но читать его не мог.  Схватив в обе руки свою победную голову, он в изумлении прислонился к стене.  Думать ни о чем он не мог, делать что-нибудь тоже не мог; он и сам не знал, что  с ним делается. Наконец, видя, что время проходит, а ни Петрушки, ни салопа еще  не являлось, господин Голядкин решился пойти сам. Растворив двери в сени, он  услышал внизу шум, говор, спор и толки… Несколько соседок болтали, кричали,  судили, рядили о чем-то, – уж это господин Голядкин знал, о чем именно.  Слышался голос Петрушки; потом послышались чьи-то шаги. «Боже ты мой! Они сюда  весь свет созовут!» – простонал господин Голядкин, ломая руки в отчаянии и  бросаясь назад в свою комнату. Прибежав в свою комнату, он упал, почти не помня  себя, на диван, лицом в подушку. С минутку полежав таким образом, он вскочил и,  не дожидаясь Петрушки, надел свои калоши, шляпу, шинель, захватил свой бумажник  и побежал стремглав с лестницы. «Ничего не нужно, ничего, милый мой! я сам, я  все сам. Тебя покамест не нужно, а между тем дело, может быть, и уладится к  лучшему»,    

– пробормотал  господин Голядкин Петрушке, встретив его на лестнице; потом выбежал на двор и  вон из дому; сердце его замирало; он еще не решался… Как ему быть, что ему  делать, как ему в настоящем и критическом случае поступить…    

– Ведь  вот: как поступить, господи бог мой? И нужно же было быть всему этому! –  вскричал он наконец в отчаянии, куда глаза глядят, наудачу ковыляя по  улице, – нужно же было быть всему этому! Ведь вот не будь этого, вот  именно этого, так все бы уладилось; разом, одним ударом, одним ловким,  энергическим, твердым ударом уладилось бы. Палец даю на отсечение, что  уладилось бы! И даже знаю, каким именно образом уладилось бы. Оно бы вот как  все сделалось: я бы тут и того – дескать, так и так, а мне, сударь мой, с  позволения сказать, ни туда ни сюда; дескать, дела так не делаются; дескать,  сударь вы мой, милостивый мой государь, дела так не делаются и самозванством у  нас не возьмешь; самозванец, сударь вы мой, человек, того – бесполезный и  пользы отечеству не приносящий. Понимаете ли вы это? Дескать, понимаете ли вы  это, милостивый мой государь?! Вот бы как оно и того… Да нет, впрочем, что же…  оно вовсе ведь не того, совсем не того… Я-то что вру, дурак дураком! я-то,  самоубийца я этакой! Оно, дескать, самоубийца ты этакой, совсем не того… Вот,  однако развращенный ты человек, вот оно как теперь делается!… Ну, куда я денусь  теперь? ну, что я, например, буду делать теперь над собой? ну, куда я гожусь  теперь? ну, куда ты, примером сказать, годишься теперь, Голядкин ты этакой, недостойный  ты этакой! Ну, что теперь? карету брать нужно; возьми, дескать, да подай ей  карету сюда; дескать, ножки замочим, если кареты не будет… И вот, кто бы  подумать мог? Ай да барышня, ай, сударыня вы моя! ай да благонравного поведения  девица! ай да хваленая наша. Отличилась, сударыня, нечего сказать,  отличилась!.. А это все происходит от безнравственности воспитания; а я, как  теперь порассмотрел да пораскусил это все, так и вижу, что это не от иного чего  происходит, как от безнравственности. Чем бы смолоду ее, того… да и розгой  подчас, а они ее конфетами, а они ее сластями разными пичкают, и сам старикашка  нюнит над ней: дескать, ты такая моя да сякая моя, ты хорошая, дескать, за  графа отдам тебя!.. А вот она и вышла у них и показала нам теперь свои карты;  дескать, вот у нас игра какова! чем бы дома держать ее смолоду, а они ее в пансион,  к мадам француженке, к эмигрантке Фальбала' там какой-нибудь; а там она добру  всякому учится у эмигрантки-то Фальбала', – вот оно и выходит таким-то все  образом. Дескать, подите, порадуйтесь! Дескать, будьте в карете вот в таком-то  часу перед окнами и романс чувствительный по-испански пропойте; жду вас, и  знаю, что любите, и убежим с вами вместе, и будем жить в хижине. Да, наконец,  оно и нельзя; оно, сударыня вы моя, – если на то уж пошло, – так оно  и нельзя, так оно и законами запрещено честную и невинную девицу из родительского  дома увозить без согласия родителей! Да, наконец, и зачем, почему и какая тут  надобность? Ну, вышла бы там себе за кого следует, за кого судьбой  предназначено, так и дело с концом. А я человек служащий; а я место мое могу  потерять из-за этого; я, сударыня вы моя, под суд могу попасть из-за этого! вот  оно что! коль не знали. Это немка работает. Это от нее, ведьмы, все происходит,  все сыры-боры от нее загораются. Потому что оклеветали человека, потому что выдумали  на него сплетню бабью, небылицу в лицах, по совету Андрея Филипповича, оттого и  происходит. Иначе почему же Петрушке тут вмешиваться? ему-то тут что?  шельмецу-то какая тут надобность? Нет, я не могу, сударыня, никак не могу, ни  за что не могу… А вы меня, сударыня, на этот раз уж как-нибудь извините. Это от  вас, сударыня, все происходит, это не от немки все происходит, вовсе не от  ведьмы, а чисто от вас, потому что ведьма добрая женщина, потому что ведьма не  виновата ни в чем, а вы, сударыня вы моя, виноваты, – вот оно как! Вы,  сударыня, вы меня в напраслину вводите… Тут человек пропадает, тут сам от себя  человек исчезает и самого себя не может сдержать, – какая тут свадьба! И  как это кончится все? и как это теперь устроится? Дорого бы я дал, чтоб узнать  это все!..    

Так  рассуждал в отчаянии своем наш герой. Очнувшись вдруг, заметил он, что где-то  стоит на Литейной. Погода была ужасная: была оттепель, валил снег, шел  дождь, – ну точь-в-точь как в то незабвенное время, когда, в страшный  полночный час начались все несчастия господина Голядкина. «Какой тут  вояж! – думал господин Голядкин, смотря на погоду, – тут всеобщая  смерть… Господи бог мой! ну где мне, например, здесь карету сыскать? Вон там на  углу, кажется, что-то чернеется. Посмотрим, исследуем… Господи бог мой!» –  продолжал наш герой, направив слабые и шаткие шаги свои в ту сторону, где увидел  что-то похожее на карету. – «Нет, я вот как сделаю: отправлюсь, паду к  ногам, если можно, униженно буду испрашивать. Дескать, так и так; в ваши руки  судьбу предаю, в руки начальства; дескать, ваше превосходительство, защитите и  облагодетельствуйте человека; так и так, дескать, вот то-то и то-то,  противозаконный поступок; не погубите, принимаю вас за отца, не оставьте…  амбицию, честь, имя и фамилию спасите… и от злодея, развращенного человека  спасите… Он другой человек, ваше превосходительство, а я тоже другой человек;  он особо, и я тоже сам по себе; право, сам по себе, ваше превосходительство,  право, сам по себе; дескать, вот оно как. Дескать, походить на него не могу;  перемените, благоволите, велите переменить – и безбожный, самодовольный подмен  уничтожить… не в пример другим, ваше превосходительство. Принимаю вас за отца;  начальство, конечно, благодетельное и попечительное начальство подобные  движения должно поощрять… Тут есть даже несколько рыцарского. Дескать, принимаю  вас, благодетельное начальство, за отца и вверяю судьбу свою и прекословить не  буду, вверяюсь и сам отстраняюсь от дел… дескать, вот оно как!»    

– Ну,  что, мой милый, извозчик?    

– Извозчик…    

– Карету,  брат, на вечер…    

– А  далеко ли ехать изволите-с?    

– На  вечер, на вечер; куда б ни пришлось, милый мой, куда б ни пришлось.    

– Нешто  за город ехать изволите?    

– Да,  мой друг, может и за город. Я еще сам наверное не знаю, мой друг, не могу тебе  наверное сказать, милый мой. Оно, видишь ли, милый мой, может быть, все и  уладится к лучшему. Известно, мой друг…    

– Да,  уж известно, сударь, конечно; дай бог всякому.    

– Да,  мой друг, да; благодарю тебя, милый мой; ну, что же ты возьмешь, милый мой?..    

– Сейчас  изволите ехать-с?    

– Да,  сейчас, то есть нет, подождешь в одном месте… так, немножко, недолго подождешь,  милый мой…    

– Да  если уж на все время берете-с, так уж меньше шести целковых, по погоде,  нельзя-с…    

– Ну,  хорошо, мой друг, хорошо; а я тебя поблагодарю, милый мой. Ну, так вот ты меня  и повезешь теперь, милый мой.    

– Садитесь;  позвольте, вот я здесь оправлю маленько; извольте садиться теперь. Куда ехать  прикажете?    

– К  Измайловскому мосту, мой друг.    

Извозчик-кучер  взгромоздился на козла и тронул было пару тощих кляч, которых насилу оторвал от  корыта с сеном, к Измайловскому мосту. Но вдруг господин Голядкин дернул  снурок, остановил карету и попросил умоляющим голосом поворотить назад, не к  Измайловскому мосту, а в одну другую улицу. Кучер поворотил в другую улицу, и  чрез десять минут новоприобретенный экипаж господина Голядкина остановился  перед домом, в котором квартировал его превосходительство. Господин Голядкин  вышел из кареты, попросил своего кучера убедительно подождать, и сам взбежал с  замирающим сердцем вверх, во второй этаж, дернул за снурок, дверь отворилась, и  наш герой очутился в передней его превосходительства.    

– Его  превосходительство дома изволят быть? – спросил господин Голядкин,  адресуясь таким образом к отворившему ему человеку.    

– А  вам чего-с? – спросил лакей, оглядывая с ног до головы господина  Голядкина.    

– А  я, мой друг, того… Голядкин, чиновник, титулярный советник Голядкин. Дескать,  так и так, объясниться…    

– Обождите;  нельзя-с…    

– Друг  мой, я не могу обождать: мое дело важное, не терпящее отлагательства дело…    

– Да  вы от кого? Вы с бумагами?..    

– Нет,  я, мой друг, сам по себе… Доложи, мой друг, дескать, так и так, объясниться. А  я тебя поблагодарю, милый мой…    

– Нельзя-с.  Не велено принимать; у них гости-с. Пожалуйте утром в десять часов-с…    

– Доложите  же, милый мой; мне нельзя, невозможно мне ждать… Вы, милый мой, за это  ответите…    

– Да  ступай, доложи; что тебе: сапогов жаль, что ли? – проговорил другой лакей,  развалившийся на залавке и до сих пор не сказавший ни слова.    

– Сапогов  топтать! Не велел принимать, знаешь? Ихняя череда по утрам.    

– Доложи.  Язык, что ли, отвалится?    

– Да  я-то доложу: язык не отвалится. Не велел: сказано – не велел. Войдите в  комнату-то.    

Господин  Голядкин вошел в первую комнату; на столе стояли часы. Он взглянул: половина  девятого. Сердце у него заныло в груди. Он было уже хотел воротиться; но в эту  самую минуту долговязый лакей, став на пороге следующей комнаты, громко  провозгласил фамилию господина Голядкина. «Эко ведь горло! – подумал в  неописанной тоске наш герой… – Ну, сказал бы ты: того… дескать, так и так,  покорнейше и смиренно пришел объясниться, – того… благоволите принять… А  теперь вот и дело испорчено, вот и все мое дело на ветер пошло; впрочем… да, ну  – ничего…» Рассуждать, впрочем, нечего было. Лакей воротился, сказал  «пожалуйте» и ввел господина Голядкина в кабинет.    

Когда  наш герой вошел, то почувствовал, что как будто ослеп, ибо решительно ничего не  видал. Мелькнули, впрочем, две-три фигуры в глазах: «Ну, да это гости», –  мелькнуло у господина Голядкина в голове. Наконец наш герой стал ясно отличать  звезду на черном фраке его превосходительства, потом, сохраняя постепенность,  перешел и к черному фраку, наконец получил способность полного созерцания…    

– Что-с? –  проговорил знакомый голос над господином Голядкиным.    

– Титулярный  советник Голядкин, ваше превосходительство.    

– Ну?    

– Пришел  объясниться…    

– Как?..  Что?..    

– Да  уж так. Дескать, так и так, пришел объясниться, ваше превосходительство-с…    

– Да  вы… да кто вы такой?..    

– Го-го-господин  Голядкин, ваше превосходительство, титулярный советник.    

– Ну,  так чего же вам нужно?    

– Дескать,  так и так, принимаю его за отца; сам отстраняюсь от дел, и от врага  защитите, – вот как!    

– Что  такое?..    

– Известно…    

– Что  известно?    

Господин  Голядкин молчал; подбородок его начинало понемногу подергивать…    

– Ну?    

– Я  думал, рыцарское, ваше превосходительство… Что здесь, дескать, рыцарское, и  начальника за отца принимаю… дескать, так и так, защитите, сле… слезно м…молю,  и что такие дви… движения долж…но по…по…поощрять…    

Его  превосходительство отвернулся. Герой наш несколько мгновений не мог ничего разглядеть  своими глазами. Грудь его теснило. Дух занимался. Он не знал, где стоял… Было  как-то стыдно и грустно ему. Бог знает, что было после… Очнувшись, герой наш  заметил, что его превосходительство говорит с своими гостями и как будто резко  и сильно рассуждает с ними о чем-то. Одного из гостей господин Голядкин тотчас  узнал. Это был Андрей Филиппович; другого же нет; впрочем, лицо было как будто  тоже знакомое, – высокая, плотная фигура, лет пожилых, одаренная весьма  густыми бровями и бакенбардами и выразительным, резким взглядом. На шее  незнакомца был орден, а во рту сигарка. Незнакомец курил и, не вынимая сигары  изо рта, значительно кивал головою, взглядывая по временам на господина  Голядкина. Господину Голядкину стало как-то неловко; он отвел свои глаза в  сторону и тут же увидел еще одного весьма странного гостя. В дверях, которые  герой наш принимал доселе за зеркало, как некогда тоже случалось с ним,  появился он, – известно кто, весьма короткий знакомый и друг господина  Голядкина. Господин Голядкин-младший действительно находился до сих пор в  другой маленькой комнатке и что-то спешно писал; теперь, видно, понадобилось –  и он явился, с бумагами подмышкой, подошел к его превосходительству и весьма  ловко, в ожидании исключительного к своей особе внимания, успел втереться в  разговор и совет, заняв свое место немного по-за спиной Андрея Филипповича и  отчасти маскируясь незнакомцем, курящим сигарку. По-видимому, господин  Голядкин-младший принимал крайнее участие в разговоре, который подслушивал  теперь благородным образом, кивал головою, семенил ножками, улыбался, поминутно  взглядывал на его превосходительство, как будто бы умолял взором, чтоб и ему  тоже позволили ввернуть свои полсловечка. «Подлец!» – подумал господин Голядкин  и невольно ступил шаг вперед. В это время генерал оборотился и сам довольно  нерешительно подошел к господину Голядкину.    

– Ну,  хорошо; ступайте с богом. Я порассмотрю ваше дело, а вас велю проводить… – Тут  генерал взглянул на незнакомца с густыми бакенбардами. Тот, в знак согласия,  кивнул головою.    

Господин  Голядкин чувствовал и понимал ясно, что его принимают за что-то другое, а вовсе  не так, как бы следовало. «Так или этак, а объясниться ведь нужно, –  подумал он, – так и так, дескать, ваше превосходительство». Тут в  недоумении своем опустил он глаза в землю и, к крайнему своему изумлению, увидел  на сапогах его превосходительства значительное белое пятно. «Неужели лопнули?» –  подумал господин Голядкин. Вскоре, однако ж, господин Голядкин открыл, что  сапоги его превосходительства вовсе не лопнули, а только сильно  отсвечивали, – феномен, совершенно объяснившийся тем, что сапоги были  лакированные и сильно блестели. «Это называется блик, – подумал герой  наш, – особенно же сохраняется это название в мастерских художников; в  других же местах этот отсвет называется светлым ребром». Тут господин Голядкин  поднял глаза и увидел, что пора говорить, потому что дело весьма могло  повернуться к худому концу… Герой наш ступил шаг вперед.    

– Дескать,  так и так, ваше превосходительство, – сказал он, – а самозванством в  наш век не возьмешь.    

Генерал  ничего не отвечал, а сильно позвонил за снурок колокольчика. Герой наш еще ступил  шаг вперед.    

– Он  подлый и развращенный человек, ваше превосходительство, – сказал наш  герой, не помня себя, замирая от страха и при всем том смело и решительно  указывая на недостойного близнеца своего, семенившего в это мгновение около его  превосходительства, – так и так, дескать, а я на известное лицо намекаю.    

Последовало  всеобщее движение за словами господина Голядкина. Андрей Филиппович и  незнакомая фигура закивали своими головами; его превосходительство дергал в  нетерпении из всех сил за снурок колокольчика, дозываясь людей. Тут господин  Голядкин-младший выступил вперед в свою очередь.    

– Ваше  превосходительство, – сказал он, – униженно прошу позволения вашего  говорить. – В голосе господина Голядкина-младшего было что-то крайне  решительное; все в нем показывало, что он чувствует себя совершенно в праве  своем.    

– Позвольте  спросить вас, – начал он снова, предупреждая усердием своим ответ его превосходительства  и обращаясь в этот раз к господину Голядкину, – позвольте спросить вас, в  чьем присутствии вы так объясняетесь? перед кем вы стоите, в чьем кабинете  находитесь?.. – Господин Голядкин-младший был весь в необыкновенном  волнении, весь красный и пылающий от негодования и гнева; даже слезы в его  глазах показались.    

– Господа  Бассаврюковы! – проревел во все горло лакей, появившись в дверях кабинета.  «Хорошая дворянская фамилья, выходцы из Малороссии», – подумал господин  Голядкин и тут же почувствовал, что кто-то весьма дружеским образом налег ему  одною рукою на спину; потом и другая рука налегла ему на спину; подлый близнец  господина Голядкина юлил впереди, показывая дорогу, и герой наш ясно увидел,  что его, кажется, направляют к большим дверям кабинета. «Точь-в-точь как у  Олсуфия Ивановича», – подумал он и очутился в передней. Оглянувшись, он  увидел подле себя двух лакеев его превосходительства и одного близнеца.    

– Шинель,  шинель, шинель, шинель друга моего! шинель моего лучшего друга! – защебетал  развратный человек, вырывая из рук одного человека шинель и набрасывая ее, для  подлой и неблагоприятной насмешки, прямо на голову господину Голядкину.  Выбиваясь из-под шинели своей, господин Голядкин-старший ясно услышал смех двух  лакеев. Но, не слушая ничего и не внимая ничему постороннему, он уже выходил из  передней и очутился на освещенной лестнице. Господин Голядкин-младший – за ним.    

– Прощайте,  ваше превосходительство! – закричал он вслед господину Голядкину-старшему.    

– Подлец! –  проговорил вне себя наш герой.    

– Ну,  и подлец…    

– Развратный  человек!    

– Ну,  и развратный человек… – отвечал таким образом достойному господину Голядкину  недостойный неприятель его и, по свойственной ему подлости, глядел с высоты  лестницы, прямо и не смигнув глазом, в глаза господину Голядкину, как будто  прося его продолжать. Герой наш плюнул от негодования и выбежал на крыльцо; он  был так убит, что совершенно не помнил, кто и как посадил его в карету.  Очнувшись, увидел он, что его везут по Фонтанке. «Стало быть, к Измайловскому  мосту? – подумал господин Голядкин… Тут господину Голядкину захотелось еще  о чем-то подумать, но нельзя было; а было что-то такое ужасное, чего и  объяснить невозможно… – Ну, ничего!» – заключил наш герой и поехал к  Измайловскому мосту.    

 ГЛАВА XIII    

     

…Казалось,  что погода хотела перемениться к лучшему. Действительно, мокрый снег, валивший  доселе целыми тучами, начал мало-помалу редеть, редеть и, наконец, почти совсем  перестал. Стало видно небо, и на нем там и сям заискрились звездочки. Было  только мокро, грязно, сыро и удушливо, особенно для господина Голядкина,  который и без того уже едва дух переводил. Вымокшая и отяжелевшая шинель его  пронимала все его члены какою-то неприятно теплою сыростью и тяжестью своею  подламывала и без того уже сильно ослабевшие ноги его. Какая-то лихорадочная  дрожь гуляла острыми и едкими мурашками по всему его телу; изнеможение точило  из него холодный болезненный пот, так что господин Голядкин позабыл уже при сем  удобном случае повторить с свойственною ему твердостью и решимостью свою  любимую фразу, что оно и все-то авось, может быть, как-нибудь, наверно,  непременно возьмет да и уладится к лучшему. «Впрочем, это все еще ничего  покамест», – прибавил крепкий и не унывающий духом герой наш, отирая с  лица своего капли холодной воды, струившейся по всем направлениям с полей  круглой и до того взмокшей шляпы его, что уже вода не держалась на ней.  Прибавив, что это все еще ничего, герой наш попробовал было присесть на  довольно толстый деревянный обрубок, валявшийся возле кучи дров на дворе  Олсуфья Ивановича. Конечно, об испанских серенадах и о шелковых лестницах  нечего уже было думать; но об укромном уголке, хотя и не совсем теплом, но зато  уютном и скрытном, нужно же было подумать. Сильно соблазнял его, мимоходом сказать,  тот самый уголок в сенях квартиры Олсуфья Ивановича, где прежде еще, почти в  начале сей правдивой истории, выстоял свои два часа наш герой, между шкафом и  старыми ширмами, между всяким домашним и ненужным дрязгом, хламом и рухлядью.  Дело в том, что и теперь господин Голядкин стоял и выжидал уже целые два часа  на дворе Олсуфья Ивановича. Но относительно укромного и уютного прежнего уголка  существовали теперь некоторые неудобства, прежде не существовавшие. Первое  неудобство – то, что, вероятно, это место теперь замечено и приняты насчет его  некоторые предохранительные меры со времени истории на последнем бале у Олсуфья  Ивановича; а во-вторых, должно же было ждать условного знака от Клары Олсуфьевны,  потому что непременно должен же был существовать какой-нибудь этакой знак  условный. Так всегда делалось, и, «дескать, не нами началось, не нами и  кончится». Господин Голядкин тут же, кстати, мимоходом припомнил какой-то  роман, уже давно им прочитанный, где героиня подал условный знак Альфреду  совершенно в подобном же обстоятельстве, привязав к окну розовую ленточку. Но  розовая ленточка теперь, ночью, и при санкт-петербургском климате, известном  своею сыростью и ненадежностию, в дело идти не могла и, одним словом, была  совсем невозможна. «Нет, тут не до шелковых лестниц, – подумал герой  наш, – а я лучше здесь так себе, укромно и втихомолочку… я лучше вот,  например, здесь стану», – и выбрал местечко на дворе, против самых окон,  около кучи складенных дров. Конечно, на дворе ходило много посторонних людей,  форейторов, кучеров; к тому же стучали колеса и фыркали лошади и т.д.; но  все-таки место было удобное: заметят ли, не заметят ли, а теперь по крайней  мере выгода та, что дело происходит некоторым образом в тени и господина  Голядкина не видит никто; сам же он мог видеть решительно все. Окна были сильно  освещены; был какой-то торжественный съезд у Олсуфья Ивановича. Музыки,  впрочем, еще не было слышно. «Стало быть, это не бал, а так, по какому-нибудь  другому случаю съехались, – думал, отчасти замирая, герой наш. – Да  сегодня ли, впрочем? – пронеслось в его голове. – Не ошибка ли в  числе? Может быть, все может быть… Оно, вот это, как может быть все.. Оно еще,  может быть, вчера было письмо-то написано, а ко мне не дошло, и потому не  дошло, что Петрушка сюда замешался, шельмец он такой! Или завтра написано, то  есть, что я… что завтра нужно было все сделать, то есть с каретой-то ждать…»  Тут герой наш похолодел окончательно и полез в свой карман за письмом, чтоб  справиться. Но письма, к удивлению его, не оказалось в кармане. «Как же  это? – прошептал полумертвый господин Голядкин, – где же это я оставил  его? Стало быть, я его потерял? – этого еще недоставало! – простонал  он наконец в заключение. – Ну, если оно в недобрые руки теперь попадет?  (Да, может, попало уже!) Господи! что из этого воспоследует! Будет такое, что  уж… Ах ты, судьба ты моя ненавистная!» Тут господин Голядкин как лист задрожал  при мысли, что, может быть, неблагопристойный близнец его, набрасывая ему  шинель на голову, имел именно целью похитить письмо, о котором как-нибудь там  пронюхал от врагов господина Голядкина. «К тому же он перехватывает, –  подумал герой наш, – доказательством же… да что доказательством!..» После  первого припадка и столбняка ужаса кровь бросилась в голову господина  Голядкина. Со стоном и скрежеща зубами, схватил он себя за горячую голову,  опустился на свой обрубок и начал думать о чем-то… Но мысли как-то ни о чем не  вязались в его голове. Мелькали какие-то лица, припоминались, то неясно, то  резко, какие-то давно забытые происшествия, лезли в голову какие-то мотивы  каких-то глупых песен… Тоска, тоска была неестественная! «Боже мой! –  подумал, несколько очнувшись, герой наш, подавляя глухое рыдание в груди, –  подай мне твердость духа в неистощимой глубине моих бедствий! Что пропал я,  исчез совершенно – в этом уж нет никакого сомнения, и это все в порядке вещей,  ибо и быть не может никаким другим образом. Во-первых, я места лишился,  непременно лишился, никак не мог не лишиться… Ну, да положим, оно и уладится  как-нибудь там. Деньжонок же моих, положим, и достанет на первый раз; там –  квартиренку другую какую-нибудь, мебелишки какой-нибудь нужно же… Петрушки же,  во-первых, не будет со мной. Я могу и без шельмеца… этак от жильцов; ну,  хорошо! И входишь и уходишь, когда мне угодно, да и Петрушка не будет ворчать,  что поздно приходишь, – вот оно как; вот почему от жильцов хорошо… Ну, да  положим, это все хорошо; только как же я все не про то говорю, вовсе не про то  говорю?» Тут мысль о настоящем положении опять озарила память господина  Голядкина. Он оглянулся кругом. «Ах ты, господи бог мой! Господи бог мой! да о  чем же это я теперь говорю?» – подумал он, растерявшись совсем и хватая себя за  свою горячую голову…    

– Нешто  скоро, сударь, изволите ехать? – произнес голос над господином Голядкиным.  Господин Голядкин вздрогнул; но перед ним стоял его извозчик, тоже весь до  нитки измокший и продрогший, от нетерпения и от нечего делать вздумавший  заглянуть к господину Голядкину за дрова.    

– Я,  мой друг, ничего… я, мой друг, скоро, очень скоро, а ты подожди…    

Извозчик  ушел, ворча себе под нос. «Об чем же он это ворчит? – думал сквозь слезы  господин Голядкин. – Ведь я его нанял же на вечер, ведь я, того… в своем  праве теперь… вот оно как! на вечер нанял, так и дело с концом. Хоть и так  простоишь, все равно. Все в моей воле. Воле'н ехать и воле'н не ехать. И что  вот здесь за дровами стою, так и это совсем ничего… и не смеешь ничего  говорить; дескать, барину хочется за дровами стоять, вот он и стоит за дровами…  и чести ничьей не марает, – вот оно как! Вот оно как, сударыня вы моя,  если только это вам хочется знать. А в хижине, сударыня вы моя, дескать, так и  так, в наш век никто не живет. Оно вот что! А без благонравия в наш  промышленный век, сударыня вы моя, не возьмешь, чему сами теперь служите  пагубным примером… Дескать, повытчиком нужно служить и в хижине жить, на  морском берегу. Во-первых, сударыня вы моя, на морских берегах нет повытчиков,  а во-вторых, и достать его нам с вами нелезя, повытчика-то. Ибо, положим,  примерно сказать, вот я просьбу подаю, являюсь – дескать, так и так, в  повытчики, дескать, того… и от врага защитите… а вам скажут, сударыня, дескать,  того… повытчиков много, и что вы здесь не у эмигрантки Фальбала', где вы  благонравию учились, чему сами служите пагубным примером. Благонравие же, сударыня,  значит дома сидеть, отца уважать и не думать о женишках прежде времени. Женишки  же, сударыня, в свое время найдутся, – вот оно как! Конечно, разным  талантам, бесспорно, нужно уметь, как-то: на фортепьянах иногда поиграть,  по-французски говорить, истории, географии, закону божию и арифметике, –  вот оно как! – а больше не нужно. К тому же и кухня; непременно в область  ве'дения всякой благонравной девицы должна входить кухня! А то что тут?  во-первых, красавица вы моя, милостивая моя государыня, вас не пустят, а пустят  за вами погоню, и потом под сюркуп[4],  в монастырь. Тогда что, сударыня вы моя? тогда мне-то что делать прикажете?  прикажете мне, сударыня вы моя, следуя некоторым глупым романам, на ближний  холм приходить и таять в слезах, смотря на хладные стены вашего заключения, и,  наконец, умереть, следуя привычке некоторых скверных немецких поэтов и  романистов, так ли, сударыня? Да, во-первых, позвольте сказать вам по-дружески,  что дела так не делаются, а во-вторых, и вас, да и родителей-то ваших посек бы  препорядочно за то, что французские-то книжки вам давали читать; ибо  французские книжки добру не научат. Там яд… яд тлетворный, сударыня вы моя! Или  вы думаете, позвольте спросить вас, или вы думаете, что, дескать, так и так,  убежим безнаказанно, да и того.. дескать, хижинку вам на берегу моря; да и  ворковать начнем и об чувствах разных рассуждать, да так и всю жизнь проведем,  в довольстве и счастии; да потом заведется птенец, так мы и того… дескать, так  и так, родитель наш и статский советник, Олсуфий Иванович, вот, дескать, птенец  завелся, так вы по сему удобному случаю снимите проклятие да благословите чету?  Нет, сударыня, и опять-таки такие дела так не делаются, и первое дело то, что  воркования не будет, не извольте надеяться. Нынче муж, сударыня вы моя,  господин, и добрая, благовоспитанная жена должна во всем угождать ему. А  нежностей, сударыня, нынче не любят, в наш промышленный век; дескать, прошли  времена Жан-Жака Руссо. Муж, например, нынче приходит голодный из  должности, – дескать, душенька, нет ли чего закусить, водочки выпить,  селедочки съесть? так у вас, сударыня, должны быть сейчас наготове и водочка, и  селедочка. Муж закусит себе с аппетитом, да на вас и не взглянет, а скажет;  поди-тка, дескать, на кухню, котеночек, да присмотри за обедом, да разве-разве  в неделю разок поцелует, да и то равнодушно… Вот оно как по-нашему-то, сударыня  вы моя! да и то, дескать, равнодушно!.. Вот оно как будет, если так рассуждать,  если уж на то пошло, что таким-то вот образом начать на дело смотреть… Да и  я-то тут что? меня-то, сударыня, в ваши капризы зачем подмешали? «Дескать,  благодетельный, за меня страждущий и всячески милый сердцу моему человек и так  далее». Да, во-первых, я, сударыня вы моя, я для вас не гожусь, сами знаете,  комплиментам не мастер, дамские там разные раздушенные пустячки говорить не  люблю, селадонов не жалую, да и фигурою, признаться, не взял. Ложного-то хвастовства  и стыда вы в нас не найдете, а признаемся вам теперь во всей искренности.  Дескать, вот оно как, обладаем лишь прямым и открытым характером да здравым  рассудком; интригами не занимаемся. Не интригант, дескать, и этим  горжусь, – вот оно как!.. Хожу без маски между добрых людей и, чтоб все  вам сказать…»    

Вдруг  господин Голядкин вздрогнул. Рыжая и взмокшая окончательно борода его кучера  опять глянула к нему за дрова…    

– Я  сейчас, мой друг; я, мой друг, знаешь, тотчас; я, мой друг, тотчас же, –  отвечал господин Голядкин трепещущим и изнывающим голосом.    

Кучер  почесал в затылке, потом погладил свою бороду, потом шагнул шаг вперед… остановился  и недоверчиво взглянул на господина Голядкина.    

– Я  сейчас, мой друг; я, видишь… мой друг… я немножко, я, видишь, мой друг, только  секундочку здесь… видишь, мой друг…    

– Нешто  совсем не поедете? – сказал наконец кучер, решительно и окончательно приступая  к господину Голядкину…    

– Нет,  мой друг, я сейчас. Я, видишь, мой друг, дожидаюсь…    

– Так-с…    

– Я,  видишь, мой друг… ты из какой деревни, мой милый?    

– Мы  господские…    

– И  добрых господ?..    

– Нешто'…    

– Да,  мой друг; ты постой здесь, мой друг. Ты, видишь, мой друг, ты давно в  Петербурге?    

– Да  уж год езжу…    

– И  хорошо тебе, друг мой?    

– Нешто'.    

– Да,  мой друг, да. Благодари провидение, мой друг. Ты, мой друг, доброго человека  ищи. Нынче добрые люди стали редки, мой милый; он обмоет, накормит и напоит  тебя, милый мой, добрый-то человек… А иногда ты видишь, что и через золото  слезы льются, мой друг… видишь плачевный пример; вот оно как, милый мой…    

Извозчику  как будто стало жалко господина Голядкина.    

– Да  извольте, я подожду-с. Нешто долго ждать будете-с?    

– Нет,  мой друг, нет; я уж, знаешь, того… я уж не буду ждать, милый мой. Как ты  думаешь, друг мой? Я на тебя полагаюсь. Я уж не буду здесь ждать…    

– Нешто  совсем не поедете?    

– Нет,  мой друг; нет, а я тебя поблагодарю, милый мой… вот оно как. Тебе сколько следует,  милый мой?    

– Да  уж за что рядились, сударь, то и пожалуете. Ждал, сударь, долго; уж вы человека  не обидите, сударь.    

– Ну,  вот тебе, милый мой, вот тебе. – Тут господин Голядкин отдал все шесть  рублей серебром извозчику и, серьезно решившись не терять более времени, то  есть уйти подобру-поздорову, тем более что уже окончательно решено было дело и  извозчик отпущен был и, следовательно, ждать более нечего, пустился со двора,  вышел за ворота, поворотил налево и без оглядки, задыхаясь и радуясь, пустился  бежать. «Оно, может быть, и все устроится к лучшему, – думал он, – а  я вот таким-то образом беды избежал». Действительно, как-то вдруг стало необыкновенно  легко в душе господина Голядкина. «Ах, кабы устроилось к лучшему! –  подумал герой наш, сам, впрочем, мало себе на слово веря. – Вот я и того… –  думал он. – Нет, я лучше вот как, и с другой стороны… Или лучше вот этак  мне сделать?..» Таким-то образом сомневаясь и ища ключа и разрешения сомнений  своих, герой наш добежал до Семеновского моста, а добежав до Семеновского  моста, благоразумно и окончательно положил воротиться. «Оно и лучше, – подумал  он,    

– Я  лучше с другой стороны, то есть вот как. Я буду так – наблюдателем посторонним  буду, да и дело с концом; дескать, я наблюдатель, лицо постороннее – и только,  а там, что ни случись, – не я виноват. Вот оно как! Вот оно таким-то  образом и будет теперь».    

Положив  воротиться, герой наш действительно воротился, тем более что, по счастливой  мысли своей, ставил себя теперь лицом совсем посторонним. «Оно же и лучше: и не  отвечаешь ни за что, да и увидишь, что следовало… вот оно как!» То есть расчет  был вернейший, да и дело с концом. Успокоившись, забрался он опять под мирную  сень своей успокоительной и охранительной кучи дров и внимательно стал смотреть  на окна. В этот раз смотреть и дожидаться пришлось ему недолго. Вдруг, во всех  окнах разом, обнаружилось какое-то странное движение, замелькали фигуры,  открылись занавесы, целые группы людей толпились в окнах Олсуфия Ивановича, все  искали и выглядывали чего-то на дворе. Обеспеченный своею кучею дров, герой наш  тоже в свою очередь с любопытством стал следить за всеобщим движением и с  участием вытягивать направо и налево свою голову, сколько по крайней мере  позволяла ему короткая тень от дровяной кучи, его прикрывавшая. Вдруг он  оторопел, вздрогнул и едва не присел на месте от ужаса. Ему показалось, –  одним словом, он догадался вполне, что искали-то не что-нибудь и не  кого-нибудь: искали просто его, господина Голядкина. Все смотрят в его сторону  все указывают в его сторону. Бежать было невозможно: увидят… Оторопевший  господин Голядкин прижался как можно плотнее к дровам и тут только заметил, что  предательская тень изменяла, что прикрывала она не всего его. С величайшим  удовольствием согласился бы наш герой пролезть теперь в какую-нибудь мышиную  щелочку между дровами, да там и сидеть себе смирно, если б только это было  возможно. Но было решительно невозможно. В агонии своей он стал наконец  решительно и прямо смотреть на все окна разом; оно же и лучше… И вдруг сгорел  со стыда окончательно. Его совершенно заметили, все разом заметили, все манят  его руками, все кивают ему головами, все зовут его; вот щелкнуло и отворилось  несколько форточек; несколько голосов разом что-то начали кричать ему…  «Удивляюсь, как этих девчонок не секут еще с детства», – бормотал про себя  наш герой, совсем потерявшись. Вдруг с крыльца сбежал он (известно кто), в  одном вицмундире, без шляпы, запыхавшись, юля, семеня и подпрыгивая, вероломно  изъявляя ужаснейшую радость о том, что увидел, наконец, господина Голядкина.    

– Яков  Петрович, – защебетал известный своей бесполезностью человек. – Яков  Петрович, вы здесь? Вы простудитесь. Здесь холодно, Яков Петрович. Пожалуйте в  комнату.    

– Яков  Петрович! Нет-с, я ничего, Яков Петрович, – покорным голосом пробормотал  наш герой.    

– Нет-с,  нельзя, Яков Петрович: просят, покорнейше просят, ждут нас. «Осчастливьте, дескать,  и приведите сюда Якова Петровича». Вот как-с.    

– Нет,  Яков Петрович; я, видите ли, я бы лучше сделал… Мне бы лучше домой пойти, Яков  Петрович… – говорил наш герой, горя на мелком огне и замерзая от стыда и ужаса,  все в одно время.    

– Ни-ни-ни-ни! –  защебетал отвратительный человек. – Ни-ни-ни, ни за что! Идем! –  сказал он решительно и потащил к крыльцу господина Голядкина-старшего. Господин  Голядкин-старший хотел было вовсе не идти; но так как смотрели все и  сопротивляться и упираться было бы глупо, то герой наш пошел, – впрочем,  нельзя сказать, чтобы пошел, потому что решительно сам не знал, что с ним  делается. Да уж так ничего, заодно!    

Прежде  нежели герой наш успел кое-как оправиться и опомниться, очутился он в зале. Он  был бледен, растрепан, растерзан; мутными глазами окинул он всю толпу, –  ужас! Зала, все комнаты – все, все было полным-полнехонько. Людей было бездна,  дам целая оранжерея; все это теснилось около господина Голядкина, все это  стремилось к господину Голядкину, все это выносило на плечах своих господина  Голядкина, весьма ясно заметившего, что его упирают в какую-то сторону. «Ведь  не к дверям», – пронеслось в голове господина Голядкина. Действительно,  упирали его не к дверям, а прямо к покойным креслам Олсуфия Ивановича. Возле  кресел с одной стороны стояла Клара Олсуфьевна, бледная, томная, грустная,  впрочем пышно убранная. Особенно бросились в глаза господину Голядкину  маленькие беленькие цветочки в ее черных волосах, что составляло превосходный  эффект. С другой стороны кресел держался Владимир Семенович, в черном фраке, с  новым своим орденом в петличке. Господина Голядкина вели под руки, и, как  сказано было выше, прямо на Олсуфия Ивановича, – с одной стороны господин  Голядкин-младший, принявший на себя вид чрезвычайно благопристойный и  благонамеренный, чему наш герой донельзя обрадовался, с другой же стороны  руководил его Андрей Филиппович с самой торжественной миной в лице. «Что бы  это?» – подумал господин Голядкин. Когда же он увидал, что ведут его к Олсуфию  Ивановичу, то его вдруг как будто молнией озарило. Мысль о перехваченном письме  мелькнула в голове его… В неистощимой агонии предстал наш герой перед кресла  Олсуфия Ивановича. «Как мне теперь? – подумал он про себя. –  Разумеется, этак все на смелую ногу, то есть с откровенностью, не лишенною благородства;  дескать, так и так и так далее». Но чего боялся, повидимому, герой наш, то и не  случилось. Олсуфий Иванович принял, кажется, весьма хорошо господина Голядкина  и, хотя не протянул ему руки своей, но по крайней мере, смотря на него, покачал  своею седовласою и внушающею всякое уважение головою, – покачал с каким-то  торжественно-печальным, но вместе с тем благосклонным видом. Так по крайней  мере показалось господину Голядкину. Ему показалось даже, что слеза блеснула в  тусклых взорах Олсуфия Ивановича; он поднял глаза и увидел, что и на ресницах  Клары Олсуфьевны, тут же стоявшей, тоже как будто блеснула слезинка, – что  и в глазах Владимира Семеновича тоже как будто бы было что-то подобное, –  что, наконец, ненарушимое и спокойное достоинство Андрея Филипповича тоже  стоило общего слезящегося участия, – что, наконец, юноша, когда-то весьма  походивший на важного советника, уже горько рыдал, пользуясь настоящей минутой…  Или это все, может быть, только так показалось господину Голядкину, потому что  он сам весьма прослезился и ясно слышал, как текли его горячие слезы по его  холодным щекам… Голосом, полным рыданий, примиренный с людьми и судьбою и  крайне любя в настоящее мгновение не только Олсуфия Ивановича, не только всех  гостей, взятых вместе, но даже и зловредного близнеца своего, который теперь,  по-видимому, вовсе был не зловредным и даже не близнецом господину Голядкину,  но совершенно посторонним и крайне любезным самим по себе человеком, обратился  было наш герой к Олсуфию Ивановичу с трогательным излиянием души своей; но от  полноты всего, в нем накопившегося, не мог ровно ничего объяснить, а только  весьма красноречивым жестом молча указал на свое сердце… Наконец Андрей  Филиппович, вероятно желая пощадить чувствительность седовласого старца, отвел  господина Голядкина немного в сторону и оставил его, впрочем, кажется, в  совершенно независимом положении. Улыбаясь, что-то бормоча себе под нос,  немного недоумевая, но во всяком случае почти совершенно примиренный с людьми и  судьбою, начал пробираться наш герой куда-то сквозь густую массу гостей. Все  ему давали дорогу, все смотрели на него с каким-то странным любопытством и с  каким-то необъяснимым, загадочным участием. Герой наш прошел в другую комнату –  то же внимание везде; он глухо слышал, как целая толпа теснилась по следам его,  как замечали его каждый шаг, как втихомолку все между собою толковали о чем-то  весьма занимательном, качали головами, говорили, судили, рядили и шептались.  Господину Голядкину весьма бы хотелось узнать, о чем они все так судят, и  рядят, и шепчутся. Оглянувшись, герой наш заметил подле себя господина Голядкина-младшего.  Почувствовав необходимость схватить его руку и отвести его в сторону, господин  Голядкин убедительнейше попросил другого Якова Петровича содействовать ему при  всех будущих начинаниях и не оставлять его в критическом случае. Господин  Голядкин-младший важно кивнул головою и крепко сжал руку господина  Голядкина-старшего. Сердце затрепетало от избытка чувств в груди героя нашего.  Впрочем, он задыхался, он чувствовал, что его так теснит, теснит; что все эти  глаза, на него обращенные, как-то гнетут и давят его… Господин Голядкин увидал  мимоходом того советника, который носил парик на голове. Советник глядел на  него строгим, испытующим взглядом, вовсе не смягченным от всеобщего участия…  Герой наш решился было идти к нему прямо, чтоб улыбнуться ему и немедленно с  ним объясниться; но дело как-то не удалось. На одно мгновение господин Голядкин  почти забылся совсем, потерял и память, и чувства… Очнувшись, заметил он, что  вертится в широком кругу его обступивших гостей. Вдруг из другой комнаты  крикнули господина Голядкина; крик разом пронесся по всей толпе. Все  заволновалось, все зашумело, все ринулись к дверям первой залы; героя нашего  почти вынесли на руках, причем твердосердый советник в парике очутился бок о  бок с господином Голядкиным. Наконец он взял его за руку и посадил возле себя,  напротив седалища Олсуфия Ивановича, в довольно значительном, впрочем, от него  расстоянии. Все, кто ни были в комнатах, все уселись в нескольких рядах кругом  господина Голядкина и Олсуфия Ивановича. Все затихло и присмирело, все  наблюдали торжественное молчание, все взглядывали на Олсуфия Ивановича,  очевидно ожидая чего-то не совсем обыкновенного. Господин Голядкин заметил, что  возле кресел Олсуфия Ивановича, и тоже прямо против советника, поместился  другой господин Голядкин с Андреем Филипповичем. Молчание длилось; чего-то  действительно ожидали. «Точь-в-точь как в семье какой-нибудь, при отъезде  кого-нибудь в дальний путь; стоит только встать да помолиться теперь», –  подумал герой наш. Вдруг обнаружилось необыкновенное движение и прервало все  размышления господина Голядкина. Случилось что-то давно ожидаемое. «Едет,  едет!» – пронеслось по толпе. «Кто это едет?» – пронеслось в голове господина  Голядкина, и он вздрогнул от какого-то странного ощущения. «Пора!» – сказал  советник, внимательно посмотрев на Андрея Филипповича. Андрей Филиппович, с  своей стороны, взглянул на Олсуфия Ивановича. Важно и торжественно кивнул  головой Олсуфий Иванович. «Встанем», – проговорил советник, подымая  господина Голядкина. Все встали. Тогда советник взял за руку господина Голядкина-старшего,  а Андрей Филиппович господина Голядкина-младшего, и оба торжественно свели двух  совершенно подобных среди обставшей их кругом и устремившейся в ожидании толпы.  Герой наш с недоумением осмотрелся кругом, но его тотчас остановили и указали  ему на господина Голядкина-младшего, который протянул ему руку. «Это мирить нас  хотят», – подумал герой наш и с умилением протянул свою руку господину  Голядкину-младшему; потом, потом протянул к нему свою голову. То же сделал и  другой господин Голядкин… Тут господину Голядкину-старшему показалось, что  вероломный друг его улыбается, что бегло и плутовски мигнул всей окружавшей их  толпе, что есть что-то зловещее в лице неблагопристойного господина Голядкина-младшего,  что даже он отпустил гримасу какую-то в минуту иудина своего поцелуя… В голове  зазвонило у господина Голядкина, в глазах потемнело; ему показалось, что бездна,  целая вереница совершенно подобных Голядкиных с шумом вламываются во все двери  комнаты; но было поздно… Звонкий предательский поцелуй раздался, и…    

Тут  случилось совсем неожиданное обстоятельство… Двери в залу растворились с шумом,  и на пороге показался человек, которого один вид оледенил господина Голядкина.  Ноги его приросли к земле. Крик замер в его стесненной груди. Впрочем, господин  Голядкин знал все заранее и давно уже предчувствовал что-то подобное.  Незнакомец важно и торжественно приближался к господину Голядкину… Господин  Голядкин эту фигуру очень хорошо знал. Он ее видел, очень часто видал, еще  сегодня видел… Незнакомец был высокий, плотный человек, в черном фраке, с  значительным крестом на шее и одаренный густыми, весьма черными бакенбардами;  недоставало только сигарки во рту для дальнейшего сходства… Зато взгляд  незнакомца, как уже сказано было, оледенил ужасом господина Голядкина. С важной  и торжественной миной подошел страшный человек к плачевному герою повести  нашей… Герой наш протянул ему руку; незнакомец взял его руку и потащил за собою…  С потерянным, с убитым лицом оглянулся кругом наш герой…    

– Это,  это Крестьян Иванович Рутеншпиц, доктор медицины и хирургии, ваш давнишний  знакомец, Яков Петрович! – защебетал чей-то противный голос под самым ухом  господина Голядкина. Он оглянулся: то был отвратительный подлыми качествами  души своей близнец господина Голядкина. Неблагопристойная, зловещая радость  сияла в лице его; с восторгом он тер свои руки, с восторгом повертывал кругом  свою голову, с восторгом семенил кругом всех и каждого; казалось, готов был тут  же начать танцевать от восторга; наконец он прыгнул вперед, выхватил свечку у  одного из слуг и пошел вперед, освещая дорогу господину Голядкину и Крестьяну  Ивановичу. Господин Голядкин слышал ясно, как все, что ни было в зале, ринулось  вслед за ним, как все теснились, давили друг друга и все вместе, в голос,  начинали повторять за господином Голядкиным: «что это ничего; что не бойтесь,  Яков Петрович, что это ведь старинный друг и знакомец ваш, Крестьян Иванович  Рутеншпиц…» Наконец вышли на парадную, ярко освещенную лестницу; на лестнице  была тоже куча народа; с шумом растворились двери на крыльцо, и господин  Голядкин очутился на крыльце вместе с Крестьяном Ивановичем. У подъезда стояла  карета, запряженная четверней лошадей, которые фыркали от нетерпения.  Злорадственный господин Голядкин-младший в три прыжка сбежал с лестницы и сам  отворил карету. Крестьян Иванович увещательным жестом попросил садиться  господина Голядкина. Впрочем, увещательного жеста было вовсе не нужно; было  довольно народу подсаживать… Замирая от ужаса, оглянулся господин Голядкин  назад: вся ярко освещенная лестница была унизана народом; любопытные глаза  глядели на него отвсюду; сам Олсуфий Иванович председал на самой верхней  площадке лестницы, в своих покойных креслах, и внимательно, с сильным участием,  смотрел на все совершавшееся. Все ждали. Ропот нетерпения пробежал по толпе,  когда господин Голядкин оглянулся назад.    

– Я  надеюсь, что здесь нет ничего… ничего предосудительного… или могущего возбудить  строгость… и внимание всех, касательно официальных отношений моих? –  проговорил, потерявшись, герой наш. Говор и шум поднялся кругом; все  отрицательно закивали головами своими. Слезы брызнули из глаз господина  Голядкина.    

– В  таком случае, я готов… я вверяюсь вполне… и вручаю судьбу мою Крестьяну Ивановичу…    

Только  что проговорил господин Голядкин, что он вручает вполне свою судьбу Крестьяну  Ивановичу, как страшный, оглушительный, радостный крик вырвался у всех  окружавших его и самым зловещим откликом прокатился по всей ожидавшей толпе.  Тут Крестьян Иванович с одной стороны, а с другой – Андрей Филиппович взяли под  руки господина Голядкина и стали сажать в карету; двойник же, по подленькому  обыкновению своему, подсаживал сзади. Несчастный господин Голядкин-старший  бросил свой последний взгляд на всех и на все и, дрожа, как котенок, которого  окатили холодной водой, – если позволят сравнение, – влез в карету;  за ним тотчас же сел и Крестьян Иванович. Карета захлопнулась; послышался удар  кнута по лошадям, лошади рванули экипаж с места… все ринулось вслед за  господином Голядкиным. Пронзительные, неистовые крики всех врагов его  покатились ему вслед в виде напутствия. Некоторое время еще мелькали кое-какие  лица кругом кареты, уносившей господина Голядкина; но мало-помалу стали отставать-отставать  и наконец исчезли совсем. Долее всех оставался неблагопристойный близнец господина  Голядкина. Заложа руки в боковые карманы своих зеленых форменных брюк, бежал он  с довольным видом, подпрыгивая то с одной, то с другой стороны экипажа; иногда  же, схватившись за рамку окна и повиснув на ней, просовывал в окно свою голову  и, в знак прощания, посылал господину Голядкину поцелуйчики; но и он стал  уставать, все реже и реже появлялся и наконец исчез совершенно. Глухо занывало  сердце в груди господина Голядкина; кровь горячим ключом била ему в голову; ему  было душно, ему хотелось расстегнуться, обнажить свою грудь, обсыпать ее снегом  и облить холодной водой. Он впал наконец в забытье… Когда же очнулся, то  увидел, что лошади несут его по какой-то ему незнакомой дороге. Направо и  налево чернелись леса; было глухо и пусто. Вдруг он обмер: два огненные глаза  смотрели на него в темноте, и зловещею, адскою радостию блестели эти два глаза.  Это не Крестьян Иванович! Кто это? Или это он? Он! Это Крестьян Иванович, но  только не прежний, это другой Крестьян Иванович! Это ужасный Крестьян  Иванович!…    

– Крестьян  Иванович, я… я, кажется, ничего, Крестьян Иванович, – начал было робко и  трепеща наш герой, желая хоть сколько-нибудь покорностью и смирением  умилосердить ужасного Крестьяна Ивановича.    

– Вы  получаит казенный квартир, с дровами, с лихт[5]  и с прислугой, чего ви недостоин, – строго и ужасно, как приговор,  прозвучал ответ Крестьяна Ивановича.    

Герой  наш вскрикнул и схватил себя за голову. Увы! он это давно уже предчувствовал!    

     

– Впервые  опубликовано: «Отечественные записки», февраль, 1846 г. под заглавием «Двойник.  Приключения господина Голядкина». Переработано (с значительными сокращениями) в  1866 г.    

Воспроизводится  в редакции 1866 г.