1 2 3 4 5 
А мы — современная вариация собрания на вилле Диодати.

Современная версия «Круглого стола в „Алгонкине“.

Просто люди, которые рассказывают друг другу истории.

Люди в поисках идеи, отголоски которой будут звучать до конца времен. В книгах, в фильмах, в пьесах и песнях, на телевидении, на футболках, в денежном эквиваленте.

В тот день в кофейне, когда мы впервые встретились лично, вокруг были все те же лица — только тогда нас было в три раза больше… почти толпа. Мы: те, кто прошел последний отбор. Уже тогда Графиня Предвидящая пришла в своей знаковой чалме. Герцог Вандальский, со своими светлыми волосами, собранными в хвост. Недостающее Звено, со своим длинным носом и нечесаной бородой.

Как сейчас люди болтают всякие небылицы о вилле Диодати, точно так же со временем станут болтать и о той кофейне. Люди, которые в глаза не видели объявления, будут божиться, что были там. Но им хватило ума не поехать на семинар. А то бы они сейчас были уже мертвы. Или очень богаты. Эта кофейня с ее стойкой с бесплатной прессой и доской объявлений с пришпиленными визитками, предлагающими промывание кишечника и консультации по содержанию домашних животных — можно подумать, что это был многотысячный стадион, а не маленькая кофейня, а иначе там просто бы не поместились все люди, которые со временем начнут утверждать, что они были там в тот вечер.

Тот вечер станет легендой.

Мифом о Нас.

Обкуренные наркоманы, поэты, домохозяйки и мы, пившие кофе из бумажных стаканчиков. Мы стояли и слушали миссис Кларк. Кое-кто украдкой хихикал, глядя на ее выдающийся бюст и силиконово-пухлые губки. А когда кто-то спросил, а там есть телефон, в этом убежище для писателей, ну, чтобы им могли позвонить из «большого мира», миссис Кларк ответила, да. И назвала номер:

— 1-800-ОТЪЕ-БИСЬ.

После этого кое-кто сразу ушел.

В том смысле, что нет. Никаких телефонов, никаких контактов с внешним миром. Ни радио, ни телевизора, ни Интернета. Только вы сами и то, что вы привезете с собой: что поместится в один чемодан.

Кто-то ушел после этого.

Эти люди, которые сразу ушли — уцелевшие на первом круге. Умные люди, которые расскажут свои собственные истории. Они — как камера, скрытая за камерой, скрытой за камерой,-как сказал бы мистер Уиттиер. У них своя правда — но только насчет того вечера.

Эти кретины, которые сами себя обманули.

Мы все видели объявление, просто каждый — по-своему. На досках объявлений по всему городу:

Писательский семинар в полном уединении:

Оставь привычную жизнь на три месяца.

Просто исчезни. Отбрось все, что мешает тебе создать твои шедевр.

Дом, работу, семью, все свои обязательства — все, что тебя отвлекает, все, что не дает развернуться — отложи это все на три месяца. Оно подождет. А ты пока поживешь среди единомышленников, в условиях, максимально благоприятных для погружения в творчество. Отбор на конкурсной основе. Всем, кто пройдет: питание и проживание бесплатно. Рискни тремя месяцами своей жизни ради шанса создать себе новое будущее в качестве профессионального поэта, прозаика, сценариста. Пока не поздно, воплоти свою мечту. Внимание: количество мест ограничено.


Объявление было отпечатано на маленькой карточке. Типа учетной. Типа карточки для рецептов. Текст помещался в рамке из пунктирной линии, как на отрывных купонах. А внизу — телефонный номер. Номер миссис Кларк, пришпиленный к пробковой доске объявлений в вестибюле в библиотеке. Рядом с общественным туалетом в супермаркете. В прачечной-автомате. Это объявление на маленькой карточке, одну неделю оно было повсюду. А уже в следующую — пропало.

Все карточки разом исчезли.

Люди, которые видели объявление: если они звонили по указанному там номеру, то попадали на автоответчик. Голосом миссис Кларк им сообщали, где и когда будет встреча. В такой-то кофейне, в такое-то время, в такой-то день.

Сидя в желто-красном мерцании искусственного камина, мы уже представляли себе, как все будет: как мы станем рассказывать людям, что мы решили устроить себе маленькое приключение, и попали в заложники к сумасшедшему старику, который держал нас три месяца взаперти, в старом заброшенном театре. Мы уже усугубляем, сгущаем краски. Чтобы все было уже совсем плохо. Мы скажем, что тут у нас был жуткий холод. И водопровод был отключен. И еды было мало, так что нам приходилось ее нормировать.

Все это неправда, но так история получится лучше. Да, мы намеренно исказим правду. Раздуем из мухи слона. Для пущего эффекта.

Мы сотворим свою собственную кровосмесительную оргию с участием людей и животных, чтобы о нас говорили все.

Когда мы будем рассказывать о гримерке за сценой, мы населим ее ядовитыми пауками. Голодными крысами. Здесь у нас будет не только шерсть кота Коры Гейноладс, которой облеплено все, что можно.

Привидение. Мы поселим здесь призрак, чтобы закрутить сюжет. Не забудем и про спецэффекты. О, мы сами будем как призраки в этом огромном доме с привидениями, мы набьем его под завязку потерянными душами.

Мы превратим нашу жизнь в по-настоящему жуткое приключение. В страшный рассказ «из жизни» со счастливым концом. В испытание, в котором мы все-таки выживем, чтобы рассказать об этом другим.

Нам всем хочется большего. Всем, кроме Леди Бомж с ее горсткой праха, оставшейся от покойного мужа. И Мисс-Америки с ее утробным плодом, который растет наподобие снежного кома, клетка за клеткой у нее внутри. И Мисс Апчхи с ее аллергией на плесень. Нам всем хотелось еще больше боли, еще больших мучений. Чтобы потом было, о чем говорить на телевизионных ток-шоу на центральных каналах. О которых рассказывала Мисс Америка. Даже если мы никогда не родим ни одной более или менее пристойной мысли, если мы никогда не напишем свой шедевральный роман, этих трех месяцев все равно хватит на целую книгу воспоминаний. На сценарий для фильма. На всю оставшуюся жизнь. И можно будет вообще не работать. А просто быть знаменитостью.

Это будет история, которую можно продать.

И сейчас, сидя у стеклянного очага, мы мысленно отмечаем детали, которые нужно запомнить, чтобы потом воссоздать эту сцену на съемках фильма, который, конечно, пойдет по центральному телевидению. Чтобы консультировать режиссера прямо на съемочной площадке — чтобы кино получилось «аутентичным». История о том, как нас похитили и держали в заложниках, и с каждым днем Мисс Апчхи становилось все хуже, а в животе Мисс Америки рос ребенок.

Никто не скажет от этом вслух, но смерть Мисс Апчхи стала бы замечательной кульминацией в третьем акте. Наиболее мрачным моментом во всем сценарии.

Вот вариант идеальной концовки: срок аренды закончился, и домовладелец идет сюда, и как раз успевает спасти обессиленную Мисс Америку. И спятившую Леди Бомж. Мы выйдем, прихрамывая, на улицу. Плача и щурясь на солнечный свет. Те немногие, кто еще сможет ходить. Остальных вынесут на носилках, погрузят в «скорую» и повезут в больницу под рев сирены. В фильме можно будет перескочить чуть вперед и показать, как мы все стоим у постели рожающей Мисс Америки. А потом показать нас на похоронах Мисс Апчхи. Бедная-бедная Мисс

Апчхи, принесенная в жертву, чтобы оживить сюжет. Еще один призрак.

Камера Агента Краснобая обеспечит нас документальными видеоматериалами. Для озвучки можно будет использовать аудиозаписи Графа Клеветника.

А потом — завершающий штрих — Мисс Америка назовет своего ребенка «Мисс Апчхи», или как там ее настоящее имя. Это будет символично. Жизнь продолжается, и все такое. Бедная, хворая Мисс Апчхи.

В нашей истории для фильма, книг и футболок мы все очень любим Мисс Апчхи… мы восхищаемся ее мужеством… ее солнечным юмором.

Тяжкий вздох.

Нет, если только кто-нибудь из нас не родит новенького Франкенштейна или Дракулу, наша собственная история — чтобы она продавалась — должна быть значительно драматичнее. Пока все не закончилось, надо, чтобы все было плохо, то есть так, чтобы уже хуже некуда.

Лучше не парить себе мозги и сразу оставить идею создать что-то оригинальное. Какой смысл измышлять очередную фантазию в манере «давайте представим себе…». Денег за это не выручишь, а если и выручишь, то их явно не хватит, чтобы оправдать затраченные усилия.

Тем более если их разделить на семнадцать частей. Авторские гонорары и отчисления в процентах. Ну, на шестнадцать частей, за вычетом обреченной Мисс Апчхи.

Мы все молчим, но мысленно побуждаем ее: Давай кашляй.

Давай умирай уже, побыстрее.

Нет, когда все расходились после той встречи в кофейне, мы были самыми умными. Да, мы понимали, что это выглядит как рискованная и безумная авантюра, которая обязательно обернется крупными неприятностями, но, с другой стороны… это выглядело как рискованная и безумная авантюра, которая может обернуться большими деньгами

Мы все сидим молча, но мысленно приказываем Мисс Апчхи: Кашляй.

Нам нужна ее помощь, нам всем хочется стать знаменитыми.

Вот почему Преподобный Безбожник испортил электропроводку пожарной сигнализации. В первый же час нашего пребывания в этом доме. Во всяком случае, так он сказал Хваткому Свату. Он был электромонтером в армии и разбирается в проводах. А Недостающее Звено ему помогал: держал фонарик. Плюс к тому, они прошлись по всем телефонным линиям. Работала единственная розетка. Недостающее Звено вырвал ее из стены — голыми, а вернее, волосатыми руками.

Вот почему Графиня Предвидящая запихала во все замки отломанные зубцы пластиковых вилок. Теперь их уже не откроешь ключом. На тот случай, если ее отследят по браслету с датчиком. Нет, нам не нужно, чтобы нас спасали — пока не нужно.

У нас у каждого есть свои тайны. Сцены, которые не войдут в фильм. Все это будет смотреться делишками мистера Уиттиера. Злобного садиста мистера Уиттиера.

Мы уже формируем команду против команды мистера Уиттиера и миссис Кларк.

Мисс Америка и Мисс Апчхи уже превратились в кульминационные точки сюжета. Обреченные. Наши намеченные жертвы.

В дрожащих красных и желтых отблесках электрического камина, на фоне резных деревянных панелей в готической курительной комнате, утопая в огромном кожаном кресле, сидит миссис Кларк. Ее подбородок клонится все ниже и ниже, и почти утыкается в ложбинку между грудей. Она спрашивает: а Сестра Виджиланте нашла свой шар для боулинга?

И Сестра Виджиланте трясет головой: нет, не нашла. Она стучит пальцем по циферблату часов у себя на руке и говорит:

— Гражданские сумерки наступают через 45… 44 минуты.

Мисс Апчхи кашляет — долгим, раскатистым, мокрым, насадным кашлем, — и все, что мы можем сделать, это воздержаться от одобрительных возгласов. Она лезет в карман за таблеткой, за капсулой, но когда вынимает руку, в руке ничего нет.

Сестра Виджиланте встает, извиняется и идет вниз, в фойе. К себе в комнату. Шаг за шагом, она исчезает, уменьшается в росте, пока мы не теряем из виду ее макушку, пока ее черные волосы окончательно не растворяются в темноте.

Наша Мисс Америка где-то ходит, стоит на коленях перед какой-нибудь дверью, ковыряет замок. Или дергает рычажок пожарной сигнализации, которая, как мы знаем, уже не работает.

Стараниями Преподобного Безбожника.

На диктофоне Графа Клеветника горит красная лампочка. Агент Краснобай переносит свою видеокамеру к другому глазу.

А потом снизу доносится крик. Протяжный, жалобный вопль. Голос Сестры Виджиланте. Она кричит, чтобы мы все шли туда, вниз. Она обо что-то споткнулась.

Леди Бомж. Новое пятно. В одной руке — нож. Вокруг нее — озерцо ее собственной крови впитывается в синий ковер.

Тонкая длинная прядка темных волос, как будто скрученных в косичку, вьется с одной стороны лица и исчезает под воротником ее меховой шубки. Но на последней ступеньке, когда мы видим ее в натуральную величину, эта косичка из темных волос превращается в струйку крови. Под безупречной скульптурной прической, с той стороны, где кровь — у нее нет уха. Она лежит на ковре и протягивает нам руку с чем-то красным и розовым, похожим на развороченную устрицу, в центре которой сверкает жемчужная сережка, ловя отблески света искусственного камина. И тут же, рядом с розовым ухом, у нее на ладони поблескивает бриллиант. Ее покойный муж.

Мы застыли на лестнице, смотрим. Леди Бомж улыбается нам. Ее голова перекатывается на бок. Она смотрит на нас снизу вверх и говорит:

— Я истекаю кровью… ее так много… — За ее бледным лицом и руками, струйка крови, кажется, тянется в бесконечность. Пальцы разжимаются, нож выпадает на ковер. Она говорит: — Теперь, мистер Уиттиер, вы должны отпустить меня домой…

Пихая локтем Графа Клеветника, Товарищ Злыдня говорит:

— Что я тебе говорила? Смотри. — Она указывает кивком на верхнюю точку кровавой косички и говорит: — Видишь шрам от подтяжки лица?

И Леди Бомж — мертва. Сестра Виджиланте объявляет об этом. Держа палец у нее на шее. Палец испачкан в крови.

В это мгновение наше будущее обретает определенность. Теперь мы себя обеспечили на всю жизнь: мы будем рассказывать людям, как стали свидетелями смерти невинного существа, доведенного до самоубийства. И плюс к тому можно добавить историю об уличных приключениях Леди Бомж. О трагической гибели ее мужа. О похищенной дочке бразильского нефтяного магната. Вымышленные чудовища идут в жопу. Всего-то и нужно: оглядеться по сторонам. Обратить внимание.

Агент Краснобай перематывает кассету у себя в камере и просматривает кусок, как Леди Бомж рассказывает на сцене свою историю. Снова и снова.

Наша кукла в кукольном театре. Наше сюжетное событие.

Граф Клеветник перематывает кассету у себя в диктофоне, и мы опять слышим крики Сестры Виджиланте. Снова и снова.

Наш говорящий попугай.

И в красных с желтым отблесках стеклянного пламени мистер Уиттиер говорит:

— Ну вот, началось…

— Мистер Уиттиер? — говорит миссис Кларк. Мистер Уиттиер, наш главный злодей, наш хозяин, наш дьявол, которого мы обожаем за то, что он нас истязает, — мистер Уиттиер вздыхает. Смотрит на мертвое тело Леди Бомж. Подносит дрожащую, трепещущую, трясущуюся руку ко рту и зевает.

Глядя на мертвое тело. Директриса Отказ гладит кота у себя на руках. Рыжая с подпалинами кошачья шерсть носится в воз-духе и оседает на все, что можно.

Обмороженная баронесса и Графиня Предвидящая опускаются на колени рядом с бездыханным телом. Они не плачут, но глаза у обеих распахнуты так широко, что белки видны снизу и сверху от радужки. Так смотрят на выигрышный лотерейный билет.

Глядя на тело. Святой Без-Кишок поглощает холодные спагетти из серебряного пакета. Кошачья шерсть — в каждой ложке, сочащейся красным.

Это мы — мы против нас, против самих себя на ближайшие три месяца.

Мистер Уиттиер наблюдает с верхней площадки лестницы, сидя в своем инвалидном кресле. Рядом с ним Граф Клеветник что-то пишет в своем блокноте.

Мистер Уиттиер тычет в него пальцем в старческих пятнах и говорит:

— Ты все это записываешь?

Граф кивает, не отрываясь от своей версии правды: ага.

— Тогда давай расскажи нам историю, — говорит мистер Уиттиер. — Вернемся к камину, — говорит он, подергав дрожащей рукой. — Пожалуйста.

И Граф Клеветник улыбается. Переворачивает страницу, надевает на ручку колпачок. Поднимает глаза, говорит:

— Кто-нибудь помнит старый телесериал, «Дэнни, который живет по соседству»? — Он говорит очень медленно, низким раскатистым голосом. — Как-то раз… — говорит он, — как-то, раз моя собака сожрала какую-то гадость, завернутую в алюминиевую фольгу…


Коммерческая тайна

Стихи о Графе Клеветнике
— Эти люди в очереди за билетами, — говорит граф, — за неделю до премьеры нового фильма…

Им платят за то, что они стоят в очереди.


Граф Клеветник на сцене — держит перед собой лист бумаги в вытянутой руке.

Неисписанный чистый лист закрывает лицо.

Видны только синий костюм, красный галстук. Коричневые ботинки.

На запястье — золотые часы

с гравировкой — «Прими поздравления».


На сцене вместо луча прожектора, вместо лица,

На листочке бумаги — крупным шрифтом проекция газетного заголовка:

«Репортер местной газеты получает Пулитцеровскую премию»


Из-за проекции заголовка граф говорит:

— Эти люди всю жизнь проводят в очередях.

Живут от премьеры к премьере, от одного блокбастера до другого.

Этих якобы рьяных фанатов-подростков возят из города в город на студийных автобусах.

Отсматривоть фильмы: от научной фантастики до фантазий про супергероев.

Каждую неделю: новый город, новый мотель, новый фильм с возрастными ограничениями до 13 лет, от которого они якобы без ума.

Эти наряды из фольги и картона — такая явная, трогательная кустарщина.

Их готовят художники по костюмам и заблаговременно отправляют по намеченному маршруту.

Все эти ухищрения нужны для того, чтобы обмануть местную прессу и телевидение: чтобы они сделали репортажи с места событий, обеспечили фильму бесплатную дополнительную рекламу и настроили потенциального зрителя, что эта картина будет иметь грандиозный успех.

Студия не зря тратит время и деньги.

Акции подобного рода принято называть «культивированием аудитории».


В нагрудном кармане рубашки мигает красный индикатор компактного диктофона, который фиксирует каждое слово.

И Граф задает вопрос:

— И кто из них больше дурак?

Репортер, который отказывается выдумывать смысл жизни?

Или читатель, который так хочет смысла?

И с готовностью принимает его от любого, кто потрудится облечь этот смысл в слова?


Граф Клеветник — голос из-за листа бумаги — говорит:

— У журналиста есть право… 

…и он просто обязан

уничтожать золотых тельцов,

которых он сам же и помогает творить.


Лебединая песня

Рассказ Графа Клеветника
Как-то раз моя собака сожрала какую-то гадость, завернутую в алюминиевую фольгу, и пришлось выложить штуку баксов, чтобы сделать ей рентген. У нас на заднем дворе все завалено мусором и битым стеклом. Лужицы антифриза на автостоянке — отрава для собак и кошек.

Ветеринар, даже при том, что весь лысый, все равно очень похож на одного моего старого друга. На мальчишку, с которым мы вместе росли. Эта улыбка — я помню ее с детства. Эту ямочку на подбородке, и каждую веснушку у него на носу. Я их знаю. Эта щель между двумя передними зубами — он так классно через нее свистел.

Здесь и сейчас: он что-то колет моей собаке. Стоя у серебристого стального стола, в холодной комнате, отделанной белым кафелем, придерживая моего пса за шкирку, он что-то такое рассказывает о сердечных глистах.

Когда я листал телефонный справочник в поисках ветеринара, я был буквально ослепшим от слез, потому что боялся, что мой пес умрет. И все-таки я разобрал: Кеннет Уилкокс, доктор ветеринарии. Мне почему-то понравилось это имя. Имя моего спасителя.

Сейчас, рассматривая уши моей собаки, он что-то такое рассказывает о чумке. На нагрудном кармане его халата вышито: «Доктор Кен».

Даже звук его голоса — как эхо из прошлого. Я помню, как он выпевал: «С днем рождения тебя». И кричал: «Первый страйк!» — на бейсбольном поле.

Это он, мой старый друг. Только, конечно, он вырос и изменился. Под глазами — мешки и темные круги. Двойной подбородок. Желтые зубы. И голубые глаза уже не такие яркие, какими были когда-то. Он говорит:

— А она симпатичная. Кто? — говорю.

— Ваша собака.

Я все смотрю на него, на его лысую голову и голубые глаза, и спрашиваю:

— А вы в какой школе учились?

Он называет какой-то колледж в Калифорнии. Я даже не знаю, что это за место. В первый раз слышу.

Когда я был маленьким, он тоже был маленьким. И мы выросли вместе. У него была собака по кличке Скип, Прыг-скок. Он все лето ходил босиком, целыми днями рыбачил и строил дома на деревьях. Я смотрю на него и как будто воочию вижу, как он лепит того замечательного, идеального снеговика, а его бабушка наблюдает за ним из окна кухни. Я говорю:

— Дэнни?

И он смеется.

На той же неделе я приношу редактору статью. Про него. Про то, как я совершенно случайно встретил маленького Кении Уилкокса, который когда-то, сто лет назад, играл мальчика Дэнни в телесериале «Дэнни, который живет по соседству». Малыш Дэнни, с которым мы все росли вместе, теперь он стал ветеринаром. Живет в предместье, в собственном доме с участком. Постригает свою лужайку. Да, это он: лысый дядечка средних лет, располневший и всеми забытый.

Поблекшая звезда. Он вполне счастлив. У него собственный дом на две спальни. У него в уголках глаз — морщинки от смеха. Он принимает таблетки, чтобы регулировать уровень холестерина. Он признается, что после всех этих лет, когда он был центром внимания, сейчас ему чуточку одиноко. Но он все равно счастлив.

И что самое главное: доктор Кен согласился дать интервью. Для нашей газеты. Для раздела «Воскресные развлечения».

Мой редактор со скучающим видом ковыряется ручкой в ухе.

Он говорит, что читателям не нужна история про очаровательного и талантливого ребенка, который снимался на телевидении, сделал на этом большие деньги, а потом жил долго и счастливо, и до сих пор живет долго и счастливо.

Людям не нужен счастливый конец.

Людям хочется читать про Расти Хаммера, мальчика из «Освободи место для папы», который потом застрелился. Или про Трента Льюмена, симпатичного малыша из «Нянюшки и профессора», который повесился на заборе у детской площадки. Про маленькую Анису Джонс, которая играла Баффи в «Делах семейных» — помните, она все время ходила в обнимку с куклой по имени миссис Бисли, — а потом проглотила убойную дозу барбитуратов. Пожалуй, самую крупную дозу за всю историю округа Лос-Анджелес.

Вот чего хочется людям. Того же, ради чего мы смотрим автогонки: а вдруг кто-нибудь разобьется. Не зря же немцы говорят: «Die reinste Freude ist die Schadenfreude». «Самая чистая радость — злорадство». И действительно: мы всегда радуемся, если с теми, кому мы завидуем, случается что-то плохое. Это самая чистая радость — и самая искренняя. Радость при виде дорогущего лимузина, повернувшего не в ту сторону на улице с односторонним движением.

Или когда Джея Смита, «Маленького шалопая» по прозвищу Мизинчик, находят мертвого, с множеством ножевых ран, в пустыне под Лас-Вегасом.

Или когда Дана Плато, девочка из «Других ласк», попадает под арест, снимается голой для «Плейбоя» и умирает, наевшись снотворного.

Люди стоят в очередях в супермаркетах, собирают купоны на скидки, стареют. И чтобы они покупали газету, нужно печатать правильные материалы.

Большинству этих людей хочется прочитать о том, как Лени 0'Грэди, симпатичную дочку из «Восьми достаточно», нашли мертвой в каком-то трейлере, с желудком, буквально набитом прозаком и викодином. Нет трагедии, нет срыва, говорит мой редактор, нет и истории.

Счастливый Кенни Уилкокс с морщинками от смеха продаваться не будет.

Редактор мне говорит:

— Дай мне Уилкокса с детской порнографией в компьютере. Дай мне сколько-то трупов, закопанных у него под крыльцом. Вот тогда это будет история.

Редактор говорит:

— А еще лучше, дай мне все вышесказанное, и пусть он сам будет мертвым.

На следующей неделе моя собака напивается антифриза из лужи. Моего пса зовут Скип, в честь собаки из «Дэнни, который живет по соседству», собаки мальчика Дэнни. Мой Скип — белый с черными пятнами. И с красным ошейником, точно как в сериале.

Единственное спасение от антифриза — промывание желудка. Потом — ударная доза активированного угля. Капельница с этанолом. Чистый этиловый спирт, чтобы промьпь почки. Чтобы спасти моего малыша, моего песика, нужно вкачать в него просто убойную дозу спиртяги. Это значит, что мне опять надо везти его к доктору Кену. И тот говорит: да, конечно. На следующей неделе он обязательно выберет время, чтобы дать мне интервью. Только он сразу предупреждает: у него не такая уж и интересная жизнь.

Я говорю ему: положитесь на меня. Что такое хорошая история? Когда ты берешь самые обыкновенные факты и подаешь их сочно и вкусно, почти сексапильно. Вы не волнуйтесь, говорю я ему. Ваша история — это моя работа.

Хорошая история мне сейчас не помешает. Я уже несколько лет работаю внештатным корреспондентом в разных изданиях. С тех пор, как меня с треском поперли из раздела кино и развлечений. Там очень даже неплохо платили, да и работа была приятственная: набираешь цитат под выход очередного шедевра, минут десять беседуешь с какой-нибудь кинозвездой, которую делишь еще с десятком журналистов, причем все они очень стараются не зевать от скуки.

Премьеры фильмов. Выпуски новых альбомов. Выходы книг. Не работа, а просто лафа. Но стоит раз написать что-то не то — и все, до свидания. Киностудия грозится снять все свои акцидентные объявления, и — абракадабра — твое имя под публикацией исчезает, словно по волшебству.

Меня cгубила собственная честность. Один-единственный раз я попытался честно предупредить людей. Написал про одно кинцо, что на него денег тратить не стоит, а лучше потратить их на что-нибудь другое, и с тех пор я внесен в черный список. Один посредственный слэшер-ужастик и большие люди, за ним стоявшие — и теперь я слезно выпрашиваю, чтобы мне дали написать некролог. Придумать подпись под снимком. Все, что угодно.

Все — наглый обман. Вот ты напрягаешься, строишь карточный домик, и вроде бы имеешь полное право его разрушить — но кто ж тебе даст? А ты все стараешься, создаешь иллюзии, творишь нечто из ничего. Превращаешь людей в кинозвезд. И ждешь этого сладкого мига, когда можно будет взмахнуть рукой и сломать карточный домик. Раскрыть читателям правду: что известный красавец-мужчина, любимец женщин, развлекается с хомяками, которых запихивает себе в задницу. А соседская девочка ворует в магазинах и накачивается колесами. Абогиня лупцует своих детей проволочной вешалкой.

Редактор прав. И Кен Уилкокс тоже прав. Его жизнь — такая, как в интервью — продаваться не будет.

Я начинаю готовиться к интервью за неделю. Зарываюсь в Интернет. Загружаю картинки с сайтов бывшего СССР. Там свои малолетние звезды экрана: российские школьники, еще без волос на лобке, отсасывают у оплывших жирных стариканов. Чешские девочки, у которых еще даже не начались месячные, совокупляются с обезьянами самым противоестественным способом. Все эти файлы умещаются на одном компакт-диске.

В другой день, ближе к ночи, я беру Скипа с собой и выхожу на рискованную прогулку по микрорайону. Возвращаюсь домой c карманами, набитыми целлофановыми пакетиками для сандвичей и крошечными бумажными конвертиками. Квадратиками из сложенной фольги. Перкоданом. Оксикондином. Викодином. Стеклянными бутылочками с крэком и героином.

Я записываю интервью на четырнадцать тысяч слов еще до того, как Кен Уилкокс говорит хоть слово. Еще до того, как мы садимся беседовать.

Но чтобы сохранить видимость, я беру диктофон. Беру блокнот и делаю вид, что записываю — высохшей ручкой. Выставляю на стол бутылку красного вина, «обогащенного» викодином и прозаком.

Можно было бы предположить, что в его маленьком доме в предместье будет целый музей его детства. Стеклянные витрины, набитые пыльными трофеями, глянцевыми фотографиями, различного рода наградами. Но ничего этого нет. Все его деньги хранятся в банке, приносят доход. Его дом — просто коричневые ковры и покрашенные стены. Полосатые занавески на окнах. Розовая плитка в ванной.

Я наливаю ему вина и просто даю ему высказаться. Прошу сделать паузу, притворяюсь, что все аккуратно записываю.

И да, он прав. Его жизнь — это даже скучнее, чем летний ретроспективный показ древних, еще черно-белых фильмов.

С другой стороны, та история, которую я уже сделал, она замечательная. Моя версия — это подробное описание, как маленький Кении скатился из-под звездного света прожекторов на стол для вскрытия в морге. Как он потерял невинность, ублажая продюсеров по списку — чтобы получить роль Дэнни. Как его сдавали «в аренду» спонсорам в качестве сексуальной игрушки. Он принимал наркотики, чтобы не толстеть. Чтобы оттянуть начало полового созревания. Чтобы не спать по ночам, снимая эпизод за эпизодом. Никто, даже из близких друзей и родных, не знал, как он крепко подсел на наркотики. Никто не знал, как сильна в нем извращенная тяга быть в центре внимания. Даже после того, как закончилась его карьера на телевидении. Он и ветеринаром-то стал исключительно для того, чтобы иметь доступ к наркотикам и без помех заниматься сексом с мелкими животными.

Чем больше Кен Уилкокс выпивает вина, тем настойчивее он говорит о том, что его жизнь началась уже после того, как перестали снимать «Дэнни, который живет по соседству». Восемь сезонов историй о маленьком Дэнни Брайте — воспоминания об этом не более реальны, чем воспоминания о младшей школе. Просто какие-то смутные эпизоды, никак не связанные между собой. Каждый день съемок, каждая реплика диалогов — это было, как билеты к экзамену. Учишь, сдаешь, а потом сразу же забываешь. Симпатичная ферма в Хатленде, Родном уголке, штат Айова — это были просто студийные декорации. Декоративный фасад. За окошками в кружевных занавесках была только грязь и окурки. Актриса, игравшая бабушку Робби, когда говорила, брызгала слюной. Стерилизованной слюной: почти чистым джином.

Попивая красное вино, Кен Уилкокс говорит, что теперь в его жизни есть смысл И это гораздо важнее. Лечить животных. Спасать собак. С каждым глотком его речь замедляется, распадается на отдельные слова, и паузы между словами становятся все длиннее и длиннее. Перед тем как глаза у него закрываются, он еще успевает спросить, как там Скип.

Скип, моя собака.

И я говорю: хорошо. У Скипа все замечательно

И Кенни Уилкокс говорит:

— Хорошо. Рад это слышать…

И он засыпает с улыбкой.

И когда я сую пистолет ему в рот, он спит все с той же счастливой улыбкой.

Но «счастье», оно никому не на пользу.

Пистолет ни на кого не зарегистрирован. У меня на руке перчатка. Пистолет у него во рту, его палец — на спусковом крючке. Маленький Кении лежит на диване, голый. Его член густо намазан кулинарным жиром, в видеомагнитофоне стоит кассета с записью его старого сериала. И самое главное: детская порнография на винте у него в компьютере. Стены в спальне оклеены распечатанными фотографиями детишек, которых сношают куда только можно.

Под кроватью — пакеты, набитые успокоительными таблетками. В кухне, в коробке для сахара — героин и крэк.

Теперь все изменится в одночасье. Люди, которые обожали Кенни Уилкокса, возненавидят его. Маленький Дэнни, который живет по соседству, превратится из кумира их детства в отвратительное чудовище.

В моей версии этого последнего вечера Кеннет Уилкокс размахивал пистолетом, кричал, что его все забыли, что всем на него наплевать; что его использовали, а потом выбросили за ненадобностью. Весь вечер он пил, и глотал колеса, и говорил, что ему не страшно умирать. В моей версии он покончил с собой сразу после того, как я уехал домой.

На следующей неделе я продал свою историю. Последнее интервью с бывшим «звездным мальчиком», которого обожали миллионы людей по всему миру. Интервью, взятое буквально за час до того, как сосед нашел его мертвым. В тот самый вечер, когда он покончил с собой.

Еще через неделю меня наминируют на Пулитцеровскую премию.

А еще через пару недель премию присуждают мне. Всего-то две тысячи долларов, но настоящая награда — она в перспективе. Теперь я уже не ищу работу: я отказываюсь от многочисленных предложений, которые мне передает мой агент. Нет, я берусь только за самые интересные репортажи, по самым высоким расценкам. Главные материалы номера. В крупных, солидных журналах. В центральных изданиях.

Теперь мое имя означает Качество. Моя подпись под статьей означает Правда.

Загляните в мою телефонную книжку: там сплошь — имена, которые вы знаете по киноафишам. Рок-звезды. Известные авторы бестселлеров. Все, к чему я прикасаюсь, превращается в Славу. Именно так, с большой буквы. Я переезжаю из своей квартирки в собственный дом с огромным участком, чтобы Скипу было где бегать. У нас есть сад и бассейн. Теннисный корт. Кабельное телевидение. Мы давно расплатились с клиникой за рентген и активированный уголь: тысяча с чем-то баксов.

По кабельным каналам до сих пор иногда показывают Дэнни, маленького мальчика, которым когда-то был Кеннет Уилкокс — который насвистывал и играл в бейсбол, до того, как превратиться в чудовище с лицом, забрызганным слюной из джина. Маленький Дэнни идет босиком по Хатленду, штат Айова, а рядом бежит его пес. Этот призрак из прошлого, иной раз всплывающий на экранах, оживляет мою историю, создает контраст. Людям нравится моя правда про этого славного мальчугана, который казался таким счастливым.

«Die reinste Freude ist Schadenfreude».

На этой неделе моя собака выкапывает какую-то луковицу и съедает ее.

Я обзваниваю ветеринаров, пытаясь найти кого-то, кто спасет моего Скипа. Деньги теперь не проблема. Сколько мне скажут, столько я и заплачу.

Мы с моим псом, мы так счастливы. Мы замечательно живем. Я все обзваниваю номера по справочнику, и тут мой Скип, мой малыш… он уже не дышит.


6.


— Давайте начнем с конца, — говорит мистер Уиттиер.

Он говорит.

— Давайте сразу раскроем развязку.

Смысл жизни. Единую теорию поля. Первопричину: почему.

Мы собираемся в галерее «Тысяча и одной ночи», рассаживаемся по-турецки на шелковых подушках в пятнах плесени. На диванах и креслах, которые, когда ты на них садишься, отдают прелым душком нестираного белья. Под высоким потолком, где каждый звук отдается эхом, под сводом, раскрашенным в цвета самоцветов, которые никогда не поблекнут в отсутствие солнечного света. Среди медных светильников с красными, синими и оранжевыми лампочками, сияющими сквозь резные узоры на меди, мистер Уиттиер сидит и жует что-то сушеное и хрустящее — горстями из майларового пакета.

Он говорит:

— Давайте раскроем самую страшную тайну. Сразу испортим сюрприз.

Земля, говорит мистер Уиттиер, это просто большая машина. Огромный завод. Фабрика. Вот он — великий ответ. Самая главная правда.

Представьте себе полировочный барабан, который крутится без остановки, 24 часа в сутки, семь дней в неделю. Внутри — вода, камни и гравий. И он это все перемалывает. Крутится, крутится. Полирует самые обыкновенные камни, превращая их в драгоценности. Вот что такое Земля. Почему она вертится. А мы — эти камни. И все, что с нами случается — все драматические события, боль и радость, война и болезни, победы и обиды, — это просто вода и песок, которые нас разрушают. Перемалывают, полируют. Превращают в сверкающие самоцветы.

Вот что скажет вам мистер Уиттиер.

Гладкий, как стекло — вот он, наш мистер Уиттиер. Отшлифованный болью. Отполированный и сияющий.

Поэтому мы и любим конфликты, говорит он. Ненависть — наша любовь. Чтобы остановить войну, мы объявляем войну ей самой. Искореняем бедность. Боремся с голодом. Открываем фронты, призываем к ответу, бросаем вызов, громим и уничтожаем.

Мы люди, и наша первая заповедь:

Нужно, чтобы что-то случилось.

Мистер Уиттиер даже не догадывался, насколько он прав.

Миссис Кларк все рассказывала и рассказывала, а мы уже понимали, что наш семинар — это вовсе не вилла Диодати, и никогда таковой не станет. Девочка, написавшая «Франкенштейна», она была дочерью двух писателей: профессоров, авторов умных книг «Политическая справедливость» и «Защита прав женщин». У них в доме постоянно бывали известные люди, философы и мыслители.

Куда уж нам до компании начитанных интеллектуалов на летнем отдыхе.

Нет, лучшее, что мы вынесем из этого здания, — это просто история о том, как мы выжили. Как сумасшедшая Леди Бомж умирала у нас на руках, и мы все рыдали над ней. Но это должна быть хорошая история. Достаточно волнующая и захватывающая. Достаточно страшная и зловещая. И уж мы позаботимся, чтобы оно так и было.

Мистер Уиттиер и миссис Кларк только и делали, что бубнили. А нам было нужно, чтобы они измывались над нами. Для нашей истории было нужно, чтобы они били нас смертным боем.

А не морили смертельной скукой.

— Любые призывы к миру во всем мире, — говорит мистер Уиттиер, — это все ложь. Красивая ложь, высокие слова. Просто еще один повод для драки. Нет, мы любим войну. Война. Голод. Чума. Они подгоняют нас к просвещению.

— Стремление навести в мире порядок, — любил повторять мистер Уиттиер, — есть признак очень незрелой души. Такие стремления свойственны лишь молодым: спасти всех и каждого от их порции страданий.

Мы любим войну, и всегда любили. Мы рождаемся с этим знанием: что мы родились для войны. Мы любим болезни. Мы любим рак. Любим землетрясения. В этой комнате смеха, в этом большом луна-парке, который мы называем планетой Земля, говорит мистер Уиттиер, мы обожаем лесные пожары. Разлития нефти. Серийных убийц.

Мы любим диктаторов. Террористов. Угонщиков самолетов. Педофилов.

Господи, как же мы любим новости по телевизору. Кадры, где люди стоят на краю длинной общей могилы перед взводом солдат, в ожидании расстрела. Красочные фотографии в глянцевых журналах: окровавленные ошметки тел невинных людей, разорванных на куски бомбами террористов-смертников. Радиосводки об автомобильных авариях. Грязевые оползни. Тонущие корабли.

Отбивая в воздухе невидимые телеграммы своими трясущимися руками, мистер Уиттиер скажет вам так:

— Мы любим авиакатастрофы.

Мы обожаем загрязнение воздуха. Кислотные дожди. Глобальное потепление. Голод.

Нет, мистер Уиттиер даже и не догадывался…

Герцог Вандальский «собрал» все до единого пакеты, где в составе присутствовала свекла. Серебристые майларовые подушечки, в которых гремели ломтики свеклы, сухие, как фишки для покера.

Святой Без-Кишок проткнул все до единого пакеты с говядиной, курицей и свининой. Мясо он не переваривает — в прямом смысле слова.

Все майларовые пакеты, закачанные азотом, они были разобраны по видам продуктов и лежали в больших коробках из коричневого гофрированного картона. В коробках, маркированных как «Десерт», были пакетики с сухим печеньем и булочками, которые гремели, как семечки в сушеной тыкве. В коробках, маркированных как «Закуски», замороженные куриные крылышки стучали, как старые кости.

Мисс Америка, так боявшаяся растолстеть, нашла все коробки, подписанные как «Десерт», и проткнула все пакеты ножом, позаимствованным у Повара Убийцы.

Просто, чтобы придать ускорения нашим страданиям. Подтолкнуть к просвещению.

Одна дырочка — и азот выйдет наружу. Бактерии и воздух проникнут внутрь. Все споры плесенного грибка, что разносились во влажном и теплом воздухе и убивали Мисс Апчхи, просочатся в серебряные пакеты и будут там размножаться, питаясь свининой в кисло-сладком соусе, палтусом, жаренным в сухарях, и салатом с макаронами.

Агент Краснобай потихоньку пробрался в холл и испортил все блинчики с ягодами и фруктами, предварительно убедившись, что поблизости никого нет.

Графиня Предвидящая проскользнула в холл и проткнула все пакеты, в которых содержалось хоть что-то с кинзой, предварительно убедившись, что Агент Краснобай ушел.

Каждый из нас приложил к этому руку.

Но мы портили только то, что не любим.

Сидя по-турецки, на расшитых подушках, в галерее «Тысячи и одной ночи», среди гипсовых колонн в виде слонов, стоящих на задних ногах, а передними как бы поддерживающих потолок, мистер Уиттиер скажет вам, хрустя очередной горстью сухих палочек и камней:

— В глубине души мы все болеем против «своей» команды. Против человечности. Это мы — против нас. Ты сам — жертва собственной ненависти.

Мы любим войну, потому что это единственный способ завершить нашу работу. Отшлифовать наши души. Здесь, на Земле: на огромном заводе. В полировочном барабане. Через боль, ярость, конфликты. Это — единственный путь. Куда? Мы не знаем.

— Когда мы рождаемся, мы столько всего забываем, — говорит мистер Уиттиер.

Когда мы рождаемся, мы как будто заходим в здание. И запираемся в нем, в этом здании без окон, и не видим, что происходит снаружи. Если ты там пробудешь достаточно долго, ты забудешь, как выглядит то, что снаружи. Без зеркала, забывается даже собственное лицо.

Он как будто и не замечал, что в галерее всегда не хватало кого-то из нас. Нет, мистер Уиттиер все говорил и говорил, пока кто-то один потихонечку ускользал вниз и методично уничтожал все майларовые пакеты, в которых содержался, ну скажем, зеленый перец.

Вот так все и вышло. Никому даже в голову не приходило, что у других может родиться такой же план. Просто каждый из нас хотел слегка поднять ставки. Нам же не нужно, чтобы люди, которые нас спасут, обнаружили нас в окружении запасов сытной и калорийной еды, страдающих только от скуки и от подагры. Чтобы каждый из пострадавших, кто выжил, поправился здесь фунтов на пятьдесят.

Конечно, мы все хотели, чтобы еды оставалось достаточно; чтобы продержаться почти до конца — до того, когда нас спасут. Эти последние несколько дней, когда мы действительно будем поститься, голодать и страдать — потом их можно будет растянуть до пары недель.

Для книги. Фильма. Телевизионного мини-сериала.

Мы бы поголодали совсем немножко, только чтобы у нас появились «скулы узника концлагеря», как это называет Товарищ Злыдня. Вот и Мисс Америка говорит, что чем больше выступов и углублений у тебя на лице, тем лучше ты смотришься в кадре.

Эти пакеты с гарантированной защитой от грызунов — они были такие плотные, что нам всем приходилось просить ножи у Повара Убийцы. Из его замечательного набора. Ножи для мяса, ножи для хлеба, для филетирования, для овощей. Кухонные ножницы. Всем, кроме Недостающего Звена: с его челюстью, как медвежий капкан, ему хватало и собственных зубов.

— Вы — вечные, да. А вот жизнь не вечна, — скажет вам мистер Уиттиер. — Когда вы приходите в луна-парк, вы же не ждете, что вам разрешат поселиться там навсегда.

Нет, мы только приходим на время, и мистер Уиттиер это знает. Мы рождены для страданий.

— Если вы сможете это принять, — говорит он, — тогда вы примете все.

Но ирония в том, что если ты это примешь, ты больше не будешь страдать, никогда.

Ты будешь сам искать муки. Получать наслаждение от боли. Мистер Уиттиер даже и не догадывался, насколько он прав. В какой-то момент, в тот вечер. Повар Убийца вошел в салон, даже не потрудившись спрятать обвалочный нож, который держал в руке. Глядя на мистера Уиттиера, он сказал:

— Стиральная машина сломалась. Теперь вам придется нас отпустить…

Мистер Уиттиер поднял глаза и сказал, не переставая жевать сухие тетраззини с индейкой:

— А что там с машиной?

И Повар Убийца показал ему что-то, что держал во второй руке. Не нож. Что-то длинное и болтающееся. Он сказал:

— Один повар, отчаявшийся заложник, перерезал электрический шнур…

Эта штука раскачивалась у него в руке.

Так мы лишились стиральной машины. Еще одно сюжетное событие, которое будет пользоваться спросом.

И тут мистер Уиттиер стонет и сует руку под пояс брюк, внутрь. Он говорит:

— Миссис Кларк?

Прижав руку к низу живота, он сказал:

— Ой, как болит…

Глядя на мистера Уиттиера, вертя в пальцах обрезок шнура, Повар Убийца сказал:

— Надеюсь, что это рак.

По-прежнему держа руку в штанах, утопая в арабских подушках, мистер Уиттиер сгибается пополам, так что его голова оказывается между расставленных колен.

Миссис Кларк делает шаг к нему и говорит:

— Брендон?

И мистер Уиттиер соскальзывает на пол и стонет, подтянув колени к груди.

У нас у каждого в голове — для эпизода в будущем фильме, — эта сцена видится только с участием какой-нибудь кинозвезды, который корчится от наигранной боли на красно-синем восточном ковре. Каждый из нас делает мысленную заметку: «Брендон!»

Миссис Кларк присаживается на корточки и поднимает пустой майларовый пакет, оброненный мистером Уиттиером на шелковые подушки. Ее глаза пробегают по надписи на пакете, и она говорит:

— О, Брендон.

Мы все пытаемся стать камерой, скрытой за камерой, скрытой за камерой.

Последний штрих. Момент истины.

Вариант этой сцены в будущем фильме и телевизионном мини-сериале — непременно с участием известной актрисы из королев красоты. Мысленно мы диктуем ей реплику: «О Господи, Брендон! Иисус милосердный!»

Миссис Кларк подносит пакет к лицу мистера Уиттиера и говорит:

— Ты съел целый пакет. Это же десять порций… — Она говорит: — Зачем? Почему? И мистер Уиттиер стонет.

— Потому что, — говорит он, — я все еще мальчик, и я расту… В будущей постановке королева красоты рыдает:

— Тебя же сейчас разорвет изнутри! Ты взорвешься, как лопнувший аппендикс!

В версии для кинофильма, мистер Уиттиер истошно кричит, рубашка натягивается туго-туго на раздувающемся животе, он пытается судорожно расстегнуть пуговицы. И вот тогда натянутая кожа начинает рваться, наподобие того, как расходится зацепка на нейлоновом чулке. Алая кровь бьет струей прямо вверх, как вода из дыхала кита. Фонтан крови. Вскрики в зрительном зале.

На самом деле, в реальности, его рубашка лишь чуть натянулась. Его руки тянутся к поясу на брюках, расстегивают пряжку. Верхнюю пуговицу на ширинке. Мистер Уиттиер громко пердит.

Миссис Кларк протягивает ему стакан воды:

— На, Брендон. Выпей чего-нибудь. И Святой Без-Кишок говорит:

— Нет, не надо воды. А то он еще больше раздуется. Мистер Уиттиер корчится на красно-синем ковре и наконец растягивается на животе. Он дышит часто и тяжело, как запыхавшийся пес.

— Это его диафрагма, — говорит Святой Без-Кишок. — Пища у него в желудке уже абсорбирует жидкость и разбухает, перекрывая двенадцатиперстную кишку снизу. Десять порций тетраззини увеличиваются в объеме, давят вверх и сжимают его диафрагму, так что легкие не могут вдохнуть достаточно воздуха.

Излагая все это, Святой Без-Кишок по-прежнему поедает горстями сухое чего-то там из своего собственного пакета. И говорит с набитым ртом, не переставая жевать.

А еще это чревато разрывом желудка, когда все его содержимое — кровь, желчь, разбухающие кусочки индейки — изливается в брюшную полость. Туда же проникают бактерии из тонкой кишки, что ведет к перитониту, говорит Святой Без-Кишок, воспалению брюшины.

В нашей киноверсии Святой Без-Кишок — высокий, статный мужчина с прямым носом и в очках в толстой оправе. С лохматой гривой густых волос. У него на шее висит стетоскоп, и он говорит двенадцатиперстная кишка и брюшина. Говорит не с набитым ртом. В фильме он вытягивает руку ладонью вверх и требует:

— Скальпель!

В этой версии на-основе-подлинных-событий мы кипятим воду. Вливаем в мистера Уиттиера порцию бренди и даем ему в зубы палку, чтобы он не прикусил язык. Промокаем лоб Святого Без-Кишок маленькой губкой, а часы за кадром отстукивают тик-так, тик-так, тик-так, — громко-громко.

Благородные жертвы, спасающие своего мучителя. Также, как мы утешали бедную Леди Бомж.

На самом деле, в реальности, мы просто стоим и смотрим. Отмахиваясь от вони после его пердежа. Может быть, мы пытаемся предугадать, как Уиттиер отыграет этот эпизод: выживет он или умрет. Нам действительно нужен режиссер. Кто-то, кто дал бы нам четкие указания, как ведут себя наши персонажи.

Мистер Уиттиер просто стонет, держась за бока.

Миссис Кларк просто стоит, наклонившись к нему. Ее грудь нависает над ним. Она говорит:

— Кто-нибудь, помогите мне отнести его в комнату… Но никто не бросается помогать. Нам нужно, чтобы он умер. На роль злодея у нас есть еще миссис Кларк.

И вот тогда Мисс Америка говорит сакраментальную фразу. Она выходит вперед и глядит сверху вниз на мистера Уиттиера с его раздувшимся животом, с его рубашкой, выбившейся из брюк. Брюки слегка приспустились, так что видна резинка от трусов. Мисс Америка выходит вперед и — хрямс! — пинает мистера Уиттиера ногой в бок. А потом говорит:

— Ну и где этот чертов ключ?

И миссис Кларк отпихивает ее локтем, подальше от тела. Миссис Кларк говорит:

— Да, Брендон. Тебе нужно в больницу.

В каком-то смысле мистер Уиттиер сделал то, о чем его просили. Отдал нам ключ. У него разорвало желудок, брюшная полость наполнилась кровью и кусочками сушеной индейки, которые все еще разбухают, впитывают в себя кровь, желчь и воду, и набивают его изнутри, пока у него не распирает живот, так что кажется, будто он беременный. Пока пупок не выскакивает наружу — прямой и жесткий, как выставленный вверх мизинец.

И все это происходит под объективом видеокамеры Агента Краснобая. Запись идет поверх смерти Леди Бомж. Замена вчерашней трагической сцены на сегодняшнюю.

Граф Клеветник держит свой диктофон поближе к главным участникам действия. Пишет на ту же кассету, уверенный, что этот последний ужас будет ужаснее предыдущего.

Эта сцена… мы и мечтать не могли о таком повороте сюжета. При такой кульминации первого акта стоимость нашей истории существенно возрастет. Мистера Уиттиера разрывает на части: событие, свидетели которого — в нашем лице — сразу же сделаются знаменитыми. Как и ухо Леди Бомж, разорвавшееся брюхо мистера Уиттиера — это наш счастливый билет. Чек на предъявителя без обозначения суммы. Купон на бесплатный проезд.

Мы впитывали в себя все детали. Поглощали происходящее. Переваривали увиденное, превращая его в историю. В сценарий. Во что-то такое, что можно продать.

Как его живот, похожий на тыкву, слегка опал, когда давление расплющило диафрагму. Мы пристально изучали его лицо, растянутый рот, зубы, как будто кусавшие воздух, которого не хватало. Уже не хватало.

— Паховая грыжа, — сказал Святой Без-Кишок. И мы все потихонечку проговорили эти два слова себе под нос, чтобы лучше запомнить.

— На сцену… — говорит мистер Уиттиер, уткнувшись лицом в пыльный ковер. Он говорит: — Я готов выступить…

Паховая грыжа… повторяем мы про себя. Из того, что мы имеем на данный момент, хорошей истории не выйдет. Все эти придурки, которых заманили в ловушку. Коварный злодей обжирается, и мы благополучно спасаемся. Нет, так НЕ ПОЙДЕТ.

Мать-природа уже подумывает о том, чтобы снять свое ожерелье из медных колокольчиков и потихонечку принести ему воды.

Директриса Отказ собирается прогулять Кору Рейнольдс мимо двери в его комнату и под шумок протащить туда большой кувшин с водой.

Недостающее Звено уже представляет, как он будет всю ночь бегать на цыпочках в комнату мистера Уиттиера и вливать ему в горло воду, пока тот не лопнет: ба-бах.

— Тесс, пожалуйста, — говорит мистер Уиттиер. — Поможешь мне лечь в постель?

И мы все делаем мысленную заметку: Тесс и Брендои, наши тюремщики.

— Быстрее, на сцену… мне холодно, — говорит мистер Уиттиер, пока Мать-Природа помогает ему встать на ноги.

— Вероятно, шок, — говорит Святой Без-Кишок.

В версии, которую мы продадим за большие деньги, он уже не жилец. Главный злодей умрет, и вторая злодейка примется нас истязать в слепой ярости. Госпожа Тесс, которая держит нас в плену. Морит нас голодом. Заставляет носить грязные тряпки. Нас, ее невинных жертв.

Святой Без-Кишок встает и приобнимает мистера Уиттиера за талию. Мать-Природа ему помогает. Миссис Кларк идет следом за ними со стаканом воды. Граф Клеветник — со своим диктофоном. Агент Краснобай — с видеокамерой.

— Уж вы мне поверьте, — говорит Святой Без-Кишок. — Я кое-что знаю о человеческих внутренностях. Ну, так получилось.

Мисс Апчхи чихает в кулачок, как будто нам все еще нужно, чтобы она умерла. Мисс Апчхи — будущее привидение в этом доме.

Вытерев брызги с руки, Товарищ Злыдня говорит:

— Ну и гадость. — Она говорит: — Ты что, росла в пластиковом пузыре? Или что? И Мисс Апчхи говорит:

— Да, что-то типа того.

Хваткий Сват говорит, что устал, и ему надо поспать. И незаметно прокрадывается в подвал, чтобы испортить печку.

Он пока что об этом не знает, но Герцог Вандальский его уже опередил.

А мы так и сидим под расписным сводом «Тысячи и одной ночи», на шелковых подушках, подернутых плесенью. Пустой пакет из-под тетраззини с индейкой валяется на ковре. Резные слоны поддерживают потолок.

Мы все повторяем про себя: Я кое-что знаю о человеческих внутренностях. Ну, так получилось…

И больше ничего не происходит. И дальше — опять ничего.

А потом мы все встаем, стряхиваем пыль с одежды и идем в зрительный зал, скрестив пальцы, что нам все же удастся услышать последние слова мистера Уиттиера.


Эрозия

Стихи о Мистере Уиттиере
— Мы совершаем все те же ошибки, — говорит мистер Уиттиер, — которые совершали еще пещерные люди.

Так, может быть, это наше призвание: воевать, ненавидеть и мучить друг друга…


Мистер Уиттиер подкатывает свое кресло к самому краю сцены.

Руки в старческих пятнах, лысая голова.

Под большими глазами на выкате, мутными, водянистыми,

Лицо как будто провисло складками дряблой кожи.

В ноздре — колечко.

Дужка наушников плеера.

Тонет в складках морщин за ушами и врезается в кожу на вяленой шее.


На сцене вместо луча прожектора — фрагмент черно-белого фильма:

Почти лысый череп мистера Уиттиера покрыт кадрами хроник военных парадов.

Его рот и глаза едва различимы среди марширующих ног; по щекам, извиваясь, ползут пики штыков.


Он говорит:

— Может быть, страдания и муки — это и есть смысл жизни.

Представьте себе, что Земля — это большая технологическая установка, перерабатывающее предприятие.

Представьте себе барабан для шлифовки камней:

Вращающийся цилиндр, наполненный песком и водой.

Представьте, что ваша душа — угловатый бесформенный камень, который бросили внутрь.

Кусок сырья, природный ресурс: нефть-сырец или минеральная руда.

А боль и вражда — это только шлифовочный материал, который нас полирует, натирает до блеска души, очищает их, учит и совершенствует от перевоплощения к перевоплощению.

А теперь представьте, что вы сами, по собственному желанию, бросаетесь в барабан — вновь и вновь.

Вполне сознавая, что ваше земное предназначение — это страдать и страдать.

Мистер Уиттиер на сцене: узкий маленький рот, в котором, кажется, не помещаются зубы.

Брови — как мертвые сорняки, уши торчат в обе стороны, словно крылья летучей мыши.

Он говорит:

— Другого нам не дано. В противном случае выходит, что мы все — дремучие идиоты.


Мы воюем. Боремся за мир. Сражаемся с голодом.

Мы не можем без драки.

Мы воюем, воюем, воюем… оружием, словом, деньгами.

Но все остается по-прежнему: мир не становится лучше.


Мистер Уиттиер весь подается вперед, вцепившись руками в ручки своей инвалидной коляски.

По лицу маршируют колонны солдат — ожившие татуировки.

Пулеметов, артиллеристских орудий и танков.

Он говорит:

— Может быть, мы живем именно так, как нам и написано на роду.

Может быть, наша дробилка-Земля делает с нашими душами все… как надо.


Собачий век

Рассказ Брендона Уиттиера
Эти ангелы, они считают себя очень хорошими. Эти посредницы милосердия.

В общем и целом, они даже лучше, чем их задумал Господь. С их богатыми мужьями, хорошей наследственностью, ортодонтией и дерматологией. Эти матери, сидящие дома, когда их дети-подростки уходят в школу. Дома, но не в домашних заботах. Не домохозяйки.

Образованные, безусловно. Но не из этих, которые шибко умные.

Для домашней работы у них есть помощники. Наемные специалисты. Потому что, если возьмешь не тот чистящий порошок, можно испортить гранитную столешницу или плитку из известняка. Не то удобрение — и можно сгубить весь сад. Не ту краску — и все их усилия, все их вложения пойдут прахом. Дети в школе. Бог на работе — и ангелам нужно как-то убить целый день.

Вот они и идут в волонтеры.

Выполнять всякие мелкие поручения. Ничего важного — чтобы вдруг чего не напортачить. Развозить по палатам книги в отделении для пожилых пациентов. Между йогой и дамским читательским кружком. Развешивать украшения для Хеллоуина в доме престарелых. Они есть в любой богадельне, эти ангелы скуки.

Ангелы в туфельках без каблуков, в итальянской обуви ручной работы. С их благими намерениями, дипломами по истории искусства и кучей свободного времени, которое нужно как-то убивать, пока у детей не закончатся занятия в футбольной секции или балетном кружке после школы. Эти ангелы, такие хорошенькие в своих цветастых сарафанах, с чисто вымытыми волосами, убранными с лица. Они всегда улыбаются. Всегда. Когда ты на них ни посмотришь, они улыбаются.

У них есть доброе слово для каждого пациента. Они непременно заметят, как хорошо ты расставил на тумбочке свою коллекцию открыток с пожеланиями скорейшего выздоровления. Какие миленькие фиалки ты вырастил в горшках у себя на подоконнике.

Мистер Уиттиер любит этих ангелов в женском обличье.

Они всегда говорят ему, лысому дряхлому старику из палаты в конце коридора, какие милые постеры с рок-концертов висят у него на стене над кроватью. Какой яркий и славный скейтборд стоит у него за дверью.

Старый мистер Уиттиер, пучеглазый карлик мистер Уиттиер, спрашивает у них:

— Ну как оно, дамочки, все чики-пыки?

И ангелы, они смеются.

Над этим стариком, который ведет себя, как мальчишка. Это так мило и трогательно: он так молод душой.

Славный, глупенький мистер Уиттиер с его Интернетом и журналами по сноуборду. С его хип-хопом на компакт-дисках. В бейсболке, козырьком назад. Как носят мальчишки.

Он такой же, как их дети-школьники. Только старый. И они начинают ему подыгрывать — просто не могут удержаться. Ведь он такой милый, он так им нравится: с этой его бейсболкой, повернутой козырьком назад, с этой музыкой у него в наушниках — такой громкой, что ее слышно даже тому, кто стоит рядом.

Мистер Уиттиер в коридоре, в своем инвалидном кресле. Он поднимает руку, выставляет ладонь, растопырив пальцы, и говорит:

—Дай пять…

И все дамы из волонтеров, проходящие мимо, хлопают его по ладони.

Да, пожалуйста. Ангелам тоже хотелось бы быть такими в 90 лет: современными, молодыми душой. В курсе всех новых веяний. А не окаменелыми ископаемыми, какими они себя чувствуют уже сейчас…

Мистер Уиттиер, древний старик — он во многом моложе всех этих дам-волонтеров, которым всего-то за тридцать или за сорок. Этих ангелов средних лет, которые моложе его в два-три раза.

Мистер Уиттиер с ногтями, накрашенными черным лаком. С серебряным колечком в старческой ноздре. С татуировкой — в виде браслета из колючей проволоки — на лодыжке.

С тяжелым перстнем-черепом, болтающимся на костлявом пальце.

Мистер Уиттиер, который моргает глазами, затянутыми мутной пленкой катаракты, и говорит:

— Пойдешь со мной на выпускной бал?

Ангелы хихикают и заливаются краской. Смеются над старым проказником, таким забавным и безобидным. Садятся к нему на колени — к старику в инвалидном кресле. Его острые старческие коленки врезаются в их подтянутые, всегда в тонусе бедра, наработанные с личным тренером.

Вполне естественно, что в какой-то момент ангела прорывает. И она изливает свои восторги старшей медсестре или кому-то из санитарок: какой замечательный мистер Уиттиер. Он по-прежнему молод душой. Полон жизни.

А медсестра смотрит не мигая, приоткрывает рот, на секунду задумывается, а потом говорит:

— Конечно, он ведет себя, как мальчишка… И ангел говорит:

— Мы все должны оставаться такими, как он. Не терять вкуса к жизни. Сохранить этот юношеский восторг. Бодрость духа.

Мистер Уиттиер, он такой молодец. Они всегда это говорят. Эти ангелы милосердия. Эти ангелы благотворительности. Бедные глупенькие ангелы. А медсестра или нянечка скажет:

— Мы все были такими же… бодрыми. — Уходя прочь, она скажет: — В его возрасте.

Он вовсе не старый.

Вот так правда всегда выплывает наружу.

У мистера Уиттиера прогерия. На самом деле ему восемнадцать лет. Это подросток, который скоро умрет от старости.

Один из восьми миллионов детей страдает синдром Хадчинсона-Гилфорда. Эту болезнь называют еще прогерией, или детской старостью. Генетическая мутация в белке Ламин А вызывает ускоренное старение организма. Человек стареет в семь раз быстрее. И молоденький мистер Уиттиер — с его зубами, как будто не помещающимися во рту, большими оттопыренными ушами, выпученными глазами и разбухшими венами на лысом черепе — превращается в стошестнадцатилетнего старика.

— Можно сказать… — как он всегда говорит этим ангелам, отмахиваясь морщинистой рукой от их заботливого сочувствия, — что у меня не человеческий век, а собачий. Живу и старею по собачьему летоисчислению.

Через год он умрет от сердечного приступа. Просто от старости, когда ему еще не исполнится и двадцати.

После этого ангел вообще пропадает, на время. Просто все это слишком печально. Мальчик, который, может быть, младше твоего собственного ребенка, умирает один, в больнице. Этот ребенок, с такой жаждой жизни, он так отчаянно хочет, чтобы ему помогли; так тянется к людям, которые рядом — к ней, — пока еще не поздно.

Это так тяжело.

Лучше этого не видеть.

И все же на каждом занятии по йоге, на всех заседаниях родительского комитета, всякий раз, когда она видит подростка, ей хочется плакать.

И ангел решает: она должна что-то сделать. И она возвращается, чуть притушив яркость своей лучезарной улыбки. Она говорит ему:

— Я все понимаю.

Она украдкой проносит ему пиццу. Новую видеоигру. Она говорит:

— Загадай желание, и я сделаю, чтобы оно исполнилось.

Этот ангел, она вывозит его в инвалидной коляске через пожарный выход, и они едут в парк покататься на русских горках. Или гуляют по торговому центру. Этот старый подросток и красивая женщина, годящаяся ему в матери. Она поддается ему в пейнтболе и дает застрелить себя, хотя у нее вся прическа — в краске. И его инвалидное кресло тоже. Она играет с ним в «Laser tag». В один жаркий солнечный день она чуть ли не на руках таскает его морщинистую полуголую тушку наверх, на водяную горку — раз за разом, полдня.

Он никогда не раскуривался, и поэтому ангел ворует траву из тайника своего ребенка и учит мистера Уиттиера курить бонг — специальный кальян для дури. Они разговаривают. Едят картофельные чипсы.

Ангел, она говорит, что ее муж весь ушел в карьеру. Дети растут, отдаляются от нее. Каждый — сам по себе. Семья разваливается на части.

Мистер У. говорит, что его предки не выдержали и сломались. Им надо заботиться о других детях: у них еще четверо, кроме него. Если бы они не отдали его под опеку суда, они бы никогда не сумели устроить его в больницу. Они еще ходят его навещать, но все реже и реже, а скоро и вовсе не будут ходить.

И когда он заканчивает свой рассказ, под звуки тихой гитарной баллады, он начинает плакать.

Больше всего на свете ему бы хотелось кого-нибудь полюбить. То есть заняться любовью, по-настоящему. Ему так не хочется умирать девственником.

Вот тогда он и скажет сквозь слезы, льющиеся из красных с укурки глаз:

— Пожалуйста…

Этот морщинистый старый ребенок шмыгнет носом и скажет:

— Пожалуйста, не называйте меня мистером. Он скажет ангелу, которая гладит его по лысой голове в темных старческих пятнах:

— Меня зовут Брендон. Он подождет. И она это скажет:

— Брендон.

И, конечно же, после этого они трахнутся.

Она — нежная и терпеливая. Мадонна и шлюха. Ее длинные, стройные ноги, подтянутые на йоге, раскинутся для этого голого, сморщенного гоблина.

Она — алтарь и жертва.

Красивая, как никогда: рядом с его старым телом в пятнах и выступающих венах. Никогда прежде она не чувствовала в себе столько силы, как в эти мгновения, когда он дрожал над ней и пускал слюну.

И черт побери — как дорвавшийся девственник, он возьмет все по полной программе. Он начнет в миссионерской позе, а потом отведет ее ногу высоко вверх. Сперва — одну, а потом — обе. Держа ее за лодыжки, так что его задыхающееся лицо окажется между ее коленями.

Хорошо, что она занимается йогой.

С мощной эрекцией, как от виагры, он наяривал ее сзади, поставив раком, и прервался лишь на секунду, чтобы заправить ей в задний проход, и продолжил долбиться, пока она не сказала ему: так не надо. У нее все болело, она была в полном отрубе, и когда он согнул ей ноги, заводя их ей за голову, ее лицо вновь озарилось лучезарной, фальшивой ангельской улыбкой.

После этого он кончил. Ей в глаза. Ей на волосы. Попросил сигарету, которой у нее не было. Поднял с пола бонг, валявшийся у кровати, раскурил очередную порцию и не предложил ей затянуться.

— Пожалуйста…

Этот морщинистый старый ребенок шмыгнет носом и скажет:

— Пожалуйста, не называйте меня мистером. Он скажет ангелу, которая гладит его по лысой голове в темных старческих пятнах:

— Меня зовут Брендон. Он подождет. И она это скажет:

— Брендон.

И, конечно же, после этого они трахнутся.

Она — нежная и терпеливая. Мадонна и шлюха. Ее длинные, стройные ноги, подтянутые на йоге, раскинутся для этого голого, сморщенного гоблина.

Она — алтарь и жертва.

Красивая, как никогда: рядом с его старым телом в пятнах и выступающих венах. Никогда прежде она не чувствовала в себе столько силы, как в эти мгновения, когда он дрожал над ней и пускал слюну.

И черт побери — как дорвавшийся девственник, он возьмет все по полной программе. Он начнет в миссионерской позе, а потом отведет ее ногу высоко вверх. Сперва — одну, а потом — обе. Держа ее за лодыжки, так что его задыхающееся лицо окажется между ее коленями.

Ангел, она оделась и спрятала под пальто бонг, тайком позаимствованный у своего же чада. Повязала на голову шарф, чтобы прикрыть липкие волосы, и собралась уходить.

У нее за спиной, когда она открывала дверь, мистер Уиттиер сказал:

— Знаешь, мне никогда не делали минет… Когда она выходила из его палаты, он смеялся. Смеялся. Потом, по дороге домой, у нее зазвонит мобильный. Это будет Уиттиер с предложениями садо-мазо, минета, тяжелых наркотиков. И когда она скажет ему:

—Я не могу… Он скажет:

— Брендон. Меня зовут Брендон. Брендон, скажет она. Больше мы не увидимся, никогда. Вот тогда он и скажет ей, что соврал. Про свой возраст. Она спросит по телефону:

— У тебя не прогерия?

И Брендон Уиттиер ответит:

— Мне еще нет восемнадцати.

Ему еще нет восемнадцати. И у него есть подтверждение: свидетельство о рождении. Ему тринадцать. Так что она только что совратила малолетнего.

Но, за энную сумму наличными, он не заявит в полицию. Десять штук баксов, и она избавит себя от проблем. Скандальное судебное разбирательство. Некрасивые заголовки на первых полосах газет. Вся ее жизнь из добрых дел и добровольных пожертвований превратится в ничто. И все это — из-за быстрого перепихона с несовершеннолетним мальчиком. Даже хуже, чем просто в ничто — теперь ей, педофилке и половой преступнице, до конца дней предстоит регистрироваться в полиции всякий раз, когда ей нужно будет куда-то поехать. Может быть, муж потребует развода, и она потеряет детей. По закону, половая связь с лицом, не достигшим совершеннолетия, карается тюремным заключением сроком до пяти лет.

С другой стороны, через год он умрет от старости. Десять тысяч — это не так уж и много за спокойную жизнь.

Десять тысяч и, может быть, легкий минет, по старой памяти…

И, конечно, она заплатила. Они все заплатили. Все волонтеры. Ангелы.

Больше никто из них не возвращался в тот дом престарелых, так что они не встречались друг с другом. Каждый из ангелов думал, что она такая одна. Но их было дюжина, если не больше.

А деньги? Они просто копились. Пока мистер Уиттиер не стал совсем старым, и ему не наскучило просто трахаться.

— Посмотрите на эти пятна, на ковре в холле, — сказал он. — Посмотрите, у них как будто есть руки и ноги.

Точно также, как этих дам-волонтеров, нас обманул мальчишка в теле старика. Заманил нас в ловушку. Тринадцатилетний ребенок, умирающий от старости. Насчет родителей он не соврал: они действительно его бросили. Но Брендон Уиттиер больше не умирал в одиночестве, всеми заброшенный и забытый.

И точно так же, как он пялил ангелов одну за другой, наш семинар был не первым. Мы были не первой партией его подопытных кроликов. И скорее всего не последней, сказал он нам — будут еще и другие, пока какое-то из этих пятен с ковра не явится к нему привидением и не призовет к ответу.


7.


Утро начинается с воплей. Женским голосом. Это сестра Виджиланте. Между криками слышны удары кулака, бьющегося о дерево. Слышно, как деревянная дверь содрогается в раме. А потом — снова крик.

Сестра Виджиланте орет:

— Эй, Уиттиер! — Сестра Виджиланте кричит: — Ты, бля, запаздываешь с рассветом!…

Потом — удар кулаком о дверь.

В коридоре, куда выходят двери наших комнат, наших гримерок за сценой — темно. На сцене и в зрительном зале — темно. И только призрачий огонек еле теплится посреди сцены.

Мы встаем, кое-как одеваемся, неуверенные, сколько мы спали: один час или целую ночь.

Призрачий огонек — единственная голая лампочка на столбе в центре сцены. По старинной театральной традиции ночью на сцене всегда оставляют свет — отпугивать привидений, чтобы они не пробрались в пустой театр.

До изобретения электричества, скажет вам мистер Уиттиер, эти призрачие огоньки действовали как клапаны сброса давления. Они вспыхивали и горели ярче, если случалась утечка газа: чтобы театр не взорвался.

Так или иначе, призрачий огонек всегда означал защиту.

До сегодняшнего утра.

Сначала — истошные вопли, которые перебудили всех. А потом — запах.

Сладковатый запах перегнивших отходов, который, наверное, вдыхала леди Бомж, роясь в помойке. Запах из липкой вонючей пасти мусорной машины. Запах собачьих какашек и гнилого мяса. Пережеванных, проглоченных и утрамбованных в кузове мусоровоза. Запах старых картофелин, растекающихся черной лужей под раковиной на кухне.

Задерживая дыхание, стараясь не вдыхать носом, мы выходим на ощупь из комнат и пробираемся в темноте — туда, откуда доносятся крики.

День и ночь — здесь понятия относительные. До этой минуты мы просто условились, что доверимся мистеру Уиттиеру. А без него не поймешь — утро сейчас или вечер. Свет снаружи сюда не проходит. Сюда вообще ничего не проникает снаружи. Ни телефонных звонков. Ни единого звука.

По-прежнему стуча кулаками в дверь. Сестра Виджиланте кричит:

— Восход был восемь минут назад!

Нет, театр и строили как раз для того, чтобы отгородиться от внешнего мира и позволить актерам творить свою собственную реальность. Двойные бетонные стены с прослойкой опилок. Чтобы никакие полицейские сирены, никакое громыхание подземки не разрушили чары чьей-нибудь невсамделишной смерти на сцене. Чтобы никакие гудки автотранспорта, никакие отбойные молотки не превратили романтический поцелуй в неудержимый смех.

Закат наступает тогда, когда мистер Уиттиер смотрит на часы у себя на руке и говорит: доброй ночи. Он поднимается в аппаратную и отключает свет во всем театре: в вестибюле и в холлах, в салонах, комнатах отдыха и галереях. Темнота сгоняет нас в зрительный зал. Эти сумерки, они настают постепенно — свет гаснет от комнаты к комнате и остается, в конце концов, только в гримерках за сценой. В наших комнатах, где мы спим. В каждой — одна кровать и одна ванная с душем и туалетом. Места хватает только на одного человека с его единственным чемоданом. Или плетеной корзиной. Или картонной коробкой.

Утро, это когда мистер Уиттиер кричит в коридоре: доброе утро. Новый день наступает, когда вновь зажигается свет.

До сегодняшнего утра.

Сестра Виджиланте кричит:

— Ты нарушаешь законы природы…

Здесь, без окон и дневного света, как говорит Герцог Вандальский, с тем же успехом мы могли бы сейчас находиться и на космической станции в стиле итальянского ренессанса. Или же глубоко под водой, на подводной лодке в эстетике древних майя. Или в заваленной угольной шахте, или в бомбоубежище Людовика XV, как это определяет Герцог.

Здесь, посреди какого-то города, буквально в нескольких дюймах от миллионов людей, которые ходят по улицам, сидят на работе, едят хотдоги, мы отрезаны от всего.

Все, что похоже на окна, здесь занавешено бархатом и гобеленом, или забрано витражным стеклом. Но это обманные окна. Это зеркала. А тусклый солнечный свет за витражным окном — это свет крошечных электрических лампочек, непреходящие сумерки за высокими узкими окнами готической курительной комнаты.

Мы по-прежнему ищем пути наружу. Стоим у запертых дверей и зовем на помощь. Просто не слишком настойчиво и не то, чтобы громко. Пока еще — нет. Пока из нашей истории не получится по-настоящему классный фильм. Пока каждый из нас не превратится в достаточно стройного персонажа, чтобы его могли сыграть звездные киноактеры.

История, которая спасет нас от всех историй из нашего прошлого.

В коридоре, у гримерной мистера Уиттиера, Сестра Виджиланте бьет кулаком в дверь и кричит:

— Эй, Уиттиер! Тебе придется ответить за это утро, — и видно, как с каждым словом у нее изо рта вырываются облачка пара.

Солнце не взошло.

У нас тут холодно и воняет.

Еды не осталось.

И мы все говорим ей, Сестре Виджиланте, все дружно: тише, тише. А то снаружи услышат и придут нас спасать.

Замок щелкает, дверь открывается, и на пороге стоит миссис Кларк в своем махровом халате, натянутом на груди. Глаза у нее красные и припухшие. Она выходит в коридор и закрывает за собой дверь.

— Послушайте, дамочка, — говорит Сестра Виджиланте. — Так нельзя обращаться с заложниками.

Герцог Вандальский стоит рядом с ней. Тот самый Герцог Вандальский, который вчера ночью спустился в подвал с хлебным ножом и перерезал все провода, ведущие к отопительному котлу.

Миссис Кларк трет глаза.

Агент Краснобай говорит из-за видеокамеры:

— Вы хоть знаете, сколько сейчас времени? Товарищ Злыдня говорит в диктофон Графа Клеветника:

— А вы знаете, что у нас нет горячей воды?

Товарищ Злыдня, которая отследила, куда идут медные трубы на потолке в подвале, добралась до бойлерной и отключила подачу газа к котлу для нагрева воды. Уж она должна знать. Она собственноручно свинтила вентиль с газового клапана и спустила его в водосток.

— Мы объявляем забастовку, — говорит щупленький Святой Без-Кишок. — Никто ничего не напишет. Никаких потрясающих «Франкенштейнов» и иже с ними, пока тут не будет тепло.

Сегодня утром: Ни тепла. Ни горячей воды. Ни еды.

— Послушайте, дамочка, — говорит Недостающее Звено. В узеньком коридоре, куда выходят двери гримерных, он стоит вплотную к миссис Кларк, так что его бородища едва не трется о ее лоб. Одной рукой он хватает ее за грудки и сгребает в кулак ткань халата. Подтянув ее вплотную к себе, так что ее необъятный бюст расплющивается о его грудь, он приподнимает ее над полом.

Вцепившись в волосатую руку, которая держит ее навесу, миссис Кларк дрыгает ногами, таращит глаза, запрокидывает голову назад и ударяется затылком в закрытую дверь. Ударяется, судя по звуку, неслабо.

Недостающее Звено трясет ее и говорит:

— Скажите старику Уиттиеру: пусть он сделает что-нибудь, чтобы у нас тут была еда. И чтобы отопление работало. Или пусть выпустит нас отсюда, вот прямо сейчас.

Мы: невинные жертвы заспавшегося, злобного психопата, похищающего людей.

В синем бархатном холле сегодня на завтрак не будет вообще ничего.

Пакетики, в которых было хоть что-то с печенкой, проткнуты раз по десять-пятнадцать каждый. У нас никто не любил печенку.

Серебристые майларовые подушечки там, в холле, они все сдулись. Все до единой. Надо же было такому случиться, чтобы всех нас посетила одна и та же мысль.

Даже при том, что отопление не работает, и уже стало холодно, еда успела испортиться.

— Надо во что-то его завернуть, — говорит миссис Кларк. Завернуть тело и отнести в дальний угол подвала, к Леди Бомж.

— Этот запах, — говорит она, — это не продукты. Мы не спрашиваем о подробностях, как он умер. Даже лучше, что мистер Уиттиер умер за сценой. Так мы сами сможем придумать наиболее страшный сценарий его кончины. Вот он лежит ночью в постели и с ужасом наблюдает за тем, как раздувается его брюхо. Все больше и больше. Вот он уже не видит своих ног. Потом что-то рвется внутри, и он чувствует, как поток теплой еды омывает легкие. Печень и сердце. Потом его пробивает озноб. Это шок. Серые волоски на груди буквально полощутся в холодном поту. Пот ручьями течет по лицу. Руки и ноги дрожат. Первые признаки комы.

Миссис Кларк может рассказывать все, что угодно. Все равно ей никто не поверит. Потому что теперь она — новый главный злодей. Теперь она будет нас мучить. Злобная мегера.

Да, мы сами поставим этот эпизод. Он будет истошно кричать и бредить. Закрывая лицо руками, прячась за растопыренными пальцами, белый как мел, мистер Уиттиер будет вопить, что за ним пришел дьявол. Будет кричать: помогите!

А потом впадет в кому. И умрет.

Святой Без-Кишок с его мудреными словами — брюшина, двенадцатиперстная кишка, пищевод, — он знает, как все это правильно называется,

В нашей версии мы все стоим на коленях у/постели Уиттиера и молимся за него. Бедные-бедные мы, невинные жертвы, запертые в заброшенном театре, умирающие от голода, мы все равно молимся за бессмертную душу нашего мучителя. Потом — постепенное мягкое затемнение. И пошла реклама.

Вот сцена из фильма, которому суждено стать хитом. Сцена, которая так и просится на премию «Эмми».

— Что хорошо в мертвецах, — говорит Обмороженная Баронесса, нанося очередной слой помады на свои несуществующие губы. — Они не могут тебя поправить.

Тем не менее хорошая история означает отсутствие отопления. Медленное умирание от голода означает, что мы остаемся без завтрака, Ходим в грязном. Может быть, мы не такие талантливые, как лорд Байрон и Мэри Шелли, но мы все же способны вытерпеть неудобства, чтобы наша история стала работать на нас.

Мистер Уиттиер, наше старое мертвое чудовище.

Миссис Кларк, наше новое чудовище.

— Сегодня, — говорит Хваткий Сват, — будет длинный день. Длинный-длинный.

И Сестра Виджиланте поднимает руку, и часы у нее на запястье отсвечивают зеленым в сумрачном коридоре. Сестра Виджиланте встряхивает часы, чтобы все видели, как они светятся, и говорит:

— Сегодня день будет такой, какой я скажу…

Она говорит миссис Кларк:

— А теперь покажи, где включать этот чертов свет.

И Недостающее Звено ставит ее на пол

Кларк и Сестра Виджиланте на ощупь пробираются в темноте, держась за сырые стены, к мутному серому свету призрачьего огонька на сцене.

Мистер Уиттиер, наш новый призрак. Даже у Святого Без-Кишок урчит в животе. Некоторые женщины, говорит Мисс Америка, пьют уксус, чтобы уменьшить желудок. А голодные боли — это действительно очень больно.

— Расскажите мне что-нибудь, — говорит Мать-Природа. Она зажгла ароматическую свечу, яблоко с корицей, со следами зубов на воске. — Кто-нибудь, — говорит она. — Расскажите мне такую историю, чтобы мне уже никогда не хотелось есть…

Директриса Отказ говорит, прижимая к груди своего кота:

— История, может быть, и отобьет аппетит у тебя, но Кора-то все равно голодный.

И Мисс Америка говорит:

— Скажи своему коту, что еще через пару дней он и сам перейдет в категорию еды. — Ее ярко-розовый спортивный купальник уже смотрится чуточку великоватым.

И Святой Без-Кишок говорит:

— Пожалуйста. Кто-нибудь. Отвлеките меня, пожалуйста, чтобы я не думал про свой желудок. — У него совсем другой голос, суховатый и мягкий. В первый раз он говорит не с набитым ртом.

Вонь — густая и плотная, как туман. Никто не хочет дышать таким воздухом.

И направляясь к сцене, к пятну света вокруг призрачьего огонька, Герцог Вандальский говорит:

— До того, как я продал первую картину… — Он оглядывается, чтобы убедиться, что мы идем следом, и говорит: — Я был антиподом вора, который специализируется на предметах искусства.

А солнце уже начинает вставать — постепенно, от комнаты к комнате.

И мы все делаем мысленную заметку: Я был антиподом вора, который специализируется на предметах искусства.


По найму

Стихи о Герцоге Вандальском
— Микеланджело не называют ватиканской продажной девкой, — говорит Герцог Вандальский, — За то, что он умолял папу Юлия дать ему работу.


Герцог на сцене: небритый, блеклая щетина — как будто наждачка.

Челюсть жерновом ходит по кругу, месит и перемалывает комок никотиновой жвачки.

Серый свитер и холщовые брюки усыпаны засохшим изюмом краски: красной, бордовой, желтой, синей, зеленой, коричневой, черной и белой.

Волосы на затылке взъерошены — моток спутанной медной проволоки, потускневшей от масла и припудренной липкими чешуйками перхоти.


На сцене вместо луча прожектора — фрагменты слайд-шоу:

Вереница портретов и аллегорий, пейзажей и натюрмортов.

На лице, на груди, на сандалиях, надетых на босу ногу, как на стене галереи.

Творения старых мастеров.


Герцог Вандальский говорит:

— Моцарта не называют корпоративной шлюхой.

За то, что тот служил у архиепископа Зальцбургского.

А потом написал «Волшебную флейту» и

«EineKleineNachtmusik» -

«Маленькую ночную серенаду» — за скромные вознаграждения, проистекшие из денежного мешка шелковой империи Джузеппе Бриди.

Леонардо да Винчи не называют ренегатом искусства, или продажной дешевкой, за то, что в обмен за свою работу он не брезговал золотом папы Льва Х и Лоренцо Медичи.


— Нет, — говорит Герцог Вандальский. — Мы любуемся «Тайной Вечерей» и «Моной Лизой», не думая, кто оплатил заказ.

Он говорит: имеет значение только то, какое наследие оставил творец, что он сделал.

А не то, где он брал деньги на жизнь.


Честолюбивые замыслы

Рассказ Герцога Вандальского
Один судья назвал это «злоумышленное причиненным вредом». Другой — «умышленной порчей общественного имущества».

В Нью-Йорке, когда его поймали в Музее современного искусства, судья низвел его дело до оскорбительного «и не надо мусорить в общественном месте». После Музея Гетти в Лос-Анджелесе, Терри Флетчера осудили за граффити.

В Гетти, в музее Фрика, в Национальной галерее — Терри везде делал одно и то же. Просто люди никак не могли прийти к общему мнению, как это назвать.

Никого из названных выше судей не следует путать с достопочтенным Лестером Дж.Майерсомиз Лос-Анджелесского окружного суда, коллекционером предметов искусства и человеком, приятным во всех отношениях. Художественный критик — это ни в коем случае не Таннити Бревстер, писатель и знаток всего, связанного с культурой. И успокойтесь: галерейщик — это не Деннис Бредшоу, владелец печально известной галереи «Пелл-Мелл», где людям стреляют в спину. Время от времени. Исключительно по совпадению.

Нет, всякое сходство персонажей с реальными лицами, ныне здравствующими или покойными, является чисто случайным.

Все описанные события — вымышленные. Равно как и герои, за исключением мистера Терри Флетчера.

Просто имейте в виду, что это — всего лишь история. Ничего этого не было на самом деле.

Сама идея пришла из Англии. Тамошние студенты художественных колледжей набирают на почте бесплатные адресные наклейки. В каждом почтовом отделении всегда лежит целая стопка таких наклеек, размером с ладонь с вытянутыми, но плотно сжатыми пальцами. Их легко спрятать в ладони. Клеящаяся сторона защищена вощеной бумажкой. Отдираешь бумажку, лепишь наклейку, куда тебе нужно, и она прилипает намертво. На века.

Собственно, это последнее качество и привлекало студентов. Молодые художники, по сути — никто, рисовали на этих наклейках симпатичные миниатюры красками. Или закрашивали их белым и рисовали по ним углем.

А потом лепили наклейку где-нибудь в общественном месте: устраивали свою персональную мини-выставку. В пабах. В вагонах подземки. В такси. И их работы «висели» там долго — дольше, чем можно представить.

Почтовые адресные наклейки делают из дешевой бумаги: они клеятся так, что их уже не отдерешь. Нет, отодрать-то, конечно, можно: мелкими заусенцами по краю листа, — но клей останется. Комковатый и желтый, как сопли, он будет собирать пыль и сигаретный дым, пока не превратится в черный замшелый прямоугольник. Люди быстро сообразили, что лучше оставить картинки, как есть. Любой рисунок — это все-таки лучше, чем уродское клеевое пятно.

Так что никто не сдирает наклейки. Они так и висят в лифтах и туалетных кабинках. В церковных исповедальнях и примерочных в магазинах. В таких местах, где немного художества явно не помешает. А художники рады, что их работы хоть кто-то видит. Намертво. На века.

Но любую идею можно довести до абсурда — чем, собственно, и страдают американцы.

Грандиозная идея пришла к Терри Флетчеру, когда он стоял в очереди, чтобы посмотреть на «Мону Лизу». Он подходил ближе, но картина не становилась больше. У него были альбомы по искусству и то больших размеров. Он пришел посмотреть на самую знаменитую в мире картину, а она была меньше диванной подушки.

Не будь здесь столько народу, ее можно было бы запросто сунуть под пальто и унести. Украсть.

Он подходил ближе, но в картине по-прежнему не было ничего особенного. Да, это была мастерская работа великого Леонардо да Винчи, но не такое уж дивное диво, чтобы убивать на него целый день в длинной очереди в Париже, во Франции.

Точно так же он разочаровался, когда увидел тот древний петроглиф, изображавший танцующего флейтиста, Кокопелли[3], уже после того, как сто раз видел его на рисунках, на галстуках и глазурованных керамических мисках для собачьей еды. На ковриках для ванной и крышках для унитаза. Когда же он, наконец, добрался до Нью-Мексико и увидел оригинал, выбитый в скале и раскрашенный разноцветными красками — первое, что он подумал: Как это избито…

Все эти невзрачненькие шедевры древних мастеров с их незаслуженно раздутыми репутациями, и картинки. Не британских почтовых наклейках… подумав, он пришел к выводу, что может сделать гораздо лучше. Он может нарисовать лучше и пронести свою работу в музей, спрятанную под пальто: уже в рамке — все, как положено. Что-нибудь небольшое. Сзади можно прилепить двустороннюю монтажную клейкую ленту, и потом, улучив подходящий момент… просто приклеить картину к стене. Вот здесь, между Рубенсом и Пикассо, чтобы все видели, все… подлинник Терри Флетчера.

В галерее Тейт, рядом с тернеровским «Переходом Ганнибала через Альпы», будет Террина мама. (Смотрит с улыбкой, вытирая руки красно-белым полосатым кухонным полотенцем.) В музее Прадо, прямо напротив портрета инфанты Веласкеса, будет его девушка, Руди. Или его пес. Прикол.

Да, это будут его работы, с его подписью. Но не для того, чтобы прославиться самому, а чтобы прославить любимых людей.

Жалко только, что большинство из его работ не продвинется дальше музейных общественных туалетов. Это — единственное место, где нет охраны и камер наблюдения. В часы затишья можно даже попробовать проскользнуть в женский туалет и повесить картину и там.

Далеко не каждый посетитель музея обходит все залы, какие есть. Но в туалет ходят все.

Было даже не важно, что изображено на картине и как она сделана. Принадлежность к большому искусству, к шедеврам, похоже, определяется тем, где она выставлена, картина… насколько у нее богатая рама… и какие полотна ее окружают. Если все правильно рассчитать, найти походящую антикварную раму и повесить картину на стену, где уже висит много картин, она пробудет там несколько дней, может быть, даже недель, пока к нему не придут из музея. Или из полиции.

А потом начались обвинения: злоумышленно причиненный вред, порча общественного имущества, граффити.

Судья обозвал его искусство «мусором» и приговорил Терри к штрафу и лишению свободы до завтра.

Терри Флетчера отвели в камеру. Все, кто сидел там до него, тоже были художниками. Они разрисовали все стены, соскоблив с них зеленую краску. И подписали свои работы. Петроглифы, более оригинальные, чем Кокопелли. И Мона Лиза. И они были подписаны именами отнюдь не Пабло Пикассо. В ту ночь, глядя на эти рисунки, Терри почти решился бросить свою затею.

Почти.

На следующий день к нему в студию пришел человек. В студию, где черные мухи кружили над вазой с фруктами, которые Терри пытался выписать на холсте, когда его арестовали. Это был известный художественный критик, печатавшийся в различных периодических изданиях. Оказалось, что этот критик был другом судьи со вчерашнего разбирательства, и он сказал, что история Терри — это и вправду забавно. Замечательный материал для его авторской колонки про мир искусства. Не обращая внимания на сладкий запах гниющих фруктов и на жужжание мух, он сказал Терри, что хотел бы увидеть его работы.

— Хорошо, — сказал критик, разглядывая холсты, все — достаточно небольшие, так чтобы их можно было спрятать под пальто. — Очень хорошо.

Мухи кружили над вазой с фруктами, садились на яблоки в пятнах гнили и почерневшие бананы, жужжали над головами мужчин.

Критик носил очки с линзами, толстыми, как корабельные иллюминаторы. При разговоре с ним хотелось кричать, как мы кричим с улицы человеку в окне на верхнем этаже большого дома, когда он не спускается отпереть нам дверь.

И все-таки это был — определенно, неопровержимо, вне всяких сомнений — не Таннити Бревстер.

Это не самые лучшие произведения, сказал ему Терри. Самые лучшие так и лежат в полиции. Это будут вещественные доказательства для последующих судебных процессов.

Но критик сказал, что это не важно. На следующий день он привел в студию Терри одного галерейщика и одну коллекционершу, больших людей в мире искусства, знаменитых своими авторитетными высказываниями, периодически появляющимися в центральных журналах. Они рассмотрели работы Терри. При этом они то и дело поминали одного художника, прославленного своими безнравственными портретами мертвых знаменитостей, который подписывал свои работы огромными размашистыми буквами из баллончика с красной краской.

Опять же, упомянутый галерейщик — это не Деннис Бред-шоу. Коллекционерша говорила с явным техасским акцентом. У нее были рыжие волосы, того же бьющего по глазам апельсинового оттенка, что и ее загорелы плечи и шея, но это была не Брет Хиллари Биле.

Это полностью вымышленный персонаж. И все же, глядя на работы Терри, она несколько раз повторила фразу: «очень даже коммерчески привлекательно».

Да, у нее на лодыжке имелась крошечная татуировка: слово «сладкая» изящным, похожим на кружево шрифтом, — но это была не мисс Брет Хиллари Биле. Ни в коем случае. Абсолютно. Ни разу.

Нет, эти вымышленные персонажи, существующие исключительно в воображении автора: критик, коллекционерша и галерейщик, — они заявили нашему художнику: у нас есть предложение. Они вложили несколько миллионов в работы того художника с мертвыми знаменитостями, но в последнее время его изделия буквально наводнили рынок. Да, он делает деньги масштабно, но эти масштабы снижают ценность его ранних работ. Ценность их собственных капиталовложений.

И вот какое у них предложение: если Терри Флетчер убьет вышеупомянутого художника, тогда критик, галерейщик и коллекционерша сделают из Терри настоящую знаменитость. Превратят его произведения в выгодные инвестиции. Каждая его работа будет стоить целое состояние. Портреты его мамы и девушки, его собаки и хомячка, получат лучшие отзывы — все необходимое для того, чтобы стать классикой наряду с «Моной Лизой» и Кокопелли, этим богом-проказником у индейцев хопи.

В этой студии, где черные мухи по-прежнему кружат над гниющими яблоками и бананами.

Эти ценители искусства, они говорят Флетчеру, что если это его утешит, то художник, которого ему надо убить, стал знаменитым лишь потому, что убил одного ленивого скульптора, который в свою очередь прикончил нахала-художника, который до этого «разобрался» с одним предателем-коллажистом.

Все эти люди уже мертвы, но их работы по-прежнему выставляются в крупнейших музеях. Это как банковский счет, который прирастает с каждой минутой. И не важно, что краски блекнут и выцветают, как подсолнух Ван Гога, а лак трескается я желтеет — все равно эти произведения лишь дорожают. Люди стоят в длинных очередях, чтобы это увидеть, пусть даже увиденное ну никак не тянет на шедевр.

Рынок произведений искусства функционирует, таким образом, уже много веков, сказал критик. Если Терри откажется, если он не возьмется за свой первый настоящий «заказ» — нет проблем. Но у него впереди еще столько судебных разбирательств и незакрытых дел. Они, люди искусства, могли бы решить эту проблему одним телефонным звонком. С другой стороны, они ведь могут и усугубить ее. Даже если Терри Флетчер не сделал ничего плохого, его все равно могут упечь в тюрьму — и надолго. В камеру с разрисованными стенами.

Да, когда-нибудь его выпустят. Но кто поверит словам бывшего зека?

И Терри Флетчер, он говорит: Да.

Слегка утешает то, что он не знаком с художником лично. Галерейщик дает ему пистолет и советует надеть на голову нейлоновый чулок. Пистолет — маленький, размером с ладонь с вытянутыми, но плотно сжатыми пальцами. Его легко спрятать в ладони. Он всего-то размером с адресную наклейку, но выполняет свое назначение так же намертво. На века. Плодовитый художник будет сидеть в галерее до закрытия. Потом пойдет домой.

В ту ночь Терри Флетчер трижды стреляет ему в спину — паф-паф-паф. По времени это выходит быстрее, чем прилепить пса Прикола на стену в музее Гуггенхейма.

Через месяц у Флетчера открывается его первая персональная выставка в модной галерее.

Только не в галерее «Пелл-Мелл». Да, там точно такая же «шахматная» черно-белая плитка по полу, и подходящий по цвету полосатый навес над входом, и туда тоже приходят толковые люди, чтобы вложить деньги в искусство, но это другая, вымышленная, «понарошковая» галерея. Где толпятся придуманные инвесторы.

А потом у Терри начинаются сложности. Наверное, он выполнил свою работу слишком хорошо, потому что критик посылает его в Германию, убить одного зарвавшегося художника-концептуалиста. Перфомансиста из Сан-Франциско. Скульп-тора-кинетиста из Барселоны. Все считают, что Энди Уорхол умер после неудачной операции по удалению желчного пузыря. Жан-Мишель Баскья — от героинового передоза. Кейт Херинг и Роберт Мэпплторп — от СПИДа.

На самом деле… каждый думает то, что ему подспудно навязывают другие.

И каждый раз критик грозится Флетчеру, что если тот пойдет на попятную, люди искусства сами же его и подставят. И он загремит за убийство — за то, самое первое. Или еще того хуже.

Терри спрашивает: хуже — это как?

Но они не говорят.

Любую идею можно довести до абсурда — чем, собственно, и страдают американцы.

В перерывах между убийствами всех ленивых, нахальных, зарвавшихся художников у Терри Флетчера просто нет времени, чтобы нормально заняться творчеством. Даже портреты Руди и мамы выходят какими-то спешными и неряшливыми, как будто ему все равно, что получится. Все чаще и чаще он обращается к танцующему Кокопелли с дудкой, в самых разных его вариациях. Он увеличивает фотографии «Моны Лизы», так чтобы они получались размером во всю стену, и раскрашивает их цветами, модными в этом сезоне для отделки домов и квартир. Но если там есть его подпись, люди все равно покупают. Музеи покупают.

Прошел уже год, как он стал знаменитым. И вот…

Он в галерее, разговаривает с владельцем. С тем же самым, который вручил ему пистолет год назад. Который не Деннис Бредшоу. На уляце уже темно. Часы показывают одиннадцать. Галерейщик говорит, что пора закрываться, ему надо домой. Что стало с тем пистолетом, Терри не знает.

Галерейщик открывает входную дверь. Снаружи — темно. Черный с розовым полосатый навес. Долгая дорога домой.

Там, снаружи, на столбах уличных фонарей наклеены крошечные картинки художников, чьих имен вы никогда не узнаете. Улица облеплена их неподписанными работами, произведениями искусства. Вот она, долгая дорога домой в темноте, которая обязательно будет — если не сегодня, то в какую-то другую ночь. Вот он, тот самый шаг, с которого каждая ночь превращается в путь по миру, где каждый художник ждет своего шанса стать знаменитым.


8.


Мы в фойе майя, где стены покрыты гипсовой лепниной под застывшую лаву. Из этой поддельной лавы вырезаны фигуры воинов в набедренных повязках и головных уборах из перьев. На воинах — пятнистые плащи вроде как из шкур леопардов. Все помещение как будто рассказывает историю, которую хочет выдать за правду.

Хвосты у резных гипсовых попугаев раскрашены радугами оранжевого и красного.

Из обманных трещин и раскрошенных участков на гипсовом камне — такой задел под глубокую древность — высоко под потолком прорастают гирлянды мясистых пурпурных орхидей, сделанных из бумаги.

— Мистер Уиттиер был прав, — говорит миссис Кларк, глядя по сторонам. — Мы действительно сами выдумываем трагедию, чтобы как-то заполнить пустую жизнь.

Вот только пыль притупляет яркость оранжевых перьев и пурпурных цветов. Диваны из какого-то темного дерева обтянуты искусственным мехом в пятнах под леопарда. Эти диваны, и зловещие лица индейских воинов, и поддельная лава — все крепко-накрепко связано вместе серыми нитями паутины.

Миссис Кларк говорит: иногда начинает казаться, что первую половину жизни мы проводим в поисках какой-нибудь большой беды, — и опускает глаза на свой выдающийся бюст; вроде как хочет его рассмотреть, что едва ли возможно при ее хирургически усовершенствованных губах. В юности, говорит она, мы хотим, чтобы нас что-то затормозило и удержало на одном месте достаточно долго, чтобы мы заглянули под поверхность мира. Большая беда — это автокатастрофа или война. Она нужна, чтобы мы не дергались, а сидели на месте. Это может быть рак или нежелательная беременность. Самое главное, чтобы это смотрелось, как будто беда застает нас врасплох. Эта беда не дает нам прожить нашу жизнь так, как мы мечтали об этом в детстве — жизнь, состоящую из сплошной беготни.

— Мы и дальше придумываем себе беды и боль, без которых нам не обойтись, — говорит миссис Кларк. — Но эта первая беда — она как прививка, как инокуляция.

Всю свою жизнь, говорит она, вы ищете беды — вы их репетируете, — чтобы быть хорошо подготовленными, когда нагрянет последняя, окончательная беда.

— Когда придет смерть, — говорит миссис Кларк.

Здесь, в фойе майя, резные диваны и кресла сделаны в виде алтарей на вершинах пирамид, куда приводили людей, предназначенных в жертву, и вырывали у них сердца.

На ковре выткан какой-то лунный календарь, круги внутри кругов — черные на оранжевом фоне. Липкие от пролитого лимонада. У нас под ногами распростерлось заплесневелое пятно с раскинутыми руками и ногами.

От поддельного меха диванов и кресел все еще пахнет попкорном.

Это теория миссис Кларк. Ее собственное расширение теории мистера Уиттиера.

В мире есть боль, ненависть, радость, любовь и война, потому что нам хочется, чтобы они были. Нам нужна эта трагедия, чтобы приготовиться к испытанию встречей со смертью, когда-нибудь.

Мать-Природа сидит, вытянув руки перед собой, как лунатик. Растопырив пальцы, она изучает размазанный узор, нарисованный хной у нее на коже. Водит пальцем вокруг основания каждого пальца на другой руке. Щупает кости, какие они в толщину. Она говорит:

— Как вы думаете, Леди Бомж была готова? А мистер Уиттиер? И миссис Кларк пожимает плечами. Она говорит:

— Разве это имеет значение?

Сидя на поддельных мехах рядом с Матерью-Природой, Директриса Отказ обмотала себе запястье нейлоновым чулком. Правой рукой она затягивает чулок еще туже, так что пальцы на левой руке белеют. Они становятся белыми-белыми, так что даже бледная кошачья шерсть смотрится темной на фоне этой синюшной белизны. Пальцы теряют чувствительность, и поникают, и вяло свисают с кисти.

Святой Без-Кишок сжимает левой рукой большой палец на правой. Ощупывает его весь: снизу вверх, сверху вниз — чтобы запомнить каждую впадинку, каждую выпуклость, каждую выпирающую костяшку. На потом. Когда пальца уже не будет.

Мы все сидим, наблюдаем друг за другом. Ждем, пока не появится следующий поворотный момент сюжета, пока не прозвучит диалог, который можно словить и припрятать для нашей коммерчески выгодной версии правды.

Агент Краснобай переводит видоискатель камеры с одного лица на другое. Сетчатый микрофон диктофона выглядывает из нагрудного кармана графа Клеветника.

Это мгновение — предвестие. Сейчас будет подлинный ужас. Оно уже пишется поверх смерти мистера Уиттиера, записанного поверх смерти Леди Бомж, записанного поверх Мисс Америки, держащей нож у горла мистера Уиттиера.

Мать-Природа обращается к миссис Кларк:

— Так за что вы его любили?

— Я пришла сюда не потому, что любила его, — говорит миссис Кларк. Она говорит, повернувшись к Агенту Краснобаю: — И не надо меня снимать. На видео я выгляжу просто кошмарно… — И все же она улыбается, миссис Кларк, под жарким прожектором видеокамеры. Улыбается, стиснув зубы. Ее закачанные силиконом губы растягиваются в клоунской улыбке. Она говорит: — Я пришла потому, что увидела объявление…

И она доверилась этому человеку, о котором вообще ничего не знала? Пошла за ним, стала ему помогать? Даже зная о том, что он заманит ее в ловушку? Как-то это сомнительно.

Преподобный Безбожник с его лицом, словно сшитым из кусочков сырого мяса, с его сбритыми бровями, с его ногтями, такими длинными, что он даже не может сжать руку в кулак, говорит:

— Но вы плакали…

— Каждый апостол или ученик, — говорит миссис Кларк, — который бежит за своим спасителем, он в то же время бежит от чего-то другого.

Под злобными взглядами гипсовых воинов, под бумажными орхидеями, выкрашенными и сложенными на манер настоящих, миссис Кларк говорит, что у нее была дочь. И муж.

— Касси было пятнадцать, — говорит она. Она говорит:

— Ее звали Кассандра.

Миссис Кларк говорит, иногда, когда полиция находит тело жертвы убийства, в неглубокой могиле или просто где-нибудь под кустом, там устанавливают микрофон. Это стандартная процедура.

Она кивает на Графа Клеветника, на диктофон у него в кармане.

Полицейские прячутся где-нибудь неподалеку и слушают. На протяжении нескольких дней или даже недель. Потому что убийца почти всегда возвращается к своей жертве, чтобы поговорить. Почти всегда. Нам всем нужен кто-то, кому можно было бы рассказать историю своей жизни, а свое преступление убийца может обсудить только с тем человеком, который точно его не накажет. Со своей жертвой.

— Даже убийце нужно с кем-нибудь поговорить, рассказать о себе, и эта потребность так велика, что он непременно придет на могилу или к телу, которое уже начало разлагаться, сядет рядом и заведет бу-бу-бу на несколько часов. Пока его собственные слова не наполнятся для него смыслом. Пока убийца сам не поверит в историю о своей новой реальности. В которой его преступление было правильным,

Вот почему полиция ждет.

По-прежнему улыбаясь, миссис Кларк говорит:

— Вот почему я пришла сюда. — Она говорит: — Как и всем вам, мне просто хотелось рассказать свою историю…

В теплом круге света видеокамеры, миссис Кларк говорит:

— Я вас очень прошу. Пожалуйста. — Она закрывает лицо руками и говорит сквозь плотно сжатые пальцы: — Именно видеокамера и погубила мой брак…


Глядя в прошлое

Стихи о миссис Кларк
— Вы готовите для себя преемника, — говорит миссис Кларк, — чтобы он занял ваш опостылевший за долгие годы пост.

Когда растите и воспитываете ребенка.


Миссис Кларк на сцене, руки скрещены под грудью, так чтобы локти лежали в ладонях — чтобы поддержать бюст, на который отважилась та, другая женщина, которая была смелее.

Та, которую было труднее сломить.

Эта грудь — напоминание об ошибках, которые, как она очень надеялась, станут ее спасением.

Ее веки обведены ярко-оранжевым: самый писк моды для перманентного макияжа лет двадцать назад; губы, закачанные силиконом до размеров и формы больших присосок.

Выкрашены в перманентный, давно забытый оттенок заиндевелого персика.

Ее прическа и стиль одежды застыли на той отметке из прошлого.

Когда она потеряла уверенность и отказалась от дальнейших рискованных экспериментов.


На сцене вместо луча прожектора — фрагменты из фильма:

кадры семейной хроники.

Девчушка в бумажном колпаке,

С резиной под подбородком,

Задувает пять свечек на торте.


— Прежде, чем тебя спишут в утиль, — говорит миссис Кларк, — ты учишь этого маленького человечка:

Не трогай! Там горячо!

Убери ноги с дивана!

И еще: ни в коем случае не покупай вещи с пластмассовой молнией.

Делая подобные замечания, ты волей-неволей оглядываешься назад, на каждый сделанный тобой выбор.

На каждое звено в длинной цепи уроков за всю свою жизнь.

И глядя в прошлое, вспоминая прожитые годы, ты начинаешь осознавать, как мало ты знаешь, как скуден твой жизненный опыт, как ограничена твоя жизнь.

Жизнь, где все было мелким:

и присутствие духа, и любопытство.

Не говоря уже о стремлениях.


Миссис Кларк на сцене, от вздоха вздымаются груди, огромные, как горы суфле,

или большие буханки хлеба,

а потом опускаются, оседают, ложатся на место. 

Она говорит, что, наверное, лучший совет, который ты можешь ей дать, — это то, что нельзя говорить своим детям:

Не потеряй убеждения, что ты пуп Земли,

Не слушай ничьих идиотских советов,

Ты сама знаешь, что делать, 

Ты — непогрешимая, 

Ты — всеведущая. 

Ныне, и присно, и во веки веков, 

каждый день: 

Пользуйся контрацептивами.


На завершающем этапе

Рассказ миссис Кларк
Тесс и Нельсон Кларк, Первые пару дней они еще жили, как будто ничего не случилось. Это значит, что утром они вставали, собирались на работу, садились в машину. Ехали в офис. По вечерам молча сидели на кухне. Что-то ели.

И что с того?

Им звонили из проката, просили вернуть видеооборудование.

Нельсон был дома, с Тесс, или его не было.

На третий день она встала с постели, только чтобы сходить в туалет. Даже не потрудилась позвонить на работу и сказать, что заболела. Ее сердце все билось и билось, что бы она ни делала. Это не значит, что она что-то делала.

Не стоило тратить усилий на то, чтобы начинать пить или высчитывать длину шланга, чтобы он дотянулся от выхлопной трубы до окна у водительского сиденья. И уж конечно, не стоило тратить усилий на то, чтобы идти на прием к врачу и выдумывать правдоподобную ложь, чтобы он выписал ей рецепт на хорошее, сильное снотворное. Авсе остальное, что она могла сделать: скажем, взять бритву и перерезать себе вены, — это казалось очередным глупым планом, который все равно не решит все проблемы.

Камера и прожекторы так и стояли вокруг кровати.

Самоубийство — это был просто очередной радикальный план, чтобы исправить жизнь. Если включить прожекторы и камеру, ее смерть запишется на пленку. Снафф-фильм в двух сериях. Мини-сериал. Еще один Грандиозный Проект. Если она решится покончить с собой, это будет всего лишь: Тесс Кларк слишком рьяно взялась за работу. Еще одно начало, середина и конец.

Ходить на работу казалось безумием. Заставить себя что-то съесть, и даже не прямо сейчас, а вообще — это также бессмысленно, как сажать тюльпаны под сенью падающей атомной бомбы.

Теперь все это — воспоминания, ретроспективные эпизоды, но именно Нельсон следил за состоянием их сберегательного счета. Именно Нельсон сказал, что единственный способ скопить достаточно денег, чтобы можно было завести ребенка — это снять видео для взрослых.

— Однажды это случится, — говорит миссис Кларк, — и тогда, буквально в одно мгновение, на тебя вдруг навалится такая тяжесть, как будто ты прожил на свете лет на сто больше, чем нужно…

Четыре дня они просто лежали в постели, и на пятый день уже были готовы поклясться, что живут целую вечность. Когда ты просто лежишь в постели, изо дня в день, и вообще ничего не делаешь, тебе начинает казаться, что ты понимаешь, как должны себя чувствовать вампиры. Представьте, что вы живете на свете уже несколько тысяч лет и продолжаете совершать все те же глупые ошибки. Уже несколько тысяч лет вы почти каждый вечер ходите в бары и клубы и вполне искренне полагаете, что замечательно проводите время. Вам представляется, что вы — центр внимания. У вас есть муж, на ваш взгляд — настоящий красавец. Вы уверены, что вы оба — крутые донельзя.

Кларки были уверены, что многие пары разбогатели на производстве фильмов для взрослых. Домашнее видео популярно лишь потому, что порновидео создало спрос. Все пары — все, кроме них — уже давно «подрабатывают» в свободное время. Другие женатые пары не тратят секс зря; а зря растраченный секс — это секс, не увиденный и неоцененный по достоинству посторонними. Они возьмут на прокат камеру и видеомонтажный пульт. Потом найдут дистрибьютора для фильма. Нельсон сказал, что поскольку они женаты, это даже не будет грехом.

Сейчас уже нет никакого смысла вставать с постели и стирать запись на пленке. Это было бы все равно что разбить зеркало — за то, что оно показывает тебе правду. Все равно что убить посланца, который доставил дурную весть.

— Когда ты просто лежишь в постели, изо дня в день, — говорит миссис Кларк, — ты понимаешь, что вампиров убивают не деревянные колья. Их убивает эмоциональный багаж, все эти неоправдавшиеся ожидания, которые они носят с собой век за веком;

Каждому хочется думать, что он умнеет с годами. Становится интереснее и мудрее. Пока ты прикладываешь усилия, ты на пути к своей Великой победе. Наверное, что-то похожее чувствуют и вампиры, в первые пару сотен лет. А потом выясняется, что у тебя нет вообще ничего, кроме все тех же неудачно сложившихся отношений, помноженных на двести.

И что с того?

Беда с вечной молодостью заключается в том, что ты начинаешь откладывать все на потом. Тянешь время. Кларки принялись изучать всякие тонкости, как снимать порновидео. В том числе: Нельсон сбрил волосы вокруг основания члена, чтобы тот зрительно увеличился. Тесс сделала операцию по увеличению груди — насколько мог выдержать позвоночник. Буквально за пару часов ей заделали грудь, какая бывает только в пор-нухе. Ей переделали губы, закачали их мягким пенистым наполнителем, придав им «рабочую припухлость минетчицы» на всю жизнь. Оба Кларка ходили в солярий: по двадцать минут, два раза в день. Они читали друг другу по очереди — как каждый кадр отмечают специальным тайм-кодом, чтобы потом по нему монтировать фильм.

Каждому мгновению на пленке дается код, состоящий из часа, минуты, секунды и точного номера кадра. Код 01:34:14:25 означает: первый час, тридцать четвертая минута, четырнадцатая секунда, двадцать пятый кадр. Даже когда монтируешь пор-но, ты создаешь притворную реальность. Тебе надо составить единое действие, расположив эпизоды в определенном порядке. Сложить такую последовательность, которая переводила бы зрителя от одного акта к другому. Создать иллюзию непрерывности. Чтобы фильм был не просто набором бессмысленных эпизодов.

Орального секса они отсняли до 10:22:19:02.

Различного генитального материала — до 25:44:15:17.

Немного околоанального и околовлагалищного — до 31:25:21:09.

И закончили съемки анальным сексом — ровно на 46:34:07:15.

Поскольку все эти фильмы всегда кончаются одинаково, весь сюжет строится исключительно на одном: достижение Большого оргазма — вот что самое главное. Оргазм, просто формальность. Стандартная концовка.

Что еще нужно иметь в виду: средняя продолжительность каждого плана в фильмах для взрослых — от восьми до пятнадцати секунд. Тесс и Нельсон должны заниматься друг другом примерно двадцать секунд за раз. Потом надо встать и нажать кнопку «ПАУЗА». Поставить камеру под новым углом и вновь отснять тот же фрагмент. Еще двадцать секунд. Они не так долго прожили в браке, и секс по-прежнему был для них удовольствием, но после первого дня съемки, единственное, что заставляло их продолжать — это мысли о деньгах. О деньгах и о ребенке.

— Мы были как те дрессированные собаки, — говорит миссис Кларк, — которые танцуют за угощение.

Тесс и Нельсон, когда они делали этот фильм, оба выглядели потрясающе. Как никогда. И это было хуже всего. Почти неделю они каждый день возвращались в спальню. Пусть и кусками по двадцать секунд, они занимались сексом в общей сложности почти двое суток. Горячий свет прожекторов вытягивал пот из их загорелых тел.

Для того чтобы поддерживать возбуждение, они поставили за кадром телевизор и сами смотрели порно во время съемки. Это был их телесуфлер. Визуальные подсказки, которые можно было скопировать. Так же, как и сами Кларки, люди, снимавшиеся в этих фильмах, всегда как будто смотрели куда-то в сторону, на телевизор за кадром. Эта цепочка вуайеризма: Кларки наблюдают за кем-то, наблюдающими за кем-то, наблюдающими за кем-то, — это было волнующее ощущение. Видео, которое смотрели Тесс с Нельсоном, снимали лет пять назад, если не больше. У мужчин были длинные бачки, у женщин — сережки-висюльки и синие тени на глазах. Можно было только догадываться, сколько лет было фильмам, которые смотрели те люди, но Тесс и Нельсону было легче от мысли, что они не одни такие, что существует какая-то связь времен.

Эти люди на видео, на экране им было примерно столько же лет, сколько Кларкам, но теперь, надо думать, они уже приближаются к среднему возрасту. На экране они были крепкими и молодыми, с подтянутыми телами, с мускулистыми, стройными ногами, но они делали все слишком быстро, словно за кадром стояли часы, с которыми они постоянно сверялись.

Чтобы не забыть, как улыбаться, Тесс и Нельсон по очереди говорили друг другу, что они сделают со своими деньгами.

Купят дом.

Съездят в Мексику.

Станут снимать настоящие фильмы. Художественное кино. У них будет собственная независимая киностудия, и они больше уже никогда не будут работать на чужого дядю, никогда в жизни.

Если у них будет дочка, они назовут ее Касси.

Если сын — Бакстер. Когда придет время, вместо старого видеофильма про роды, они покажут своему ребенку, как мама с папой его зачинали. Бакстер увидит, какими чувственными, раскрепощенными и современными были его родители. Им казалось, что это очень прогрессивный подход.

И после этого им уже никогда не придется заниматься сексом, никогда в жизни.

Дальше — больше. Когда стало уже совсем плохо, их надежды на будущее сделались еще радужнее. Им приходилось выдумывать для себя все грядущие блага жизни, чтобы терпеть эту боль, которая с каждым разом была все сильнее: боль от прикосновений к саднящей коже, боль, когда ты ложишься на холодный, пропитанный потом матрас. Их лица болели от улыбок. Покрасневшая кожа горела от ласк. Марафон продолжался, и их награда должна была быть запредельной.

А потом все закончилось — быстрее, чем врач сообщит пациенту о том, что его болезнь неизлечима, быстрее, чем судья зачитает смертный приговор.

Кларки сделали друг с другом все, что можно было вообразить. Осталось только смонтировать пленку.

Предполагалось, что это будет забавно.

Разница между тем, как человек выглядит на самом деле и каким он себя представляет, может быть просто убийственной.

Может быть, вампиры живут вечно, потому что не могут увидеть себя в зеркалах или на фотографиях.

— Сразу стало понятно, что нас не спасет никакой монтаж, — говорит миссис Кларк.

Никакие активные занятия аэробикой, никакая пластическая хирургия никогда не сделают их такими, какими они представляли себя до того, как увидели эту пленку. Там, на пленке, двое почти безволосых животных, с голой розовой кожей, и совершенно не теми пропорциями, как это часто бывает с дворняжками: короткие ножки, длинная шея и туловище, как бочонок, без четко выраженной талии, — то и дело украдкой поглядывали в камеру, чтобы убедиться, что кто-то еще обращает на них внимание. Они улыбались друг другу, только это была не улыбка, а какой-то звериный оскал. Они втягивали животы.

Но больше всего их добило даже не собственное будничное уродство, а это наглядное доказательство, что они оба уже стареют. Их тонкие губы лепились друг к другу наподобие присосок, кожа висела мешковатыми складками, и вокруг всех отверстий казалась какой-то скомканной. Их насаженные друг на друга тела двигались, словно какой-то старый, кошмарного вида автомат, запущенный на предельной скорости — чтобы работал на полную мощность, пока не развалится.

Эрегированный член Нельсона казался каким-то корявым и грязным, как будто его достали из мусорного бака за китайской бакалейной лавкой. Огромная грудь и большие губы Тесс смотрелись как реквизит для второсортного порно, красные шрамы по-прежнему выделялись на коже.

И что с того?

Тесс Кларк плакала, глядя на себя с мужем в разных позах, под разным углом. Вся их анатомия, от стоп до макушек, потайные местечки у них между ног, волосы, спрятанные в подмышках, — они смотрели на это все, пока не кончилась пленка, и они не остались сидеть в темноте.

Это были они. Точно такие, какие есть.

После этого не помогли даже слезы. Всякое проявление чувств казалось глупым и бессмысленным. Они все видели сами. От правды уже не уйдешь. Всякое действие было бы просто началом очередных идиотских мечтаний, обреченных на провал.

Да, можно было бы снять еще один фильм. Основать собственную киностудию. Только теперь они знали: что бы они ни делали, это все ненастоящее. Никогда им не быть такими, какими они себя представляли.

Как ни старайся, сколько денег ни сделай, все равно они оба умрут.

За двое суток под взятой напрокат видеокамерой они полностью исчерпали свою норму интереса друг к другу, отпущенную им на всю жизнь. В них не осталось уже ничего загадочного друг для друга.

Им продолжали звонить из проката, просили вернуть камеру и прожекторы. Кларки задолжали прокатной компании такую сумму, которой у них даже не было на счету.

В тот день, когда Нельсон Кларк встал с постели и упаковал камеру и прожекторы, чтобы отвезти их обратно в прокат, — в тот день он уже не вернулся домой.

Муж не пришел. А еще через неделю у миссис Кларк не пришли месячные.

— Эта огромная грудь, — говорит миссис Кларк, — предполагалось, что это будет удержание налога.

Просто видимость чего-то большого и по-матерински уютного. А теперь оказалось, что у нее будет ребенок.

Нельсон Кларк так и не вернулся домой. В таком большом городе это не редкость. Мужья уходят. Дети сбегают из дома. Жены бросают мужей. Люди пропадают. Сотнями. Каждый год.

И что с того?

Тесс Кларк сожгла пленку, но стоит только закрыть глаза, и запись включается в голове. Каждый раз. Даже теперь, шестнадцать лет спустя. Когда ее дочь родилась, выросла и умерла. Этот ребенок, которого Тесс назвала: Кассандра.


9.


Миссис Кларк находит Директрису Отказ в холле, обставленном в стиле итальянского ренессанса. Директриса лежит на массивном столе из какого-то темного дерева. Кровь капает на пол со всех четырех сторон. Липкая кровь, уже припорошенная кошачьей шерстью. Запястье Директрисы Отказ перетянуто скрученным нейлоновым чулком. Мясницкий нож воткнут в столешницу. Кисть Директрисы над жгутом из нейлонового чулка — такая бледная на темно-красном фоне.

На полу под столом Кора Рейнольдс жует отрезанный указательный палец.

— О Господи, — говорит миссис Кларк, глядя на окровавленный обрубок, который Директриса заматывает куском желтого шелка. Кровь проступает сквозь желтую ткань.

Миссис Кларк подходит — хочет помочь, затянуть шелк потуже. Она говорит. — Это кто же вас так?

Директриса Отказ еще туже затягивает свой нейлоновый жгут и говорит миссис Кларк:

— Вы.

В этот момент каждый думает, что ему сотворить над собой.

Нам всем хочется подчеркнуть свою роль. Чтобы, когда нас спасут, именно наш персонаж вышел на первый план.

Плюс к тому, это решение проблемы, чем кормить кота.

Тот, кто вытерпит больше страданий, предъявит больше рубцов и шрамов, тот и выйдет на первое место в сознании публики. Если нас спасут прямо сейчас, Директриса Отказ станет самой великой жертвой — с обрубками пальцев, выставленными напоказ, она без труда завоюет симпатии зрителей. Получит ведущую роль. Блок А на любом теле-шоу.

А мы будем просто командой поддержки.

Нам достанутся роли второго плана.

Не желая, чтобы его обошли, тощий Святой Без-Кишок попросил нож у Повара Убийцы и отрубил себе большой палец на правой руке. Радикальная пальце-эктомия.

Не желая оставаться на вторых ролях, Преподобный Безбожник попросил нож и отрезал себе мизинцы на обеих ногах.

— Чтобы прославиться, — сказал он, — и носить потом по-настоящему узкие туфли.

Зеленые обои и шелковые занавески в холле, обставленном в стиле итальянского ренессанса, все забрызганы кровью, которая в электрическом свете отливает черным. Пол такой липкий, что кажется: ты сейчас сделаешь шаг, и ботинок останется на полу, на ковре.

Недостающее Звено говорит, что потеря пальца — отличное средство отвлечься от мыслей о еде. Недостающее Звено — в полном епископском облачении. Черные волоски выбиваются из-под белого парчового воротника, обшитого по краям золотой нитью. Из-за напудренного парика его квадратная голова и всклокоченная борода кажутся еще больше.

Герцог Вандальский, с собранными в хвост волосами, жует свою никотиновую жвачку. На нем — штаны и рубаха из оленьей кожи. Все швы отделаны длинной бахромой. Мать-Природа ковыляет по комнате, в сандалиях на высоченных каблуках, демонстрирующих, что у нее тоже отрезаны пальцы на ногах. Ожерелье из колокольчиков позвякивает при каждом неловком шаге. Она ходит по комнате и объедает ароматерапевтическую свечу с ароматом гвоздики и мускатного ореха.

Чтобы не мерзнуть, мы надеваем романтические рубахи с оборками, в стиле лорда Байрона. Или длинные платья а-ля Мэри Шелли, с бессчетными нижними юбками. Плащи а-ля Дракула, с красной атласной подкладкой. Тяжелые франкенш-тейновские ботинки.

Примерно на этом этапе Святой Без-Кишок спрашивает: а можно я буду героем, который влюбился?

В каждой истории непременно должна быть любовная сюжетная линия, говорит он, поддерживая штаны рукой. Для того чтобы история хорошо продавалась, нам нужны парень и девушка, которые любят друг друга безумно, отчаянно — но жестокий злодей не дает им быть вместе.

Святой Без-Кишок и Мисс Апчхи, они сидят — разговаривают друг с другом, в этом холле, отделанном в стиле итальянского ренессанса, с его украшенными вышивкой креслами и драпировками зеленого шелка между высокими окнами из зеркал. Весьма подходящее место для зарождения большой любви.

— Я думал влюбиться в Товарища Злыдню, — говорит Святой Без-Кишок.

Рядом с ними — огромный мясницкий нож, воткнутый в стол: призрак мистера Уиттиера ждет следующей жертвы.

Мисс Апчхи вытирает нос пальцем и спрашивает у святого — а он говорил с самой Злыдней насчет того, что у них будет большая любовь? Потому что, когда нас спасут, в ходе маркетинговой и рекламной раскрутки, этим двоим, которые так отчаянно боролись за то, чтобы быть вместе, надо будет хотя бы изобразить, что они влюблены. Что они делают здесь — это никого не волнует, но когда двери откроются, им надо будет целоваться и обниматься всякий раз, когда на них смотрит камера. Люди будут ждать свадьбы. Может быть, даже детей.

Моргая своими красными глазами, Мисс Апчхи говорит:

— Выбери девушку, с которой ты сможешь изображать, что влюблен, до конца жизни…

Святой Без-Кишок говорит:

— Как насчет Графини Предвидящей?

Как это видится самому Святому, выйти за него замуж — это будет покруче, чем рубить себе пальцы. Любая из присутствующих здесь женщин должна немедленно ухватиться за такой шанс.

И улыбаясь ему, придвигаясь к нему близко-близко, Мисс Апчхи говорит:

— А как насчет меня?

Святой Без-Кишок говорит:

— Как насчет Обмороженной Баронессы?

— Но у нее же нет губ, — говорит Мисс Апчхи. — То есть действительно нет.

— Как насчет Мисс Америки?

— У нее уже есть, чем прославиться: своей беременностью, — говорит Мисс Апчхи. — А я не беременная, и у меня есть губы…

Директриса Отказ уже отрубила себе пальцы. И Сестра Вижиланте — на руке и на ногах. Тем же самым ножом, который Леди Бомж брала у Повара Убийцы, чтобы отрезать себе ухо. Понятно, зачем это нужно: когда нас спасут, они поведают миру о том, как мистер Уиттиер измывался над ними, отрезая по маленькому кусочку каждый день, когда они не могли предоставить ему литературный шедевр. Или жертву кромсала миссис Кларк, а мистер Уиттиер держал несчастную, пока та кричала и билась на длинном столе из какого-то темного дерева, в холле, отделанном в стиле итальянского ренессанса.

Стол уже весь в порезах после натренированных ловких ударов, нервных ударов и успешных ударов мясницким ножом из набора Повара Убийцы.

— Ладно, — говорит Святой Без-Кишок. — Как насчет Матери-Природы?

Понятно, чего ему хочется: чтобы ему «заделали ноги». Еще один способ в коллекцию, как бы получше спустить. Новый метод усовершенствованного рукоблудия «без рук». Гораздо лучше морковки, свечного воска и бассейна за домом. Не столько любовная линия сюжета, сколько сексуальная потребность.

Уже лучше, говорит Мисс Апчхи. Она говорит:

— Кстати, ты знаешь, что Мать-Природа сделала со своим носом?

Бедная Мисс Апчхи, она по-прежнему страшно кашляет от спор плесенного грибка, которые ей приходится вдыхать, но ее страдания — ничто по сравнению с тем, что придумала Мать-Природа: позаимствовала филетировочный нож у Повара Убийцы и разрезала себе ноздри, до переносицы. Медные колокольчики у нее на ожерелье звенят, и струпья запекшейся крови летят во все стороны всякий раз, когда ей надо рассмеяться.

И все-таки нам была необходима любовная линия сюжета. Любая любовная линия.

На самом деле, это мистер Уиттиер изуродовал Мать-Природу.

— Но он мертв, — говорит миссис Кларк.

А еще до того, как умер, говорит Недостающее Звено. Раз пошло это массовое отрезание ушей и пальцев, никто не выйдет отсюда без хорошего шрама. Без обрубка, который потом можно будет показывать телезрителям крупным планом. Мистер Уиттиер разрезал нос Матери-Природе, чтобы разлучить ее со Святым Без-Кишок. Чтобы наказать их за то, что они полюбили друг друга.

В нашей версии того, что случилось, все отрезанные пальцы были съедены злодеями, которым все равно никто не поверит.

Хваткий Сват опросил всех и каждого, пытаясь найти кого-то, кто согласится отрубить ему пенис. Потому что такая пытка очень здорово подошла бы к одной старой семейной шутке.

Один взмах ножом, говорит он, и все проблемы решены. Просто отрезанный пенис в грязи.

— К тому же я все равно им не пользуюсь, — говорит Хваткий Сват и улыбается. И подмигивает.

Пока что добровольцев не нашлось. И не потому, что это противно, кошмарно и мерзко. Просто иначе он сразу же выйдет на первый план. Отрезанный пенис — это беспроигрышный вариант. И его никому из нас не превзойти.

И все-таки если он сделает это — и умрет от потери крови, — это значит, что гонорар распределится уже лишь на пятнадцать частей. На четырнадцать, если Мисс Апчхи поторопится и задохнется от плесени. На тринадцать, если Мисс Америка подумает о других и умрет при родах.

Кора Рейнольдс — откормленный и довольный. Все его кормят кусочками от себя.

— Если ты все-таки соберешься отрезать член, — говорит Директриса Отказ, — не корми им кота. Она говорит:

— А то мне будет не очень приятно, когда Кора станет облизывать мне лицо…

Мы нашли эти костюмы, когда искали бинты. Мы искали какие-нибудь чистые тряпочки, чтобы разорвать их на полоски, и обнаружили целые залежи старых опереточных и водевильных костюмов. Завернутые в шуршащую бумагу, переложенные шариками от моли, в сундуках и специальных пакетах для хранения одежды, там были платья с кринолинами и древнеримские тоги. Кимоно и килты. Сапоги, парики и доспехи.

Благодаря миссис Кларк, перерезавший провод стиральной машины, вся наша одежда, которую мы взяли с собой, давно провоняла грязью и потом. Благодаря мистеру Уиттиеру, который вывел из строя печку, с каждым днем в здании становилось все холоднее. И мы принялись одеваться в эти туники, саронги и жилеты. В бархат, атлас и парчу. Шляпы отцов-пилигримов с серебряными пряжками. Длинные, до локтя, перчатки из белой кожи.

— Эти комнаты… — говорит Графиня Предвидящая в своей неизменной чалме. Графиня Предвидящая, которая рубит себе пальцы на ногах, но не срезает браслет с датчиком спутникового слежения. — Эти костюмы… вся эта кровь… — Она говорит: — У меня ощущение, словно я попала в какую-то очень страшную сказку братьев Гримм.

Мы ходили в меховых палантинах, сделанных из шкурок маленьких зверьков, кусающих друг друга за задницу. Норки, хорьки и горностаи. Мертвые звери с зубами, по-прежнему острыми.

Здесь, в холле, обставленном в стиле итальянского ренессанса, стоя на коленях перед Матерью-Природой, держа ее руку, которая вся в крови, и глядя на ее разрезанный нос, Святой Без-Кишок сказал:

— Ты бы смогла притворяться, что любишь меня, до конца своих дней?

Стоя перед ней на коленях, он надел ей на палец кольцо с бриллиантом в три карата, красное липкое кольцо, которое он снял с отрубленного пальца Леди Бомж. Святой Без-Кишок надел сверкающего покойного Лорда Бомжа ей на палец, разрисованный красной хной.

И у него в животе заурчало.

И она рассмеялась. Кровь и струпья — повсюду.

Теперь даже эти шелковые рубахи сделались жесткими от запекшейся крови. Пустые пальцы перчаток безвольно свисают. Ботинки и туфли набиты скомканными носками, вместо недостающих пальцев.

Меховые накидки, горностаи с хорьками, мягкие, как кошачий мех.

— Давайте кормите кота, — говорит Мисс Америка. - Это будет наша индейка ко Дню благодарения.

— Никогда так не шути, — говорит Директриса Отказ, почесывая толстое пузо кота. — Малыш Кора, он мой ребенок…

Мисс Америка с ее обесцвеченными волосами, которые уже отросли, так что видны темные корни — своего рода мерный шест, отмеряющий время нашего заточения, — Мисс Америка наблюдает за тем, как кот объедает мясо с очередного пальца. Она говорит, обращаясь к Директрисе Отказ:

— Если это ты взяла мое колесо-тренажер, я бы хотела, чтобы ты мне его отдала. — Мисс Америка разводит ладони на небольшое расстояние и говорит: — Оно примерно такого размера, розовое, пластмассовое. Ну, ты помнишь.

Счищая кошачью шерсть со своей липкой повязки из желтого шелка, Директриса Отказ говорит:

— А как же твой будущий ребенок?

И Мисс Америка говорит, гладя свой небольшой животик:

— Если Хваткий Сват все же решится, пусть скормит свой пенис мне. - Она говорит: — Я тут не ем за двоих…


Должностные обязанности

Поэма о Директрисе Отказ
— Полицейский, — говорит Директриса Отказ, — обязан защищать сатанистов.

Быть особо разборчивым здесь не приходится.


Директриса Отказ на сцене, в твидовом блейзере, прячет руки за спиной.

Пальцы сцеплены на пояснице — так стоят на расстреле перед шеренгой солдат.

Волосы с проседью, короткая стрижка придает ей вид ощетинившегося ежа.

Но так и задумано.


На сцене вместо луча прожектора — фрагменты из фильма:

Запись камеры наблюдения, зернистое черно-белое изображение: подозреваемые на опознании, выстроены в линейку перед свидетелем.

Подозреваемые, извивающиеся в наручниках, или с закинутыми на голову полами верхней одежды — чтобы скрыть лицо, — когда их конвоируют в зал суда.


Директриса Отказ на сцене, один лацкан на блейзере чуть приподнят.

Выпирает наплечная кобура.

Она в длинной твидовой юбке и белых кроссовках со шнурками на двойном узле.


Она говорит:

— Сотрудник полиции обязан пожертвовать жизнью почти за любого.

За живодеров.

За наркоманов. За коммунистов. За лютеран.

Исполняя свой долг, ты погибаешь за богатеньких сопляков с огромным наследством.

За растлителей малолетних. За порнографов. За проституток.

Если следующую пулю судьба уготовила для тебя.


У нее на лице черно-белой картинкой теснятся преступники, жертвы.

Директриса Отказ говорит:

— Ты можешь отдать свою жизнь за процветающих педиков…

Или за трансвеститов.

За людей, которые тебя ненавидят, или за тех, кто назовет тебя героем.

Выбирать не приходится, если пришел твой час.


— И если ты беспросветно тупой, — говорит Директриса Отказ, — ты умираешь с надеждой.

Что ты сделал мир чуточку лучше.

А еще, может быть — вряд ли, конечно, — но вдруг твоя смерть станет последней.


Исход

Рассказ Директрисы Отказ
Только поймите правильно.

Никто не пытается защитить Кору.

Это случилось, ну, скажем, два года назад. Весной и осенью все сотрудники управления проходят обязательную переподготовку по оказанию первой медицинской помощи. Повторительный курс. Искусственное дыхание рот в рот. Сердечно-легочная реанимация. Каждая группа собирается в комнате здоровья и практикуется в непрямом массаже сердца на специальном манекене-тренажере. Участники разбиваются на пары, начальник отдела давит кукле на грудь, а кто-то еще, встав на колени, зажимает ей нос и вдувает в рот воздух. Манекен называется «Бетти, дыши». Это такая модель: только торс с головой. Без рук и ног. Синие резиновые губы. Шаблонные распахнутые глаза. Зеленые. И все-таки производители, ну, кто там делает эти куклы, приклеили ей ресницы. И еще — волосы. Рыжий парик, такой мягкий, что ты даже не чувствуешь, как твои пальцы рассеянно перебирают пряди, пока кто-то не скажет: «Эй, ты чего?…»

Стоя на коленях перед манекеном, держа у него на груди руку с ярко-красными ногтями, начальник отдела, директор Седлак, сказала, что лица всех манекенов модели

«Бетти» делают по шаблону посмертной маски одной молодой француженки.

— Это подлинная история — сказала она.

Это лицо на полу, это лицо одной девушки-самоубийцы, тело которой выловили из реки больше века назад. Те же синие губы. Те же распахнутые глаза, тот же застывший взгляд. У всех кукол Бетти лицо реальной молодой женщины, которая однажды решила свести счеты с жизнью и бросилась в Сену.

Мы уже никогда не узнаем, что толкнуло ее на отчаянный шаг: несчастная любовь или одиночество. Но полицейские детективы сняли с нее посмертную маску в надежде, что это поможет выяснить, кто она и как ее имя, а несколько десятилетий спустя эта гипсовая маска попала к одному мастеру по изготовлению игрушек, и он использовал ее как шаблон для лица первой дышащей Бетти.

Несмотря на риск, что однажды где-нибудь в школе, на фабрике или в армии кто-то склонится над этим подобием мертвой девушки и узнает свою сестру, маму, дочь или жену, к ее губам приникают миллионы. Поколение за поколением, миллионы чужих людей прижимаются ртом к ее синим губам утопленницы. Отныне и впредь, до скончания века, люди по всему миру будут пытаться спасти эту мертвую женщину.

Эту женщину, которой просто хотелось умереть.

Девушку, которая превратила себя в вещь.

Никто не высказал это вслух. Но этого и не нужно высказывать.

И вот в прошлом году Кора Рейнольдс приходит со своей группой в комнату здоровья. Бетти вынимают из ее синего пластмассового чемоданчика, кладут на пол. На линолеум. Протирают ей рот перекисью водорода. Это стандартная гигиеническая процедура. Предписание руководства. Директор Седлак наклоняется и кладет обе ладони Бетти на грудь. На грудину. Кто-то встает на колени и зажимает Бетти нос. Начальница резко надавливает на пластмассовую грудину. И парень, который стоит на коленях, прижавшись ртом к Беттиным резиновым губам, вдруг начинает кашлять.

Он отрывается от манекена, кашляет, садится на пятки. А потом он плюется. Прямо на линолеумный пол в комнате здоровья: тьфу. Вытирает рот тыльной стороной ладони и говорит:

— Черт, ну она и воняет.

Все остальные, кто был на занятии, столпились вокруг. Наклоняются, смотрят. И Кора Рейнольдс — как все. А этот парень, он говорит:

— Что-то там у нее внутри… — Он закрывает рукой нос и рот. Он отворачивается в сторону, но все же косится на манекен. Он говорит: — Ну, давайте. Ударьте ее. Посильнее.

Директор Седлак наклонилась над Бетти, упершись руками ей в грудь. Ее ногти накрашены красным. Она давит на грудь манекена.

И между синими резиновыми губами надувается пузырь. Какая-то жидкость, похожая на водянистый майонез, молочно-белого цвета. Пузырь надувается. Сперва он, как жемчужина, маслянисто-серая. Потом — как шарик для пинг-понга. Потом — как бейсбольный мяч. А потом пузырь лопается. Белесые мутные брызги летят во все стороны. И да: эта штука воняет.

Сюда мог войти кто угодно. В комнату здоровья. Закрыть дзерь на задвижку. Разложить раскладушку и вздремнуть в обеденный перерыв. Если у кого-то болит голова. Или живот. Здесь есть аптечка — для всех, кому нужно. Набор первой помощи. Аспирин и бинты. Заходи и бери. Без разрешения. Здесь нет особых удобств, но есть раскладушка, раковина, чтобы вымыть руки, на стене — выключатель, чтобы зажечь свет. И синий пластмассовый чемоданчик с Бетти. На нем нет замков.

Все, кто был на занятии, дружно переворачивают Бетти на бок, и какая-то белая кашица сперва капает — кап-кап-кап, — а потом и течет тонкой струйкой у нее изо рта. Стекает по розовой резиновой щеке. Часть остается на синих губах из резины и пластмассовых зубах. Но большая часть проливается на пол.

Эта кукла, теперь — французская девушка. Которая утопилась. Сама себе жертва.

Все стоят, дышат через платки или через пальцы руки, прикрывающей рот и нос. От едкой вони слезятся глаза. Все судорожно сглатывают, словно пытаются удержать в желудках свой завтрак, яичницу с беконом, кофе, овсяные хлопья с обезжиренным молоком, персиковый йогурт, творог и английские булочки.

Парень, который уже начинал делать искусственное дыхание, хватает бутыль с перекисью водорода, набирает ее полный рот, так что аж раздуваются щеки. Он закрывает глаза и полощет рот, запрокинув голову к потолку. Потом сгибается и выплевывает всю перекись в маленькую металлическую раковину.

Все, кто был в комнате, вдыхают запах перекиси водорода, похожий на запах отбеливателя для белья, который кое-как перебивает туалетную вонь из легких Бетти. Начальница дает указания, просит принести ей набор для сбора вещественных доказательств при расследовании половых преступлений. Тампоны, стеклышки и резиновые перчатки.

Кора Рейнольдс была в этой группе. Она стояла так близко, что у нее на подошвах осталась та липкая дрянь, которую она притащила аж до своего стола. После этого случая в дверь комнаты здоровья врезали замок, а ключ дали Коре. И с тех пор, если у тебя вдруг скрутит живот, ты расписываешься на листочке, ставишь дату и время, и только потом получаешь ключ. Если у тебя болит голова, ты идешь к Коре, и она выдает тебе два аспирина.

Ребята из лаборатории, когда провели экспертизу собранных образцов, спросили: Это что, шутка такая?

Да, сказали ребята из лаборатории, эта белая слизь — однозначно сперма. И часть этой спермы — полугодичной давности. Как раз когда проводились предыдущие курсы переподготовки. Но ее слишком много, спермы. К тому же анализ ДНК показал, что там потрудилось двенадцать, а может быть, даже пятнадцать разных мужчин.

Ребята из управления сказали: ага. Это была идиотская шутка. Давайте просто забудем об этом.

Люди так делают, да: превращают вещи в людей, а людей — в вещи.

Никто не утверждает, что это так прокололись сотрудники управления. Прокололись изрядно.

Вовсе не удивительно, что Кора забрала манекен домой. Как смогла, промыла ему легкие. Вымыла и расчесала его роскошные рыжие волосы. Купила новое платье для безрукого, безногого торса. Надела ему на шею нитку искусственного жемчуга. Кора всегда жалела беспомощных и беззащитных. Никогда не могла просто выбросить старую вещь на помойку. Она накрасила синие губы помадой. Ресницы — тушью. Наложила на щеки румяна. Облила Бетти духами — хорошо облила, чтобы забить неприятный запах. Нашла симпатичные клипсы. Никто бы не удивился, если бы узнал, что каждый вечер она сидит у себя на диване перед телевизором и разговаривает с манекеном.

Только Кора и Бетти. Сидят, болтают по-французски.

Никто не говорит, что Кора Рейнольдс — придурочная. Может быть, чуточку странная, вот и все.

Ребята из полицейского управления округа говорят, что, по правилам, эту старую куклу надо бы упаковать в черный пластиковый мешок и убрать куда-нибудь подальше, засунуть на верхнюю полку в шкафу в комнате для хранения вещественных доказательств. И благополучно о ней забыть. Не о Коре: о Бетти. Заброшенной. Тронутой гнилью. Пусть она там спокойно лежит, никому не нужная, вместе с пакетиками кокаина и травки. С пузырьками крэка и воздушными шариками, набитыми героином. С пистолетами и ножами, которые ждут своей очереди появиться на очередном суде. Все запечатанные пакеты и запаянные шарики постепенно худеют и сморщиваются, пока внутри не остается всего ничего — только чтобы хватило на обвинительный приговор по уголовному делу. Все эти вещи, отработавшие свое.

Но они нарушили правила. И позволили Коре взять куклу домой.

Никто не хотел, чтобы она состарилась в одиночестве.

Кора. Она была из тех людей, которые не способны купить всего одну плюшевую игрушку. В ее должностные обязанности входила и покупка игрушек для всех детей, которых приглашали давать показания. Которым суд назначал опекунов. Для детей, чьи родители лишены родительских прав. Для детей, которых определили в приемные семьи. В магазине игрушек Кора выбирала какую-нибудь обезьянку из огромного ящика с плюшевыми зверятами… но она казалась такой одинокой в пустой магазинной тележке. И Кора брала ей для компании пушистенького жирафа. Потом еще слоника. Бегемота. Сову. В конце концов все игрушки из ящика перекочевывали к ней в тележку. И еще парочка — из соседнего ящика. У оставшихся зверьков либо не было одного глаза, либо было оторвано ухо, либо где-нибудь разошелся шов. И набивка лезла наружу. Они были совсем никому не нужны — те, которые оставались.

Никто не знает, как сердце Коры сжималось от жалости в эти мгновения. И словно срывалось и падало вниз с высоты. Резко вниз — с самого пика самых высоких на свете «русских горок». Внутри получалась какая-то странная пустота, и от Коры оставалась одна оболочка. Просто кожистая оболочка, труба с тугими отверстиями с двух концов. Вещь.

Эти испачканные тигрята, в бахроме распустившихся ниток. Расплющенные плюшевые олени. У нее вся квартира была забита этими порванными медвежатами и совятами в пятнах грязи. А теперь там поселилась еще и Бетти. В этой своеобразной комнате для хранения вещественных доказательств.

Люди так делают, да…

Бедная-бедная Кора. Теперь она пытается резать людям языки. Заражать их паразитами. Препятствовать отправлению правосудия. Она расхищает общественную собственность. И речь не о том, чтобы прикарманить какие-нибудь канцелярские мелочи: ручки, степлеры или копирку.

Все канцелярские принадлежности закупает Кора. По пятницам она собирает у всех их контрольные карточки учета рабочего времени. По вторникам раздает зарплату. Передает в бухгалтерию отчеты о текущих расходах, для последующей компенсации. Отвечает на телефон: «Отдел охраны семьи и детства». На день рождения кого-нибудь из сотрудников она покупает имениннику торт и открытку. Это ее работа.

Никто не знал никаких проблем с Корой Рейнольдс, пока из России не прибыли девочка с мальчиком. На самом деле проблема в том, что Кора общается только с такими детьми, которых сильно обидели взрослые. Малышка с веснушками на носу и смешным хвостиком на макушке — Кора бы с ней не увиделась, если бы ее не изнасиловали.

Хулиганистый мальчик, маленький сорванец в детском комбинезоне с рогаткой в заднем кармане — Кора с ним познакомилась лишь потому, что его кто-то заставил отсасывать член. Любая беззубая детская улыбка — здесь это маска. Любая коленка, испачканная травой, — зацепка. Любой синяк — улика. Любое подмигивание, любой крик, любое хихиканье — для всего есть своя графа на бланке допроса потерпевшего. Это обязанность Коры: следить, чтобы все бланки лежали на своих местах») чтобы все досье были в порядке — на всех детишек, на все ведущиеся расследования. До того, что случилось, Кора Рейнольдс была лучшим делопроизводителем во всем управлении.

И все же работа отдела — это всего лишь минимизация негативных последствий. Если ребенка насилуют, это необратимо. Уже ничего не исправишь. Этого джинна уже из бутылки не выманишь. Это уже навсегда.

Большинство этих детей, они приходят такие тихие. Напряженные. Уже постаревшие. Они больше не улыбаются.

Дети приходят сюда, и первым делом с ними проводят наглядный допрос с применением анатомически детализированных кукол. Это немножко не то, что анатомические правильные куклы, но почти все их путают. И Кора тоже. Спутала одно с другим.

Типовую анатомически детализированную куклу шьют из материи, наподобие плюшевых зверей. Волосы делают из пряжи.

Главная разница между этой специальной куклой и обыкновенной Тряпичной Энн состоит в анатомических деталях: Мягкий набивной пенис с мошонкой. Кружевное влагалище. Попка стянута ниткой посередине, чтобы получилось сморщенное анальное отверстие. Две пуговицы на груди обозначают соски. Эти куклы используются для того, чтобы дети показывали, что с ними сделала мама, или папа, или новый мамин сожитель.

Дети суют в куклу пальцы. Тягают ее за волосы из пряжи, поднимают за шею и трясут, пока тряпочная голова не свисает на грудь. Они бьют, лижут, кусают и обсасывают эту куклу; и это обязанность Коры — пришивать на место оторванные соски. И вшивать новые шарики в фетровую мошонку, если за нее дергали слишком сильно.

Все, что делали с самими детьми, они потом делают с этими куклами.

На этой работе случайных людей не бывает.

Нитки рвутся, и неудивительно. Ведь сколько детей, подвергшихся издевательствам, издевались над этими куклами. Сколько изнасилованных мальчишек сосали этот розовый фетровый пенис. Сколько маленьких девочек совали палец, два пальца, три пальца в это атласное влагалище. Надрывали его сверху и внизу. Отовсюду торчала набивка, выпавшие грыжи из ватина. Куклы были все грязные и заляпанные под одеждой. Липкие и вонючие. Ткань протиралась, рвалась, покрывалась шрамами новых швов.

Эти тряпичные куклы: мальчик и девочка — специально предназначенные для того, чтобы над ними все издевались.

И конечно же. Кора старалась, чтобы они сохраняли приличный вид. Чистила их, как могла. Зашивала, где нужно. Но однажды она решила найти в Интернете другую пару. Новую пару.

В городе были портнихи, которые именно этим и занимались: шили крошечные влагалища, наподобие кармашков, или мошонки, похожие на кошелечки для мелочи. Тряпичных детишек в комбинезончиках и цветастых ситцевых платьицах. Но на этот раз Коре хотелось чего-нибудь более прочного, чтобы хватило надолго. Она пошла в Интернет. И заказала новую пару от какого-то производителя, о котором она никогда и не слышала. Вот тогда-то она и спутала анатомически детализированные и правильные.

Ей нужны были две куклы, мальчик и девочка. Анатомически правильные. Самые недорогие. Прочные. Немаркие. Чтобы их было легко мыть.

Поисковик выдал ей две модели. Изготовленные в бывшем Советском Союзе. С гнущимися руками и ногами. Анатомически правильные. Цена — вполне подходящая, дешевле уже не нашлось. Поэтому Кора сделала заказ, соответственно покупательской политике управления.

Потом никто не спросил — ни разу, — почему она выписала эти куклы. Когда заказ принесли, огромную картонную коробку размером с картотечный шкаф на четыре ящика, когда курьер подвез ее на тележке и поставил на пол рядом со столом Коры, когда он попросил ее расписаться на бланке, вот тогда у нее и зародились сомнения: нет ли здесь какой-то ошибки?

А когда они открыли коробку и увидели, что внутри, было уже слишком поздно.

Открывали коробку Кора и один детектив из управления. Они вытащили металлические скрепки и долго копались в слоях оберточного полиэтилена с пузырьками воздуха, пока не нашли ножку. Розовую детскую ножку, пять безукоризненных пальчиков среди пенопластовых шариков и пузырчатой пленки.

Детектив покачал один пальчик на маленькой ножке. Взглянул на Кору.

— Это были самые дешевые, — сказала Кора. Она сказала: — Выбирать не приходится.

Ножка была из розовой резины, с блестящими твердыми ноготочками. Кожа гладкая, без единого пятнышка, родинки или вены. Детектив взялся за ножку и потянул. Показалась гладкая розовая коленка. Потом — розовое бедро. Потом посыпались белые шарики пенопласта. Пузырьки затрещали, и пленка раскрылась. И вот в поднятой кверху руке детектива вниз головой висит девочка, розовая и голенькая. Ее светлые локоны подметают пол. Руки свешиваются вниз. Маленький ротик открыт, словно в безмолвном удивлении, так что видны белые зубки, маленькие, как жемчужинки, и гладкое розовое нёбо. Маленькая девочка в том нежном возрасте, когда дети охотятся за пасхальными яйцами, принимают первое причастие и ждут Санта-Клауса на Рождество.

Детектив держал ее за ногу, за лодыжку, а вторая нога провисла, согнувшись в колене. И между расставленных ножек было не просто анатомически правильное, а… безупречно исполненное розовое влагалище. Нижние губки, более темного розового оттенка, загибались внутрь.

А в коробке, глядя на девочку снизу вверх, глядя на них на всех, еще оставался голенький маленький мальчик.

На пол выпала тоненькая брошюрка.

А потом Кора обняла девочку, обхватила двумя руками, прижала к себе ее мягкое, словно подушка, тельце и обернула его куском пленки.

Детектив улыбнулся, покачал головой, крепко зажмурился и сказал:

— Отличное приобретение[4], Кора.

Кора держала девочку, одной рукой прикрывая ей попку, а другой — прижимая к груди головку с белокурыми локонами. Она сказала:

— Это ошибка.

В брошюрке было сказано, что куклы сделаны из мягкого силикона, того же типа, который используются для имплантатов груди, Их можно оставить под одеялом с электрическим подогревом, и они сохранят тепло на много часов удовольствия. Внутри у кукол — скелет из стекловолокна, со стальными суставами. Волосы на голове «вживлены» в кожу, прядка за прядкой. Волосы на лобке отсутствуют. На члене у куклы-мальчика имеется имитация крайней плоти, которую можно натягивать на головку и убирать. У куклы-девочки имеется заменяемая пластиковая девственная плевра, которую можно заказать отдельно. Обе куклы, как сказано в брошюре, оснащены тесной глоткой и тугим анальным проходом, для энергичного орального или анального входа.

Силикон очень пластичный и мягкий, он всегда возвращает себе изначальную форму, независимо от того, что вы делаете. Соски вытягиваются в длину, в пять раз превышающую исходную, и не рвутся. Нижние губы, мошонку и задний проход можно растягивать на любой вкус. Куклы, сказано в брошюре, выдержат не один год интенсивного, необузданного удовольствия. При необходимости их можно промыть водой с мылом.

Не следует подвергать кукол воздействию прямых солнечных лучей, иначе у них могут поблекнуть глаза и губы, сказано в брошюре на французском, испанском, английском, итальянском и вроде бы на китайском.

Фирма-производитель гарантирует отсутствие вкуса и запаха у силикона.