1 2 3 
— Ладно, не будь гадом.
А сейчас я стою в дверях. А Марла — в коридоре с пакетом Federal Express, и говорит: — Мне нужно положить кое-что в твою морозилку.
Я иду за ней по пятам на кухню, повторяя: — Нет.
Нет.
Нет.
Нет.
Она же не собирается хранить свой хлам в этом доме.
— Но котик, — говорит Марла. — У меня в отеле нет морозилки, а ты сказал, что я могу использовать твою.
Не, этого я не говорил. Последнее, чего я хочу — это Марлу, входящую раз за разом с новым куском дерьма.
Марла кладёт свой разодранный пакет от Federal Express на кухонный стол, и высвобождает что-то белое от транспортировочного полистиролового наполнителя, и трясёт этой штукой перед моим лицом.
— Это не дерьмо, — говорит она. — Это моя мать, так что оттеребись.
То, что Марла вытащила из упаковки — один из пакетов с белой массой, которую Тайлер варил для того, чтобы сделать мыло.
— Могло быть хуже, — говорит Тайлер. — Если бы ты случайно съел то, что в одном из этих пакетов. Встал бы посреди ночи, взял бы этого белого говна и добавил Калифорнийскую суповую смесь, и съел бы это с картофельными чипсами. Или брокколи.
Больше всего на свете, пока я и Марла стоим на кухне, я не хочу, чтобы Марла открыла морозилку.
Я спросил, что она собирается делать с этим белым дерьмом?
— Парижские губы, — сказала Марла. — Ты стареешь, твои губы втягиваются внутрь. Я накапливаю коллаген для инъекций в губы. У меня уже почти тридцать фунтов коллагена в этой морозилке.
Я спросил, это какие ж губы ты хочешь?
А Марла ответила, что её пугает сама операция.
Эта фигня в упаковке Federal Express, говорю я Тайлеру в «Импале», это та же самая дрянь, из которой мы делаем мыло. Вообще, после того, как силикон оказался вредным, коллаген стал дефицитным товаром — в плане того, что людям нужно разгладить морщины или накачать губы, скорректировать форму подбородка. Как объяснила Марла, большая часть дешёвого коллагена делается из переработанного и стерилизованного говяжьего жира, но только этот коллаген надолго в теле не задержится. Как только ты делаешь инъекцию, скажем, в губы, организм начинает отторгать коллаген, выталкивает его. И через шесть месяцев у тебя снова тонкие губы.
Лучший вид коллагена, сказала Марла, это твой собственный жир, который отсосали с ляжек, переработали, очистили и впрыснули в губы или куда там тебе надо. Этот коллаген приживётся.
Эта фигня в морозилке, она была коллагеновым фондом, жиртрестом Марлы. Когда у её мамочки нарастал новый жирок, она отсасывала его и упаковывала. Марла говорит, что процесс называется «подборкой». Если матери Марлы самой коллаген не нужен, она отсылает пакеты Марле. Марла никогда жирной не была, а её мама считает, что коллаген родственника может лучше прижиться на Марле, чем этот — говяжий.
Уличные огни проникают сквозь соглашение о продаже, через окно, и отпечатывают «КАК ЕСТЬ» на щеке Тайлера.
— Пауки, — говорит Тайлер, — могут отложить яйца, а личинки проделают сеть туннелей под твоей кожей. Вот насколько хреновой может быть жизнь.
И сейчас мой цыплёнок с миндалем в тёплом, жирном соусе на вкус становится чем-то, что отсосали у матери Марлы с ляжек.
Это было сразу после того, как я стоял на кухне с Марлой, и я знал, что сделал Тайлер.
ОТВРАТИТЕЛЬНЫЕ МОРЩИНЫ.
И я знал, зачем он послал сладости матери Марлы.
ПОЖАЛУЙСТА ПОМОГИ.
Я говорю, Марла, ты не хочешь смотреть в морозилку.
Марла говорит:
— Чего?
— Мы никогда не едим красного мяса, — говорит мне Тайлер в Импале, и он не может использовать куриный жир, потому что тогда мыло не сформируется в бруски.
— Эта штука, — говорит Тайлер, — была нашей птицей удачи. Мы оплатили аренду при помощи коллагена.
Я говорю, тебе бы следовало сказать Марле. А то теперь она думает, что я это сделал.
— Омыление, — говорит Тайлер, — это химическая реакция, которая необходима для производства мыла. Куриный жир не сработает — как и любой жир с большим содержанием соли.
— Слушай, — говорит Тайлер. — У нас большой заказ, который надо выполнить. Мы пошлём матери Марлы шоколаду и несколько фруктовых кексов.
Я не думаю, что это сработает.
Короче говоря, Марла заглянула в морозилку. Хорошо, сначала была небольшая потасовка. Я пытаюсь остановить её, и сумочка, которую она держала, падает, и раскрывается на линолеуме, и мы оба оскальзываемся на жирной белой массе, и поднимаемся, прикрывая рот, чтобы не стошнило. Я хватаю Марлу сзади за талию, её чёрные волосы хлещут по моему лицу, её руки прижаты к бокам, и я повторяю вновь и вновь: это не я. Это был не я.
Я этого не делал.
— Моя мама! Ты её расплескал по полу!
Нам нужно было сделать мыло, говорю я, упираясь лицом в её затылок. Нам нужно было постирать мои брюки, оплатить аренду, заплатить за газ. Это не я.
Это всё Тайлер.
Марла орёт:
— О чём ты говоришь? —
И вырывается, попутно освобождаясь от юбки. Я пытаюсь поднять с пола хоть что-то при помощи индийской хлопковой юбки Марлы, а Марла в колготах, на каблуках, и в деревенской блузе раскрывает морозилку, а внутри нет коллагенового фонда.
Там только две старых лампочки, и всё.
— Где она?
Я уже почти пячусь назад, мои руки скользят, мои туфли скользят по линолеуму, моя задница чертит чистую дорожку по грязному полу — подальше от Марлы и холодильника. Я держу юбку и не осмеливаюсь смотреть на лицо Марлы, когда я говорю ей.
Правду.
Мы сделали из неё мыло. Из неё. Из матери Марлы.
— Мыло?
Мыло. Ты варишь жир. Мешаешь его с щёлоком. У тебя получается мыло.
Когда Марла верещит, я бросаю юбку ей в лицо и бегу. Я скольжу. Я бегу.
Вновь и вновь по первому этажу, Марла догоняет меня, притормаживая на поворотах, отталкиваясь от подоконников. Скользя.
Оставляя гадкие отпечатки жира и грязи с пола среди цветочков на обоях. Падая и напарываясь на ванчёс, поднимаясь и снова несясь.
Марла орёт:
— Ты сварил мою мать!
Тайлер сварил её мать.
Марла орёт, отставая от меня ровно на один взмах острых ногтей.
Тайлер сварил её мать.
— Ты сварил мою мать!
А парадная дверь была по-прежнему открыта.
И затем я вылетел через парадную дверь с орущей Марлой, оставшейся в дверном проёме. Мои ноги не скользили по бетону дорожки, и я просто продолжал бежать. Пока я не нашёл Тайлера или Тайлер не нашёл меня, и я не рассказал ему, что случилось.
У каждого по пиву, Тайлер и я распределили передние и задние сиденья, и мне выпали передние. Даже сейчас Марла, возможно, в доме, бросает журналы в стены и орёт, какой я ничтожный хрен собачий, монстр и двуличный капиталистический ублюдок-жополиз. Между Марлой и мной, предполагающим насекомых, меланому, поедающие плоть вирусы на каждом шагу, многие мили тёмной ночи. Там, где я сейчас — очень даже неплохо.
— Когда в человека попадает молния, — говорит Тайлер, — его голова сгорает, уменьшаясь до размеров бейсбольного мяча, а ширинка сама собой застёгивается.
Я говорю, ну что, мы сегодня вечером достигли последней черты?
Тайлер откидывается на сиденьи и спрашивает: — Если б Мэрилин Монро сейчас ожила, чем бы она, по-твоему, занималась?
Я говорю, спокойной ночи.
С потолка свисает порезанный на полоски плакат, и Тайлер говорит: — Царапалась бы в крышку гроба.

Глава 9

Мой босс стоит слишком близко к моему столу со своей полуулыбкой, губы вместе и растянуты в тонкую линию, ширинка на уровне моего локтя. Я поднимаю взгляд, отвлекаясь от написания письма для кампании по отзыву. Эти письма всегда начинаются одинаково: «Это уведомление послано вам в соответствии с требованиями Национального акта о безопасности авто — и мотосредств. Мы обнаружили дефект в… « На этой неделе я опять использовал свою формулу и неожиданно А на B на С оказалось больше, чем стоимость отправки на доработку.
На этой неделе дефектом является маленький пластиковый уголок, который удерживает резину на «дворниках». Бросовый товар. Всего двести автомобилей с дефектом. В плане рабочей силы стоимость отзыва приближается к нулю.
А вот прошлая неделя была более показательна. На прошлой неделе предметом обсуждения стала кожа, обработанная субстанцией с известными и давно выявленными тератогенными свойствами, синтетическим «Нирретом» или чем-нибудь настолько же запрещённым, но используемом при выделке кож в странах третьего мира. Нечто настолько крепкое, что может вызвать отклонения в развитии плода, если беременная женщина просто сядет на это кресло. На прошлой неделе никто не звонил в министерство по транспорту. Никто не начинал процедуру отзыва.
Новая кожа, помноженная на стоимость работ, помноженная на стоимость новой администрации, составила больше, чем мы получили в первом квартале. Если кто-нибудь обнаружит нашу ошибку, мы сможем заплатить за великое множество скорбящих семей, прежде чем приблизимся к стоимости замены шестидесяти пяти сотен кожаных салонов.
Но на этой неделе мы производим процедуру отзыва. И на этой неделе ко мне вернулась бессонница. Бессонница, и теперь целый мир старается остановиться около меня, чтобы опрокинуть ещё одно ведро помоев над моей могилой.
У моего босса — серый галстук, следовательно, сегодня вторник.
Мой босс принёс листок бумаги к моему столу и спрашивает, не потерял ли я чего-нибудь. Этот листок был забыт в копировальной машине, говорит он, и начинает читать: — Первое правило бойцовского клуба — не говорить о бойцовском клубе.
Его глаза бегают по бумаге, и он хихикает.
— Второе правило бойцовского клуба — не говорить о бойцовском клубе.
Я слышу, как слова Тайлера выходят из глубин моего босса; Мистер Босс с его уже прожитой половиной жизни, семейной фотографией на столе и мечтами о ранней отставке, и зимами, проведёнными в трейлерном парке где-то в пустошах Аризоны. Мой босс, с его супернакрахмаленными рубашками, с назначенной стрижкой каждый вторник после обеда, он смотрит на меня, и говорит: — Я надеюсь, это не твоё.
Я — Кипящая В Жилах Ярость Джо.
Тайлер попросил меня распечатать правила бойцовского клуба и сделать ему десять копий. Не девять, не одиннадцать. Тайлер сказал: десять. А у меня по-прежнему бессонница, и я не могу вспомнить, чтобы я засыпал за последние три дня. Это, должно быть, оригинал, который я распечатал. Я сделал десять копий и забыл оригинал. Копировальная машина вспыхивает мне в лицо, словно там внутри папарацци. Бессонница всё делает далёким, копией копии копии. Ты не можешь прикоснуться к чему-либо, и ничто не может прикоснуться к тебе.
Мой босс читает:
— Третье правило бойцовского клуба — в схватке участвуют двое.
Никто из нас не мигает.
Мой босс читает:
— Схватки проходят одна за другой.
Я не спал три дня, если только я сейчас не сплю. Мой босс трясёт бумажкой перед моим носом. Как насчёт этого, спрашивает он. Одна из маленьких игр, которыми я увлекаюсь в рабочее время? Я плачу за внимание к себе, а не за трату времени на эту «войнушку». И я не плачу за то, чтобы напрягать попусту копировальные машины.
Как насчёт этого? Он трясёт бумажкой перед моим носом. Как я думаю, спрашивает босс, ему бы следовало поступить с работником, который тратит время компании на витание в облацех? Если б я был на его месте, что бы я сделал?
Что бы я сделал?
Дыра в моей щеке, сине-чёрные вспухшие синяки вокруг глаз, вздувшийся красный шрам с тайлеровым поцелуем на тыльной стороне ладони, копия копии копии.
Выдумки.
Почему Тайлер захотел десять копий правил бойцовского клуба?
Коровы в Индии.
Что бы я сделал, говорю я, так это был бы осторожнее, не заговаривая с каждым об этом листке.
Я говорю, это звучит так, как будто это написал опасный псих, маньяк, и этот пришибленец-шизофреник может в любую минуту сорваться с нарезки, прямо в середине рабочего дня, и носиться из офиса в офис с полуавтоматическим карабином «Армалит AR-180» с частичным отводом пороховых газов для срабатывания автоматики.
Мой босс просто смотрит на меня.
Этот парень, говорю я, возможно, дома по ночам надпиливает крестом головки каждого патрона при помощи маленького надфиля. И когда он покажется однажды утром на работе, и всадит заряд в своего надоедливого, брехливого, ограниченного, вечно ноющего, лижущего до самых гланд босса, патрон разделится по надпилам и раскроется, словно цветок пули «дум-дум» во внутренностях, чтобы выплюнуть кучу вонючих кишок со спины, через сломанный позвоночник. Представьте, как ваша брюшная чакра медленно раскрывается в форме взрыва всех этих маленьких кишок.
Мой босс убирает лист из-под моего носа.
Валяйте дальше, говорю я, прочтите ещё что-нибудь.
Не, в самом деле, говорю я, звучит-то завораживающе. Сразу понятно, что писал полный псих.
И я улыбаюсь. Края маленькой, как дырка в жо, дыры в моей щеке — сине-чёрные, как дёсны у собаки. А кожа вокруг глаз натянута так, что кажется, её покрыли лаком.
Мой босс пялится на меня.
Давайте, я вам помогу, говорю я.
Я говорю, четвёртое правило — схватки проходят одна за другой.
Мой босс смотрит на правила, а затем на меня.
Я говорю, пятое правило — дерутся без рубашек и ботинок.
Мой босс смотрит на правила, а затем на меня.
Может быть, говорю я, этому свихнувшемуся долбанавту лучше использовать карабин «Eagle Apache», потому что у него магазин на тридцать патронов, а весит он всего девять фунтов. У Армалита всего пять патронов в магазине. А с тридцатью патронами наш долбанутый великий герой может прорваться в кабинеты красного дерева и вынести всех вице-президентов, причём у него ещё и на президентов останется.
Слова Тайлера вылетают из уст моих. А я был таким милым парнем.
Я просто смотрю на моего босса. У моего босса бледно-голубые глаза.
Полуавтоматический карабин J&R 68 также несёт тридцатизарядный магазин, а весит всего семь фунтов.
Мой босс просто смотрит на меня.
Это ужасает, говорю я. Это, возможно, кто-то, кого вы давно знаете. Возможно, этот парень знает всё о вас, где вы живёте, и где работает ваша жена, и в какую школу ходят ваши дети.
Это опустошает, и почему-то это очень, очень скучно.
И почему Тайлеру понадобились десять копий правил бойцовского клуба?
Что я ему не должен говорить — так это то, что я знаю про кожаные салоны и детей-уродов. Я знаю про тормозные колодки, которые выглядят неплохо в глазах покупателя, но отказывают после двух тысяч миль пробега.
Я знаю о реостате системы кондиционирования воздуха, который раскаляется так, что поджигает карты в бардачке. Я знаю, сколько людей умерло из-за обратной вспышки [14] топливного инжектора. Я видел людей с ампутированными по колено ногами, когда начинали взрываться турбины наддува, и их лопасти пролетали сквозь огненную стену в пассажирский салон. Я был на месте аварии и видел сгоревшие автомобили и отчёты, где в графе «ПРИЧИНА АВАРИИ» было написано: «неизвестна».
Нет, говорю, листок не мой. Я берусь за листок двумя пальцами и вырываю у него из руки. Край, наверное, порезал ему большой палец, потому что он кладёт большой палец в рот и начинает сосать с широко открытыми глазами. Я сминаю листок и отправляю в свою корзину для бумаг.
Может быть, говорю я, вам не следовало бы приносить ко мне всякий мусор, который вы где-то подобрали.
В воскресенье ночью я иду в «Останемся мужчинами вместе», и в подвале епископальной церквы Троицы почти пусто. Только Большой Боб и я, подползающий к нему с ноющими мышцами, бешено бьющимся сердцем и мыслями, вертящимися, словно торнадо. Это всё бессонница. Всю ночь о чём-то думаешь.
Всю ночь напролёт думаешь: я сплю? Я спал?
А тут ещё одно огорчение — бицепсы, выглядывающие из-под рукавов футболки Большого Боба, налились силой, и они, кажется, светятся. Большой Боб улыбается, он так рад меня видеть.
Он думал, что я умер.
Да, говорю, я тоже.
— Ну, — говорит Большой Боб, — у меня хорошие новости.
А где все?
— Это и есть хорошие новости, — говорит Большой Боб. — Группа распущена. Я сюда пришёл, чтобы сказать тем ребятам, которые не знают.
Я падаю с закрытыми глазами на один из этих диванчиков с пледом.
— Хорошие новости заключаются в том, — говорит Большой Боб, — что появилась новая группа, но первое правило этой группы — не говорить о ней.
Ой.
Большой Боб говорит:
— И второе правило — не говорить о ней.
Вот дерьмо. Я открываю глаза.
Итить твою налево.
— Группа называется «Бойцовский клуб», — говорит Большой Боб, — и проводит встречи каждую пятницу по вечерам в закрытом гараже на другом конце города. А в четверг действует ещё один бойцовский клуб, в другом гараже — неподалёку.
Я ничегошеньки об этих местах не знаю.
— Первое правило бойцовского клуба, — говорит Большой Боб, — не говорить о бойцовском клубе.
По вечерам в среду, четверг и пятницу Тайлер работает киномехаником. Я видел корешки квитанций об оплате за прошлую неделю.
— Второе правило бойцовского клуба, — говорит Большой Боб, — не говорить о бойцовском клубе.
Субботний вечер, Тайлер идёт в бойцовский клуб вместе со мной.
— Дерутся только двое.
Воскресным утром мы возвращаемся домой побитыми и спим чуть ли не до вечера.
— Схватки идут одна за другой, — говорит Большой Боб.
В воскресную ночь и ночь понедельника Тайлер обслуживает столики.
— Драки проводятся без рубашек и ботинок.
Во вторник ночью Тайлер делает мыло, заворачивает его в бумагу, отправляет. Мыловаренная компания на Пейпер-стрит.
— Драки, — говорит Большой Боб, — длятся столько, сколько нужно. Эти правила придумал тот же человек, который придумал бойцовский клуб.
Большой Боб спрашивает:
— Ты его знаешь?
— Я никогда не видел его, — говорит Большой Боб, — но его зовут Тайлер Дерден.
Мыловаренная компания на Пейпер-стрит.
Знаю ли я его.
Не знаю, говорю. Возможно.

Глава 10

Когда я добираюсь до отеля «Регент», Марла в прихожей надевает купальный халат. Марла позвонила мне на работу и спросила, не могу ли я пропустить качалку, и библиотеку, и прачечную, и вообще всё, что я запланировал на день после работы и приехать повидаться с ней.
Марла позвонила, потому что она меня ненавидит.
Она даже слова не сказала о своём коллагеновом фонде.
То, что она сказала: не окажу ли я ей услугу? Марла после обеда всё ещё валялась в кровати. Марла живёт при помощи жратвы, которую поставляет «Еда на колёсах» для её умерших соседей; Марла забирает еду и говорит, что они спят. Короче, после обеда Марла просто валялась в кровати, ожидая «Еду на колёсах» с полудня до двух. У Марлы нет полиса медицинского страхования уже несколько лет, так что она прекратила следить за собой, но сегодня взглянула и обнаружила комочек и узелки на руке, одновременно и твёрдые и мягкие, так что она не могла сказать об этом никому, кого любила, потому что не хотела пугать их, а доктора она себе позволить не может, вдруг это пустяк, но ей нужно поговорить с кем-то и кем-нибудь ещё, чтоб посмотрели.
Цвет карих глаз Марлы похож на животное, которое разогрели в топке и опрокинули в холодную воду. Они зовут это вулканизацией, или гальванизацией, или закалкой.
Марла говорит, что простит эту штуку с коллагеном, если я помогу ей с осмотром.
Я понимаю, что она не позвонила Тайлеру, потому что не хочет пугать его. А в её книге я нейтрален, я ей должен.
Мы поднимаемся в её комнату, и Марла рассказывает мне, что мы не видим диких животных на воле, потому что когда они стареют, они умирают. Если они заболевают или просто медлят, нечто более сильное убивает их. Животные не должны стареть.
Марла ложится на свою кровать и развязывает пояс на купальном халате, и говорит, что наша культура сделала смерть чем-то неправильным. Старые животные должны быть неестественным исключением.
Уродами.
Марла ёжится и покрывается потом, пока я рассказываю, как в колледже у меня вскочила бородавка. На моём пенисе, только я сказал — на хрену. Я пошёл в медицинскую школу, чтоб её удалить. Бородавку. А потом задним числом рассказал об этом отцу. Это случилось годы спустя, и мой папка смеялся, и рассказал мне, что я был дураком, потому что бородавки вроде той являются нормальными «французскими пёрышками». Женщинам они нравятся, и Господь оказал мне услугу, дав такую бородавку.
Стоя на коленях перед кроватью Марлы, с холодными руками (я ж с улицы), ощупывая потихоньку холодную же кожу Марлы, растирая по кусочку Марлы меж пальцев дюйм за дюймом, я слушаю, как Марла говорит, что эти бородавки, эти господни французские пёрышки одарили не одну женщину раком матки.
Так что я сижу на бумажной полосе в смотровой медицинской школы, пока один студент-медик опрыскивает мой хрен жидким азотом, а ещё восемь человек смотрят. Это то место, где ты оказываешься, если у тебя нет медицинской страховки. Только они хрен хреном не называют, они называют его пенисом и, как бы ты его не называл, опрыскивают жидким азотом, хотя ты мог бы при прочих равных сжечь его щёлоком, боль-то всё равно дикая.
Марла смеётся над этим, пока не замечает, что мои пальцы остановились. Как будто я что-то нашёл.
Марла прекращает дышать, и её желудок становится барабаном, и сердце, словно кулак, ударяющий изнутри по натянутой шкуре барабана. Но нет, я остановился, потому что говорил, и я остановился, потому что на минуту никого из нас не было в комнате Марлы. Все мы были в медицинской школе годы и годы назад, сидя на липкой бумаге с моим обожжённым жидким азотом хреном, когда один из студентов-медиков увидел мои босые ноги и покинул комнату в два больших скачка. Студент вернулся с тремя настоящими докторами, и доктора оттеснили локтями человека с жидким азотом.
Настоящий доктор схватил мою босую правую ногу и сунул её под нос другим настоящим докторам. Все трое поворачивали, щупали и толкали её, и брали снимки ноги при помощи «Полароида», и было так, словно другой части человека, наполовину одетой, наполовину замороженной, не существовало. Только нога, и все остальные студенты-медики, смотрящие на неё.
— Давно у вас, — спросил доктор, — это красное пятнышко на ноге?
Доктор имел в виду родимое пятно. На моей правой ноге есть родимое пятно, которое, согласно шуткам моего отца, было похоже на тёмно-красную Австралию с Новой Зеландией справа от неё. Всё это я им рассказал, и они все дружно выдохнули. Мой хрен оттаивал. Все вздохнули, кроме студента с жидким азотом, а было ощущение, что он бы тоже ушёл, и был так разочарован, что не поглядел в глаза, когда взял хрен за головку и потянул к себе. Пузырёк выстрелил маленькой струйкой на то, что было когда-то моей бородавкой. Ощущение, что вы можете закрыть свои глаза, представить хрен длинным — несколько сотен миль, и он будет всё равно болеть.
Марла смотрит на мою руку и на шрам от тайлерова поцелуя.
Я сказал студенту-медику, вы, небось, не много родимых пятен тут видите.
Дело было не в этом. Студент сказал, что все считали, что это родимое пятно — рак. Тогда обнаружили новый вид рака у молодых мужчин. Они просыпаются с красным пятном на ступнях или коленях. Пятна не исчезают, они расширяются, пока не покрывают тебя всего, и тогда ты умираешь.
Студент сказал, что доктора и все тут были так возбуждены, потому что думали, что вы подхватили этот новый рак. Он замечен у очень немногих людей, но распространяется всё дальше.
Это было давным-давно.
Рак будет похож на это, говорю я Марле. Будут ошибки, и, возможно, весь смысл будет заключаться в том, чтобы не забыть остаток себя, когда вразнос пошла одна частичка.
— Наверное, — говорит Марла.
Студент с азотом закончил и сказал, что бородавка отвалится через несколько дней. На клейкой бумаге рядом с моей голой задницей снимок ноги «Полароидом», который больше никому не нужен. Я сказал: — Можно взять снимок?
У меня этот снимок до сих пор в моей комнате, приткнут в уголке зеркала. Я причёсываюсь каждый день перед этим зеркалом перед тем как идти на работу и думаю, как однажды я заполучил рак на десять минут, даже хуже, чем рак.
Я говорю Марле, что этот день Благодарения был первым годом, когда мой дед и я не пошли на каток, хотя лёд был — шесть дюймов. Моя бабушка всегда наклеивала маленькие кругляши пластыря на лоб или руки, туда, где родинки и бородавки, которые у неё всю жизнь были, выглядели не так. Края пластыря задирались, родинки плющило, или они меняли цвет с коричневого на синий или чёрный.
Когда моя бабушка вышла в последний раз из госпиталя, дедушка нёс её чемоданчик, и тот был такой тяжёлый, что дед сказал, что его перекосило. Моя француженка-канадка бабушка была такой скромницей, что никогда не надевала купальника на публике и всегда пускала воду в ванной, чтобы замаскировать любые звуки. Выходя из госпиталя Лурдской Богоматери после частичной мастэктомии, она сказала: — Это тебя перекосило?
Для моего деда это подводит итог под всей историей, под бабушкой, раком, их браком, твоей жизнью. Он смеётся каждый раз, когда рассказывает эту историю.
Марла не смеётся. Я хочу заставить её смеяться, расшевелить её. Чтобы извиниться за коллаген, я хочу сказать Марле, что мне нечего искать. Если она нашла что-то утром, это было ошибкой. Родинкой.
У Марлы шрам от тайлерова поцелуя на тыльной стороне ладони.
Я хочу заставить Марлу смеяться, так что я не говорю ей о последнем разе, когда я обнял Хлой, Хлой без волос, скелет, окунутый в жёлтый воск — с шёлковым платочком вокруг лысины. Я обнял Хлой в последний раз, а потом она исчезла навсегда. Я сказал ей, что она выглядит как пират, и она засмеялась. Я, когда я иду на пляж, всегда сижу, спрятав правую ногу под себя. Австралия и Новая Зеландия, или я закапываю её в песок. Я боюсь, что люди увидят мою ногу, и я начну умирать в их воображении. Рак, которого нет у меня, теперь везде. Я не говорю Марле этого.
Есть много вещей, которых людям, что мы любим, знать не следует.
Чтобы расшевелить её, заставить смеяться, я рассказываю Марле о женщине из «Дорогого Эбби», которая вышла замуж за успешного владельца похоронного бюро, и на их брачную ночь он заставил её принять ледяную ванну, чтобы кожа была холодной на ощупь, и затем заставил лечь неподвижно в кровать и не шевелиться во время свершения полового акта с её хладным инертным телом.
Фишка в том, что эта женщина сделала это в брачную ночь и продолжала делать в течение десяти лет брака, а теперь пишет в «Дорогой Эбби» и спрашивает у них, не значит ли это чего-нибудь?

Глава 11

Вот почему я так любил группы поддержки. Если люди думают, что ты умираешь, они относятся к тебе со всем возможным вниманием.
Если это, возможно, последний раз, когда они тебя видят, они действительно видят тебя. Всё остальное — баланс их чековой книжки, песни по радио и немытые волосы — всё это идёт гулять.
Ты распоряжаешься их полным вниманием.
Люди слушают, а не просто ждут своей очереди заговорить.
И когда они говорят, они не рассказывают тебе какую-то историю. Когда вас двое, вы строите нечто общее, и после этого всего вы оба — другие, чем были до того.
Марла начала ходить в группы поддержки после того, как обнаружила первое уплотнение.
Утром, после того, как мы обнаружили второе уплотнение, Марла поскакала на кухню с обеими ногами в одной половине колготок и сказала: — Гляди, я русалка.
Марла сказала:
— Это непохоже на то, как ребята садятся на унитаз задом наперёд, представляя унитаз мотоциклом. Реальная история, кстати.
Как раз перед тем, как Марла и я встретились в «Останемся мужчинами вместе», у неё уже было первое уплотнение, а теперь появилось второе.
Что вам действительно следует знать, так это что Марла до сих пор жива. Философия Марлы, по её словам, заключалась в том, что она может умереть в любой момент. Трагедией всей её жизни было то, что этого не происходит.
Когда Марла обнаружила первое уплотнение, она пошла в клинику, где толпились эти мамаши, похожие на пуганых ворон, они сидели в пластиковых креслах по трём сторонам комнаты с тощими детьми на руках. Дети были бледны, под глазами — синяки, совсем как подпорченные апельсины или бананы, а матери копались в спутанных волосах, счищая со скальпа перхоть — результат вышедшей из под контроля инфекции. В клинике зубы на их измождённых лицах выглядели здоровенными, и ты видишь, что зубы — просто части кости, которые проходят сквозь кожу для того, чтобы перемалывать что-то.
Это то место, где ты оказываешься, если у тебя нет медицинской страховки.
До того, как нашли способ лучше, множество ребят-гомосеков хотели завести ребёночка, а теперь дети больны, их биологические матери умирают, отцы уже мертвы, и ты сидишь в этой больничной вони — тошнотворном запахе мочи и уксуса, пока медсестра опрашивает каждую мать — как давно она болеет, и сколько она сбросила за последнее время, и есть ли у ребёнка живой родитель или опекун… Марла решает — ну их к чёрту.
Если Марле и суждено умереть, то она ничего не хочет об этом знать.
Марла выходит за угол клиники к городской прачечной и прёт все джинсы из сушилок, а затем идёт к продавцу, который дал ей по пятнадцать долларов за пару. И тогда Марла купила по-настоящему хорошие колготки, те, которые не ползут.
— Но даже хорошие, которые не ползут, — говорит Марла, — бывает, рвутся.
Ничто не вечно. Всё разрушается.
Марла начала ходить в группы поддержки, так как находиться среди других людей-подтирок легче. У каждого что-то не так. И на время её сердце обрело коматозное спокойствие.
Марла устроилась на работу по предоплате похоронных планов для одного агентства ритуальных услуг, где огромные толстяки, но обычно — толстухи выходили из комнаты, держа в руках урну для крематория размером с подставку для варёных яиц, и Марла сидела за своим столом в фойе со своей тёмной причёской, порванными колготками, уплотнением в груди и смертным приговором и говорила: — Мадам, не льстите себе. Мы в эту малютку не впихнём даже вашу сожжённую голову. Вернитесь и возьмите урну размером с шар для боулинга.
Сердце Марлы выглядело так же, как моё лицо. Дерьмо и мусор со всего мира. Постпотребительская подтирка, которую никто даже перерабатывать не будет.
Меж группами поддержки и клиникой, говорила мне Марла, у неё происходило много встреч с мёртвыми. Эти люди были мертвы и уже ушли в мир иной, но по ночам они звонили ей по телефону. Марла заходила в бар и слышала, как бармен называл её имя, а когда она хотела позвонить, телефон отключался.
Некоторое время она думала, что это и есть последняя черта.
— Когда тебе двадцать четыре, — сказала Марла, — у тебя нет даже понятия о том, насколько глубоко ты можешь провалиться, но я была способной ученицей.
В первый раз, когда Марла заполняла урну из крематория, она не надела маску, и позже высморкалась, и на ткани платка остался чёрный пепел мистера Как-его-там.
В доме на Пейпер-стрит, если телефон звонил только один раз, и ты брал трубку и обнаруживал, что линия пуста, ты знал, что это некто, пытающийся достать Марлу. Это происходило чаще, чем вы можете подумать.
В доме на Пейпер-стрит, полицейский-детектив решил позвонить по поводу взрыва в моём кондоминиуме, и Тайлер стоял рядом со мной, нашёптывая в свободное ухо, и детектив спрашивал, не знал ли я кого-нибудь, кто мог сделать динамит.
— Несчастье — естественная часть процесса эволюции, — шептал Тайлер, — по направлению к трагедии и полному растворению.
Я сказал детективу, что это был холодильник, который взорвал мой кондоминиум.
— Я отрицаю постулаты физической силы и материальных накоплений, — шепчет Тайлер, — потому что только при помощи саморазрушения я могу обнаружить великую силу духа моего.
В динамите, сказал детектив, были примеси — радикалы оксалата аммония и перхлорида калия, которые могут означать, что бомба — кустарного производства, да ещё замочная скважина на входной двери была расшатана.
Я сказал, что той ночью был в Вашингтоне, округ Коламбия.
Детектив по телефону объяснил, как некто впрыснул фреон в замочную скважину и затем попробовал зубило на замке, чтобы расшатать цилиндр. Примерно таким же образом преступники крадут велосипеды.
— Реформатор, уничтожающий мою собственность, — говорит Тайлер, — борется за сохранение духа моего. Учитель, который убирает собственность с пути моего, делает меня свободным.
Детектив сказал, что тот, кто сделал динамит, мог включить газ и задуть дежурный огонёк на плите за много дней до того, как произошёл взрыв. Газ был всего лишь переключателем. Газу понадобилось немало времени, чтобы заполнить кондоминиум до того, как он достиг компрессора у основания холодильника, и электрический мотор компрессора спровоцировал взрыв.
— Скажи им, — шепчет Тайлер. — Да, ты это сделал. Ты это всё взорвал. Он именно это и хочет услышать.
Я говорю детективу, нет, я не оставлял газ включённым и не покидал со злым умыслом город. Мне нравилась моя жизнь. Я любил этот кондоминиум. Я любил каждую щепочку в моей мебели.
Это была моя жизнь. Всё: лампы, стулья, ковры — это часть меня. Блюда в столах — тоже часть меня. Растения — это я. Телевидение было моей частицей. Всё, что взорвалось, было мною. Неужели вы не понимаете?
Детектив сказал, чтобы я не покидал город.

Глава 12

Мистер его честь, мистер президент отделения местного отделения национального объединённого профсоюза киномехаников и независимых операторов кинотеатров просто сел.
Подо всем, и за всем, и внутри всего, что человек взял — зреет и растёт нечто ужасное.
Ничто не вечно.
Всё разрушается.
Я знаю это, потому что Тайлер знает это.
Три года Тайлер склеивал и резал фильмы для сети кинотеатров. Фильм путешествует в шести или семи маленьких бобинах — в металлическом корпусе. Работа Тайлера — соединить маленькие бобины вместе в одну пятифутовую бобину, которые используются на самоперематывающихся проекторах непрерывного показа. После трёх лет работы: семь кинотеатров, по меньшей мере по три экрана в каждом, новые показы каждую неделю, в общем, через руки Тайлера прошли сотни лент.
Так уж вышло, но эта самоперематывающаяся автоматика вытеснила старые проекторы, и профсоюзу Тайлер оказался не нужен. Мистер глава отделения был вынужден позвонить Тайлеру, чтобы пригласить его на короткий разговор.
Работа была скучной, и платили паршиво, так что президент объединённого объединения объединённых независимых киномехаников и объединённых кинотеатров, ежели объединить всё сказанное им, изрёк простую вещь: отделение окажет услугу Тайлеру. Дипломатического толка.
Не думайте, что это увольнение. Думайте об этом как о сокращении штатов.
И тогда мистер задница глава отделения собственной персоной говорит: — Мы ценим ваш вклад в наш успешный бизнес.
О, это не проблема, говорит Тайлер и ухмыляется. Пока профсоюз будет продолжать посылать чеки, я буду держать рот на замке.
Тайлер сказал:
— Подумайте об этом как о ранней отставке с пенсией.
Тайлер работал с сотнями лент.
Ленты возвращались распространителям. Фильмы уходили для переиздания. Комедии. Драмы. Мюзиклы. Ах-любовь. Боевики.
Забитые тайлеровыми однокадровыми вспышками порнографии.
Содомия. Фелляция. Куннилингус. Садомазохизм.
Тайлеру нечего терять.
Тайлер был пешкой в глазах всего мира, мусором — на чей угодно взгляд.
Это то, что Тайлер тоже велел передать менеджеру Прессман-отеля.
На другой его работе, в Прессман-отеле, Тайлер говорил, что он был никем. Никто не заботился — жив он или помер, и чувство это было, чёрт побери, взаимным. Это то, что Тайлер велел сказать мне в офисе менеджера отеля с охраной перед дверью.
Тайлер и я остались допоздна и обменялись историями после того, как всё было кончено.
Сразу после того, как он уйдёт в профсоюз киномехаников, Тайлер наказал мне пойти к менеджеру Прессман-отеля.
Тайлер и я выглядим почти как близнецы. У обоих из нас — продырявленные щёки, наша кожа потеряла чувствительность, мы забыли, когда надо уворачиваться, ежели тебя ударили.
Мои синяки — из бойцовского клуба, а рожа Тайлера оказалась набитой до такого состояния президентом профсоюза киномехаников. После того, как Тайлер выполз из офиса профсоюза, я пошёл повидаться с менеджером Прессман-отеля.
Я сел там, в офисе менеджера Прессман-отеля.
Я — Ухмыляющаяся Месть Джо.
Первое, что сказал менеджер отеля, это то, что у меня три минуты. В первые тридцать секунд я поведал ему, как писал в суп, пердел на крем-брюле, чихал на тушёный цикорий, и теперь я хочу, чтобы отель отсылал мне чек каждую неделю в размере моей средней заработной платы плюс чаевые. А в обмен я не пойду никуда больше работать и не зайду в редакции газет или к людям по охране здоровья со своей смятенной, полной слёз исповедью.
Заголовки:
Униженный Официант Признаётся в Осквернении Пищи Конечно, сказал я, я могу пойти в тюрьму. Они могут повесить меня, и оторвать мне яйца, и протащить меня по улицам, и содрать с меня кожу, и сжечь её щёлоком, но Прессман-отель будет всегда известен как отель, где самые богатые люди в мире ели обоссанную пищу.
Слова Тайлера срываются с уст моих.
А я был таким милым парнем.
В офисе профсоюза киномехаников Тайлер засмеялся после того, как президент профсоюза пнул его. Один пинок выбил Тайлера из кресла, и Тайлер сел у стены, смеясь.
— Вперёд, ты же не можешь убить меня, — хохотал Тайлер. — Ты — тупой долбанавт. Выбивай из меня всё дерьмо, но убить меня ты не сможешь.
Тебе есть, что терять.
А у меня ни черта нет.
А у тебя есть всё.
Давай, прямо по кишкам. А ещё по морде. Выбей зубы, но чеки должны приходить. Переломай мне рёбра, но если ты хоть на одну неделю задержишься, я пойду в люди, и ты и твой маленький профсоюз утонете под кучей исков от каждого владельца кинотеатра, распространителей фильмов и мамочек, чьи детишки, возможно, увидели харроший стояк в «Бэмби».
— Я мусор, — сказал Тайлер. — Я мусор, и дерьмо, и сумасшедший в твоих глазах и глазах всего этого грёбаного мира, — сказал Тайлер президенту. — Тебя не теребит, где я живу, или как я себя чувствую, или что я ем, или как я кормлю своих детей, с каких шишей плачу доктору, если заболеваю, и да, я тупой, уставший и слабый, но я — по-прежнему вхожу в сферу твоей ответственности.
Я сижу в офисе в Прессман-отеле, мои губы из бойцовского клуба уже разбиты на десять неравных частей. Дырка в жо, то есть, в щеке глядит на менеджера Прессман-отеля, и всё это довольно убедительно выходит.
В общих чертах, я сказал ему ту же самую фигню, что и Тайлер.
После того, как президент профсоюза довольно поколотил Тайлера на полу, после того, как мистер президент увидел, что Тайлер не отвечает на удары, его честь с его огромным, словно «Кадиллак», телом, бОльшим и более мощным, чем ему на самом деле требуется, он отодвинулся и пнул Тайлера в рёбра, и Тайлер засмеялся. Потом его честь ударил Тайлера ногой по почкам, но даже когда Тайлер свернулся в клубок, он ржал, как ненормальный.
— Выпусти это, — сказал Тайлер. — Доверься мне. Ты почувствуешь себя намного лучше. Ты себя будешь великолепно чувствовать.
В офисе Прессман-отеля я спросил менеджера, могу ли я воспользоваться его телефоном и набрал номер редакции городской газеты. Под наблюдением менеджера отеля я произнёс: привет, говорю, я совершил в качестве политического протеста ужасное преступление против человечества. Мой протест направлен против эксплуатации работников сферы обслуживания.
Если я попаду в тюрьму, я не буду просто отморозком, отливавшим в суп. Я перейду в понятия героической шкалы.
Официант-Робин Гуд Защищает Низы.
А ведь может оказаться, что есть больше чем один отель и больше чем один официант.
Менеджер Прессман-отеля очень нежно вынимает трубку из моей руки. Менеджер говорит, что не хочет, чтобы я работал здесь далее, по крайней мере, пока я так выгляжу.
Я стою у стола менеджера и говорю: — Что?
Вам не нравится мой вид?
И без дрожи, по-прежнему глядя на менеджера, я направил кулак себе в переносицу с такой скоростью, что свежая кровь брызнула из-под всех чуть заживших царапин.
Собственно, без особой на то причины, я вспомнил ночь, когда мы в первый раз подрались с Тайлером. Я хочу, чтобы ты ударил меня так сильно, как только можешь.
Это был не такой уж сильный удар. И я ударил себя ещё раз. Это классно выглядело, вся эта кровь, но я ещё отбросил себя назад к стене, чтобы произвести хоть какой-то шум и сорвать картину, что там висела.
Битое стекло, и багет, и картина с цветочкам, и кровь — всё это падает и капает на пол, а я ухмыляюсь. Я такой дурачок. Кровь добирается до ковра, и я встаю — и оставляю ужасные, чудовищные кровавые отпечатки на краю стола менеджера отеля и говорю, пожалуйста, помогите мне, но начинаю хихикать.
Помогите мне, пожалуйста.
Пожалуйста, не бейте меня больше.
Я отползаю к двери, оставляя кровавый след на ковре. Первое слово, которое я собираюсь сказать — «пожалуйста». Так что я сжимаю свои губы. Чудовище тащит себя сквозь красивые букетики и гирлянды в узорах восточного ковра. Кровь течёт у меня из носа и, стекая по стенке глотки, попадает, горяченькая, в рот. Чудовище ползёт по ковру, собирая нитки и пыль, которые липнут на горячей крови на его клыках. И подползает достаточно близко, чтобы ухватить менеджера Прессман-отеля за колено в брюках в мелкую в полоску и сказать это.
Пожалуйста.
Скажите это.
Пожалуйста вырывается в виде кровавых пузырей.
Скажите это.
Пожалуйста.
И лопнувший пузырь разбрызгивает вокруг кровищу.
И вот как Тайлеру удалось проводить собрания клуба каждую ночь. А потом было уже семь бойцовских клубов, а потом — пятнадцать, а ещё — двадцать три, и Тайлеру хотелось всё больше и больше. Деньги ведь продолжали приходить.
Пожалуйста, прошу я менеджера Прессман-отеля, дайте мне деньги. И я снова смеюсь.
И: пожалуйста, не бейте меня больше.
Пожалуйста.
У вас так много всего, а у меня ничего. И я начинаю подниматься — вместе со своими кровавыми отпечатками по ногам менеджера Прессман-отеля, который отходит назад, и под моей тяжестью он опирается на подоконник за своей спиной, и даже губы его не слушаются.
Чудище хватает его кровавой клешнёй за брючный ремень и подтягивается к белоснежной рубашке, и я хватаюсь красными руками за шёлковые запястья менеджера.
Пожалуйста. Я улыбаюсь достаточно широко, чтобы мои разбитые губы опять растрескались.
И тут происходит борьба, менеджер кричит и пытается убрать от меня руки, от моей крови, от сломанного носа, от грязи в крови каждого из нас, и затем наступает восхитительный момент.
В дверях стоят двое охранников.

Глава 13

В сегодняшней газете пишут про то, как некто вломился в офисы между десятым и пятнадцатым этажами Хайн-тауэр, и вылез из окон офисов, и нарисовал на южной стороне здания ухмыляющуюся рожу, и зажёг огни, так что окна в центре каждого из огромных глаз страшно и живо горели, с пугающей неизбежностью встречая рассвет над городом.
На картинке на передовице лицо похоже на злую тыкву, японского демона, змия корысти, висящего в небе, и дым — это брови ведьмы или рога дракона. И люди кричали, запрокинув головы.
Что это всё означало?
И кто это мог сделать? Даже после того, как огни потухли, лицо осталось, и стало ещё хуже. Пустые глаза, казалось, следили за каждым на улице и в то же время были мертвы.
Этой чуши в газетах становится всё больше и больше.
Конечно, ты читаешь это, и тебе прямо сейчас хочется узнать — была ли это часть проекта «Разгром».
Газета пишет, что у полиции нет настоящих следов. Новые банды или пришельцы из космоса, кто бы это ни был, он мог сорваться, умереть, когда полз по стене из окна с пульверизатором, полным чёрной краски.
Это был Озорной Комитет или Комитет по Поджогам? Гигантское лицо, вероятно, было их домашним заданием с прошлой недели.
Тайлер, возможно, знает, но первое правило проекта «Разгром» — не задавать вопросов о проекте «Разгром».
В Штурмовом Комитете проекта «Разгром» на этой неделе Тайлер, по его словам, прогнал каждого через стрельбу из пистолета. Всё, что делает пистолет — это фокусирует взрыв в определённом направлении.
На последнюю встречу Штурмового Комитета Тайлер притащил пушку и телефонный справочник «Жёлтые страницы». Они встретились в подвале, где собирается по субботам бойцовский клуб. Каждый комитет устраивает сходку в свою ночь: Поджоги по понедельникам.
Штурмовики по вторникам.
Озорники по средам.
Дезинформаторы по четвергам.
Организованный хаос. Бюрократия анархии. Короче, вы поняли.
Группы поддержки. Нечто вроде.
Так что во вторник ночью Штурмовой Комитет составляет план действий на будущую неделю, и Тайлер зачитывает план, а потом раздаёт комитету его домашние задания.
К следующему вторнику каждый парень из Штурмового Комитета должен принять участие в драке, из которой он не выйдет победителем. И это должно произойти не в бойцовском клубе. Это сложнее, чем звучит. Человек на улице сделает всё, что в его силах, лишь бы не драться.
Идея в том, чтобы вовлечь нескольких Джо с улицы, которые никогда не дрались, в бой и завербовать их. Дать им опыт победы в первый раз в жизни. Дать им взорваться. Дать им разрешение на выбивание из тебя дерьма.
Ты можешь сделать. Если ты победишь, ты облажался.
— Что нам следует сделать, ребята, — сказал Тайлер комитету, — это напомнить тем господам, какая энергия до сих пор оказывается невостребованной.
Это маленький подготовительный инструктаж Тайлера. Затем он достаёт карточки из картотеки перед ним. Вот как каждый комитет планирует действия на грядущую неделю. Напиши действия в общем блокноте. Вырви запись и положи в ящик. Тайлер проверяет предложения и отсеивает плохие идеи.
На место каждой плохой идеи Тайлер ставит пустую карточку.
А затем каждый из комитета берёт карточку из коробки. Как мне объяснил Тайлер, если кто-нибудь вытащит пустую карточку, ему ничего, кроме домашнего задания не остаётся.
Если ты вытащил предложение, тогда тебе на выходных надо пойти на пивной фестиваль и опрокинуть парня в химический туалет. Ты получишь дополнительные очки, если тебя за это побьют. Или тебе придётся посетить показ мод на распродаже и кинуть клубничное желе с галёрки.
Если тебя арестуют, ты уволен из Штурмового Комитета. Если ты засмеялся — ты уволен из комитета.
Никто не знает, кто взял предложение, и никто, за исключением Тайлера, не знает, какие предложения останутся таковыми, а какие он выкинул в мусорную корзину. А чуть позже ты можешь прочитать в газетах о неизвестном водителе в деловой части города, выпрыгнувшем из «Ягуара», направленного прямёхонько в фонтан.
Тебе только остаётся гадать. Было ли это задание комитета, которое ты мог вытащить?
А на следующей неделе, во вторник, ты будешь рассматривать сходку Штурмового Комитета под единственной лампочкой в подвале бойцовского клуба и будешь думать, кто из них направил «Ягу» в фонтан.
Кто залез на крышу музея искусств и расстрелял скульптуры во дворе шариками для пейнтбола?
Кто нарисовал горящую демоническую маску на Хейн-тауэр?
Ночь задания «Хейн-тауэр», можешь себе представить толпу законников, бухгалтеров, курьеров, шастающих в офисы, где они сидят, каждый день. Возможно, они немного поддали, даже если это нарушает правила проекта «Разгром», и они использовали свои пропуска там, где могли, фреон, чтобы расшатать цилиндры замков, карабкались по кирпичному фасаду здания, падали, доверяя подельникам-незнакомцам держать верёвки, раскачивались на верёвках, рискуя мгновенно помереть в тех офисах, где они раньше час за часом приближали свою смерть.
На следующее утро те же ребята, клерки и счетоводы, могли находиться в толпе — их причёсанные головы задраны вверх, их красные глаза слезятся, они не выспались, но надели галстуки и прислушиваются, как толпа вокруг них гадает, кто мог это сделать, и полиция орёт: — Вы все, пожалуйста, отойдите, сейчас же, — и вода струится из разбитых дымящихся глазниц.
Тайлер сказал по секрету мне, что обычно больше четырёх хороших предложений не бывает, так что твои шансы получить настоящее дело — в лучшем случае четыре из десяти. В комитете двадцать пять человек, включая Тайлера. И каждый получает домашнее задание: проиграть драку в общественном месте; и каждый пишет предложение.
На этой неделе Тайлер сказал им: «Идите и раздобудьте пушку».
Тайлер дал одному парню телефонный справочник «Жёлтые страницы» и приказал выдрать объявление о продаже. Затем передал книгу следующему. Не нашлось двух людей, которые бы пошли в одно и то же место, чтобы купить пистолет.
— Это, — сказал Тайлер и вытащил пистолет из кармана пальто, — это пушка, и в две недели вы должны приобрести примерно такую же и притащить на сходку.
— Лучше будет, если вы расплатитесь наличными, — сказал Тайлер. — На следующей встрече вы все обменяетесь пушками и заявите, что ваши пушки были украдены.
Никто ни о чём не спросил. Не задавать вопросов — вот первое правило проекта «Разгром».
Тайлер пустил пистолет по рукам. Он был такой же тяжёлый, как и маленький, как если бы что-то огромное — гора там или солнце неожиданно сжались или оплавились до размеров пистолета. Ребята из комитета держали его двумя пальцами. Каждый хотел спросить, заряжен ли он, но второе правило проекта «Разгром» — не задавать вопросов.
Может, он был заряжен, может, нет. Может, нам следовало всегда предполагать худшее.
— Пушка, — сказал Тайлер, — проста и совершенна. Ты просто нажимаешь на спусковой крючок.
Третье правило проекта «Разгром» — никаких оправданий.
— Спусковой крючок, — говорит Тайлер, — освобождает боёк, и боёк бьёт по капсюлю патрона.
Четвёртое правило — не врать.
— Взрыв высвобождает пулю с открытого конца патрона, и ствол пистолета фокусирует пороховые газы, и разгоняет пулю, — говорит Тайлер, — вроде как человек в цирке вылетает из пушки, как ракета из шахты, как ваша сперма — всё в одном направлении.
Когда Тайлер изобрёл проект «Разгром», Тайлер сказал, что цель проекта «Разгром» не имеет отношения к другим людям. Тайлеру было плевать, пострадают ли другие люди или нет. Целью было научить каждого человека в составе проекта тому, что у него есть достаточно силы, которая может повернуть историю вспять. Мы, каждый из нас, можем взять мир под свой контроль.
Тайлер изобрёл проект «Разгром» в бойцовском клубе.
Однажды я дрался с новичком в бойцовском клубе. Субботней ночью молодой парнишка с ангельским личиком пришёл в свой первый бойцовский клуб, и я вызвал его на бой. Это правило. Если это твоя первая ночь в бойцовском клубе, ты должен принять бой. Я знал это, так что я вызвал его, потому что меня снова мучила бессонница, и мне хотелось уничтожить что-нибудь прекрасное.
Так как моё лицо практически никогда не заживает, то в части внешнего вида мне было нечего терять. Мой босс, на работе, он спросил меня, что я делаю для того, чтобы моя дыра в щеке не заживала. Когда я пью кофе, сказал я ему, я сую два пальца в дырку, чтоб не протекало.
Когда ты просыпаешься, бывает момент, в который у тебя всего лишь достаточно воздуха, чтобы не спать, и в эту ночь в бойцовском клубе я избил нашего новичка и размолотил это прекрасное личико мистера ангелочка; сначала костяшками, кулаком, как перемалывающим коренным зубом, и затем я ободрал кулак о его зубы, пробившиеся сквозь его же губы. И тогда я начал действовать руками — на полную мощь, пока он не свалился на руки и на пол.
Тайлер сказал мне, что никогда не видел, чтобы я уничтожал что-то с таким тщанием. Этой ночью Тайлер знал, что он должен либо подтянуть бойцовский клуб до чёрточки, либо закрыть его.
На следующее утро Тайлер за завтраком сказал: — Ты выглядел как маньяк, настоящий Псих. Что ты делал?
Я сказал, что дерьмово себя чувствовал и не вполне расслабился. Но я от этого не торчал. Может быть, я уже притерпелся. Ты можешь выработать привыкание к дракам, и, возможно, мне нужно нечто большее.
Это было утро, когда Тайлер придумал проект «Разгром».
Тайлер спросил, с чем я на самом деле борюсь.
То, что Тайлер говорит о том, чтобы быть отбросами и рабами истории, это то, что я чувствую. Я хотел уничтожить всё то, прекрасное, которого у меня никогда не было. Сжечь дождевые леса Амазонки. Накачать хлорфтороуглеродами атмосферу, чтобы пробить озоновый слой. Открыть сливы на супертанкерах и сбить заглушки на всех нефтяных скважинах континентального шельфа. Я хотел убить всю рыбу, которую я не смогу съесть, и задушить едким дымом пляжи Франции, которых я никогда не увижу.
Я хотел, чтобы весь мир достиг последней черты.
Колотя этого парня, я хотел всадить пулю между глаз каждой встревоженной панды, которая не хочет трахаться, чтобы сохранить свой вид, и каждого кита или дельфина, которые сдаются и выбрасываются на берег.
Не думайте об этом как о вымирании. Думайте об этом как о сокращении… вида.
Тысячи лет человеческие существа трахались, мусорили, клали на эту планету, и теперь история ожидает, что я подотру за каждым. Я должен вымыть и расплющить консервные банки. И выставленный счёт за каждую каплю использованного машинного масла.
И я должен подписаться под биллем о радиоактивном заражении, закопанных в землю баках с бензином, за оползни, которые разрушают хранилища токсичных отходов — подо всем, что было сделано до того, как я родился.
Я держал лицо мистера ангелочка как лицо ребёнка или футбольный мяч и молотил его костяшками, молотил, пока его зубы не проткнули губ. Потом месил его локтями, пока он не упал мешком на пол к моим ногам. Пока избитая, натянутая кожа на скулах не стала чёрной.
Я хотел вдыхать дым.
Птицы и олени — глупая роскошь, а вся рыба должна плавать брюхом вверх.
Я хотел сжечь Лувр. Я б раскрошил мраморную Элладу в Британском музее и подтёр бы задницу Моной Лизой. Это теперь мой мир.
Это мой мир, мой мир, и все эти древние люди мертвы.
Был завтрак, было утро, и Тайлер изобрёл проект «Разгром».
Мы хотели вырвать мир из объятий истории.
Мы завтракали в доме на Пейпер-стрит, Тайлер сказал, представь себя выращивающим редиску и картошку на пятнадцатой лунке забытого поля для гольфа.
Ты охотишься на лося во влажных лесах на склонах каньона у руин Рокфеллер-центра и выкапываешь ракушки рядом с каркасом Космической Иглы, наклонившейся под углом в сорок пять градусов. Мы раскрасим небоскрёбы огромными лицами наших тотемов и злых божеств, и каждый вечер то, что осталось от человечества, будет отступать в пустые зоопарки и закрывать себя в клетках, чтобы защититься от медведей, и больших кошек, и волков, которые по ночам проходят мимо и смотрят на нас сквозь прутья решётки с той стороны.
— Переработка вторсырья и ограничение скорости — это дерьмо, — сказал Тайлер. — Будто кто-то неожиданно бросает курить на смертном одре.
Это проект «Разгром», который собирается спасти мир. Культурный ледниковый период. Преждевременно вызванный тёмный век. Проект «Разгром» заставит гуманизм заснуть или создаст достаточную ремиссию, чтобы восстановить Землю.
— Ты подравниваешь анархию, — говорит Тайлер. — Ну, ты понял.
Подобно тому, что бойцовский клуб делает с клерками и кассирами, проект «Разгром» сломит цивилизацию, так что мы сможем сделать из нашего мира нечто лучшее.
— Представь, — говорит Тайлер, — как лось пробирается за окнами супермаркета и меж воняющих коробок с прелестными гниющими платьями и фраками на вешалках; ты в кожаной одежде, одной до конца жизни; и по лиане толщиной с запястье ты взбираешься на Сирз-тауэр. Джек и Бобовый стебель, ты продираешься сквозь балдахин влажных вершин деревьев, и воздух будет так чист, что ты увидишь крохотные фигурки, молотящие зерно и выкладывающие полоски мяса вялиться на пустой заброшенной ветке никому не нужной суперавтомагистрали, растянувшейся на восемь полос в ширину и по-августовски жаркой на тысячи и тысячи миль.
Это и было целью проекта «Разгром», сказал Тайлер, полное и безоговорочное уничтожение цивилизации.
Что будет следующим в проекте «Разгром», никто не знает. Второе правило — не задавать вопросов.
— Пуль вам не надо, — сказал Тайлер Штурмовому Комитету, — но если вы хотите это знать, то да, вам придётся убивать.
Поджог. Штурм. Озорство и Дезинформация.
Без вопросов. Без вопросов. Без извинений и без лжи.
Пятое правило проекта «Разгром» — ты должен доверять Тайлеру.
Тайлер хотел, чтобы я это распечатал и скопировал. Неделю назад Тайлер мерял шагами подвал дома на Пейпер-стрит. Шестьдесят пять приставных шагов в длину и сорок в ширину. Тайлер размышлял вслух. Тайлер спрашивает меня: — Сколько будет шестью семь?
Сорок два.
— А сорок два на три?
Сто двадцать шесть.
Тайлер даёт мне исписанный от руки листок и говорит, чтобы я его распечатал и сделал семьдесят две копии.
Зачем так много?
— Потому что, — говорит Тайлер, — это число парней, которые могут спать в подвале, если мы разместим их на трёхэтажные армейские койки.
Я спросил, а как насчёт их пожитков?
Тайлер сказал:
— Они не принесут ничего, кроме того, что в списке, и это всё должно уместиться под матрацем.
— То, что они принесут необходимые предметы, не гарантирует допуска к тренировке, но ни один претендент не будет принят, пока не придёт с этими предметами и ровно пятью сотнями долларов на собственные похороны.
— Это стоит по меньшей мере три сотни долларов, я имею в виду кремацию, — сказал Тайлер, — и цены ползут вверх. Каждый, кто умирает с меньшим количеством денег, отправляет свой труп в медицинский класс — для аутопсии.
Эти деньги должны всегда держаться в ботинке адепта, так что если адепта убьют, его смерть не станет бременем для проекта «Разгром».
Вдобавок, претендент должен прийти со следующим: Две чёрных рубашки.
Двое чёрных брюк.

Глава 14

Мой босс приносит другой лист бумаги к моему столу и кладёт у моего локтя. А я даже больше галстук не надеваю. Мой босс надел свой синий галстук, так что сегодня, наверное, четверг. Дверь в офис шефа теперь всегда закрыта, и мы не обмениваемся более чем парой слов с тех пор, как он нашёл правила бойцовского клуба в копировальном аппарате, и я предположил, что могу выпустить ему кишки при помощи выстрела из дробовика. А я просто в очередной раз прикалывался.
Или, возможно, я мог позвонить ребятам из транспортного управления, в отдел жалоб. Существует крепление переднего сиденья, которое никогда не проходило тест на столкновение, пока не было выпущено в производство.
Если ты знаешь, куда смотреть, то увидишь вокруг зарытых в землю мертвецов.
Доброе утро, говорю я.
Он говорит:
— Доброе утро.
И кладёт у моего локтя другой важный секретный документ только-для-моих-глаз.
Одна пара тяжёлых чёрных ботинок.
Две пары чёрных носок и две пары простого нижнего белья.
Одно плотное чёрное пальто.
Это включает в себя ту одежду, в которой пришёл претендент.
Одно белое полотенце.
Один армейский матрац для койки.
Одна белая пластиковая миска.
На моём столе, с моим боссом, стоящим недалеко, я подбираю оригинальный список и говорю ему — спасибо. Мой босс уходит в свой офис, и я решаю разложить пасьянс на компьютере.
Я иду домой.
Я иду на работу.
Я иду домой, и перед домом на крыльце стоит парень. Парень у двери со второй чёрной рубашкой и штанами в коричневом бумажном мешке, и он захватил оставшиеся три предмета, белое полотенце, армейский матрац, пластиковую миску, всё это на ограде крыльца. Из верхнего окна Тайлер и я смотрим на парня, и Тайлер говорит мне отослать парня назад.
— Он слишком молод, — говорит Тайлер.
Парень на крыльце — это мистер ангелочек, которого я пытался уничтожить в ту ночь, когда Тайлер придумал проект «Разгром». Даже с его двумя синяками под глазами и остриженными накоротко волосами ты видишь его великолепно жёсткий взгляд под всеми складками и шрамами. Одень его в платье и заставь улыбаться — выйдет девочка. Мистер ангелочек просто стоит по стойке смирно перед парадной дверью, глядит чётко вперёд в растрескавшуюся дверь, руки прижаты к бокам, чёрные ботинки, чёрная рубашка, чёрные брюки.
— Избавься от него, — говорит мне Тайлер. — Он слишком молод.
Я спрашиваю, а что такое «слишком молод»?
— Это не имеет значения, — говорит Тайлер. — Если претендент молод, мы говорим, что он слишком молод. Если он толст, то слишком толст. Если он стар, то слишком стар.
Худой — слишком худой. Белый — слишком белый. Чёрный — слишком чёрный.
Таким образом буддийские храмы тестировали претендентов на протяжении хренлионов лет, говорит Тайлер. Ты говоришь претендентам уйти, и если его желание так сильно, что он ждёт у входа без еды, и сна, и надежды три дня, тогда и только тогда он может войти и начать тренировки.
Так что я говорю мистеру ангелочку, что он слишком молод, но к обеду он всё ещё стоит там. После обеда я выхожу и бью мистера ангелочка метлой и выпинываю его мешок на улицу. Сверху Тайлер наблюдает, как я заехал палкой от метлы парню в ухо, а парень просто стоит здесь, и тогда я выпинываю его пожитки на землю и ору.
Уходи, ору я. Ты не слышал? Ты слишком молод. У тебя никогда не получится, кричу я. Возвращайся назад и через несколько лет приходи снова. Просто иди. Уходи с моего крыльца.
На следующий день парень всё ещё здесь, и Тайлер выходит, чтобы сказать: — Мне очень жаль.
Тайлер говорит, что он сожалеет, что он сказал парню о тренировках, но парень на самом деле слишком молод и не может ли он просто уйти.
Хороший полицейский. Плохой полицейский.
Я кричу на несчастного парнишку снова. Затем, шестью часами позже, выходит Тайлер и говорит, что ему жаль, но нет. Парню следует уйти. Тайлер говорит, что собирается позвонить в полицию, если парень не уйдёт.
И парень остаётся.
На третий день другой претендент стоит у парадной двери. Мистер ангелочек по-прежнему здесь, и Тайлер спускается и просто говорит мистеру ангелочку: — Заходи. Подбери свои шмотки с улицы и заходи.
Новому парню Тайлер говорит, что он сожалеет, но произошла ошибка. Новый парень слишком стар, чтобы тренироваться, и не лучше ли ему уйти?
Я хожу на работу каждый день. Я прихожу домой, и здесь один или два парня, ожидающих на крыльце. Эти новички не отвечают взглядом на взгляд. Я закрываю дверь и оставляю их на крыльце. Это происходит каждый день, и иногда претенденты уходят, но в большинстве случаев дотягивают до третьего дня, пока большая часть из семидесяти двух коек, которые мы с Тайлером купили и установили в подвале, не оказывается заполненной.
Однажды Тайлер дал мне пять сотен долларов наличными и наказал, чтоб я их держал в своём ботинке всё время. Мои личные деньги на похороны. Это тоже старая традиция буддийских монастырей.
Теперь я возвращаюсь с работы, и дом заполнен незнакомцами, которых принял Тайлер. Все работают. Весь первый этаж превратился в кухню и мыловарню. Ванная никогда не пустует. Люди командами исчезают на несколько дней и возвращаются с красными прорезиненными сумками с прозрачным, водянистым жиром.
Однажды ночью Тайлер поднимается по лестнице, чтобы разыскать меня, спрятавшегося в своей комнате, и говорит: — Не тревожь их. Они все знают, что делать. Это часть проекта «Разгром». Ни один человек не понимает плана целиком, но каждый натренирован, чтобы исполнить одну простую вещь в совершенстве.
Правило проекта «Разгром» — ты должен доверять Тайлеру.
А затем Тайлер ушёл.
Команды проекта «Разгром» постоянно разделяют жир на сало. Я не сплю. Всю ночь я слышу, как другие команды смешивают щёлок, режут мыло на бруски, выпекают бруски на противнях, затем упаковывают и запечатывают фирменной этикеткой Мыловаренной компании на Пейпер-стрит. Все, кроме меня, знают, что делать, и Тайлер никогда не возвращается домой.
Я бьюсь об стены, будучи мышью, запертой при помощи механизма, состоящего из молчаливых людей, энергичных, как натренированные обезьяны, готовящих, работающих и спящих посменно. Опусти рычаг. Нажми на кнопку. Команда из обезьян-космонавтов готовит пищу целыми днями и целыми днями команды обезьян-космонавтов поглощают эту пищу из пластиковых мисок, которые они принесли с собой.
Однажды утром я ухожу на работу, и на крыльце стоит Большой Боб в чёрных ботинках, чёрной рубашке и брюках. Я спрашиваю, видел ли он Тайлера? Не Тайлер ли послал его сюда?
— Первое правило проекта «Разгром», — говорит Большой Боб, ноги вместе, спина ровно, — ты не задаёшь вопросов о проекте «Разгром».
Что за безмозглую маленькую задачу дал ему Тайлер, что он её принимает за честь, спрашиваю я. Эти ребята, чья работа — просто варить рис целыми днями или мыть миски или убирать дерьмо. Целыми днями. Может, Тайлер пообещал Большому Бобу просветление, если он потратит шестнадцать часов в день на заворачивание брусков мыла в бумагу?
Большой Боб ничего не говорит.
Я иду на работу. Я возвращаюсь домой, а Большой Боб всё ещё на крыльце. Я не сплю всю ночь, а на следующее утро Большой Боб направляется к саду, чтобы прибрать.
Перед тем как я ухожу на работу, я спрашиваю Большого Боба, кто его впустил? Кто дал ему это задание? Видел ли он Тайлера? Тайлер был здесь прошлой ночью?
Большой Боб говорит:
— Первое правило проекта «Разгром» — не зада…
Я прерываю его. Да, говорю. Да, да, да, да, да.
И, пока я на работе, команды обезьян-космонавтов вскапывают грязную лужайку вокруг дома и посыпают горькой солью грязь, чтобы уменьшить кислотность, и кидают лопатами навоз со скотного двора и обрезки волос из ближайшей парикмахерской, чтобы отпугнуть кротов и мышей и повысить содержание протеина в почве.
В любое время ночи обезьяны-космонавты с бойни приходят с кровавыми обрезками, чтобы повысить содержание железа в почве, и рыбной мукой, чтобы увеличить количество фосфора.
Команды обезьян-космонавтов выращивают базилик и тимьян, и латук, и саженцы лещины, эвкалипта, декоративного апельсинового дерева и мяты в строгом порядке, как в калейдоскопе. Посреди каждого островка зелени — островок роз. И другие обезьяны-космонавты выходят в ночь и убивают улиток и слизняков при помощи свечей. Другие отбирают лучшие листья и можжевеловые ягоды для получения натурального красителя. Окопник, потому что это природное средство для дезинфекции. Листья фиалки, потому что они лечат головные боли, и ясменник, потому что он придаст мылу запах свежескошенной травы.
На кухне стоят бутылки с сорокаградусной водкой для производства прозрачного мыла «Розовая герань» и мыла «Карамель», и мыла с пачули, и я краду одну бутылку и трачу мои похоронные на сигареты. Показалась Марла. Мы разговариваем о растениях. Марла и я гуляем по ухоженным гравиевым дорожкам по калейдоскопически узорному саду, попивая водку и куря. Мы разговариваем о её грудях. Мы разговариваем обо всём, кроме Тайлера Дердена.
Однажды газеты написали, что группа людей в чёрном прорвалась в хороший район, в роскошный автосалон, и начала дубасить по бамперам бейсбольными битами, из-за чего воздушные подушки внутри взрывались, рассыпая какой-то порошок, а сигнализации автомобилей дико вопили.
В Мыловаренной компании на Пейпер-стрит команды берут бутоны роз и анемонов, лаванды, упаковывают цветы в ящики с чистым жиром, который поглотит их запах; это необходимо для производства мыла с цветочным запахом.
Марла рассказывает мне о растениях.
Роза, говорит мне Марла, это природное вяжущее средство.
У некоторых этих растений такие названия, будто они сошли со страниц поминального списка: Ирис, Базилик, Рута, Розмари и Вербена. А некоторые, вроде Таволги, Лужницы, Аира и Аралии похожи на имена фей у Шекспира. Лиатрис пахучая со своим сладким ванильным запахом. Лещина, ещё одно природное вяжущее средство. Фиалковый корень, дикий испанский ирис [15].
Каждую ночь Марла и я гуляем в саду, пока я не уверюсь в том, что Тайлер и в эту ночь не придёт. Прямо за нами всегда следует обезьяна-космонавт, чтобы подобрать веточку бальзамника, или руты, или мяты, которую Марла растёрла перед моим носом. Упавший бычок. Обезьяна-космонавт следует за нами, стараясь стереть даже сам факт нашего пребывания здесь.
Однажды ночью в парке на окраине другая группа облила бензином каждое деревце и от деревца до деревца провела бензиновые дорожки, и устроила отличный маленький лесной пожар. Это было в газетах — в городских домах через улицу окна от жары оплавились, а припаркованные машины пыхтели и оседали на изжаренных, оплавленных покрышках.
Арендованный Тайлером дом на Пейпер-стрит — внутри влажное животное, потому что множество людей потеет и дышит. Движется столько людей, что дом дрожит.
И однажды ночью, когда Тайлер не пришёл домой, кто-то просверлил банкоматы и таксофоны, затем этот кто-то вставил масляные магистрали в дырки и при помощи шприца для масляных работ закачал в банкоматы и таксофоны тавот или ванильный пудинг — по выбору.
А Тайлер так и не появлялся дома, но после месяца его отсутствия у некоторых из обезьян-космонавтов появились тайлеровы поцелуи на тыльной стороне руки. И затем эти обезьяны-космонавты ушли, а на крыльце появились новички, которые были готовы их заменить.
И каждый день люди приезжали и уезжали на разных машинах. Ты никогда не видел одну и ту же машину. Однажды вечером я услышал голос Марлы на крыльце, говорящий обезьяне-космонавту: — Я здесь, чтобы увидеть Тайлера. Тайлер Дерден. Он здесь живёт. Я его друг.
Обезьяна-космонавт отвечает:
— Мне очень жаль, но ты слишком… — он делает паузу, — ты слишком молода, чтобы принять участие в тренировках.
Марла говорит:
— Пошёл ты.
— Кроме того, — рассуждает обезьяна-космонавт, — ты не принесла необходимых предметов: две чёрных рубашки, двое чёрных брюк…
Марла орёт:
— Тайлер!
— Одну пару тяжёлых чёрных ботинок.
— Тайлер!
— Две пары чёрных носков и две пары простого нижнего белья.
— Тайлер!
И я слышу, как парадная дверь с грохотом закрывается. Марла три дня ждать не будет.
Большую часть дней, после работы, я прихожу домой и делаю себе бутерброд с ореховым маслом.
Когда я прихожу домой, одна обезьяна-космонавт зачитывает что-то группе других обезьян-космонавтов, которые сидят на полу, заполнив весь первый этаж.
— Уникальная красота снежинки — это не про вас. Вы такая же разлагающаяся органическая материя, как и все остальные, и мы все вместе — часть огромной компостной кучи.
Обезьяна-космонавт продолжает:
— Наша культура сделала нас одинаковыми. Никто теперь не является на самом деле белым, чёрным или богатым. Мы все хотим одного и того же. Как индивидуальности — мы ничто.
Чтец останавливается, когда я вхожу, чтобы сделать свой бутерброд, и все обезьяны-космонавты сидят тихо, как если бы я был один. Не беспокойтесь, говорю. Я это уже читал. Я это набирал.
Даже мой босс, возможно, читал это.
Мы все — огромная кучка дерьма, говорю. Валяйте дальше. Играйте в свои маленькие игры. Не обращайте на меня внимания.
Обезьяны-космонавты ожидают в тишине, пока я не сделаю свой бутерброд и не возьму ещё одну бутылку водки с собой наверх. За своей спиной я слышу: — Уникальная красота снежинки — это не про вас.
Я — Разбитое Сердце Джо, потому что Тайлер выбросил меня. Даже мой отец выкинул меня. Ой, а я ведь могу продолжать и продолжать в том же духе.
Иногда ночами, после работы, я иду в какой-нибудь бойцовский клуб — в подвале бара или гаража, и я спрашиваю, не видел ли кто Тайлера Дердена.
Во всех новых бойцовских клубах кто-то, кого я никогда не встречал, стоит под одинокой лампочкой в центре тёмного подвала, и, окружённый людьми, зачитывает слова Тайлера.
Первое правило бойцовского клуба — не говорить о бойцовском клубе.
Когда начинаются бои, я отвожу руководителя клуба в сторонку и спрашиваю, не видел ли он Тайлера. Я живу с Тайлером, говорю, и он уже давным-давно не появлялся дома.
Глаза парня расширяются, и он спрашивает, что, я в самом деле знаю Тайлера Дердена?
Это случается в большинстве новых бойцовских клубов. Да, говорю, мы с Тайлером — лучшие друзья. И тогда неожиданно каждый хочет пожать мне руку.
Эти новички глазеют на дырку в жо, в смысле, в щеке, и на чёрную мою кожу, жёлтую и зелёную по краям, и обращаются ко мне «сэр». Нет, сэр. Несложно, сэр. Никто из них никогда не встречал Тайлера Дердена. Друзья друзей встречали Тайлера Дердена, и они основали это отделение бойцовского клуба, сэр.
И затем они подмигивают.
Никто из их знакомых никогда не видел Тайлера Дердена.
Сэр.
Это правда, спрашивает каждый из них. Тайлер Дерден набирает армию? Ходят такие слухи. А правда, что Тайлер Дерден спит лишь час в сутки? Они слышали, что Тайлер собирается открыть бойцовские клубы по всей стране. А что дальше, спрашивают они. Они хотят это знать.
Встречи по вопросам проекта «Разгром» перенеслись в бОльшие подвалы, так как каждый комитет — Поджоги, Штурмовики, Озорники и Деза — стали больше, так как из бойцовских клубов приходит всё больше людей. У каждого комитета есть руководитель, и даже руководители не знают, где сейчас Тайлер Дерден. Тайлер звонит им каждую неделю по телефону.
Все в проекте «Разгром» хотят знать — а что дальше?
Что мы собираемся делать?
На что нам стоит надеяться?
На Пейпер-стрит Марла и я гуляем ночью босиком по саду, каждый шаг воскрешает запахи шалфея, лимонной вербены и розовой герани. Чёрные рубашки и чёрные брюки суетятся вокруг нас со свечами, приподнимая листья растений, чтобы убить улитку или слизня. Марла спрашивает, что здесь происходит?
Слой волос под комьями грязи. Волосы и навоз. Мука из костей и кровавые обрезки. Растения растут быстрее, чем обезьяны-космонавты их обрезают.
Марла спрашивает:
— Что ты собираешься делать?
Что?
В грязи светится золотое пятнышко, и я становлюсь на колени, чтобы разглядеть его. Я не знаю, что будет потом, говорю я Марле.
Выглядит так, будто нас обоих выкинули на свалку.
Уголком глаза я вижу, как обезьяны-космонавты ходят вокруг в чёрном, каждый со свечкой. Маленькое золотое пятнышко в грязи — коронка, золотая коронка. Там ещё две лежат, серебряные. Это челюсть.
Я говорю, нет, я не могу сказать, что может произойти. И я вдавливаю одну, две, три коронки в грязь, волосы, навоз и кровь, чтобы их не увидела Марла.

Глава 15

В пятницу вечером я засыпаю прямо на столе — на работе.
Когда я просыпаюсь и поднимаю лицо с подложенных рук на поверхности стола, звонит телефон, а все ушли. Телефон звонил в моём сне, и непонятно, то ли реальность проскользнула в мой сон, то ли мой сон прорвался в реальность.
Я отвечаю по телефону:
— Уступки и Ответственность.
Это мой отдел. Уступки и Ответственность.
Солнце садится, и столпившиеся штормовые тучи размером со штат Вайоминг и Японию направляются к нам. У меня на работе окна как такового нет. Внешняя стена — это стекло от пола до потолка. Везде, где я работал, стёкла были огромные, от пола до потолка. Везде вертикальные жалюзи. Везде промышленный серый ковролин с маленькими надгробиями разъёмов для подключения компьютеров к сети. Везде — лабиринт из клетушек с ограждением из деревянных панелей.
Где-то шумит пылесос.
Мой босс ушёл в отпуск. Он послал мне e-mail, а потом исчез. Я должен приготовиться к формальному рассмотрению дела за две недели. Забронировать конференц-зал. Поставить мишени в ряд. Изменить выводы. Всё такое. Они готовят дело против меня.
Я — Потерянное Чувство Удивления Джо.
Я чувствую себя жалким.
Я поднимаю трубку, и это Тайлер, и он говорит: — Выходи, на стоянке тебя ждут ребята.
Я спрашиваю, кто они?
— Они все ждут, — говорит Тайлер.
От моих рук воняет бензином.
Тайлер продолжает:
— Выезжай. У них там машина. Кадиллак.
Я по-прежнему сплю.
Я не уверен, что Тайлер не явился мне во сне.
Или это я снюсь Тайлеру.
Я обнюхиваю руки. Бензин. Вокруг никого, я встаю и выхожу на стоянку.
Парень, который работает с машинами в бойцовском клубе, припарковал чей-то чёрный «Корниш», и всё, что я могу делать, так это смотреть на него, чернота и злато, огромная пачка из-под сигарет, готовая доставить меня туда, куда мне надо. Этот парень, механик, который выходит из машины, говорит, чтобы я не волновался, он поменялся номерами с другой машиной на долгосрочной стоянке в аэропорту.
Наш механик из бойцовского клуба говорит, что может завести всё, что угодно. Два провода выходят из рулевой колонки. Прикоснись одним проводом к другому, ты замыкаешь цепь соленоида стартёра, у тебя есть машина для увеселительных прогулок.
А иногда тебе нужно подобрать код, поставленный продавцом.
Три обезьяны-космонавта сидят на заднем сиденье, надев свои чёрные рубашки и чёрные брюки. Не вижу зла. Не слышу зла. И зла не говорю.
Я спросил, так где же Тайлер?
Механик из бойцовского клуба держит открытой дверцу «Кадиллака», словно заправский шофёр. Механик высок, и кости на его плечах напоминают перекрестье телефонного столба.
Я спрашиваю, мы едем к Тайлеру?
Меж передними сиденьями меня ждёт праздничный пирог, только свечки зажечь. Я сажусь в машину. Мы едем.
После недели в бойцовском клубе у тебя не возникает проблем с тем, чтобы держаться в пределах ограничения скорости. Возможно, из тебя уже сочится чёрное дерьмо, ты уже два дня ходишь с внутренними кровоизлияниями, но чувствуешь ты себя здорово. Другие автомобили окружают тебя. Автомобильная свита. Ты видишь, как другие водители показывают тебе средние пальцы. Незнакомцы ненавидят тебя. Но в этом нет ничего личного. После бойцовского клуба ты настолько расслаблен, что тебя просто не растеребить. Ты даже радио не включаешь. Возможно, в ребре у тебя — трещина, которая расходится каждые раз, когда ты делаешь вдох. Машины позади тебя мигают своими огнями. Садится оранжевое с золотом солнце.
Механик ещё тут сидит, ведёт машину. А между нами пирог на мой день рождения.
Страшная штука — видеть парней вроде нашего механика в бойцовском клубе. Костлявые вообще никогда не отрубаются. Они дерутся до тех пор, пока не превращаются в отбивную. Белые похожи на скелетов, которых макнули в жёлтый воск и нарисовали им татуировки, чёрные похожи на сушёное мясо, они обычно ходят парами и выглядят точь-в-точь так, как ребята из общества Анонимных Наркоманов. Они никогда не говорят: — Стоп.
Похоже, что они — энергия в чистом виде, колбасит их так, что по краям видно нечто вроде тумана, и понятно, что у них просто от чего-то отходняк. И если бы у них был выбор — как умереть, они бы выбрали умереть в бою.
И они дерутся друг с другом.
Никто их не вызовет на бой, и они никого на бой не вызовут, кроме другого дёрганного скелетика, кожа да кости, и поэтому никто не захочет с ними драться.
Ребята, которые наблюдают за боем доходяг вроде нашего механика, молчат.
Всё, что ты слышишь, это дыхание бойцов сквозь зубы, шлепки рук, свист и удар, когда кулаки молотят и молотят по вогнутым рёбрам, побелевшим от напряжения. Ты видишь сухожилия, и мускулы, и вены под кожей этих ребят, когда они прыгают. Их кожа будто светится, они потеют под одинокой лампочкой.
Проходит десять, пятнадцать минут. Их запах, их пот и запах, он напоминает жареных цыплят.
Двадцать минут. Наконец, один парень падает.
После боя двое ребят с отходняком зависнут где-нибудь вместе на весь остаток ночи, улыбаясь такой жестокой битве.
Со времён бойцовского клуба этот механик шатался вокруг дома на Пейпер-стрит. Хотел, чтобы я послушал, какую песню он написал. Хотел, чтобы я посмотрел на его голубятню. Показал мне фотку какой-то девицы и спросил, достаточно ли она красива, чтобы жениться на ней.
Сидя на переднем кресле «Корниш», парень говорит: — Видал, какой я тебе пирог сварганил? Это ж я сделал.
Это не мой день рождения.
— Немного масла протекло через кольца, — говорит механик, — но я заменил масляный и воздушный фильтр. Я проверил клапана и распределитель. Кажись, будет дождь, так что я и дворники заменил.
Что Тайлер планирует, спрашиваю.
Механик открывает пепельницу и возвращает прикуриватель на место. Он говорит: — Это тест? Ты проверяешь нас?
Где Тайлер?
— Первое правило бойцовского клуба — не говорить о бойцовском клубе, — говорит механик. — А последнее правило проекта «Разгром» — не задавать вопросов.
Так что он может мне сказать?
Он говорит:
— Ты должен понять, что твой отец был твоей моделью Бога.
За нами — моя работа и мой офис, и они становятся всё меньше, меньше, меньше.
Я обнюхиваю пахнущие бензином руки.
Механик говорит:
— Если ты мужчина, христианин и живёшь в Америке, то твой отец — это твоя модель для Бога. И если ты никогда не знал своего отца, или он ушёл, или умер или его никогда не бывало дома, то во что же тебе остаётся верить?
Это всё догмы Тайлера Дердена. Накарябанные на кусочках бумаги пока я спал и отданные мне на набор и фотокопию на работе. Я всё это читал. Даже мой босс, возможно, всё это читал.
— И всё это кончается тем, — говорит механик, — что ты тратишь всю свою жизнь на поиски отца и Бога.
— Тебе надо прийти к убеждению, — говорит он, — что, возможно, Богу ты не нравишься. Возможно, Бог нас ненавидит. Это не самое плохое, что могло случиться.
Как увидел Тайлер, привлечение внимания Господня за грехи лучше, чем никакого внимания. Может потому, что гнев божий лучше, чем его безразличие.
Если ты можешь быть худшим врагом божьим или ничем, что ты выберешь?
Мы все нежеланные божьи дети, и, в соответствии с учением Тайлера Дердена, у нас нет ни особого места в истории, ни права на особое внимание.
Если мы не привлечём к себе внимание Господа, у нас не будет надежды на проклятие или искупление.
Что хуже — ад или ничто?
Только если нас поймали и наказали — мы спасены.
— Сожги Лувр, — говорит механик, — и подотри задницу Моной Лизой. Хотя бы тогда Бог узнает наши имена.
Чем ниже ты падаешь, тем выше взлетаешь. Чем дальше убегаешь, тем больше Богу надо, чтобы ты вернулся.
— Если бы блудный сын никогда не вернулся домой, — говорит механик, — то тучный телец был бы жив.
Недостаточно быть исчисленным вместе с песчинками на берегу и звёздами на небе.
Механик направляет чёрный «Корниш» на старую объездную автостраду без разделительного барьера, и за нами выстраивает колонна грузовиков, снижающих скорость до разрешённой. «Корниш» наполняется светом фар позади нас, и вот мы, ведущие разговор, отражённый изнутри ветровым стеклом. Идущие с разрешённой скоростью. Так быстро, как только позволяет закон.
Закон есть закон, мог бы сказать Тайлер. Вождение с превышением скорости — то же самое, что поджог, то же самое, что бомбу подложить, а это, в свою очередь — то же самое, что человека прикнокать.
Преступник — это преступник это преступник.
— На прошлой неделе мы заполнили ещё четыре бойцовских клуба, — сказал механик. — Возможно, Большой Боб возглавит ещё одно отделение, ежели мы найдём подходящий бар.
Так что на следующей неделе он пробежится по правилам с Большим Бобом и даст ему свой бойцовский клуб.
С сегодняшнего дня, когда руководитель начинает встречу в бойцовском клубе, когда все стоят вокруг светлячка в центре подвала, руководитель должен обходить их по внешнему кругу, в темноте.
Я спрашиваю, кто устанавливает новые правила? Это Тайлер?
Механик улыбается и говорит:
— Ты знаешь, кто устанавливает правила.
Новое правило — никто не должен быть центром бойцовского клуба, говорит он. Никто не будет центром бойцовского клуба за исключением двух бойцов. Голос руководителя будет раздаваться за спинами собравшихся, из темноты. Люди в толпе будут смотреть на других людей через пустое пространство ринга.
Так теперь будет во всех бойцовских клубах.
Найти бар или гараж, чтобы основать новый клуб, несложно; первый бар, ну, в котором всё начиналось и до сих пор проводятся встречи, так вот, они там за одну субботнюю ночь собрали месячную арендную плату.
По словам механика ещё одно новое правило бойцовских клубов — бойцовские клубы отныне и навсегда становятся бесплатными. Тебе ничего не стоит присоединиться к бойцовскому клубу. Механик кричит в окошко водителя встречным машинам, ночному ветру, дующему в бок автомобиля: — Нам нужны вы, а не ваши деньги.
Механик выкрикивает в окошко:
— Пока вы в бойцовском клубе, не имеет значения, сколько денег у вас в банке. Вы — это не ваша работа. Вы — это не ваша семья, и вы — это не те, за кого вы себя выдаёте.
Механик кричит навстречу ветру:
— Ты — это не твоё имя.
Обезьяна-космонавт на заднем сиденье подхватывает: — Ты — это не твои проблемы.
Механик выкрикивает:
— Ты — это не твои проблемы.
Обезьяна-космонавт орёт:
— Ты — это не твой возраст.
Механик кричит:
— Ты — это не твой возраст.
Механик сворачивает на встречную полосу, забитую автомобилями, бьющими в глаза светом фар, холодным, словно штыковой удар. Одна машина за другой идут на нас, вопя, сигналя, и механик сворачивает ровно настолько, чтобы их пропустить.
Фары идут на нас, нарастают, становятся больше, они постоянно сигналят, и механик наклоняется вперёд к отражению и шуму и кричит: — Ты — это не твои надежды.
Никто не подхватывает его крик.
В этот раз машине впереди приходится свернуть, чтобы спасти нас.
Приближается другая, фары мигают, есть-нет-есть-нет, завывает сигнал, и механик орёт: — Тебя не спасут.
Механик не сворачивает, сворачивает та машина.
Следующая, и механик орёт:
— Мы все когда-нибудь умрём.
В этот момент встречная машина сворачивает, но механик преграждает ей путь. Машина виляет, и механик точно повторяет её маневры.
В этот момент ты таешь и переполняешься чувствами. В этот момент для тебя ничто не имеет значения. Взгляни на звёзды, и ты ушёл. Ни твой багаж. Ни твоё плохое дыхание. Ничто не имеет значения. Окна затемнены, и вокруг орут сигналы машин. На твоём лице мигают фары, и тебе никогда больше не придётся ходить на работу.
Тебе никогда не нужна будет новая причёска.
— Быстрее, — говорит механик.
Машина снова виляет, и механик опять встаёт у неё на пути.
— Чего бы, — говорит он, — вам хотелось сделать перед смертью?
С мчащейся навстречу машиной, верещащей, сигналящей нам, механик проявляет недюжинное самообладание и отводит взгляд, чтобы посмотреть на меня, меня на переднем сиденье, и говорит: — Десять секунд до столкновения.
— Девять.
— Восемь.
— Семь.
— Шесть.
Моя работа, говорю. Я хотел бы бросить свою работу.
Крик продолжается, пока машина не сворачивает, и механик не поворачивает, чтобы столкнуться с ней.
Впереди ещё больше огней, и механик поворачивается к трём обезьянам-космонавтам на заднем сиденье.
— Эй, обезьяны-космонавты, — говорит он, — вы видели, как играют в эту игру. Включайтесь, или мы все умрём.
Машина обходит нас справа, у неё наклейка на бампере: «Я Лучше Вожу, Если Выпью». Газеты писали, что тысячи этих наклеек однажды утром появились на бамперах автомобилей. А на других наклейках было написано: «Сделай из меня отбивную», «Пьяные Водилы Против Материнства», «Животные Подлежат Переработке».
Читая газеты, я знал, что это протолкнул Комитет по Дезинформации. Или Озорной Комитет.
Сидя рядом со мной, наш чистый и шмыгающий носом механик из бойцовского клуба говорит мне, что да, «пьяные» наклейки на бамперы — часть проекта «Разгром».
Три обезьяны-космонавта притихли на заднем сиденье.
Озорной Комитет распечатал памятки пассажирам авиалиний, которые показывают, как пассажиры дерутся за кислородные маски, пока их охваченный пламенем реактивный самолёт падает со скоростью тысяч миль в час.
Озорники и Дезы соревновались друг с другом в разработке компьютерного вируса, который заставит банкоматы вырыгнуть десятидолларовые и двадцатидолларовые банкноты из чрева.
Прикуриватель разогрелся до невозможности, и механик говорит, чтобы я зажёг свечи на праздничном торте.
Я зажигаю свечи, и над тортом возникает маленький огненный нимб.
— Что бы вы сделали перед тем, как умрёте? — говорит механик и направляет нас на грузовик. Грузовик сигналит длинными очередями, а потом его фары становятся всё ярче и ярче, настолько яркими, что высвечивают улыбку на лице механика.
— Загадывайте желание, быстро, — говорит он, обращаясь к зеркальцу в салоне, которое показывает трёх обезьян-космонавтов, сидящих на заднем сиденье. — У нас пять секунд до забвения.
— Раз, — говорит он.
— Два.
Грузовик, рыча и сверкая, заслоняет собою всё впереди нас.
— Три.
— Прокатился бы на лошади, — донеслось с заднего сиденья.
— Построил бы дом, — звучит другой голос.
— Сделал бы татуировку.
Механик говорит:
— Доверьтесь мне, и вы умрёте навсегда.
Слишком поздно, грузовик сворачивает в сторону, и механик сворачивает в сторону, но сзади за нашим «Корниш» идёт передний бампер первого грузовика в колонне.
Но этого я в тот момент не знаю, а знаю я, что вижу огни, огни грузовика мигают и исчезают в темноте, и меня скидывает к дверце, а потом кидает к торту и к механику за баранкой.
Механик вцепляется в рулевое колесо, пытаясь с ним совладать и держаться ровно, а свечи будто гаснут. В одну великолепную секунду в тёплом салоне чёрной кожи нет света и наши крики сливаются воедино, на одной и той же глубокой ноте, на одинаково низком стоне сигнала грузовика, и у нас нет контроля над машиной, нет выбора, нет направления и нет спасения, и мы мертвы.
Моё желание сейчас — умереть. Я в мире ничто по сравнению с Тайлером.
Я беспомощный.
Я тупой, и всё, что я делаю, так это хочу это и то, и вот это, пожалуй.
Моя маленькая жизнь. Моя маленькая дерьмовая работа. Моя шведская мебель. Я никогда, нет, никогда не говорил об этом, но до того, как я встретил Тайлера, я хотел купить пса и назвать его «Антураж».
Вот какой хреновой может быть жизнь.
Убей меня.
Я хватаюсь за баранку и возвращаю нас на встречную полосу.
Сейчас.
К эвакуации души приготовиться.
Сейчас.
Механик вырывает колесо, чтобы съехать на обочину, а я вырываю, чтобы, чёрт побери, умереть.
Сейчас. Восхитительное чудо смерти, когда в один момент ты ходишь и говоришь, а потом неожиданно становишься неодушевлённым предметом. Объектом.
Я ничто и даже меньше, чем ничто.
Холодный.
Невидимый.
Я чувствую запах кожи. Мой ремень безопасности перекрутился вокруг меня, будто рукав смирительной рубашки, и когда я пытаюсь сесть, я ударяюсь головой об рулевое колесо. И это больнее, чем может показаться. Моя голова покоится на колене механика, и я гляжу вверх и, присмотревшись, вижу вверху улыбающееся лицо механика, ведущего автомобиль, и вижу звёзды в окошке водителя.
Мои руки и лицо в чём-то липком.
Кровь?
Масляный крем.
Механик смотрит вниз.
— С днём рождения.
Я чувствую дым и вспоминаю о торте.
— Ты чуть руль не сломал своей головой, — говорит он.
И ничего другого, только ночной воздух и запах дыма, и звёзды, и механик, улыбающийся и ведущий машину, моя голова на его колене, и я не думаю, что мне обязательно нужно сесть.
А где торт?
Механик отвечает:
— На полу.
Только ночной воздух и всё более крепкий дым.
Исполнится ли моё желание?
Надо мной улыбается профиль на фоне звёзд: — Эти свечи, — говорит он, — они никогда не потухнут.
В свете звёзд мои глаза привыкают к темноте, и я вижу, что дым поднимается от маленьких огоньков вокруг нас на коврике в салоне.

Глава 16

Механик из бойцовского клуба давит на газ, тихо бесится за баранкой, и у нас ещё что-то остаётся. Что-то невыполненное.
Единственная вещь, которой я должен научиться перед концом цивилизации — это как смотреть на звёзды и рассказывать, куда я иду. Стоит тишина, будто «Кадиллак» движется в глубоком космосе. Мы, должно быть, съехали с шоссе. Трое парней на заднем сиденье то ли вырубились, то ли спят.
— Ты был близок к жизни, — говорит механик.
Он отнимает руку от рулевого колеса и касается длинного шрама, возникшего после того, как я головой врезался в рулевое колесо. Мой лоб так опух, что я жмурюсь от боли, а он пробегает холодными пальцами по всему шраму. «Корниш» подскакивает на кочке, и боль словно старается вырваться из-под черепа, будто тень, злая тень. Наш покорёженный багажник подпрыгивает, а бампер скрипит в тишине, пока мы едем по ночной дороге.
Механик говорит, что буфер висит на волоске: при столкновении он зацепился за бампер грузовика.
Я спрашиваю, сегодняшний вечер является домашним заданием для проекта «Разгром»?
— Частично, — говорит он. — Мне надо совершить четыре человеческих жертвоприношения и загрузиться жиром.
Жиром?
— Для мыла.
Что планирует Тайлер?
Механик начинает говорить, и это чистый Тайлер Дерден.
— Я вижу сильнейших и умнейших мужей, которые жили когда-либо, — говорит он, его профиль виден на фоне звёзд в окне водителя, — эти люди работают на бензоколонках и обслуживают столики.
Его лоб, брови, нос, ресницы, глаза, мягкий подвижный контур рта — всё это выглядит чёрным на фоне звёзд.
— Если бы мы могли собрать этих людей в тренировочных лагерях и взрастить их.
— Всё, что делает пистолет, — это направляет взрыв.
— У нас образовался класс молодых сильных мужчин и женщин, и они хотят отдать свои жизни за что угодно. Реклама заставляет этих людей гоняться за машинами и шмотьём, которое на самом деле им не нужно. Поколения их работают на работах, которые они ненавидят, просто потому, что тогда они смогут купить то, что им не нужно.
— У нашего поколения не было великой войны или великой депрессии, но у нас есть война духовная. Мы совершаем великую революцию против культуры. Великая депрессия — это наше существование. Мы пали духом.
— Мы должны поработить этих мужчин и женщин, чтобы показать им свободу, напугать их, чтобы показать им отвагу.
— Наполеон хвастался, что он может заставить людей пожертвовать своими жизнями за кусочек ленты.
— Представь, мы вызываем удар, и все отказываются работать, пока мы не перераспределим богатства всего мира.
— Представь, что ты охотишься на лося во влажных лесах на склонах каньона у руин Рокфеллер-центра.
— Когда ты сказал о своей работе, — говорит механик, — ты это всерьёз говорил?
Да, всерьёз.
— Вот почему мы сегодня вечером на дороге, — говорит он.
Мы — поисковый отряд. Мы ищем жир.
Мы едем на больничную свалку.
Мы едем в хранилище отходов при станции сжигания, и среди перевязок и забракованных бинтов, и опухолей десятилетней давности, и внутривенных катетеров, и ненужных игл, всякой пугающей мелочи, на самом деле пугающей, среди анализов крови и ампутированных кусков мясца мы найдём больше денег, чем можно заработать за один день, даже если ты водитель дерьмовоза.
Мы найдём денег достаточно, чтобы загрузить этот «Корниш» так, что пузом он будет по земле чиркать.
— Жир, — говорит механик, — жир, который отсосали с богатейших ляжек Америки. Богатейших, жирнейших ляжек мира.
Наша цель — большие красные упаковки с жиром, которые мы свезём на Пейпер-стрит и выварим, и смешаем с щёлоком и розмарином, и продадим лучшим людям, которые заплатили за то, чтобы его отсосали. По двадцать баксов за брусок, это не каждый толстосум может себе позволить.
— Лучший, самый густой жир в мире, жир нашей страны, — говорит он. — Это превращает вечер в одну из проделок Робин Гуда.
Капля воска брызгает на коврик.
— Пока мы здесь, — говорит он, — мы должны посмотреть ещё и вирус гепатита.

Глава 17

И теперь вот появились слёзы, и одна толстая влажная полоска скатывается по стволу пистолета, по скобе, к спусковому крючку, чтобы растечься по моему указательному пальцу. Рэймонд Хессел закрыл глаза, и я посильней нажал пистолетом на его висок, чтобы он постоянно чувствовал давление, и что я — рядом, и что это его жизнь, и он может в любой момент оказаться мёртв.
Это недешёвая пушка, и я задумываюсь, может ли соль испоганить её.
Всё пошло так легко, думаю я. Я сделал всё, что сказал мне механик. Вот зачем нам надо было купить пистолет. Это домашнее задание.
Каждый из нас должен был принести Тайлеру двенадцать водительских удостоверений. Это доказывало, что мы сделали двенадцать человеческих жертвоприношений.
Вечером я припарковался и ждал за углом Рэймонда Хессела, заканчивающего свою смену в круглосуточном универсаме «Корнер», и в районе полуночи он вышел и стал ждать ночной автобус, а я подошёл к нему и сказал: «Привет».
Рэймонд Хессел, Рэймонд ничего не сказал. Возможно, он вообразил, что я пришёл за его деньгами, за его минимальной зарплатой, за четырнадцатью долларами в бумажнике. О Рэймонд Хессел, все твои двадцать три года, начиная с момента, когда ты впервые заплакал… слёзы стекают по стволу пистолета, прижатому к твоей черепушке, это не из-за денег. Не всё случается из-за денег.
Ты даже не сказал «привет».
Ты — это не твой унылый маленький бумажник.
Я сказал, хорошая ночь, холодно, но свежо.
А ты даже не сказал «привет».
Я сказал, не беги, а то мне придётся выстрелить тебе в спину. Я вытащил пушку, а рука у меня в медицинской перчатке, так что если даже пушку будут изучать как бесценный экспонат, на ней не будет ничего, кроме высохших слёз Рэймонда Хессела, двадцатитрёхлетнего белого без особых примет.
И тогда я привлёк твоё внимание. Твои глаза были такими большими, что даже в свете уличных фонарей я увидел, что они зелёные, как антифриз.
Ты отходил назад и назад — с каждым разом, когда пистолет касался твоего лица, всё дальше, как если бы ствол был ужасно горячим или жутко холодным. Пока я не сказал — ни шагу назад, и тогда ты позволил пистолету дотронуться до своего лица, но даже тогда ты вертел головой перед стволом.
Ты отдал мне бумажник, как я и просил.
Твоё имя было Рэймонд К. Хессел — так написано в твоих правах. Ты живешь на 1320, ЮВ Беннинг, квартира А. Должно быть, это цокольный этаж. Они дают квартирам на цокольном этаже буквенные, а не численные обозначения.
Рэймонд К. К. К. К. К. К. Хессел, я с тобой говорю.
Твоя голова отодвигается от пушки, и ты говоришь — да. Да, говоришь, да, ты живёшь на цокольном этаже.
— У тебя ещё фотографии в бумажнике. Тут твоя мать.
Это тяжело для тебя, ты должен открыть свои глаза и посмотреть на фотографию улыбающихся мамы и папы, и увидеть в то же время пистолет, но ты это сделал, и тогда твои глаза закрылись, и ты зарыдал.
Ты идёшь к прекрасному, захватывающему чуду смерти. Сейчас ты личность, а в следующую минуту — неодушевлённый предмет, и мама с папой позвонят старому доктору или кому там ещё и возьмут отпечатки зубов на анализ, потому что от твоего лица останется не так уж много, и мама с папой, ожидавшие от тебя много большего, нет! жизнь нелегка, и всё идёт к тому, что я описываю.
Четырнадцать долларов.
Это, говорю, это твоя мама?
Да. Ты плачешь, хлюпаешь носом и опять плачешь. Ты дрожишь. Да.
У тебя есть читательский билет. У тебя есть карточка из видеопроката. Карточка социального страхования. Четырнадцать долларов наличными. Я хотел взять проездной, но механик сказал брать только водительские удостоверения. Просроченный студбилет.
Ты что-то изучал.
В этот миг ты начинаешь рыдать особенно громко, и поэтому я посильнее вдавливаю ствол в твою щёку, и ты начинаешь отступать, пока я не говорю — не шевелись, или умрёшь прямо здесь. А теперь — что ты изучал?
Где?
В колледже, говорю. У тебя же студбилет.
О, ты не знаешь, шмыгаешь носом, хлюпаешь, и сквозь плач доносится — биологию.
Слушай теперь внимательно, ты умрёшь, Рэймонд К. К. К. Хессел, и умрёшь сегодня вечером. Ты можешь умереть сразу или умирать в течение часа, решаешь ты. Так что соври что-нибудь. Скажи первое, что взбредёт тебе в голову. Придумай что-нибудь. Меня не теребит. У меня пистолет.
И, наконец, ты прислушиваешься и начинаешь вылезать из разбушевавшейся в голове трагедии.
Заполняй форму. Кем хочет быть Рэймонд Хессел, когда вырастет?
Домой, говоришь ты, я хочу домой, пожалуйста.
Чёрта с два, говорю. После всего этого — как бы ты распорядился собственной жизнью? Ты же можешь стать кем захочешь.
Придумай.
Ты не знаешь.
Тогда ты умрёшь, говорю. Ну-ка, поверни голову.
Смерть наступит через десять, девять, восемь се…
Ветеринаром, сказал ты. Ты хочешь быть ветеринаром.
Животные, значит? Для этого тебе надо учиться.
Слишком долго учиться, сказал ты.
Ты можешь оказаться в школе и учиться там до умопомрачения, Рэймонд Хессел, или ты можешь стать мертвецом. Я сунул твой бумажник в задний карман твоих джинсов. Так ты в самом деле решил животных лечить. Я отнял мокрый от слёз ствол от одной щеки и приставил его к другой. Вот кем ты всегда хотел быть, доктор Рэймонд К. К. К. К. Хессел, ветеринаром?
Да.
Беспезды?
Нет. Нет, в смысле, да, беспезды. Да.
Хорошо, говорю, я утыкаю рыло пистолета в подбородок, а потом в нос, и везде остаются блестящие влажные круги.
Так, говорю, возвращайся в школу. Если ты проснёшься завтра утром, то ты найдёшь способ вернуться обратно в школу.
Я оставил мокрые следы на каждой щеке, подбородке и теперь уткнул пистолет в твой лоб. А ведь ты мог быть уже мёртв, говорю.
У меня твоё водительское удостоверение.
Я знаю, кто ты. Я знаю, где ты живёшь. У меня твои права, и я проверю тебя, мистер Рэймонд К. К. Хессел. Через три месяца, затем через шесть месяцев и — через год, и если ты не вернёшься обратно в школу, чтобы стать ветеринаром, ты будешь мёртв.
Ты ничего не говоришь.
Убирайся отсюда, обустраивай свою мелкую жизнь, но помни, что я наблюдаю за тобой, Рэймонд Хессел, и я предпочту убить тебя, чем видеть работающим на этой дерьмовой работе, которая даёт тебе денег только на сыр и просмотр телевизора.
А сейчас я уйду, так что не поворачивайся.
Это одна из вещей, которых ждёт от меня Тайлер.
Слова Тайлера выходят из моих уст.
Я — рот Тайлера.
Я — руки Тайлера.
Все в проекте «Разгром» — часть Тайлера Дердена, и наоборот.
Рэймонд К. К. Хессел, твой обед будет вкуснее всего, что ты ел до этого, а завтрашний день будет прекраснейшим днём в твоей жизни.

Глава 18

Ты просыпаешься в Скай Харбор Интернейшнл.
Переведи стрелки на два часа назад.
Маршрутное такси доставило меня в центр Финикса, и в каждом баре, куда бы я ни зашёл, находятся ребята со швами над бровью, там, где удар взрезал кожу и освободил мясо. Ребята с носами, свёрнутыми в сторону, и они видят дырку в моей щеке, и мы сразу становимся одной семьёй.
Тайлера уже давненько не было дома. Я делаю свою мелкую работу. Летаю из аэропорта в аэропорт, чтобы посмотреть на автомобили, в которых погибли люди. Волшебное путешествие. Миниатюрная жизнь. Миниатюрное мыльце. Миниатюрные сиденья в самолёте.
Куда бы я ни пошёл, я спрашиваю о Тайлере Дердене.
На случай, если я его найду, в моём кармане лежат двенадцать водительских удостоверений — доказательство двенадцати человеческих жертвоприношений.
В каждом баре, куда я захожу, в каждом грёбаном баре я вижу побитых парней. В каждом баре они обнимают меня и хотят поставить пива. Похоже, я уже знаю, какие бары принадлежат бойцовским клубам. Я спрашиваю, не видели ли они парня по имени Тайлер Дерден. Это идиотизм — спрашивать их, если они члены клуба. Первое правило — не говорить о бойцовском клубе. Но они видели Тайлера Дердена? Они говорят, что никогда о нём не слышали, сэр. Но вы можете найти его в Чикаго, сэр. Вероятно, из-за дыры в моей щеке все зовут меня «сэр». И подмигивают.
Ты просыпаешься в О'Хейр и едешь в Чикаго.
Переведи стрелки на час вперёд.
Если ты можешь проснуться в другом месте.
Если ты можешь проснуться в другое время.
Почему ты не можешь проснуться другим человеком?
В каждом баре, куда ни зайди, парни с разбитыми лицами ставят мне пиво. И нет, сэр, они никогда не встречали этого самого Тайлера Дердена. И подмигивают. Они никогда не слышали этого имени. Сэр. Я спрашиваю о бойцовском клубе. Здесь где-нибудь есть бойцовский клуб, чтоб собраться вечером? Нет, сэр. Второе правил бойцовского клуба — не говорить о бойцовском клубе. Парни с разбитыми лицами качают головами. Никогда о таком не слышали. Сэр. Но, возможно, вы можете найти этот самый бойцовский клуб в Сиэттле, сэр. Ты просыпаешься в Мейгс-Филд и звонишь Марле, чтобы узнать, что происходит на Пейпер-стрит. Марла говорит, что все обезьяны-космонавты бреют свои головы. Их электробритвы разогрелись, и весь дом провонял жжёнными волосами. Обезьяны-космонавты используют щёлок, чтобы сжечь отпечатки пальцев.
* * *
Ты просыпаешься в Ситеке.
Переведи стрелки на два часа назад.
Маршрутное такси доставило тебя в деловую часть города, и в первом же баре у бармена на шее какая-то медицинская скоба, которая запрокидывает его голову вверх, так что ему приходится скашивать глаза к фиолетовому разбитому кончику носа, чтобы увидеть тебя и ухмыльнуться.
Бар пуст, и бармен говорит:
— С возвращением, сэр.
Я никогда не был в этом баре, вообще никогда.
Я спрашиваю, знакомо ли ему имя: «Тайлер Дерден».
Бармен ухмыляется, его подбородок упирается в скобу, и он спрашивает: — Это тест?
Да, говорю, это тест. Он встречал Тайлера Дердена?
— Вы останавливались здесь на прошлой неделе, мистер Дерден, — говорит он. — Вы не помните?
Тайлер был здесь.
— Вы были здесь, сэр.
До сегодняшнего вечера я здесь никогда не бывал.
— Ну, если вы так говорите, сэр, — говорит бармен, — но в прошлый четверг, поздним вечером, вы пришли спросить, когда полиция собирается нас закрыть.
В прошлый четверг я не спал всю ночь, бессонница, я не знал, проснулся ли я или ещё сплю. Я проснулся в пятницу утром, поздновато, ужасно устав и с чувством, что я так и не сомкнул глаз.
— Да, сэр, — говорит бармен. — В четверг ночью вы стояли там, где стоите сейчас, и спросили насчёт полицейской облавы, и ещё вы спрашивали, сколько ребят пришлось завернуть при приёме в клуб, который собирается по средам.
Бармен передёргивает плечами и поворачивает свою искалеченную шею, оглядывая пустой бар. Он говорит: — Здесь никто не слышит, мистер Дерден, сэр. В прошлую ночь мы завернули двадцать семь человек. Этот бар всегда пуст после встречи бойцовского клуба.
В каждом баре, куда я заходил на этой неделе, все называли меня «сэр».
В каждом баре, куда я заходил, побитые рожи ребят из бойцовских клубов смотрели на меня с одним и тем же выражением. Откуда незнакомые люди знают меня?
— У вас есть родимое пятно, мистер Дерден, — говорит бармен. — На вашей ноге. Оно выглядит как тёмно-красная Австралия с Новой Зеландией.
Только Марла об этом знает. Марла и мой отец. Даже Тайлер не знает об этом. Когда я иду на пляж, подсовываю эту ногу под себя.
Рак, которого у меня нет, теперь везде.
— Все в проекте «Разгром» знают, мистер Дерден.
Бармен держит руку тыльной стороной ко мне, и на этой тыльной стороне — поцелуй.
Мой поцелуй?
Поцелуй Тайлера.
— Каждый знает о родимом пятне, — говорит бармен. — Это часть легенды. Ты превращаешься в чёртову легенду, парень.
* * *
Я звоню Марле из моей комнате в мотеле в Сиэтле, чтобы спросить, занимались ли мы этим.
По межгороду.
Марла спрашивает:
— Чиво?
Спали вместе.
— Что?!
Ну, у меня вообще с ней секс был?
— Боже святый!
Ну?
— Что ну? — говорит она.
Был ли у нас секс?
— Ты просто кусок дерьма.
У нас был секс?
— Я тебя убью!
Это да или нет?
— Я знала, что это случится, — говорит Марла. — Ты же полный псих. То ты меня любишь. То игнорируешь. Ты спасаешь мою жизнь, а потом варишь мыло из моей матери.
Я ущипнул себя.
Я спрашиваю Марлу, как мы встретились.
— В этой фигне, где у всех рак яичек, — говорит Марла. — А потом ты спас мне жизнь.
Я спас её жизнь?
— Ты спас мою жизнь.
Тайлер спас её жизнь.
— Ты спас мою жизнь.
Я просовываю палец в дырку в щеке и кручу его там. Это достаточно сильная боль, чтобы проснуться.
Марла говорит:
— Ты спас мою жизнь. В отеле «Регент». Я пыталась свести счёты с жизнью. Помнишь?
Ой.
— Той ночью, — говорит Марла, — я сказала, что хочу иметь от тебя ребёнка, чтобы сделать аборт.
Разгерметизация кабины. Мы теряем давление.
Я спрашиваю Марлу, как меня зовут.
Все мы умрём.
Марла говорит:
— Тайлер Дерден. Твоё имя Тайлер Подтирка для Мозгов Дерден. Ты живёшь в 5123 СВ Пейпер-стрит, где по твоим маленьким правилам сейчас бреют головы и прожигают кожу щёлоком.
Я должен хоть немного поспать.
— Ты должен вернуться сюда, ублюдок, — кричит Марла по телефону, — пока эти маленькие тролли не сварили из меня мыло.
Я должен найти Тайлера.
Шрам на руке, я спрашиваю Марлу, откуда он у неё?
— Ты, — говорит Марла. — Ты поцеловал мою руку.
Я должен найти Тайлера.
Я должен чуточку выспаться.
Я должен поспать.
Я должен пойти поспать.
Я говорю Марле «спокойной ночи», и крики Марлы становятся всё дальше, дальше, дальше и уходят, как только я добираюсь до кушетки и вешаю трубку телефона.

Глава 19

Всю ночь напролёт ты витаешь в облаках.
Я сплю? Я вообще спал? Это — бессонница.
Попытайся чуть-чуть расслабляться с каждым выдохом, но твоё сердце по-прежнему бьётся, как сумасшедшее, а мысли с бешеной скоростью проносятся в голове.
Ничто не срабатывает. Ни направленная медитация.
Ты в Ирландии.
Ни подсчёт овец.
Ты подсчитываешь дни, часы, минуты с того момента, когда ты помнишь, что заснул крепким сном. Твой врач смеётся над тобой. Никто ещё от бессонницы не умирал. Лицо выглядит как старое побитое яблоко, и тебе кажется, что ты был мёртв.
В три часа утра в кровати, в мотеле, в Сиэтле — слишком поздно искать группу поддержки для больных раком. Слишком поздно искать маленькие голубые капсулы барбамила или красные, как губная помада, секонала, набор для спуска в Долину Кукол. В три утра ты не можешь пойти в бойцовский клуб.
Тебе нужно найти Тайлера.
Тебе нужно выспаться.
Затем ты просыпаешься, и Тайлер стоит в темноте у твоей кровати.
Ты просыпаешься.
В тот момент, когда ты провалился в глубокий сон, Тайлер стоял, говоря: — Проснись. Проснись, мы решили проблему с полицией в Сиэтле. Проснись.
Комиссар полиции хотел совершить облаву на так называемые бандформирования и ночные боксёрские клубы.
— Не беспокойся, — говорит Тайлер. — Мистер комиссар полиции не будет проблемой, — говорит Тайлер. — Мы теперь схватили его за яйца.
Я спросил, следил ли за мной Тайлер.
— Забавно, — говорит Тайлер. — Я хотел спросить тебя о том же. Ты говорил обо мне с другими людьми, ты, маленький говнюк. Ты нарушил своё обещание.
Тайлер гадал, когда я его вычислил.
— Каждый раз, когда ты засыпал, — говорит Тайлер, — я срывался с места и делал что-нибудь жуткое, дикое и сумасшедшее.
Тайлер становится на колени рядом с кроватью и шепчет: — В прошлый четверг ты заснул, а я взял самолёт до Сиэтла, чтобы осмотреть маленький бойцовский клуб. Чтобы проверить, сколько людей отвернулось от нас, и всё такое. Поиск новых талантов. Проект «Разгром» работает и в Сиэтле.
Палец Тайлера скользит по моему шраму над бровями.
— Проект «Разгром» действует в Лос-Анджелесе и Детройте, большая часть проекта «Разгром» находится в Вашингтоне, округ Коламбия, в Нью-Йорке. Ты не поверишь, но проект «Разгром» есть и в Чикаго.
Тайлер говорит:
— Не могу поверить, что ты нарушил своё обещание. Первое правило — не говорить о бойцовском клубе.
Это было в Сиэтле, на прошлой неделе, когда бармен со скобой на шее сказал ему, что полиция готовится к облаве на бойцовские клубы. Особенно этой облавы жаждал комиссар полиции.
— Получилось так, — говорит Тайлер, — что в наших рядах оказались полицейские, которые зашли в бойцовский клуб и которым это понравилось. У нас есть журналисты, юрисконсульты и прочие законники, и мы знаем всё до того, как оно случится.
Нас собирались закрыть.
— По меньшей мере в Сиэтле, — говорит Тайлер.
Я спрашиваю, что же предпринял Тайлер.
— Что предприняли мы, — говорит Тайлер.
Мы созвали совещание Штурмового Комитета.
— Больше не существует тебя и меня, — говорит Тайлер, — и я думаю, что ты это уже понял.
Мы делим одно тело на двоих. Просто используем каждый в своё время.
— Мы раздали особое домашнее задание, — сказал Тайлер. — Мы сказали: «Принесите мне горячие яички его высокоблагородия — комиссара полиции Сиэтла или как там его».
Я не сплю.
— Да, — говорит Тайлер. — Ты не спишь.
Мы собрали команду из четырнадцати обезьян-космонавтов, и пятеро из них были полицейскими, и все, кто был в парке, где его честь прогуливает собаку по вечерам, — были наши ребята.
— Не беспокойся, — говорит Тайлер. — С собакой всё в порядке.
Вся операция заняла на три минуты меньше, чем на нашей лучшей тренировке. Мы рассчитывали на двенадцать минут. На лучшей тренировке она занимала девять.
Пятеро обезьян-космонавтов держали его.
Тайлер рассказывает мне это, но каким-то образом я понимаю, что уже знаю это.
Трое обезьян-космонавтов стояли на стрёме.
Одна обезьяна-космонавт готовила эфир.
Одна обезьяна-космонавт стаскивала высокочтимые подштанники.
Собака — спаниель, она просто лаяла и лаяла.
Лаяла и лаяла.
Лаяла и лаяла.
Одна обезьяна-космонавт трижды туго обернула резиновой лентой глубокоуважаемое хозяйство у самого корня.
— Одна из обезьян находилась между ног с ножом, — шепчет Тайлер, приближая своё побитое лицо к моему уху. — И я шепчу в высокочтимое ухо комиссара полиции, что лучше бы ему не устраивать облав на бойцовские клубы, или мы поведаем миру о том, что его благородие лишился яиц.
Тайлер шепчет:
— Как далеко вы можете зайти, ваша честь?
Резиновая лента вызывает онемение.
— Как далеко вы сможете продвинуться в политических интригах, если избиратели узнают, что у вас даже хозяйства нет?
К этому моменту его честь находится в полуобморочном состоянии.
Яйца у него — как лёд.
Если закроют хоть один бойцовский клуб, мы разошлём его яйца на восток и на запад. Одно яичко — в «Нью-Йорк Тюнер», а другое — в «Лос-Анджелес Таймер». По одному. В стиле пресс-релиза.
Обезьяна-космонавт вытаскивает кляп изо рта, и комиссар говорит: не надо.
Тогда ему отвечает Тайлер:
— Нам нечего терять, кроме бойцовского клуба.
А у комиссара есть всё.
Всё, что у нас осталось — дерьмо и мусор со всего мира.
Тайлер кивнул обезьяне-космонавту с ножом меж ног комиссара.
Тайлер говорит:
— Представь, что весь остаток своей жизни ты будешь ходить с пустым мешочком.
И комиссар говорит — нет.
И не надо.
Остановитесь.
Пожалуйста.
Ой.
Боже.
Помогите.
Мне.
Помогите.
Нет.
Остановите.
Их.
И обезьяна-космонавт просовывает нож внутрь, но обрезает только резиновую ленту.
Всего шесть минут, и всё кончено.
— Запомни это, — сказал Тайлер. — Люди, которых ты пытаешься раздавить — это всё, на что ты полагаешься. Мы те, кто стирает твою одежду, готовит твою пищу, подаёт тебе обед. Убирает твою кровать. Мы охраняем тебя, пока ты спишь. Водим неотложки. Перенаправляем твои звонки. Мы — повара и водители такси, и мы знаем всё о тебе. Мы обрабатываем твои страховые полисы и расходы на кредитной карте. Мы контролируем всё в твоей жизни.
— Мы — нежеланные дети истории, которых взрастило телевидение, чтобы мы уверовали в то, что будем миллионерам и звёздами кино, и артистами, но мы не стали ими. И мы поняли всё это, — сказал Тайлер. — Так что не тереби нам мОзги.
Обезьяне-космонавту пришлось приглушить запах эфира, потому что комиссар зарыдал, прося лишь об одном — отпустить его.
Другая команда одела и отконвоировала его с собачкой домой. После этого у него была тайна, которую ему пришлось хранить. И, знаешь, мы больше не опасаемся облав на бойцовские клубы.
Его превосходительство ушли домой, отделавшись испугом.
— Каждый раз, когда мы выполняем эти домашние задания, — говорит Тайлер, — ребята из бойцовского клуба, которым нечего терять, вносят всё больший вклад в проект «Разгром».
Тайлер опускается на колени рядом с кроватью и говорит: — Закрой глаза и дай мне свою руку.
Я закрываю глаза, и Тайлер берёт меня за руку. Я чувствую губы Тайлера прямо на шраме от его поцелуя.
— Я сказал, что если ты заговоришь обо мне за моей спиной, ты меня больше никогда не увидишь, — говорит Тайлер. — Мы не два разных человека. Если вкратце, то когда ты просыпаешься, то ты контролируешь тело и можешь называть себя как хочешь, но потом ты засыпаешь, и побеждаю я, и ты становишься Тайлером Дерденом.
Но мы дрались, говорю. В ночь, когда мы придумали бойцовский клуб.
— Ты не со мной дрался, — говорит Тайлер. — Ты так себе это объяснил. Ты дрался со всем, что ненавидишь в этой жизни.
Но я могу видеть тебя.
— Ты спишь.
Но ты арендовал дом. Устроился на работу. Даже на две.
Тайлер говорит:
— Забери свои не обеспеченные деньгами чеки из банка. Я арендовал дом на твоё имя. Я думаю, что ты поймёшь, что почерк на чеках аренды совпадает с почерком на записках, которые ты набирал для меня.
Тайлер тратил мои деньги. Не удивительно, что я всё время находился в минусе.
— И работы, ну что ж, как ты думаешь, почему ты так устал? Гы, никакая это не бессонница. Как только ты засыпал, я забирал твоё тело и шёл на работу или в бойцовский клуб, или ещё куда-нибудь. Тебе ещё повезло, что я не работал заклинателем змей.
Я говорю, а как же Марла?
— Марла любит тебя.
Марла любит тебя.
— Марла не знает разницы между тобой и мной. Когда вы встретились, ты назвался фальшивым именем. Ты никогда не называл настоящего имени в группах поддержки, ты — дерьмо неадекватное. С тех пор, как я спас её жизнь, Марла думает, что тебя зовут Тайлер Дерден.
Хорошо, теперь я понял всё за Тайлер, может, он испарится?
— Нет, — говорит Тайлер, по-прежнему держа меня за руку. — Я исчезну по первому твоему желанию. Я буду по-прежнему жить во время твоего сна, но если ты попробуешь меня надрать и прикуёшь себя к кровати, или примешь большую дозу снотворного, то мы станем врагами. И я тебя достану.
Вот ведь говно. Это мой сон. Тайлер — проекция. Он — дисассоциативное расстройство личности. Психогенетическое помрачение сознания. Тайлер Дерден — моя галлюцинация.
— Дерьмо собачье, — говорит Тайлер. — Возможно, это ты моя шизофреническая галлюцинация.
Я был первым.
Тайлер говорит:
— Да, да, да, ну давай посмотрим, кто будет последним.
Это всё понарошку. Это сон, и я проснусь.
— Тогда просыпайся.
Затем звонит телефон, и Тайлер исчезает.
Солнце пробивается сквозь занавеску.
Это я попросил разбудить меня звонком в семь утра, но когда я поднимаю трубку, там — тишина.

Глава 20