1 2 3 4 5 6 
Нью-Йорк-город  пугающий. Миллионы людей мужественно ведут здесь борьбу за свою жизнь. В этом  городе слишком много денег. Слишком много у одних и совсем мало у других. И это  бросает трагический свет на все, что происходит в Нью-Йорке.    

Мы  расстались с этим городом на два месяца.    

Маршрут  первого дня был ясен. Мы едем в Скенектеди по федеральной дороге N 9, через  Поукипси (для изображения этого слова на английском языке надо израсходовать  двенадцать букв), Гудзон и столицу штата Нью-Йорк-Олбани.    

Режим  путешествия тоже был ясен. В нашем распоряжении шестьдесят дней, и нам необходимо  проехать приблизительно десять тысяч миль. Если делать даже двести пятьдесят  миль в день, то мы покроем это расстояние в сорок дней. Пятнадцать дней мы  положили на осмотры, ознакомления, изучения и прочее. Итого, пятьдесят пять  дней. Пять дней оставалось в запас, на непредвиденные обстоятельства. К этому  надо только добавить, что миля содержит в себе один и шесть десятых километра.    

Чемодан  с нашими вещами лег в багажник, помещавшийся под задним сиденьем. Там были  рубашки, носовые платки, а главным образом рекомендательные письма, новые  рекомендательные письма по всему маршруту нашего путешествия. Адресатами опять  были профессора, театральные деятели, поэты, инженеры, политические дельцы,  губернаторы и сенаторы.    

В общем,  рекомендательного товара было много.    

Пора уже  исполнить обещание написать об американских дорогах отдельную главу. Они стоят  этого. Может быть, они стоят даже большего – целой вдохновенной книги.    

Мы не  впервые очутились на автомобильной дороге. Теперь мы уже привыкли, притерпелись  к этому блестящему дорожному устройству, но первое впечатление было  незабываемым. Мы ехали по белой железобетонной плите толщиной в одиннадцать  дюймов. Эта идеально ровная поверхность была слегка шероховата и обладала  огромным коэффициентом сцепления. Дождь не делал ее скользкой.    

Мы  катились по ней с такой легкостью и бесшумностью, с какой дождевая капля  пролетает по стеклу. Дорога на всем своем протяжении была разграфлена белыми  толстыми полосами. По ней в обоих направлениях могли идти сразу четыре машины.  Практически эти дороги, подобно дорогам древнего Рима, построены на вечные  времена.    

Миссис  Адамс иногда жалобно оглядывалась на нас, но мы делали вид, что не понимаем ее  взглядов, хотя понятно было все. Миссис Адамс хотелось прибавить газу, но дилер  при продаже машины рекомендовал ехать первые несколько дней не быстрее сорока  миль в час. Это необходимо для того, чтобы не погубить еще не разработавшегося  мотора. Мистер Адамс глянул на спидометр и, увидев, что красивая тонкая стрелка  уже качается возле цифры «50», сразу захлопотал:    

– Но, но,  Бекки! It's impossible! Это невозможно! Кар еще жесткий,  с ним надо обращаться очень, очень осторожно. Не так ли, мистеры?    

Мы  ничего еще не понимали в обращении с автомобилями и только закивали головами,  не отрывая глаз от белой полосы дороги.    

О, эта  дорога! В течение двух месяцев она бежала нам навстречу – бетонная, асфальтовая  или зернистая, сделанная из щебня и пропитанная тяжелым маслом.    

– Безумие  думать, что по американской федеральной дороге можно ехать медленно. Одного  желания быть осторожным мало. Рядом с вашей машиной идут еще сотни машин, сзади  напирают целые тысячи их, навстречу несутся десятки тысяч. И все они гонят во  весь дух, в сатанинском порыве увлекая вас с собой. Вся Америка мчится куда-то,  и остановки, как видно, уже не будет. Стальные собаки и птицы сверкают на носах  машин.    

Среди  миллионов автомобилей и мы пролетели от океана до океана, – песчинка,  гонимая бензиновой бурей, уже столько лет бушующей над Америкой!    

Наша  машина мчалась сквозь строй газолиновых станций, на каждой из которых было  шесть, восемь и даже десять красных или желтых колонок. У одной из них мы  остановились, чтобы наполнить бак.    

Из  опрятного зданьица, в большой стеклянной витрине которого виднелись всякие  автомобильные мази и порошки, вышел человек в фуражке с полосатым верхом и в  полосатом комбинезоне. Расстегнутый ворот открывал полосатый воротничок и  черный кожаный галстук-бабочку. Это такой технический шик – носить кожаные  бантики. В отверстие бака он вставил резиновый рукав, и колонка принялась  автоматически отсчитывать количество поглощенных автомобилем галлонов бензина.  Одновременно с этим на счетчике колонки выскакивали цифры, указывающие  стоимость бензина. С каждым новым галлоном аппарат издавал мелодичный звонок.  Звонки – тоже технический шик. Можно и без звонков.    

Здесь мы  услышали слово «сервис», что означает – обслуживание.    

Бак  наполнен, и можно ехать дальше. Но джентльмен в полосатой фуражке и кожаном галстуке  не считает свою миссию законченной, хотя сделал то, что ему полагалось  сделать, – продал нам одиннадцать галлонов бензина, ровно столько, сколько  мы просили. Начался великий американский сервис.    

Человек  с газолиновой станции (в Штатах бензин называется газолином) открывает капот  машины и металлической линейкой с делениями проверяет уровень масла в моторе.  Если масла необходимо добавить, он сейчас же принесет его в красивых консервных  банках или высоких широкогорлых бутылках. Стоимость масла, конечно,  оплачивается.    

Затем  проверяется давление воздуха в шинах. Мы держали давление в передних шинах  тридцать шесть английских фунтов, а в задних – тридцать. Лишний воздух,  выпустят, если его не хватает – добавят.    

Затем полосатый  джентльмен обращает внимание на ветровое стекло. Он протирает его чистой и  мягкой тряпкой. Если стекло очень загрязнилось, оно протирается особым  порошком.    

Все это  проделывается быстро, но не суетливо. За время этой работы, которая не стоит путешественнику  ни цента, человек с газолиновой станции еще расскажет вам о дороге и о погоде,  стоящей по вашему маршруту.    

Итак,  все в порядке и, казалось бы, ничего больше в области обслуживания автомобиля  уже нельзя сделать. Но здесь размягченному сервисом путешественнику начинает  казаться, что правая передняя дверца машины недостаточно плотно захлопывается.  Благожелательно улыбаясь, полосатый джентльмен извлекает из заднего кармана  инструменты – и через две минуты дверь в порядке.    

Кроме  того, путешественник получает превосходную карту штата, напечатанную какой-нибудь  нефтяной компанией, торгующей бензином на дорогах. Есть карты «Стандард Ойл»,  «Шелл», «Сокони», «Коноко», «Эссо», или «Эссо-лубо». Все они отлично напечатаны  на прекрасной бумаге, очень легко читаются и дают абсолютно точные и самые  последние сведения. Не может быть, чтобы вам дали карту, отражающую состояние  дорог в прошлом году. Все карты свежие, и если на какой-нибудь дороге идет  серьезный ремонт, то и это указано в карте. На ее оборотной стороне перечислены  гостиницы и туристские домики, в которых, можно переночевать. Перечислены даже  достопримечательности, расположенные на пути.    

Весь  сервис есть бесплатное приложение к купленному бензину. Тот же сервис будет оказан,  даже если вы купите только два галлона бензина. Разницы в обращении здесь не  знают. Какой-нибудь старенький «шевролишка» и рассверкавшийся многотысячный  «дюзенберг», чудо автомобильного салона тысяча девятьсот тридцать шестого года,  встретят здесь одинаково ровное, быстрое и спокойное обслуживание.    

На  прощанье человек с газолиновой станции сказал нам, что он лично ехал бы на  новой машине со скоростью не сорока миль в час, а тридцати, – и не только  первые пятьсот миль, а всю первую тысячу. Зато мотор будет впоследствии  работать идеально. Миссис Адамс была этим совершенно убита и, печально  улыбаясь, держала скорость двадцать восемь – двадцать девять миль.    

Мы же,  мужчины, занимались вычислениями. Как приятно быть деловитым, когда нет никаких  дел. Наш благородный мышиный форд показал, что расходует на каждые шестнадцать  миль один галлон бензина. В штате Нью-Йорк бензин стоит шестнадцать центов за  галлон. Значит, полный бак в четырнадцать галлонов стоимостью в два доллара  двадцать четыре цента давал нам возможность сделать двести двадцать четыре  мили. Мили мы переводили на километры, и выходило, что стоимость автомобильного  путешествия в Штатах гораздо ниже, чем в Европе.    

Эта  утешительная арифметика помогала сносить обиды, которые причиняли нам обгонявшие  нас автомобили. Есть что-то обидное в том, что вас обгоняют. А в Америке  страсть обгонять друг друга развита необыкновенно сильно и ведет к еще большему  увеличению числа катастроф, аварий и всего того сорта приключений на дорогах,  который носит в Америке название «эксидент». Американцы ездят быстро. С каждым  годом они ездят все быстрее, – дороги г каждым годом становятся все лучше,  а моторы автомобилей все сильнее. Ездят быстро, смело и, в общем, неосторожно.  Во всяком случае, собаки в Америке больше понимают, что такое автомобильная  дорога, чем сами автомобилисты. Умные американские собаки никогда не выбегают  на шоссе, не мчатся с оптимистическим лаем за машинами. Они знают, чем это  кончается. Задавят – и все. Люди в этом отношении как-то беззаботнее.    

Мы  остановились на завтрак у придорожного ресторана с вывеской «Обедай и танцуй».  Мы были одни в большой темноватой комнате с площадкой для танцев посредине.    

Из  небольших полоскательных чашек мы ели коричневый супчик, заедая его «крэкерами»  – маленькими солоноватыми сухариками, оправдывавшими свое название неслыханным  треском на зубах. Когда мы принялись за большие «ти-боун-стейки», бифштексы из  охлажденного мяса с Т-образной костью, в стареньком форде подъехал сам хозяин  ресторанно-увеселительного агрегата «Обедай и танцуй». Он стал таскать из машины  в зал охапки сухих кукурузных стеблей и украшать ими комнату. Сегодня вечером  соберется окрестная молодежь, будут танцы. Все это выглядело очень мило, мирно,  даже патриархально. А мы отъехали от Нью-Йорка только сто миль. Только в ста  милях позади находилось самое громыхательное поселение в мире, а здесь уже тишина,  провинциальный, захватывающий душу флирт во время танцев, какие-то стебли, даже  цветочки.    

У самых  дверей тихого ресторана лежал матовый бетон первоклассной дороги. Рана снова  раскрылась на сердце миссис Адамс, когда эта леди села за руль. Тридцать миль в  час – и ни одной милей больше!    

Иностранец,  даже не владеющий английским языком, может с легкой душой выехать на  американскую дорогу. Он не заблудится здесь, в чужой стране. В этих дорогах самостоятельно  разберется даже ребенок, даже глухонемой. Они тщательно перенумерованы, и  номера встречаются так часто, что ошибиться в направлении невозможно.    

Иногда  две дороги сходятся на время в одну. Тогда на придорожном столбике помещаются  два номера. Номер федеральной дороги вверху, номер дороги штата – под ним.  Иногда сходятся вместе пять дорог, семь, даже десять. Тогда количество номеров  вырастает вместе со столбиком, к которому они прикреплены, и указатель  становится похожим на древний индейский тотем.    

На  дорогах есть множество различных знаков. Но – замечательная особенность! –  среди них нет ни одного лишнего, который отвлекал бы внимание водителя. Знаки  установлены низко над землей, с правой стороны, так, чтобы шофер видел их, не  отводя взгляда от дороги. Они никогда не бывают условны и не требуют никакой  расшифровки. В Америке никогда не встретишь какого-нибудь таинственного синего  треугольника в красном квадрате – знака, над смыслом которого можно ломать  голову часами.    

Большинство  дорожных обозначений выложено круглыми зеркальными стекляшками, которые ночью  отражают свет автомобильных фонарей. Таким образом, знак светится сам собой.  Черные надписи на желтом фоне (это самые заметные цвета) предупреждают:  «Медленно», «Школьная зона», «Стоп! Опасно!», «Узкий мост», «Предел скорости –  30 миль», «Пересечение дорог», или: «Через триста футов будет ухаб». И точно,  ровно через триста футов будет ухаб. Впрочем, такая надпись встречается так же  редко, как и самый ухаб.    

У  скрещения дорог стоят столбы с толстыми деревянными стрелами. На стрелах –  названия городов и число миль до них.    

Шумя и  завывая, летели нам навстречу тяжелые серебряные автоцистерны с молоком. Они  везли молоко для семи миллионов человек нью-йоркского населения. Душа уходит в  пятки, когда впереди показываются громадные молочные машины, приближающиеся с  быстротой шквала. Особенно великолепны цистерны ночью, когда, окаймленные  цепями зеленых и красных фонариков, безостановочно летят они к Нью-Йорку. Семь  миллионов человек хотят пить молоко, и оно должно быть доставлено вовремя.    

Еще  величественнее выглядят грузовики со специальными прицепами, перевозящие сразу  по три или четыре новых автомобиля. На расстоянии примерно до тысячи миль  доставка на грузовиках стоит дешевле, чем по железной дороге. И снова на нас  налетает буря, на этот раз сверкающая лаком и никелем, Мы на секунду закрываем  глаза от нестерпимого блеска и едем дальше.    

Дороги –  одно из самых замечательных явлений американской жизни. Именно жизни, а не  одной лишь техники. Соединенные Штаты имеют сотни тысяч миль так называемых  high ways, дорог высокого класса, по которым идет регулярное автобусное  сообщение. Автобусы мчатся по расписанию со скоростью шестидесяти миль, и  проезд в них стоит вдвое дешевле, чем по железной дороге.    

В любое  время суток, в любое время года, в самую скверную погоду бешено мчатся по  Америке пассажирские автобусы. Когда видишь ночью летящую через пустыню тяжелую  и грозную машину, невольно вспоминаются бретгартовские почтовые дилижансы,  управляемые отчаянными кучерами.    

Автобус  несется по гравийному шоссе. Он переворачивает крупные камни, а мелкие увлекает  за собой. Опоздания быть не может. Где мы? В штате Нью-Мексико. Скорей, еще  скорей! Молодой шофер добавляет газу. Карлсбад, Лордсбург, Лас-Крузес! Машина  наполняется шумом и ветром, в котором дремлющие в своих креслах пассажиры  слышат великую мелодию американского материка.    

Америка  лежит на большой автомобильной дороге.    

Когда  закрываешь глаза и пытаешься воскресить в памяти страну, в которой пробыл четыре  месяца, – представляешь себе не Вашингтон с его садами, колоннами и полным  собранием памятников, не Нью-Йорк с его небоскребами, с его нищетой и  богатством, не Сан-Франциско с его крутыми улицами и висячими мостами, не горы,  не заводы, не кэньоны, а скрещение двух дорог и газолиновую станцию на фоне  проводов и рекламных плакатов.    

 Глава одиннадцатая

  Маленький город    

     

Мы  остановились в маленьком городе и пообедали в аптеке.    

Здесь  надо объяснить, что представляет собой маленький американский город и что это  за аптека, в которой можно пообедать. Эта история может быть названа: «Провизор  без мистики, или Тайна американской аптеки».    

Когда  крупные американские дельцы в погоне за наживой обратили свое внимание на аптечное  дело, то прежде всего их заинтересовало, чем занимаются за своими перегородками  провизоры.    

Что они  там такое, важно нахмурив лица, растирают пестиками в своих толстых фаянсовых  чашках? Лекарства? Ну, сколько есть этих лекарств на свете? Пятьдесят, сто, ну  сто двадцать, наконец! Сто двадцать жаропонижающих, возбуждающих или  болеутоляющих лекарств! Зачем же изготовлять их кустарным способом в аптеках?  Их надо производить в массовом масштабе на фабриках.    

Оттого  что лекарства стали изготовляться на фабриках, больному легче не стало, –  лекарства не подешевели. Но провизоры потеряли свой заработок. Его перехватили  аптечные фабриканты.    

Для  увеличения своих доходов околпаченные провизоры стали продавать мороженое, прохладительные  воды, мелкую галантерею, игрушки, папиросы, кухонную посуду, – словом, пустились  во все тяжкие.    

И теперешняя  американская аптека представляет собой большой бар с высокой стойкой и  вертящимися рояльными табуретками перед ней. За стойкой суетятся рыжие парни в  сдвинутых набок белых пилотках или кокетливые, завитые на несколько лет вперед  девицы, похожие на очередную, только что вошедшую в моду кинозвезду. Иногда они  похожи на Кей Френсис, иногда на Грету Гарбо, раньше все они смахивали на  Глорию Свэнсон. Девушки сбивают сливки, пускают из никелированных кранов шумные  струи сельтерской воды, жарят кур и со звоном кидают в стаканы кусочки льда.    

Но хотя  аптека давным-давно превратилась в закусочное заведение, хозяин ее обязан тем  не менее быть провизором, иметь, некоторым образом, научный багаж, настоятельно  необходимый при подаче кофе, мороженого, поджаренного хлеба и прочих аптечных  товаров.    

В самом  дальнем углу веселого учреждения помещается стеклянный шкафик с баночками,  коробочками и бутылочками. Нужно побыть в аптеке полчаса, чтобы заметить  наконец этот шкафик. Там хранятся лекарства.    

В  Нью-Йорке уцелела одна аптека, в которой провизор лично изготовляет  лекарственные снадобья. О, это замечательное заведение, окутанное ореолом  медицинской тайны! В доказательство того, что здесь действительно приготовляют  лекарства вручную, хозяин аптеки выставил в окне кучу старых, пожелтевших  рецептов. Выглядит все это, как берлога средневекового алхимика. Даже страшно  войти! То ли дело обыкновенная аптека. В ней можно покушать, купить карманные  часы или будильник, кастрюлю или игрушку, можно купить или взять напрокат книгу.    

Мы  скорбно посмотрели на карточку. Обед № 1, обед № 2, обед № 3,  обед № 4. Динер намбр уан, динер намбр ту, динер намбр три, динер намбр  фор! Обед номер четыре стоит вдвое дороже обеда номер два. Но это не значит,  что он вдвое лучше, – нет, он просто вдвое больше. Если в обеде номер два  блюдо под названием «кантри сосидж» состоит из трех обрубленных сосисок, то в  обеде номер четыре этих обрубленных «сосиджей» будет шесть, но вкус останется  тот же самый.    

После  обеда мы заинтересовались духовной пищей, которой в аптеке тоже торговали.  Здесь были дико раскрашенные фотографические открытки с видами местных  достопримечательностей, очень дешевые – две штуки за пять центов. Черные стоили  по пять центов за штуку. Цена была правильная: черные открытки были прекрасные,  а цветные – большая дрянь. Мы рассмотрели полку с книгами. Все это были романы:  «Быть грешником – дело мужчины», «Пламя догоревшей любви», «Первая ночь»,  «Флирт женатых».    

– Нет,  нет, сэры, – сказал мистер Адамс, – вы не должны сердиться. Вы  находитесь в маленьком американском городке.    

Очень  многим людям Америка представляется страной небоскребов, где день и ночь слышится  лязг надземных и подземных поездов, адский рев автомобилей и сплошной отчаянный  крик биржевых маклеров, которые мечутся, среди небоскребов, размахивая  ежесекундно падающими акциями. Это представление твердое, давнее и привычное.    

Конечно,  все есть – и небоскребы, и надземные дороги, и падающие акции. Но это принадлежность  Нью-Йорка и Чикаго. Впрочем, даже там биржевики не мечутся по тротуарам, сбивая  с ног американских граждан, а топчутся незаметно для населения в своих биржах,  производя в этих монументальных зданиях всякие некрасивые махинации.    

В  Нью-Йорке небоскребов очень много. В Чикаго – чуть поменьше. В других же  больших городах их совсем мало – по два, по три на город. Высятся они там  как-то одиноко, на манер водопроводной башни или пожарной каланчи. В маленьких  городах небоскребов нет.    

Америка  по преимуществу страна одноэтажная и двухэтажная. Большинство американского  населения живет в маленьких городках, где жителей три тысячи человек, пять,  десять, пятнадцать тысяч.    

Какому  путешественнику неизвестно первое, неповторимое чувство взволнованного ожидания,  которое охватывает душу при въезде в город, где он еще никогда не был! Каждая  улица, каждый переулочек открывают жаждущим глазам путешественника все новые и  новые тайны. К вечеру ему начинает казаться, что он уже успел полюбить этот  город. По виду уличной толпы, по архитектуре зданий, по запаху рынка, наконец  по цвету, свойственному лишь этому городу, складываются у путешественника  первые, самые верные впечатления. Он может прожить в городе год, изучить все  его углы, завести друзей, потом забыть фамилии этих друзей, позабыть все  изученное так добросовестно, но первых впечатлений он не забудет никогда.    

Ничего  этого нельзя сказать об американских городах. Есть, конечно, и в Америке несколько  городов, имеющих свое неповторимое лицо – Сан-Франциско, Нью-Йорк, Нью-Орлеан  или Санта-Фе. Ими можно восхищаться, их можно полюбить или возненавидеть. Во  всяком случае, они вызывают какое-то чувство. Но почти все остальные  американские города похожи друг на друга, как пять канадских близнецов, которых  путает даже их нежная мама. Это обесцвеченное и обезличенное скопление кирпича,  асфальта, автомобилей и рекламных плакатов вызывает в путешественнике лишь  ощущение досады и разочарования.    

И если в  первый маленький город путешественник въезжает с чувством взволнованного  ожидания, то во втором городе это чувство заметно остывает, в третьем сменяется  удивлением, в четвертом – иронической улыбкой, а в пятом, семнадцатом,  восемьдесят шестом и сто пятидесятом превращается в равнодушие, как будто  навстречу автомобилю несутся не новые, незнакомые города неведомой страны, а  обыкновенные железнодорожные станции с обязательным колоколом, кипятильником и  дежурным в красной шапке.    

Через  город проходит главная улица. Называется она обязательно либо Мейн-стрит (что  так и означает Главная улица), либо Стейт-стрит (улица штата), либо Бродвей.    

Каждый  маленький город хочет быть похожим на Нью-Йорк. Есть Нью-йорки на две тысячи  человек, есть на тысячу восемьсот. Один Нью-йоркчик нам попался даже на  девятьсот жителей. И это был настоящий город. Жители его ходили по своему  Бродвею, задрав носы к небу. Еще неизвестно, чей Бродвей они считали главным,  свой или нью-йоркский.    

Архитектура  домов главной улицы не может доставить глазу художественного наслаждения. Это  кирпич, самый откровенный кирпич, сложенный в двухэтажные кубы. Здесь люди зарабатывают  деньги, и никаких отвлеченных украшений не полагается.    

Эта  нижняя часть города называется «бизнес-сентер» – деловой центр. Здесь  помещаются торговые заведения, деловые конторы, кино. Тротуары безлюдны. Зато  мостовые заставлены автомобилями. Они занимают все свободные места у обочин. Им  запрещается останавливаться только против пожарных крапов или подъездов, о чем  свидетельствует надпись: «No parking!»-«Не останавливаться!»    

Это  иногда превращается в мучительное занятие – найти место, где можно поставить машину,  как говорят русские в Америке – «припарковаться». Однажды вечером мы оказались  в Сан-Диэго, городе на тихоокеанском берегу. Нам надо было где-нибудь поставить  машину, чтобы пообедать. И мы битый час разъезжали по городу, горя желанием  «припарковаться». Город был так переполнен машинами, что не нашлось места еще  для одной, всего только одной машины.    

Характер  маленькому американскому городу придают не здания, а автомобили и все, что с  ними связано, – бензиновые колонки, ремонтные станции, магазины Форда или  «Дженерал Моторс». Эти черты присущи решительно всем американским городам.  Можно проехать тысячу миль, две тысячи, три – изменятся природа, климат, часы  придется перевести вперед, но городок, в котором вы остановитесь ночевать,  будет такой же самый, какой предстал перед вами две недели тому назад. Так же  не будет в нем прохожих, столько же, если не больше, будет автомобилей у  обочин, вывески аптек и гаражей будут пылать тем же неоном или аргоном. Главная  улица по-прежнему будет называться Бродвей, Мейн-стрит или Стейт-стрит. Разве  только дома будут построены из другого материала.    

«Резиденшел-парт»,  жилая часть города, совсем уже пустынна. Тишина нарушается только шорохом  покрышек пробегающих автомобилей. Мужчины работают в своем «бизнес-сентер»,  домашние хозяйки занимаются уборкой. В одноэтажных или двухэтажных домиках  шипят пылесосы, передвигается мебель, вытираются золотые рамы фотографических  портретов. Работы много, в домике шесть или семь комнат. Достаточно побывать в  одном, чтобы знать, какая мебель стоит в миллионах других домиков, знать даже,  как она расставлена. В расположении комнат, в расстановке мебели – во всем этом  существует поразительное сходство.    

Домики с  дворами, где обязательно стоит легкий дощатый, не запирающийся на ключ гараж,  никогда не бывают отделены заборами друг от друга. Цементная полоска ведет от  дверей дома к тротуару. Толстый слой опавших листьев лежит на квадратиках  газонов. Опрятные домики сияют под светом осеннего солнца.    

Иногда  та часть «резиденшел-парт», где живут обеспеченные люди, производит оглушительное  впечатление. Здесь такая идиллия богатства, что кажется – это может быть только  в сказке. Черные няньки в белых передниках и чепчиках прогуливают здесь  маленьких джентльменов. Рыжеволосые девочки с синими глазами катят легкие  желтые обручи. Прекрасные «туринг-кары» стоят у богатых особняков.    

А рядом  с этим высшим миром совсем близко помещается суровый, железный и кирпичный  «бизнес-сентер», всегда страшноватый американский деловой центр, где все дома  напоминают пожарные сараи, где зарабатывают деньги на только что описанную  идиллию. Между этими двумя частями такая жестокая разница, что вначале не  верится – действительно ли они находятся в одном городе. Увы, они всегда  вместе! Именно оттого так страшен деловой центр, что все силы его уходят на  создание идиллии для богатых людей. И очень много можно понять, побывав в маленьком  городе. Все равно где его смотреть – на Востоке, на Западе или на Юге. Это  будет одно и то же.    

Машина  несется по дороге, мелькают городки. Какие пышные названия! Сиракузы, Помпеи,  Батавия, Варшава, Каледония, Ватерлоо, Женева, Москва, чудная маленькая Москва,  где в аптеке подают завтрак номер два: горячие блины; облитые кленовым соком;  где к обеду полагаются сладкие соленые огурцы; где в кино показывают картину из  жизни бандитов, – чисто американская Москва.    

Есть  несколько Парижей, Лондонов. Есть Шанхай, Харбин и целый десяток Петербургов.  Москва есть в штате Огайо, есть и еще две Москвы в двух других штатах. Один из  Петербургов имеет целую сотню тысяч жителей. Есть Одессы. Не беда, если возле  Одессы нет не только Черного моря, но и вообще никакого моря. Помещается она в  штате Техас. Какого это одессита забросило так далеко? Нашел ли он там свое  счастье, – этого, конечно, уж никто не знает. Есть Неаполь и Флоренция.  Возле Неаполя вместо Везувия дымит труба консервной фабрики, а во Флоренции,  наверно, совершенно бессмысленно вести разговор о фресках и тому подобных мало  интересных и не приносящих верного дохода предметах.    

Зато во  всех этих городах можно купить автомобиль последней модели, электрический холодильный  шкаф (мечта молодоженов), в домах течет из кранов холодная и горячая вода, а  если городок получше и в нем есть приличный отель, то в номере у вас будут три  воды – горячая, холодная и ледяная.    

В городе  есть несколько церквей – методистская, конгрегационная, баптистская. Обязательно  найдется многоколонное здание церкви «Христианской науки». Но если вы не  баптист и не методист и не верите в шарлатанского бога «Христианской науки», то  вам остается только пойти в «мувинг пикчерс» смотреть прекрасно снятую,  прекрасно звучащую и одуряющую глупостью содержания кинокартину.    

В каждом  маленьком городке есть отличные школьные здания начальной и средней школы.  Можно даже считать правилом, что самое лучшее здание в маленьком городке  обязательно будет школьное. Но после школы мальчики смотрят в кино похождения  гангстеров, играют на улице в гангстеров и без конца стреляют из револьверов и  ручных пулеметов («машин-ган»), которые изготовляются игрушечными фабриками в  невероятных количествах.    

Безысходна  автомобильно-бензиновая тоска маленьких городков.    

Многие  бунтующие писатели Америки вышли из городков Среднего Запада. Это бунт против  однообразия, против мертвящей и не имеющей конца погони за долларами.    

Некоторые  городки принимают героические меры, чтобы хоть чем-нибудь отличиться от своих  однотипных собратьев. У въезда в город вывешиваются вывески. Ну совсем как над  входом в лавку, чтобы покупатель знал, чем здесь торгуют.    

«Редвид-сити»!    

И  подпись в стихах: «Клаймат бест бай гавернмент тест» – «Лучший климат по  определению правительства». Здесь торгуют климатом.    

Климат,  может быть, здесь и лучший, но жизнь такая же, как в городах, не имеющих роскошного  климата.    

Главная  улица. За большими стеклами стоят автомобили, завернутые по случаю приближающегося  нового года в прозрачную бумагу и завязанные цветными ленточками. За стеклами  поменьше размером – ученые аптекари выжимают сок из апельсинов или жарят  яичницу с беконом, и сквозь весь город, не по насыпи и не через мост, а просто  по улице полным ходом проходит длинный товарный поезд. Раскачивается и громко  звонит паровозный колокол.    

Это и  есть маленький город, все равно, будь он Париж, или Москва, или Каир, или один  из бесчисленных американских Спрингфильдов.    

 Глава двенадцатая

  Большой маленький город    

     

Автомобильная  поездка по Америке похожа на путешествие через океан, однообразный и  величественный. Когда ни выйдешь на палубу, утром ли, вечером ли, в шторм или в  штиль, в понедельник или в четверг, – всегда вокруг будет вода, которой  нет ни конца ни края. Когда ни выглянешь из окна автомобиля, всегда будет  прекрасная гладкая дорога с газолиновыми станциями, туристскими домиками и  рекламными плакатами по сторонам. Все это видел уже вчера и позавчера и знаешь,  что увидишь то же самое завтра и послезавтра. И обед в штате Огайо будет такой  же, какой был вчера, когда проезжали штат Нью-Йорк. Совсем как на пароходе, где  перемена широты и долготы не вносит изменений в обеденное меню и распорядок дня  пассажиров. В этом последовательном однообразии – к олоссальный размах и несметное  богатство Соединенных Штатов. Прежде чем сказать о Востоке Америки – это земля  гористая, или пустынная, или лесистая, хочется сказать о ней самое главное,  самое важное: это земля автомобильная и электрическая.    

Путешествие  еще только началось, а мы уже успели нарушить важнейший пункт выработанного  мистером Адамсом распорядка дня.    

– Сэры! –  говорил он перед отъездом. – Путешествие по американским дорогам – вещь серьезная  и опасная.    

– Но  ведь американские дороги лучшие в мире! – возражали мы.    

– Да,  да, да, мистеры, именно поэтому они самые опасные. Но, но, не возражайте мне.  Вы просто не хотите понять. Чем лучше дороги, тем с большей скоростью едут  автомобили. Нет, нет, нет, сэры! Это очень, о-очень опасно. Нужно точно  условиться – с наступлением вечера мы берем ночлег. И – кончено. Финишд!    

Так  именно мы и условились поступать.    

Но вот  вечер застал нас в пути, а мы не только не остановились, как этого требовал  мистер Адамс, но зажгли фары и продолжали нестись по длиннейшему штату  Нью-Йорк.    

Мы  приближались к мировому центру электрической промышленности – к городу Скенектеди.    

Страшно  мчаться вечером по большой американской дороге. Справа и слева – тьма. Но в  лицо молниями бьют прожекторы встречных автомобилей. Они летят один за другим,  маленькие ураганы света, с коротким и злым кошачьим фырканьем. Скорость та же,  что и днем, но кажется, она выросла вдвое. Впереди, на длинном уклоне,  вытягивается целый движущийся проспект парадных огней, рядом с которыми почти  теряются красные фонарики бегущих перед нами автомобилей. Через заднее окошечко  машины постоянно проникает нетерпеливый свет догоняющих нас фар. Нельзя ни  остановиться, ни уменьшить хода. Надо гнать все вперед и вперед. От равномерных  слепящих вспышек света человек начинает судорожно зевать. Сонливое безразличие  охватывает душу. Уже непонятно, куда едешь и зачем едешь. И только где-то, в  самой глубине мозга, сидит ужасная мысль: сейчас какой-нибудь веселый и пьяный  идиот с оптимистической улыбкой врежется в нашу машину, и произойдет эксидент –  катастрофа.    

Мистер  Адамс вертелся на своем месте, рядом с женой, которая с подлинно американской  уверенностью включилась в безумный темп этой ночной гонки.    

– Ну,  Бекки, Бекки, – бормотал он в отчаянии. – What are you doing?.. Что  ты делаешь? It's impossible!    

Он повернулся  к нам. Очки его тревожно вспыхнули.    

– Сэры! –  произнес он голосом пророка. – Вы не понимаете, что такое автомобильная  катастрофа в Америке!    

В конце  концов он добился того, что миссис Адамс значительно уменьшила ход и отказалась  от удовольствия обгонять грузовики. Он приучил нас к монашескому режиму  подлинных автомобильных путешественников, которые поставили целью изучить  страну, а не сложить свои кости в аккуратно выкопанной придорожной канаве.    

Лишь  много позже, к концу путешествия, мы оценили его советы. За полтора года  участия в мировой войне Америка потеряла пятьдесят тысяч убитыми. А за  последние полтора года на дорогах Америки вследствие автомобильных катастроф  погибло пятьдесят шесть тысяч мирных жителей. И в Соединенных Штатах нет такой  силы, которая могла бы предотвратить это массовое убийство.    

До  Скенектеди оставалось еще миль двадцать, а город уже демонстрировал свою электрическую  мощь. Над дорогой появились фонари. Продолговатые, как дыни, они давали сильный  и в то же время не слепящий желтый свет. Видно было, как он клубился в этих  фонарях, не свет, а диковинное светящееся вещество.    

Город  подступил незаметно. Это свойство американских городов, к которым подъезжаешь  на автомобиле. Остается та же дорога, только больше становится реклам и газолиновых  станций. Один американский городок вывесил перед въездом на главную улицу  плакат:    

     

САМЫЙ  БОЛЬШОЙ МАЛЕНЬКИЙ ГОРОД В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ    

     

Это  определение – самый большой маленький город – прекрасно подходит к Скенектеди,  да и к большинству американских городов, возникших возле крупных заводов,  хлебных элеваторов или месторождений нефти. Это тот же маленький город со  своими «бизнес-сентер» и «резиденшел-парт», со своим Бродвеем или Мейн-стритом,  но только более разросшимся в длину и ширину. В общем это конечно, большой  город. В нем много асфальта, кирпича и электрических ламп, – может быть –  даже больше, чем в Риме. И уж наверно больше, чем в Риме – электрических холодильных  шкафов, стиральных машин, пылесосов, ванн и автомобилей. Но этот город  чрезвычайно мал духовно, и в этом смысле он мог бы целиком разместиться в одном  переулочке.    

В этом  городе, где с предельным умением изготовляются самые маленькие и самые большие  электрические машины, которые когда-либо существовали в мире, от машинки,  сбивающей яйца, до электрических генераторов для гидростанции Боулдер-дам на  реке Колорадо, произошла такая история.    

Один  инженер полюбил жену другого инженера. Кончилось это тем, что она развелась с  мужем и вышла замуж за любимого человека. Весь маленький большой город знал,  что это был идеально чистый роман, что жена не изменяла мужу, что она терпеливо  дожидалась развода. Сам американский бог, придирчивый, как начинающий прокурор,  и тот не нашел бы, к чему придраться. Молодожены зажили новой жизнью,  счастливые тем, что их мученья кончились. Но на самом деле их мученья только  начинались. К ним перестали ходить, их перестали приглашать в гости. Все от них  отвернулись. Это был настоящий бойкот, особенно страшный тем, что происходил он  в большом маленьком городе, где основные духовные интересы заключаются в посещении  и приеме знакомых для игры в бридж или поккер. В конце концов всем этим людям,  которые изгнали молодую чету из своего общества, в глубине души было в  высочайшей степени наплевать, кто с кем живет, но – порядочный американец не  должен разводиться. Это неприлично. Все это привело к тому, что человек,  позволивший себе полюбить женщину и жениться на ней, уехал в другой город.  Хорошо еще, что в то время не было кризиса и можно было легко найти работу.    

Общество  городка, который вырос вокруг большого промышленного предприятия, целиком  связанное с его интересами, вернее – с интересами хозяев этого предприятия,  наделено ужасной силой. Официально человека никогда не выгонят за его  убеждения. Он волен исповедовать в Америке любые взгляды, любые верования. Он  свободный гражданин. Однако пусть он попробует не ходить в церковь, да еще при  этом пусть попробует похвалить коммунизм, – и как-то так произойдет, что  работать в большом маленьком городе он не будет. Он даже сам не заметит, как  это случится. Люди, которые его выживут, не очень верят в бога, но в церковь  ходят. Это неприлично – не ходить в церковь. Что же касается коммунизма, то  пусть этим занимаются грязные мексиканцы, славяне и негры. Это не американское  дело.    

В  Скенектеди мы устроились в гостинице, где были три воды – горячая, холодная и  ледяная, – и пошли погулять по городу. Было всего только десять часов  вечера, но прохожих почти не было. У обочин тротуаров стояли темные автомобили.  Налево от гостиницы лежало пустое, поросшее травой поле. Здесь было довольно  темно. Позади поля, на крыше шестиэтажного здания медленно накалялся и медленно  угасал вензель «Q. Е.» – «Дженерал Электрик Компани». Вензель был похож на  императорский. Но никогда императоры не обладали таким могуществом, как эти  электрические джентльмены, завоевавшие Азию, Африку, утвердившие свой герб над  Старым и Новым Светом. Ибо почти все в мире, имеющее отношение к электричеству,  в конце концов имеет отношение к «Дженерал Электрик».    

За  гостиницей, над главным шоссе, колыхались полосы света. Там шла лихорадочная  автомобильная жизнь. А здесь великолепная бетонная дорога, огибающая поле, была  пуста и темна. Здесь даже не было тротуара. Видно, строителям дороги казалось  невероятным, что на свете могут найтись люди, которые будут подходить к  управлению «Дженерал Электрик» пешком, а не подъезжать в автомобиле.    

Против  управления стояла стеклянная будочка на колесах, прицепленная к дряхлому полугрузовичку.  В ней сидел пожилой усатый человек. Он продавал «пап-корн» – поджаренную, раскрывшуюся  в виде белых бутончиков кукурузу. На прилавке тремя яркими коготками горел бензиновый  светильник. Мы стали гадать, из чего делается пап-корн.    

– Та  це кукуруза! – неожиданно сказал продавец на украинско-русском  языке. – Хиба ж вы не баите – просто кукуруза. А вы откуда ж будете, что  говорите по-российски?    

– Из  Москвы.    

– А  вы не брешете?    

– Не  брешем.    

Продавец  папкорна очень разволновался и вышел из своей будочки.    

– Вы  что же, вроде как делегаты советской власти? – спросил он. – Или,  может, на работу сюда приехали? На практику?    

Мы  объяснили, что просто путешествуем.    

– Так,  так, – сказал он, – смотрите, як у нас, в Юнайтед Стейтс, идут дела?    

Мы долго  простояли у стеклянной будочки, грызя пап-корн и слушая рассказ продавца,  обильно уснащенный английскими словами.    

Человек  этот приехал в Соединенные Штаты лет тридцать тому назад из маленькой деревушки  в Волынской губернии. Сейчас эта деревушка находится на польской территории.  Сперва он работал в штатах, копал уголь. Потом пошел на ферму батраком. Потом  набирали рабочих на паровозный завод в Скенектеди, и он пошел на паровозный  завод.    

– Так  и жизнь прошла, як один дэй, – сказал он печально.    

Но вот  уже шесть лет как он не имеет работы. Продал все, что мог. Из дома выселили.    

– Тут  у меня есть мэнеджер, поляк. Мы с ним вместе продаем пап-корн.    

– И  много вы зарабатываете?    

– Та  ни. На динер не хватает. Голодую. Одежда, сами видите, какая. Не в чем на стрит  выйти.    

– Что  же вы назад не вернетесь, на Волынь?    

– Да  там еще хуже. Люди пишут – вери бед. Ну, у вас как, расскажите, в России? Про  вас тут говорят разное. Прямо не знаю, кому верить, кому не верить.    

Оказалось,  что этот человек, уехавший из России в незапамятные времена, внимательно следит  за всем, что говорится и пишется в Скенектеди о его бывшей родине.    

– Тут  разные лекторы приезжают, – сказал он, – выступают в гай-скул. Одни  за советскую власть, другие – против. И вот кто за советскую власть выступает,  про того обязательно плохо пишут, вери бед. Вот полковник Купер хорошо говорил  про советскую власть, так про него сказали, что он продался – два миллиона  получил. Фермер миллионер приезжал, хвалил совхозы. Для него, говорят,  специальный совхоз выстроили. Недавно одна учителька из Скенектеди в Ленинград  ездила, жила там, а потом вернулась и хвалила Россию. Та и про нее наговорили,  сказали, что у нее там бой остался, жених. И она его любит и не хочет против  советской власти сказать.    

– А  вы сами что думаете?    

– А  что я думаю! Разве меня кто-нибудь спросит? Одно я знаю – пропадаю я тут, в  Скенектеди.    

Он посмотрел  на медленно раскалявшийся вензель электрических владык мира и добавил:    

– Понастроили  машин. Все делают машинами. Нет больше жизни рабочему человеку.    

– Как  вы думаете, что надо сделать, чтобы рабочему человеку легче жилось?    

– Разбить,  потоптать машины! – твердо и убежденно ответил продавец жареной кукурузы.    

Мы не  раз уже слышали в Америке разговоры об уничтожении машин. Это может показаться  невероятным, но в стране, где машиностроение доведено до виртуозности, где  народный гений проявил себя именно в изобретении и производстве машин, вполне  заменяющих и многократно улучшающих труд человека, – именно в этой стране  можно услышать речи, которые могут показаться невероятными даже в сумасшедшем  доме.    

Глядя на  продавца поневоле, мы вспомнили нью-йоркскую кафетерию на Лексингтон-авеню,  куда ежедневно ходили завтракать. Там у входа стояла милая девушка в оранжевом  парусиновом фартучке, завитая и нарумяненная (ей, наверно, приходилось вставать  в шесть часов утра, чтобы успеть завиться), и раздавала талончики. А на шестой  день мы увидели на том же месте металлическую машинку, которая выполняла работу  девушки автоматически, да еще издавала при этом приятные звоночки, чего ждать  от девушки было, конечно, невозможно. Вспомнили мы и рассказанную нам в  Нью-Йорке историю об одном негре, который служил на пристани контролером и  подсчитывал кипы хлопка. Работа натолкнула его на мысль о машине, которая могла  бы подсчитать кипы. Он изобрел такой прибор. Хозяева с удовольствием  воспользовались изобретением, а негра уволили. И он остался без работы.    

На  другой день мы побывали на заводах «Дженерал Электрик». Мы не специалисты, поэтому  не сможем описать заводы так, как они этого заслуживают. Не хочется вместо дела  подсовывать читателю один лишь художественный орнамент. Мы сами с удовольствием  прочли бы описание этих заводов, сделанное каким-нибудь советским  инженером-электриком. Но мы унесли оттуда впечатление о высоком техническом  разуме и прекрасной организованности.    

В  лаборатории мы увидели несколько лучших физиков мира, которые сидели без  пиджаков за своей работой. Они состоят на службе «Дженерал Электрик». Компания  дает им не так уж много денег. Что же касается средств на производство опытов и  исследований, то они ничем не ограничены. Если понадобится миллион – дадут  миллион. Этим объясняется то, что компании удалось заполучить к себе лучших  мировых физиков. Ни один университет в Америке не может дать им такой свободы  для работ, какой они пользуются здесь, в заводской лаборатории.    

Зато  все, что эти идеалисты изобретают, находится в полной собственности компании.  Ученые движут науку – компания зарабатывает деньги.    

В уютном  и красивом инженерном клубе, за завтраком, к нашему величайшему удивлению,  несколько инженеров высказали мысли, очень напоминающие то, о чем говорил нам  безработный продавец пап-корна. Разумеется, высказаны они были не в такой  примитивной форме, но сущность оставалась та же.    

– Слишком  много машин! Слишком много техники! Машины виновны в затруднениях, которые  постигают страну.    

И это  говорили люди, которые сами производят всевозможные замечательные машины. Может  быть, они предвидели уже момент, когда машина лишит работы не только рабочих,  но и их самих, инженеров.    

К концу  завтрака нас познакомили с худым и высоким седым джентльменом, на щеках которого  играл здоровый, помидорный румянец. Джентльмен оказался старым приятелем  мистера Адамса. Маленький толстый Адамс и его друг долго хлопали друг друга по  спинам, словно решили выколотить пыль из пиджаков.    

– Сэры, –  сказал нам сияющий Адамс, – я рекомендую вам мистера Рипли. Вы можете извлечь  большую пользу из этого мистера, если хотите понять, что такое американская  электрическая промышленность. Но, но! Вы должны попросить мистера Рипли  показать вам его электрический домик.    

Мы  попросили.    

– Хорошо, –  сказал мистер Рипли, – вери уэлл. Я покажу вам мой электрический домик.    

И мистер  Рипли пригласил нас следовать за собой.    

 Глава тринадцатой

  Электрический домик мистера Рипли    

     

Мистер  Рипли подвел нас к крыльцу своего домика и попросил нажать кнопку электрического  звонка.    

Вместо  обычного звонка послышались мелодичные звуки, как бы исходящие из музыкальной  шкатулки. Сама собою открылась дверь, и мы очутились в передней.    

Мистер  Рипли подошел к висящему на стене ящичку, привычным движением открыл небольшую  дверцу и показал нам какую-то электрическую машинку.    

– Пять  видов электрического звонка, – сказал он с улыбкой. – Если у входной  двери звонит гость, исполняется вот эта мелодия, которую вы уже слышали. Если  вы нажмете кнопку, чтобы вызвать прислугу из комнаты, раздается ария Кармен.    

Мистер  Рипли нажал кнопку, и аппарат действительно заиграл «Любовь, как птичка, но не  земная…».    

– Звонок  к завтраку – марш Иельского университета, а звонок к обеду – рождественская  английская песенка. Есть еще тревожный сигнал. Итого – пять видов электрического  звонка. К сожалению, наша фирма не изобрела еще сигнала, который определял бы,  какой гость звонит: приятный хозяину или неприятный.    

Сказав  эту шутку, мистер Рипли засмеялся.    

– Но  все это так, электрический курьез. А теперь попрошу вас в мой кабинет.    

Мистер  Рипли представлял собою чрезвычайно распространенный в Америке тип румяного и  седовласого делового человека. Такой тип вырабатывается из преуспевающих  американцев к сорока или пятидесяти годам на основе приличных доходов, хорошего  аппетита и огромного запаса оптимизма. Сделавшись к сорока годам румяным и  седовласым, джентльмен остается таким до конца своих дней, и уже никак  невозможно определить, сколько ему лет: пятьдесят или шестьдесят восемь.    

Очутившись  в кабинете, мистер Рипли тотчас уселся в мягкое кресло, между письменным столом  и полочкой с книгами, и, положив ноги на стул, зажег сигарету.    

– Так  я отдыхаю после работы, – заметил он, выпуская изо рта дым.    

Он курил  торопливо, не затягиваясь, желая лишь выпустить как можно больше дыма.    

– Курить  не так вредно, – сообщил он, – как вдыхать дым, скопившийся в  комнате. Ведь верно? Самое вредное – это испорченная атмосфера.    

Тут мы  заметили, что дым не только не поднимается кверху, не распространяется по комнате  и вообще не клубится, как это принято, а на глазах у всех тянется в сторону  книжной полки и исчезает среди книг. Заметив эффект, произведенный его  действиями, мистер Рипли стал дымить еще больше. Дым самым волшебным образом  пополз к полке, на мгновение окутал книжные корешки и сейчас же исчез. В комнате  не осталось даже запаха табака.    

– Позади  книг скрыта электрическая система вентиляции, – объяснил мистер Рипли.    

Он  подошел к круглому стеклянному прибору с несколькими стрелками и сказал:    

– Электрический  прибор для регулирования комнатной температуры. Вы любите, чтобы ночью у вас  было прохладно, скажем, двенадцать градусов, а с семи часов утра вы хотите,  чтобы было восемнадцать. Или как вам будет угодно. Вы поворачиваете стрелку вот  так, а эту стрелку так – и можете спокойно ложиться спать. Аппарат выполнит все  ваши желания. У вас будет тепло, если на улице холодно, и прохладно, если на  улице стоит жара. Это будет сделано автоматически. Ну, тут, в кабинете, все  остальное – мелочь. Вот этот абажур бросает удобный свет на письменный стол.  Если его повернуть, лампа станет освещать потолок, который отразит свет и даст  его всей комнате. Теперь комната мягко освещена, а источник света скрыт и не  режет глаз.    

Затем  мистер Рипли перешел в столовую. Здесь были различные электрические приборы,  которые, хотя и не поражали своей новизной, сделаны были отлично: кофейник,  машинка для поджаривания хлеба, чайник со свистком и сковородка для  приготовления национального американского блюда – яиц с беконом или ветчиной.  Все это было самых последних образцов. На буфете, как видно для контраста,  стояла старинная спиртовка. Американцы любят наглядно демонстрировать историю  техники. У Форда рядом с его современным заводом есть музей, где выставлены  старинные автомобили и паровозы. Во дворе завода «Дженерал Электрик» стоит в виде  памятника одна из первых электрических машин, а в кабельном цехе, рядом со  станком, из которого бесконечно ползет автоматически покрывающийся серебристой  свинцовой оболочкой современный кабель, выставлен первый кабель Эдисона,  заключенный в неуклюжую чугунную трубу.    

Но  главный удар мистер Рипли наносил своим посетителям в кухне. Здесь стояла  электрическая плита, удивительно ясной, сливочной белизны.    

– В  нижней части плиты устроен шкаф для посуды, – сказал мистер Рипли. –  Здесь тарелки всегда остаются теплыми, и перед обедом их не надо специально  подогревать. Вы хотите сварить обед. Суп и жаркое. Вы приготовляете мясо и  овощи, кладете их в кастрюлю, доливаете водой и ставите на плиту. Затем вы  приготовляете мясо для жаркого, ставите в духовой шкаф. Потом вы подходите к  специальному аппарату с правой стороны плиты и переводите стрелку на «суп», а  другую – на «жаркое». После этого можете спокойно идти на работу. Обед не  испортится, если вы вернетесь даже вечером. Как только он будет готов,  нагревание автоматически уменьшится. Поддерживаться будет лишь небольшая  температура, чтобы к вашему приходу обед не остыл… В моей кухне никогда не  бывает чада, так как над плитой устроена электрическая вытяжка.    

Мистер  Рипли быстро вынул из кармана кусок бумаги и поджег его. Дым и копоть тотчас же  исчезли.    

– Но  вот беда! После стряпни остается много костей, картофельной шелухи и прочей дряни.    

Лицо  мистера Рипли выразило страдание. Но уже через секунду на нем снова засияла оптимистическая  улыбка. Мистер Рипли подошел к установленному рядом с плитой квадратному металлическому  баку и поднял крышку.    

– Сюда  вы можете бросить любые отбросы, любой мусор и, снова закрыв крышку, включить  ток. Через несколько минут бак будет пуст и чист. Отбросы размалываются и  уходят в канализацию.    

Мистер  Рипли быстро схватил воскресную газету, которая весила фунтов пять, с трудом  смял ее, бросил в бак, послышалось короткое тарахтенье – и румяный джентльмен с  торжеством поднял крышку. Бак был пуст.    

В  течение десяти минут мистер Рипли с проворством фокусника разрешил при помощи  электричества еще две величайших кухонных проблемы – хранение припасов и мытье  грязной посуды.    

Он  показал электрический шкаф-холодильник, который не только не требовал льда, но,  напротив, приготовлял его в виде аккуратных прозрачных кубиков в особой белой  ванночке, похожей на фотографическую. В шкафу были отделения для мяса, молока,  рыбы, яиц и фруктов.    

Затем  была снята крышка еще с одного бака. В нем было много различных полочек, жердочек  и крючков.    

– Сюда  вы укладываете грязную посуду: ложки. тарелки, кастрюли. Потом закрываете  крышку и включаете ток. Со всех сторон в посуду бьют струи горячей воды, и  через несколько минут она чиста. Теперь ее надо вытереть. Ах, как это тяжело и  неприятно – вытирать посуду! Правда? Но нет! После мытья подача воды  автоматически прекращается, и вместо нее из особых отверстий идет сухой горячий  воздух. Еще несколько минут – и ваша посуда, джентльмены, чиста и суха.    

Мистер  Рипли бегло показал электрическую машинку для сбивания яиц и пригласил нас  подняться наверх, в спальню. Там он быстро снял пиджак и лег на кровать.    

– Представьте  себе, что я сплю.    

Мы без  труда нарисовали в своем воображении мирную картину под названием: «Папа спит».    

– Но  вот настало утро. Надо вставать. Ох-ох-ох!    

Мистер  Рипли приподнялся и довольно натурально зевнул.    

– Обратите  внимание на эту лампу. Я включаю ток, и, покуда, потягиваясь и зевая, снимаю  ночную пижаму, лампа освещает мое тело. И это не простая лампа. Это  искусственное солнце, дающее человеку нормальный загар. В моем распоряжении  десять минут. Я подымаюсь с постели и подхожу вот к этому гимнастическому  аппарату. Здесь я включаю вторую кварцевую лампу и, продолжая загорать и  нежиться на солнышке, приступаю к гимнастике. Люди не любят заниматься  гимнастикой по утрам. Наша фирма это учла. Поэтому вам не приходится делать  никаких движений. Вы только опоясываете себя ремнями и включаете ток. Аппарат  массирует вас самым добросовестным образом. Однако, по указаниям врачей,  заниматься этим делом больше пяти минут вредно. Но человек, джентльмены, –  инструмент далеко не совершенный. Он может позабыть посмотреть на часы и  выключить ток. Аппарат не допустит этого. Он прекратит свое действие сам – и  сделает это ровно через пять минут.    

Мы не  раз сталкивались с подобного рода явлением в американской технике. Называется  оно «фулпруф» – защита от дурака. Высокая техника боится человека и не верит в  его сообразительность. Там, где только это возможно, она старается предохранить  себя от ошибок, свойственных живому существу. Название придумано жестокое,  бичующее – защита от дурака! На строительстве величайшей в мире гидростанции  Боулдер-дам мы видели кран, опускающий в глубокое ущелье целые вагоны с грузом.  Легко представить себе всю сложность и опасность этих операций. Достаточно  перепутать кнопки, регулирующие этот аппарат, чтобы произошла катастрофа. Но  ошибки произойти не может. В будочке управления, где сидит машинист, есть  только одна кнопка. Машина все делает сама. Уж она-то никогда не придет на  работу в пьяном виде, она всегда хладнокровна, сообразительность ее выше всяких  похвал.    

А мистер  Рипли продолжал показывать все новые и новые электрические чудеса своего  домика. Тут были и электрическая бритва, и пылесос последней конструкции, и  стиральная машина, и особый гладильный пресс, заменивший собой электрический  утюг, этот анахронизм двадцатого века. Когда из-под гладко отполированного  стола была извлечена электрическая швейная машинка, мы уже были утомлены. Если  бы в этот момент мистер Рипли вывел нас во двор и, оборотясь к дому, сказал:  «Стань, домик, к Нью-Йорку задом, а ко мне передом», и домик, подобно избушке  на курьих ножках, выполнил бы эту просьбу при помощи электричества, мы бы не  слишком удивились.    

Пора  сказать, кто такой мистер Рипли. Он – заведующий отделом паблисити в «Дженерал  Электрик Компани». В переводе на русский язык «паблисити» означает – реклама.  Но это слишком простое объяснение. Паблисити – понятие гораздо более широкое.  Оно, пожалуй, играет в американской жизни роль не меньшую, чем сама техника.    

У нас об  американском паблисити создалось представление, как о громких криках зазывал,  бесчисленных плакатах, жульнических премиях, сверкающих огненных вывесках, и  так далее. Конечно, и такого рода реклама существует в Америке. Однако этот  способ беспрерывного оглушения потребителя применяют лишь фабриканты папирос,  жевательной резинки, алкоголя или прохладительного напитка «Кока-кола».    

Домик  мистера Рипли – это не рекламный домик. Это научный домик. Здесь седовласый  джентльмен изо дня в день, из месяца в месяц высчитывает, во сколько обходится  эксплуатация того или иного электрического прибора. Возле каждого из них висит  счетчик. Мистер Рипли производит своего рода испытание новых машин на  экономичность.    

Потом он  пишет книгу. Он писатель. И в этой книге нет патриотических криков о том, что  продукция «Дженерал Электрик» лучше, чем продукция фирмы «Вестингауз».  Напротив, когда мы спросили мистера Рипли, хороши ли рефрижераторы  «Вестингауз», он ответил, что очень хороши. В своей книге мистер Рипли  объясняет, как удобно пользоваться электричеством в быту, и доказывает при  помощи проверенных цифр, что электричество дешевле газа, нефти и угля. В его  книге есть точные сведения о том, во сколько обходится электроплита в час, в  день, в неделю и в месяц. В заключение он сообщает, что эксплуатация всего  электрического домика стоит семь долларов в неделю. Он прекрасно знает, что это  самый лучший способ уговорить потребителя.    

Современная  американская техника несравненно выше американского социального устройства. И в  то время как техника производит идеальные предметы, облегчающие жизнь, социальное  устройство не дает американцу заработать денег на покупку этих предметов.    

Рассрочка  – это основа американской торговли. Все предметы, находящиеся в доме американца,  куплены в рассрочку: плита, на которой он готовит, мебель, на которой он сидит,  пылесос, при помощи которого он убирает комнаты, даже самый дом, в котором он  живет, – все приобретено в рассрочку. За все это надо выплачивать деньги  десятки лет. В сущности, ни дом, ни мебель, ни чудные мелочи механизированного  быта ему не принадлежат. Закон очень строг. Из ста взносов может быть сделано  девяносто девять, и если на сотый не хватит денег, тогда вещь унесут.  Собственность для подавляющего большинства народа – это фикция. Все, даже  кровать, на которой спит отчаянный оптимист и горячий поборник собственности,  принадлежит не ему, а промышленной компании или банку. Достаточно человеку  лишиться работы, и на другой день он начинает ясно понимать, что никакой он не  собственник, а самый обыкновенный раб вроде негра, только белого цвета.    

А  удержаться от покупок никак невозможно.    

У дверей  домика раздается вежливый звонок, и в передней появляется совершенно незнакомый  посетитель. Не теряя понапрасну времени на всяческие вводные речи, посетитель  говорит:    

– Я  пришел установить в вашей кухне новую электрическую плиту.    

– Но  у меня уже есть газовая, – отвечает удивленный собственник маленького  дома, стиральной машины и стандартной мебели, за которую осталось еще  выплачивать многие годы.    

– Электрическая  плита гораздо лучше и экономней. Впрочем, я не буду вас убеждать. Я вам ее  сейчас поставлю и через месяц приду снова. Если вам не понравится, я ее унесу,  а если понравится – условия очень легкие: в первый месяц двадцать пять  долларов, а потом…    

Он  устанавливает плиту. В течение месяца хозяин дома успевает заметить, что плита  и впрямь замечательная. Он уже привык к ней и не может с ней расстаться. Он  подписывает новый договор и начинает чувствовать себя богатым, как Рокфеллер.    

Согласитесь,  что это действительнее световой рекламы.    

Казалось  бы, в жизни среднего, иными словами – имеющего работу, американца должен  наступить момент, когда он выплачивает все свои долги и взаправду становится  собственником. Но это не так-то легко. Его автомобиль состарился. Фирма  предлагает новую, прекрасную модель. Старую машину фирма берет за сто долларов,  а на остальные пятьсот даются чудные льготные условия: первый месяц –  столько-то долларов, а потом…    

Потом  счастливый собственник как-то незаметно теряет работу (в Америке это называется  потерять «джаб»), и его новый автомобиль с двумя сигналами, электрической  зажигалкой и радиоаппаратом возвращается настоящему владельцу – банку, который  давал рассрочку.    

И вот  беда! Ведь продают не какую-нибудь дрянь, а действительно превосходные вещи. За  последние годы производство предметов массового потребления дошло в Америке до  совершенства. Ну как тут удержаться и не купить новый пылесос, хотя старый  хорош и может работать еще десять лет!    

Недавно  в Нью-Йорке стал практиковаться новый способ рекламы.    

В  квартиру тертого-перетертого, мытого-перемытого нью-йоркца приходит человек и говорит:    

– Здравствуйте!  Я повар. И я хочу сварить для вас и ваших гостей хороший, питательный обед из  моих продуктов.    

Заметив  на лице нью-йоркца сатанинскую улыбку, пришелец поспешно добавляет:    

– Это  не будет стоить вам ни одного цента. Я ставлю только два условия: во-первых,  обед должен вариться в кастрюлях, которые я принесу с собой, и, во-вторых, на  обед должно быть приглашено не менее семи дам.    

В  назначенный день повар является со своими кастрюлями и готовит вкусный обед. К  концу пиршества он торжественно появляется в столовой, спрашивает,  удовлетворены ли гости обедом, и записывает адреса присутствующих женщин. Все в  восторге от обеда. Повар скромно сообщает, что такой обед может сварить любая  хозяйка, если только пожелает воспользоваться особыми кастрюлями. Все общество  отправляется в кухню и рассматривает кастрюли. Каждая из них зачем-то  разбирается на три части. У них какое-то особенное дно, которое будто бы способствует  сохранению витаминов. Однако вранья тут мало. Кастрюли в самом деле хороши. И  условия покупки очень льготные. На другой день повар ходит по адресам и  совершает сделки. Очарованные домашние хозяйки закупают полные комплекты  кастрюль. Снова в ход пускается рассрочка. Кастрюли действительно лучше старых,  но жить стало не легче, а тяжелее, потому что прибавилось долгов.    

Нет!  Световая реклама и газетные объявления – это приготовительный класс.    

Каждый  год в Америке происходит интереснейшее событие. Строительная компания, объединившись  с обществом архитекторов и электрической фирмой, строит дом. Это нечто вроде  домика мистера Рипли. Только там, помимо электрических новинок, все  представляет собою новинку – и архитектура, и строительные материалы, и мебель,  и дворик. Выстроив дом, объединившиеся на почве коммерции новаторы объявляют  всенародный конкурс на описание этого дома. Автор лучшего описания получает в  премию тот самый дом, который так хорошо описан. Событие это неизменно вызывает  огромный интерес. В последний раз дом получила бедная шестнадцатилетняя  девочка. Газеты с удовольствием печатали ее биографию и портреты. Ей предложили  «джаб» в отделе рекламы какого-то большого общества. Но дело, конечно, не в девушке.  Дело в том, что, увлекаясь ее стихийным счастьем, читатели увлекались  одновременно и проектами усовершенствования собственной жизни. По вечерам,  надев очки, отцы семейств с карандашиком в руке высчитывали, что покупка такого  дома на весьма льготных условиях – не такая уж страшная штука: первый взнос  столько-то долларов. А потом…    

Покидая  гостеприимного мистера Рипли, мы поблагодарили его и на прощанье спросили:    

– Вот  вы потеряли из-за нас несколько часов. Ведь вы же знали, что мы не купим ни рефрижератора,  ни плиты?    

– А  может быть, вы когда-нибудь напишете о моем домике, – ответил седовласый  румяный джентльмен. – Хорошее паблисити никогда не пропадет.    

 Глава четырнадцатая

  Америку нельзя застать врасплох    

     

Когда мы  отъехали миль тридцать от Скенектеди, миссис Адамс сказала мужу:    

– Стало  холодно. Надень шляпу.    

Мистер Адамс  некоторое время вертелся на месте, приподымался и шарил руками под собой.  Потом, кряхтя, нагнулся и стал шарить под ногами. Наконец он обернулся к нам.    

– Сэры, –  сказал он плачевным голосом, – поищите, нет ли у вас там моей шляпы.    

Шляпы не  было.    

Миссис  Адамс отъехала немного в сторону. Мы вылезли из машины и устроили организованные  поиски: осмотрели багажник, открыли все чемоданы. Мистер Адамс даже похлопал  себя по карманам. Шляпа исчезла.    

– Между  тем, сэры, – заметил мистер Адамс, – я как сейчас помню, что у меня  была шляпа.    

– Неужели  помнишь? – спросила жена с улыбкой, от которой мистер Адамс  задрожал. – Какая прекрасная память!    

– Да,  да, да, это совершенно непонятно, – бормотал мистер Адамс, –  прекрасная шляпа…    

– Ты  забыл свою шляпу в Скенектеди! – воскликнула жена.    

– Но,  Бекки, Бекки! Не говори так – забыл в Скенектеди! О, но. Мне больно слушать,  когда ты говоришь, что я забыл шляпу в Скенектеди. Нет, серьезно, нельзя так  утверждать!    

– В  таком случае, где же она?    

– Нет,  Бекки, серьезно, как я могу ответить тебе, где она?    

Он вынул  платок и стал обтирать им голову.    

– Что  это такое? – спросила миссис Адамс.    

– Это  платок, Бекки!    

– Это  не платок. Это салфетка. Дай-ка сюда. Так и есть. Салфетка с инициалами гостиницы.  Как она попала к тебе в карман?    

Мистер Адамс  маялся. Он стоял возле машины, подняв воротник пальто и нетерпеливо переминаясь  с ноги на ногу. На его бритую голову падали капельки дождя.    

Мы  принялись горячо обсуждать создавшееся положение. Оказывается, последний раз  шляпу видели сегодня утром, в гостиничном ресторане. Она лежала на стуле, рядом  с мистером Адамсом. За завтраком шел великий спор об итало-абиссинской войне.    

– Очевидно,  тогда же ты засунул в карман салфетку вместо носового платка! – высказала  предположение миссис Адамс.    

– Ах,  Бекки, ты не должна так говорить, – засунул в карман салфетку. Нет, нет,  нет, это жестоко с твоей стороны говорить так.    

– Что  же теперь делать? Вернуться за шляпой в Скенектеди?    

– Но,  сэры, – сказал мистер Адамс, уже оправившийся от потрясения, – это  будет легкомысленный поступок, если мы вернемся в Скенектеди. Да, да, сэры.  Будет ли этот поступок достаточно разумным? Моя шляпа стоила четыре доллара в  девятьсот тридцатом году. Плюс чистка в девятьсот тридцать третьем году –  пятьдесят центов. Итого – четыре доллара пятьдесят центов.    

Мистер  Адамс вынул карандашик и блокнот и принялся калькулировать.    

– Моя  шляпа, сэры, в ее теперешнем состоянии стоит не больше полутора долларов. До  Скенектеди и обратно – шестьдесят миль. Наш кар делает на один галлон бензина в  среднем шестнадцать, ну, скажем, пятнадцать миль. Итого – нам надо затратить  четыре галлона по шестнадцать центов за галлон. Всего шестьдесят четыре цента.  Теперь надо принять во внимание амортизацию автомобиля, расходы на масло и  смазку. Серьезно! О, но! Было бы глупо возвращаться в Скенектеди за шляпой.    

Миссис  Адамс внесла новое предложение – отправить салфетку почтой, попросив администрацию  отеля послать шляпу до востребования, скажем, в Детройт, где мы должны быть  через два дня.    

Покуда  мы завтракали в маленьком кафе городка, не то Спрингфильда, не то Женевы, мистер  Адамс пошел на почту. Он вскоре вернулся с независимым и гордым видом человека,  выполнившего свой долг.    

Шел  третий день нашего путешествия. Месяц в Нью-Йорке принес много впечатлений, но  чем больше мы видели людей и вещей, тем меньше мы понимали Америку. Мы пытались  делать обобщения. Десятки раз в день мы восклицали:    

– Американцы  наивны, как дети!    

– Американцы  прекрасные работники!    

– Американцы  ханжи!    

– Американцы  – великая нация!    

– Американцы  скупы!    

– Американцы  бессмысленно щедры!    

– Американцы  радикальны!    

– Американцы  тупы, консервативны, безнадежны!    

– В  Америке никогда не будет революции!    

– Революция  в Америке будет через несколько дней!    

Это был  настоящий сумбур, от которого хотелось как можно скорее освободиться. И вот  постепенно началось это освобождение. Одна за другой нам стали открываться  различные области американской жизни, которые были скрыты до сих пор в грохоте  Нью-Йорка.    

Мы  знали. Не надо торопиться. Еще рано делать обобщения. Надо сперва как можно больше  увидеть.    

Мы  скользили по стране, как по главам толстого увлекательного романа, подавляя в  себе законное желание нетерпеливого читателя – заглянуть в последнюю страницу.  И нам стало ясно: главное – это порядок и система.    

В  электрическом домике мистера Рипли мы поняли, что такое – паблисити. Будем  называть его – реклама. Она не оставляла нас ни на минуту. Она преследовала нас  по пятам.    

Как-то в  течение пяти минут мы не встретили по сторонам дороги ни одной рекламы. Это  было так удивительно, что кто-то из нас воскликнул:    

– Исчезли  рекламы! Смотрите – поля есть, деревня есть, а реклам нету!    

Но он  был строго наказан за свое неверие в мощь американского паблисити. Он еще произносил  последнее слово своей фразы, а из-за поворота уже летели навстречу машине целые  сонмы больших и малых реклам.    

Нет!  Америку нельзя застать врасплох!    

Реклама  до такой степени проникла в американскую жизнь, что если бы в одно удивительное  утро американцы, проснувшись, увидели бы, что реклама исчезла, то большинство  из них очутилось бы в самом отчаянном положении. Стало бы неизвестно –    

Какие  курить сигареты?    

В каком  магазине покупать готовое платье?    

Каким  прохладительным напитком утолить жажду – «Кока-кола» или «Джинджер-эйлем»?    

Какое  пить виски – «Белая лошадь» иди «Джонни Уокер»?    

Какой  покупать бензин: «Шелл» или «Стандард Ойл»?    

В какого  бога верить: баптистского или пресвитерианского?    

Было бы  просто невозможно решить –    

Стоит ли  жевать резинку?    

Какой  фильм замечателен, а какой попросту гениален?    

Следует  ли идти добровольцем во флот?    

Полезен  или вреден климат Калифорнии?    

И вообще  без рекламы получилось бы черт знает что! Жизнь усложнилась бы до невероятия.  Над каждым своим жизненным шагом приходилось бы думать самому.    

Нет, с  рекламой значительно легче. Американцу ни о чем не надо размышлять. За него думают  большие торговые компании.    

Уже не  надо ломать голову, выбирая прохладительный напиток.    

Дринк  «Кока-кола»! Пей «Кока-кола»!    

«Кока-кола»  освежает иссохшую глотку!    

«Кока-кола»  возбуждает нервную систему!    

«Кока-кола»  приносит пользу организму и отечеству!    

И вообще  тому, кто пьет «Кока-кола», будет в жизни хорошо!    

«Средний  американец», невзирая на его внешнюю активность, на самом деле натура очень  пассивная. Ему надо подавать все готовым, как избалованному мужу. Скажите ему,  какой напиток лучше, – и он будет его пить. Сообщите ему, какая  политическая партия выгоднее, – и он будет за нее голосовать. Скажите ему,  какой бог «настоящее» – и он будет в него верить. Только не делайте одного – не  заставляйте его думать в неслужебные часы. Этого он не любит, и к этому он не  привык. А для того чтобы он поверил вашим словам, надо повторять их как можно  чаще. На этом до сих пор построена значительная часть американской рекламы – и  торговой и политической, всякой.    

И вот  реклама подстерегает вас всюду: дома и в гостях, на улице и на дороге, в такси,  в метро, в поезде, в самолете, в карете медицинской помощи везде.    

Мы еще  находились на борту «Нормандии» и буксиры только втягивали пароход в  нью-йоркскую гавань, как два предмета обратили на себя наше внимание. Один был  маленький, зеленоватый – статуя Свободы. А другой – громадный и нахальный –  рекламный щит, пропагандирующий «Чуингам Ригли» – жевательную резинку. С тех  пор нарисованная на плакате плоская зеленая мордочка с громадным рупором  следовала за нами по всей Америке, убеждая, умоляя, уговаривая, требуя, чтобы  мы пожевали «Ригли» – ароматную, бесподобную, первоклассную резинку.    

Первый  месяц мы держались стойко. Мы не пили «Кока-кола». Мы продержались почти до  конца путешествия. Еще несколько дней – и мы были бы уже в океане, вне  опасности. Но все-таки реклама взяла свое. Мы не выдержали и отведали этого  напитка. Можем сказать совершенно чистосердечно: да, «Кока-кола» действительно  освежает гортань, возбуждает нервы, целительна для пошатнувшегося здоровья,  смягчает душевные муки и делает человека гениальным, как Лев Толстой. Попробуй  мы не сказать так, если это вбивали нам в голову три месяца, каждый день, каждый  час и каждую минуту!    

Еще  страшней, настойчивей и визгливей реклама сигарет. «Честерфилд», «Кэмел», «Лаки  Страйк» и другие табачные изделия рекламируются с исступлением, какое можно  было найти разве только в плясках дервишей или на уэе не существующем ныне  празднике «шахсей-вахсей», участники которого самозабвенно кололи себя  кинжалами и обливались кровью во славу своего божества. Всю ночь пылают над  Америкой огненные надписи, весь день режут глаза раскрашенные плакаты: «Лучшие  в мире! Подсушенные сигареты! Они приносят удачу! Лучшие в солнечной системе!»    

Собственно  говоря, чем обширней реклама, тем пустяковей предмет, для которого она  предназначена. Только продажа какой-нибудь чепухи может окупить эту сумасшедшую  рекламу. Дома американцев, их дороги, поля и деревья изуродованы надоедливыми  плакатами. За плакаты покупатель тоже платит. Нам говорили, что пятицентовая  бутылочка «Кока-кола» обходится фабрикантам в один цент, а на рекламу  затрачивается три цента. О том, куда девается пятый цент, писать не надо. Это  довольно ясно.    

Фабриканты  замечательных и полезных предметов техники и комфорта, которыми так богата  Америка, не могут рекламировать свой товар с таким исступлением, с каким  рекламируется вздорная жевательная резинка или коричневое виски с сильным  аптекарским запахом и довольно противным вкусом.    

Однажды,  проезжая через какой-то маленький городок, мы увидел» за проволочной решеткой  белую гипсовую лошадь, которая стояла на зеленой травке, среди деревьев. Сперва  мы подумали, что это памятник неизвестной лошади, героически павшей в войне  Севера с Югом за освобождение негров. Увы, нет! Эта лошадка с вдохновенными  глазами молчаливо напоминала проезжающим о существовании непревзойденного виски  «Белая лошадь», укрепляющего душу, освежающего мозг, питающего науками юношей и  подающего отраду старцам. Более подробные сведения об этом, поистине волшебном,  напитке потребитель мог найти в «Белой таверне», помещающейся здесь же, в  садике. Здесь он мог узнать, что этим виски можно напиться допьяна в пять  минут; что тому, кто его пьет, жена никогда не изменит, а дети его благополучно  вырастут и даже найдут хороший «джаб».    

Особенность  такого рода рекламы заключается в гротескных преувеличениях, рассчитанных на  улыбку, которую они могут вызвать у покупателя. Важно, чтобы он прочел рекламу.  Этого достаточно. В свое время она подействует, как медленный восточный яд.    

Как-то в  пути мы увидели бродячий цирковой фургон с золотыми украшениями. Рядом с ним,  прямо на дороге отплясывали два больших пингвина и раздавали детям конфеты к  рождеству. Увидев нашу машину, пингвины погнались за ней на роликовых коньках.  Нам тоже вручили по длинной конфете, хотя мы давно вышли из детского возраста.  Растроганные, мы поехали дальше, а когда слали рассматривать подарок, то  увидели, что дело не в рождестве и не в любви к детям. На конфетах была  напечатана реклама общества «Шелл», торгующего бензином.    

Реклама  несколько портит путешествие. Куда бы ни был направлен взгляд путешественника,  он обязательно натолкнется на какую-то просьбу, требование, надоедливое  напоминание.    

«Если вы  хотите, чтобы вашим словам поверили, повторяйте их как можно чаще». В маленьком  восточном городке, который мы проезжали, все телеграфные столбы Мейн-стрита  были оклеены совершенно одинаковыми плакатами с портретом мистера Джозефа А.  Болдуина, маленького республиканского кандидата в конгресс.    

Рекламируются  не только костюмы, кандидаты, напитки или бензин. Рекламируются целые города.  Стоит на дороге колоссальный плакат, который раз в двадцать больше автомобиля.  Город Карлсбад; штат НыоМексико, сообщает о себе:    

«До  Карлсбада 23 мили. Хорошая дорога. Знаменитые минеральные источники. (Американец  и впрямь подумает, что это тот самый Карлсбад.) Хорошие церкви. Театры  (очевидно, имеются в виду два кинематографа с бандитскими картинами).  Бесплатный пляж. Блестящие отели. Правь в Карлсбад!»    

Город  заинтересован, чтобы путешественник туда заехал. Если его не прельстят даже знаменитые  источники, то он уж, безусловно, купит на дорогу немного газолина или пообедает  в городе. Вот несколько долларов и отсеется в пользу карлсбадских торговцев.  Все-таки маленькая польза. А может быть, путешественник заглянет в одну из  карлсбадских хороших церквей. Тогда и богу будет приятно.    

Деятели  церкви не отстают от мирян. Весь вечер горят в Америке неоновые трубки, сообщая  прихожанам о развлечениях духовного и недуховного свойства, кои приготовлены  для них в храмах. Одна церковь заманивает школьным хором, другая – часом  обществоведения. И к этому добавляется сентенция прямо из словаря бакалейной  лавочки: «Приходите! Вы будете удовлетворены нашим обслуживанием!»    

Мы уже  говорили, что слово «паблисити» имеет очень широкий смысл. Это не только прямое  рекламирование, а еще и всякое упоминание о рекламируемом предмете или человеке  вообще. Когда, скажем, делают паблисити какому-нибудь актеру, то даже заметка в  газете о том, что ему недавно сделали удачную операцию и что он находится на  пути к выздоровлению, тоже считается рекламой. Один американец с некоторой  завистью в голосе сказал нам, что господь бог имеет в Соединенных Штатах  шикарное паблисити. О нем ежедневно говорят пятьдесят тысяч священников.    

Есть еще  один вид рекламы. Некоторым образом научно-просветительный. Вдруг вдоль дороги  появляется целая серия рекламных плакатов, растянувшихся на несколько миль. Это  нечто вроде «викторины». Совершенно одинаковые желтые таблицы с черными буквами  задают путешественникам вопросы. Затем – через сотню футов – сами на них  отвечают. Приводятся библейские тексты, анекдоты и различные сведения  географического или исторического характера. В результате – на такой же точно  желтой табличке, из которой скучающий путешественник надеется почерпнуть еще  несколько полезных сообщений, он находит название горячо рекомендуемого мыла  для бритья и с отвращением чувствует, что название это засело в его памяти на  всю жизнь.    

Куда ни  глядит американец – вперед, назад, вправо или влево, – он всюду видит  объявления. Но, даже подняв глаза к небу, он тоже замечает рекламу. Самолеты  лихо выписывают в голубом небе слова, делающие кому-то или чему-то паблисити.    

Наш  серый кар катился все дальше и дальше по штату Нью-Йорк.    

– Стоп! –  крикнул вдруг мистер Адамс. – Нет, нет! Вы должны это посмотреть и  записать в свои книжечки.    

Машина  остановилась.    

Мы  увидели довольно большой желтый плакат, вдохновленный не одной лишь коммерческой  идеей. Какой-то американский философ при помощи агентства «Вайкин-пресс»  установил на дороге такое изречение: «Революция – это форма правления,  возможная только за границей».    

Мистер  Адамс наслаждался.    

– Нет,  сэры! – говорил он, позабыв, на радостях, о своей шляпе. – Вы просто  не понимаете, что такое реклама в Америке. О, но! Американец привык верить  рекламе. Это надо понять. Вот, вот, вот. У нас революция просто невозможна. Это  вам говорит на дороге как непогрешимую истину агентство «Вайкин-пресс». Да, да,  да, сэры! Не надо спорить! Агентство точно знает.    

Тут  очень оригинально смелое утверждение, что революция – это «форма правления».  Кстати, самый факт появления такого плаката указывает на то, что есть люди,  которых надо уговаривать, будто революции в Америке не может быть.    

– Нет,  сэры, когда вы видите из тридцати пяти полос воскресного выпуска газеты  двадцать пять, занятых рекламой, не думайте, что ее никто не читает. О, но! Это  было бы глупо так думать. Нет такой рекламы, которая не нашла бы своего  читателя.    

Мы  подъехали к Ниагарскому водопаду перед вечером.    

Обдаваемые  водяной пылью, мы долго смотрели на водопад, обрушивавший с высоты небоскреба  тысячи тонн воды, которую еще не успели разлить по бутылочкам и продать под видом  самого освежающего, самого целебного напитка, благотворно действующего на  щитовидную железу, помогающего изучению математики и способствующего совершению  удачных биржевых сделок.    

Мистер  Адамс что-то кричал, но шум водопада заглушал его голос.    

Вечером,  когда мы уезжали из города Ниагары, миссис Адамс остановила автомобиль у  тротуара, чтобы разузнать дорогу в Кливленд, который лежал на нашем пути к  Детройту. Улица была пуста, если не считать двух пожилых людей, по виду  рабочих, стоявших у фонаря. Мистер Адамс еще только начал опускать стекло  автомобильной дверцы, а они уже бросились к машине, отталкивая друг друга,  чтобы поскорее узнать, что нам нужно. Мистер Адамс спросил дорогу на Кливленд.  Они заговорили вместе. Некоторое время ничего нельзя было понять. Но один из  них в конце концов захватил инициативу в свои руки, оттер товарища и принялся  объяснять нам:    

– Боже  ты мой! Дорогу на Кливленд! – говорил он горячо. – Да ведь я родился  в Кливленде! Уж я-то знаю дорогу на Кливленд! Еще бы! На меня вы можете смело  положиться. Ай-яй-яй! Дорогу на Кливленд! Нет, вам положительно повезло, что вы  напали на меня!    

Он так  был счастлив помочь нам, с таким жаром объяснял, в каком месте надо свернуть  направо, в каком налево и где можно дешево поужинать, что его товарищ чуть не  плакал от зависти и все время пытался вступить в разговор. Но уроженец  Кливленда не давал ему пикнуть. Он не дал пикнуть даже мистеру Адамсу. Когда мы  уезжали, он сильно горевал. Он был готов ехать с нами до самого Кливленда,  чтобы только быть уверенным, что мы не собьемся с дороги.    

Провожали  они нас такими мощными «гуд найт», как будто мы были их родственниками,  уезжавшими на войну.    

 Глава пятнадцатая

  Дирборн    

     

Наш кар  торжественно въехал в то самое место, где его сделали только несколько месяцев  тому назад, в город Дирборн – центр фордовской автомобильной промышленности.  Боже ты мой! Сколько мы увидели здесь каров благородного мышиного цвета! Они  стояли у обочин, дожидаясь своих хозяев, или катились по широчайшим бетонным  аллеям дирборнского парка, или совсем новенькие, только что с конвейера,  покоились на проезжающих грузовиках. А мы-то думали, что купили себе автомобиль  единственного, неповторимого цвета! Правда, на дорогах мы уже встречали много  мышиных автомобильчиков. Но мы утешали себя тем, что это другие оттенки того же  цвета или что у них не такая обтекаемая форма, как у нашего, они не так каплевидны.  Мы очень дорожили каплевидностью своей заводной мышки. А тут вдруг такой удар!    

Если бы  города могли выбирать для себя погоду, как человек подбирает галстук к носкам,  то Дирборн обязательно выбрал бы к своим кирпичным двухэтажным домам ненастный  день в желто-серую дождливую полоску. День был ужасен. Холодная водяная пыль  носилась в воздухе, покрывая противным гриппозным блеском крыши, бока  автомобилей и низкие здания Мичиган-авеню, соединяющей Дирборн с Детройтом.    

Сквозь  дождь светились зажженные с утра вывески аптек.    

– В  такой самый день, – сказал мистер Адамс, оборачиваясь к нам, – один  джентльмен, как рассказывает Диккенс, надел, по обыкновению, цилиндр и  отправился в свою контору. Надо вам сказать, что дела этого джентльмена шли  отлично. У него были голубоглазые дети, красивая жена, и он зарабатывал много  денег. Это видно хотя бы из того, что он носил цилиндр. Не каждый в Англии  ходит на работу в шелковой шляпе. И вдруг, переходя мост через Темзу,  джентльмен молча прыгнул в воду и утонул. Но, но, сэры! Вы должны понять!  Счастливый человек по дороге в свою контору бросается в воду! Джентльмен в  цилиндре кидается в Темзу! Вам не кажется, что в Дирборне тоже хочется надеть  цилиндр?    

Улица  кончилась. С высоты эстакады открылся суровый индустриальный вид. Звонили  сигнальные колокола паровозов, разъезжавших между цехами. Большой пароход,  свистя, шел по каналу, направляясь к самой середине завода. В общем, здесь было  все то, что отличает промышленный район от детского сада, – много дыма,  пара, лязга, очень мало улыбок и счастливого лепета. Тут чувствовалась какая-то  особая серьезность, как на театре военных действий, в прифронтовой полосе.  Где-то близко люди участвуют в чем-то очень значительном – делают автомобили.    

Пока  мистер Адамс и мистер Грозный, который вовсе был не мистер, а товарищ Грозный,  представитель нашего «Автостроя» в Дирборне, получали для нас разрешение  осмотреть завод, мы стояли в холле информационного бюро и рассматривали  установленный на паркете форд нового выпуска. В зале он казался больше, чем на  улице. Представлялось невероятным, что заводы Форда выпускают каждый день семь  тысяч штук таких сложных и красивых машин.    

Хотя был  конец тридцать пятого года, Дирборн и Детройт были переполнены рекламными  экземплярами модели тридцать шестого. Образцы автомобилей стояли в отельных  вестибюлях, в магазинах дилеров. Даже в витринах аптек и кондитерских, среди  пирожных, клистиров и сигарных коробок, вращались автомобильные колеса на  толстых файрстоновских шинах. Мистер Генри Форд не делал тайны из своей продукции.  Он выставлял ее где только можно. Зато в лаборатории у него стоял заветный  предмет – модель 1938 года, о которой ходят самые разноречивые слухи. Мотор у  нее будто бы помещается сзади; радиатора будто бы вовсе нет; купе будто бы  вдвое больше – и вообще тысяча и одна автомобильная ночь. Этого до поры до  времени никто не увидит, в особенности люди из «Дженерал Моторс», который в  нескольких милях от форда изготовляет «шевроле» и «плимуты» – машины  фордовского класса.    

Разрешение  было получено очень быстро. Администрация предоставила нам гостевой «линкольн»,  в котором была даже медвежья полость, очевидно из желания создать гостям с далекого  севера наивозможно близкую им, родную обстановку. К «линкольну» были приданы шофер  и гид. Мы въехали в заводские дворы.    

По  застекленной галерее, соединяющей два корпуса, в желтоватом свете дня медленно  плыли подвешенные к конвейерным цепям автомобильные детали. Это медленное,  упорное, неотвратимое движение можно было увидеть всюду. Везде – над головой,  на уровне плеч или почти у самого пола – ехали автомобильные части:  отштампованные боковинки кузовов, радиаторы, колеса, блоки моторов; ехали  песочные формы, в которых еще светился жидкий металл, ехали медные трубки,  фары, капоты, рулевые колонки с торчащими из них тросами. Они то уходили вверх,  то спускались, то заворачивали за угол. Иногда они выходили на свежий воздух и  двигались вдоль стены, покачиваясь на крюках, как бараньи тушки. Миллионы  предметов текли одновременно. От этого зрелища захватывало дыхание.    

Это был  не завод. Это была река, уверенная, чуточку медлительная, которая убыстряет  свое течение, приближаясь к устью. Она текла и днем, и ночью, и в непогоду, и в  солнечный день. Миллионы частиц бережно несла она в одну точку, и здесь  происходило чудо – вылупливался автомобиль.    

На  главном фордовском конвейере люди работают с лихорадочной быстротой. Нас  поразил мрачно-возбужденный вид людей, занятых на конвейере. Работа поглощала  их полностью, не было времени даже для того, чтобы поднять голову. Но дело было  не только в физическом утомлении. Было похоже, что люди угнетены душевно, что  их охватывает у конвейера ежедневное шестичасовое помешательство, после  которого, воротясь домой, надо каждый раз подолгу отходить, выздоравливать,  чтобы на другой день снова впасть во временное помешательство.    

Труд  расчленен так, что люди конвейера ничего не умеют, у них нет профессии. Рабочие  здесь не управляют машиной, а прислуживают ей. Поэтому в них не видно  собственного достоинства, которое есть у американского квалифицированного рабочего.  Фордовский рабочий получает хорошую заработную плату, но он не представляет  собой технической ценности. Его в любую минуту могут выставить и взять другого.  И этот другой в двадцать две минуты научится делать автомобили. Работа у Форда  дает заработок, но не повышает квалификации и не обеспечивает будущего. Из-за  этого американцы стараются не идти к Форду, а если идут, то мастерами,  служащими. У Форда работают мексиканцы, поляки, чехи, итальянцы, негры.    

Конвейер  движется, и одна за другой с него сходят превосходные и дешевые машины. Они  выезжают через широкие ворота в мир, в прерию, на свободу. Люди, которые их  сделали, остаются в заключении. Это удивительная картина торжества техники и  бедствий человека.    

По  конвейеру ехали автомобили всех цветов: черные, вашингтонские голубые, зеленые,  машины цвета пушечного металла (так он официально называется), даже, ox, ox,  благородные мышиные. Был один кузов ярко-апельсинового цвета, как видно будущий  таксомотор.    

Среди  гама сборки и стука автоматических гаечных ключей один человек сохранял величавое  спокойствие. Это был маляр, на обязанности которого лежало проводить тонкой  кисточкой цветную полоску на кузове.    

У него  не было никаких приспособлений, даже муштабеля, чтобы поддерживать руку. На  левой руке его висели баночки с разными красками. Он не торопился. Он даже  успевал окинуть свою работу взыскательным взглядом. На автомобиле мышиного  цвета он делал зеленую полоску. На апельсиновом такси он провел синюю полоску.  Это был свободный художник, единственный человек на фордовском заводе, который  не имел никакого отношения к технике, какой-то нюрнбергский мейстерзингер,  свободолюбивый мастер малярного цеха. Вероятно, в фордовской лаборатории  установили, что проводить полоску именно таким средневековым способом выгоднее  всего.    

Загремел  звонок, конвейер остановился, и в здание въехали маленькие автомобильные поезда  с завтраком для рабочих. Не умывая рук, рабочие подходили к вагончикам,  покупали сандвичи, помидорный сок, апельсины – и садились на пол.    

– Сэры, –  сказал мистер Адамс, внезапно оживившись, – вы знаете, почему у мистера Форда  рабочие завтракают на цементном полу? Это очень, очень интересно, сэры. Мистеру  Форду безразлично, как будет завтракать его рабочий. Он знает, что конвейер все  равно заставит его сделать свою работу, независимо от того, где он ел – на  полу, за столом или даже вовсе ничего не ел. Вот возьмите, например, «Дженерал  Электрик». Было бы глупо думать, сэры, что администрация «Дженерал Электрик»  любит рабочих больше, чем мистер Форд. Может быть, даже меньше. А между тем у  них прекрасные столовые для рабочих. Дело в том, сэры, что у них работают квалифицированные  рабочие и с ними надо считаться, они могут уйти на другой завод. Это чисто американская  черта, сэры. Не делать ничего лишнего. Не сомневайтесь в том, что мистер Форд  считает себя другом рабочих. Но он не истратит на них ни одной лишней копейки.    

Нам  предложили сесть в только что сошедшую с конвейера машину. Каждая машина делает  два-три испытательных круга по специальной заводской дороге. Это в некотором  роде образец очень плохой дороги. Можно объехать все Штаты и не найти такой.    

В общем,  дорога была не так уж плоха. Несколько корректных ухабов, небольшая, даже  симпатичная лужица – вот и все, ничего ужасного. И автомобиль, сделанный на  наших глазах руками людей, не имеющих никакой профессии, показал замечательные  свойства. Он брал крутые повороты со скоростью пятидесяти пяти миль в час,  прекрасно сохранял устойчивость, на третьей скорости шел не быстрее пяти миль в  час и так мягко перескакивал через ухабы, будто их и вовсе не было.    

– Да,  да, да! – радостно говорил Адамс. – Мистер Форд умеет делать  автомобили. Но, но, сэры, о, но! Вы даже не понимаете, какой прогресс произошел  в этом деле. Форд тридцать пятого года лучше, чем «кадиллак» двадцать восьмого  года. За семь лет машина дешевого класса сделалась лучше, чем была машина  высшего класса. Вот, вот, пожалуйста! Запишите в свои книжечки, мистер Илф и  мистер Петров, если вы хотите знать, что такое Америка.    

Здесь не  только текли части, соединяясь в автомобили, не только автомобили вытекали из  заводских ворот непрерывной чередой, но и сам завод непрерывно изменялся,  совершенствовался и дополнял свое оборудование.    

В  литейной товарищ Грозный вдруг восторженно зачертыхался. Он не был здесь только  две недели, и за это время в цехе произошли очень серьезные и важные изменения.  Товарищ Грозный стоял посреди цеха, и на его лице, озаряемом вспышками огня,  отражался такой восторг, что полностью оценить и понять его мог, конечно,  только инженер, просто инженер, а не инженер человеческих душ.    

Серо-желтый  день быстро перешел в черно-желтые сумерки. Когда мы покидали завод, во дворе  уже стояло громадное каре готовых автомобилей, и среди них, где-то в центре, мы  заметили ярко-апельсиновый таксомотор, еще недавно шедший по конвейеру.    

В  парикмахерской на Мичиган-авеню, где мы стриглись, один мастер был серб, другой  – испанец, третий – словак, а четвертый – еврей, родившийся в Иерусалиме.  Обедали мы в польском ресторане, где подавала немка. Человек, у которого мы на  улице спросили дорогу, не знал английского языка. Это был грек, недавно  прибывший сюда, прямо к черту в пекло, с Пелопоннесского полуострова. У него  были скорбные черные глаза философа в изгнании. В кинематографе мы внезапно  услышали в темноте громко произнесенную фразу: «Маня, я же тебе говорил, что на  этот пикчер не надо было ходить».    

– Вот,  вот, мистеры, – говорил Адамс, – вы находитесь в самой настоящей  Америке.    

Утром мы  отправились к мистеру Соренсену, директору всех заводов Форда, разбросанных по  миру.    

Мы прошли  через зал, на чистом паркетном полу которого были разложены детали стандартного  автомобиля, и прямо в пальто и шляпах были введены в стеклянный директорский кабинет.  Здесь стоял большой письменный стол, на котором не лежало ни одной бумажки, был  только один телефон и настольный календарь.    

В  кабинет вошел высокий худой человек в сером костюме, с седой головой, свежим  лицом и походкой легкоатлета. В руке он держал маленькую черную деталь из  пластмассы. Это был мистер Соренсен, датчанин по происхождению, сын печника,  сам когда-то печник, а потом модельщик.    

Уже  перед отъездом из Америки мы прочли в вашингтонской газете небольшую заметку,  где перечислялся десяток людей, получающих наибольшее жалованье в стране.  Мистер Соренсен был на десятом месте. Первое место занимала Мэй Вест,  кинозвезда, вульгарная, толстая, недаровитая баба. Она получила в тридцать  пятом году четыреста пятьдесят тысяч долларов. Соренсен получил сто двенадцать  тысяч.    

Он сразу  заговорил про деталь, которую держал в руке. Раньше она делалась из стали, теперь  ее сделали из пластмассы и сейчас испытывают.    

– Мы  все время находимся в движении, – сказал мистер Соренсен. – В этом  вся суть автомобильной промышленности. Ни минуты застоя, иначе нас обгонят. Нам  надо думать сейчас о том, что мы будем делать в сороковом году.    

Он вышел  из комнаты и вернулся, тащи в руках отливку. Это был блок мотора, который он  отлил из стали лично, своими директорскими руками.    

– Мы  еще долго будем испытывать, что получилось. Но, очевидно, это войдет в наш автомобиль.    

Мы потрогали  блок, который войдет в состав машины через несколько лет.    

Мистер  Соренсен повел нас смотреть фотографию, где он был снят вместе с директором  Горьковского завода Дьяконовым и Грозным. Простецки улыбаясь, все трое смотрели  прямо в аппарат.    

Мы успели  втиснуть в разговор фразу насчет того, что хотели бы повидаться с Фордом, и  мистер Соренсен сказал, что постарается выяснить, возможно ли это. Однако мы не  были уверены в том, что свидание действительно состоится. Все предупреждали  нас, что это очень трудно, что Форд стар, занят и неохотно соглашается на  встречи.    

 Глава шестнадцатая

  Генри Форд    

     

Утром  позвонили от мистера Соренсена и сказали, что мистер Форд может нас принять.    

Нас  попросили зайти к мистеру Камерону, личному секретарю Форда. Мистер Камерон помещался  в здании конструкторского бюро.    

– Сейчас  мистера Форда нет, – сообщил он нам, – и я не могу точно сказать,  когда вы сможете с ним увидеться. Но ведь вы все равно осматриваете завод и,  наверно, раз десять в день проезжаете мимо нашего «офиса». Когда будете ехать  мимо, наведайтесь ко мне, – может быть, мистер Генри Форд будет в то время  здесь.    

Мы уже  знали, что у Форда нет своего кабинета, что он не запирается у себя, а  постоянно разгуливает по конструкторскому бюро. Поэтому мы нисколько не  удивились и, накрывшись медвежьей полостью, снова поехали смотреть дирборнские  чудеса.    

В этот  день мы начали с музея машин.    

Здание  музея имеет только один зал, размером в восемь гектаров. Пол выложен тиковым  паркетом, который звенит под ногами, как сталь. Потолок подпирают металлические  колонны. Они в то же время являются калориферами центрального отопления.    

Музей  еще не готов. Но замечательные экспонаты доставлены сюда со всего мира. Здесь  десятки паровых машин, начиная чуть ли не от котла Уатта. Все машины устанавливаются  на фундаменты, с тем чтобы после открытия музея они могли работать, наглядно  демонстрируя старинную технику. Есть среди них необыкновенно пышные образцы –  неуклюжие, тяжелые, на чугунных коринфских колоннах, выкрашенных зеленой  масляной краской. Автомобильный отдел громаден. Как видно, тут собраны все типы  и модели автомобилей, которые когда-либо существовали на свете. И нельзя  сказать, что понятие о красоте было чуждо строителям автомобилей тридцать лет  тому назад. Конечно, почти все эти машины кажутся теперь странными нашему  взгляду, но среди них есть очень красивые экземпляры. В них много красной меди,  сверкающей зеленоватой латуни, зеркальных стекол, сафьяна. С другой стороны,  эти автомобили подчеркивают величие современной автомобильной техники,  показывают, насколько лучше делают автомобили сейчас, насколько они дешевле,  проще, сильнее, элегантнее.    

Может  быть, Форд и сам еще не знает, как будет выглядеть его музей. Здесь не  чувствуется руководящей идеи в устройстве отделов и расстановке экспонатов.  Форд торопится. Все время свозят в музей новые и новые экспонаты. Здесь есть  деревянные сохи, бороны, деревянные ткацкие станки, первые швейные машины,  первые пишущие машины, древние граммофоны, паровозы и поезда.    

На  рельсах, вделанных в начищенный паркет, стоит старинный поезд с узорными чугунными  решетками на тамбурах. Наружные стены вагонов расписаны розочками и листиками,  а под окошками в медальонах нарисованы сельские виды. Вагоны прицеплены к  маленькому бойкому паровозику с медными фонарями, поручнями и гербами. В таком  точно поезде, лет семьдесят пять тому назад, мальчик по фамилии Эдисон продавал  пассажирам газеты. В таком точно поезде он получил исторический удар по уху от  кондуктора, после чего лишился слуха. И в тысяча девятьсот двадцать седьмом  году, во время празднования восьмидесятилетия Эдисона, между Детройтом и  Дирборном была восстановлена старинная железнодорожная ветка, и тот самый поезд  с цветочками и пейзажами, который мы видели в музее, повез великого изобретателя.  И так же, как семьдесят пять лет тому назад, Эдисон продавал газеты сидевшим в  поезде гостям. Не было только грубияна кондуктора, сбросившего мальчишку с  поезда. И когда Эдисона спрашивали, не повлияла ли глухота на его работу, он  отвечал:    

– Нисколько.  Я даже избавился от необходимости выслушивать множество глупостей, на которые  так щедры люди.    

Смешной  поезд, бренча, катился в Дирборн. А вокруг, на всем земном шаре, пылало электричество,  звонили телефоны, звучали патефонные диски, электрические волны опоясывали мир.  И все это вызвал к жизни глухой старик с лицом полководца, который медленно,  поддерживаемый под руки, переходил из вагона в вагон и продавал газеты.    

Уходя из  музея, мы увидели в вестибюле вделанную в пол бетонную плиту. На ней видны  отпечатки ног Эдисона и его собственноручная подпись.    

Мы  отправились в другой музей Форда, в так называемую «деревню», Гринфилд-вилледж.  Деревня занимала большую территорию, и для осмотра ее посетителям подавались  старинные кареты, дормезы и линейки. На козлах сидели кучера в шубах мехом  наружу и цилиндрах. Они щелкали бичами. На кучеров было так же странно  смотреть, как и на их лошадей. Въезд на автомобилях в Гринфилд-вилледж  запрещен. Мы забрались в карету и покатили по дороге, давно нами не виданной.  Это была тоже старомодная дорога, чудо пятидесятых годов девятнадцатого  века, – грязь, слегка присыпанная гравием. Мы катили по ней неторопливой  помещичьей рысцой.    

«Деревня»  – это недавнее начинание Форда Трудно ответить на вопрос, что это такое. Даже  сам Форд вряд ли мог бы точно объяснить, зачем она ему понадобилась. Может  быть, ему хотелось воскресить старину, по которой он тоскует, а может быть,  напротив, хотелось подчеркнуть убожество этой старины в сравнении с  техническими чудесами современности.    

В  музейную деревню целиком перенесена из Менлопарка старая лаборатория Эдисона,  та самая лаборатория, где производились бесчисленные опыты для нахождения  волоска первой электрической лампы, где эта лампа впервые зажглась, где впервые  заговорил фонограф, где многое произошло впервые.    

В бедном  деревянном доме со скрипучими полами и закопченными стенами зарождалась  современная нам техника. Следы эдисоновского гения и титанического усердия  видны и сейчас. В лаборатории было столько стеклянных и металлических приборов,  столько банок и колб, что только для того, чтобы вытереть с них пыль,  понадобилась бы целая неделя.    

Входящих  в лабораторию встречал кудрявый старик с горящими черными глазами. На голове у  него была шелковая шапочка, какую обычно носят академики. Он с жаром занялся  нами. Это был один из сотрудников Эдисона, – кажется, единственный  оставшийся в живых    

Он сразу  же взмахнул обеими руками и закричал изо всей силы:    

– Все,  что здесь получил мир, сделали молодость и сила Эдисона! Эдисон в старости  ничто в сравнении с молодым Эдисоном! Это был лев науки!    

И старик  показал нам галерею фотографических портретов Эдисона. На одних – молодой  изобретатель был похож на Бонапарта, – на бледный лоб падала горделивая  прядь. На других – походил на Чехова-студента. Старик продолжал оживленно  махать руками. Мы даже призадумались над тем, откуда у американца такая  экзальтация. Впрочем, тут же выяснилось, что старик – француз.    

Ученый,  говоря о своем великом друге, расходился все больше и больше. Мы оказались  внимательными слушателями и были за это вознаграждены. Старик показал нам  первую лампочку, которая зажглась в мире. Он даже представил в лицах, как это  произошло: как они сидели вокруг лампочки, дожидаясь результата. Все волоски  зажигались на мгновенье и сейчас же перегорали. И наконец был найден волосок,  который загорелся и не потух. Они сидели час – лампа горела. Они сидели два  часа, не двигаясь, – лампа горела. Они просидели всю ночь. Это была  победа.    

– Науке  некуда уйти от Эдисона! – вскричал старик. – Даже современные  радиолампы родились со светом этой лампочки накаливания.    

Дрожащими,  но очень ловкими руками старик приладил первую эдисоновскую лампочку к  радиоприемнику и поймал несколько станций. Усиление было не очень большое, но  довольно внятное. Потом старый ученый схватил листок оловянной бумаги и вложил  его в фонограф, эту первую машину, которая заговорила человеческим голосом. До  тех пор машины могли только гудеть, скрежетать или свистеть, фонограф был пущен  в ход, и старик произнес в рупор те слова, которые в его присутствии когда-то  сказал в этот же рупор Эдисон. Это были слова старой детской песенки про Мэри и  овечку. Песенка заканчивается смехом – ха-ха-ха!    

– Ха-ха-ха! –  совершенно явственно произнес фонограф.    

Мы  испытывали такое чувство, как будто этот аппарат родился только что, в нашем присутствии.    

– В  эту ночь Эдисон стал бессмертным! – завопил старик.    

На его  глазах показались слезы. И он повторил:    

– Молодость  была силой Эдисона!    

Узнав,  что мы писатели, старик вдруг стал серьезным. Он торжественно посмотрел на нас  и сказал:    

– Пишите  только то, что вы думаете. Не для Англии, не для Франции, пишите для всего  мира.    

Старик  ни за что не хотел, чтобы мы уходили. Он говорил нам об Эдисоне, об абиссинской  войне, он проклинал Италию, проклинал войну и восхвалял науку. Напрасно мистер  Адамс в течение часа пытался вставить хотя бы одно слово в этот ураган мыслей,  соображений и восклицаний. Это ему не удалось. Француз не давал ему открыть  рта. Наконец стали прощаться, и тут оба старика показали, как это надо делать.  Они били друг друга по рукам, по плечам и по спинам.    

– Гуд  бай, сэр! – кричал Адамс.    

– Гуд  бай, гуд бай! – надрывался старик.    

– Тэнк  ю вери, вери мач! – кричал Адамс, сходя вниз по лестнице. – Премного  вам благодарен!    

– Вери!  Вери! – доносилось сверху.    

– Нет,  сэры, – сказал мистер Адамс, – вы ничего не понимаете. В Америке есть  хорошие люди.    

И он  вынул большой семейный носовой платок в крупную красную клеточку и, не снимая  очков, вытер им глаза.    

Когда мы  проезжали мимо лаборатории, нам сообщили, что мистера Форда еще нет. Мы поехали  дальше, на фордовский завод фар, расположенный в пятнадцати милях от Дирборна.  Наш молодой РИД неожиданно оказался разговорчивым и развлекал нас нею дорогу.  Оказалось, что на фордовских заводах есть собственная негласная полиция. Она  состоит из пятисот человек, и в ней служат, между прочим, бывший начальник  детройтской полиции и Джо Луис, знаменитый боксер. При помощи этих деятельных  джентльменов в Дирборне царит полный мир. Профсоюзных организаций здесь не  существует. Они загнаны в подполье.    

Завод,  на который мы ехали, представлял особенный интерес. Это не просто завод, а воплощение  некоей новой технической и политической идеи. Мы уже много слышали о ней, так  как она очень злободневна в связи с теми разговорами, которые ведутся в Америке  о диктатуре машин и о том, как сделать жизнь счастливой, сохранив в то же время  капитализм.    

В  разговоре с нами мистер Соренсен и мистер Камерон, представляющие вдвоем правую  и левую руки Генри Форда, сказали, что если бы им пришлось заново строить  фордовское предприятие, они ни в коем случае не построили бы завода-гиганта.  Вместо одного завода они выстроили бы сотни маленьких, карликовых заводиков,  отстоящих друг от друга на некотором расстоянии.    

Мы  услышали в Дирборне новый лозунг: «Деревенская жизнь и городской заработок».    

– Представьте  себе, – сказали нам, – лесок, поле, тихую речку, даже самую  маленькую. Тут стоит крошечный заводик. Вокруг живут фермеры. Они возделывают  свои участки, они же работают на нашем заводике. Прекрасный воздух, хорошие  домики, коровы, гуси. Если начинается кризис и мы сокращаем производство,  рабочий не умрет с голоду, – у него есть земля, хлеб, молоко. Вы же  знаете, что мы не благодетели, мы занимаемся другими вещами, – мы строим  хорошие дешевые автомобили. И если бы карликовые заводы не давали большого  технического эффекта, мистер Генри Форд не обратился бы к этой идее. Но мы уже  точно установили, что на карликовом заводе, где нет громадного скопления машин  и рабочих, производительность труда гораздо выше, чем на большом заводе. Таким  образом, рабочий живет дешевой и здоровой деревенской жизнью, а заработок у  него городской. Кроме того, мы избавляем его от тирании коммерсантов. Мы заметили,  что стоит нам поднять хоть немного заработную плату, как в Дирборне  пропорционально подымаются все цены. Этого не будет, если исчезнет скопление в  одном месте десятков и сотен тысяч рабочих.    

Эта идея  возникла у Форда, как он потом сказал нам, лет двадцать тому назад. Как всякое  американское начинание, ее долго проверяют, прежде чем проводить в широких  масштабах. Сейчас есть уже около двадцати карликовых заводов, и Форд  увеличивает их число с каждым годом. Расстояние между заводами в десять,  двадцать и даже пятьдесят миль не смущает Форда. При идеальном состоянии  американских дорог – это не проблема.    

Итак,  все в идее клонится к общему благополучию. Жизнь деревенская, заработок городской,  кризис не страшен, техническое совершенство достигнуто. Не сказали нам только,  что в этой идее есть большая политика – превратить пролетариев в мелких  собственников по духу и одновременно избавиться от опасного сосредоточения  рабочих в больших индустриальных центрах. Кстати, и специальной фордовской  полиции нечего будет делать. Можно будет и им дать на всякий случай по коровке.  Пусть себе великий негр Джо Луис идиллически доит коровок. Пусть и бывший шеф  детройтской полиции бродит по полям с венком на голове, как Офелия, и бормочет:  «Нет работы, скучно мне, скучно, джентльмены!»    

У  американцев слово не расходится с делом. Поднявшись на пригорок, мы увидели  картину, которую так ярко нам описывали. Завод фар стоял на маленькой речке,  где плотина создавала всего лишь семь футов падения воды. Но этого было  достаточно, чтобы привести в движение две небольшие турбины. Вокруг завода  действительно были и лесок и лужок, виднелись фермы, слышались кукареканье, кудахтанье,  собачий лай, – одним словом, все сельскохозяйственные звуки.    

Завод  представлял собой одно зданьице, почти сплошь стеклянное. Самым замечательным  здесь было то, что этот заводик, на котором работает всего лишь пятьсот  человек, делает фары, задние фонарики и потолочные плафоны для всех заводов  Форда. Среди феодального кукареканья и поросячьего визга завод изготовляет за  один час тысячу фар, шестьсот задних фонарей и пятьсот плафонов. Девяносто  восемь процентов рабочих – фермеры, и каждый из них имеет от пяти до пятидесяти  акров земли. Завод работает в две смены, но если бы работал в полною силу, то выпускал  бы в полтора раза больше продукции.    

Что  будут делать рабочие, не имеющие никаких акров, – новая идея ничего не  говорит, хотя эти люди и составляют весь рабочий класс Соединенных Штатов. Но  если бы даже подозрительно подобревшим капиталистам и удалось посадить весь  американский пролетариат на землю, что само по себе является новейшей  буржуазной утопией, – то и тогда эксплуатация не только не исчезла бы, но,  конечно, усилилась, приняв более утонченную форму.    

Невзирая  на раскинувшиеся вокруг завода деревенские ландшафты, у рабочих, тесно стоявших  за маленькими конвейерами, был такой же мрачно-возбужденный вид, как и у дирборнских  людей. Когда прозвучал звонок к завтраку, рабочие, как и в Дирборне, сразу  расположились на полу и принялись быстро поедать свои сандвичи.    

– Скажите, –  спросили мы мэнеджера, то есть директора, который прогуливался с нами вдоль  конвейеров, – знаете ли вы, сколько фар произведено вами сегодня?    

Мэнеджер  подошел к стене, где на гвоздике висели длинные и узкие бумажки, снял верхнюю и  прочел:    

– До  двенадцати часов дня мы сделали четыре тысячи двадцать три фары, две тысячи четыреста  тридцать восемь задних фонарей и тысячу девятьсот девяносто два плафона.    

Мы  посмотрели на часы. Было четверть первого.    

– Сведения  о выработке я получаю каждый час, – добавил мэнеджер и повесил бумажку на  гвоздик.    

Мы снова  подъехали к фордовскому офису. На этот раз навстречу нам в холл с некоторой  поспешностью вышел мистер Камерон и пригласил нас войти. В своем кабинете  мистер Камерон сосчитал нас глазами и попросил принести еще один стул. Мы  сидели в пальто. Это было неудобно, и когда мы собрались уже разоблачиться, в  дверях комнаты показался Генри Форд. Он вопросительно посмотрел на гостей и  сделал поклон. Произошла небольшая суета, сопутствующая рукопожатиям, и в  результате этого передвижения Форд оказался в том углу комнаты, где не было  стула. Мистер Камерон быстро все уладил, и Форд уселся на стул, легким движением  заложив ногу на ногу. Это был худой, почти плоский, чуть сгорбленный старик с  умным морщинистым лицом и серебряными волосами. На нем были свежий серый  костюм, черные башмаки и красный галстук. Форд выглядел моложе своих семидесяти  трех лет, и только его древние коричневые руки с увеличенными суставами  показывали, как он стар. Нам говорили, что по вечерам он иногда танцует.    

Мы сразу  же заговорили о карликовых заводах.    

– Да, –  сказал мистер Форд, – я вижу возможность создания маленьких заводов, даже  сталелитейных. Но пока что я не отказываюсь от больших заводов.    

Он  говорил о том, что в будущем видит страну, покрытой маленькими заводами, видит  рабочих, освобожденными от ига торговцев и финансистов    

– Фермер, –  продолжал Форд, – делает хлеб, мы делаем автомобили, но между нами стоит  Уолл-стрит, стоят банки, которые хотят иметь долю в нашей работе, сами ничего  не делая. – Тут он быстро замахал реками перед лицом, словно отгонял  комара, и произнес: – Они умеют делать только одно – фокусничать, жонглировать  деньгами.    

Форд  любит говорить о своей ненависти к Уоллстриту. Он великолепно понимает, что достаточно  дать Моргану одну акцию, чтобы он прибрал к рукам все остальные.    

Во время  разговора Форд все время двигал ногами. То упирал их в письменный стол, то клал  одну ногу на другую, придерживая ее рукой, то снова ставил обе ноги на пол и  начинал покачиваться. У него близко поставленные колючие мужицкие глаза. И  вообще он похож на востроносого русского крестьянина, самородка-изобретателя,  который внезапно сбрил наголо бороду и оделся в английский костюм.    

Форд  приходит на работу вместе со всеми и проводит на заводе весь день. До сих пор  он не пропускает ни одного чертежа без своей подписи. Мы уже сообщали, что  кабинета у него нет. Камерон выразился о нем так:    

– Мистер  Форд циркулирует.    

Фордовский  метод работы давно вышел за пределы простого изготовления автомобилей или  других предметов. Эта система в величайшей степени повлияла на жизнь мира.  Однако в то время как его действия и действия других промышленников превратили  Америку в страну, где никто уже не знает, что произойдет завтра, он упрямо  твердит окружающим:    

– Это  меня не касается. У меня есть своя задача. Я делаю автомобили.    

Снова  произошла суета, сопутствующая прощальным рукопожатиям, и осмотр одной из  интереснейших достопримечательностей Америки – Генри Форда – закончился.    

 Глава семнадцатая

  Страшный город Чикаго    

     

Прошла  неделя после выезда из Нью-Йорка. Постепенно у нас выработалась система путешествия.  Мы ночевали в кэмпах или туристгаузах, то есть обыкновенных обывательских домиках,  где хозяева сдают приезжающим недорогие чистые комнаты с широкими удобными постелями, –  на которых обязательно найдешь несколько толстых и тонких, шерстяных, бумажных  и лоскутных одеял, – с зеркальным комодиком, стулом-качалкой, стенным  шкафом, трогательной катушкой ниток с воткнутой в нее иголкой и библией на  ночном столике.    

Хозяева  этих домиков – рабочие, мелкие торговцы и вдовы – успешно конкурируют с гостиницами,  приводя их владельцев в коммерческую ярость.    

Мы часто  встречали на дороге рекламные плакаты отелей, довольно нервно призывающие  путешественников опомниться и вернуть свое расположение гостиницам.    

     

ПУСТЬ  ВАШЕ СЕРДЦЕ НАПОЛНИТСЯ ГОРДОСТЬЮ, КОГДА ВЫ ПРОИЗНОСИТЕ ИМЯ ОТЕЛЯ, В КОТОРОМ  ОСТАНОВИЛИСЬ    

     

Это были  завуалированные выпады против безымянных туристгаузов и кэмпов.    

– Нет,  нет, сэры, – говорил мистер Адамс, когда спускались сумерки и нужно было  подумать о ночлеге, – я спрашиваю серьезно: вы хотите, чтоб ваше сердце  наполнилось гордостью? Это очень интересно, когда сердце наполняется гордостью,  а кошелек пропорционально опустошается.    

Нет, мы  не хотели, чтобы наши сердца наполнялись гордостью!    

И как  только становилось темно, а наш мышиный кар проезжал по «резиденшел-парт» очередного  маленького городка, каких-нибудь Сиракуз или Вены, мы останавливались возле домика,  отличающегося от остальных домиков города только плакатом: «Комнаты для  туристов», входили внутрь и нестройным хором произносили:    

«How  do you do!» – «Здравствуйте!»    

Тотчас  же слышалось ответное:    

«How do  you do!», и из кухни появлялась пожилая особа в переднике и с вязаньем в руке.    

Тут на  сцену выступал мистер Адамс, любопытству которого мог бы позавидовать ребенок  или судебный следователь. Маленький, толстый, нетерпеливо переминаясь с ноги на  ногу и обтирая платком бритую голову, он методично выжимал из хозяйки,  обрадованной случаем поговорить, все городские новости.    

– Шурли! –  восклицал он, узнав, что в городе две тысячи жителей, что вчера была лотерея,  что местный доктор собирается жениться и что недавно произошел случай детского  паралича. – Шурли! Конечно!    

Он  расспрашивал хозяйку, давно ли она овдовела, где учатся дети, сколько стоит  мясо и сколько лет осталось еще вносить в банк деньги за домик.    

Мы уже  давно лежали в своих постелях, на втором этаже, а снизу все еще слышалось:    

– Шурли!  Шурли!    

Потом до  наших ушей доносился скрип деревянных ступенек лестницы. Мистер Адамс подымался  наверх и минуту стоял у дверей нашей комнаты. Ему безумно хотелось поговорить.    

– Мистеры, –  спрашивал он, – вы спите?    

И, не  получив ответа, шел к себе.    

Зато  утром, ровно в семь часов, осуществляя свое неоспоримое право капитана и  главаря экспедиции, он шумно входил к нам в комнату, свежий, выбритый, в  подтяжках, с капельками воды на бровях, и кричал:    

– Вставать,  вставать, вставать! Гуд монинг, сэры!    

И  начинался новый день путешествия.    

Мы пили  помидорный сок и кофе в толстых кружках, ели «гэм энд эгг» (яичницу с куском  ветчины) в безлюдном и сонном в этот час маленьком кафе на Мейн-стрит и  усаживались в машину. Мистер Адамс только и ждал этого момента. Он  поворачивался к нам и начинал говорить. И говорил почти без перерыва весь день.  Он, вероятно, согласился с нами ехать главным образом потому, что почувствовал  в нас хороших слушателей и собеседников.    

Но вот  что самое замечательное – его никак нельзя было назвать болтуном. Все, что он говорил,  всегда было интересно и умно. За два месяца пути он ни разу не повторился. Он  обладал точными знаниями почти во всех областях жизни. Инженер по  специальности, он недавно ушел на покой и жил на маленький капитал, дававший  скромные средства к жизни и независимость, которой он очень дорожил и без  которой, очевидно, не мог бы просуществовать ни минуты.    

– Только  случайно я не сделался капиталистом, – сказал нам как-то мистер  Адамс. – Нет, нет, нет, это совершенно серьезно. Вам это будет интересно  послушать. В свое время я мечтал сделаться богатым человеком. Я зарабатывал  много денег и решил застраховать себя таким образом, чтобы получить к  пятидесяти годам крупные суммы от страховых обществ. Есть такой вид страховки.  Надо было платить колоссальные взносы, но я пошел на это, чтобы к старости  стать богатым человеком. Я выбрал два самых почтенных страховых общества в мире  – петербургское общество «Россия» и одно честнейшее немецкое общество в  Мюнхене. Сэры! Я считал, что если даже весь мир к черту пойдет, то в Германии и  России ничего не случится. Да, да, да, мистеры, их устойчивость не вызывала  никаких сомнений. Но вот в девятьсот семнадцатом году у вас произошла  революция, и страховое общество «Россия» перестало существовать. Тогда я  перенес все свои надежды на Германию. В девятьсот двадцать втором году мне  исполнилось ровно пятьдесят лет. Я должен был получить четыреста тысяч марок.  Сэры! Это очень большие, колоссальные деньги. И в девятьсот двадцать втором  году я получил от Мюнхенского страхового общества такое письмо: «Весьма  уважаемый герр Адамс, наше общество поздравляет Вас с достижением Вами пятидесятилетнего  возраста и прилагает чек на четыреста тысяч марок». Это было честнейшее в мире  страховое общество. Но, но, но, сэры! Слушайте! Это очень, о-чень интересно. На  всю эту премию я мог купить только одну коробку спичек, так как в Германии в то  время была инфляция и по стране ходили миллиардные купюры. Уверяю вас, мистеры,  капитализм – это самая зыбкая вещь на земле. Но я счастлив. Я получил самую  лучшую премию – я не стал капиталистом.    

У  мистера Адамса было легкое отношение к деньгам – немного юмора и совсем уже  мало уважения. В этом смысле он совсем не был похож на американца.    

Настоящий  американец готов отнестись юмористически ко всему на свете, но только не к  деньгам. Мистер Адамс знал множество языков. Он жил в Японки, России, Германии,  Индии, прекрасно знал Советский Союз Он работал на Днепрострое, в Сталинграде,  Челябинске, и знание старой России позволило ему понять Советскую страну так,  как редко удается понять иностранцам. Он ездил по СССР в жестких вагонах,  вступал в разговор с рабочими и колхозниками. Он видел страну не только такой,  какой она открывалась его взору, но такой, какой она была вчера и какой она  станет завтра. Он видел ее в движении. И для этого изучал Маркса и Ленина,  читал речи Сталина и выписывал «Правду».    

Мистер  Адамс был очень рассеян, но это была не традиционная кроткая рассеянность ученого,  а бурная, агрессивная рассеянность здорового, любознательного человека,  увлекающегося каким-нибудь разговором или какой-нибудь мыслью и забывающего на  это время весь мир.    

Во всем,  что касалось поездки, мистер Адамс был необычайно осторожен и уклончив.    

– Сегодня  вечером приедем в Чикаго, – говорила миссис Адамс.    

– Но,  но, но, Бекки, не говори так. Может, приедем, а может, и не приедем, –  отвечал он.    

– Позвольте, –  вмешивались мы, – но до Чикаго осталось всего сто миль, и если считать,  что мы делаем в среднем тридцать миль в час…    

– Да,  да, да, сэры, – бормотал мистер Адамс, – о, но! Еще ничего  неизвестно.    

– То  есть как это неизвестно? Сейчас четыре часа дня, мы делаем в среднем тридцать  миль в час. Таким образом, часам к восьми мы будем в Чикаго.    

– Может,  будем, а может, не будем. Да, да, да, сэры, серьезно… Ничего неизвестно. О, но!    

– Однако  что нам помешает быть в Чикаго к восьми часам?    

– Нет,  нет, нет, нельзя так говорить. Было бы просто глупо так думать. Вы не понимаете  этого. Да, да, да, сэры.    

Зато о  мировой политике он говорил уверенно и не желал слушать никаких возражений. Он  заявлял, например, что война будет через пять лет.    

– Почему  именно через пять? Почему не через семь?    

– Нет,  нет, мистеры, ровно через пять лет.    

– Но  почему?    

– Не  говорите мне «почему»! Я знаю. Нет, серьезно. О, но! Я говорю вам – война будет  через пять лет.    

Он очень  сердился, когда ему возражали.    

– Нет,  не будем говорить! – воскликнул он. – Просто глупо и смешно думать,  что война будет не через пять лет.    

– Ладно.  Приедем сегодня вечером в Чикаго, тогда поговорим об этом серьезно.    

– Да,  да, да, сэры! Нельзя так говорить – сегодня вечером мы приедем в Чикаго. О, но!  Может, приедем, а может, не приедем.    

Недалеко  от Чикаго наш спидометр показал первую тысячу миль. Мы крикнули «ура».    

– Ура!  Ура! – кричал мистер Адамс, возбужденно подпрыгивая на своем  диванчике. – Вот, вот, мистеры, теперь я могу вам совершенно точно  сообщить. Мы проехали тысячу миль. Да, да, сэры! Не «может быть, проехали», а  наверняка проехали. Так будет точнее.    

Каждую  тысячу миль нужно было сменять в машине масло и делать смазку.    

Мы  останавливались возле «сервис-стейшен», которая в нужную минуту обязательно оказывалась  под боком. Нашу машину подымали на специальном электрическом станке, и покуда  мастер в полосатой фуражке выпускал темное, загрязненное масло, наливал новое,  проверял тормоза и смазывал части, мистер Адамс узнавал, сколько он  зарабатывает, откуда он родом и как живется людям в городке. Каждое, даже  мимолетное знакомство доставляло мистеру Адамсу большое удовольствие. Этот  человек был создан, чтобы общаться с людьми, дружить с ними. Он испытывал  одинаковое наслаждение от разговора с официантом, аптекарем, прохожим, от которого  узнавал дорогу, шестилетним негритенком, которого называл «сэр», хозяйкой  туристгауза или директором большого банка.    

Он  стоял, засунув руки в карманы летнего пальто и подняв воротник, без шляпы  (посылка в Детройт почему-то не пришла), и жадно поддакивал собеседнику:    

– Шурли!  Я слушаю вас, сэр! Так, так, так. О, но! Это очень, очень интересно. Шурли!    

Ночной  Чикаго, к которому мы подъехали по широчайшей набережной, отделяющей город от  озера Мичиган, показался ошеломительно прекрасным. Справа была чернота,  насыщенная мерным морским шумом разбивающихся о берег волн. По набережной,  почти касаясь друг друга, в несколько рядов с громадной скоростью катились  автомобили, заливая асфальт бриллиантовым светом фар. Слева – на несколько миль  выкроились небоскребы. Их светящиеся окна были обращены к озеру. Огни верхних  этажей небоскребов смешивались со звездами. Бесновались электрические рекламы.  Здесь, как в Нью-Йорке, электричество было дрессированное. Прославляло оно тех  же богов – «Кока-кола», виски «Джонни Уокер», сигареты «Кэмел». Были и надоевшие  за неделю младенцы; худой младенец, который не пьет апельсинового сока, и его  благоденствующий антипод – толстый, добрый младенец, который, оценив усилия  фабрикантов сока, поглощает его в лошадиных дозах.    

Мы  подкатили к небоскребу с белой электрической вывеской «Стивенс-отель». Судя по  рекламному проспекту, это был самый большой отель в мире – с тремя тысячами  номеров, огромными холлами, магазинами, ресторанами, кафетериями, концертными и  бальными залами. В общем, отель был похож на океанский пароход, весь комфорт  которого прилажен к нуждам людей, на некоторое время вовсе отрезанных от мира.  Только отель был гораздо больше. В нем, вероятно, можно прожить всю жизнь, ни  разу не выходя на улицу, так как в этом нет никакой надобности. Разве только  погулять? Но погулять можно на плоской крыше отеля. Там даже лучше, чем на улице.  Нет риска попасть под автомобиль.    

Мы вышли  на набережную, которая носит название Мичиган-авеню, несколько раз с удовольствием  оглядели этот замечательный проспект и выходящие на него парадные фасады небоскребов,  свернули в первую, перпендикулярную набережной улицу и внезапно остановились.    

– Нет,  нет, нет, сэры! – закричал Адамс, восхищенный нашим удивлением. – Вы  не должны удивляться. О, но! Это есть Америка! Нет, серьезно, было бы глупо  думать, что чикагские мясные короли построят вам здесь санаторий.    

Улица  была узкая, не слишком светлая, удручающе скучная. Ее пересекали совсем уже  узенькие, темные, замощенные булыжником, грязные переулки – настоящие трущобы,  с почерневшими кирпичными стенами домов, пожарными лестницами и с мусорными  ящиками.    

Мы  знали, что в Чикаго есть трущобы, что там не может не быть трущоб. Но что они  находятся в самом центре города – это была полнейшая неожиданность. Походило на  то, что Мичиган-авеню лишь декорация города и достаточно ее поднять, чтобы  увидеть настоящий город.    

Это  первое впечатление в общем оказалось правильным. Мы бродили по городу несколько  дней, вес больше и больше поражаясь бессмысленному нагромождению составляющих  его частей. Даже с точки зрения капитализма, возводящего в закон одновременное  существование на земле богатства и бедности, Чикаго может показаться тяжелым,  неуклюжим, неудобным городом. Едва ли где-нибудь на свете рай и ад переплелись  так тесно, как в Чикаго. Рядом с мраморной и гранитной облицовкой небоскребов  на Мичиган-авеню – омерзительные переулочки, грязные и вонючие. В центре города  торчат заводские трубы и проходят поезда, окутывая дома паром и дымом.  Некоторые бедные улицы выглядят как после землетрясения, сломанные заборы,  покосившиеся крыши дощатых лачуг, криво подвешенные провода, какие-то свалки  ржавой металлической дряни, расколоченных унитазов и полуистлевших подметок,  замурзанные детишки в лохмотьях. И сейчас же, в нескольких шагах, –  превосходная широкая улица, усаженная деревьями и застроенная красивыми  особнячками с зеркальными стеклами, красными черепичными крышами, «паккардами»  и «кадиллаками» у подъездов. В конце концов это близкое соседство ада делает  жизнь в раю тоже не очень-то приятной. И это в одном из самых богатых, если не  в самом богатом городе мира!