1 2 3 4
Не дай бог никому выстрадать столько, сколько выстрадала Элен Гувер Бойль.
И я говорю, может быть, я потерял не меньше. Она закрывает помаду. Убирает обратно в сумочку и оборачивается ко мне.
Она стоит передо мной, вся блистательная и спокойная, и говорит:
– Гипотетически?
Я выжимаю улыбку и говорю: разумеется.
Она прижимает ладонь к зеркальной дверце. На зеркале остается глубокая царапина в виде стрелки направо. Она идет дальше, но медленно, ведя рукой по буфетам, трюмо и комодам, по навощенному дереву, по полировке – идет, разрушая все, к чему прикасается.
Она говорит:
– А вы никогда не задавались вопросом, откуда оно вообще появилось, это стихотворение?
Африканский фольклор, говорю я, стараясь не отставать от нее ни на шаг.
– Я говорю про книгу. Книгу заклинаний. – Она идет мимо бюро и сервантов, мимо кресел Farthingale. Она говорит: – “Книгу теней”, как ее называют ведьмы. У каждой колдуньи она своя.
“Стихи и потешки со всего света” вышли одиннадцать лет назад, говорю я. Я кое-что разузнал. Тираж был совсем небольшой – пятьсот экземпляров. Издатель, “KinderHaus Press”, вскорости обанкротился, и права на переиздание и печатные формы с набором перешли к некоему человеку, который купил их вместе со всей остальной обстановкой, когда покупал дом автора-составителя, который скоропостижно скончался – безо всякой видимой причины – три года назад. Я не знаю, как сейчас обстоит дело с правами. Может, со смертью автора-составителя они переходят во всеобщее пользование. Я так и не выяснил, кому они принадлежат сейчас.
Элен Гувер Бойль замирает на месте, ладонь с бриллиантом останавливается точно посередине широкого зеркала. Она говорит:
– Права сейчас у меня. Я знаю, каким будет следующий вопрос, поэтому отвечаю сразу. Я их купила три года назад. Мне удалось разыскать триста из первоначальных пятисот экземпляров, и я все их сожгла.
Она говорит:
– Но это не самое главное.
Я соглашаюсь с ней. Да. Самое главное – разыскать оставшиеся экземпляры и остановить эту чуму. Принять срочные меры по борьбе со стихийным бедствием. Самое главное – найти способ, как забыть песню самим. Может быть, Мона Саббат и ее компания нам в этом помогут.
– Господи, – говорит Элен, – только, пожалуйста, не говорите, что вы собираетесь посетить это шаманское сборище. – Она говорит: – Вы, как я понимаю, наводили справки о составителе? И что удалось узнать?
Его звали Бэзил Франки, и человек он был вполне заурядный. Он собирал старые литературные произведения, которые давно не переиздавались или не издавались вообще и на которые ни у кого не было авторских прав, и составлял антологии. Средневековые сонеты, непристойные лимерики, детские стишки. Кое-что он брал из старых букинистических книг. Кое-что – из Интернета. Он был не особо разборчив. Все, что можно было добыть бесплатно, он включал в свои сборники.
– Но откуда он взял этот конкретный стишок? – говорит она.
Я не знаю. Может быть, из какой-нибудь старой книги, которая до сих пор лежит где-то в подвале. Может быть, даже в его старом доме.
– Нет, там ее нет, – говорит Элен Гувер Бойль. – Я купила его старый дом. Со всем, что в нем было. В ведре в кухне под раковиной еще оставался мусор, в шкафах лежали его трусы. Но книги там не было.
Вопрос напрашивается сам собой: не она ли его убила? – Давайте представим себе ситуацию, – говорит она. – Разумеется, гипотетически. Если я убила своего мужа и своего сына, разве я бы не разъярилась на какого-то безответственного, жадного и ленивого дурака плагиатора, из-за которого я лишилась всех своих близких?
Точно так же, как – чисто гипотетически – она убила. Стюартов.
Она говорит:
– Я убеждена, что изначальная “Книга теней” не исчезла. Она где-то есть.
Я согласен. И нам надо найти ее и уничтожить.
И Элен Гувер Бойль улыбается своей ядовито-розовой улыбкой. Она говорит:
– Вы, наверное, шутите. – Она говорит: – Власть над жизнью и смертью – это еще не все. Неужели вам не интересно, какие там есть еще заклинания?
Все происходит внезапно. Непроизвольно, как это бывает, когда на тебя нападает икота. Я переношу весь свой вес на здоровую ногу. Я смотрю на Элен Гувер Бойль и говорю ей: нет.
Она говорит:
– Может, там есть заклинание, чтобы жить вечно.
И я говорю: нет.
А она говорит:
– Может, там есть заклинание, чтобы заставить любого тебя полюбить.
Нет.
И она говорит:
– Может, там есть заклинание, чтобы превращать солому в золото.
И я говорю: нет – и отворачиваюсь от нее.
– Может, там есть заклинание, чтобы добиться мира во всем мире, – говорит она.
Я говорю: нет – и иду прочь по узкому коридорчику между глухими стенами из книжных шкафов и гардеробов, письменных столов и спинок кроватей. По каньонам старинной мебели.
Она говорит у меня за спиной:
– Может, там есть заклинание, чтобы превращать песок в хлеб.
Я иду прочь, припадая на больную ногу. И она говорит:
– Вы куда? Выход – в другой стороне.
У застекленного шкафчика из ирландской сосны с отбитой резьбой на фронтоне я поворачиваю направо. У чиппендейловского бюро, покрытого черным блестящим лаком, я поворачиваю налево.
Она говорит у меня за спиной:
– Может, там есть заклинание, чтобы лечить больных. И исцелять калек.
У бельгийского серванта с узорчатым карнизом я поворачиваю направо, потом – налево, у изящного шкафчика эпохи какого-то из Эдуардов с хрустальной стенкой из художественного стекла.
Она говорит у меня за спиной:
– Может, там есть заклинание, чтобы раз и навсегда очистить окружающую среду и превратить мир в земной рай.
Стрелка, нaцapaпaннaя на столешнице, указывает в одну сторону, так что я направляюсь в другую.
И она говорит у меня за спиной: может быть, там написано, как получить неограниченное количество самой чистой энергии.
Как переместиться назад во времени, чтобы предотвратить трагедию.
Научиться чему-то новому. Познакомиться с интересными людьми.
Сделать так, чтобы все были богаты, здоровы и счастливы.
Может быть, провести весь остаток жизни, хромая из угла в угол по пустой, одинокой квартире, где стены дрожат от шума, – это не то, что мне нужно.
Стрелка на вышитой ширме указывает в одну сторону, так что я направляюсь в другую.
У меня снова бибикает пейджер. Снова – Нэш.
И она говорит у меня за спиной: если есть заклинание, чтобы убить, то есть и другое – чтобы вернуть их к жизни. Тех, кого ты убил.
Может быть, это мой второй шанс.
Она говорит у меня за спиной: может быть, мы попадаем в ад не за те поступки, которые совершили. Может быть, мы попадаем в ад за поступки, которые не совершили. За дела, которые не довели до конца.
У меня снова бибикает пейджер. Нэш просит срочно перезвонить.
Я не останавливаюсь. Я иду, припадая на больную ногу.
Глава шестнадцатая
На это раз Нэш не стоит у стопки. Он сидит за маленьким столиком в глубине бара, в самом темном углу. Если бы на столе не горела свечка, он бы сидел в полной темноте. Я говорю: привет, получил твою тысячу сообщении на пейджер. Я говорю: почему вдруг такая спешка?
На столе перед Нэшем – газета. Сложенная так, что заголовок сразу бросается в глаза:
ТАИНСТВЕННЫЙ ВИРУС УНЕС СЕМЬ ЖИЗНЕЙ
В подзаголовке сказано: “Известный общественный деятель и редактор уважаемой местной газеты предполагается первой жертвой”.
Какой еще известный общественный деятель? Я читаю статью. Как выясняется, это Дункан. А я и не знал, что его звали Лесли. Но почему вдруг известный и почему вдруг общественный деятель?
Не слишком ли громко сказано, тем более если учесть, что журналист и его репортаж взаимно исключают друг друга.
Нэш стучит по газете пальцем и говорит:
– Ты уже видел?
Я говорю, что как ушел из редакции с утра, так больше и не возвращался. И, черт побери, я даже забыл отправить следующий репортаж насчет смерти в колыбельке. Я читаю статью и натыкаюсь на собственные слова. Для меня Дункан был больше, чем просто редактор – это я якобы так сказал, – больше, чем просто наставник. Лесли Дункан был для меня как отец. Черт бы побрал Олифанта и его потные руки.
Все происходит само собой. Непроизвольно, как это бывает, когда тебя пробирает озноб. По спине пробегает льдистый холодок, пульс учащается, и баюльная песня звучит у меня в голове. Не знаю, где сейчас Олифант, но могу догадаться, что с ним происходит: он тихо сползает со стула и падает на пол. Злость, копившаяся годами, прорывается снова.
Не важно, сколько людей умирает, все равно все остается по-прежнему.
На столе перед Нэшем – пустая бумажная тарелка с остатками картофельного салата. Нэш мнет в руках бумажную салфетку, скручивая ее в толстый жгут. Он глядит на меня поверх пламени свечи и говорит:
– Мы забрали того парня из твоего дома. – Он говорит: – Смерть безо всякой видимой причины в окружении кошек и тараканов. Вскрытие ничего не показало.
Тот парень, который свалился здесь, в баре, сегодня утром, парень с бачками и сотовым телефоном, – смерть безо всякой видимой причины. Медэксперты в недоумении. Потом еще – трое людей умерли прямо на улице. Между баром и зданием редакции.
– Потом еще один, в здании редакции, – говорит Нэш, – Умер, пока дожидался лифта.
Он говорит, медэксперты предполагают, что все он и умерли по одной и той же причине. Из-за какого-то непонятного “вируса”.
– Однако полиция подозревает, что дело в наркотиках, – говорит он. – Может быть, сукцинилхолин. Внутривенно. Сами ширнулись или кто-то вколол им его насильно. Нейромышечный блокиратор. Расслабляет все мышцы, так что человек не может нормально дышать и умирает от кислородного голодания.
Подробности о той женщине, которая пыталась меня остановить, когда я зашел за киношные ограждения, о женщине с портативной рацией: у нее были длинные черные волосы, облегающая футболка и упругие сиськи. Джинсы в облипку и маленькая аппетитная попка. Нэш вполне мог на нее польститься. Скажем, по дороге в морг.
Очередная победа.
Уж не знаю, что Нэш собирается мне сказать, но мне почему-то не хочется его слушать.
Он говорит:
– Но мне кажется, что полиция ошибается.
Нэш проводит скрученной в жгут салфеткой над пламенем свечи, пламя дергается, завиток черного дыма поднимается к потолку. Пламя выравнивается, я Нэш говорит:
– На тот случай, если ты вдруг решишь позаботиться обо мне, как ты уже позаботился обо всех остальных, – говорит он, – имей в виду, я написал письмо, где изложил все, что знаю, и оставил его у приятеля. Так что если со мной что случится, он знает, куда передать письмо.
Я улыбаюсь и говорю: что-то я не понимаю. Какое письмо? Что он знает?
И Нэш поднимает жгутик из салфетки над пламенем и говорит:
– Я знаю, что ты знал о смерти соседа. Я знаю, что парень, который стоял тут за стопкой, свалился замертво, когда ты на него посмотрел, и еще четверо человек умерли, пока ты шел отсюда на работу.
Кончик бумажного жгутика потихонечку тлеет, и Нэш говорит:
– Я понимаю, что это еще ничего не доказывает, но это все-таки больше, чем есть у полиции на данный момент.
Кончик бумажного жгутика загорается крошечным язычком пламени, и Нэш говорит:
– Может, ты лучше меня объяснишься с полицией.
Язычок пламени на кончике скрученной салфетки разгорается сильнее. В баре достаточно много народу, и кто-нибудь обязательно это заметит. Как Нэш поджигает бумагу внутри помещения. Кто-нибудь обязательно это заметит и позвонит в полицию.
Я говорю, что он бредит.
Пламя все разгорается.
Бармен глядит в нашу сторону. Бумажка в руках у Нэша становится все короче.
Нэш просто сидит и наблюдает за тем, как огонь у него в руке выходит из-под контроля.
Жар от огня – у меня на губах, глаза немного слезятся от дыма.
Бармен кричит:
– Эй! Потуши сейчас же!
Нэш подносит горящую салфетку к своей бумажной тарелке.
Я хватаю его за запястье. На белом манжете его форменного халата – желтые пятна от горчицы. Кожа под манжетом – дряблая и мягкая. Я говорю: хорошо. Я говорю: только ты перестань, хорошо?
Я говорю, что он должен пообещать ничего никому не рассказывать.
И Нэш говорит, глядя на салфетку, так и горящую у него в руке:
– Да, – говорит. – Обещаю.
Глава семнадцатая
Элен подходит с бокалом вина в руке. Густой красный всплеск на самом донышке. Бокал почти пуст. И Мона говорит:
– Где ты это взяла?
– Вино? – говорит Элен. На ней пушистая шубка из какого-то меха разных оттенков коричневого с белыми кончиками. Шубка расстегнута, и под ней – голубой костюм. Она допивает вино и говорит: – На каминной полке. Вон там, где поднос с апельсинами и какая-то бронзовая статуэтка.
Мона запускает руки в свои черные с красным дреды и сдавливает себе голову. Она говорит:
– Это алтарь. – Она показывает на пустой бокал и говорит: – Ты выпила мое подношение Богине.
Элен сует бокал Моне в руку и говорит:
– Ну так сделай Богине еще одно подношение, только на этот раз – двойную порцию.
Мы в квартире у Моны, где вся мебель составлена в маленьком патио за стеклянными раздвижными дверями и накрыта синей полиэтиленовой пленкой. Таким образом, и большая гостиная, где мы сейчас находимся, и смежная с ней комната-ниша абсолютно пусты. Стены и ковролин на полу – светло-бежевые. На каминной полке – поднос с апельсинами и статуэтка с изображением чего-то индусского и танцующего. Там же разбросаны желтые маргаритки и розовые гвоздики. Выключатели залеплены широким прозрачным скотчем, так что свет не включишь при всем желании. Мона расставила на полу какие-то плоские камни и облепила их свечками. Свечи белые и красные. Горят не все. В камине вместо огня – еще свечи. Струйки белого дыма поднимаются от ароматных курительных конусов, расставленных на камнях вместе со свечами.
Настоящий свет бывает только тогда, когда Мона открывает холодильник или микроволновку.
Из-за стен доносится лошадиное ржание и грохот пушек. То ли храбрая и упрямая красавица южанка пытается сдержать натиск Армии Союза, которая рвется спалить квартиру соседей, то ли они смотрят фильм, врубив телевизор на полную громкость.
Из квартиры сверху доносится бой сирены и вопли, которые нам положено игнорировать. Визг шин и грохот выстрелов – нам приходится делать вид, что это нормально. Это ненастоящее. Всего-навсего телевизор. От грохота взрывов дрожит потолок. Женщина умоляет кого-то, чтобы он ее не насиловал. Это ненастоящее. Это все понарошку. Всего-навсего фильм. Мы – цивилизация мальчиков-шутников. Мы кричим, что на стадо напали волки. А волков нет и в помине.
Эти драма-голики. Эти покое-фобы.
Мона босая, в белом махровом халате. Лак у нее на ногтях – черный. Она берет у Элен бокал, измазанный по краю розовой помадой, и уносит его на кухню.
Звонят в дверь.
Мона сначала подходит к каминной полке и ставит на нее бокал с красным вином. Она говорит:
– Не ставьте меня в неудобное положение перед моим ковеном, – и идет открывать.
На пороге стоит невысокая женщина в очках в широкой оправе из черной пластмассы. На ней – стеганые кухонные рукавички, и она держит в руках накрытую крышкой кастрюльку.
Я принес готовый салат из трех видов фасоли, купленный в ближайшей кулинарии. Элен принесла макароны из “Чешской кухни”.
Женщина в очках вытирает ноги о коврик у двери. Она смотрит на Элен и на меня и говорит:
– Шелковица, у тебя гости.
Мона бьет себя по виску и говорит:
– Шелковица – это я. То есть это мое викканское имя. Шелковица. – Она говорит: – Воробей, это мистер Стрейтор.
Воробей молча кивает.
Мона говорит:
– А это моя начальница...
– Шиншилла, – говорит Элен.
Микроволновка начинает бибикать, и Мона уводит Воробья на кухню. Элен подходит к камину и отпивает вина из бокала.
Звонят в дверь. Мона кричит из кухни, чтобы мы открыли.
На этот раз – молодой человек с длинными светлыми волосами и рыжей козлиной бородкой, в спортивных штанах и футболке с длинными рукавами. В руках у него – железный котелок, накрытый стеклянной крышкой. Из-под крышки сочится какая-то липкая коричневая жижа, а сама крышка запотела изнутри. Он переступает через порог и вручает мне котелок. Снимает свои теннисные туфли, стягивает футболку через голову. Его длинные волосы рассыпаются по плечам. Он швыряет футболку на котелок у меня в руках и снимает штаны. Штаны он тоже вручает мне и стоит, руки в боки, в чем мать родила.
Элен запахивает шубу и допивает остатки вина.
Котелок очень тяжелый. От него горячий дух. Пахнет жженым коричневым сахаром и то ли тофу, то ли грязными тренировочными штанами.
И Мона говорит:
– Устрица! – Она тоже вышла в коридор. Она забирает у меня одежду и котелок и говорит: – Устрица, это мистер Стрейтор. – Она говорит: – Все, кто не знает: это мой парень, Устрица.
Парень убирает волосы с глаз и таращится на меня. Он говорит:
– Шелковица думает, что вы знаете текст баюльной песни. – Его член похож на мягкий розовый сталактит из сморщенной кожи. Крайняя плоть проколота серебряным колечком.
Элен улыбается мне, но ее зубы сжаты.
А этот парень, Устрица, хватается за отвороты Мониного халата и говорит:
– Блин, на тебе слишком много одежды. – Он наклоняется к ней и целует ее, перегнувшись через котелок.
– Мы исполняем обряд без одежды, – говорит Мона, глядя в пол. Она краснеет и указывает котелком на Элен. – Устрица, это миссис Бойль, я на нее работаю.
Подробности об Устрице: у него очень светлые волосы, они топорщатся во все стороны, как иголки на сосне, в которую ударила молния. У него тело как у подростка. Ноги и руки как будто все состоят из отдельных сегментов: массивные крепкие мышцы и узкие суставы – колени, локти, запястья.
Элен протягивает ему руку. Устрица пожимает ее и говорит:
– Кольцо с оливином...
Такой весь голый и молодой, он поднимает руку Элен повыше. Весь загорелый и мускулистый, он смотрит на ее кольцо, потом скользит взглядом по ее руке и заглядывает ей в глаза. Он говорит:
– Не всякий решится носить такой сильный камень. Страсть, заключенная в нем, подчиняет себе волю слабых. – И он припадает к нему губами.
– Мы исполняем обряд без одежды, – говорит Мона, – но вам не обязательно раздеваться. То есть совершенно не обязательно. – Она кивает в сторону кухни и говорит: – Устрица, пойдем – ты мне поможешь.
Уже уходя, Устрица оборачивается ко мне и говорит:
– Одежда – высшее проявление нечестности. – Он улыбается уголком рта, подмигивает и говорит: – Классный галстук, папаша.
Я считаю – раз, считаю – два, считаю – три... Когда Мона уходит на кухню, Элен говорит мне:
– У меня в голове не укладывается, что вы все ему рассказали.
Она имеет в виду Нэша.
У меня не было выбора. К тому же он все равно не найдет текста песни. Я сказал ему, что свою книгу я сжег. И все остальные книги, которые мне удалось разыскать. Он не знает про Элен Гувер Бойль или про Мону Саббат. Он никогда не узнает, что это за стихотворение.
Из оставшихся книг еще несколько дюжин хранится в публичных библиотеках. Может быть, мы сумеем их разыскать и уничтожить страницу 27, пока будем охотиться за изначальным источником. – “Книга теней”, – говорит Элен. Гримуар, как его называют ведьмы. Книга заклинаний. Власть над миром, оформленная в слова.
Звонят в дверь. Еще один парень раздевается догола прямо в прихожей. Он представляется – Еж. Подробности о Еже: дряблые мышцы, отвисшая задница. После рукопожатия у меня на ладони остаются короткие черные волоски – точно такие же, какие растут у него на интимном месте.
Элен прячет руки в рукавах своей шубки. Она подходит к камину, берет с алтаря апельсин и принимается его чистить.
Приходит мужчина по имени Барсук с живым попугаем на плече. Приходит женщина по имени Ломонос. Приходит Лобелия. Лазурная птица звонит в дверь. Потом – Опоссум. Потом приходит Чечевица, или она принесла чечевицу – я так и не понял. Элен выпивает еще одно жертвенное подношение. Мона выходит из кухни с устрицей, но уже без халата.
В коридоре у двери остается куча грязной одежды, и мы с Элен – единственные, кто одет. Где-то в куче одежды звонит мобильный, и Воробей отрывает его, чтобы ответить. Она наклоняется над разбросанной одеждой, ее груди свисают, на ней – только очки в черной пластмассовой оправе. Она говорит в трубку:
– Псих, Полено и Пирог, юридические услуги. – Она говорит: – Можете описать вашу сыпь?
Мону я узнаю только по ее красно-черной прическе и бесчисленным цепочкам на шее. Я стараюсь не особенно пялиться, куда не надо, но волосы у нее на лобке чисто выбриты. Если смотреть прямо спереди, ее бедра представляют собой два идеальных изгиба с выбритым треугольничком между ними. Если смотреть в профиль, ее груди слегка приподняты – как будто пытаются прикоснуться к собеседнику розовыми сосками. Если смотреть сзади, у нее крепкая ладная попка, и я считаю – четыре, считаю – пять, считаю – шесть...
В руках у Устрицы – белая пластиковая коробка из кулинарии.
Женщина по имени Жимолость – из одежды на ней только хлопчатобумажный платок-бандана – рассказывает о своих прошлых жизнях.
И Элен говорит:
– А разве реинкарнацня – это не просто способ оттянуть неизбежное?
Я интересуюсь, когда мы будем кушать. И Мона говорит:
– Господи, вы прямо как мой отец.
Я спрашиваю у Элен, как ей удается держаться, чтобы не поубивать тут всех.
Она берет очередной бокал вина с каминной полки и говорит:
– Пожалуй, их стоит убить. Из милосердия. Чтобы не мучились.
Курительные палочки пахнут жасмином, а все собравшиеся в этой комнате пахнут курительными палочками.
Устрица выходит на середину комнаты, поднимает над головой коробку и говорит:
– Ладно. Кто принес эту гадость?
Это мой салат из трех видов фасоли.
А Мона говорит:
– Не надо. Устрица, очень тебя прошу.
Устрица держит коробку за ручку брезгливо, двумя пальцами. Он говорит:
– Еда без мяса означает, что в ней нет мяса. А ты, пожалуйста, помолчи. Кто принес это? – Волосы у него в подмышках ярко-рыжие. Почти оранжевые. И на лобке тоже.
Я говорю, это всего лишь салат из фасоли.
– С чем? – хмурится Устрица, потряхивая коробку.
Ни с чем. Без всего.
В комнате так тихо, что слышен шум битвы при Геттисберге из соседней квартиры. Задумчивые переборы гитары – кто-то депрессирует наверху под народную музыку. Актер орет благим матом, лев истошно ревет, бомбы с грохотом падают с неба.
– С ворчестерширским соусом, – говорит Устрица. – А это значит, анчоусы. То есть мясо. То есть жестокость и смерть. – Он держит коробку в одной руке, а второй рукой указывает на нее. – Сейчас я спущу это в унитаз, где ему самое место.
А я считаю – семь, я считаю – восемь...
Воробей раздает всем маленькие круглые камушки из плетеной корзины у нее в руке. Один камушек достается мне. Он холодный и серый, и она говорит:
– Сожмите его в руке и постарайтесь настроиться на волну его энергии. Для обряда мы все должны настроиться на одну волну.
Я слышу, как в туалете спустили воду.
Попугай на плече Барсука вертит головой из стороны в сторону и дергает клювом зеленые перья. Наклоняет голову, зацепляет перо клювом, как будто кусает, и резко тянет. Кожа на месте вырванных перьев кажется пупырчатой и воспаленной. Попугай сидит на полотенце, которое Барсук положил на плечо, чтобы ему было за что уцепиться. Сзади полотенце испачкано желтоватыми пятнами – птичьим дерьмом. Попугай вырывает очередное перо и деловито его глотает.
Воробей дает камень Элен, и Элен убирает его в свою голубую сумочку.
Я отбираю у нее бокал с вином и делаю глоток. Сегодня в редакции я узнал, что у человека, который умер у лифта – у человека, которому я пожелал смерти, – было трое детей, причем самому старшему нет еще и шести. Полицейский, которого я убил, содержал престарелых родителей, чтобы их не отправили в богадельню. У них с женой был приемный ребенок. Он работал еще и футбольным тренером – в детской команде. Женщина с портативной рацией была беременна. На раннем сроке.
Я отпиваю еще вина. На вкус оно напоминает розовую помаду.
Объявление в сегодняшнем номере звучит так:
ВНИМАНИЮ ВЛАДЕЛЬЦЕВ ФАРФОРОВОЙ ПОСУДЫ DORSET
В объявлении сказано: “Если после еды вас тошнит или если у вас вдруг случился понос, звоните по указанному телефону”.
Устрица говорит, обращаясь ко мне:
– Мона думает, что вы убили доктора Сару, но мне кажется, что вы ни хрена не знаете.
Мона хочет поставить на каминную полку очередное жертвенное подношение, но Элен забирает бокал у нее из рук.
Устрица говорит, обращаясь ко мне:
– У вас нету власти над жизнью и смертью, разве что только тогда, когда вы заказываете в Макдоналдсе гамбургер. – Он дышит мне прямо в лицо. Он говорит: – Вы платите свои грязные деньги, а где-то совсем в другом месте топор опускается на невинное существо.
И я считаю – девять, считаю – десять...
Воробей демонстрирует мне какую-то толстую книгу. Она сама переворачивает страницы. Там – фотографии каких-то жезлов и железных котлов. Серебряных колокольчиков и кристаллов всевозможных расцветок и форм. Ритуальные ножи с черными рукоятками, они называются “атаме”. Воробей показывает мне фотографии сухих трав, связанных пучками-метелками, чтобы разбрызгивать освященную воду. Она показывает мне амулеты, отполированные до зеркального блеска, чтобы отражать плохую энергию. Ритуальный нож с белой ручкой называется “боллине”.
Ее груди лежат на раскрытой книжке, закрывая по полстраницы.
Устрица никак не отходит. Вены у него на шее вздуваются. Он сжимает кулаки и говорит, обращаясь ко мне:
– Знаете, почему большинство из тех, кто пережил геноцид, становятся вегетарианцами? Потому что они знают, что это такое, когда с тобой обращаются как с животным.
Он так и пышет жаром. Он говорит:
– А в курятниках-инкубаторах, где содержат несушек... вам известно, что всех птенцов мужского пола перемалывают на удобрения – заживо?
Воробей перелистывает свою книгу и говорит:
– Если сравнить наши цены с ценами других поставщиков ритуальных магических принадлежностей, то сразу понятно, что соотношение цена – качество у нас самое лучшее.
Следующее подношение Богине выпиваю я.
Следующее за ним выпивает Элен.
Устрица ходит кругами по комнате. Снова подходит ко мне и говорит:
– А вам известно, что большинство свиней не успевают умереть от потери крови, когда их топят в кипящей воде?
Следующее подношение опять выпиваю я. Вино похоже по вкусу на жасминовые курения. Оно похоже по вкусу на кровь убиенных животных.
Элен уходит на кухню с пустым бокалом. Короткая вспышка нормального настоящего света – это Элен открывает холодильник и достает кувшин с красным вином.
Устрица подходит ко мне сзади и кладет подбородок мне на плечо. Он говорит:
– Большинство коров умирает не сразу. – Он говорит: – Корове на шею накидывают петлю и волокут ее через бойню. И отрезают ей ноги, когда она еще жива. Они очень громко кричат, коровы.
У него за спиной голая девушка по имени Морская Звезда отвечает на звонок по мобильному. Она говорит в трубку:
– “Дуля, Домбра и Дурында”, юридические услуги. – Она говорит: – А какого цвета грибок?
Барсук выходит из ванной, пригибаясь, чтобы попугай не задел головой о притолоку. Кусочек туалетной бумаги прилип к его голой заднице. Его кожа кажется пуырчатой и воспаленной. Как будто из нее повыдергали все перья. Мне вовсе не интересно, сидел ли попугай у него на плече, пока он сам сидел на толчке. В дальнем углу гостиной – Мона. Шелковица.
Болтает о чем-то с Жимолостью, смеется. Она убрала свои черно-красные дреды в высокий небрежный пучок. Ее пальцы унизаны кольцами с большими красными стекляшками. На шее – бессчетные цепочки с талисманами и магическими амулетами. Дешевая аляповатая бижутерия. Маленькая девочка наряжается во взрослую тетю. Она босиком.
Ей столько лет, сколько было бы сейчас моей дочке, если бы у меня была дочь.
Элен возвращается в комнату. Она слюнявит два пальца и обходит гостиную, гася курящиеся благовонные конусы влажными пальцами. Прислонившись к каминной полке, она подносит бокал вина к ядовито-розовым губам. Она смотрит поверх бокала, наблюдая за тем, что творится в комнате. Она наблюдает за тем, как Устрица кружит вокруг меня.
Ему столько лет, сколько было бы сейчас ее сыну Патрику.
Элен столько лет, сколько было бы сейчас моей жене, если бы у меня была жена.
Устрица – это сын, который был бы у Элен, если бы у нее был сын.
Гипотетически, разумеется.
Это могла бы быть моя жизнь, если бы у меня была жизнь. Моя жена – пьяная и холодная. Мы с ней давно уже чужие люди. Моя дочь увлекается оккультизмом и проводит какие-то идиотские ритуалы. Она нас стыдится, своих родителей. Ее бойфренд – вот этот хипповский придурок – пытается затеять ссору со мной, ее отцом.
Может быть, все-таки можно вернуться в прошлое.
Повернуть время вспять.
И воскресить мертвых. Всех мертвых – прошлых и нынешних.
Может быть, это мой второй шанс. Прожить жизнь заново – так, как я только что описал, как я мог бы ее прожить.
Элен в шиншилловой шубе наблюдает за тем, как попугай поедает себя. Она наблюдает за Устрицей.
Мона кричит:
– Прошу внимания. – Она говорит: – Пора начинать Заклинание. Но сначала нам нужно создать священное пространство.
У соседей израненный ветеран Гражданской войны возвращается домой – к печальной музыке и Реконструкции.
Устрица ходит кругами вокруг меня. Камень у меня в кулаке уже теплый. Я считаю – одиннадцать, считаю – двенадцать...
Мона Саббат должна быть с нами. Нам нужен кто-то, кто не испачкал руки в крови. Мона, Элен, я и Устрица – мы вчетвером отправляемся в путь. Еще одна с виду благополучная, но совершенно несостоятельная семья. Всей семьей – в отпуск. На поиски нечестивого Грааля.
Всей семьей – на сафари. Сотня бумажных тигров, которых надо убить по пути. Сотня библиотек, которые нам предстоит ограбить. Книги, которые надо разоружить. Целый мир, который надо спасти от баюльных чар.
Лобелия говорит Гвоздике:
– Читала сегодня в газете про все эти смерти? Там пишут, что это похоже на болезнь легионеров, но, по-моему, это больше похоже на черную магию.
Сверкая русыми волосами в подмышках, Мона сгоняет присутствующих на середину комнаты.
Воробей тычет пальцем в свой раскрытый каталог и говорит:
– Это необходимый начальный минимум.
Устрица убирает волосы с глаз и давит мне на плечо подбородком. Потом обходит меня и тыкает указательным пальцем мне в грудь, точно по центру моего синего галстука. Давит так, что мне больно. Он говорит:
– Послушай, папаша. – Он тычет пальцем мне в грудь и говорит: – Единственное, что ты знаешь в смысле баюльных песен, это: “Мне бифштекс хорошо прожаренный”.
И я прекращаю считать.
Все происходит само собой. Непроизвольно, как это бывает, когда у тебя сводит ногу. Я кладу руки ему на грудь и отталкиваю от себя. Все умолкают и смотрят на нас, и баюльная песня звучит у меня в голове.
Мне снова пришлось убивать. Бойфренда Моны. Сына Элен. Устрица на миг замирает и смотрит на меня из-под светлых волос, снова упавших ему на глаза.
С плеча Барсука падает попугай.
Устрица поднимает руки, растопырив пальцы, и говорит:
– Спокойно, папаша. Не горячись. – Вместе с Воробьем и остальными он идет посмотреть на мертвого попугая у ног Барсука. Мертвого и наполовину ощипанного. Барсук трогает птицу носком сандалии и говорит:
– Ты чего. Смелый?
Я смотрю на Элен.
Мою жену. Таким вот новым и извращенным способом. Пока смерть не разлучит нас.
Может быть, если есть заклинание, чтобы убить, то есть и другое – чтобы вернуть их к жизни. Тех, кого ты убил.
Элен тоже смотрит на меня. Бокал у нее в руке испачкан розовым. Она качает головой и говорит:
– Это не я. – Она поднимает три пальца, соединив на ладони большой и мизинец, и говорит: – Честное слово ведьмы.
Глава восемнадцатая
Здесь и сейчас я пишу эти строки – на подъезде к Бигз-Джанкит, штат Орегон. Мы с Сержантом стоим на обочине шоссе 1-84; рядом с нашей машиной, тут же на обочине, лежит старая меховая шуба. Шуба, щедро политая кетчупом, привлекает мух. Это наша приманка.
На этой неделе в бульварных газетах – очередное чудо.
Его называют Иисусом Задавленных Зверюшек. В бульварных газетах его называют “Мессией с шоссе 1-84”. Какой-то парень катается по шоссе взад-вперед, и если где-нибудь на дороге лежит мертвый зверь, сбитый машиной, он останавливается, возлагает на него руки, и – аминь. Мертвая кошка, раздавленная собака, даже олень, перерезанный надвое трактором, – они вдруг дышат и нюхают воздух. Они встают на своих перебитых лапах и моргают глазами, которые выклевали птицы.
Это записано на видео. Фотографии лежат в Интернете.
Кошка, дикобраз или койот – зверь встает, а Иисус Задавленных Зверюшек берет его голову в ладони и что-то шепчет ему на ухо.
И через две-три минуты олень, собака или енот – еще две-три минуты назад это было сплошь окровавленный мех и перебитые кости, мясо для воронов и червей – убегает к себе восвояси, живой и здоровый.
Мы с Сержантом сидим в машине. Неподалеку от нас, но все же достаточно далеко, на обочине останавливается пикап. Из машины выходит старик, открывает заднюю дверцу и достает что-то завернутое в клетчатый плед. Приседает на корточки, чтобы положить сверток на землю. Машины проносятся мимо в жарком утреннем мареве.
Старик разворачивает плед. Там у него мертвый пес. Груда коричневой шерсти. Ничем практически не отличается от моей меховой шубы.
Сержант достает обойму из своего пистолета. Обойма заряжена полностью. Он возвращает ее на место.
Старик наклоняется над своим мертвым псом, опираясь ладонями о горячий асфальт. Мимо проносятся легковушки и грузовики, а он трется щекой о кучку коричневой шерсти.
Он встает и оглядывает шоссе в обе стороны. Садится обратно в машину и прикуривает сигарету. Он ждет.
Мы с Сержантом сидим в машине, мы ждем.
Вот мы здесь, с опозданием на неделю. Всегда отставая на шаг. Задним числом.
Первые, кто столкнулся с Иисусом Задавленных Зверюшек, были дорожные рабочие, которые, когда перекладывали асфальт, откопали мертвую собаку в нескольких милях отсюда. Не успели они запихнуть труп в мешок, чтобы закопать в ближайшем лесочке, как к ним подъехала машина из проката автомобилей. Подъехала и остановилась. В машине сидели мужчина и женщина, мужчина был за рулем. Женщина осталась в машине, а мужчина выскочил и подбежал к рабочим. Он крикнул им: погодите. Сказал, что он может помочь.
Труп уже разлагался – мешок окровавленной шерсти, кишащий червями.
Мужчина был молодой, светловолосый. Его длинные волосы развевались на ветру всякий раз, когда мимо проносилась машина. У него была рыжая козлиная бородка и шрамы на обеих щеках, под глазами. Шрамы были ярко-красными, и молодой человек запустил руку в мусорный мешок, где лежала мертвая собака, и сказал, что она никакая не мертвая.
Рабочие рассмеялись. И закинули лопату обратно в кузов.
Мешок зашевелился, и внутри кто-то тихонечко застонал.
А потом залаял.
И вот – здесь и сейчас. Я пишу эти строки, а старик ждет у себя в машине, неподалеку от нас, но все же достаточно далеко. Мимо проносятся легковушки и грузовики. На той стороне шоссе останавливается “универсал”. Они приехали всей семьей. Они открывают багажник, и внутри – мертвая рыжая кошка. Чуть подальше – женщина с ребенком сидят у обочины на раскладных стульях, а рядом с ними, на бумажном полотенце, лежит хомячок.
Еще дальше – пожилая пара. Они стоят, держа зонтик от солнца над молодой женщиной, обмякшей в инвалидной коляске.
Старик, мать с ребенком, семейство в “универсале” и пожилая пара – все с надеждой вглядываются в машины, которые проносятся мимо.
Иисус Задавленных Зверюшек появляется каждый раз на новой машине: двухдверной, четырехдверной или в пикапе. Иногда он приезжает на мотоцикле. Однажды приехал в машине с жилым прицепом.
На фотографиях и на видео – это всегда молодой человек с длинными светлыми волосами, рыжей козлиной бородкой и шрамами на щеках. Один и тот же молодой человек. С ним всегда приезжает женщина, но она никогда не выходит из машины.
Пока я пишу эти строки, Сержант целится в нашу шубу. Старая меховая шуба. Кетчуп и мухи. Наша приманка. Как и все остальные, мы здесь ждем чуда. Мы ждем мессию.
Глава девятнадцатая
Едем в машине. Все, что снаружи, – желтое. Желтое до самого горизонта. Но не лимонно-желтое, а желтое, как теннисный мячик. Как желтый теннисный мячик на ярко-зеленом корте. Мир по обеим сторонам шоссе – одного цвета.
Желтого.
Вздымаются, пенятся волны желтого, расходятся рябью под порывами горячего ветра от проносящихся мимо машин, плещутся через гравиевые обочины и бегут к желтым холмам. Желтые. Светят желтым в машину. Нас четверо: я, Элен, Мона и Устрица. Наша кожа и наши глаза – все желтое. Подробности об окружающем мире. Он желтый.
– Brassica tournefortii, – говорит Устрица. – Марокканская горчица в цвету.
Мы едем в машине Элен, где пахнет горячей кожей. Элен за рулем. Я сижу впереди, рядом с ней. Устрица с Моной – на заднем сиденье. На сиденье между нами – между мной и Элен – лежит ее ежедневник. Красный кожаный переплет липнет к коричневой коже сиденья. Атлас автомобильных дорог США. Компьютерная распечатка списка всех городов, где в библиотеках есть книжка, которая нам нужна. В желтом свете синяя сумочка Элен кажется зеленой.
– Как же красиво. Я бы все отдала, чтобы быть индианкой. – Мона смотрит в окно, прислонившись лбом к стеклу. – Родиться в племени черноногих или сиу лет двести назад... родиться свободной и просто жить в полной гармонии с природой. В мире, где все натуральное.
Я тоже смотрю в окно, прижавшись лбом к стеклу, мне интересно, что там такого красивого видит Мона. В машине работает кондиционер, но стекло – обжигающе горячее.
Странное совпадение, но в атласе автомобильных дорог весь штат Калифорния раскрашен точно таким же ярко-желтым цветом.
Устрица громко сморкается, фыркает и говорит Моне:
– Индейцы этого не видели.
Он говорит, у ковбоев не было перекати-поля. Перекати-поле – русский чертополох – появилось в Америке только в конце девятнадцатого века. Семена завезли из Евразии на шерсти овец. Семена марокканской горчицы завезли вместе с землей, которую использовали как балласт на парусных судах. Те серебристые деревья – это лох узколистый, elaegunus augustifolia. Эта белая пушистая травка, похожая на кроличьи уши, что растет вдоль обочины, – verbascum thapsus, царский скипетр, или коровяк высокий. Искореженные черные деревья, которые мы проехали только что, – robina pseudoacacia, робиния лжеакация, или белая акация. Темно-зеленый кустарник с ярко-желтыми цветами – ракитник метельчатый, cytisus scoparius.
Это все проявления биологический пандемии, говорит он.
– Все эти старые голливудские вестерны, – говорит Устрица, глядя в окно на просторы Невады, примыкающие к шоссе, – с перекати-поле, костром кровельным и другими растениями-травами. – Он говорит, качая головой: – Изначально их на континенте не было. Но это все, что у нас осталось. – Он говорит: – Сейчас в природе не осталось почти ничего натурального.
Устрица колотит по спинке моего сиденья:
– Эй, папаша. Какая в Неваде самая крупная ежедневная газета?
“Рено”, говорю. Или “Вегас”?
Устрица смотрит в окно и в отраженном свете его глаза кажутся желтыми. Он говорит:
– И та, и та. И еще “Карсон-Сити”. Все три.
Я говорю, ага. И “Карсон-Сити” тоже.
Леса вдоль западного побережья задыхаются от метельчатого ракитника, от ракитника стелющегося, от плюща и ежевики, говорит он. Все эти растения завезли сюда из Старого Света. Исконные деревья гибнут от шелкопряда непаркого, завезенного в Америку в 1860 году Леопольдом Трувело, который хотел разводить их для шелка. Пустыни и прерии задыхаются от горчицы, костра кровельного и песколюба песчаного.
Устрица расстегивает рубашку, и на груди у него висит какой-то бисерный кошелечек. На шнурке, унизанном бусами.
– Мешочек для талисманов индейцев хопи, – говорит он.
Элен смотрит на него в зеркало заднего вида. Ее руки лежат на руле. На руках – облегающие перчатки из телячьей кожи. Она говорит:
– Симпатичная штучка.
Устрица снимает рубашку с плеч. Бисерный мешочек висит у него на груди как раз между сосками. На загорелой груди нет ни единого волоска. Мешочек сплетен из синего бисера с красным крестом в центре. В желтом свете его загар кажется оранжевым. Его светлые волосы словно охвачены пламенем.
– Я сама его сделала, – говорит Мона. – Долго делала, с февраля.
Мона с ее черно-красными дредами и бусами из горного хрусталя. Я интересуюсь: она что, индианка из племени хопи?
Устрица открывает мешочек и роется пальцами в содержимом.
А Элен говорит:
– Мона, какая ты индианка?! Ты вообще непонятно кто. Твоя настоящая фамилия – Штейнер.
– Вовсе не обязательно быть хопи, – говорит Мона. – Я его сделала по картинке из книжки.
– Значит, это не настоящий мешочек для талисманов хопи, – говорит Элен.
А Мона говорит:
– Нет, настоящий. Он – точно такой же, как в книжке. – Она говорит: – Я тебе покажу.
Из мешочка хопи Устрица достает мобильный.
– Самое замечательное в этих народных промыслах, они не требуют каких-то особых умений. Смотришь программу по телевизору, где тебе объясняют, как что-то делать, и сразу же делаешь, – говорит Мона. – И при этом соприкасаешься с древними энергиями.
Устрица выдвигает антенну и набирает номер. У него под ногтями грязь.
Элен наблюдает за ним в зеркало заднего вида.
Мона наклоняется вперед и поднимает с пола под сиденьем брезентовый рюкзак. Вынимает оттуда какой-то спутанный клубок из веревок и перьев. Похоже на куриные перья, раскрашенные в яркие пасхальные цвета – розовый и голубой. На веревках висят медные монетки и бусины из черного стекла.
– Это ловец снов индейцев навахо, – поясняет она, встряхивая клубок. Некоторые веревки распутываются и свисают свободными концами. Несколько бусин падает в рюкзак у нее на коленях. Розовые перья разлетаются по салону, и она говорит: – Я думаю использовать монеты И-Цзын. Чтобы усилить энергетику.
Под рюкзаком, под цветастой юбкой – ее лобок гладко выбрит. Стеклянные бусины скатываются туда.
Устрица говорит в трубку:
– Да, мне нужен номер отдела рекламы “Карсон-Сити Телеграф-Стар”.
У него перед лицом проплывает розовое перышко, и он дует на него, отгоняя.
Мона подцепляет несколько узелков своими черными ногтями и говорит:
– Это немного сложнее, чем описано в книжке.
Одной рукой Устрица держит трубку у уха, второй – поглаживает бисерный мешочек у себя на груди.
Мона достает из рюкзака какую-то книжку и передает ее мне.
Устрица замечает, что Элен наблюдает за ним в зеркало заднего вида, подмигивает ей и щиплет себя за сосок.
Совершенно без всякой связи мне вспоминается царь Эдип.
Его член похож на мягкий розовый сталактит из сморщенной кожи. Крайняя плоть проколота серебряным колечком. Неужели Элен на такое польстится?
– В прежние времена фермеры сажали костер кровельный, потому что он зеленеет уже ранней весной – чтобы был корм скоту, – говорит Устрица, кивая на желтый мир за окном.
Первые участки, засеянные костром кровельным, появились на юге Британской Колумбии, в Канаде, в 1889 году. Но из-за пожаров он распространился. Каждый год эта трава высыхает в пыль, и теперь в тех местах, где пожары случались раз в десять лет, они случаются ежегодно. Костер кровельный восстанавливается очень быстро. Он любит огонь. А исконные растения, полынь и флоксы, – они не любят. И каждый год после пожара костра кровельного становится все больше, а других растений все меньше. Олени и антилопы, которые питались этими другими растениями, либо вымерли, либо ушли на другие территории. И кролики тоже. И хищные птицы и совы, которые кроликами питаются. Мыши вымирают от голода, а значит, и змеи, которые питаются мышами, тоже.
В настоящее время костер кровельный является доминирующим растением внутриматериковых пустынь от Канады до Невады, он уже покрывает пространство размером в две Небраски и распространяется на тысячи акров ежегодно.
Но самое смешное, говорит Устрица, что домашний скот не ест этот самый костер кровельный. Коровы предпочитают обыкновенную траву. Которая еще осталась.
Монина книжка называется “Прикладное искусство американских индейцев”. Когда я ее открываю, еще несколько розовых и голубых перьев вылетает наружу.
– Теперь у меня главная мечта в жизни – найти по-настоящему прямое дерево, – говорит Мона. У нее в дредах застряло розовое перо. – И сделать тотемный столб или что-нибудь в этом роде.
– Если смотреть в перспективе исконных растений, – говорит Устрица, – то Джонни Эпплсид был злоебучим биологическим террористом.
Он говорит, что Джонни Эпплсид мог бы и оспу распространять с тем же успехом.
Устрица набирает еще один номер и подносит телефон к уху. Он колотит по спинке переднего сиденья и говорит:
– Мам, пап? Какой самый шикарный ресторан в Рено?
Элен пожимает плечами и смотрит на меня. Она говорит:
– “Пустынное небо” в Тахое – очень милое место.
Устрица говорит в трубку:
– Хочу поместить у вас объявление шириной в три колонки. – Он смотрит в окно и говорит: – Шириной в три колонки и высотой в шесть дюймов. Заголовок большими буквами: “Вниманию клиентов ресторана “Пустынное небо”.
Устрица говорит:
– Текст объявления такой: “После обеда в указанном ресторане вам пришлось лечь в больницу с острым пищевым отравлением? Если так, то звоните по указанному телефону и объединяйтесь с другими такими же пострадавшими, чтобы подать коллективный иск в суд”.
Устрица называет номер телефона. Выуживает из мешочка для талисманов кредитную карточку и зачитывает ее номер и дату, до которой она действительна. Он просит, чтобы ему перезвонили, когда объявление будет набрано, чтобы сверить окончательный текст. Он говорит, что объявление должно появляться каждый день на протяжении всей следующей недели в разделе ресторанной критики. Он закрывает крышку на телефоне и убирает антенну.
– Сколько коренных американцев погибло от болезней, завезенных из Старого Света, от желтой лихорадки и оспы, – говорит Устрица. – И растения тоже гибнут. В 1930 году, с грузом бревен для мельницы, сюда из Голландии завезли болезнь, поражающую деревья, в частности вязы. В 1904-м – болезнь, поражающую каштаны. Патогенный грибок, поражающий вязы. Экологи опасаются, что азиатские жуки-дровосеки, которые появились в Нью-Йорке в 1996-м, в скором времени уничтожат все пенсильванские клены.
Для контроля над популяцией луговых собачек, говорит Устрица, фермеры заразили колонии этих животных бубонной чумой, и к 1930 году вымерло 98 процентов всех луговых собачек. От чумы также погибло еще 34 вида коренных грызунов. И каждый год от нее умирает несколько человек, кому особенно “повезет”.
Совершенно без всякой связи на ум приходит баюльная песня.
– А вот мне, – говорит Мона, и я возвращаю ей книгу, – мне нравятся древние традиции. Знаете, как я вижу нашу поездку? Как мой личный духовный поиск. Я приму новое индейское имя, – говорит она, – и полностью преображусь.
Устрица достает сигарету из своего хопи-мешочка и говорит:
– Ничего, если я закурю?
И я говорю: очень даже чего.
А Элен говорит:
– Ничего.
Это ее машина.
И я считаю – раз, я считаю – два, я считаю – три...
То, что мы называем природой, говорит Устрица, это мир, который мы убиваем и который скоро начнет убивать нас. Каждый одуванчик – это бомба с уже включившимся часовым механизмом. Биологическое загрязнение. Симпатичное желтое опустошение.
Поезжайте в Париж или в Пекин, говорит Устрица, везде – гамбургер из Макдоналдса, экологический эквивалент привилегированной формы жизни. Все города, все места на Земле – одинаковые. Пуэрария. Мидии. Водяной гиацинт. Скворцы. Бургер-Кинг.
А все, что есть настоящего и исконного, все, что есть уникального, – все методично искореняется.
– Единственное, что у нас останется в плане биологического разнообразия, – говорит он, – это кока против пепси.
Он говорит:
– Мы пытаемся изменить мир, совершая при этом ошибку за ошибкой.
Глядя в окно, Устрица достает пластмассовую зажигалку из своего бисерного мешочка. Встряхивает ее в руке, бьет о ладонь.
Я нюхаю розовое перышко из книги и представляю, что волосы Моны пахнут точно так же. Вертя перышко двумя пальцами, я спрашиваю у Устрицы, когда он звонил в газету и давал объявление, зачем ему это надо?
Устрица прикуривает сигарету. Убирает мобильный и зажигалку обратно в бисерный мешочек.
– Он так зарабатывает на жизнь, – говорит Мона. Она распутывает узелки на своем ловце снов. Под ее яркой оранжевой блузкой набухают маленькие розовые соски.
Я считаю – четыре, считаю – пять, считаю – шесть...
Держа сигарету в зубах. Устрица застегивает рубашку обеими руками. Он щурится на дым и говорит:
– Помнишь Джонни Эпплсида?
Элен вертит ручку кондиционера, прибавляя мощность.
Устрица застегивает последнюю пуговицу и говорит:
– Не волнуйся, папаша. Я просто сею свои семена.
Глядя на желтый мир желтыми же глазами, он говорит:
– Просто это мое поколение пытается уничтожить существующую культуру, распространяя свои болезни.
Глава двадцатая
Женщина открывает дверь. Мы с Элен стоим на крыльце. У меня в руках – огромная косметичка Элен, скорее даже не косметичка, а такой маленький чемоданчик. Элен тычет в женщину пальцем с длинным розовым ногтем и говорит:
– Если вы мне дадите пятнадцать минут, вы получите совершенно новую себя.
Сегодня Элен во всем красном, но это не землянично-красный. Скорее он красный, как земляничный мусс со взбитыми сливками, сервированный в вазочке из матового хрусталя. Во взбитом облаке розовых волос ее сережки мерцают розовым и красным.
Женщина вытирает руки кухонным полотенцем. Ока обута в мужские коричневые мокасины на босу ногу. На ней – фартук в желтых цыплятках и какое-то неприметное платье. Она убирает волосы со лба тыльной стороной ладони. Цыплята на фартуке держат в клювах кухонные полотенца, ложки и черпаки. Глядя на нас сквозь ржавую сетку на второй двери, женщина говорит:
– Что?
Элен оборачивается ко мне. Потом смотрит на нашу машину, припаркованную у тротуара. Мона с Устрицей – они ждут в машине – пригнулись, чтобы их не было видно с крыльца. Устрица шепчет в трубку мобильного телефона:
– А зуд постоянный или периодический?
Элен Гувер Бойль кладет руку на грудь. Ее шелковой блузки почти не видно за спутанными цепями с розовыми камнями и жемчугом. Она говорит:
– Миссис Пелсон? Мы из “Волшебного макияжа”.
Элен протягивает руку вперед и раскрывает ладонь, как будто разбрасывает слова.
Она говорит:
– Меня зовут Бренда Уильямс. – Она машет рукой назад, как будто забрасывает слова за плечо. – А это мой муж, Роберт Уильямс. – Она говорит: – И сегодня у нас для вас есть подарок.
Женщина смотрит на косметичку у меня в руке.
И Элен говорит:
– Нам можно войти?
Мне казалось, что все будет проще.
Вся эта затея: входишь в библиотеку, берешь книгу с полки, идешь в туалет и вырываешь страницу. Спускаешь воду в унитазе. Я думал, что так все и будет. Легко и просто.
Две первые библиотеки – никаких проблем. В третьей книги на полке не оказалось. Мы с Моной пошли расспрашивать библиотекаря. Элен с Устрицей ждали в машине.
Библиотекарь – парень с длинными волосами, собранными в хвост. С серьгами в обоих ушах. Такие пиратские кольца. Пиджак из шотландки. Он говорит, что книжка – он проверяет компьютерную базу данных – сейчас на руках.
– Это действительно очень важно, – говорит Мона. – Я брала эту книгу до этого и оставила кое-что между страниц.
Ничем не могу помочь, говорит парень.
– А у кого сейчас книжка, не скажете? – говорит Мона.
И он говорит: извините. Ничем не могу вам помочь.
А я считаю – раз, я считаю – два, я считаю – три...
Конечно, каждому хочется хоть ненадолго стать Богом, но для меня – это работа на полный рабочий день.
Я считаю – четыре, считаю – пять...
Через пару минут у столика библиотекаря появляется Элен Гувер Бойль. Она улыбается, пока парень не отрывается от своего компьютера, и разводит руками с кольцами на всех пальцах.
Она улыбается н говорит:
– Молодой человек. Моя дочь брала у вас в библиотеке книжку и забыла в ней старую семейную фотографию. – Она трет большим пальцем по указательному и среднему и говорит: – Я понимаю, у вас тут свои правила, но вы можете сделать доброе дело и не за просто так.
Он смотрит на ее пальцы, у него на лице пляшут радужные отблески преломленного света. Он облизывает губы. Но потом все-таки говорит: нет. Оно того не стоит. Человек, который взял книжку, может пожаловаться начальству, и тогда его уволят с работы.
– Мы обещаем, – говорит Элен, – вас никто не уволит.
Мы с Моной сидим в машине. Я считаю – 27, считаю – 28, считаю – 29... я изо всех сил пытаюсь сдержать себя, чтобы не поубивать всех в этой библиотеке и не посмотреть адрес в компьютере самому.
Элен возвращается с листочком бумаги в руках. Она наклоняется к открытому окошку у водительского сиденья и говорит:
– Есть хорошая новость, и есть плохая.
Мона с Устрицей валяются на заднем сиденье. При появлении Элен они садятся. Я сижу впереди и считаю.
И Мона говорит:
– У них три экземпляра, и они все на руках.
Элен садится за руль и говорит:
– Я знаю миллион способов, как найти оптовых покупателей среди незнакомых людей.
Устрица убирает волосы с глаз и говорит:
– Отлично сработано, мамочка.
В первом доме все было просто. И во втором тоже.
Прежде чем ехать к третьему, Элен тщательно перебирает содержимое своей косметички – позолоченные тюбики помады и яркие коробочки. Она открывает розовую помаду, щурится на нее и говорит:
– Придется все это выбросить. Если я не ошибаюсь, то у последней тетки был стригущий лишай.
Мона наклоняется вперед и говорит Элен:
– У тебя замечательно получается, правда.
Элен открывает круглые коробочки с тенями для век: коричневые, розовые и персиковые. Она внимательно их рассматривает и даже нюхает. Она говорит:
– У меня большой опыт.
Она смотрится в зеркало заднего вида и поправляет прическу. Смотрит на часы, щиплет себя за подбородок и говорит:
– Наверное, мне не стоит вам этого говорить, но я раньше работала продавцом-консультантом в косметической фирме.
Мы припарковали машину у проржавелого живого трейлера на квадратной площадке пожухлой травы, усыпанной пластмассовыми детскими игрушками. Элен закрывает свою косметичку. Смотрит на меня и говорит:
– Готов повторить?
Уже внутри трейлера Элен говорит хозяйке в фартуке с цыплятами:
– Это абсолютно бесплатно, и вы ничего не обязаны покупать. – Она подталкивает женщину на диван.
Сама Элен садится напротив, так близко, что их колени почти соприкасаются, и проводит ей по лицу мягкой кисточкой для румян. Она говорит:
– Втяните щеки, голубушка.
Одной рукой она хватает хозяйку за волосы и поднимает прядь вертикально вверх. Волосы у хозяйки светлые, с темно-русыми корнями. Свободной рукой Элен быстро начесывает прядь гребешком и укладывает ее в художественном беспорядке, так что волосы получаются разной длины. Она берет еще одну прядь и делает то же самое. Потом подправляет прическу расческой, так что голова хозяйки теперь представляет собой взбитое облако светлых волос. Темных корней совершенно не видно.
И я говорю: так вот как ты это делаешь.
Прическа получилась в точности как у Элен, только не розовая, а белая.
На журнальном столике перед диваном – большой букет роз и лилий, но цветы давно увяли и побурели. Букет стоит в вазе зеленого стекла, но воды – только на донышке. Причем вода уже черная. На обеденном столе в кухне – тоже цветы. И тоже – увядшие. В протухшей вонючей воде. На полу вдоль дальней стены гостиной – еще несколько ваз с цветами. Пожухлая зелень, сморщенные увядшие розы и черные гвоздики, покрытые сероватым налетом плесени. В каждый букет воткнута маленькая картонная карточка со словами: “Наши искренние соболезнования”.
И Элен говорит:
– Теперь закроите глаза руками.
Она щедро опрыскивает голову хозяйки лаком для волос.
Хозяйка сидит, слегка наклонившись вперед и прижимая ладони к лицу.
Элен указывает кивком в дальний конец трейлера, где есть еще несколько комнат.
Я встаю и иду.
Элен открывает тушь для ресниц и говорит:
– Можно мой муж сходит у вас в туалет? – Она говорит: – А теперь посмотрите вверх, голубушка.
На полу в ванной – кучи грязного белья и одежды, разобранной по цветам. Белая. Цветная. Чьи-то футболки и джинсы, испачканные машинным маслом. Полотенца, простыни и лифчики. Скатерть в красную клетку. Я спускаю воду в унитазе. Для звуковой маскировки.
Никаких пеленок или детской одежды.
В гостиной хозяйка в цыплятках все еще смотрит вверх, в потолок, только теперь она как-то странно дышит – судорожно и часто. Грудь под фартуком трясется. Элен вытирает бумажной салфеткой расплывшийся макияж. Салфетка мокрая и черная от потекшей туши. И Элен говорит:
– Пройдет время, Ронда, и вам станет легче. Сейчас вы в это не верите, но так будет. – Она берет очередную салфетку. – Надо только поверить, что вы сумеете это вынести, что вы сильная. Думайте о себе как о сильной женщине.
Она говорит:
– Вы еще молодая, Ронда. Вернитесь в школу, получите профессию, обратите боль в деньги.
Женщина с цыплятками, Ронда, по-прежнему плачет, глядя в потолок.
За ванной – две спальни. В одной – кровать с водяным матрасом. В другой – детская кроватка с игрушкой-мобилом в виде пластмассовых маргариток. Белый комод с выдвижными ящиками. Кроватка пустая. Прорезиненный матрасик свернут в рулон и лежит в изголовье. На стуле рядом с кроваткой – стопка книг. “Стихи и потешки со всего света” – на самом верху.
Я кладу ее на комод, и она открывается на странице 27.
Пробегаю острием английской булавки вдоль корешка – делаю маленькие проколы, чтобы было удобнее вырвать страницу. Вырываю, прячу в карман, кладу книгу на место.
В гостиной – вся косметика свалена в кучу на полу.
Элен вынула из косметички фальшивое дно. Под ним – браслеты и ожерелья, большие броши и серьги, скрепленные попарно. Россыпь зеленых, желтых, красных и синих камней в переливах света. Драгоценности. Элен держит в руках длинное ожерелье из красных и желтых камней, каждый – размером с ее розовый ноготь, если не больше.
– У хороших бриллиантов должна быть такая огранка, – говорит Элен, – чтобы свет не проникал сквозь грани в нижней половине камня. – Она сует ожерелье хозяйке в руки и говорит: – В рубинах... оксид алюминия... посторонние вкрапления в камне, называется “рутиловые включения”, придают камню мягкий розоватый оттенок, если только ювелир не обработает камень высокой температурой.
Хороший способ забыть о целом – пристально рассмотреть детали.
Две женщины сидят так близко друг к другу, что их колени соприкасаются. И головы тоже – почти. Женщина в цыплятках уже не плачет.
У нее на глазу – ювелирная лупа.
Мертвые цветы отодвинуты в сторону, и весь столик завален искрящимися розовыми камнями и золотом, прохладным белым жемчугом и синей ляпис-лазурью. Мерцание желтого и оранжевого. Мягкое матовое серебро и ослепительно белые отсветы.
Элен держит в ладони зеленый камень размером с яйцо. Он такой яркий, что лица обеих женщин кажутся зеленоватыми в отраженном свете.
– Это искусственный изумруд. Видите, там внутри как бы крапинки? В настоящих камнях их нет.
Женщина внимательно сморит сквозь лупу и кивает головой.
И Элен говорят:
– Я не хочу, чтобы вы обожглись, как я. – Она запускает руку в косметичку и достает что-то желтое и блестящее. – Эта сапфировая брошь принадлежала известной киноактрисе, Наташе Врен. – Она вынимает из косметички кулон в виде розового сердца в обрамлении маленьких бриллиантиков. – Этот берилловый кулон в семьсот каратов когда-то принадлежал румынской королеве Марии.
Я уже знаю, что она скажет, Элен. В этой куче дорогих украшений, говорит она, живут духи давно уже мертвых людей, всех прежних владельцев. Всех, кто мог себе это позволить. Где теперь их таланты, ум и красота? Их пережил этот декоративный мусор. Богатство, успех, положение в обществе – все, что олицетворяли собой эти камни, – где все это теперь?
С одинаковой прической и макияжем, эти две женщины, сидящие рядом, могли бы быть сестрами. Или мамой и дочкой. До и после. Прошлое и будущее.
И это еще не все. Но обо всем остальном – когда мы вернемся в машину.
Мона на заднем сиденье говорит:
– Ну что, нашли?
И я говорю: да. Но этой женщине это уже не поможет.
Все, что она от нас получила: это роскошная прическа и, может быть, стригущий лишай.
Устрица говорит:
– Покажи нам, что это за песня. Ради чего мы катаемся по стране.
И я говорю: ни хрена. Я запихиваю вырванную страницу в рот и жую. Ужасно болит нога, и я снимаю ботинок. Я продолжаю жевать. Мона засыпает. Я продолжаю жевать. Устрица смотрит в окно на какие-то сорняки на пустыре.
Я глотаю прожеванную бумагу и засыпаю тоже.
Я просыпаюсь уже в дороге. На пути в следующий город, в следующую библиотеку, может быть, к следующему “Волшебному макияжу”. Я просыпаюсь, и выясняется, что мы проехали уже триста миль.
На улице почти стемнело. Элен говорит, глядя прямо перед собой:
– Я слежу за расходами.
Мона садится и чешет голову, запустив обе руки в дреды. Потом прижимает пальцем внутренний уголок глаза и снимает натекшую слизь. Вытирает палец о джинсы и говорит:
– Где будем ужинать?
Я говорю Моне, чтобы она пристегнулась.
Элен включает фары. Кладет на руль руку, вытянув пальцы, и пристально смотрит на свои кольца. Она говорит:
– Когда мы найдем “Книгу теней”, когда получим полную власть над миром, когда станем бессмертными, и у нас будет все, и все нас будут любить, – говорит она, – вы все равно останетесь мне должны двести долларов за косметику.
Она выглядит как-то не так. У нее что-то не то с волосами. Ее серьги. Серьги с большими розовыми и красными камнями, сапфирами и рубинами. Их нет.
Глава двадцать первая
Конечно, это была не одна ночь. Просто по ощущениям все ночи слились в одну. Каждая ночь. Пересекая Неваду и Калифорнию, Техас, Аризону, Орегон, Вашингтон, Айдахо и Монтану. Они одинаковые, все ночи, когда ты в дороге. И поэтому кажется, будто ночь – одна.
В темноте все города и места – одинаковые.
– Мой сын Патрик, он не умер, – говорит Элен Гувер Бойль.
Он умер. Я видел запись о смерти в окружном архиве. Но я молчу.
Элен сидит за рулем. Мона и Устрица спят на заднем сиденье. Спят или слушают наш разговор. Я сижу рядом с Элен на пассажирском сиденье. Я прижимаюсь к дверце, чтобы быть как можно дальше от Элен. Я положил руку под голову и слушаю, не глядя на Элен.
А Элен говорит, не глядя на меня. Мы оба смотрим прямо перед собой, на дорогу, освещенную светом фар.
– Патрик в больнице “Новый континуум”, – говорит она. – И я верю, что когда-нибудь он поправится.
На сиденье между нами лежит ее ежедневник в красном кожаном переплете.
Пересекая Северную Дакоту и Миннесоту. Я спрашиваю у Элен, как она узнала про баюльные чары.
Своим розовым ногтем она нажимает какую-то кнопку – включает систему автоматического регулирования скорости. Потом нажимает еще одну кнопку и включает дальний свет вместо ближнего.
– Я работала продавцом-консультантом в “Skin Tone Cosmetics”, – говорит она. – Мы тогда жили в кошмарном трейлере, – говорит она. – Мы с мужем.
Его звали Джон Бойль. Я видел запись о смерти в окружном архиве.
– Ты знаешь, как это бывает, когда рождается первый ребенок, – говорит она. – Друзья и знакомые тоннами тащат подарки, игрушки и книжки. Я даже не знаю, кто именно подарил эту книжку. Просто еще одна книжка в куче других.
Согласно записям в окружном архиве, это случилось лет двадцать назад.
– Тебе не надо рассказывать, что случилось, ты и сам все понимаешь, – говорит она. – Но Джон всегда думал, что это я виновата.
Согласно записям в полицейском досье, в течение месяца после смерти Патрика Раймонда Бойля, шести месяцев от роду, соседи шесть раз вызывали полицию по поводу нарушения общественного порядка – шумных домашних ссор в трейлере Бойлев (место 175 в парке жилых фургонов “Буена-Ноче”).
Пересекая Висконсин и Небраску.
Элен говорит:
– Я искала оптовых покупателей для “Skin Tone Cosmetics” и просто ходила по домам, рекламируя наши товары. – Она говорит: – Я не сразу вернулась на работу. Прошло, наверное, полтора года после того, как Патрик... как мы увидели Патрика в то утро.
Она ходила по домам, рассказывает мне Элен, и встретила молодую женщину. Такую же, как и та – в фартуке с цыплятами. Все было так же. Те же цветы с похорон. Та же пустая детская кроватка.
– Я зарабатывала очень неплохо, только на продаже тональных кремов и маскирующих карандашей, – говорит Элен, улыбаясь. – И особенно в конце месяца, когда деньги заканчивались.
Тогда, двадцать лет назад, той женщине было столько же лет, сколько и самой Элен. Они разговорились. Женщина показала Элен детскую. Показала фотографии ребенка. Женщину звали Синтия Мур. У нее был фингал под глазом.
– И я обратила внимание, что у них была та же книжка, – говорит Элен. – “Стихи и потешки со всего света”.
Она так и осталась открытой на той же странице, какую они прочитали ребенку последней. В тот вечер, когда он умер. Они все оставили, как было. Белье в кроватке. Открытую книжку.
– И это, как ты уже понял, была та же страница, что и у нас, – говорит Элен.
Джон Бойль каждый вечер наливался пивом. Он говорил, что не хочет другого ребенка, потому что он не доверяет Элен. Если она не знает, что она сделала не так, то не стоит рисковать.
Я касаюсь рукой нагретого кожаного сиденья, и ощущение такое, как будто ты прикасаешься к человеку, к его живой коже.
Пересекая Колорадо, Канзас и Миссури.
Она говорит:
– Та женщина, у которой тоже умер ребенок... однажды она устроила дворовую распродажу. Все детские вещи. Они разложили их на лужайке и продавали за двадцать пять центов за штуку. Книжка тоже была, и я ее купила, – говорит Элен. – Я спросила у парня, который сидел при вещах, почему Синтия все распродает, но он только пожал плечами.
Согласно записям в окружном архиве, Синтия Мур выпила жидкость для прочистки водопроводных труб и умерла от внутреннего кровоизлияния в пищевод и удушья через три месяца после того, как ее ребенок умер безо всякой видимой причины.
– Джон боялся, что это было что-то заразное, и сжег все вещи Патрика, – говорит она. – Я купила книжку за десять центов. Я помню, погода в тот день была замечательная.
Согласно записям в полицейском досье, соседи еще три раза вызывали полицию по поводу нарушения общественного порядка – шумных домашних ссор в трейлере Бойлев (место 175 в парке жилых фургонов “Буена-Ноче”). А через неделю после самоубийства Синтии Мур умер Джон Бойль. Безо всякой очевидной причины. Согласно записям в протоколе вскрытия, концентрация алкоголя у него в крови могла послужить причиной остановки дыхания во сне. Также это могло быть позиционное удушье – он напился до бесчувствия и свалился на кровать в таком положении, что закрыл себе рот и нос. В любом случае никаких следов и отметин на теле не обнаружилось. В свидетельстве о смерти записано: причина не установлена.
Пересекая Иллинойс, Индиану и Огайо.
Элен говорит:
– Я не нарочно убила Джона. – Она говорит: – Мне просто хотелось проверить.
Точно так же, как мне – с Дунканом.
– Я проверяла свою догадку, – говорит она. – Джон все твердил, что душа Патрика по-прежнему с нами. А я все твердила, что Патрик жив, что он в больнице.
Она говорит: и теперь, двадцать лет спустя, шестимесячный Патрик по-прежнему там, в больнице.
Звучит как полнейший бред. Но я молчу. Не могу себе даже представить, как может выглядеть младенец после двадцатилетнего пребывания в коме, со всеми этими капельницами и трубками.
Мне представляется Устрица. С внутривенным кормлением и катетером на всю жизнь.
Убить тех, кого любишь, это не самое страшное. Есть вещи страшнее.
На заднем сиденье: Мона садится и потягивается. Она говорит:
– В Древней Греции самые сильные проклятия записывали гвоздями от затонувших кораблей. – Она говорит: – Моряки, погибшие в море... их нельзя было похоронить, как положено. Древние греки знали, что мертвые, которых не похоронили, как должно, становятся самыми беспокойными и самыми вредными духами с неуемной страстью к разрушению.
А Элен говорит:
– Заткнись.
Пересекая Западную Вирджинию, Пенсильванию, Нью-Йорк.
Элен говорит:
– Ненавижу людей, которые утверждают, что они видят духов. – Она говорит: – Никаких духов нет. Когда человек умирает, он умирает. После смерти нет никакой жизни. Смерть – это смерть. Люди, которые утверждают, что они видят духов, просто привлекают к себе внимание. Хотят показаться интереснее, чем они есть. Люди, которые верят в реинкарнацию, просто откладывают настоящую жизнь на потом.
Она улыбается.
– Но мне повезло, – говорит она. – Я нашла способ, как наказать этих людей к как заработать деньги.
У нее звонит мобильный.
Она говорит:
– Если ты мне не веришь насчет Патрика, могу показать тебе счет из больницы за этот месяц.
Ее мобильный так и звонит.
Она рассказывает не все сразу, а по частям. Пересекая Вермонт. Пересекая Луизиану, ночью. Потом – Арканзас и Миссисипи. Пересекая маленькие восточные штаты, иногда – по два-три за ночь.
Она принимает вызов и говорит в трубку:
– Элен слушает. – Она смотрит на меня, закатывает глаза и говорит в трубку: – Ребенок, замурованный в стену спальни? Он плачет всю ночь? Правда?
Остальное из этой истории я узнаю, когда мы вернемся домой и я покопаюсь в архивах.
Элен прижимает мобильный к груди и говорит мне:
– Все, что я рассказала и еще расскажу, это не для печати. – Она говорит: – Мы ничего не изменим, пока не найдем “Книгу теней”. А потом, когда мы ее найдем, я сделаю так, чтобы Патрик поправился.
Глава двадцать вторая
Мы едем по Среднему Западу, радио в машине настроено на какую-то АМ-станцию, и диктор по радио говорит, что доктор Сара Ловенштейн была светочем нравственности и надежды в пустыне всеобщей бездуховности. Доктор Сара была честным, бескомпромиссным и высоконравственным человеком и не принимала ничего, кроме стойкой и непреклонной добродетели. Она была бастионом честности и прямоты – прожектором, который высвечивал все зло мира. Доктор Сара, говорит диктор, навсегда останется в наших сердцах и душах, потому что собственный ее дух был несгибаемым и не...
Голос умолкает на полуслове.
И Мона бьет по спинке моего сиденья, как раз в район почек, и говорит:
– Только не надо опять. – Она говорит: – Не надо решать свои внутренние проблемы за счет невинных людей.
И я говорю, чтобы она прекратила сыпать обвинениями. Может быть, это все из-за пятен на солнце.
Эти поговорить-голики. Эти послушать-фобы.
Баюльная песня звучит у меня в голове. Все получилось так быстро, что я этого даже не замечаю. Я уже засыпал. Кажется, я еще больше теряю контроль. Я могу убивать во сне.
Несколько миль тишины, “мертвый эфир”, как это называется у радиожурналистов, потом радио снова включается и уже другой диктор говорит, что доктор Сара Ловенштеин была высоким моральным критерием, по которому миллионы радиослушателей мерили свою жизнь. Она была пламенеющим мечом в деснице Господа, посланная сюда, чтобы изгнать нечестивцев из храма... И этот диктор тоже умолкает на полуслове. Мона бьет по спинке моего сиденья и говорит:
– Это не смешно. Эти радиопроповедники – они же живые люди!
А я говорю: я ничего не делал.
А Элен с Устрицей смеются.
Мона сидит, скрестив руки на груди. Она говорит:
– Уважения у тебя никакого. Вообще никакого. Вот так вот просто бросаться силой, которой уже миллион лет.
Мона хватает Устрицу за плечи и толкает его со всей силы, так что он бьется боком о дверцу. Она говорит:
– И ты тоже. – Она говорит: – Диктор на радио, он такой же живой, как свинья или корова.
Теперь на радио играет легкая танцевальная музыка. У Элен звонит мобильный, она нажимает на кнопку приема и прижимает трубку к уху. – Она кивает на радио и произносит одними губами: сделай потише.
Она говорит в трубку:
– Да. – Она говорит: – Да, я знаю, кто это. Вы мне скажите, где он сейчас, и как можно точнее.
Я убавляю громкость.
Элен слушает и говорит:
– Нет. – Она говорит: – Мне нужен белый с голубым бриллиант. Семьдесят пять каратов, фигурная огранка. Позвоните Мистеру Дрешеру в Женеву, он знает, что именно мне нужно.
Мона вытаскивает из-под сиденья свой рюкзак, достает упаковку цветных фломастеров и толстую тетрадь в обложке из темно-зеленой парчи. Она открывает тетрадь, кладет ее на колени и что-то пишет в ней синим фломастером. Потом убирает синий и открывает желтый.
И Элен говорит:
– Не важно, какая охрана. В течение часа все будет сделано. – Она выключает телефон и бросает его на сиденье.
На сиденье между нами – ее ежедневник. Она открывает его и пишет какое-то имя и сегодняшнее число.
Книга на коленях у Моны – ее “Зеркальная книга”. Она говорит, что у каждой уважающей себя ведьмы есть такая зеркальная книга. Что-то вроде дневника и поваренной книги, куда записывают заклинания, ритуалы и вообще все, что связано с колдовством.
– Например, – говорит она и зачитывает из “Зеркальной книги”: – Демокрит утверждает, что можно вызвать грозу, если сжечь голову хамелеона в огне на дубовых дровах.
Она подается вперед и говорит мне прямо в ухо:
– Знаешь, Демокрит. Корень как в демократии.
И я считаю – раз, я считаю – два, я считаю – три...
А чтобы заткнуть человека, говорит Мона, ну, чтобы он прекратил болтать, надо взять рыбу и зашить ей рот.
Чтобы вылечить боль в ухе, говорит Мона, нужно взять семя вепря, когда оно истекает из вагины самки.
В иудейской магической книге “Сефер 'а разим” есть такой ритуал: нужно убить черного, еще слепого щенка – до того, как у него откроются глаза. Потом написать на табличке проклятие и вложить табличку в голову щенку. Потом запечатать его пасть воском и спрятать голову под порогом дома того человека, которому предназначается проклятие, и он никогда не заснет.
– Теофаст утверждает, – читает Мона, – что пионы надо рвать по ночам, потому что если, пока ты рвешь пионы, тебя увидит дятел, ты ослепнешь. А если дятел увидит, как ты подрезаешь пиона, у корни, у тебя приключится выпадение ануса.
И Элен говорит:
– Жалко, что у меня нет рыбы...
По словам Моны, нельзя убивать людей, потому что убийство отдаляет тебя от человечества. Убийство оправдано только тогда, когда ты убиваешь врага. Поэтому надо сделать так, чтобы жертва стала твоим врагом. Любое преступление оправданно, если ты делаешь жертву своим врагом.
Со временем все люди в мире станут твоими врагами.
С каждым новым убийством, говорит Мона, ты все больше и больше отчуждаешься от мира. Ты убеждаешь себя, что весь мир – против тебя.
– Когда доктор Сара Ловенштейн только начинала свое радиошоу, она не набрасывалась на каждого, кто звонил, с руганью и обличениями, – говорит Мона. – У нее было меньше эфирного времени, и аудитория у нее была меньше, и ей действительно, как мне кажется, хотелось помочь людям.
И может быть, это все из-за того, что на протяжение многих лет ей звонили по поводу тех же самых проблем – нежелательная беременность, разводы, семейные неурядицы. Может быть, это все из-за того, что ее аудитория выросла и передачу перенесли на прайм-тайм. Может быть, это все из-за того, что она стала зарабатывать больше денег. Может быть, власть развращает, но она не всегда была такой сукой.
Единственный выход, говорит Мона, это признать свое поражение и позволить миру убить меня и Элен за наши преступные деяния. Или мы можем покончить самоубийством.
Я спрашиваю: это что, очередная викканская чепуха?
И Мона говорит:
– Нет. На самом деле это Карл Маркс.
Она говорит:
– Когда ты убил человека, есть единственный способ вернуть себе связь с человечеством. – Она говорит, справляясь по книге: – Есть единственный способ вернуться в ту точку, где мир не будет тебе возмездием. Где ты не один.
– Дайте мне рыбу, – говорит Элен. – И иголку с ниткой.
Но я не один.
У меня есть Элен.
Может быть, именно поэтому столько серийных убийц работают в паре. Потому что это приятно – знать, что ты не один в мире, где только враги и жертвы. Неудивительно, что Вальтруда Вагнер, австрийская Ангел Смерти, убедила своих подруг убивать вместе с ней.
Это кажется очень естественным.
Мы с тобой против целого мира...
У Гари Левингдона был его брат, Таддеуш. У Кеннета Бьянчи был Анджело Буоно. У Ларри Биттейкера – Рой Норрис. У Дуга Кларка – Кэрол Банди. У Дэвида Гора – Фред Уотерфилд. У Гвен Грэхем – Кати Вуд. У Дуга Грецлера – Вилл Стилмен. У Джо Каллингера – его сын Майк. У Пата Керни – Дэйв Хилл. У Энди Кокоралейса – брат Том. У Лео Лейка – Чарльз Нджи. У Генри Лукаса – Отгнс Тул. У Альберта Ансельми – Джон Скализе. У Алена Майкла – Климон Джонсон. У Дуга Бемора – Кейт Косби. У Иэна Брейди – Майра Хиндли. У Тома Брана – Лео Мейн. У Бена Брукса – Фред Триш. У Джона Брауна – Сэм Кетзи. У Билла Барка – Билл Хеер. У Эрксина Барроуза – Ларри Таклин. У Джо Бакса – Марионо Маку. У Брюса Чайлдза – Генри Маккенни. У Элтона Колмена – Дебби Браун. У Энн Френч – ее сын Билл. У Френка Газенберга – его брат Питер. У Дельфины Гонзалес – ее сестра Мария. У доктора Тита Херма – доктор Том Оллген. У Амелии Сакс – Энни Уолтерс.
Тринадцать процентов всех известных серийных убийц работали в паре или в группе.
В камере смертников в калифорнийской тюрьме Сан-Квентин Рэяди Крафт, “Убийца по талонам”, играл в бридж с Дугам Кларком, “Закатным убийцей”, Ларри Биттейкером по прозвищу “Клещи” и “Убийцей с большой дороги” Биллом Бенином. В общем на эту четверку приходилось сто двадцать шесть жертв.
У Элен Гувер Бойль есть я.
“Когда начнешь убивать, уже невозможно остановиться, – сказал Бонин одному журналисту. – Убивать с каждым разом все проще и проще...”
Вынужден согласиться. Это превращается в дурную привычку.
По радио говорят, что доктор Сара Ловенштеий была ангелом добра, не имеющим себе равных по силе и влиянию, десницей Божьей, честью и совестью этого мира, погрязшего в непотребствах, мира греха и жестокости, мира скрытых...
Не важно, сколько людей умирает, все равно все остается по-прежнему.
– Ну давай, докажи, что ты крут, – говорит Устрица, кивая на радио. – Убей и этого мудака тоже.
Я считаю – 37, считаю – 38, считаю – 39...
С тех пор как мы выехали из дома, мы уничтожили семь экземпляров смертоносного стихотворения. Изначальный тираж был 500 экземпляров. Стало быть, 306 экземпляров уже охвачено, остается – 194.
В газетах было написано, что парень в черной кожаной куртке – который просвистел мимо меня на переходе – был донором и сдавал кровь каждый месяц. Он три года провел за границей, в слаборазвитых странах, в составе Корпуса мира – рыл колодцы для прокаженных. В Бостване он отдал часть своей печени девочке, которая отравилась ядовитыми грибами. Он работал оператором на телефоне, когда проводили благотворительную кампанию против какой-то неизлечимой болезни, я, правда, забыл какой.
И все-таки он заслуживал смерти. Он обозвал меня придурком.
Он меня толкнул!
В газетах была фотография: мать и отец плачут над гробом моего соседа сверху.
И все-таки он слишком громко врубал свою музыку.
В газетах написано, что фотомодель и манекенщица по имени Денни Д'Тестро была найдена мертвой у себя в квартире сегодня утром.
Не знаю уж почему, но я очень надеюсь, что на вызов поехал не Нэш.
Устрица кивает на радио и говорит:
– Ну давай же, папаша, убей его. Докажи, что ты крут.
На самом деле весь мир состоит из придурков.
Элен берет свой мобильный и обзванивает библиотеки в Оклахоме и Флориде. В Орландо находится еще один экземпляр.
Мона читает нам, что древние греки делали таблички-проклятия – дефиксионы.
И еще они делали колоссов, кукол из бронзы, воска или глины, и тыкали в них гвоздями, или ломали их, или калечили, отрезали им руки и головы. Внутрь колосса вкладывали либо волосы намеченной жертвы, либо проклятие, написанное на папирусе.
В Лувре хранится египетская фигурка второго века нашей эры. Это изображение обнаженной женщины, связанной по рукам и ногам, с гвоздями, воткнутыми в глаза, уши, рот, груди, руки, стопы, вагину и анус. Черкая в книге оранжевым фломастером, Мона говорит:
– Вы с Элен наверняка бы понравились тому человеку, который сделал эту фигурку.
Таблички-проклятия представляли собой тонкие свинцовые или медные – иногда глиняные – пластинки. На них писали проклятия, выцарапывали гвоздями от затонувших кораблей, потом сворачивали их в трубочку и протыкали гвоздем. Первую строчку писали слева направо, вторую – справа налево, третью – слева направо, и так далее. Если была возможность, то внутрь заворачивали волосы жертвы или лоскут от ее одежды. Потом табличку бросали в озеро, или в море, или в колодец – чтобы она попала в подземный мир, где ее прочтут демоны и исполнят приказ.
Элен на секунду отрывается от телефона, прижимает его к груди и говорит:
– Похоже на заказ товаров через Интернет.
И я считаю – 346, считаю – 347, считаю – 348...
В греко-романской литературной традиции, говорит Мона, есть ведьмы и колдуны ночные и ведьмы и колдуны дневные. Черные и белые. Белые ведьмы и колдуны – добрые, и их знание открыто для всех. Черные ведьмы и колдуны – злые, они хранят свои знания в тайне и собираются уничтожить весь мир. Мона говорит:
– Вы двое – определенно ночные.
Эти люди, которые дали нам демократию и архитектуру, говорит Мона, магия – была частью их повседневной жизни. Дельцы и торговцы проклинали друг друга. Сосед насылал проклятие на соседа. Рядом со стадионом, где проходили первые Олимпийские игры, археологи раскопали колодец, полный табличек-проклятий, – атлеты проклинали атлетов.
Мона говорит:
– Я не выдумываю. Все правда.
Приворотные чары в Древней Греции назывались агогаи.
Проклятие на разлучение влюбленных – диакопои.
Элен снова подносит телефон к уху и говорит в трубку:
– По стенам кухни течет кровь? Да, разумеется, вы не должны жить в такой обстановке.
Устрица включает свой телефон и говорит в трубку:
– Я хочу дать платное объявление в “Майами Телеграф-Обсервер”.
На радио включается хор французских рожков. Хорошо поставленный дикторский голос читает новости. На заднем плане слышен стук телетайпа.
– Человек, который, по подозрениям полиции, был главой самого крупного в Южной Америке наркотического картеля, был найден мертвым в своей квартире в Майами, – говорит диктор. – Предположительно, тридцатидевятилетний Густав Бреннан держал под контролем продажу кокаина с оборотом в три миллиарда долларов в год. Причина смерти пока не ясна, полиция думает провести вскрытие...
Элен смотрит на радио и говорит:
– Вы слушаете? Что за бред! – Она говорит: – Слушайте, – и прибавляет звук.
– ...Бреннан, – говорит диктор, – который не выходил из дому без целой армии вооруженных телохранителей, находился под непрестанным наблюдением ФБР...
Элен говорит мне:
– Они что, до сих пор пользуются телетайпом?
Тот ее разговор по телефону... белый с голубым бриллиант... имя, которое она записала в своем ежедневнике.
Густав Бреннан.
Глава двадцать третья
В прежние времена моряки в долгом плавании оставляли на каждом пустынном острове по паре свиней. Или по паре коз. А когда приходили к этому острову в следующий раз, там уже был запас “живого” мяса. Это были необитаемые острова, царства девственной, дикой природы. Там обитали птицы, которых не было больше нигде на – Земле. Там не было хищных зверей. Там не било ядовитых растений или растений с колючками и шипами. Это был истинный рай на Земле.
Когда моряки приходили к такому острову в следующий раз, там их ждали стада свиней или коз.
Устрица рассказывает нам об этом.
Моряки называли такие стада “посеянным мясом”.
Устрица говорит:
– Вам это ничего не напоминает? Например, старинную историю про Адама и Еву?
Он говорит, глядя в окно:
– Может быть, Бог однажды вернется на Землю с большой бутылкой острого соуса для барбекю?
Мы проезжаем мимо какого-то серого озера, большого – до горизонта. Там водятся только речные мидии и миноги, говорит Устрица. В воздухе пахнет протухшей рыбой.
Мона прижимает к лицу подушечку, набитую ячменем и лавандой. Тыльные стороны ее ладоней разрисованы замысловатым узором – ржаво-коричневой хной. Узор тянется и по пальцам тоже, до самых ногтей. Красные змеи и лозы, переплетающиеся друг с другом.
У Устрицы звонит мобильный, и он выдвигает антенну. Подносит трубку к уху и говорит:
– “Мымра, Маркер и Муфлон”, юридические услуги.
Он ковыряет пальцем в носу, потом вынимает палец и внимательно его изучает. Он говорит в трубку:
– И как скоро случился понос после того, как вы там поели?
Он замечает, что я на него смотрю, и тыкает в меня пальцем.
Элен говорит в свой мобильный:
– Люди, которые жили там раньше, были очень довольны. Это хороший, красивый дом.
В местной газете “Erie Register-Sentinel” в разделе “Досуг” напечатано объявление:
ВНИМАНИЮ КЛИЕНТОВ ГОЛЬФ-КЛУБА “ДОМИК В ДЕРЕВНЕ”
В объявлении сказано: “Искупавшись в бассейне, вы заразились стафилококком, не поддающимся никакому лечению? Если так, то звоните по указанному телефону и объединяйтесь с другими такими же пострадавшими, чтобы подать коллективный иск в суд”.
В общем, вы уже знаете номер мобильного телефона Устрицы.
В 1870-х годах, говорит Устрица, один человек по имени Спенсер Бэйрд решил поиграть в Господа Бога, накормившего страждущих. Он рассудил, что самым дешевым источником протеина для американцев будет карп обыкновенным. В течение двадцати лет он наводнил всю страну маленькими карпятами. Он договорился с хозяевами железнодорожных компаний, чтобы машинисты возили с собой судочки с его маленькими карпятами и выпускали их в каждый водоем, который попадется у поезда на пути. Он даже не пожалел денег на специальные железнодорожные цистерны для перевозки мальков.
У Элен звонит мобильный, и она отвечает на звонок. Ее ежедневник раскрыт на сиденье. Она говорит в трубку:
– И где конкретно сейчас находится его королевское высочество? – и пишет имя под сегодняшней датой в своем ежедневнике. Она говорит в трубку: – Скажите мистеру Дрешеру, что мне нужны клипсы с изумрудом. Он знает какие.
В другой газете, “Cleveland Herald-Monitor”, в разделе “Стиль жизни” напечатано объявление:
ВНИМАНИЮ КЛИЕНТОВ СЕТИ МАГАЗИНОВ “СТИЛЬНАЯ ОДЕЖДА ДЛЯ ВАС”
В объявлении сказано: “Если вы заразились генитальным герпесом, примеряя одежду в указанном магазине, звоните по указанному телефону и объединяйтесь с другими такими же пострадавшими, чтобы подать коллективный иск в суд”.
Телефон все тот же. Мобильный Устрицы.
В 1890 году, говорит Устрица, еще один человек решил поиграть в Господа Бога. Юджин Скиффелин выпустил шестьдесят sfumus vulgari, скворцов обыкновенных, в нью-йоркском Центральном парке. Пятьдесят лет спустя эти скворцы распространились до Сан-Франциско. Сейчас в Америке более двухсот миллионов скворцов. А все потому, что Скиффелину хотелось, чтобы в Новом Свете жили все виды птиц, упомянутых в произведениях Шекспира.
Устрица говорит в свой мобильный:
– Нет, сэр, ваше имя – это строго конфиденциальная информация, его никто не узнает.
Элен заканчивает разговор по мобильному и закрывает ладонью нос и рот.
– Чем это так пахнет противно?
Устрица прижимает к груди свой мобильный и говорит:
– Дохлой селедкой.
Когда в 1921 году перестроили канал Велланд между озерами Эйр и Онтарио, говорит Устрица, Великие Озера наводнились морскими миногами. Эти паразиты пьют кровь больших рыб типа форели или лосося и убивают их. Когда крупные хищники вымерли, резко выросла популяция мелких рыб. Со временем они съели весь планктон, после чего вымерли сами. От голода.
– Глупые жадные селедки, – говорит Устрица. – И не только селедки.
Он говорит:
– Либо животные каждого вида учатся контролировать рост своей популяции, либо они вымирают от посторонних причин: голода, или болезней, или войны.
Мона говорит сквозь подушку:
– Не говори им ничего. Они все равно не поймут.
Элен открывает одной рукой сумочку, что лежит на сиденье рядом с ней, и достает маленький аэрозольный баллончик – освежитель дыхания. Кондиционер в машине работает на полную мощность. Элен брызгает освежителем на носовой платок и прижимает платок к носу. Потом она брызгает освежителем на решетку кондициониера и говорит:
– Это насчет баюльной песни?
Я говорю, не оборачиваясь назад:
– Ты хочешь использовать эту песню для контроля рождаемости?
А Устрица смеется и говорит:
– Что-то типа того.
Мона убирает подушку и говорит:
– Это насчет гримуара.
Устрица говорит, набирая номер на своем мобильном:
– Если мы его найдем, он будет наш общий.
А я говорю: если мы его найдем, мы его уничтожим.
– Но сначала прочтем.
Устрица говорит в свой мобильный:
– Да, я подожду. – Он говорит нам: – Весьма символично. Вся структура власти западного общества в одной отдельно взятой машине.
Согласно Устрице, “Отцы”, у которых вся власть, не хотят никаких перемен.
Он имеет в виду меня.
Я считаю – раз, я считаю – два, я считаю – три...
Устрица говорит, что у “Матерей” власти значительно меньше, но им хочется большего.
Он имеет в виду Элен.
Я считаю – четыре, я считаю – пять, я считаю – шесть...
А у молодых, говорит Устрица, нет вообще никакой власти – нет, но отчаянно хочется.
Устрица с Моной.
Я считаю – семь, я считаю – восемь... а Устрица все говорит и говорит.
Эти помолчать-фобы. Эти поговорить-голики.
Устрица говорит, улыбаясь уголком рта:
– Каждое поколение хочет быть последним. – Он говорит в свой мобильный: – Да, я хочу поместить у вас платное объявление. – Он говорит: – Да, я подожду.
Мона опять прижимает к лицу подушку. Ее пальцы оплетены узором из ржаво-красных змей и лозы.
Костер кровельный, говорит Устрица. Горчица. Пуэрария.
Карпы. Скворцы. Посеянное мясо.
Устрица говорит, глядя в окно:
– Вы никогда не задумывались, что, может быть, Адам и Ева – это просто два глупых щенка, которых Бог выбросил за порог, потому что они не просились пописать на улицу?
Он открывает окно, и в машину врывается запах – теплая вонь дохлой рыбы. Устрица повышает голос, чтобы перекричать шум ветра:
– Может быть, люди – это просто домашние крокодильчики, которых Бог спустил в унитаз?
Глава двадцать четвертая
Очередная библиотека. Я жду в машине, а Элен с Моной идут искать книгу. Я сам вызываюсь ждать. Когда они уходят, я быстро пролистываю ежедневник Элен. Почти под каждой датой записаны имена, и некоторые из них я знаю. Диктатор из какой-нибудь банановой республики или известный мафиози. Все имена зачеркнуты тонкой красной линией. Последние десять – двенадцать имен я переписываю на листок бумаги. Между именами – записи-напоминания о встречах. Почерк у Элен красивый и совершенный, как хорошее ювелирное изделие.
Устрица наблюдает за мной с заднего сиденья. Он сидит, закинув руки за голову. Босые ноги он положил на спинку переднего сиденья, так что они болтаются в непосредственной близости от моего лица. На одной ноге, на большом пальце – серебряное кольцо. На пятках – мозоли. Серые, грязные, растрескавшиеся мозоли. Он говорит:
– Мамочке не понравится, что ты роешься в ее личных вещах.
Я читаю ежедневник наоборот – от конца к началу. Три года имен и назначенных встреч. Там есть и еще, но я вижу, что Элен с Моной уже возвращаются к машине.
У Устрицы звонит мобильный, и он говорит в трубку:
– “Дурень, Демо и Дурында”, юридические услуги.
Я не успел прочесть и половины, и трети. Годы и годы страниц. Ближе к концу ежедневника – годы и годы чистых страниц, которые Элен еще предстоит заполнить.
У Элен в руках мобильный. Садясь в машину, она говорит в трубку:
– Нет, мне нужен аквамарин ступенчатой огранки, который принадлежал Императору Зогу.
Мона садится назад и говорит:
– Вы по нам не соскучились? – Она говорит: – Еще одна баюльная песня спущена в унитаз.
Устрица убирает ноги со спинки переднего сиденья и говорит в трубку:
– А сыпь кровоточит?
Элен щелкает пальцами, чтобы я передал ей ежедневник. Она говорит в трубку:
– Да, аквамарин, двести каратов. Позвоните Дрешеру в Женеву. – Она открывает ежедневник и пишет имя под сегодняшней датой.
Мона говорит:
– Я вот думаю. – Она говорит: – Как вы считаете, в том гримуаре есть заклинание, чтобы летать? Мне бы очень хотелось летать. Или заклинание, чтобы стать невидимым? – Она достает из рюкзака свою зеркальную книгу и что-то в ней пишет цветными фломастерами. Она говорит: – И еще я хочу разговаривать с животными. Да, и научиться телекинезу... ну, вы знаете... когда передвигаешь предметы одной силой мысли...
Элен заводит двигатель и говорит, глядя в зеркало заднего вида:
– Я зашиваю рот рыбе.
Она убирает мобильный и ручку в сумочку. У нее в сумочке так и лежит серый камушек с ведьминской вечеринки у Моны – камень, который она получила от ковена. Когда Устрица ходил голый с мягким розовым сталактитом из сморщенной кожи и крайней плотью, проколотой серебряным колечком.
Мона в тот же вечер. Шелковица. Ее мускулистая спина, ладная крепкая попка... Я считаю – раз, я считаю – два, я считаю – три...
Еще один маленький городок, еще одна библиотека. Теперь уже Элен с Моной ждут в машине, а мы с Устрицей идем на добычу книжки стихов.
Библиотека в маленьком провинциальном городе, середина дня. Библиотекарь за стойкой. Большой стол, где лежат последние номера газет, переплетенные в огромные картонные папки. Первые полосы сегодняшних газет посвящены Густаву Бреннану. Вчерашних – какому-то сумасшедшему религиозному лидеру с Ближнего Востока. В позавчерашних – какому-то заключенному, приговоренному к смертной казни и подавшему апелляцию.
Все имена – в ежедневнике Элен. Даты смерти совпадают с датами в ежедневнике.
Но в газетах есть сообщения и кое о чем похуже. Денни Д'Тестро – сегодня. Саманта Эвиан – три дня назад. Дот Лейн – неделю назад. Все – молодые, все – известные манекенщицы и фотомодели. Все найдены мертвыми, причина смерти не установлена. А еще раньше была Мими Гонсалес. Ее друг нашел ее мертвой в постели, и – никаких следов. Ничего, Никаких зацепок. Правда, в опубликованных сегодня результатах вскрытия сказано, что на теле обнаружены признаки сексуального контакта, произведенного уже после смерти.
Нэш. Элен заходит в библиотеку и говорит с порога:
– Чего вы так долго? Я есть хочу. На столе передо мной – мой список имен. Рядом – статья с фотографией Густава Бреннана. И еще одна статья с фотографией с похорон какого-то психопата-детоубийцы, приговоренного к смертном казни, имя которого я нашел в ежедневнике Элен.
Элен видит все это и говорит:
– То есть теперь ты знаешь.
Она садится за стол, юбка туго натягивается на бедрах. Она говорит:
– Ты хотел знать, как контролировать эту силу, так вот... я справляюсь таким вот образом.
Секрет в том, чтобы сделаться профессионалом, говорит она. Если делаешь что-то за деньги, вряд ли ты будешь делать то же самое за бесплатно.
– Думаешь, проституткам нравится заниматься сексом в нерабочее время? – говорит она.
Она говорит:
– Почему, ты думаешь, архитекторы и дизайнеры всегда живут в недостроенных или неотделанных домах?
Она говорит:
– Почему у всех врачей такое поганое здоровье?
Она указывает рукой на входную дверь и на стоянку за дверью. Она говорит:
– Единственная причина, почему я еще не убила Мону, это потому, что я каждый день убиваю кого-то еще. И мне за это хорошо платят.
Я спрашиваю: а как насчет Мониной мысли? Почему нельзя контролировать силу любовью – когда ты любишь людей так сильно, что тебе просто не хочется никого убивать?
– Дело не в любви и ненависти, – говорит Элен. – Дело во власти. Ведь люди читают стишок вовсе не для того, чтобы убить своего ребенка. Им просто хочется, чтобы ребенок заснул. Им хочется взять над ним верх, хочется доминировать. Не важно, как сильно ты любишь кого-то, ты все равно хочешь сделать по-своему.
Мазохист провоцирует садиста. Даже самый пассивный человек – на самом деле агрессор. Мы все убийцы.
Чтобы жить, мы убиваем растения и животных – а иногда и людей.
– Скотобойни, животноводческие хозяйства, парники и теплицы, – говорит она, – нравится тебе это или нет, но все это есть. И ты этим пользуешься.
Я говорю, что она наслушалась Устрицу.
– Секрет в том, чтобы намеренно убивать людей. – Элен берет в руки газету с фотографией Густава Бреннана. Смотрит на снимок и говорит: – Ты намеренно убиваешь чужих людей, чтобы случайно не убить кого-то из близких, из тех, кого любишь.
Конструктивная деструкция.
Она говорит:
– Я независимый специалист на договоре.
Международный киллер, который работает за драгоценные камни.
Элен говорит:
– Любое правительство занимается тем же самым.
Но правительство убивает людей, руководствуясь уважительными причинами, возражаю я. Например, если нужно казнить преступника, представляющего опасность для общества. Или для примера. Или чтобы отомстить. Да, я согласен, институт смертной казни несовершенен. Но это все-таки не каприз.
Элен на мгновение прикрывает глаза рукой, потом убирает руку, смотрит на меня и говорит:
– А как ты думаешь, кто мне звонит насчет этих маленьких поручений?
Ей звонят из Государственного департамента США?
– Иногда, – говорит она. – В основном звонят из других стран, со всего мира. Но я ничего не делаю за бесплатно.
Но почему драгоценности?
– Я ненавижу торговаться по поводу курса обмена валют, – говорит она. – К тому же, чтобы ты пообедал, поужинал и так далее, умирают животные.
Снова Устрица. Я уже понимаю, в чем моя задача: держать этих двоих подальше друг от друга.
Я говорю, что это другое. Люди выше животных. Животные существуют для того, чтобы кормить людей и служить людям. Люди – разумные и уникальные существа, и Бог дал нам животных, чтобы они кормили нас, и так далее. Животные – наша собственность.
– Конечно, – говорит Элен, – я так и думала, что ты это скажешь. Ты – на стороне победителей.
Я говорю, что конструктивная деструкция – это не тот ответ, которого я искал.
И Элен говорит:
– Прошу прощения, но это – единственный ответ, который я знаю.
Она говорит:
– Давай найдем книгу, разберемся с ней, а потом пойдем и убьем себе на обед какого-нибудь фазана.
Я подхожу к библиотекарю и спрашиваю про книжку детских стихов. Но она на руках. Подробности о библиотекаре: его волосы слишком густо намазаны гелем и лежат на голове словно твердый нарост или шлем. Волосы светлые, пепельные, с белыми прядями, похожими на наледь. Он сидит за компьютером, и от него пахнет сигаретным дымом. На нем свитер с высоким воротом, на свитере – бэджик с именем. “Саймон”.
Я говорю, что мне нужно найти эту книгу. Это вопрос жизни и смерти.
А он говорит: какая неприятность.
Я говорю: нет, ты не понял. Это вопрос твоей жизни и смерти.
Библиотекарь нажимает на какую-то кнопку на клавиатуре и говорит, что он вызывает полицию.
– Подожди, – говорит Элен и кладет руку на стопку. Ее пальцы сверкают изумрудами ступенчатой огранки, сапфирами, ограненными звездой, и черными бриллиантами стандартной бриллиантовой огранки. Она говорит: – Саймон, выбирай, что тебе нравится.
Библиотекарь подтягивает верхнюю губу к носу, так что видны его верхние зубы. Он моргает – один раз, второй – и говорит:
– Дорогая, свои фальшивки можешь оставить себе.
Улыбка Элен даже не дрогнула.
Библиотекарь закатывает глаза и как-то весь обмякает. Голова падает на грудь, он утыкается лбом в клавиатуру и медленно сползает со стула на пол.
Конструктивная деструкция.
Элен протягивает свою бесценную руку, чтобы развернуть монитор к себе, и говорит:
– Черт.
Даже мертвый на полу, он выглядит спящим. Прическа, щедро политая гелем, даже не растрепалась.
Элен смотрит на монитор и говорит:
– Он поменял окна. Мне нужен его пароль.
Нет проблем. Большой Брат засоряет мозги всем одинаково. Моя догадка: он считал себя очень умным – точно так же, как и другие считают себя очень умными. Я говорю, чтобы она напечатала слово “пароль”.
Глава двадцать пятая
Мона снимает носок у меня с ноги. Просто снимать больно, так что она его скатывает. Изнанка носка сдирает струпья. Хлопья свернувшейся крови летят на пол. Нога распухла, и все складки кожи растянуты. Нога напоминает воздушный шар в красных и желтых пятнах. Мона подкладывает мне под ногу полотенце и льет на нее медицинский спирт.
Боль кошмарная, но проходит быстро – поэтому непонятно, обжигает спирт или, наоборот, холодит. Я сижу на кровати в номере в мотеле, штанина закатана до колена. Мона стоит передо мной на коленях. Я хватаюсь руками за простыню и сжимаю зубы. Спина болит, все тело напряжено. Простыни на кровати холодные и пропитаны моим потом.
Надувшиеся волдыри, желтые и мягкие на ощупь, – по всей стопе. Под слоем отмершей кожи в каждом волдыре виднеются какие-то темные твердые штуковины.
Мона говорит:
– Ты по чему ходил?
Она прокаливает пинцет над пластиковой зажигалкой Устрицы.
Я спрашиваю у нее, что это за объявления, которые Устрица дает в газеты. Он что, работает на какую-то юридическую фирму? Кожный грибок и пищевые отравления – это все по-серьезному?
Спирт стекает у меня с ноги, розовый от растворенной в нем крови, на гостиничное полотенце. Мона кладет пинцет на мокрое полотенце и прокаливает над зажигалкой иголку. Она убирает волосы в хвост и скрепляет его резинкой.
– Устрица называет это “антирекламой”, – говорит она. – Иногда фирмы, которые он упоминает в своих объявлениях – богатые и солидные фирмы, – платят ему, чтобы он снял объявление. Он говорит, что суммы, которые они ему платят, говорят о том, что объявления не далеки от истины.
Нога распухла, теперь она не войдет в ботинок. Сегодня утром, в машине, я попросил Мону посмотреть, что у меня с ногой. Элен с Устрицей поехали покупать новую косметику. По дороге они собираются заглянуть в большой букинистический магазин – “Книжный амбар” – и упразднить три экземпляра книги.
Я говорю, то, что делает Устрица, называется шантаж и клевета. Уголовно наказуемое преступление.
Уже почти полночь. Я понятия не имею, где Элен с Устрицей. Не знаю и знать не хочу.
– Он не говорит, что он адвокат, – говорит Мона. – Он не говорит, что занимается коллективными исками. Он просто дает объявление. А бланки заполняют другие. Устрица говорит, что он просто сеет зерна сомнения в их умах.
Она говорит:
– Устрица говорит, что это только справедливо – ведь любая реклама обещает сделать тебя счастливым.
Сейчас, когда Мона стоит передо мной на коленях, мне хорошо видна ее татуировка – три черные звездочки над ключицей. За плотной завесой из цепочек с кулонами и амулетами все равно видно, что лифчика на ней нет, и я считаю – раз, я считаю – два, я считаю – три.
Мона говорит:
– Другие члены ковена тоже этим занимаются, но придумал все Устрица. Он говорит, что смысл в том, чтобы разбить иллюзию безопасности и комфорта.
Она протыкает иголкой желтый волдырь, и что-то падает на полотенце. Маленький коричневый кусочек пластмассы, покрытый вонючим гноем и кровью. Мона переворачивает его иголкой, и желтый гной стекает на полотенце. Она подцепляет кусочек пинцетом и говорит:
– А это еще что за хрень?
Это шпиль колокольни.
Я говорю, что не знаю.
Рот у Моны слегка приоткрыт, язык высунут. Она тяжело сглатывает, словно поперхнувшись. Машет рукой перед носом и быстро моргает. Желтая слизь воняет кошмарно. Мона вытирает иголку о полотенце. Одной рукой держит меня за большой палец ноги, а второй протыкает очередной волдырь. Желтый гной течет на полотенце. Туда же падает половинка фабричной трубы.
Мона подцепляет ее пинцетом и вытирает о полотенце. Подносит поближе к глазам, морщится и говорит:
– Не хочешь мне рассказать, что происходит?
Она протыкает очередной волдырь, и наружу – в гное и крови – вываливается купол-луковица от мечети. Пинцетом Мона вынимает у меня из ноги крошечную обеденную тарелку. Тарелка расписана по ободку красными розами.
Снаружи доносится пожарная сирена.
Очередной волдырь – и на полотенце падает фронтон здания банка эпохи какого-то из Георгов.
Из следующего волдыря извлекается часть университетской крыши.
Я весь в поту. Глубоко дышу. Сжимаю влажные простыни и скриплю зубами. Я смотрю в потолок и говорю, что модели трагически погибают. Кто-то их убивает.
Доставая кусок пластмассовой арматуры, Мона говорит:
– Топчет их ногами?
Я уточняю: Фотомодели. Манекенщицы.
Иголка вонзается мне в стопу. Выуживает телевизионную антенну. Пинцет подцепляет горгулью. Потом – крошечную черепицу, ставни, шиферную плиту, кусок водосточной трубы.
Мона приподнимает за край вонючее полотенце и складывает его вдвое, чистой стороной вверх. Льет мне на ногу еще спирту.
Снаружи ревет еще одна пожарная сирена. По шторам проходит отсвет от красной и синей мигалки.
А я не могу вздохнуть – так болит нога.
Нам нужно, говорю я. Мне нужно... нам нужно...
Нам нужно вернуться домой, говорю на одном дыхании. Если все так, как я думаю, то мне надо остановить человека, который использует баюльную песню.
Мона вынимает пинцетом синий пластмассовый ставень и кладет его на полотенце. Потом – кусок занавески из спальни и желтую занавеску из детской. Потом – фрагмент частокола. Она опять поливает мне ногу спиртом, и на этот раз он стекает на полотенце чистым, без крови и гноя. Мона зажимает пальцами нос.
Снаружи снова – сирены пожарных, и Мона говорит:
– Ты не против, если я включу телевизор? Интересно же, что происходит.
Я смотрю в потолок, стиснув зубы, и говорю: нельзя... нельзя...
Сейчас, когда мы одни, я говорю Моне, что нельзя доверять Элен. Она хочет добыть гримуар, чтобы получить власть над миром. Я говорю, что единственный способ излечить человека, наделенного властью, – это не дать ему еще больше власти. Нельзя допустить, чтобы Элен заполучила оригинальную Книгу Теней.
Очень медленно – так медленно, что я почти не улавливаю движения – Мона извлекает рифленую ионическую колонну из окровавленной дырки у меня под большим пальцем. Медленно, как часовая стрелка на циферблате. Я не помню, откуда эта колонна: из музея, из церкви или из здания колледжа. Все эти сломанные дома и раскуроченные учреждения...
Она скорее археолог, нежели хирург.
Мона говорит:
– Забавно.
Она кладет колонну на полотенце, рядом с другими деталями. Опять наклоняется над моей ногой, хмурится и говорит:
– Элен то же самое про тебя говорит. Что тебе нельзя доверять. Она говорит, что ты хочешь его уничтожить, гримуар.
Его необходимо уничтожить. Никто не сможет управиться с такой силой.
По телевизору передают репортаж с пожара. Трехэтажное кирпичное здание – все в огне. Пожарные тянут шланги, из шлангов хлещет вода – пенистая и белая. В кадре появляется молодой человек с микрофоном, а у него за спиной – Элен с Устрицей наблюдают за пожаром, стоя щека к щеке. В руке у Устрицы – пластиковый пакет с покупками. Элен держит его за другую руку.
Мона приподнимает бутылку со спиртом и смотрит на свет, сколько еще осталось. Она говорит:
– Кем мне по-настоящему хочется стать, так это эмпатом, чтобы лечить людей, просто к ним прикасаясь. – Она читает надпись на этикетке и говорит: – Элен говорит, что мы можем превратить землю в рай.
Я полулежу на кровати, опираясь на локти, и говорю, что Элен убивает людей за бриллиантовые диадемы. Вот такой из нее спаситель.
Мона вытирает о полотенце пинцет и иголку, на белой ткани остаются красные с желтым подтеки. Она нюхает горлышко бутылки со спиртом и говорит:
– Элен считает, что эта книга тебе интересна только на предмет выдать статью для газеты. Она говорит, что когда все заклинания будут уничтожены – в том числе и баюльные, – ты потом будешь ходить и гордиться собой, какой ты, типа, герой.
Я говорю, что в мире и так хватает оружия массового уничтожения. Ядерное оружие. Химическое оружие. Я говорю, что далеко не все люди, которые владеют магией, собираются сделать мир лучше.
Я говорю Моне, что если вдруг до такого дойдет, мне будет нужна ее помощь.
Я говорю, что может так получиться, что нам придется убить Элен.
И Мона качает головой над безнадежно испорченным гостиничным полотенцем. Она говорит:
– Стало быть, твой ответ на убийства – еще больше убийств?
Только Элен, говорю я. И еще, может быть, Нэша – если моя догадка насчет странных смертей манекенщиц верна. Когда мы их убьем, мы снова вернемся к нормальной жизни.
На экране молодой человек с микрофоном говорит, что три пожарные машины почти перекрыли движение в центре. Он говорит, что все силы брошены на тушение пожара. Он говорит, что это был любимый магазин всех горожан.
– Устрице, – говорит Мона, – не нравятся твои понятия о нормальном.
Любимый магазин всех горожан – букинистический “Книжный амбар”. Элен и Устрицы уже нет на экране.
Мона говорит:
– В детективных романах, когда мы их читаем... ты никогда не задумывался, почему нам так хочется, чтобы детектив разрешил загадку и нашел преступника? – Может быть, говорит она, вовсе не потому, что нам хочется, чтобы свершилась месть или чтобы прекратились убийства. Может, на самом деле нам хочется, чтобы преступник исправился. Детектив – это спаситель убийцы. Представь себе, что Иисус гоняется за тобой, пытаясь поймать тебя и спасти твою душу. Что он не просто пассивный и терпеливый Бог, а въедливая и агрессивная ищейка. Нам хочется, чтобы преступник раскаялся на суде. Или в камере смертников, в окружении таких же, как он. Детектив – это пастырь, и нам хочется, чтобы преступник, блудная овца, вернулся в стадо, вернулся к нам. Мы его любим. Мы по нему скучаем. Мы хотим заключить его в объятия и прижать к груди.
Мона говорит:
– Может, поэтому столько женщин выходит замуж за заключенных, и за убийц в том числе. Чтобы их исцелить.
Я говорю ей, что по мне никто не скучает.
Мона качает головой и говорит:
– Знаешь, вы с Элен очень похожи на моих родителей.
Мона. Шелковица. Моя дочь.
Я ложусь на кровать и спрашиваю: как так?
Мона говорит, вытаскивая у меня из ноги дверную раму:
– Как раз сегодня утром Элен мне сказала, что может так получиться, что ей придется тебя убить.
У меня бибикает пейджер. Этого номера я не знаю. В сообщении сказано, что дело срочное.
Мона вытаскивает витражное окно из окровавленной дырки у меня в ноге. Она поднимает его, так что свет проходит сквозь разноцветные кусочки, смотрит сквозь крошечное окошко и говорит:
– Меня больше волнует Устрица. Он далеко не всегда говорит правду.
И тут открывается дверь. Снаружи ревут сирены. В телевизоре тоже ревут сирены. По шторам проходит отсвет от красной и синей мигалки. В номер вваливаются Элен и Устрица, они смеются и тяжело дышат. Устрица размахивает пакетом с косметикой. Элен держит в руке туфли на шпильках. От обоих пахнет шотландским виски и дымом.
Глава двадцать шестая
Представьте себе чуму, которая передается на слух. Устрица со своим экологическим бредом, обниманием деревьев, насильственным биозахватом и прочими апокрифическими заморочками. Вирус его информации. То, что всегда мне казалось сочными и зелеными джунглями, обернулось трагедией от европейского плюща, который душит и убивает все остальные растения. А стаи скворцов – с их черным сияющим оперением и приятным веселым щебетом – обернулись убийцами, которые разоряют гнезда сотни видов туземных птиц.
Представьте себе идею, которая занимает ваш разум, как армия – павший город.
Там, за окнами нашей машины, – Америка.
О прекрасные небеса, где черные стаи скворцов
Над янтарными волнами пилсмы.
О пурпурные горы вербейника,
Над равнинами, где бубонная чума. Америка.
Осада идеи.
Незаконный захват власти над жизнью.
Мертвая хватка.
Когда послушаешь Устрицу, стакан молока – это уже не просто стакан молока, чтобы запивать шоколадные печенюшки. Коров специально накачивают гормонами и держат их в состоянии перманентной беременности. Это неизбежные телята, которые живут всего несколько месяцев втиснутые в тесные стойла. Свиная отбивная означает, что свинья бьется в агонии и истекает кровью, подвешенная за ногу к потолку, пока ее заживо режут на отбивные, шейку и карбонат. Даже яйцо вкрутую – это несчастная курица, с искалеченными ногами, потому что она постоянно сидит в инкубаторе – в клетке четыре на четыре дюйма, такой узкой, что она даже не может расправить крылья. От такой жизни она сходит с ума, но ей заранее отрезали клюв, чтобы она не заклевала других наседок в соседних клетках. Ее перья вытерлись о прутья, клюв у нее отрезан, она кладет яйцо за яйцом, пока ее кости не начинают ломаться от недостатка кальция.
А потом их пускают на суп с лапшой и на всякие полуфабрикаты, этих несчастных куриц, потому что никто их не купит на тушки – настолько они искалечены и исцарапаны. Это и есть куриные котлеты. Кусочки в кляре.
Устрица любит поговорить на подобные темы. Это – его информационная чума. Когда он заводит такой разговор, я делаю радио громче – любую музыку, кантри или вестерн. Или трансляцию баскетбольного матча. Что угодно, лишь бы было достаточно громко и длинно, чтобы я мог сделать вид, что сандвич, который я ем, – это просто мой завтрак. Что животные – это животные. Что яйцо – это просто яйцо. Что сыр – это сыр, а не страдания новорожденного теленка. Что у меня как у человека есть неотъемлемое право на еду.
Большой Брат поет и пляшет, чтобы я ни о чем не задумывался. Для моего же блага.
В сегодняшней местной газете сообщение о смерти очередной манекенщицы. Там же помещено объявление:
ВНИМАНИЮ КЛИЕНТОВ СОБАЧЬЕЙ ФЕРМЫ “УПАВШАЯ ЗВЕЗДА”
В объявлении сказано: “Если ваша собака, купленная на указанной ферме, оказалась больна бешенством, звоните по указанному телефону и объединяйтесь с другими такими же пострадавшими, чтобы подать коллективный иск в суд”.
Проезжая по краю, который раньше был просто красивым краем с потрясающей природой, и доедая свой завтрак, который раньше был просто сандвичем с вареным яйцом, я интересуюсь, почему они просто не купили те три книги в “Книжном амбаре”. Устрица и Элен. Можно было вообще их не покупать, а просто вырвать страницы. Я говорю, что цель нашей поездки заключается в том, чтобы никому не пришлось сжигать книги.
– Расслабься, – говорит Элен. Она, как всегда, за рулем. – В том магазине было три экземпляра. Но вот в чем проблема: они не знали, где именно их искать.
А Устрица говорит:
– Там все полки были перепутаны. – Мона спит, положив голову ему на колени, и он рассеянно перебирает руками ее дреды, разделяя черные и красные пряди. – Она по-другому не засыпает, – говорит он. – Она будет спать вечно, если я не перестану трогать ее волосы.
Совершенно без всякой связи мне вспоминается моя жена. Жена и дочка.
С этими пожарными сиренами мы всю ночь не спали.
– Этот “Книжный амбар”, он был как крысиное гнездо, – говорит Элен.
Устрица вплетает в волосы Моны кусочки разломанной цивилизации. Артефакты из моей ноги, обломки колонн, лестниц и громоотводов. Он распускает ее ловца снов навахо и вплетает ей в волосы монеты И-Цзын, стеклянные бусины и веревочки. И перья пасхальных цветов:, голубые и розовые.
– Мы весь вечер искали, – говорит Элен. – Проверили каждую книжку в отделе детской литературы. Потом прочесали раздел “Наука”. Потом – Религию. Философию. Поэзию. Народный фольклор. Этническую литературу. Мы перебрали всю художественную литературу.
Устрица говорит:
– В компьютере книги были, но потерялись где-то в магазине.
И они сожгли весь магазин. Ради трех книг. Они сожгли десятки тысяч книг, чтобы наверняка уничтожить те три.
– Другого выхода не было, – говорит Элен. – Ты знаешь, насколько они опасны, эти книги.
Совершенно без всякой связи мне вспоминается Содом и Гоморра. Что Бог пощадил бы эти города, если бы там остался хотя бы один безгрешный и добрый человек.
Здесь же все наоборот. Уничтожены тысячи, чтобы гарантированно уничтожить единицы.
Представьте себе новое Средневековье, новое мракобесие. Представьте костры из книг. И в тот же костер полетят фильмы и аудиозаписи, радиоприемники и телевизоры.
И я даже не знаю, чем мы сейчас занимаемся: предотвращаем такой поворот событий или, наоборот, приближаем.
По телевизору передали, что при пожаре погибли двое охранников.
– На самом деле, – говорит Элен, – они были мертвы еще до пожара. Нам нужно было спокойно разлить бензин.
Мы убиваем людей для спасения жизней?
Мы сжигаем книги, чтобы спасти книги?
Я задаю вопрос: во что превращается наша поездка?
– Ни во что она не превращается, – говорит Устрица, пропуская прядь волос Моны сквозь монетку с дырочкой. – Чем она была, тем она и осталась. Захват власти над миром.
Он говорит:
– Ты, папочка, хочешь, чтобы все осталось таким, как есть, но чтобы главным был ты.
Он говорит, что Элен тоже хочет, чтобы все осталось таким, как есть, но чтобы главной была она. Каждое поколение хочет быть последним. Каждое поколение ненавидит новое направление в музыке, которую не понимает. Нас бесит и злит, когда наша культура сдает позиции, уступая место чему-то другому. Нас бесит и злит, когда наша любимая музыка играет в лифтах. Когда баллада нашей революции превращается в музыкальную заставку для телерекламы. Когда мы вдруг понимаем, что наш стиль одежды и наши прически уже стали ретро.
– Лично я, – говорит Устрица, – за то, чтобы все вообще уничтожить – и людей, и книги – и начать все заново. И чтобы главных не было.
А он и Мона будут новыми Адамом и Евой?
– Нет, – говорит он, убирая волосы Моны с ее лица. – Нас тоже уничтожат.
Я интересуюсь, неужели он так ненавидит людей, что даже готов убить женщину, которую любит. Я говорю, почему бы ему просто не покончить самоубийством.
– Нет, – говорит Устрица, – я всех люблю. Растения, животных, людей. Я просто не верю в великую ложь, что мы все можем плодиться и размножаться, не уничтожая при этом себя.
Я говорю, что он предатель своего племени.
– Я, бля, самый что ни на есть патриот, – говорит Устрица, глядя в окно. – Баюльная песня – это благословение. Зачем, ты думаешь, ее вообще придумали? Она спасет миллионы людей от медленной и мучительной смерти – от болезней и голода, от солнечной радиации и войны, от всего, к чему мы сами себя толкаем.
То есть он готов убить себя и Мону? А как насчет его родителей? Он их тоже убьет? А как насчет маленьких детей, которые только еще начинают жить? А как насчет всех хороших и добрых людей, которые выступают за экологию и не мусорят на улицах? Как насчет вегетарианцев? В чем они виноваты?
– Речь не о том, кто виноват, а кто нет, – говорит он. – Динозавры не были ни хорошими, ни плохими с точки зрения морали, однако же они вымерли.
Рассуждения в точности как у Адольфа Гитлера. Как у Иосифа Сталина. Как у серийного убийцы. Как у массового убийцы.
Устрица говорит, вплетая в волосы Моны витражное окошко:
– И я хочу сделаться тем, от чего вымерли динозавры.
Я говорю, динозавры вымерли из-за природного катаклизма.
Я говорю, что не хочу ехать в одной машине с человеком, который мечтает сделаться массовым убийцей.
И Устрица говорит:
– А как насчет доктора Сары? Мамуль? Помоги мне подсчитать. Скольких еще человек он уже убил, наш папуля?
|
The script ran 0.015 seconds.