1 2 3 4 5 6 7 8 
— Еще что-нибудь есть на сегодня, что нам надо знать?
   
Сегодня День матери.
   
— Черт. Блядь. Киздец! — кричит телефон. — Но ты нас прикрыл? Ты хоть додумался их поздравить?
   
Конечно. Я послал им цветы: и его, и ее маме. Очень красивые букеты. Флорист пришлет счет.
   
— А что ты там написал в сопроводительной карточке?
   
Я написал:
   
Моей милой маме, которую я всегда помню и очень люблю. Всегда оставайся такой же хорошей и доброй. С любовью, от сына/от дочки. Соответствующая подпись.
   
Потом PS: Сухой цветок так же красив, как и свежий.
   
— Звучит неплохо. На год им хватит, — говорит телефон. — Не забудь, кстати, полить цветы на веранде. Это записано в ежедневнике.
   
Они дают отбой. Они знают, что мне не надо напоминать о том, что я должен сделать. Просто последнее слово должно оставаться за ними.
   
Но мне это без разницы.
   
Психолог трясет кистями и дует на свои свежее накрашенные ногти, чтобы они побыстрей высыхали. Между долгими выдохами она спрашивает:
   
— Ты вспоминаешь свою семью?
   
Она дует на ногти.
   
Она спрашивает:
   
— Свою мать?
   
Она дует на ногти.
   
— Ты вспоминаешь мать?
   
Она дует на ногти.
   
— Как ты думаешь, она что-то чувствовала?
   
Она дует на ногти.
   
— В смысле, когда она умерла? То есть убила себя.
   
Евангелие от Матфея, глава двадцать четвертая, стих тринадцатый:
   
«Претерпевший же до конца спасется».
   
Согласно сегодняшнему расписанию, я сейчас должен чистить фильтр кондиционера. Вытирать пыль в зеленой гостиной. Потом еще нужно почистить медные ручки. И выбросить старые газеты.
   
Наш час уже на исходе, а я так и не рассказал о Фертилити Холлис. О том, как мы встретились в мавзолее. Мы бродили там целый час, и она мне рассказывала о движениях и школах в искусстве двадцатого века. О том, как художники этих движений и школ изображали распятого Христа. В самом старом крыле мавзолея, в крыле Умиротворения, Иисус изможденный и романтичный, с большими влажными глазами и ресницами длинными, как у девушки. В крыле, построенном в 30-х, Иисус — мускулистый супергерой в традициях социального реализма. В сороковых годах, в крыле Безмятежности, Иисус — абстрактное нагромождение плоскостей и кубов. Иисус пятидесятых — это отполированная деревяшка в стиле датского модерна. Иисус шестидесятых сколочен из деревянных обломков.
   
В семидесятых мавзолей не расширяли, а в крыле восьмидесятых нет вообще никакого Иисуса — там только мирской полированный мрамор зеленого цвета и неодухотворенная медь, словно в каком-нибудь универмаге.
   
Фертилити говорила об искусстве, и мы с ней бродили по Умиротворению, Безмятежности, Миру, Радости, Спасению, Восторгу и Очарованию.
   
Она сказала, что ее зовут Фертилити Холлис.
   
Я сказал, что меня зовут Тендер Бренсон. Более-менее похоже на настоящее имя, на нормальное человеческое имя.
   
Она сказала, что отныне и впредь собирается приходить к склепу брата каждую неделю. И пообещала прийти в следующую среду.
   
Психолог спрашивает:
   
— Прошло уже десять лет. А ты до сих пор не желаешь открыться и поделиться своими чувствами о погибшей семье. Вот скажи: почему?
   
И я говорю: я, конечно, жутко извиняюсь, но мне пора возвращаться к работе. Я говорю, что наш час закончился.
  
  
   
    
41
   
   
Пока еще не слишком поздно, пока до падения моего самолета еще далеко, нужно, наверное, объяснить, что у меня за имя. Тендер Бренсон. На самом деле это не имя. Это скорее определение моего положения в общине. Как если бы кто-то во внешнем мире назвал ребенка Лейтенант Смит или Епископ Джонс. Или Губернатор Браун. Доктор Мур. Шериф Петерсон.
   
Единственными именами в общине Церкви Истинной Веры были фамилии. Фамилию в семье получали по мужу. Фамилия служила для обозначения собственности. Фамилия была ярлыком.
   
Моя фамилия — Бренсон.
   
Мое положение — Тендер Бренсон. Это самое низкое положение.[4]
   
Однажды психолог спросила меня, не была ли фамилия чем-то вроде передаточной надписи на ценной бумаге или, может быть, клеймом проклятия, когда родители отдавали своих сыновей и дочерей на работу во внешний мир.
   
После массовых самоубийств представления о нашей Церкви во внешнем мире стали такими же мрачными и зловещими, как и представления моего брата Адама о людях за пределами общины.
   
Во внешнем мире, рассказывал брат, люди не знают стыда. Они, словно животные, неразборчивы в половых связях и совокупляются с незнакомцами прямо на улицах.
   
А потом люди из внешнего мира станут спрашивать у меня, не влияли ли наши фамилии на стоимость трудового контракта. Может быть, внутри общины существовала некая градация, и члены определенных семей получали более выгодные контракты по сравнению с остальными?
   
Эти люди обычно спрашивают у меня, не случалось ли у нас такого, чтобы отцы из общины брюхатили собственных дочерей, дабы увеличить приток наличности. Они спрашивают, не кастрировали ли у нас тех детей, которым не разрешалось жениться, имея в виду — не кастрирован ли я. Они спрашивают у меня, мастурбировали или нет юноши нашей Церкви, или, может, они развлекались с домашней скотиной или даже друг с другом, имея в виду — занимался ли этим я.
   
Что я делал. Как жил. Что со мной было.
   
Незнакомые люди не стесняются спрашивать у меня, девственник я или нет.
   
Я не знаю. Забыл. И вообще это не ваше дело.
   
Кстати для сведения: мой старший брат Адам Бренсон старше меня всего-то на три минуты и тридцать секунд, но по понятиям Церкви Истинной Веры эти три с половиной минуты — все равно что три с половиной года.
   
Доктрина Истинной Веры не признает никаких вторых мест.
   
Во всех семьях Истинно Верующих сына-первенца называли Адамом, и это он, Адам Бренсон, должен был унаследовать нашу землю на территории общины.
   
Всех сыновей после Адама называли Тендерами. В нашей семье, семье Бренсонов, я был просто одним из восьми, если не больше, Тендеров Бренсонов, которых мои родители отпустили во внешний мир в качестве миссионеров труда.
   
Всех дочерей, с первой и до последней, называли Бидди.
   
Тендеры — это те, кто обслуживает других.
   
Бидди исполняют чужие распоряжения. Как говорится, Бидди исполнит все в лучшем виде.
   
Можно предположить, что оба слова — это какой-то жаргон, может быть, сокращения от длинных традиционных имен, но я не знаю, от каких именно.
   
Я знаю только, что, если церковные старейшины решали, что Бидди Бренсон должна выйти замуж за Адама из какой-то другой семьи, ее имя — на самом деле ее положение в семье — менялось на Оту.
   
Когда Бидди Бренсон выходит замуж за Адама Макстона, она становится Отой Макстон.
   
Родителей этого Адама Макстона тоже зовут Адам Макстон и Ота Макстон, пока у их сына и его молодой жены не появится первый ребенок. После рождения первого внука — или внучки — к ним следует обращаться старейшина Макстон, причем не только к нему, но и к ней тоже.
   
Хотя в большинстве семей старейшина-мать просто не доживает до того дня, когда у ее первого сына появляется первый ребенок, — если все время рожать и рожать без продыху, тут никакого здоровья не хватит.
   
Так что почти все старейшины были мужчины. Мужчина мог стать старейшиной уже в тридцать пять лет — если как следует поторопиться.
   
Это не так уж и сложно.
   
Во внешнем мире все гораздо сложнее: все эти родители, дедушки, бабушки, прадедушки, прабабушки, тети, дяди, племянники и племянницы — и у всех разные имена.
   
В Церкви Истинной Веры твое имя сразу же говорило другим о твоем положении. Тендер или Бидди. Адам или Ота. Или старейшина. Твое имя сразу же говорило тебе, как пройдет твоя жизнь.
   
Люди спрашивают у меня, как я отнесся к тому, что меня лишили права на собственность и права создать семью лишь потому, что мой брат появился на свет раньше на три с половиной минуты. Они говорят: ты, наверное, просто бесился от ярости? И я научился отвечать им: да. Потому что они хотят это услышать. Люди из внешнего мира. Но это неправда. Я никогда не бесился от ярости.
   
С тем же успехом можно беситься от ярости, что ты родился с такими короткими пальцами и поэтому не смог стать профессиональным скрипачом и играть в оркестре.
   
С тем же успехом можно сокрушаться, что тебе достались такие родители, а ведь могли бы достаться совсем другие: выше ростом, стройнее фигурой, сильнее, счастливее. Очень многое в этой жизни от тебя не зависит.
   
Все дело в том, что Адам родился раньше меня. Он был первым. И, может быть, Адам завидовал мне, что я уеду из общины и увижу внешний мир. Когда я собирался в дорогу, Адам готовился к свадьбе с Бидди Глисон, которую видел до этого лишь пару раз.
   
У церковных старейшин хранились сложные схемы, кто на какой бидди женился, чтобы в брак не вступили люди, которых во внешнем мире называют «двоюродными» братьями и сестрами. Как только Адамы из нового поколения приближались к семнадцатилетнему возрасту, старейшины подбирали им жен из семей, предельно далеких от их родословной. Как только Адамы из нового поколения вступали в брачный возраст, в общине начиналась пора свадеб. Всего у нас было около сорока семей, и когда новому поколению Адамов приходила пора жениться, скромные свадебные торжества проходили почти в каждом доме. Но для всех тендеров и всех бидди это был чужой праздник. Разве что в щелочку подглядеть.
   
Если ты была бидди, ты хотя бы могла мечтать, что когда-нибудь это случится с тобой.
   
Если ты был тендером, ты даже и не мечтал.
  
  
   
    
40
   
   
Сегодня мне снова звонят, как всегда. За окном — полнолуние. Люди готовы свести счеты с жизнью из-за плохих оценок в школе. Из-за неурядиц в семье. Из-за проблем с бойфрендом. Из-за дурацкой никчемной работы. Они все звонят и звонят, а я пытаюсь поджарить себе на ужин две украденные отбивные из молодого барашка.
   
Люди звонят из других городов, причем стараются позвонить за мой счет, и телефонистка спрашивает у меня, согласен ли я оплатить вызов от очередного анонимного страдальца, вопиющего о помощи.
   
Сегодня вечером я собираюсь опробовать новый способ, как есть лосося en croute[5] такой эротичный поворот запястья, эффектный и утонченный жест для людей, на которых я работаю, чтобы они смогли поразить остальных гостей на своем следующем званом ужине. Маленькая хитрость. Застольный эквивалент бальных танцев. Я прикидываю, как лучше всего подносить ко рту лук в белом соусе, чтобы это смотрелось изысканно и элегантно. Я уже довел почти до совершенства безотказный прием, как подцепить лук, чтобы не загрести слишком много соуса, и тут опять зазвонил телефон.
   
Звонит парень и говорит, что он завалил экзамен по алгебре.
   
Отвечаю ему по привычке: убей себя.
   
Звонит женщина и говорит, что дети ее совершенно не слушаются.
   
Говорю, не задумываясь: убей себя.
   
Звонит мужчина и говорит, что у него не заводится машина.
   
Убей себя.
   
Звонит женщина и спрашивает, когда начинается последний сеанс.
   
Убей себя.
   
Она говорит:
   
— Это 555-13-27? Это кинотеатр «Мурхаус»?
   
Я говорю: убей себя. Убей себя. Убей себя.
   
Звонит девушка и спрашивает:
   
— А умирать — это больно?
   
Больно, милая, говорю, очень больно. Но жить — гораздо больнее.
   
— Просто мне интересно, — говорит она. — На прошлой неделе мой брат покончил с собой.
   
Кажется, это Фертилити Холлис. Я спрашиваю, сколько лет было брату? Стараюсь по возможности изменить голос, чтобы она меня не узнала.
   
— Двадцать четыре. — Она не плачет или что-то такое. У нее совершенно нормальный голос, как будто она не особенно-то и расстроена.
   
Ее голос наводит на мысли о ее губах, наводит на мысли о ее дыхании, наводит на мысли о ее груди.
   
Первое послание к Коринфянам, глава шестая, стих восемнадцатый:
   
«Бегайте блуда… блудник грешит против собственного тела».
   
Я говорю ей своим измененным голосом: расскажи, что ты чувствуешь.
   
— Я никак не могу решиться, — говорит она. — Никак не выберу подходящий момент. Весенний семестр уже на исходе, и я ненавижу свою работу. У меня скоро кончится срок аренды квартиры. На той неделе истекает последний срок моих водительских документов. Если я вообще собираюсь покончить с собой, то сейчас, кажется, самое что ни на есть подходящее время.
   
Есть много веских причин, чтобы жить, говорю я, очень надеясь, что она не попросит их перечислить. Я спрашиваю: а что, больше нет никого, кто разделял бы ее скорбь по брату? Может быть, кто-то из старых друзей ее брата, кто поддержал бы ее в это трудное время?
   
— Вообще-то нет.
   
Я спрашиваю: а что, больше никто не приходит на могилу ее брата?
   
— Нет.
   
Я спрашиваю: неужели вообще никто? Больше никто не кладет цветы на его могилу? Никто из его старых друзей?
   
— Нет.
   
Кажется, я произвел на нее неизгладимое впечатление.
   
— Нет, — говорит она, — погодите. Был там один странный парень.
   
Замечательно. Значит, я странный.
   
Я спрашиваю: что значит странный?
   
— Помните этих сектантов, которые все покончили самоубийством? — говорит она. — Лет семь-восемь назад. Весь городок, все до единого человека — они собрались в церкви и выпили яд, и ФБР обнаружило их уже мертвыми. Они лежали на полу, держась за руки. Так вот этот парень напомнил мне тех людей. И даже не столько из-за своей нелепой одежды, сколько из-за прически. Как будто он стриг себя сам, с закрытыми глазами.
   
Это было десять лет назад, и мне сейчас хочется лишь одного — бросить трубку.
   
Вторая книга Паралипоменон, глава двадцать первая, стих девятнадцатый:
   
«…выпали внутренности его…»
   
— Алло, — говорит она. — Вы еще там?
   
Да, говорю. Что еще?
   
— Ничего, — говорит она. — Он просто пришел к склепу брата с огромным букетом цветов.
   
Ну вот, говорю я. Как раз такой чуткий и преданный человек ей и нужен.
   
Она говорит:
   
— Вряд ли.
   
Я спрашиваю: ты замужем?
   
— Нет.
   
С кем-то встречаешься?
   
— Нет.
   
Тогда узнай этого парня получше, говорю я. Пусть ваша общая потеря вас сблизит. Может, у вас даже что-то получится. И этот роман даст ей сил пережить горе.
   
— Вряд ли, — говорит она. — Ты бы видел этого парня. Я в том смысле, что я всегда подозревала, что мой брат, может быть, гей, и когда я увидела этого парня с цветами, это лишь подтвердило мои подозрения. К тому же он совершенно непривлекательный.
   
Плач Иеремии, глава вторая, стих одиннадцатый:
   
«…волнуется во мне внутренность моя, изливается на землю печень моя…»
   
Я говорю: может быть, если он сделает нормальную стрижку… Ты могла бы ему помочь. Помочь переделать себя.
   
— Вряд ли, — говорит она. — Этот парень — он просто урод. У него кошмарная стрижка и эти длинные бакенбарды, они доходят почти до рта. И это совсем не тот случай, когда волосы на лице — это как макияж у женщин, ну, когда мужики специально не бреются, чтобы скрыть недостатки лица… ну там, двойной подбородок или невыразительные скулы. Чтобы скрыть недостатки и подчеркнуть достоинства. А у того парня подчеркивать нечего, то есть вообще никаких достоинств. И к тому же он гей.
   
Первое послание к Коринфянам, глава одиннадцатая, стих четырнадцатый:
   
«Не сама ли природа учит вас, что если муж растит волосы, то это бесчестье для него».
   
Я говорю: у нее нет доказательств, что он мужеложец.
   
— А какие тебе нужны доказательства?
   
Я говорю: спроси у него самого. Вы же еще увидитесь?
   
— Ну, — говорит она, — я сказала ему, что приду в мавзолей на следующей неделе, но я не знаю. Я просто так это сказала — просто чтобы отделаться. Он был такой жалкий, такой несчастный. Целый час ходил за мной по мавзолею.
   
Но ей все равно надо с ним встретиться, говорю я. Она обещала. Подумай хотя бы о Треворе, о своем мертвом брате. Как бы Тревор отнесся к тому, что она обманула его единственного верного друга?
   
Она спрашивает:
   
— Откуда ты знаешь, как его зовут?
   
Кого?
   
— Моего брата Тревора. Ты назвал его по имени.
   
Так она же сама мне сказала, говорю я. В самом начале. Тревор. Двадцать четыре года. Покончил с собой на прошлой неделе. Гомосексуалист. Вероятно. У него был тайный любовник, которому теперь отчаянно необходимо выплакаться у нее на плече.
   
— Ты все запомнил? А ты умеешь слушать, — говорит она. — Поразительно просто. А внешне ты как?
   
Внешне я страшный, смотреть противно. Настоящий урод. Прическа кошмарная. Прошлое мерзкое. В общем, я ей не понравлюсь.
   
Я спрашиваю про того друга ее брата Тревора, может быть, даже любовника, теперь овдовевшего, — она собирается с ним увидеться на той неделе, как обещала?
   
Она говорит:
   
— Я не знаю. Может быть. Я с ним увижусь, если ты кое-что для меня сделаешь прямо сейчас.
   
Просто имей в виду, говорю я ей. Сейчас у тебя есть шанс помочь человеку, скрасить его одиночество. У тебя есть замечательный шанс подарить любовь и поддержку кому-то, кто очень нуждается в этой любви.
   
— На хрен любовь, — говорит она, и теперь ее голос звучит так же глухо, как мой. — Скажи что-нибудь, чтобы я завелась.
   
Я не понимаю, что она имеет в виду.
   
— Ты все понимаешь, — говорит она.
   
Бытие, глава третья, стих двенадцатый:
   
«… жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел».
   
Послушай, говорю я. Я здесь не один. Нас здесь много — добровольцев, готовых выслушать и помочь.
   
— Ну давай, — говорит она. — Оближи мне грудь.
   
Я говорю, что она злоупотребляет моим природным сочувствием к ближнему. Я говорю, что сейчас брошу трубку.
   
Она говорит:
   
— Целуй меня всю.
   
Я говорю: я уже вешаю трубку.
   
— Грубее, — говорит она. — Делай это грубее. Совсем-совсем грубо. — Она смеется и говорит: — Лижи меня. Лижи меня. Лижи меня. Лижи. Меня.
   
Я говорю, что я вешаю трубку. Но продолжаю слушать.
   
Фертилити говорит:
   
— Ты же хочешь меня. Скажи, что ты хочешь, чтобы я сделала. Ты же этого хочешь. Заставь меня сделать что-нибудь по-настоящему грязное.
   
И прежде чем бросить трубку я слышу, как Фертилити Холлис кричит с придыханием, как порнодива в момент оргазма.
   
Я вешаю трубку.
   
Первое послание к Тимофею, глава пятая, стих пятнадцатый:
   
«Ибо некоторые уже совратились вслед сатаны».
   
Я себя чувствую просто дешевкой, использованной дешевкой, как будто меня изваляли в грязи и унизили. Обманули, использовали и выбросили за ненадобностью.
   
Звонит телефон. Это она. Наверняка это она, так что я не беру трубку.
   
Телефон звонит весь вечер, а я сижу, чувствую себя обманутым и не смею ответить.
  
  
   
    
39
   
   
Наша первая встреча с психологом состоялась десять лет назад. Моя психолог — это реальная личность, у нее есть имя и свой офис, но я не буду вдаваться в подробности. Не хочу доставлять человеку лишние хлопоты. Ей хватает своих проблем. У нее есть диплом по специальности «социальный работник». Ей тридцать пять, и у нее нет постоянного мужика, одни преходящие. Десять лет назад ей было двадцать пять, она только-только окончила колледж, и ее сразу же нагрузили работой в рамках Федеральной программы поддержки уцелевших, определили ей сразу несколько подопечных.
   
Вот как все это было: в дом, где я тогда работал, пришел полицейский. Тогда, десять лет назад, мне было двадцать три года, и я по-прежнему работал на том же самом месте, что и вначале, потому что мной были довольны. Тогда я и вправду трудился на совесть. По-другому просто не умел. Лужайки вокруг того дома всегда были зеленые и идеально постриженные — такие мягкие и пушистые, как шуба из меха зеленой норки. И дом я содержал в безупречном порядке. Когда тебе двадцать три, ты искренне веришь, что можно вечно поддерживать высший уровень исполнения.
   
За спиной у того первого полицейского, у полицейской машины на подъездной дорожке, стояли еще двое в форме и мой будущий психолог.
   
Вы и представить себе не можете, как я был доволен своей работой — тогда, десять лет назад. Как я старался делать все хорошо. Всю жизнь в общине меня готовили к этой работе, к моей миссии в нечистом и грешном мире — убираться в чужих домах.
   
Когда люди, на которых я работал, переслали в общину мою зарплату за первый месяц, я буквально светился от счастья. Я искренне верил, что своими трудами помогаю создать Рай на земле.
   
Я не думал о том, как на меня смотрят люди: я одевался, как это было положено в нашей Церкви. Широкополая шляпа, мешковатые штаны без карманов. Белая рубаха с длинным рукавом. Даже в самую лютую жару, выходя на люди, я обязательно надевал коричневый пиджак и не обращал внимания на все те глупости, которые мне говорили.
   
— А вам разве можно носить рубашки с пуговицами? — спрашивали меня.
   
Это амишам нельзя.
   
— Вам надо носить какое-то особенное потайное исподнее?
   
Это, по-моему, про мормонов.
   
— А разве ваша религия не запрещает жить за пределами общины?
   
Это про меннонитов.
   
— Никогда раньше не видел живого хаттерита.
   
И теперь тоже не видишь.
   
Это было приятное ощущение — что ты выделяешься из всех, такой добродетельный и таинственный. И все на тебя смотрят. Ты — как свет, сияющий в ночи. Торчишь у них перед глазами, словно нарыв на пальце. Ты — тот самый единственный праведник, из-за которого Бог пощадит Содом и Гоморру в торговом центре на Валлей-Пласа.
   
Ты — всеобщий спаситель, пусть даже об этом никто не знает. В душный и знойный день ты в своем шерстяном пиджаке был как мученик, горящий на костре.
   
Но еще даже приятнее было встретить кого-то, кто одет так же, как ты. В коричневые штаны или коричневое платье и коричневые бесформенные ботинки, которые носили мы все — и мужчины, и женщины. Когда ты встречал человека, одетого так же, как ты, вам можно было поговорить. Во внешнем мире нам разрешалось сказать друг другу лишь несколько фраз. Поэтому никто не спешил — начинал медленно и обстоятельно и не торопился закончить фразу. Выходить на люди допускалось в единственном случае: в магазин за покупками — при условии, что тебе доверяли деньги.
   
Если ты встречал кого-то из своей церкви во внешнем мире, ты мог сказать:
   
Да будет вся твоя жизнь беззаветным служением.
   
Ты мог сказать:
   
Благословен Господь, надзирающий за трудами нашими.
   
Ты мог сказать:
   
Пусть все спасутся трудами нашими и усилиями.
   
И ты мог сказать:
   
Пусть смерть застанет тебя лишь тогда, когда ты исполнишь работу свою до конца.
   
Вот все, что нам разрешалось сказать друг другу.
   
Ты встречал человека такого же праведного и вспотевшего в наряде, предписанном церковью, и еще до того, как начать разговор, ты прокручивал в голове эти четыре фразы. Вы бросались навстречу друг другу, но прикасаться друг к другу вам было нельзя. Никаких объятий. Никаких рукопожатий. Ты произносишь какую-то фразу из четырех разрешенных. Человек произносит другую фразу. Вы будете долго ходить бок о бок туда-сюда, пока каждый из вас не скажет еще по фразе. Вы оба не поднимаете головы, оба смотрите только под ноги. А потом каждый из вас возвращается к своей работе.
   
И это — лишь малая часть малой части всех правил, которые ты должен держать в голове. Половина того, чему нас учили в общине, — это правила, установления и положения церковной доктрины. Вторая половина — курс домоводства.
   
Домоводство включало в себя: садоводство, этикет, уход за изделиями из ткани, все виды уборки, плотничье дело, шитье и вязание, уход за домашними животными, арифметика, выведение пятен и терпимость.
   
Среди правил для жизни во внешнем мире было, в частности, и такое: раз в неделю писать письмо с исповедью церковным старейшинам. Воздерживаться от конфет. Не пить, не курить. Всегда одеваться опрятно и чисто. Не смотреть телевизор, не слушать радио, не ходить в кино. Не вступать в половые связи.
   
От Луки, глава двадцатая, стих тридцать пятый:
   
«А сподобившиеся достигнуть того века и воскресения из мертвых ни женятся, ни замуж не выходят».
   
Согласно старейшинам Церкви Истинной Веры, воздержание — это ничуть не сложнее сознательного отказа играть в бейсбол.
   
Просто скажи: нет.
   
Было еще много правил, всех и не перечислишь. Не дай Бог, ты пойдешь танцевать. Не дай Бог, ты съешь сахар-рафинад. Или вдруг запоешь. Но самое главное правило было такое:
   
Если братья и сестры из нашей общины почувствуют в сердце своем, что Господь призывает их, то возрадуйся всей душой, ибо близится Поход в Небеса. Когда гибель мира станет уже неизбежной, восславь Господа нашего и обрети избавление от жизни бренной, предавшись в руки Создателя, аминь.
   
И если такое случится, ты должен последовать за остальными.
   
Не важно, что ты далеко от общины. Не важно, что ты много лет проработал во внешнем мире. Поскольку братьям и сестрам Церкви Истинной Веры запрещено слушать радио и смотреть телевизор, может пройти не один год, пока все члены общины узнают про Поход в Небеса. Это так называлось, согласно церковной доктрине. Поход в Небеса. Бегство в Египет. Исход из Египта. В Библии все постоянно куда-то идут. С места на место.
   
Может пройти много лет, пока ты узнаешь, но когда ты узнаешь, ты должен немедленно застрелиться или выпить отраву, утопиться, повеситься, вскрыть себе вены, броситься с моста или крыши.
   
Уйти следом за всеми. На Небеса.
   
Вот почему те четверо, трое полицейских и психолог, приехали, чтобы меня забрать.
   
Полицейский сказал:
   
— У нас для вас неприятные новости. — И я сразу понял, что меня бросили одного.
   
Это была гибель мира, апокалипсис. Поход в Небеса, и, несмотря на все, что я сделал, несмотря на все деньги, которые я заработал для Церкви, Рай на земле не настанет.
   
Прежде чем я успел заговорить, психолог шагнула вперед и сказала:
   
— Мы знаем, что вы сейчас должны сделать. Знаем, на что вас запрограммировали. И мы будем пристально наблюдать за вами, чтобы этого не произошло.
   
На то время, когда в общине объявили Поход в Небеса, во внешнем мире работали около полутора тысяч братьев и сестер Церкви Истинной Веры. Через неделю их осталось шестьсот. Через год — четыреста.
   
С тех пор даже двое психологов покончили самоубийством.
   
Меня, как и большинство остальных уцелевших, нашли по тем исповедальным письмам, которые мы ежемесячно отсылали церковным старейшинам. Мы даже не знали, что пишем письма и перечисляем зарплату на счета людей, которых уже нет на свете, которые отбыли на Небеса. Мы не знали, что каждый месяц психологи из социальной службы читают наши признания, сколько раз мы чертыхнулись и сколько раз нас посещали нечистые мысли. Так что психолог знала обо мне все. Ничего нового о себе я бы ей не открыл.
   
Прошло десять лет, но уцелевшие между собой не общаются. Потому что при встрече мы не испытываем ничего, кроме смущения и досады. Потому что мы клятвопреступники, мы не исполнили наш самый главный обет. Нам больно и стыдно — за себя. Нам досадно и горько — друг за друга. Те из уцелевших, кто до сих пор носит одежду по установлению церкви, носят ее для того, чтобы выставить напоказ свою боль. Одеться в рубище, посыпать голову пеплом. Они не сумели спастись. Они проявили преступную слабость. Церкви нет, стало быть, нет и правил, но это уже не важно. Нам всем обеспечен экспресс прямиком до Ада.
   
Я тоже был слаб.
   
Я дал увезти себя в город на заднем сиденье полицейской машины. Психолог сидела рядом. Она сказала:
   
— Вы были невинной жертвой жестокого, изуверского культа, в вас подавили всю волю, но мы вам поможем вновь обрести себя.
   
С каждой минутой я был все дальше и дальше от того, что я должен был сделать.
   
Психолог сказала:
   
— Насколько я понимаю, у вас проблемы с мастурбацией. Не хотите об этом поговорить?
   
С каждой минутой мне становилось все трудней и трудней сделать то, что я поклялся сделать при крещении. Застрелиться, зарезаться, удавиться, истечь кровью, прыгнуть с моста или крыши.
   
Мир за окном полицейской машины несся мимо — так быстро, что у меня потемнело в глазах.
   
Психолог сказала:
   
— До сих пор ваша жизнь была сущим кошмаром, но теперь все будет в порядке. Вы меня слышите? Подождите немного, и все с вами будет в порядке.
   
Это было почти десять лет назад, и я жду до сих пор.
   
Она в этом не виновата, конечно. Но никто ее за язык не тянул.
   
Прошло десять лет, и почти ничего не изменилось. Десять лет терапии — а я каким был, таким, в сущности, и остался. Не продвинулся ни на шаг. Так что повода для празднования я не вижу.
   
Мы по-прежнему вместе. Сегодня — наш еженедельный сеанс номер пятьсот какой-то, и сегодня мы с ней общаемся в синей гостевой ванной. Помимо синей, есть еще зеленая, белая, желтая и лиловая гостевые ванные. Вот сколько денег у этих людей. Психолог сидит на краю ванны, налитой на пару дюймов теплой водой. Она сидит на краю ванны, опустив в воду босые ноги. Ее туфли стоят на крышке унитаза. Там же стоит и ее бокал для мартини с коктейлем из белого рома с гранатовым сиропом, с колотым льдом и мелким сахаром. После каждой пары вопросов она берет бокал за ножку и подносит к губам, в той же руке она держит ручку, так что ручка и ножка бокала перекрещиваются на манер палочек для еды.
   
Она говорит, что рассталась с очередным бойфрендом.
   
Сейчас она еще, не дай Бог, скажет, что ей тоже нужна терапия, и предложит помочь мне с уборкой.
   
Она отпивает еще глоток. Ставит бокал на место. Я что-то ей отвечаю, и она что-то пишет в своем желтом блокноте, который держит на коленях, потом задает мне очередной вопрос, берет бокал, отпивает глоток. Под толстым слоем косметики ее лицо кажется неживым, словно оштукатуренным.
   
Ларри, Барри, Джерри, Терри, Гари — я уже путаюсь в ее бывших бойфрендах. Она говорит, что теряет бойфрендов примерно с такой же скоростью, с какой теряет своих подопечных.
   
Она говорит, что на этой неделе цифры опять изменились. Уцелевших осталось сто тридцать два человека по стране в целом, но коэффициент самоубийств снова выравнивается.
   
Согласно моему сегодняшнему расписанию, я сейчас чищу синюю плитку на полу — такие маленькие шестигранные плиточки. Мне нужно вычистить все зазоры. Более триллиона миль тонких полосок цементного раствора. Если вытянуть их в одну линию, получится десять расстояний до Луны и обратно, и всё — в черной плесени. Я окунаю зубную щетку в нашатырный спирт и соскребаю налет. Запах аммиака, смешанный с запахом дыма от сигареты психолога, вызывает во мне неприятную слабость и учащенное сердцебиение.
   
В голове все плывет. Аммиак. Сигаретный дым. Фертилити Холлис продолжает названивать мне домой. Я не решаюсь взять трубку, но я доподлинно знаю, что это она.
   
— В последнее время тебя не донимали какие-нибудь незнакомые люди? — спрашивает психолог.
   
Она спрашивает:
   
— Тебе никто не звонил с угрозами?
   
Когда она разговаривает вот так, с сигаретой во рту, она похожа на пса, который рычит на тебя, попивая розовый мартини. Затяжка, глоток, вопрос; дышать, пить, говорить — она демонстрирует все основные способы применения человеческого рта.
   
Раньше она не курила, но в последнее время все чаще и чаще она говорит мне, что ей страшно стареть.
   
— Может быть, если бы у меня в жизни сложилось хоть что-то… — говорит она, доставая из пачки новую сигарету. А потом что-то вдруг начинает пищать — бип, бип, бип, — и она нажимает на кнопочку у себя на часах, и писк прекращается. Она тянется за своей большой сумкой, что стоит на полу возле унитаза, и достает пластмассовый бутылек. — Имипрамин, — говорит она. — Извини, но тебе я его предложить не могу.
   
В самом начале работы программы поддержки всем уцелевшим выдавали успокоительные препараты: ксанакс, прозак, валиум, имипрамин. План провалился, потому что многие подопечные копили свои еженедельные дозы в течение трех, шести или восьми недель, в зависимости от веса, а потом просто глотали все разом, запивая неразбавленным виски.
   
С подопечными в плане лекарств ничего не вышло, зато хоть психологам стало хорошо.
   
— Ты не замечал, за тобой не следили? — спрашивает она. — Кто-нибудь с пистолетом или с ножом, поздно вечером, когда ты идешь от автобусной остановки?
   
Я скребу зубной щеткой зазоры между плитками на полу, от черного — до коричневого, от коричневого — до белого, и говорю: а почему ты об этом спрашиваешь?
   
Она говорит:
   
— Просто так.
   
Нет, говорю, мне никто не угрожал.
   
— Я пыталась тебе позвонить на неделе, но ты не брал трубку, — говорит она. — Что происходит?
   
Я говорю: ничего.
   
На самом деле я не отвечаю на звонки, потому что не хочу разговаривать с Фертилити Холлис, пока не встречусь с ней лично. В тот раз, по телефону, она казалась такой возбужденной, прямо бешеной в плане секса, так что я не могу рисковать. Тут я соперничаю сам с собой. Я не хочу, чтобы она влюбилась в меня в виде голоса в телефоне и в то же время отвергла меня как реального человека. Лучше всего, если мы с ней вообще больше не будем общаться по телефону. Живой я — странный, придурочный, жуткий, уродливый — уж никак не смогу соответствовать ее фантазиям, поэтому у меня есть план, кошмарный план, как заставить ее меня возненавидеть и в то же время влюбиться в меня без памяти. Соблазнить ее, не соблазняя. Привлечь к себе, не привлекая.
   
— Когда тебя не бывает дома, — спрашивает психолог, — у кого-то еще есть доступ к продуктам, которые ты ешь?
   
Завтра мы встречаемся с Фертилити Холлис в мавзолее, если, конечно, она придет. И я приступлю к выполнению первой части моего плана.
   
Психолог спрашивает:
   
— Тебе не приходили какие-то письма с угрозами или просто странные письма от неизвестных людей?
   
Она спрашивает:
   
— Ты вообще меня слушаешь?
   
Я спрашиваю: к чему все эти вопросы? Я говорю: если ты мне сейчас не ответишь, что происходит, я выпью эту бутыль нашатырного спирта у тебя на глазах.
   
Психолог смотрит на часы. Стучит ручкой по своему блокноту, потом глубоко затягивается и медленно выдыхает дым. Я жду.
   
Если ты действительно хочешь помочь, говорю я и вручаю ей зубную щетку, тогда давай чисти.
   
Она отставляет бокал и берет щетку. Сосредоточенно трет дюйм раствора на стыке двух плиточек на стене. Оборачивается ко мне и смотрит, потом снова трет. Потом снова смотрит.
   
— Ух ты, — говорит. — Получается. Смотри, как чисто. — Она по прежнему сидит на краю ванной, опустив ноги в воду, но теперь она подается вперед, чтобы было удобнее достать до стены. Она трет еще. — Господи, я и забыла, как это здорово, когда ты что-то делаешь и у тебя сразу все получается.
   
Она даже не замечает, что я сам ничего не делаю. Я просто сижу на корточках и наблюдаю, как она рьяно сражается с плесенью.
   
— Слушай, — говорит она, продолжая тереть. — Может быть, это все и неправда, но тебе надо об этом знать. Для твоей же пользы. Тебе может грозить опасность.
   
Вообще-то она не должна мне об этом рассказывать, но некоторые из последних самоубийств среди уцелевших выглядят подозрительно. С большинством самоубийств все в порядке: это самые обыкновенные, заурядные и повседневные самоубийства. Но было несколько странных случаев, причем между нормальными самоубийствами. Например, человек-правша застрелился левой рукой. Женщина повесилась на поясе от халата, но у нее была вывихнута рука, а на обоих запястьях были синяки.
   
— Таких случаев немного, — говорит психолог, продолжая тереть. — Но они есть.
   
Поначалу никто из занятых в программе не обратил на это внимания, говорит она. Самоубийства — они и есть самоубийства, и особенно среди данной категории подопечных. Самоубийства случаются волнами. Это как стадное чувство. Стихийный массовый исход. Смерть одного влечет за собой еще двадцать смертей. Как лемминги.
   
Желтый блокнот, что лежал у нее на коленях, падает на пол. Она говорит:
   
— Самоубийство заразно.
   
В этих ложных самоубийствах, говорит она, прослеживается определенная тенденция. Похоже, они происходят тогда, когда затухает волна естественных самоубийств.
   
Я говорю: что это значит, ложные самоубийства?
   
Я тайком отпиваю ее мартини. Вкус какой-то непонятный, похоже на ополаскиватель для рта.
   
— Это значит — убийства, — говорит психолог. — Есть вероятность, что кто-то убивает оставшихся уцелевших, но так, чтобы это смотрелось как самоубийство.
   
Когда спадает волна настоящих самоубийств, происходит несколько убийств, чтобы дать толчок новой волне самоубийств. После двух-трех убийств, которые выглядят самоубийствами, самоубийства опять обретают свежесть и привлекательность, и еще дюжина уцелевших на этой волне сводит счеты с жизнью.
   
— В общем-то можно представить себе убийцу, одного человека или даже целую группу, так сказать, боевой отряд Церкви, которые следят за тем, чтобы все братья и сестры непременно отправились на Небеса все вместе, — говорит психолог. — Звучит глупо, да и отдает паранойей, но это вполне логично.
   
Поход в Небеса.
   
Так почему она задает мне все эти вопросы?
   
— Потому что сейчас как раз такой период, когда волна настоящих самоубийств резко пошла на спад, — говорит она. — В последнее время самоубийства случаются все реже и реже. И если убийца действительно существует, сейчас он снова начнет убивать, чтобы поднять коэффициент естественных самоубийств. Причем убийства случаются по всей стране, — говорит она, продолжая тереть. Она окунает щетку в нашатырный спирт. Одной рукой держит дымящуюся сигарету, другой рукой сосредоточенно натирает стыки между плитками. Она говорит: — И в них нет какой-то определенной системы. Убивают мужчин и женщин. Старых и молодых. Тебе следует поостеречься, потому что ты можешь быть следующим.
   
Единственный новый человек, с кем я познакомился за последние месяцы, это Фертилити Холлис.
   
Я спрашиваю у психолога, поскольку она женщина и все такое: что женщинам нравится в мужчинах? В смысле, как должен выглядеть мужчина, чтобы понравиться женщине? Что хотят видеть женщины в своем сексуальном партнере?
   
Она продолжает тереть стену щеткой, оставляя за собой изогнутый след ослепительно белого раствора в зазорах между плитками.
   
— И вот еще что, — говорит она, — всему этому может быть и вполне естественное объяснение. Может, никто и не собирается тебя убивать. Может, тебе вообще не о чем беспокоиться.
  
  
   
    
38
   
   
В мои обязанности по работе входит, помимо прочего, и уход за садом, так что я опрыскиваю все живые растения двойной по сравнению с рекомендованной дозой ядохимикатов: и сорняки, и нормальные растения без разбору. Потом подправляю клумбы с искусственными шток-розами и шалфеем. В этом сезоне я имитирую деревенский садик. В прошлом году у меня был искусственный французский цветник. В позапрошлом — японский сад сплошь из пластиковых растений. Работа несложная: выдернуть из земли все цветы, разобрать их и повтыкать обратно, только расположив по-другому. Поддерживать их в порядке совсем не трудно. Поблекшие цветы надо просто подкрасить аэрозольной краской.
   
Чтобы шелковые цветы не мохрились по краям, их надо смазать прозрачным мебельным лаком или побрызгать лаком для волос.
   
Искусственный тысячелистник и пластиковые настурции надо периодически поливать из шланга, чтобы не скапливалась пыль. Искусственные розы, закрепленные на отравленных мертвых кустах, надо немного ароматизировать, чтобы они пахли розами.
   
Какие-то синие птицы расхаживают по лужайке, как будто ищут в траве потерянные контактные линзы.
   
Чтобы ароматизировать розы, я выливаю остатки ядохимиката из баллончика с распылителем и заливаю туда три галлона воды и пол флакона «Eternity» от Кельвина Кляйна. Искусственные маргаритки я сбрызгиваю раствором ванилина. Искусственные астры — туалетной водой «White Shoulders». Почти для всех остальных цветов я использую аэрозольные освежители воздуха с цветочным запахом. Для тимьяна лимоннопахнущего — мебельный лак «Лимонный».
   
Согласно моему плану по обхаживанию Фертилити Холлис, я должен предстать перед ней настоящим уродом. Специально. Таким грязным, немытым чудовищем. И хотя очень трудно испачкаться должным образом, когда ты садовничаешь, не прикасаясь к земле, от меня пахнет едкими ядохимикатами и нос у меня обгорел на солнце. Проволочным стебельком пластиковой каллы я расковыриваю твердую землю и растираю ее себе по волосам. Потом скребу по земле пальцами, чтобы набрать грязь под ногти.
   
Я не буду стараться как-то себя приукрасить перед Фертилити Холлис. Упаси Боже, только этого мне не хватало. Если я стану стремиться к тому, чтобы как-то себя приукрасить, — это будет самый проигрышный ход. Это будет большой ошибкой: расстараться и принарядиться, хорошо причесаться, может быть, даже тайком позаимствовать у человека, на которого я работаю, какой-нибудь шикарный костюм, что-нибудь из натурального хлопка в пастельных тонах, почистить зубы, побрызгаться этой штукой, которая называется «дезодорант», и заявиться в Мемориальный мавзолей Колумбии на свое второе свидание все тем же уродом, но с явными признаками того, что я очень старался как-то скрасить свое уродство.
   
Так что вот он я. Прошу любить и жаловать. Лучше уже не будет. Либо принимайте таким, какой есть, либо скажем друг другу «прощай».
   
Как будто мне все равно, что она обо мне подумает.
   
Хорошо выглядеть — это не моя задача. Моя задача — выглядеть так, как будто во мне присутствует неиспользованный потенциал. Мне хочется выглядеть настоящим. Естественным. Вот к чему я стремлюсь. Мне хочется выглядеть как «сырой» материал. Не отчаявшимся неудачником, которому необходима помощь, а человеком, в котором таится немалый потенциал для развития. Конечно, мне хочется выглядеть так, чтобы она поняла, что я стою ее внимания. Уже постиранный, но пока еще не отутюженный. Чистый, но не лакированный. Уверенный в себе, но скромный.
   
Я хочу выглядеть честным. А правда — она не сверкает и не блестит.
   
Пассивная агрессия в действии.
   
Задумка такая: пусть мое уродство работает мне на пользу. Исходная планка специально занижена, чтобы контраст был сильнее — контраст с тем, что будет потом. До и После. Лягушонок и Принц.
   
Среда, два часа пополудни. Согласно моему сегодняшнему расписанию, я сейчас перекладываю ковер в розовой гостиной, чтобы ворс дольше не вытаптывался. Для этого нужно перетащить всю мебель в соседнюю комнату, в том числе — и пианино. Свернуть ковер. Свернуть подкладку под ковер. Пропылесосить. Протереть пол влажной тряпкой. Ковер немаленький: двенадцать на шестнадцать футов. Потом надо переложить подкладку под ковер и развернуть ее. Переложить и развернуть ковер. Втащить всю мебель обратно.
   
Согласно моему сегодняшнему расписанию, это займет не более получаса.
   
Вместо этого я распушаю притоптанные участки и развязываю узелок на бахроме, который завязали хозяева. Те люди, на которых я работаю. Потом я завязываю узелок на бахроме, только с другого конца ковра, так что все это смотрится так, как будто ковер и вправду переложили. Слегка сдвигаю всю мебель и кладу лед во вмятинки на ковре. Когда лед растает, придавленные ворсинки поднимутся, как будто так и было.
   
Я счищаю с ботинок блестящий крем. Встаю перед зеркальцем для макияжа, которым пользуется та женщина, на которую я работаю, и мажу себе в носу ее тушью, пока волосы у меня в ноздрях не становятся черными и густыми. Потом иду на автобусную остановку.
   
В рамках Федеральной программы поддержки уцелевших нам положен бесплатный проезд на автобусе. Проездной выдается на месяц. На билете стоит печать: собственность Министерства трудовых ресурсов.
   
Передаче другим лицам не подлежит.
   
Всю дорогу до мавзолея я убеждаю себя, что мне все равно, придет Фертилити или нет.
   
У меня в голове — полная каша из полузабытых молитв, которым меня научили в церковной общине. Мешанина из старых молитв и ектений.
   
    
     
Пусть моя жизнь состоит целиком из служения.
     
Пусть труды мои станут моей благодатью.
     
В трудах моих обрету я спасение.
     
Да не будет напрасным мое усилие.
     
Трудами своими да спасу я мир.
    
   
   
Но на самом деле я думаю: пожалуйста, пожалуйста, ну пожалуйста, пусть Фертилити Холлис придет.
   
Вхожу в мавзолей. Как всегда, там играют дешевые перепевы настоящей красивой музыки — чтобы тебе было не так одиноко. Все те же десять песен. Только мелодия, без слов. Их включают лишь в определенные дни. В старых галереях в крыле Безмятежности и Новой Надежды музыки нет вообще. Играет она очень тихо, так что надо прислушиваться, чтобы ее услышать.
   
Эта музыка — утилитарная и практичная, как обои на стенах. Музыка — как прозак или ксанакс для контроля над чувствами. Музыка — как освежитель воздуха.
   
Прохожу сквозь крыло Безмятежности и не вижу Фертилити. Прохожу через Веру, Радость и Покой, но ее нигде нет. Забираю с полочки у какого-то склепа букетик пластиковых роз, чтобы прийти не с пустыми руками.
   
Иду в направлении ненависти, злости, страха и смирения, и вот она, Фертилити Холлис, с ее огненно-рыжими волосами, стоит перед склепом 678 в Умиротворении. Она ждет, пока я к ней не подойду, ждет двести сорок секунд, а потом оборачивается и говорит: привет.
   
Это не может быть та же самая женщина, что кричала в оргазме в телефонную трубку.
   
Я говорю: привет.
   
У нее в руках — букетик каких-то искусственных цветов, ярко-оранжевых и вполне симпатичных, но я бы не стал воровать такие. Сегодня на ней платье из парчи типа той, из которой шьют шторы: белый узор на белом же фоне. Оно смотрится жестким и огнеупорным. Грязеотталкивающим и немнущимся. Скромная, как мать невесты на свадьбе, в своей плиссированной юбке и с длинными рукавами, она говорит:
   
— Тебе тоже его не хватает?
   
И я говорю:
   
— Кого?
   
— Тревора, — отвечает она. Она стоит босиком на каменном полу.
   
Ах да, Тревор, говорю я себе. Мой тайный любовник. Я и забыл.
   
А вслух говорю: да, мне тоже его не хватает.
   
Ее волосы — словно стог сена, оставленный на просушку.
   
— А он тебе не рассказывал про наш круиз?
   
Нет.
   
— Это было полностью незаконно.
   
Она смотрит вверх, на динамик под потолком, разрисованным облаками и ангелами. Из динамика льется тихая музыка.
   
— Сперва мы с ним брали уроки танцев. Мы выучили все бальные танцы. Как они там называются. Ча-ча-ча и фокстрот. Румба и свинг. Вальс. Вальс — это проще всего.
   
Ангелы на потолке играют нам свою музыку, играют почти минуту, они пытаются что-то сказать Фертилити, и она их слушает.
   
— Сейчас. — Она оборачивается ко мне. Забирает у меня цветы и кладет их вместе со своим букетом на ближайшую полку. Она говорит: — Ты же умеешь танцевать вальс, да?
   
Нет.
   
— Быть такого не может, чтобы ты знал Тревора и не умел танцевать вальс, — говорит она и качает головой.
   
Наверное, она представляет себе, как мы с Тревором вместе танцуем. Вместе смеемся. Занимаемся анальным сексом. Эти образы у нее в голове, они мне будут мешать. И еще — мысль о том, что я убил ее брата.
   
Она говорит:
   
— Разведи руки в стороны.
   
И я делаю так, как она говорит.
   
Она встает передо мной — лицом к лицу, близко-близко, почти вплотную — и кладет одну руку мне на шею. Другой рукой она берет мою руку и отводит ее в сторону. Она говорит:
   
— Свободную руку положи мне на лифчик.
   
И я делаю так, как она говорит.
   
— На спине! — говорит она и отстраняется от меня. — Положи руку мне на лифчик там, где он пересекается с позвоночником.
   
Я делаю так, как она говорит.
   
Теперь она объясняет, что делать с ногами. Шагнуть вперед левой ногой, потом — правой, потом подтянуть левую к правой, а она будет делать то же, но в противоположном направлении.
   
— Этот шаг называется «коробочка», — говорит она. — А теперь слушай музыку.
   
Она считает:
   
— Раз, два, три.
   
Музыка играет. Раз. Два. Три.
   
Мы считаем за разом раз, снова и снова, и на каждый раз делаем шаг. Мы танцуем. Цветы у склепов в стене как будто тянутся к нам лепестками. Мраморный пол под ногами — ровный и гладкий. Мы танцуем. Свет сочится сквозь витражи. Статуи стоят в своих нишах. Тихая музыка из динамиков отражается от камня слабеньким эхом, звук как будто плывет в восходящих и нисходящих воздушных потоках, мы — в окружении аккордов и нот. Мы танцуем.
   
— Что я помню про тот круиз, — говорит Фертилити, и ее рука лежит у меня в руке. — Помню лица пассажиров в последних спасательных шлюпках, когда их спускали на воду мимо окон танцевального зала. Все пассажиры были в оранжевых спасательных жилетах, и казалось, что людям отрезали головы и поставили их на большие оранжевые подушки, и они так смотрели на нас с Тревором, широко распахнув глаза, глаза были круглые, как у рыб, а мы с Тревором были внутри, в танцевальном зале, а корабль уже тонул.
   
Она была на тонущем корабле?
   
— На океанском лайнере, — говорит Фертилити. — Он назывался «Океанская экскурсия». Попробуй произнести это быстро три раза подряд.
   
И он тонул?
   
— Он был красивый, — говорит она. — Туроператор сразу нас предупредила, чтобы мы потом не ходили к ней плакаться. Это старый французский лайнер, сказала нам туроператор, только теперь его продали какой-то южноамериканской туристической фирме. Там все было отделано в стиле арт-деко. Такой ретро-трэш. Как будто Крайслер-билдинг опрокинули набок, и он теперь плавает по океану вдоль Атлантического побережья Южной Америки, катает аргентинцев из среднего класса с женами и детьми. Аргентинцы. Все светильники на стенах были из розового стекла, в форме бриллиантов огранки «маркиз». Весь корабль был освещен этим розовым бриллиантовым светом, а все ковры были в пятнах и с вытоптанными проплешинами.
   
Мы танцуем на месте, а потом начинаем поворачиваться.
   
Раз, два, три, шаг «коробочка». Вперед-назад — неуверенными шажками. Оторвать пятки от пола, и — поворот. Фертилити Холлис у меня в объятиях слегка изгибает спину. Еще поворот. И еще, и еще. Раз, два, три. Раз, два, три.
   
А Фертилити продолжает рассказывать, как уплыли последние шлюпки. Все шлюпки уплыли, остался лишь шлюпочный такелаж и пустые места, где когда-то стояли шлюпки. Был чудесный карибский вечер. Шлюпки плыли в закат, а люди в оранжевых спасательных жилетах сокрушались о потерянных драгоценностях и таблетках, у кого-то — реальных, у кого-то — придуманных. Скрестив пальцы, люди оплакивали потери.
   
Мы с Фертилити — раз, два, три — кружимся в вальсе; раз, два, три — кружимся в вальсе по мраморной галерее.
   
В истории Фертилити они с Тревором кружились в вальсе по паркету из красного дерева, а корабль уже кренился, и пол под ними кренился тоже, пол в Версальском танцевальном зале, на тонущем корабле, и корма задиралась, и четырехлопастные пропеллеры поднимались к вечернему небу. Легкие позолоченные стулья, стоявшие в танцевальном зале, сползли вниз и собрались под статуей Дианы, древнегреческой богини Луны. Оконные шторы из золотой парчи криво провисли. Они с Тревором были последними пассажирами на тонущем лайнере «Океанская экскурсия».
   
Генератор еще работал, потому что розовые люстры…
   
— С виду самые обыкновенные люстры, — говорит Фертилити, — только на кораблях они не болтаются, висят жесткие, как сосульки… — Так вот, люстры в Версальском танцевальном зале еще горели, а в динамиках, хотя они и потрескивали, играла музыка. Вальс за вальсом, они шли друг за другом и растворялись друг в друге, с Фертилити с Тревором кружились, кружились, кружились.
   
Как сейчас кружимся мы с Фертилити — кружимся, кружимся, кружимся, скользим носком к носку по полу мавзолея.
   
В трюме карибские воды уже заливали столовую Трианон[6], приподнимая края сотни льняных скатертей.
   
Все двигатели отключились, корабль просто дрейфовал.
   
Теплая голубая вода простиралась до самого горизонта во всех направлениях.
   
Под водой — пусть ее было совсем немного — паркет из красного дерева в танцевальном зале казался далеким и недостижимым. Последний взгляд на Атлантиду, когда соленые воды уже плещутся среди статуй и мраморных колонн, а Тревор с Фертилити вальсируют мимо последней легенды об исчезнувшей цивилизации, мимо золоченой лепнины и резных столиков, как во французских дворцах. Уровень моря поднимался по диагонали к парадным портретам королев в коронах, а корабль кренился, и из ваз высыпались цветы: розы, орхидеи и стебли имбиря падали в воду, где покачивались бутылки с шампанским, и Тревор с Фертилити кружились в вальсе, поднимая фонтаны брызг.
   
Металлический скелет корабля, его переборки под гобеленами и деревянной обшивкой дрожали и гулко стонали.
   
Я говорю: ты хотела утопиться?
   
— Не говори ерунды, — отвечает Фертилити. Ее голова лежит у меня на груди, она вдыхает мой ядовитый запах. — Тревор никогда не ошибался. Собственно, это его и сгубило.
   
В чем Тревор не ошибался?
   
Вообще ни в чем. Тревору Холлису снились сны. Например, ему снилось, что разбивается самолет. Если бы он сообщил об этом в авиакомпанию, ему бы никто не поверил. А потом, когда самолет и вправду разбился бы, Тревора непременно забрали бы в ФБР для допроса. Потому что так проще: думать, что он террорист, а не экстрасенс. Из-за этих снов он не мог спать. Он боялся читать газеты, боялся смотреть телевизор — боялся узнать, что двести человек погибли в авиакатастрофе, о которой он знал, но не мог предотвратить.
   
Он не мог никого спасти.
   
— Наша мама покончила самоубийством, потому что ей снились такие же сны, — говорит Фертилити. — Самоубийство — наша старая семейная традиция.
   
Мы с ней по-прежнему кружимся в вальсе, и я говорю себе: по крайней мере у нас есть хоть что-то общее.
   
— Он знал, что корабль затонет только наполовину. Там прорвался какой-то клапан или что-то такое, но вода не должна была подняться выше машинного отделения и общих залов на нижней палубе, — говорит Фертилити. — Ему это приснилось, и он точно знал, что мы можем остаться на корабле. Целый корабль, на много часов — в нашем полном распоряжении. Вся эта еда и вино — для нас. А потом нас спасут.
   
Мы по-прежнему кружимся в вальсе, и я спрашиваю у нее: так он поэтому и покончил с собой?
   
Мне в ответ — только музыка.
   
— Ты себе даже не представляешь, как это было красиво — затопленные танцевальные залы с роялями под водой, и вся эта резная фигурная мебель качается на воде, — говорит Фертилити, уткнувшись лицом мне в грудь. — У меня это самое лучшее воспоминание за всю жизнь.
   
Мы вальсируем мимо каменных изваяний святых чьей-то чужой религии. Для меня же они — никто. Просто камни, которым придали форму величественных фигур.
   
— Вода была чистая-чистая. Она стекала каскадом по главной лестнице, — говорит Фертилити. — А мы сняли туфли и продолжали танцевать.
   
Мы по-прежнему кружимся в вальсе, и я спрашиваю у нее: а ей самой снятся такие сны?
   
— Так, иногда, — отвечает она. — Не слишком часто. Но с каждым годом все чаще и чаще. Гораздо чаще, чем мне бы хотелось.
   
И я спрашиваю у нее: а ты тоже покончишь с собой по примеру брата?
   
— Нет, — отвечает Фертилити. Она поднимает голову и улыбается мне.
   
Мы танцуем — раз, два, три.
   
Она говорит:
   
— Стреляться я в жизни не стану. Скорее всего наглотаюсь таблеток.
   
У меня дома немалый запас антидепрессантов по бесплатным рецептам от федеральных властей: снотворного, успокоительного, регуляторов настроения, ингибиторов МАО — в конфетнице на холодильнике, у аквариума, где рыбка.
   
Мы танцуем — раз, два, три.
   
Она говорит:
   
— Шучу.
   
Мы танцуем.
   
Она снова склоняет голову мне на грудь и говорит:
   
— Все зависит от того, насколько страшными станут сны.
  
  
   
    
37
   
   
Именно с того вечера я снова стал отвечать на звонки. Я так возбужден, что мне просто необходимо поехать в центр и что-нибудь стащить. Не для денег, а чтобы снять это свербящее возбуждение. Это нормально. Мой психолог говорит, что это нормально. Она говорит, что это моя сексуальная разрядка. Это вполне естественно. Находишь, что тебе нужно. Осторожно подкрадываешься. Хватаешь. Присваиваешь себе. Теперь это твое. И когда оно стало твоим, ты его просто выбрасываешь за ненадобностью.
   
Я и начал-то красть в магазинах, в первую очередь, из-за моего психолога.
   
Она называла меня хрестоматийным примером клептомании. Она цитировала умные книги по этой проблеме. Я ворую вещи в магазинах, говорила она, потому что боюсь, что кто-нибудь украдет мой пенис (Фенихель, 1945). Стремление красть — безотчетный позыв, который я не могу контролировать (Голдмен, 1991). Я ворую из-за душевных расстройств (Макелрой и другие, 1991). Мне не важно, что именно красть: туфли, липкую ленту, теннисные ракетки.
   
Проблема в том, что теперь даже кражи не приносят мне прежнего облегчения.
   
Может быть, это все потому, что я встретил Фертилити.
   
Или, может, я встретил Фертилити потому, что мне надоела моя половая жизнь в форме мелких преступлений.
   
В последнее время я даже не крал в магазинах, то есть не в прямом, классическом смысле. Вместо того чтобы просто зайти в магазин и украсть что-нибудь с полки, я брожу по улицам и смотрю, не выбросит ли кто чек. Если я нахожу такой чек, который только что выбросили, я его поднимаю.
   
Потом все просто. Заходишь в магазин, откуда чек. Делаешь вид, что выбираешь покупки, пока не находишь товар, пробитый на чеке. Берешь его, ходишь с ним по магазину, потом идешь к кассе и возвращаешь «покупку» обратно. Ты возвращаешь покупку, а тебе возвращают деньги. Разумеется, лучше всего это работает в больших магазинах. С чеками, где указаны не только цены, но и названия товаров. Надо только запомнить несколько правил. Никогда не используй старые или грязные чеки. Никогда не используй один и тот же чек дважды. Старайся по возможности чаще менять магазины, где ты проворачиваешь эту аферу с чеком.
   
По сравнению с настоящими магазинными кражами — это как мастурбация по сравнению с полноценным сексом.
   
И, разумеется, в магазинах прекрасно знают об этой афере.
   
Вот еще несколько неплохих способов красть в магазинах. Например, прийти в магазин с большим стаканом лимонада, куда можно набросать всякую мелочь. Или купить банку дешевой краски, слегка приподнять крышку и бросить внутрь что-нибудь дорогое. Металлическая банка не пропускает излучение охранной системы, так что на выходе у тебя ничего не запищит.
   
В тот вечер, вместо того чтобы охотиться за выброшенными чеками, я просто брожу по улицам и пытаюсь придумать, как действовать дальше, чтобы схватить Фертилити и присвоить ее себе. Чтобы она стала моей. А потом, когда она станет моей, может быть, выбросить за ненадобностью. Нужно как-то использовать ее страшные сны к своей выгоде. И то, что мы с ней танцевали, тоже должно стать моим инструментом. Средством для достижения цели.
   
Мы танцевали с Фертилити почти всю вторую половину дня. Когда музыка изменилась, она научила меня основным фигурам ча-ча-ча, перекрестному шагу ча-ча-ча и женскому повороту под рукой. Она показала мне основные фигуры фокстрота.
   
Она мне сказала, что ее работа — это сущий кошмар. Ничего хуже я даже представить себе не могу.
   
И когда я спросил: а где ты работаешь?
   
Она рассмеялась.
   
Блуждая по центру, нахожу чек на цветной телевизор. По идее, я должен радоваться, как если бы я вдруг нашел выигрышный лотерейный билет, но я выкидываю чек в урну.
   
Может быть, больше всего в танцах мне понравились правила. В мире, где все как попало, все-таки существуют какие-то строгие правила. Фокстрот — это два медленных шага и два быстрых. Ча-ча-ча — два медленных и три быстрых. Хореография, дисциплина. Обсуждению не подлежит.
   
Это хорошие старомодные правила. Шаг «коробочка» не изменяется еженедельно.
   
Для психолога, когда мы с ней начинали общаться десять лет назад, я не был воришкой. Сперва у меня были навязчивые неврозы. Она только-только окончила колледж и по-прежнему всякий раз лезла в учебник для подтверждения своих слов. Люди, страдающие навязчивыми неврозами, объясняла она, либо постоянно проверяют, все ли вещи на месте, либо моют и чистят их с маниакальной страстью (Рахман и Ходжсон, 1980). По ее мнению, я относился ко второму типу.
   
На самом деле мне просто нравилось наводить чистоту, но меня всю жизнь учили повиноваться. И я старался подстроиться под ее придурочные диагнозы. Психолог перечисляла симптомы, и я прилагал все усилия, чтобы выдать ей эти симптомы и дать ей возможность меня вылечить.
   
После навязчивого невроза у меня был посттравматический стресс.
   
Потом у меня была агорафобия.
   
Потом панический страх.
   
Я иду вдоль по улице, и ноги сами вышагивают в темпе вальса — один медленный шаг и два быстрых. Про себя я считаю: раз, два, три. Куда ни глянь, чеки валяются просто повсюду — на тротуаре среди голубей. Блуждая по центру, поднимаю еще один чек. Тут товаров на сумму в сто семьдесят три доллара. Его я тоже выбрасываю.
   
Месяца через три после нашей первой встречи с психологом у меня был диссоциативный психоз, или расщепление личности, потому что я напрочь отказывался рассказывать про свое детство.
   
Потом у меня было шизотипичное расстройство личности, потому что я не захотел посещать ее еженедельные терапевтические занятия с группой.
   
Потом у меня был синдром Коро, потому что психолог решила, что это будет хороший повод для изучения данной болезни. Синдром Коро — это когда ты убежден, что твой пенис становится все меньше и меньше, а когда он исчезнет совсем, ты умрешь (Фабиан, 1991; Цень и другие, 1992).
   
Потом она обнаружила у меня синдром Дата. Это когда у тебя возникает панический страх потерять всю свою сперму — при непроизвольном семяизвержении, когда тебе снятся эротические сны, или во время мочеиспускания (Чадда и Ахаджа, 1990). Это идет от древнего индусского поверья, что нужно сорок капель крови, чтобы создать каплю костного мозга, и сорок капель костного мозга — чтобы создать каплю спермы (Ахтар, 1988). Она сказала, что это и неудивительно, что я все время такой усталый.
   
Сперма наводит на мысли о сексе наводит на мысли о наказании наводит на мысли о смерти наводит на мысли о Фертилити Холлис. Мы с психологом занимались свободными ассоциациями, как она это называла.
   
На каждом нашем сеансе она ставила мне новый диагноз, находила очередное расстройство и давала мне книгу, чтобы я изучил симптомы. В следующий раз я выдавал ей все признаки этой болезни, которая, по ее мнению, у меня была.
   
В одну неделю у меня была ярко выраженная пиромания. В следующую неделю — нарушение половой самоидентификации.
   
Она сказала, что я — эксгибиционист, так что на следующей неделе я ей продемонстрировал свои голые ягодицы.
   
Она сказала, что у меня расстройство внимания, так что я постоянно перескакивал с темы на тему. На той неделе, когда у меня была клаустрофобия, мы с психологом встречались во внутреннем дворике.
   
Брожу по центру, и ноги сами вышагивают в темпе ча-ча-ча — два медленных шага, три быстрых, два медленных. В голове звучат те же десять мелодий, которые мы слушали всю вторую половину дня. Вижу еще один чек, вполне законное платежное средство, собственно, те же деньги, эквивалент пятидолларовой банкноты, вижу, но прохожу мимо в темпе ча-ча-ча.
   
Книга, которую мне давала психолог, называлась «Диагностический и статистический справочник по психическим расстройствам». Мы его называли — для краткости — ДСС. Она притащила мне кучу своих старых учебников, чтобы я их прочитал, и там, в учебниках, были цветные фотографии моделей, которым заплатили, чтобы они изображали довольство и счастье, держа над головой голеньких младенцев или прогуливаясь рука об руку по песчаному пляжу на фоне заката. Для снимков, изображавших страдания и печали, моделям платили, чтобы они вкалывали себе в вену незаконные наркотические препараты или сидели пьяные за столом наедине с бутылкой. Дошло до того, что психолог могла просто бросить ДСС на пол, и на какой он странице раскроется, то расстройство я и пытался изобразить в следующий раз.
   
И мы оба были довольны и счастливы. Первое время. Она чувствовала, что делает успехи с каждой неделей. У меня был готовый сценарий, как вести себя в нашу следующую встречу. Это было совсем не скучно, тем более что психолог так нагружала меня выдуманными проблемами, что у меня просто не было времени переживать о проблемах реальных. Каждый вторник психолог выдавала мне очередной диагноз, и это было мое новое задание на неделю.
   
В первый год наших сеансов у меня просто не было времени, чтобы даже задуматься о самоубийстве.
   
Мы провели тест Станфорда-Бине, чтобы выяснить, насколько старый у меня мозг. Обследование по методу Вешлера. Проверку по Миннесотскому многофазному анализатору личности. Клинический тест Мильтона. Опросник депрессии Бека.
   
Психолог выяснила обо мне все, кроме правды.
   
Просто я не хотел, чтобы меня привели в порядок.
   
В чем бы ни заключались мои действительные проблемы, я не хотел, чтобы они разрешились. Я не хотел исцелиться. Все мои мелкие тайны должны оставаться во мне. Я не хотел, чтобы их вытащили наружу и нашли для них подходящее объяснение. Мифологическими архетипами. Травмами детства. Воздействиями лекарственных препаратов. Я боялся: а что же останется? Так что мои настоящие страхи и недовольства так никогда и не выползли на свет божий. Я не хотел избавляться от страхов, тоски и тревоги. Я никогда не говорил о своей мертвой семье. Не изливал свое горе, как это называла психолог. Выскажись. Определи проблему. Разреши ее, освободись и иди дальше.
   
Психолог вылечила меня от сотни болезней, причем среди них не было ни одной настоящей, после чего объявила, что я нормальный. В смысле, в здравом уме. Она была так довольна и счастлива, так гордилась собой. Она меня выпустила в большой мир — исцеленного. Встань, исцеленный, встань и иди! Чудо современной психотерапии.
   
Восстань.
   
Доктор Франкенштейн и ее чудовище.
   
Когда тебе двадцать пять, тебя еще впечатляют подобные вещи.
   
Единственный побочный эффект — теперь меня тянет красть. Мне так понравился вводный курс в клептоманию, что я не стал освобождаться от этой конкретной проблемы. До сегодняшнего дня.
   
Сегодня, блуждая по центру десять лет спустя, я поднимаю еще один чек. И тоже выбрасываю его. После того, как я десять лет упорно прятал свои проблемы, чтобы до них не докопалась психолог, мне всего-то и нужно было, что станцевать ча-ча-ча с почти незнакомой девушкой, чтобы даже моя хроническая клептомания прошла на раз. Она меня вылечила от единственного настоящего психоза, в котором я не признался психологу.
   
А ведь мы всего лишь танцевали. Фертилити рассказывала мне про брата, про то, как ФБР прослушивало его номер, так что всякий раз, когда они разговаривали по телефону, в трубке слышались щелчки… щелк… щелк… щелк… федерального магнитофона, включенного на запись. Еще до того, как Тревор покончил с собой, она знала, что это случится. Это был ее первый сон, прозревающий будущее. Мы с Фертилити еще немного потанцевали. А потом она сказала, что ей пора. Потом она пообещала, что на следующей неделе, в следующую среду, она снова придет. Она будет здесь. В то же время, на том же месте.
   
Сегодня вечером я брожу по улицам, от фонаря к фонарю, в ритме фокстрота. В голове звучит вальс. Воспоминания о Фертилити Холлис остались у меня в руках, у меня на груди. Я возвращаюсь домой. Наверху надрывается телефон. Может быть, это шизофреники, параноики, педофилы.
   
Плавали, знаем, — вот что мне хочется им сказать.
   
Может быть, это Фертилити Холлис хочет поговорить о том, как сегодня мы с ней танцевали. Хочет со мной поделиться вторым впечатлением обо мне.
   
Может, она скажет мне по секрету, что у нее за работа и что в ней такого ужасного.
   
От двери лифта до двери квартиры бегу бегом, чтобы успеть взять трубку.
   
Алло.
   
Я даже не закрыл входную дверь. Она так и стоит распахнутой. Рыбка некормленая весь день. Шторы на окнах открыты, а снаружи уже темно. И с улицы видно, что происходит в квартире.
   
Мужчина на том конце линии говорит:
   
— Да будет вся твоя жизнь беззаветным служением.
   
Я, не задумываясь, отвечаю: Благословен Господь, надзирающий за трудами нашими.
   
Он говорит:
   
— Пусть все спасутся трудами нашими и усилиями.
   
Я спрашиваю: кто это?
   
И он говорит:
   
— Пусть смерть застанет тебя лишь тогда, когда ты исполнишь работу свою до конца.
   
И вешает трубку.
  
  
   
    
36
   
   
Хромированные предметы лучше всего полировать газировкой. Ручки столовых приборов из слоновой кости хорошо очищаются солью с лимонным соком. Чтобы костюмная ткань не блестела, нужно смочить ее слабым водным раствором нашатырного спирта и прогладить через влажную марлю.
   
Мясо по-бургундски получается гораздо вкуснее, если добавить в жаркое немного апельсиновой цедры.
   
Пятна от вишен нужно сперва потереть спелым помидором, а потом стирать вещь как обычно.
   
Главное — не впадать в панику.
   
Чтобы стрелки на брюках держались дольше, надо вывернуть брюки наизнанку и провести куском мыла по внутренней стороне стрелок. Потом снова вывернуть брюки на лицо и прогладить как обычно.
   
Главное — чем-то себя занять.
   
И хотя мне звонил убийца, я делаю все как обычно.
   
Главное — не давать воли воображению.
   
Весь вечер я чищу и мою. Я не могу заснуть. Чтобы вымыть духовку, нужно нагреть в ней кастрюльку с нашатырным спиртом. Еще один способ, как сделать так, чтобы стрелки на брюках держались дольше, — прогладить их через влажную марлю, смоченную водой с уксусом. Я вычищаю из-под ногтей сегодняшнюю грязь. Если бы я не открыл окно, я бы задохнулся от запаха нагретого нашатыря.
   
Мне надо кому-нибудь рассказать о том, что случилось.
   
Мне надо выговориться.
   
Но психолога нет на месте. Звоню ей в офис через каждые десять минут и каждый раз попадаю на автоответчик. Вот так оно и бывает. В первый раз за все десять лет я звоню ей сам, и вот что я слышу: «Пожалуйста, оставьте свое сообщение после сигнала».
   
Я говорю: этот псих ненормальный, о котором она говорила, так вот он мне звонил.
   
Весь вечер я звоню ей в офис через каждые десять минут.
   
Пожалуйста, оставьте свое сообщение после сигнала.
   
Ей нужно как-то меня защитить, обеспечить мою безопасность.
   
Но ее автоответчик не дает мне договорить. Так что я продолжаю звонить.
   
Пожалуйста, оставьте свое сообщение.
   
Мне нужна круглосуточная охрана. Вооруженные полицейские.
   
Пожалуйста, оставьте свое сообщение.
   
Может, убийца уже поджидает меня в коридоре, а мне же надо ходить в туалет.
   
Пожалуйста, оставьте свое сообщение.
   
Убийца, о котором она мне говорила, знает, кто я. Он звонил. Он знает, где я живу. Он знает мой телефон.