1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
Балаганов почувствовал вдруг непреодолимое желание вытянуть руки по  швам. Ему даже захотелось откашляться, как это бывает с людьми средней  ответственности при разговоре с кем‑либо из вышестоящих товарищей.  И действительно, откашлявшись, он смущенно спросил:    

– Зачем же вам так много денег... и сразу?    

– Вообще‑то мне нужно больше, – сказал Остап, – пятьсот  тысяч – это мой минимум, пятьсот тысяч полновесных ориентировочных рублей.  Я хочу уехать, товарищ Шура, уехать очень далеко, в Рио‑де‑Жанейро.    

– У вас там родственники? – спросил Балаганов.    

– А что, разве я похож на человека, у которого могут быть  родственники?    

– Нет, но мне...    

– У меня нет родственников, товарищ Шура, – я один на всем  свете. Был у меня папа, турецкий подданный, да и тот давно скончался в страшных  судорогах. Не в этом дело. Я с детства хочу в Рио‑де‑Жанейро. Вы, конечно,  не знаете о существовании этого города.    

Балаганов скорбно покачал головой. Из мировых очагов культуры он, кроме  Москвы, знал только Киев, Мелитополь и Жмеринку. И вообще он был убежден,  что земля плоская.    

Остап бросил на стол лист, вырванный из книги.    

– Это вырезка из Малой  советской энциклопедии . Вот что тут написано про Рио‑де‑Жанейро:  «1360 тысяч жителей»... так... «значительное число мулатов... у обширной бухты  Атлантического океана»... Вот, вот!.. «Главные улицы города по богатству  магазинов и великолепию зданий не уступают первым городам мира». Представляете  себе, Шура? Не уступают! Мулаты, бухта, экспорт кофе, так сказать, кофейный  демпинг, чарльстон «У  моей  девочки есть одна маленькая штучка» и... о чем говорить! Вы сами видите, что  происходит!  Полтора миллиона  человек, и все поголовно в белых штанах!   Я хочу отсюда уехать. У меня с советской властью возникли за  последний год серьезнейшие разногласия. Она хочет строить социализм, а я не  хочу. Мне скучно строить социализм. Что я каменщик,  каменщик в фартуке белом?..  Теперь вам ясно, для чего мне нужно  столько денег?    

– Где же вы возьмете пятьсот тысяч? – тихо спросил Балаганов.    

– Где угодно, – ответил Остап. – Покажите мне только богатого  человека, и я отниму у него  деньги.    

– Как? Убийство? – Еще   тише спросил Балаганов и бросил взгляд на соседние столики, где арбатовцы  поднимали заздравные фужеры.    

– Знаете, – сказал Остап, – вам не надо было подписывать  так называемой Сухаревской   конвенции. Это умственное упражнение, как видно, сильно вас истощило. Вы  глупеете прямо на глазах. Заметьте себе, Остап Бендер никогда никого не убивал.  Его убивали,  это было. Но сам он  чист перед законом. Я, конечно, не херувим,  у  меня нет крыльев. Но   я чту уголовный  кодекс. Это моя  слабость.    

– Как же думаете   отнять деньги?    

– Как я думаю отнять? Отъем или увод денег варьируется в  зависимости от обстоятельств. У меня лично есть четыреста сравнительно  честных способов отъема. Но не в способах дело. Дело в том, что сейчас нет  богатых людей. И в этом ужас моего положения. Иной набросился бы, конечно,  на какое‑нибудь беззащитное госучреждение, но это не в моих правилах. Вам  известно мое уважение к уголовному   кодексу. Нет расчета грабить коллектив. Дайте мне индивида побогаче. Но его  нет, этого индивидуума.    

– Да что вы! – воскликнул Балаганов. – Есть очень  богатые люди!     

– А вы их знаете? – немедленно сказал Остап. – Можете вы  назвать фамилию и точный адрес хотя бы одного советского миллионера?  А ведь они есть, они должны быть. Но   как найти такого ловкача ?    

Остап даже вздохнул. Видимо, грезы о богатом индивидууме давно  волновали его.    

– Как приятно, – сказал он раздумчиво  , – работать с легальным миллионером в хорошо организованном буржуазном  государстве со старинными капиталистическими традициями. Там миллионер –  популярная фигура. Адрес его известен. Он живет в особняке, где‑нибудь в Рио‑де‑Жанейро.  Идешь прямо к нему на прием и уже в передней после первых же приветствий  отнимаешь деньги. И все это, имейте в виду, по‑хорошему, вежливо: «Алло,  сэр, не волнуйтесь!  Придется вас  маленько побеспокоить. Ол‑райт !  Готово». И все. Культура! Что может быть проще? Джентльмен в обществе  джентльменов делает свой маленький бизнес. Только не надо стрелять в люстру,  это лишнее. А у нас... боже, боже, в   какой холодной стране мы живем.   У нас все скрыто, все в подполье. Советского миллионера не может найти  даже Наркомфин с его сверхмощным налоговым аппаратом. А миллионер, может  быть, сидит сейчас в этом так называемом летнем саду, за соседним столиком, и  пьет сорокакопеечное пиво «Тип‑Топ». Вот что обидно!    

– Значит, вы думаете, – спросил Балаганов, погодя, – что  если бы нашелся такой вот тайный миллионер, то...      

– Не продолжайте, я   знаю, что вы хотите сказать. Нет, не то, совсем не то. Я не буду душить  его подушкой или бить вороным   наганом по голове. И вообще, ничего дурацкого не будет. Ах! Е сли бы только найти индивида! Уж я так  устрою, что он свои деньги мне сам принесет, на блюдечке с голубой каемкой.    

– Это очень хорошо!   – Балаганов доверчиво усмехнулся. – Пятьсот тысяч на блюдечке с  голубой каемкой!     

Он поднялся и стал кружиться вокруг столика. Он жалобно причмокивал  языком, останавливался, раскрывал даже рот, как бы желая что‑то произнести, но,  ничего не сказав, садился и снова вставал. Остап равнодушно следил за эволюциями  Балаганова.    

– Сам принесет? – спросил вдруг Балаганов скрипучим  голосом. – На блюдечке? А если не принесет? А где это Рио‑де‑Жанейро?  Далеко? Не может того быть, чтобы все ходили в белых штанах!  Вы это бросьте, Бендер!  На пятьсот тысяч можно и у нас хорошо  прожить.    

– Бесспорно, бесспорно, – весело сказал Остап, – прожить  можно. Но вы не трещите крыльями без повода. У вас же пятисот тысяч нет.    

На безмятежном, невспаханном лбу Балаганова обозначилась глубокая  морщина. Он неуверенно посмотрел на Остапа и промолвил:    

– Я знаю такого миллионера. Может  выйти дело.     

С лица Бендера мигом сошло все оживление. Лицо его сразу же затвердело  и снова приняло медальные очертания.    

– Идите, идите, – сказал он, – я подаю только по  субботам, нечего тут заливать.    

– Честное слово, мосье Бендер!  ..    

– Слушайте, Шура, если уж вы окончательно перешли на французский  язык, то называйте меня не месье  , а ситуайен, что значит – гражданин. Кстати, адрес вашего миллионера?    

– Он живет в Черноморске.    

– Ну,  конечно, так  и знал!  Черноморск! Там даже в  довоенное время человек с десятью тысячами назывался миллионером.  А теперь... могу себе представить! Нет, это чепуха!    

– Да нет же, дайте мне сказать. Это настоящий миллионер.  Понимаете, Бендер, случилось мне сидеть   в тамошнем допре...    

Через десять минут молочные братья покинули летний кооперативный сад с  подачей пива. Великий комбинатор чувствовал себя в положении хирурга, которому  предстоит произвести весьма серьезную операцию. Все готово.  В электрических кастрюльках парятся салфеточки и бинты, сестра милосердия  в белой тоге неслышно передвигается по кафельному полу, блестит  медицинский фаянс и никель,  больной лежит на стеклянном столе, томно закатив глаза к потолку, в специально  нагретом воздухе носится запах немецкой жевательной резинки. Хирург с  растопыренными руками подходит к операционному столу, принимает от ассистента  стерилизованный финский нож и сухо говорит больному:    

«Ну‑с, снимайте бурнус!»    

– У меня всегда так, – сказал Бендер, блестя глазами, –  миллионное дело приходится начинать при ощутительной нехватке денежных знаков.  Весь мой капитал, основной, оборотный и запасный, исчисляется пятью рублями...  Как, вы сказали, фамилия подпольного миллионера?    

– Корейко, – ответил Балаганов.    

– Да, да, Корейко. Прекрасная фамилия. И вы утверждаете, что  никто не знает о его миллионах?    

– Никто, кроме меня и Пружанского. Но Пружанский, ведь я вам уже  говорил, будет сидеть в тюрьме еще  года три. Если б вы только видели, как он убивался и плакал, когда я выходил на  волю. Он, видимо , чувствовал,  что мне не надо было рассказывать про Корейко.    

– То, что он открыл свою тайну вам, это чепуха. Не из‑за этого он  убивался и плакал. Он, вероятно, предчувствовал, что вы расскажете все дело  мне. А это действительно  бедному Пружанскому прямой убыток. К тому времени, когда Пружанский выйдет  из тюрьмы, Корейко будет находить утешение только в пошлой пословице: «Бедность  не порок».    

Остап скинул свою летнюю фуражку и, помахав ею в воздухе, спросил:    

– Есть у меня седые волосы?    

Балаганов подобрал живот, раздвинул носки на ширину ружейного приклада  и голосом правофлангового ответил:    

– Никак нет.     

– Значит, будут. Нам предстоят великие бои. Вы тоже поседеете,  Балаганов.    

Балаганов вдруг глуповато хихикнул.      

– Как вы говорите? Сам принесет деньги на блюдечке с голубой  каемкой?    

– Мне на блюдечке, – сказал Остап, – а вам на тарелочке.    

– А как же Рио‑де‑Жанейро? Я тоже хочу в белых штанах.    

– Рио‑де‑Жанейро, это хрупкая   мечта моего детства, – строго ответил великий комбинатор, – не  касайтесь ее своими лапами. Ближе к делу. Выслать линейных в мое распоряжение.  Частям прибыть в город Черноморск в наикратчайший срок. Форма одежды  караульная. Ну, трубите марш! Командовать парадом буду я!Глава третья    

     

За год до того как Паниковский нарушил конвенцию, проникнув в чужой  эксплуатационный участок, в городе Арбатове появился первый автомобиль.  Основоположником автомобильного дела был шофер по фамилии Козлевич.    

К рулевому колесу его привело решение начать новую жизнь. Старая жизнь  Адама Козлевича была греховна. Он беспрестанно нарушал уголовный  кодекс РСФСР, а именно статью  162‑ю, трактующую вопросы тайного похищения чужого имущества (кража). Статья  эта имеет много пунктов, но грешному Адаму был чужд пункт «а» (кража,  совершенная без применения каких‑либо технических средств). Это было для него  слишком примитивно. Пункт «д», карающий лишением свободы на срок до пяти лет,  ему также  не подходил. Он не  любил долго сидеть в тюрьме. И так как с детства его влекло к технике, то  он всею душою отдался пункту «в» (тайное похищение чужого имущества,  совершенное с применением технических средств или неоднократно, или по  предварительному сговору с другими лицами, а  равно, хотя и без указанных условий, совершенное  на вокзалах,  пристанях, пароходах, вагонах и в гостиницах).    

Но Козлевичу не везло. Его ловили и тогда, когда он применял  излюбленные им технические средства, и тогда, когда он обходился без них: его  ловили на вокзалах, пристанях, на  пароходах и в гостиницах. В вагонах его тоже ловили. Его ловили даже  тогда, когда он в полном отчаянии начинал хватать чужую собственность по  предварительному сговору с другими лицами.    

Просидев в общей сложности года три, Адам Козлевич пришел к той мысли,  что гораздо удобнее заниматься честным   накоплением своей собственности, чем тайным похищением чужой. Эта мысль внесла  успокоение в его мятежную душу. Он стал примерным заключенным, писал  разоблачительные стихи в тюремной газете «Солнце всходит и заходит» и усердно  работал в механической мастерской Исправдома  . Пенитенциарная система оказала на него благотворное влияние. Козлевич Адам  Казимирович, 46  лет,  происходящий из крестьян б.Ченстоховского уезда, холостой, неоднократно  судившийся, вышел из тюрьмы честным человеком.    

После двух лет работы в одном из московских гаражей он купил по случаю  такой старый автомобиль, что появление его на рынке можно было объяснить только  ликвидацией автомобильного музея. Редкий экспонат был продан Козлевичу за сто  девяносто рублей. Автомобиль почему‑то продавался вместе с искусственной  пальмой в зеленой кадке. Пришлось купить и пальму. Пальма была еще туда‑сюда,  но с машиной пришлось долго возиться: выискивать на базарах недостающие части,  латать сиденье , заново ставить  электрохозяйство. Ремонт был увенчан окраской машины в ящеричный зеленый цвет.  Порода машины была неизвестна, но Адам Казимирович утверждал, что это «Лорен‑Дитрих ». В виде доказательства  он приколотил к радиатору автомобиля медную бляшку с лорендитрихской  фабричной маркой. Оставалось приступить к  частному прокату, о котором Козлевич давно мечтал.    

В тот день, когда Адам Казимирович собрался впервые вывезти свое детище  в свет, на автомобильную биржу, произошло печальное для всех частных шоферов  событие. В Москву прибыли сто двадцать маленьких черных, похожих на  браунинги таксомоторов «Рено ».  Козлевич даже и не пытался с ними конкурировать. Пальму он сдал на хранение в  извозчичью чайную «Версаль» и выехал на работу в провинцию.    

Арбатов, лишенный автомобильного хозяйства  , понравился шоферу, и он решил остаться в нем навсегда.    

Адаму Казимировичу представлялось  , как трудолюбиво, весело и, главное, честно он будет работать на ниве  автопроката. Представлялось  ему,  как ранним собачьим  утром  дежурит он у вокзала в ожидании московского поезда. Завернувшись в рыжую  коровью доху и подняв на лоб авиаторские консервы, он дружелюбно угощает  носильщиков папиросами. Где‑то сзади жмутся обмерзшие извозчики. Они плачут от  холода и трясут толстыми синими юбками. Но вот слышится тревожный звон  станционного колокола. Это – повестка. Пришел поезд. Пассажиры выходят на привокзальную  площадь и с довольными  гримасами останавливаются перед машиной. Они не ждали, что в арбатовское  захолустье уже проникла идея автопроката. Трубя в рожок, Козлевич мчит  пассажиров в Дом крестьянина. (нет абзаца!) Работа есть на весь день, все рады  воспользоваться услугами механического экипажа. Козлевич и его верный «Лорен‑Дитрих » – непременные  участники всех городских свадеб, экскурсий и торжеств. Но больше всего работы  летом. По воскресеньям на машине Козлевича выезжают за город целые семьи.  Раздается бессмысленный смех детей, ветер дергает шарфы и ленты, женщины весело  лопочут, отцы семейств с уважением смотрят на кожаную спину шофера и  расспрашивают его о том, как обстоит автомобильное дело в Северо‑Американских Соединенных штатах  (верно ли, в частности, то, что Форд ежедневно покупает себе новый автомобиль).    

Так рисовалась Козлевичу его новая чудная жизнь в Арбатове. Но  действительность в кратчайший срок развалила построенный воображением Адама  Казимировича воздушный замок со всеми его башенками, подъемными мостами, флагами  и штандартами .    

Сначала подвел железнодорожный график. Скорые и курьерские поезда  проходили станцию Арбатов без остановки, с ходу принимая жезлы и сбрасывая почту . Смешанные поезда приходили только  дважды в неделю. Они привозили народ все больше мелкий: ходоков и башмачников с  котомками, колодками и прошениями. Как правило, смешанные пассажиры машиной не  пользовались. Экскурсий и торжеств не было, а на свадьбы Козлевича не  приглашали. В Арбатове под свадебные процессии привыкли нанимать  извозчиков, которые в таких случаях вплетали в лошадиные гривы бумажные розы и  хризантемы, что очень нравилось посаженым отцам.    

Однако загородных прогулок было множество. Но они были совсем не  такими, о каких мечтал Адам Казимирович. Не было ни детей, ни трепещущих шаферов , ни веселого лепета.    

В первый же вечер, озаренный неяркими керосиновыми фонарями, к Адаму  Казимировичу, который весь день бесплодно простоял на Спасо‑Кооперативной  площади, подошли четверо мужчин. Долго и молчаливо они вглядывались в  автомобиль. Потом один из них, горбун, неуверенно спросил:    

– Всем можно кататься?    

– Всем, – ответил Козлевич, удивляясь робости арбатов–ских  граждан. – Пять рублей в час.    

Мужчины зашептались. До шофера донеслись страстные  вздохи и слова: «Прокатимся, товарищи, после  заседания? А удобно ли? По рублю двадцати пяти на человека не дорого. Чего  ж неудобного?..»    

И впервые поместительная машина приняла в свое коленкоровое лоно  арбатовцев. Несколько минут пассажиры молчали, подавленные быстротой  передвижения, горячим запахом бензина и свистками ветра. Потом, томимые неясным  предчувствием, тихонько затянули: «Быстры, как волны, дни нашей жизни».  Козлевич взял вторую  скорость.  Промелькнули мрачные очертания законсервированной продуктовой палатки, и машина  выскочила в поле на лунный тракт.    

«Что день, то короче к могиле наш путь», – томно выводили  пассажиры. Им стало жалко самих себя, стало обидно, что они никогда не были  студентами. Припев они исполнили громкими голосами:    

«По рюмочке, по маленькой, тирлим‑бом‑бом, тирлим‑бом‑бом».    

– Стой! – закричал вдруг горбун. – Давай назад!  Душа горит!     

В городе седоки захватили много белых кегельных бутылочек и какую‑то  широкоплечую гражданку. В поле разбили бивак, ужинали с водкой, а потом  без музыки танцевали польку‑кокетку.    

Истомленный ночным приключением, Козлевич весь день продремал у руля на  своей стоянке. А к вечеру явилась вчерашняя компания, уже навеселе, снова  уселась в машину и всю ночь носилась вокруг города. На третий день повторилось  то же самое. Ночные пиры веселой компании под предводительством горбуна  продолжались две недели кряду. Радости автомобилизации оказали на клиентов  Адама Казимировича странное влияние: лица у них опухли и белели в темноте, как  подушки. Горбун с куском колбасы, свисавшим изо рта, походил на вурдалака.    

Они стали суетливыми и в разгаре веселья иногда плакали. Один раз  бедовый горбун подвез на извозчике к автомобилю мешок рису. На рассвете рис  повезли в деревню, обменяли там на самогон‑первач и в этот день в город уже не  возвращались. Пили с мужиками на брудершафт, сидя на скирдах. А ночью  зажгли костры и плакали особенно жалобно.    

В последовавшее затем серенькое утро железнодорожный кооператив  «Линеец», в котором горбун был заведующим, а его веселые товарищи членами  правления и лавочной комиссии, закрылся для переучета товаров. Каково же было  горькое удивление ревизоров, когда они не обнаружили в магазине ни муки, ни  перца, ни мыла хозяйственного, ни корыт крестьян–ских, ни текстиля, ни риса . Полки, прилавки, ящики и  кадушки – все было оголено. Только посреди магазина на полу стояли  вытянувшиеся к потолку гигантские охотничьи сапоги,  сорок девятый номер, на желтой картонной подошве, и мутно  мерцала в стеклянной будке  автоматическая касса «Националь», никелированный дамский бюст, который  был усеян разноцветными  кнопками. А к Козлевичу на квартиру прислали повестку от народного  следователя;  шофер вызывался  свидетелем по делу кооператива «Линеец».    

Горбун и его друзья больше не являлись, и зеленая машина три дня  простояла без дела.    

Новые пассажиры, подобно первым, явились   под покровом темноты. Они тоже начали   с невинной прогулки за город, но мысль о водке возникла   у них, едва только машина сделала   первые полкилометра. По‑видимому, арбатовцы не представляли себе, как это можно  пользоваться автомобилем в трезвом виде, и считали авто‑телегу  Козлевича гнездом разврата, где обязательно  нужно вести себя разухабисто, издавать непотребные крики и вообще прожигать  жизнь.    

Только тут Козлевич понял, почему мужчины, проходившие днем мимо его  стоянки, подмигивали друг другу и нехорошо улыбались.    

Все шло совсем не так, как предполагал Адам Казимирович. По ночам он  носился с зажженными фарами мимо окрестных рощ, слыша позади себя пьяную возню  и вопли пассажиров, а днем, одурев от бессонницы, сидел у следователей и давал  свидетельские показания. Арбатовцы прожигали свою  жизнь  почему‑то на деньги, принадлежавшие государству, обществу и  кооперации. И Козлевич против своей воли снова погрузился в пучину уголовного  кодекса, в мир главы третьей,  назидательно говорящей о должностных преступлениях.    

Начались судебные процессы. И в каждом из них главным свидетелем  обвинения выступал Адам Казимирович. Его правдивые рассказы сбивали подсудимых  с ног, и они, задыхаясь в слезах и соплях, признавались во всем. Он погубил множество  учреждений. Последней его жертвой пало филиальное отделение областной  киноорганизации, снимавшее в Арбатове исторический фильм «Стенька Разин и  княжна». Весь филиал упрятали на шесть лет, а фильм, представлявший узко‑судебный  интерес, был передан в  музей вещественных доказательств, где уже находились охотничьи ботфорты из  кооператива «Линеец».    

После этого наступил крах. Зеленого автомобиля стали бояться, как чумы.  Граждане далеко обходили Спасо‑Кооперативную площадь, на которой Козлевич  водрузил полосатый столб с табличкой «Биржа автомобилей». В течение  нескольких месяцев Адам не заработал ни копейки и жил на сбережения, сделанные  им во  время ночных поездок.    

Тогда он пошел на жертвы. На дверце автомобиля он вывел белую и, на его  взгляд, весьма заманчивую надпись «Эх, прокачу!» и снизил цену с пяти рублей в  час до трех. Но граждане и тут не переменили тактики. Шофер медленно колесил по  городу, подъезжал к учреждениям и кричал в окна:    

– Воздух‑то какой! Прокатаемся  , что ли?    

Должностные лица высовывались на улицу и,  под грохот ундервудов,   отвечали:    

– Сам катайся!   Душегуб!    

– Почему же душегуб? – чуть не плача, спрашивал Козлевич.    

– Душегуб и есть, – отвечали служащие, – под выездную  сессию подведешь!     

– А вы бы на свои катались! – запальчиво кричал шофер. –  На собственные деньги!     

При этих словах должностные лица юмористически переглядывались и  запирали окна. Катанье в машине на свои деньги казалось им просто глупым.    

Владелец «Эх, прокачу!» рассорился со всем городом. Он уже ни с кем не  раскланивался, стал нервным и злым. Завидя какого‑нибудь совслужа в длинной  кавказской рубашке с баллонными рукавами, он подъезжал к нему сзади и с горьким  смехом кричал:    

– Мошенники! А вот я вас сейчас под показательный подведу!  Под сто девятую статью!     

Совслуж вздрагивал, индифферентно оправлял на себе поясок с серебряным  набором, каким обычно украшали   сбрую ломовых лошадей, и, делая вид, что крики относятся не к нему, ускорял  шаг. Но мстительный Козлевич продолжал ехать рядом и дразнил  врага монотонным чтением карманного уголовного  требника:    

«Присвоение должностным лицом денег, ценностей или иного имущества,  находящегося в его ведении в силу его служебного положения, карается...»    

Совслуж трусливо убегал, высоко подкидывая зад, сплющенный от долгого  сидения на конторском табурете.    

– Л ишением  свободы, – кричал Козлевич вдогонку, – на срок до трех лет!     

Но все это если и приносило  удовлетворение шоферу, то только моральное . Материальные дела его  были нехороши. Сбережения подходили к концу. Надо было принять какое‑то решение.  Дальше так продолжаться не могло.    

В таком воспаленном состоянии Адам Казимирович сидел однажды в своей  машине, с отвращением глядя на глупый полосатый столбик «Биржа автомобилей». Он  смутно понимал, что честная жизнь не удалась, что автомобильный мессия прибыл  раньше срока и граждане не поверили в него. Козлевич был так погружен в свои  печальные размышления, что не заметил даже   двух молодых людей, уже довольно долго любовавшихся его машиной.    

– Оригинальная конструкция, – сказал наконец один из  них, – заря автомобилизма. Видите, Балаганов, что можно сделать из простой  швейной машинки  Зингера?  Небольшое приспособление – и получилась прелестная колхозная сноповязалка.    

– Отойди!  –  угрюмо сказал Козлевич.    

– То есть как это «отойди»! Зачем же вы поставили на своей  молотилке рекламное клеймо «Эх, прокачу!»? Может быть, мы с приятелем желаем  совершить деловую поездку? Может быть, мы желаем именно эх‑прокатиться?    

И  первый раз за  арбатовский период жизни на лице мученика автомобильного дела появилась улыбка.  Он выскочил из машины и проворно завел тяжело застучавший мотор.    

– Пожалуйте, – сказал он, – куда везти?    

– На этот раз – никуда, – заметил  Балаганов, – денег нету!  Ничего не поделаешь, товарищ механик,  бедность.    

– Все равно, садись! – закричал Козлевич отчаянно. – Повезу  даром!  Пить не будете? Голые танцевать не будете при луне? Эх!  Прокачу!    

– Ну, что ж, воспользуемся гостеприимством, – сказал Остап,  усевшись рядом с шофером. – У вас, я вижу, хороший характер. Но  почему вы думаете, что мы способны танцевать в голом виде?    

– Тут все такие, – ответил шофер, выводя машину на главную  улицу, – государственные преступники!      

Его томило желание поделиться с кем‑нибудь своим горем. Лучше всего,  конечно, было бы рассказать про свои страдания нежной морщинистой маме. Она бы  пожалела. Но мадам Козлевич давно уже скончалась от горя, когда узнала, что сын  ее Адам начинает приобретать известность как вор‑рецидивист. И шофер  рассказал новым пассажирам всю историю падения города Арбатова, под развалинами  которого барахтается  сейчас его  зеленый автомобиль.    

– Куда теперь ехать? – с тоской закончил Козлевич. –  Куда податься?    

Остап помедлил, значительно посмотрел на своего рыжего компаньона и  сказал:    

– Все ваши беды происходят оттого, что вы правдоискатель. Вы  просто ягненок, неудавшийся баптист. Печально наблюдать в среде шоферов такие  упадочнические настроения. У вас есть автомобиль – и вы не знаете,  куда ехать!  У нас дела  похуже – у нас автомобиля нет. И все‑таки   мы знаем, куда ехать. Хотите, поедем вместе?    

– Куда? – спросил шофер.    

– В Черноморск, – сказал Остап. – У нас там  небольшое интимное дело. И вам работа найдется. В Черноморске ценят  предметы старины и охотно на них катаются. Поедем?     

Сперва Адам Казимирович только улыбался, словно вдова, которой ничего  уже в жизни не мило. Но Бендер не жалел краски  . Он развернул перед смущенным шофером удивительные дали и тут же раскрасил их  в голубой и розовый цвета.    

– А в Арбатове вам терять нечего, кроме запасных цепей, – убеждал он. –  По дороге  голодать не будете. Это я беру на себя. Бензин ваш – идеи наши!     

Козлевич остановил машину и, все еще упираясь, хмуро сказал:    

– Бензину мало!     

– На пятьдесят километров хватит?    

– Хватит на восемьдесят.    

– В таком случае все в порядке. Как  я  вам уже сообщал ,  что в идеях и мыслях у меня недостатка нет. Ровно через шестьдесят километров  вас будет  прямо на дороге  поджидать большая железная бочка с авиационным бензином. Вам нравится  авиационный бензин?    

– Нравится, – застенчиво ответил Козлевич.    

Жизнь вдруг показалась ему легкой и веселой. Ему захотелось ехать в  Черноморск немедленно.    

– И эту бочку, – закончил Остап, – вы получите  совершенно бесплатно. Скажу более. Вас будут просить, чтобы вы приняли этот  бензин.    

– Какой бензин? – шепнул Балаганов. – Что вы плетете?    

Остап важно посмотрел на оранжевые веснушки, рассеянные по лицу  молочного брата, и так же тихо ответил:    

– Людей, которые не читают газет, надо морально убивать на месте. Они никому не нужны.  Вам я оставляю жизнь  только потому, что надеюсь вас перевоспитать.    

Остап не разъяснил, какая связь существует между чтением газет и  большой бочкой с бензином, которая,   якобы,  лежит на дороге.    

– Объявляю большой скоростной пробег Арбатов–Черноморск открытым!  – торжественно сказал  Остап. – Командиром  пробега  назначаю себя. Водителем машины зачисляется... Как   ваша фамилия?..  Адам Козлевич.  Гражданин Балаганов утверждается бортмехаником с возложением на такового  обязанностей прислуги за все. Только вот что, Козлевич, надпись «Эх, прокачу!»  надо немедленно закрасить. Нам не нужны особые приметы.    

Через два часа зеленая   машина со свежим темно‑зеленым пятном на боку медленно вывалилась из гаража и в  последний раз покатила по улицам города Арбатова. Надежда светилась в глазах  Козлевича. Рядом с ним сидел Балаганов. Он хлопотливо перетирал тряпочкой  медные части, ревностно выполняя новые для него обязанности бортмеханика. Командир  пробега развалился на рыжем  сиденье, с удовлетворением поглядывая на своих новых подчиненных.    

– Адам! – закричал он, покрывая скрежет мотора. – Как  зовут вашу тележку?    

– «Лорен‑Дитрих»  , – ответил Козлевич.    

– Ну, что это за название? Машина, как военный корабль, должна  иметь собственное имя. Ваш «Лорен‑Дитрих»   отличается замечательной скоростью и благородной красотой линий. Посему  предлагаю присвоить машине название – Антилопа.  Антилопа‑Гну . Кто против? Единогласно.    

Зеленая Антилопа , скрипя  всеми своими частями, помчалась   по внешнему проезду Бульвара Молодых Дарований и вылетела на рыночную площадь.    

Там взору экипажа Антилопы   представилась бытовая  картина.  С площади, по направлению к шоссе, согнувшись, бежал человек с белым гусем  под мышкой. Левой рукой он придерживал на голове твердую соломенную шляпу. За  ним с криками  бежала большая  толпа. Убегавший часто оглядывался назад, и тогда   на его благообразном актерском лице можно было разглядеть выражение ужаса.    

– Паниковский бежит! – закричал Балаганов.    

– Вторая стадия кражи гуся, – холодно заметил Остап. –  Третья стадия начнется после поимки виновного. Она сопровождается  чувствительными побоями.    

О приближении третьей стадии Паниковский, вероятно, догадывался, потому  что бежал во всю прыть. От страха он не выпускал гуся, и это вызывало в преследовавших сильнейшее  раздражение.    

– 166   статья, – наизусть сказал Козлевич. – Тайное, а равно открытое  похищение крупного скота у трудового земледельческого и скотоводческого  населения.    

Балаганов захохотал. Его тешила мысль, что нарушитель конвенции получит  законное возмездие.    

Машина выбралась на шоссе, прорезав галдящую толпу.    

– Спасите! – закричал Паниковский, когда Антилопа  с ним поравнялась.    

– Бог подаст!   – ответил Балаганов, свешиваясь за борт.    

Машина обдала Паниковского клубами малиновой пыли.    

– Возьмите меня! – вопил Паниковский, из последних сил  держась рядом с машиной. – Я хороший!      

Голоса преследователей сливались в общий недоброжелательный гул.    

– Может, возьмем гада? – спросил Остап.    

– Не надо, – жестоко ответил Балаганов, – пусть в другой  раз знает, как нарушать конвенции!      

Но Остап уже принял решение.    

– Брось птицу! – закричал он Паниковскому и, обращаясь к  шоферу, добавил: – Малый ход!      

Паниковский немедленно повиновался. Гусь недовольно поднялся с земли,  почесался и как ни в чем не бывало пошел обратно в город.    

– Влезайте, – предложил Остап, – черт с вами! Но больше  не грешите, а то вырву руки с корнем.    

Паниковский, перебирая ногами, ухватился за кузов, потом налег на борт  животом, перевалился в машину, как купающийся в лодку, и, стуча манжетами, упал  на дно.    

– Полный ход! – скомандовал Остап. – Заседание  продолжается!     

Балаганов надавил резиновую   грушу, и из медного рожка вырвались старомодные, веселые, внезапно обрывающиеся  звуки:    

Матчиш прелестный танец.    

Та‑ра‑та...    

Матчиш прелестный танец.    

Та‑ра‑та…    

И Антилопа‑Гну  вырвалась  в дикое поле навстречу бочке с авиационным бензином.Глава четвертая    

     

Человек без шляпы, в серых парусиновых брюках, кожаных сандалиях,  надетых по‑монашески на босу ногу, и белой сорочке без воротничка, пригнув  голову, вышел из низенькой калитки дома № 16. Очутившись на тротуаре,  выложенном голубоватыми каменными плитами, он остановился и негромко сказал:    

– Сегодня пятница. Значит, опять нужно идти на вокзал.    

Произнеся эти слова, человек в сандалиях быстро обернулся. Ему  показалось, что за его спиной стоит гражданин с цинковой мордой соглядатая. Но  Малая Касательная улица была совершенно пуста.    

Июньское утро еще только начинало формироваться. Акации подрагивали,  роняя на плоские камни холодную оловянную росу. Уличные птички отщелкивали  какую‑то веселую ералашь .  В конце улицы, внизу, за крышами домов, пылало литое, тяжелое море.  Молодые собаки, печально оглядываясь и стуча когтями, взбирались на мусорные  ящики. Час дворников уже прошел, час молочниц еще не начинался.    

Был тот промежуток между пятью и шестью часами, когда дворники, вдоволь  намахавшись колючими метлами, уже разошлись по своим шатрам, в городе светло,  чисто и тихо, как в государственном банке; в   такую минуту хочется плакать и верить, что простокваша в  самом деле полезнее и вкуснее хлебного  вина; но уже доносится далекий гром,   это выгружаются из дачных поездов молочницы с бидонами. Сейчас они бросятся в  город и на площадках черных лестниц затеют обычную свару с домашними хозяйками.  На миг покажутся рабочие с кошелками и тут же скроются в заводских воротах, из  фабричных труб грянет дым.  А потом, подпрыгивая от злости, на ночных столиках зальются граечным  звоном мириады будильников  (фирмы «Павел Буре» потише, треста «Точный  механик»  позвончее);   и замычат спросонок советские служащие, падая с высоких девичьих кроваток. Час  молочниц окончится, наступит час служилого люда.    

Но было еще рано, служащие еще спали под фикусами . Человек в сандалиях прошел весь город, почти  никого не встретив на пути. Он шел под акациями, которые в Черноморске несли  некоторые общественные функции: на одних висели синие почтовые ящики с  ведомственным гербом – конвертом и  молнией,  к другим же были прикованы жестяные лоханочки с водою для  собак.    

На Приморский вокзал человек в сандалиях прибыл в ту минуту, когда  оттуда выходили молочницы. Больно ударившись несколько раз об их железные  плечи, он подошел к камере хранения ручного багажа и предъявил квитанцию.  Багажный смотритель с неестественной строгостью, принятой только на железных  дорогах, взглянул на квитанцию и тут же выкинул предъявителю его чемодан.  Предъявитель в свою очередь расстегнул кожаный кошелечек, со вздохом вынул  оттуда десятикопеечную монету и положил ее на багажный прилавок, сделанный из  шести старых, отполированных локтями рельсов.    

Очутившись на вокзальной площади, человек в сандалиях поставил чемодан  на мостовую, заботливо оглядел его   со всех сторон и даже потрогал рукою его белый портфельный замочек. Это был  обыкновенный чемоданишко, состряпанный из дерева и оклеенный искусственной  фиброй. В таких вот чемоданишках пассажиры помоложе содержат нитяные носки  «СКЭТЧ» , две перемены толстовок,  один волосодержатель, трусики, брошюру «Задачи комсомола в деревне» и три  крутых сдавленных яйца; кроме   того, в углу обязательно находится комок грязного белья, завернутый в газету  «Экономическая жизнь». Пассажиры постарше хранят в таком чемодане полный  пиджачный костюм и отдельно к нему брюки из клетчатой материи, известной под  названием «Столетие  Одессы»,  подтяжки на роликах, домашние туфли с язычками, флакон с тройным одеколоном  и белое марсельское  одеяло. Надо заметить, что и в этом случае в углу имеется кое‑что завернутое в  «Экономическую жизнь». Но это уже не грязное белье, а бледная вареная курица.    

Удовлетворившись беглым осмотром, человек в сандалиях подхватил чемодан  и влез в белый тропический вагон трамвая, доставивший его на другой конец  города – к Восточному вокзалу. Здесь его действия были прямо  противоположны тому, что он проделал только что на Приморском вокзале. Он сдал  свой чемодан на хранение и получил квитанцию от величавого багажного  смотрителя.    

Совершив эти странные эволюции, хозяин чемодана покинул вокзал как раз  в то время, когда на улицах уже появились наиболее примерные служащие. Он  вмешался в их нестройные колонны, после чего костюм его потерял всякую  оригинальность. Человек в сандалиях был служащим, а служащие в Черноморске  почти все одевались по неписаной моде: ночная рубашка с закатанными выше локтей  рукавами, легкие сирот–ские брюки, те же сандалии или парусиновые туфли. Никто  не носил шляп и картузов. Изредка только попадалась кепка, а чаще всего черные,  дыбом поднятые патлы, а еще чаще, как дыня на баштане, мерцала загоревшая от  солнца лысина, на которой очень хотелось написать химическим карандашом какое‑нибудь  слово.    

Учреждение, в котором служил человек в сандалиях, назы–валось ГЕРКУЛЕС  и помещалось в бывшей гостинице.  Вертящаяся стеклянная дверь с медными пароходными поручнями втолкнула его в  большой вестибюль из розового мрамора. В заземленном лифте помещалось бюро  справок. Оттуда уже вы–глядывало смеющееся женское лицо. Пробежав по инерции  несколько шагов, вошедший остановился перед стариком‑швейцаром   в фуражке с золотым зигзагом на околыше и молодецким голосом спросил:    

– Ну,  что, старик,  в крематорий пора?    

– Пора, батюшка, – ответил швейцар, радостно улыбаясь, –  в наш советский колумбарий.    

Он даже взмахнул руками. На его добром лице отразилась полная  готовность хоть сейчас предаться огненному погребению.    

В Черноморске собрались   строить крематорий с соответствующим помещением для гробовых урн, то есть  колумбарием, и это новшество со стороны кладбищенского подотдела почему‑то  очень веселило граждан. Может быть, смешили их новые слова – крематорий и  колумбарий, а может быть, особенно забавляла их самая мысль о том, что человека  можно сжечь, как полено;  но  только они приставали ко всем старикам и старухам в трамваях и на улицах с криками:  «Ты куда, старушка, прешься? В крематорий торопишься?» или  «Пропустите старичка вперед, ему в  крематорий пора». И,   удивительное дело, идея огненного погребения старикам очень нравилась , так что веселые шутки вызывали  у них полное одобрение. И вообще разговоры о смерти, считавшиеся до сих  пор неудобными и невежливыми, стали котироваться в Черноморске наравне с  анекдотами из еврейской и кавказской жизни и вызывали всеобщий интерес.    

Обогнув помещавшуюся в начале лестницы голую мраморную девушку, которая  держала в поднятой руке электрический факел, и с неудовольствием взглянув на  плакат: «Чистка ГЕРКУЛЕС’а   начинается. Долой заговор молчания и круговую поруку», служащий поднялся на  второй этаж. Он работал в финансово‑счетном отделе.    

До начала занятий оставалось еще пятнадцать минут, но за своими столами  уже сидели Сахарков, Дрейфус, Тезоименицкий, Музыкант, Чеважевская, Кукушкинд,  Борисохлебский и Лапидус‑младший. Чистки они нисколько не боялись, в чем  неоднократно заверяли друг друга, но в последнее время почему‑то стали  приходить на службу как можно раньше. Пользуясь немногими минутами свободного  времени, они шумно переговаривались между собой. Голоса их гудели в огромном  зале, который в былое время был гостиничным рестораном. Об этом напоминали  потолок в дубовых резных   кессонах и расписанные стены, где с ужасающими улыбками кувыркались менады,  наяды и дриады.    

– Вы слышали новость, Корейко? – спросил вошедшего Лапидус‑младший. –  Неужели не слышали? Ну? Вы будете поражены!      

– Какая новость?   Здравствуйте, товарищи! – произнес Корейко. – Здравствуйте, Анна  Васильевна.     

– Вы даже представить себе   не можете! – с удовольствием сказал Лапидус‑младший. – Бухгалтер  Берлага попал в сума–сшедший дом.    

– Да что вы говорите? Берлага? Ведь он же нормальнейший человек!    

– До вчерашнего дня был нормальнейший, а с сегодняшнего дня стал ненормальнейший , – вступил в  разговор Борисохлебский. – Это факт. Мне звонила  его жена . У него   серьезнейшее психическое заболевание,   расстройство пяточного нерва.    

– Надо только удивляться, что у нас у всех нет еще расстройства  этого нерва, – зловеще заметил старик Кукушкинд, глядя на сослуживцев  сквозь овальные никелированные очки.    

– Не каркайте!   – сказала Чеважевская. – Вечно он тоску наводит.    

– Все‑таки жалко Берлагу, – отозвался Дрейфус, повернувшись  на своем винтовом табурете лицом к обществу.    

Общество молчаливо согласилось с Дрейфусом. Один только Лапидус‑младший  загадочно усмехнулся. Разговор перешел на тему о поведении душевнобольных;  заговорили о маньяках, рассказано было несколько историй про знаменитых  сума–сшедших.    

– Вот у меня, – воскликнул Сахарков, – был сумасшедший  дядя, который воображал себя одновременно Авраамом, Исааком и Иаковом.  Представляете себе, какой шум он подымал?..      

– Надо только удивляться, – жестяным голосом сказал старик  Кукушкинд, неторопливо протирая очки полой пиджака, – надо только  удивляться, что мы все еще не вообразили себя Авраамом, – старик  засопел, – Исааком...    

– И Иаковом? – насмешливо спросил Сахарков.    

– Да! И Яковом! – внезапно завизжал Кукушкинд. –  И Яковом! Именно Яковом!   Живешь в такое нервное время... Вот когда я работал в банкирской конторе  «Сикоморский и Цесаревич», тогда не было никакой чистки…     

При слове «чистка» Лапидус‑младший встрепенулся, взял Корейко об руку и  увел его к громадному окну, на котором разноцветными стеклышками были выложены  два готических рыцаря.    

– Самого интересного про Берлагу вы еще не знаете, – зашептал  он,  – Берлага здоров, как  бык.    

– Как? Значит, он не в сумасшедшем доме?    

– Нет, в сумасшедшем.    

Лапидус тонко улыбнулся.    

– В этом весь трюк. Он просто испугался чистки и решил пересидеть  тревожное время. Притворился сумасшедшим. Сейчас он, наверно, рычит и хохочет.  Вот ловкач.  Даже завидно.     

– У него, вероятно ,  родители не в порядке? Торговцы? Чуждый элемент?    

– Да. И  родители  не в порядке, и сам он, между нами говоря, имел аптеку. Кто же мог знать, что  будет революция. Люди устраивались как могли,   кто имел аптеку, а кто даже фабрику… Я лично не вижу в этом ничего плохого.     

– Надо было знать, – холодно сказал Корейко.    

– Вот я и говорю, – быстро подхватил Лапидус, – таким не  место в советском учреждении.    

И, посмотрев на Корейко расширенными глазами, он удалился к своему  столу.    

Зал уже наполнился служащими, из ящиков были вынуты эластичные  металлические линейки, отсвечивающие селедочным серебром, счеты с пальмовыми  косточками, толстые книги, разграфленные розовыми и голубыми линиями, и  множество прочей мелкой и крупной канцелярской утвари. Тезоименицкий сорвал с  календаря вчерашний листок, начался   новый день, и кто‑то из служащих уже впился молодыми зубами в длинный бутерброд  с бараньим паштетом.    

Уселся за свой стол и Корейко. Утвердив загорелые локти на письменном  столе, он принялся вносить записи в контокоррентную книгу.    

Александр Иванович Корейко, один из ничтожнейших служащих ГЕРКУЛЕС’а , был человек в последнем  приступе молодости,  ему было 38  лет. На красном сургучном лице сидели  желтые пшеничные брови и белые глаза. Английские усики цветом даже  походили на созревший злак. Лицо его  казалось бы совсем молодым, если бы не грубые ефрейторские складки,  пересекавшие щеки и шею. На службе Александр Иванович вел себя как сверхсрочный  солдат: не рассуждал, был исполнителен, трудолюбив, искателен и туповат.    

– Робкий он какой‑то, – говорил о нем начальник  финсчета, – какой‑то уж слишком приниженный, преданный какой‑то чересчур.  Только объявят подписку на заем, как он уже лезет со своим месячным окладом.  Первым подписывается. А весь оклад‑то 46   рублей. Хотел бы я знать, как он существует на эти деньги.     

Была у Александра Ивановича удивительная особенность. Он мгновенно  умножал и делил в уме большие трехзначные и четырехзначные числа. Но это не  освободило Александра Ивановича   от репутации туповатого парня.    

– Слушай , Александр  Иванович, – спрашивал сосед, – сколько будет 836  на 423  ?    

– 353.628 , –  отвечал Корейко, помедлив самую малость.    

И сосед не проверял результата умножения, ибо знал, что туповатый  Корейко никогда не ошибается.    

– Другой бы на его месте карьеру сделал, – говорил  и Сахарков, и Дрейфус, и  Тезоименицкий, и Музыкант, и Чеважевская, и Борисохлебский, и Лапидус‑младший,  и старый дурак Кукушкинд, и даже бежавший в сумасшедший дом бухгалтер  Берлага, – а этот шляпа.   Всю жизнь будет сидеть на своих сорока шести рублях.    

И, конечно, сослуживцы Александра Ивановича, да и сам начальник  финсчета товарищ Арников, и не только он, но даже начальник ГЕРКУЛЕС’а товарищ Огонь‑Полыхаев, и личная его секретарша  Серна Михайловна, ну, словом, все –  были бы чрезвычайно  удивлены, если б узнали, что Александр Иванович Корейко, смиреннейший из  конторщиков, еще только час назад перетаскивал зачем‑то с одного вокзала на  другой чемодан, в котором лежали не брюки «Столетие   Одессы», не бледная курица и не какие‑нибудь «Задачи комсомола в деревне», а  десять миллионов рублей в иностранной валюте и советских денежных знаках.    

В 1915 году мещанин Саша Корейко был двадцатитрехлетним   бездельником из числа тех, которых по справедливости называли  гимназистами в отставке. Реального училища он не  окончил, делом никаким не занялся, шатался по бульварам и прикармливался у  родителей. От военной службы его избавил дядя, делопроизводитель воинского  начальника, и потому  он без  страха слушал крики полусумасшедшего газетчика:    

– Последние телеграммы! Наши наступают! Слава богу! Много убитых и  раненых! Слава богу!    

В то время Саша Корейко представлял себе будущее таким образом: он идет  по улице и вдруг у водосточного желоба, осыпанного цинковыми звездами, под  самой стенкой находит вишневый, скрипящий, как седло, кожаный бумажник.  В бумажнике очень много денег, две тысячи пятьсот рублей. А дальше все будет чрезвычайно хорошо.  Он так часто представлял себе, как найдет деньги, что даже точно знал, где это  произойдет. На улице Полтавской победы  , в асфальтовом углу, образованном выступом дома, у звездного желоба. Там лежит  он, кожаный благодетель, чуть присыпанный сухим цветом акаций, в соседстве со  сплющенным окурком. На улицу   Полтавской победы  Саша ходил  каждый день, но, к крайнему его удивлению, бумажника не было. Он шевелил мусор  гимназическим стеком и тупо смотрел на висевшую у парадного хода эмалированную  дощечку:  «Податной инспектор  Ю.М.Бомбе ». И Саша ошалело  брел домой, валился на красный плюшевый диван и мечтал о богатстве, оглушаемый  ударами сердца и пульсов. Пульсы были маленькие, злые, нетерпеливые.    

Революция семнадцатого года согнала Корейко с плюшевого дивана. Он  понял, что может сделаться счастливым наследником незнакомых ему богачей. Он  почуял, что по всей стране валяется сейчас великое множество беспризорного  золота, драгоценностей, превосходной мебели, картин и ковров, шуб и сервизов.  Надо только не упустить минуты и побыстрее схватить богатство.    

Но тогда он был еще глуп и молод. Он захватил большую квартиру,  владелец которой благоразумно уехал на французском пароходе в Константинополь,  и открыто в ней зажил. Целую неделю он врастал в чужой богатый быт исчезнувшего  коммерсанта, пил найденный в буфете мускат, закусывая его пайковой селедкой,  таскал на базар разные безделушки и был немало удивлен, когда его арестовали.    

Он вышел из тюрьмы через пять месяцев. Дело  его затерялось, и молодой человек был выпущен только потому, что никто не знал,  в чем он обвиняется.     

От мысли своей сделаться богачом он не отказался, но понял, что дело его  требует скрытности, темноты и  постепенности. Нужно было надеть на себя защитную шкуру, и она пришла к  Александру Ивановичу в виде высоких оранжевых сапог, бездонных синих бриджей и  долгополого френча работника по снабжению продовольствием.    

В то беспокойное время все сделанное руками человеческими служило хуже,  чем раньше: дома не спасали от холода, еда не насыщала, электричество  зажигалось только по случаю большой облавы на дезертиров и бандитов, водопровод  подавал воду только в первые этажи, а трамваи совсем не работали. Все же силы  стихийные стали злее и опаснее: зимы были холодней, чем прежде, ветер был  сильнее, и простуда, которая раньше укладывала человека в постель на три дня,  теперь в те же три дня убивала его. И молодые люди без определенных  занятий кучками бродили по улицам, бесшабашно распевая песенку о деньгах, потерявших  свою цену:    

Залетаю я в буфет,    

Ни копейки денег нет,    

Разменяйте десять миллио‑нов...    

Александр Иванович с беспокойством видел, как деньги, которые он  наживал с великими ухищрениями, превращаются в ничто.    

Тиф валил людей тысячами,   Саша торговал краденными из склада медикаментами. Он заработал на тифе пятьсот  миллионов, но денежный курс за месяц превратил их в пять миллионов. На сахаре  он заработал миллиард. Курс превратил эти деньги в порошок.    

В этом периоде одним из наиболее удачных его дел было похищение  маршрутного поезда с продовольствием, шедшего на Волгу. Корейко был комендантом  поезда. Поезд вышел из Полтавы в Самару, но до Самары не дошел, а в Полтаву не  вернулся. Он бесследно исчез по дороге. Вместе с ним пропал и  Александр Иванович.Глава пятая    

     

Оранжевые сапоги вынырнули в Москве, в конце 1922 года. Над сапогами  царила зеленоватая бекеша на золотом лисьем меху. Поднятый барашковый воротник,  похожий с изнанки на стеганое одеяло, защищал от мороза молодецкую харю с  севастопольскими полубаками. На голове Александра Ивановича помещалась  прелестная курчавая папаха.    

А в Москве в ту пору уже бегали новые моторы с хрустальными фонарями,  двигались по улицам скоробогачи в котиковых ермолочках и шубках , подбитых черным  мехом «Лира»; в  моду входили остроносые готические штиблеты и  портфели с чемоданными ремнями и ручками;  слово  «гражданин» начинало теснить привычное слово «товарищ»;  какие‑то молодые люди, быстро  сообразившие, в чем именно заключается радость жизни, уже танцевали в  ресторанах уанстэп  «Дикси» и  даже фокстрот «Цветы  солнца»; над  городом стоял крик лихачей, и в  большом доме Наркоминдела портной Журкевич день и ночь строчил фраки для  отбывающих за границу советских дипломатов.    

Александр Иванович с удивлением увидел, что его одеяние, считавшееся в  провинции признаком мужественности и богатства, здесь, в Москве, является  пережитком старины и бросает невыгодную тень на самого  его обладателя.    

Через два месяца на Сретенском бульваре открылось новое заведение под  вывеской «Промысловая артель химических продуктов „Реванш“». Артель располагала  двумя комнатами. В первой –   висел портрет основоположника социализма Фридриха Энгельса, под которым,  невинно улыбаясь, сидел сам Корейко в сером английском костюме, продернутом  красной шелковой ниткой. Исчезли оранжевые ботфорты и грубые полубаки. Щеки  Александра Ивановича были хорошо выбриты. В задней комнате находилось  производство. Там стояли две дубовые бочки с манометрами и водомерными  стеклами, одна на полу, другая на антресолях. Бочки были соединены тонкой  клистирной кишкой , по которой,  деловито журча, бежала жидкость. Когда вся жидкость переходила из верхнего  сосуда в нижний, в производственное помещение являлся мальчик в валенках. Не по‑детски  вздыхая, мальчик вычерпывал ведром жидкость из нижней бочки, тащил ее на антресоль  и вливал в верхнюю бочку.  Закончив этот сложный производственный процесс, мальчик уходил в контору  греться, а из клистирной трубки снова неслось всхлипыванье,  жидкость совершала свой обычный  путь – из верхнего резервуара в нижний.    

Александр Иванович и сам точно не знал, какого рода химикалии  вырабатывает артель «Реванш». Ему было не до химикалиев  . Его рабочий день и без того был уплотнен. Он переезжал из банка в банк,  хлопоча о ссудах для расширения производства. В трестах он заключал  договоры на поставку химпродуктов и получал сырье по твердой цене. Ссуды он  тоже получал. Очень много времени отнимала перепродажа полученного сырья на  госзаводы по удесятеренной цене, и поглощали множество энергии валютные дела на  черной бирже, у подножия памятника героям Плевны.    

По прошествии года банки и тресты возымели желание узнать, насколько  благотворно отразилась на развитии промартели «Реванш» оказанная ей финансовая  и сырьевая помощь и не нуждается ли здоровый частник еще в каком‑либо содействии.  Комиссия, увешанная учеными бородами, прибыла в артель «Реванш» на трех  пролеточках. В пустой конторе председатель комиссии долго вглядывался в  равнодушное лицо Энгельса и долго  стучал палкой по еловому прилавку, вызывая руководителей и членов артели.  Наконец дверь производственного помещения растворилась, и перед глазами  комиссии предстал заплаканный мальчик с ведром в руке.    

Из разговора с юным представителем «Реванша» выяснилось, что  производство находится на полном ходу и что хозяин уже неделю не приходит.  В производственном помещении комиссия пробыла недолго. Жидкость, так  деловито журчавшая в клистирной кишке, по вкусу, цвету и химическому содержанию  напоминала обыкновенную воду, каковой в действительности и являлась.  Удостоверив этот невероятный факт, председатель комиссии сказал «гм» и  посмотрел на членов, которые тоже сказали «гм». Потом председатель с ужасной  улыбкой взглянул на мальчика и спросил:    

– А кой тебе годик?    

– Двенадцатый миновал, – ответил мальчик.    

И залился такими рыданьями  , что члены комиссии, толкаясь, выбежали на улицу и, разместившись на  пролеточках, уехали в полном смущении. Что же касается артели «Реванш», то все  операции ее были занесены в банковские и трестовские книги на Счет Прибылей и Убытков  и именно в тот  раздел этого Счета , который ни  словом не упоминает о прибылях, а целиком посвящен убыткам.    

В тот самый день, когда комиссия вела многозначительную беседу с  мальчиком в конторе «Реванша», Александр Иванович Корейко высадился из  спального вагона прямого сообщения в небольшой виноградной республике,  отстоявшей от Москвы на три тысячи километров.    

Он растворил окно в номере гостиницы и увидел городок в оазисе с  бамбуковым водопроводом, с дрянной глиняной крепостью, городок, отгороженный от  песков тополями и полный азиатского шума.    

На другой же день он узнал, что республика начала строить электрическую  станцию. Узнал он также, что денег постоянно не хватает и постройка, от которой  зависит будущность республики, может остановиться.    

И здоровый частник решил помочь республике. Он снова погрузился в  оранжевые сапоги, надел тюбетейку и, захватив пузатый портфель, двинулся в  управление строительством.    

Его встретили не особенно ласково; но он вел себя весьма достойно,  ничего не просил для себя и напирал главным образом на то, что идея  электрификации отсталых окраин чрезвычайно близка его сердцу.    

– Вашему строительству, – говорил он, – не хватает  денег. Я их достану.    

И он предложил организовать при строительстве электростанции доходное  подсобное предприятие.    

– Что может быть проще! Мы будем продавать открытки с видами  строительства, и это принесет те средства, в которых так нуждается постройка.  Запомните: вы ничего не будете давать, вы будете только получать.    

Александр Иванович решительно рубил воздух ладонью, слова его казались  убедительными, проект был верный и выгодный. Заручившись договором, по которому  он получал четвертую часть всех барышей с открыточного предприятия, Корейко  начал работать.    

Сперва понадобились оборотные средства. Их пришлось взять из денег,  ассигнованных на постройку станции. Других денег в республике не было.    

– Ничего, – утешал он строителей, – запомните: с этой  минуты вы будете только получать.    

Александр Иванович верхом на лошади проинспектировал ущелье, где уже  возвышались бетонные параллелепипеды –будущей станции, и одним взглядом оценил  живописность порфировых скал. За ним на линейке прикатили в ущелье –фотографы.  Они окружили строительство суставчатыми, голенастыми штативами, спрятались под  черные шали и долго щелкали затворами. Когда все было заснято, один из  фотографов спустил шаль на плечи   и рассудительно сказал:    

– Лучше, конечно, было бы строить эту станцию левее, на фоне  монастырских руин, там гораздо живописнее.    

Для печатания открыток решено было как можно скорее выстроить  собственную типографию. Деньги, как и в первый раз, были взяты из строительных  средств. Поэтому на электрической станции пришлось свернуть некоторые работы.  Но все утешались тем, что барыши от нового предприятия позволят нагнать  упущенное время.    

Типографию строили в том же ущелье, напротив станции. И вскоре  неподалеку от бетонных параллелепипедов станции появились бетонные  параллелепипеды типографии. Постепенно бочки с цементом, железные прутья,  кирпич и гравий перекочевали из одного конца ущелья в другой. Затем легкий  переход через ущелье совершили и рабочие – на новой постройке больше  платили.    

Через полгода на всех железнодорожных остановках появились агенты‑распространители  в полосатых штанах. Они торговали открытками, изображавшими скалы виноградной  республики, среди которых шли грандиозные работы. В летних садах, театрах,  кино, на пароходах и курортах барышни‑овечки вертели застекленные барабаны  благотворительной лотереи. Лотерея была беспроигрышная – каждый выигрыш  являл собою открытку с видом электрического ущелья.    

Слова Корейко сбылись – доходы притекали со всех сторон. Но  Александр Иванович не выпускал их из своих рук. Четвертую часть он брал себе по  договору, столько же присваивал, ссылаясь на то, что еще не от всех агентских  караванов поступила отчетность, а остальные средства употреблял на расширение  благотворительного комбината.    

– Нужно быть хорошим хозяином, – тихо говорил он, –  сначала как следует поставим дело, тогда‑то появятся настоящие доходы.    

К этому времени экскаватор «Маршан»  , снятый с электростанции, рыл глубокий котлован для нового типографского  корпуса. Работа на электростанции прекратилась. Строительство обезлюдело.  Возились там одни лишь фотографы и мелькали черные шали.    

Дело расцвело, и Александр Иванович, с лица которого не сходила честная  советская улыбка, приступил к печатанию открыток с портретами киноартистов.    

Как водится, однажды вечером на тряской машине приехала полномочная  комиссия. Александр Иванович не стал мешкать, бросил прощальный взгляд на  потрескавшийся фундамент электростанции, на грандиозное, полное света,  здание подсобного предприятия и задал  стрекача.    

– Гм,  – сказал  председатель комиссии , ковыряя  палкой в трещинах фундамента. – Где же электростанция?    

И он  посмотрел на  членов комиссии, которые в свою очередь сказали «гм». Электростанции не было.    

Зато в здании типографии комиссия застала работу в полном разгаре.  Сияли лиловые лампы, и плоские печатные машины озабоченно хлопали крыльями. Три  из них выпекали ущелье в одну краску, а из четвертой, многокрасочной, словно  карты из рукава шулера, вылетали открытки с портретами Дугласа Фербенкса в  черной полумаске на толстой самоварной морде, очаровательной Лиа де Путти и  славного малого с вытаращенными глазами, известного под именем Монти Бенкса.    

И долго еще после этого памятного вечера в ущелье под открытым небом  шли показательные процессы. А Александр Иванович прибавил к своему  капиталу полмиллиона рублей.    

Его маленькие злые пульсы по‑прежнему нетерпеливо бились. Он  чувствовал, что именно сейчас, когда старая хозяйственная система сгинула, а  новая только начинала  жить,  можно составить великое богатство. Но уже знал он, что открытая борьба за  обогащение в советской  стране  немыслима. И с улыбкой превосходства он глядел на жалкие остатки нэпманов , догнивающих под  вывесками: «Торговля товарами камвольного треста Б.А.Лейбедев», «Парча и утварь  для церквей и клубов» или «Бакалейная лавка Х.Робинзон и М.Пьятница».    

Под нажимом государственного пресса трещит финансовая база и Лейбедева,  и Пьятницы, и владельцев музыкальной лже‑артели   «Там бубна звон».    

Корейко понял, что сейчас возможна только подземная торговля,  основанная на строжайшей тайне. Все кризисы, которые трясли молодое хозяйство,  шли ему на пользу;  все, на чем  государство теряло, приносило ему доход. Он прорывался в каждую товарную брешь  и уносил оттуда свою сотню тысяч. Он торговал хлебопродуктами, сукнами,  сахаром, текстилем,  всем.  И он был один, совершенно один со своими миллионами. В разных концах  страны на него работали большие и малые пройдохи, но они не знали, на кого  работают. Корейко действовал только через подставных лиц. И лишь сам знал  длину цепи, по которой шли к нему деньги.    

* * *    

Ровно в двенадцать часов Александр Иванович отодвинул в сторону  контокоррентную книгу и приступил к завтраку. Он вынул из ящика заранее  очищенную сырую репку и, чинно глядя вперед себя, съел ее. Потом он проглотил  холодное яйцо всмятку. Холодные яйца всмятку – еда очень невкусная. И  хороший веселый человек никогда  их не станет есть. Но Александр Иванович не ел, а питался. Он не завтракал, а  совершал физиологический процесс введения в организм должного количества жиров,  углеводов и витаминов.    

Все геркулесовцы увенчивали свой завтрак чаем;  Александр Иванович выпил   стакан белого  кипятку вприкуску.  Чай возбуждает излишнюю деятельность сердца, а Корейко дорожил своим здоровьем.    

Обладатель десяти миллионов походил на боксера, расчетливо подготавливающего  свой триумф. Он  подчиняется специальному режиму, не пьет и не курит, старается избегать  волнений, тренируется и рано ложится спать;   все для того, чтобы в назначенный день выскочить на сияющий ринг счастливым  победителем. Александр Иванович хотел быть молодым и свежим в тот день, когда  все возвратится к старому и он сможет выйти из подполья, безбоязненно раскрыв  свой обыкновенный чемоданишко. В том, что старое вернется, Корейко никогда  не сомневался. Он берег себя для капитализма.    

И чтобы никто не разгадал его второй и главной жизни, он вел нищенское  существование, стараясь не выйти за пределы сорокашестирублевого жалования , которое получал за жалкую и  нудную работу в финсчетном отделе, расписанном менадами, дриадами и наядами.Глава шестая    

     

Зеленый ящик с четырьмя жуликами скачками понесся по дымной дороге.  Машина подвергалась давлению таких же сил стихии, какие испытывает на себе  пловец, купающийся в штормовую погоду. Ее внезапно сбивало налетавшим ухабом,  втягивало в ямы, бросало со стороны на сторону и обдавало красной закатной  пылью.    

– Послушайте, студент, – обратился Остап к новому пассажиру,  который уже оправился от недавнего потрясения и беззаботно сидел рядом с  командором, – как же вы посмели нарушить Сухаревскую   конвенцию, этот почтенный пакт, утвержденный трибуналом Лиги Наций.     

Паниковский притворился, что не слышит, и даже отвернулся в сторону.    

– И вообще, – продолжал Остап, – у вас нечистая хватка.  Только что мы были свидетелями отвратительной сцены: за  вами гнались арбатовцы, у которых вы увели гуся.    

– Жалкие, ничтожные люди,   – сердито забормотал Паниковский.    

– Вот как?  –  сказал Остап. – А себя вы считаете, очевидно, врачом‑общественником?  Джентльменом? Тогда вот что: если вам, как истому джентльмену, взбредет на  мысль делать записи на манжетах, вам придется писать мелом.    

– Почему? – раздраженно спросил новый пассажир.    

– Потому что они у вас совершенно черные. Не от грязи ли?    

– Вы жалкий, ничтожный человек! – быстро заявил Паниковский.    

– И это вы говорите мне, своему спасителю? – кротко спросил  Остап. – Адам Казимирович, остановите на минутку вашу машину. Благодарю  вас. Шура, голубчик, восстановите, пожалуйста, статус‑кво.    

Балаганов не понял, что означает «статус‑кво». Но  ориентировался на интонацию, с какой  эти слова были произнесены:   гадливо улыбаясь, он принял Паниковского под мышки, вынес из машины и посадил  на дорогу.    

– Студент, идите обратно   в Арбатов, – сухо сказал Остап, – там вас с нетерпением ожидают  хозяева гуся. А нам грубиянов не надо. Мы сами грубияны. Едем.    

– Я больше не буду! – взмолился Паниковский. –  Я нервный!    

– Станьте на колени, – сказал Остап.    

Паниковский так поспешно опустился на колени, словно ему подрубили  ноги.    

– Хорошо, – сказал   Остап, – ваша  поза меня  удовлетворяет. Вы приняты условно, до первого нарушения дисциплины, с  возложением на вас обязанностей прислуги за все.    

Антилопа‑Гну   приняла присмиревшего грубияна и покатила дальше, колыхаясь, как погребальная  колесница.    

Через полчаса машина свернула на большой Новозайцев–ский тракт и, не  уменьшая хода, въехала в село. У бревенчатого дома, на крыше которого  росла сучковатая и кривая радиомачта, собрался народ. Из толпы решительно  выдвинулся мужчина без бороды. В руке безбородый держал листок бумаги.    

– Товарищи!  –  сердито крикнул он. – С читаю  торжественное заседание открытым.  Позвольте, товарищи, считать эти  аплодисменты...    

Он, видимо, заготовил речь и уже заглядывал в бумажку, но, заметив, что  машина не останавливается, не стал распространяться.    

– Все в Автодор! – поспешно сказал он, глядя на  поравнявшегося с ним Остапа. – Наладим серийное производство советских  автомашин!  Железный конь идет на  смену крестьян–ской лошадке!     

И уже вдогонку удаляющемуся автомобилю, покрывая поздравительный гул  толпы, выложил последний лозунг:    

– Автомобиль не роскошь  , а средство передвижения!    

За исключением Остапа, все антилоповцы   были несколько обеспокоены торжественной встречей. Ничего не понимая, они  вертелись в машине, как воробушки в гнезде. Паниковский, который вообще не  любил большого скопления честных людей в одном месте, опасливо присел на  корточки, так что глазам селян представилась только лишь грязная соломенная  крыша его шляпы. Но Остап ничуть не смутился. Он снял фуражку с белым верхом и  на приветствия отвечал гордым наклонением головы то вправо, то влево.    

– Улучшайте дороги! – закричал он на прощание. – Мерси  за прием!    

И машина снова очутилась на белой дороге, рассекавшей большое тихое  поле.    

– Они за нами не погонятся? – озабоченно спросил  Паниковский. – Почему толпа? Что случилось?    

– Просто люди никогда не видели автомобиля, – сказал  Балаганов.    

– Обмен впечатлениями продолжается, – отметил Бендер.– Слово  за водителем машины. Ваше  мнение, Адам Казимирович?    

Шофер подумал, пугнул звуками матчиша собаку, сдуру выбежавшую на  дорогу, и высказал предположение, что толпа собралась по случаю храмового  праздника. П раздники такого  рода, – разъяснил водитель Антилопы  , – часто бывают у селян.    

– Да, – сказал Остап. – Теперь я ясно вижу, что попал в  общество некультурных людей, то есть босяков без высшего образования. Ах, дети,  милые дети лейтенанта Шмидта, почему вы не читаете газет? Их нужно читать. Они  довольно часто сеют разумное, доброе, вечное.    

Остап вынул из кармана «Известия» и громким голосом прочел экипажу  Антилопы заметку об автомобильном пробеге Москва–Самара–Москва.    

– Сейчас, – самодовольно сказал он, – мы находимся на  линии автопробега, приблизительно в полутораста километрах впереди головной  машины. Полагаю, что вы уже догадались, о чем я говорю?    

Нижние чины Антилопы молчали. Паниковский расстегнул пиджак и почесал  голую грудь под грязным шелковым галстуком.    

– Значит, вы не поняли? Как видно, в некоторых случаях не помогает  даже чтение газет. Ну, хорошо, выскажусь более подробно, хотя это и не в моих  правилах. Первое –   крестьяне приняли Антилопу  за  головную машину автопробега. Второе –   мы не отказываемся от этого звания. Более   того,  мы будем обращаться ко  всем учреждениям и лицам с просьбой оказать нам надлежащее содействие, намекая  именно на то, что мы головная  машина. Третье... Впрочем, хватит с вас и двух пунктов. Совершенно ясно, что  некоторое время мы продержимся впереди автопробега, снимая пенки, сливки и тому  подобную сметану с этого высококультурного начинания.    

Речь великого комбинатора произвела огромное впечатление. Козлевич  бросал на командора преданные взгляды. Балаганов растирал ладонями свои рыжие  вихры и заливался смехом. Паниковский,   в предвкушении безопасной наживы,   кричал «ура».    

– Ну, хватит эмоций!   – сказал Остап. – Ввиду наступления темноты объявляю вечер открытым.  Стоп!    

Машина остановилась, и усталые антилоповцы сошли на землю.  В поспевающих хлебах кузнечики ковали свое маленькое счастье. Пассажиры давно  уже уселись в кружок у самой  дороги, а старая Антилопа  все  еще кипятилась: иногда сам по себе потрескивал кузов, иногда слышалось в моторе  короткое бряканье.    

Неопытный Паниковский развел такой большой костер, что казалось,  горит целая деревня. Огонь, сопя,  кидался во все стороны. Покуда путешественники боролись с огненным столбом,  Паниковский, пригнувшись, убежал в поле и вернулся, держа в руке теплый кривой  огурец. Остап быстро вырвал его из рук Паниковского, говоря:    

– Не делайте из еды культа!      

После этого он съел огурец сам. Поужинали колбасой, захваченной из дому  хозяйственным Козлевичем, заснули, осыпаемые  звездной пылью .    

– Ну‑с, – сказал на рассвете Остап Козлевичу, –  приготовьтесь как следует, такого   дня, какой предстоит сегодня, ваше механическое корыто еще не видело и никогда  не увидит.    

Балаганов схватил цилиндрическое ведро с надписью «Арбатовский  родильный дом» и побежал за водой на речку. Адам Казимирович поднял капот  машины, посвистывая, запустил руки в мотор и стал копаться в его стальных  кишечках. Паниковский оперся  спиной на автомобильное колесо и, пригорюнившись, не мигая, смотрел на  клюквенный солнечный сегмент, появившийся над горизонтом. У Паниковского  оказалось морщинистое лицо со множеством старческих мелочей: мешочков,  пульсирующих жилок,  клубничных  румянцев. Такое лицо бывает у человека, который прожил долгую порядочную жизнь,  имеет взрослых детей, пьет по утрам здоровое кофе «Желудин» и пописывает в учрежденческой  стенгазете под псевдонимом  «Антихрист».    

– Рассказать вам, Паниковский, как вы умрете? – неожиданно  сказал Остап.    

Старик вздрогнул и обернулся.    

– Вы умрете так. Однажды, когда вы вернетесь в пустой, холодный  номер гостиницы «Марсель» (это будет где‑нибудь в уездном городе, куда занесет  вас профессия), вы почувствуете себя плохо. У вас отнимется нога. Голодным  и небритым  вы будете лежать на деревянном топчане. И  никто к вам не придет,  Паниковский, никто вас не пожалеет. Детей вы,  вероятно,  не родили из экономии, а жен бросили . Вы будете мучиться целую неделю. Агония ваша будет  ужасна. Вы будете умирать долго, и это всем надоест. Вы еще не совсем умрете, а  бюрократ –  заведующий  гостиницей –  уже напишет  отношение в отдел коммунального хозяйства о выдаче бесплатного гроба... Как  ваше имя и отчество?    

– Михаил Самуэлевич, – ответил пораженный Паников–ский.    

– ...о выдаче бесплатного гроба для гр.  М.С.Паниковского. Впрочем, не надо слез, годика два вы  еще протянете. Теперь – к делу. Нужно позаботиться о культурно‑агитационной  стороне нашего похода.    

Остап вынул из автомобиля свой акушерский саквояж и положил его на траву.    

– Моя правая рука, – сказал великий комбинатор, похлопывая  саквояж по толстенькому колбасному боку. – Здесь все, что только может  понадобиться элегантному гражданину моих лет и моего размаха.    

Бендер присел над чемоданчиком, как бродячий китайский фокусник над  своим волшебным мешком, и одну за другой стал вынимать различные вещи. Сперва  он вынул красную нарукавную повязку, на которой золотом было вышито слово «распорядитель ». Потом на траву легла  милицейская фуражка с гербом города Киева, четыре колоды карт с одинаковой  рубашкой и пачка документов с круглыми сиреневыми печатями.    

Весь экипаж Антилопы‑Гну   с уважением смотрел на саквояж. А оттуда появлялись все новые предметы.    

– Вы – голуби, – говорил Остап, – вы, конечно,  никогда не поймете, что честный советский паломник‑пилигрим вроде меня не может  обойтись без докторского халата.    

Кроме халата, в саквояже оказался и стетоскоп.    

– Я не хирург, – заметил Остап, – я  невропатолог, я психиатр. Я изучаю души  своих пациентов. И мне почему‑то всегда попадаются очень глупые души.    

Затем на свет были извлечены: азбука для глухонемых, благотворительные  открытки, эмалевые нагрудные знаки и афиша с портретом самого Бендера в шалварах  и чалме. На афише было написано:    

!!! ПРИЕХАЛ ЖРЕЦ !!!    

знаменитый бомбейский брамин (йог)    

– сын Парвы –    

Иоканаан Марусидзе    

(заслуженный артист союзных республик)    

номера по опыту Шерлока Холмса.    

Индийский факир. – Курочка невидимка. –    

Свечи с Атлантиды. – Адская палатка. –    

Пророк Самуил отвечает на вопросы публики. –    

Материализация духов и раздача слонов    

Входные билеты от 50 к. до 2 р.    

Грязная, захватанная руками чалма появилась вслед за афишей.    

– Этой забавой я пользуюсь очень редко, – сказал  Остап. – Представьте себе, что на жреца больше всего ловятся такие  передовые люди, как заведующие железнодорожными клубами. Работа легкая, но  противная. Мне лично претит быть любимцем Рабиндраната Тагора. А пророку  Самуилу задают одни и те же вопросы: «Почему в продаже нет животного масла?»  или «Еврей ли вы?»    

В конце концов Остап нашел то, что искал: жестяную лаковую коробку с  медовыми красками в фарфоровых ванночках и две кисточки.    

– Машину, которая идет в голове пробега, нужно украсить хотя бы  одним лозунгом, – сказал Остап.    

И на длинной полоске желтоватой бязи, извлеченной из того же саквояжа,  он вывел печатными буквами коричневую надпись:    

Автопробегом по   бездорожью и разгильдяйству!    

Плакат укрепили над автомобилем на двух хворостинах. Как только машина  тронулась, плакат выгнулся под напором ветра и приобрел настолько лихой вид,  что не могло быть больше сомнений в необходимости грохнуть автопробегом по  бездорожью, разгильдяйству, а заодно, может быть, даже и по бюрократизму.  Пассажиры Антилопы  приосанились.  Балаганов натянул  на свою рыжую  голову кепку, которую постоянно таскал в кармане. Паниковский вывернул манжеты  на левую сторону и выпустил их из‑под рукавов на два сантиметра. Козлевич  заботился больше о машине, чем о себе. Перед отъездом он вымыл ее –водой, и на  неровных боках Антилопы  заиграло  солнце. Сам –командор весело щурился и задирал спутников.    

– Влево по борту –   деревня! – крикнул Балаганов, полочкой приставляя   ладонь ко лбу. – Останавливаться будем?    

– Позади нас, – сказал Остап, – идут пять первоклассных  машин. Свидание с ними не входит в наши планы. Нам надо поскорей снимать  сливки. Посему остановку назначаю в городе Удоеве. Там нас, кстати, должна  поджидать бочка с горючим. Ходу, Казимирович!      

– На приветствия отвечать? – озабоченно спросил Балаганов.    

– Отвечать поклонами и улыбками. Ртов попрошу  не открывать. Не то вы черт знает чего наговорите.    

Деревня встретила головную машину приветливо. Но обычное гостеприимство  носило  довольно странный  характер. Видимо, деревенская общественность была извещена о том, что кто‑то  проедет, но кто проедет и с какой целью – не знала. Поэтому на всякий  случай были извлечены все изречения и девизы, изготовленные за последние  несколько лет. Вдоль улицы стояли школьники с разнокалиберными старомодными  плакатами: «Привет Лиге Времени и ее основателю дорогому товарищу Керженцеву»,  «Не боимся буржуазного звона, ответим на ультиматум Керзона», «Чтоб дети ваши  не угасли, пожалуйста, организуйте  ясли». Кроме того, было множество плакатов, исполненных преимущественно церковнославянским  шрифтом с одним и тем  же приветствием: «Добро пожаловать!»    

Все это живо пронеслось мимо путешественников. На этот раз они уверенно  размахивали шляпами. Паниковский не удержался и, несмотря на запрещение,  вскочил и выкрикнул невнятное, политически безграмотное приветствие. Но за  шумом мотора и криками толпы никто ничего не разобрал.    

– Гип, гип, ура! – закричал Остап.    

Козлевич открыл глушитель, и машина выпустила шлейф синего дыма, от  которого зачихали бежавшие за автомобилем собаки.    

– Как с бензином? – спросил Остап. – До Удоева хватит?  Нам только тридцать километров сделать. А там – все отнимем.    

– Должно хватить, – с сомнением ответил Козлевич.    

– Имейте в виду, – сказал Остап, строго оглядывая свое  войско, – мародерства я  не  допущу. Никаких нарушений закона!   Командовать парадом буду я.    

Паниковский и Балаганов сконфузились.    

– Все, что нам надо, удоевцы отдадут сами. Вы это сейчас увидите.  Заготовьте место для хлеб‑соли.    

Тридцать километров Антилопа   пробежала за полтора часа. Последний километр Козлевич очень суетился, поддавал  газу и сокрушенно крутил головою. Но все эти   усилия, а также крики и понукания Балаганова ни к чему не привели. Блестящий  финиш, задуманный Адамом Казимировичем, не удался из‑за нехватки бензина.  Машина позорно остановилась посреди улицы, не дойдя ста метров до кафедры,  увитой хвойными гирляндами в честь отважных автомобилистов.    

Собравшиеся с громкими криками кинулись   навстречу прибывшему из мглы веков «Лорен‑Дитриху»  . Их грубо вытащили из машины и принялись качать с таким ожесточением, будто  они были утопленниками и их во что бы то ни стало надо  было вернуть к жизни.    

Козлевич остался у машины, а всех остальных повели к кафедре, где по  плану намечен был летучий трехчасовой митинг. К Остапу протиснулся молодой  человек шоферского вида  и  спросил:    

– Как остальные машины?    

– Отстали, – равнодушно ответил Остап. – Проколы,  поломки, энтузиазм населения. Все это задерживает.    

– Вы в командорской машине? – не отставал шофер‑любитель. –  Клептунов с вами?    

– Клептунова я снял с пробега, – сказал Остап недовольно.    

– А профессор Двуптих  ? На «Паккарде »?    

– На «Паккарде ».    

– А писательница Вера Круц? – любопытствовал  полушофер. – Вот бы на нее посмотреть.   На нее и на Арапопорта . Он тоже  с вами?    

– Знаете, – сказал Остап, – я утомлен пробегом…     

– А вы на «Студебеккере  »?    

– Можете считать нашу машину «Студебеккером  », – сказал Остап злобно, – но до сих пор она называлась «Лорен‑Дитрих ». Вы удовлетворены?    

Но шофер‑любитель удовлетворен не был.    

– Позвольте, – воскликнул он с юношеской  назойливо–стью, – но ведь в пробеге нет никаких «Лорен‑Дитрихов ». Я читал в газете,  что идут два «Паккарда », два «Фиата » и один «Студебеккер ».    

– Идите к чертовой матери со своим «Студебеккером »! – заорал Остап. – Кто такой  Студебеккер? Это ваш родственник Студебеккер? Папа ваш Студебеккер? Чего вы  прилипли к человеку?!  Русским  языком ему говорят, что «Студебеккер  » в последний момент заменен «Лорен‑Дитрихом  », а он морочит голову. «Студебеккер»!  «Студебеккер»!     

Юношу уже давно оттеснили распорядители, а Остап долго еще взмахивал  руками и бормотал:    

– Знатоки! Убивать надо таких знатоков! «Студебеккера » ему подавай!    

Делал он это с той целью, чтобы раз  навсегда избавиться от опасных расспросов.     

Председатель комиссии по встрече автопробега протянул в своей  приветственной речи такую длинную цепь придаточных предложений, что не мог из  них выкарабкаться в течение получаса. Все это время командор пробега провел в  большом беспокойстве. С высоты кафедры он следил за подозрительными  действиями Балаганова и Паниковского, которые слишком оживленно шныряли в  толпе. Бендер делал страшные глаза и в конце концов своей сигнализацией  пригвоздил детей лейтенанта  к  одному месту.    

– Я рад, товарищи, – заявил Остап в ответной речи, –  нарушить автомобильной сиреной патриархальную тишину города Удоева. Автомобиль,  товарищи, не роскошь, а средство передвижения. Железный конь идет на смену  крестьянской лошадке. Наладим серийное производство советских автомашин. Ударим  автопробегом по бездорожью и разгильдяйству. Я кончаю, товарищи.  Предварительно закусив, мы продолжим наш далекий путь!     

Пока толпа, недвижимо расположившаяся вокруг кафедры, внимала словам Командора , Козлевич развил обширную  деятельность. Он наполнил бак бензином, который, как и говорил Остап, оказался  высшей очистки, беззастенчиво захватил в запас три больших бидона горючего,  переменил камеры и протекторы на всех четырех колесах, захватил помпу и даже  домкрат. Этим он совершенно опустошил как базисный, так и операционный склады  удоевского отделения Автодора.    

Дорога до Черноморска была обеспечена материалами. Не было, правда,  денег. Но это командора не беспокоило. В Удоеве путешественники прекрасно  пообедали, и деньги, в сущности, еще не были  нужны.     

– О карманных деньгах не надо думать, – сказал Остап, –  они валяются на дороге, и мы будем их   подбирать по мере надобности.    

Между древним Удоевым, основанным в 794 году, и Черноморском,  основанным в 1794 году, лежали –   тысяча лет и тысяча километров грунтовой и шоссейной дороги.    

За эту тысячу лет на магистрали Удоев–Черное море появлялись различные  фигуры. Двигались по ней разъездные приказчики с товарами византийских торговых  фирм. Навстречу им из гудящего леса выходил Соловей‑разбойник, грубый мужчина в  каракулевой шапке. Товары он отбирал, а приказчиков выводил в расход. Брели по  этой дороге завоеватели со своими дружинами, приезжали   мужики, с песнями тащились странники.    

Жизнь страны менялась с каждым столетием. Менялась одежда,  совершенствовалось оружие, и   были усмирены картофельные бунты, люди   научились брить бороды. Полетел первый воздушный шар. Были изобретены железные  близнецы – пароход и паровоз. Затрубили автомашины.    

А дорога осталась такой же, какой она была при Соловье‑разбойнике.    

Горбатая, покрытая вулканической грязью или засыпанная пылью, ядовитой,  словно порошок от клопов, –   протянулась отечественная дорога мимо деревень, городов , фабрик и колхозов, протянулась тысячеверстной  западней. По ее сторонам, в желтеющих, оскверненных травах валяются скелеты  телег и замученные, издыхающие автомобили.    

Быть может, эмигранту, обезумевшему от продажи газет среди асфальтовых  полей Парижа, вспоминается российский проселок очаровательной подробностью  родного пейзажа: в лужице сидит месяц, громко молятся сверчки, и позванивает  пустое ведро, подвязанное к мужицкой телеге.    

Но месячному свету дано уже другое назначение  . Месяц сможет отлично сиять на гудронных шоссе. Автомобильные сирены и  клаксоны заменят симфонический звон крестьянского –ведерка. А сверчков  можно будет слушать в специальных за–поведниках; там будут построены трибуны, и  граждане, под–готовленные вступительным словом какого‑нибудь седого сверчковода , смогут вдосталь насладиться  пением любимых –насекомых.Глава седьмая    

     

Командор пробега, водитель машины, бортмеханик и прислуга за все  чувствовали себя прекрасно. Утро было прохладное. В жемчужном небе  путалось бледное солнце. В травах кричала мелкая птичья сволочь. Дорожные  птички «пастушки» медленно переходили дорогу перед самыми колесами автомобиля.  Степные горизонты источали такие бодрые запахи, что, будь на месте Остапа какой‑нибудь  крестьянский писатель‑середнячок из группы «Стальное вымя», не удержался бы  он –  вышел бы из машины,  сел бы в траву и тут же бы  на  месте начал бы писать на листах походного блокнота новую повесть, начинающуюся  словами: «Инда взопрели озимые. Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи  по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился».     

Но Остап и его спутники были далеки от поэтических восприятий. Вот уже  сутки они мчались впереди автопробега. Их встречали музыкой и речами. Дети били  для них в барабаны. Взрослые кормили их обедами и ужинами, снабжали заранее приготовленными  авточастями, а в одном  посаде поднесли даже  хлеб‑соль  на дубовом резном блюде с полотенцем, вышитым крестиками. Хлеб‑соль лежала на  дне машины, между ногами Паниковского. Он все время отщипывал от каравая  кусочки и в конце концов проделал в нем мышиную дыру. После него  брезгливый Остап выкинул хлеб‑соль  на дорогу. Ночь антилоповцы провели в деревушке, окруженные заботами  деревенского актива. Они увезли оттуда большой кувшин топленого молока и  сладкое воспоминание об одеколонном запахе сена, на котором спали.    

– Молоко и сено, – сказал Остап, когда Антилопа  на рассвете покидала  деревню, – что может быть лучше?   Всегда думаешь –  «Это я еще  успею. Еще много будет в моей жизни молока и сена». А на самом деле  никогда этого больше не будет. Так и знайте: это была лучшая ночь в вашей  жизни, мои бедные друзья. А вы  этого даже не заметили.    

Спутники Бендера смотрели на него с уважением. Их приводила в восторг  открывшаяся перед ними легкая жизнь.    

– Хорошо жить на свете! – сказал Балаганов. – Вот мы  едем, мы сыты!  Может быть, нас  ожидает счастье...    

– Вы в этом твердо уверены? – спросил Остап. – Счастье  ожидает вас  на дороге? Может  быть, еще машет крылышками от нетерпения? Где,  говорит, он,  адмирал Балаганов? Почему его так долго нет?  Вы псих, Балаганов! Счастье никого не  поджидает. Оно бродит по стране в длинных белых одеждах, распевая детскую  песенку: «Ах, Америка – это страна, там гуляют и пьют без закуски». Но эту  наивную детку надо ловить, ей нужно понравиться, за ней нужно ухаживать.  А у вас, Балаганов, с этой деткой романа не выйдет. Вы оборванец.  Посмотрите, на кого вы похожи?   Человек в вашем костюме никогда не добьется счастья. Да и вообще весь экипаж Антилопы  экипирован отвратительно.  Удивляюсь, как это нас еще принимают за участников автопробега.     

Остап с сожалением оглядел своих спутников и продолжал:    

– Шляпа Паниковского меня решительно смущает. Вообще,  он одет с вызывающей роскошью. Этот  драгоценный зуб, эти кальсонные тесемки  , эта волосатая грудь под галстуком.   Проще надо одеваться, Паниковский.   Вы почтенный старик. Вам нужен глухой   черный сюртук и касторовая шляпа. Балаганову подойдет   клетчатая ковбойская рубашка  и  кожаные краги. И он сразу же приобретет вид студента, занимающегося  физкультурой. А сейчас он похож на уволенного за пьянство матроса  торгового флота. О нашем уважаемом водителе я не говорю. Тяжелые  испытания, ниспосланные судьбой, помешали ему одеться сообразно званию. Неужели  вы не видите, как подошел  бы к  его одухотворенному, слегка испачканному маслом лицу кожаный комбинезон и  хромовый черный картуз. Да, девушки  , вам надо экипироваться.    

– Денег нет, – сказал Козлевич, оборачиваясь.    

– Шофер прав, – любезно отметил   Остап, – денег действительно нет. Нет этих маленьких металлических  кружочков, кои я так люблю.    

Антилопа‑Гну   скользнула с пригорка. Поля продолжали медленно вращаться по обе стороны  машины. Большая рыжая сова сидела у самой дороги, склонив голову набок и глупо  вытаращив желтые незрячие глаза. Встревоженная скрипом Антилопы , птица выпустила крылья, вспорхнула  над машиной и вскоре улетела  по своим скучным совиным делам. Больше ничего заслуживающего внимания на дороге  не произошло.    

– Смотрите,  –  закричал вдруг Балаганов, – автомобиль  !    

Остап на всякий случай распорядился убрать плакат, увещевавший граждан  ударить автопробегом по разгильдяйству. Покуда Паниковский выполнял приказ, Антилопа  приблизилась к встречной машине.    

Закрытый серый «Кадиллак  », слегка накренившись, стоял у края дороги. Среднерусская природа,  отражавшаяся в его толстых полированных стеклах, выглядела чище и красивее, чем  была в действительности. Коленопреклоненный шофер снимал покрышку с переднего  колеса. Над ним в ожидании томились три фигуры в песочных дорожных пальто.    

– Терпите бедствие? – спросил Остап, вежливо приподымая  фуражку.    

Шофер поднял напряженное лицо и, ничего не ответив, снова углубился в  работу.    

Антилоповцы вылезли из своего зеленого тарантаса. Козлевич несколько  раз обошел кругом чудесную машину, завистливо вздыхая, присел на корточки рядом  с шофером и вскоре завел с ним специальный разговор. Паниковский и Балаганов с  детским любопытством разглядывали пассажиров, из которых двое имели весьма  надменный заграничный вид. Третий, судя по одуряющему калошному запаху,  исходившему от его резинотрестовского плаща, был соотечественник.    

– Терпите бедствие? – повторил Остап, деликатно прикоснувшись  к резиновому плечу соотечественника и в то же время устремив задумчивый взгляд  на иностранцев.    

Соотечественник раздраженно заговорил о лопнувшей шине, но его  бормотание пролетело мимо ушей Остапа. На большой дороге, в 130  километрах от ближайшего окружного  центра, в самой середине Европейской России прогуливались у своего автомобиля  два толстеньких заграничных цыпленка. Это взволновало великого комбинатора.    

– Скажите, – перебил он, – эти двое не из Рио‑де‑Жанейро?    

– Нет, – ответил соотечественник, – они из Чикаго.  А я переводчик  из  «Интуриста».    

– Что  же они здесь  делают, на распутье, в диком древнем поле, вдалеке от Москвы, от балета  «Красный мак», от антикварных магазинов и знаменитой картины художника Репина  «Иван Грозный убивает своего сына–двурушника  »? Не понимаю! Зачем вы их сюда завезли?    

– А ну их к черту! – со скорбью сказал переводчик. –  Третий день уже носимся по деревням как угорелые!  Замучили меня совсем. Много я имел дела с иностранцами,  но таких еще не видел.    

И он махнул рукой в сторону своих румяных спутников.    

– Все туристы как туристы.  Носятся  по Москве, покупают в кустарных магазинах деревянные  братины, а  эти двое отбились.  Стали по деревням ездить.    

– Это похвально, – сказал Остап, – широкие  массы миллиардеров знакомятся с бытом  новой советской деревни!     

Граждане города Чикаго важно наблюдали за починкой автомобиля. На них  были серебристые шляпы, замороженные крахмальные воротнички и красные матовые башмаки.    

Переводчик с негодованием посмотрел на Остапа и воскликнул:    

– Как же! Так им и нужна новая деревня! Деревенский самогон им  нужен, а не деревня.     

При слове «самогон», которое переводчик произнес с ударением,  джентльмены беспокойно оглянулись и стали приближаться к разговаривающим.    

– Вот видите! – сказал переводчик. – Слова этого  спокойно слышать не могут.    

– Да. Тут какая‑то тайна, – сказал Остап. – Или  извращенные вкусы. Не  понимаю, как можно любить самогон, когда в нашем отечестве имеется большой выбор  благородных крепких напитков.    

– Все это гораздо проще, чем вам кажется, – сказал переводчик, – они  ищут рецепт изготовления  хорошего самогона.    

– Ну конечно! – закричал Остап. – Ведь у них сухой закон . Все понятно.  Достали рецепт?  Ах, не достали? Ну, да. Вы бы еще на  трех автомобилях приехали! Ясно, что вас принимают за начальство. Вы и не  достанете рецепта, смею вас уверить.    

Переводчик стал жаловаться на иностранцев.     

– Поверите ли, на меня стали бросаться. Расскажи,  да расскажи,  в чем  секрет самогона. А я не самогонщик!  Я член союза работников  просвещения. У меня в Москве старуха‑мама.    

– А вам очень хочется обратно в Москву, к  маме?    

Переводчик жалобно вздохнул.    

– В таком случае заседание продолжается!  – промолвил Бендер. – Сколько дадут ваши шефы  за рецепт? Полтораста дадут?    

– Дадут двести, – зашептал переводчик. – А у вас в  самом деле есть рецепт?    

– Сейчас же вам продиктую, то есть,   сейчас же по получении денег. Какой угодно: картофельный, пшеничный,  абрикосовый, ячменный, из тутовых ягод, из гречневой каши, даже  из обыкновенной табуретки можно  гнать самогон. Некоторые любят табуретовку. А то можно простую кишмишевку  или сливянку. Одним  словом – любой из полутораста самогонов, рецепты которых мне известны.    

Остап был представлен американцам. В воздухе долго плавали вежливо  приподнятые шляпы. Затем приступили к делу. Американцы выбрали пшеничный  самогон, который привлек их простотой выработки. Рецепт долго записывали в  блокноты. В виде бесплатной премии Остап сообщил американским ходокам  наилучшую конструкцию кабинетного самогонного аппарата, который легко скрыть от  посторонних взглядов в тумбе письменного стола. Ходоки заверили Остапа, что при  американской технологии   изготовить такой аппарат не представляет никакого труда. Остап, со своей стороны,  заверил американцев, что аппарат его конструкции дает в день ведро прелестного  ароматного первача.    

– О! – закричали американцы. – Pervatch! Pervatch!     

Они уже слышали это слово в одной знакомой   почтенной семье из Чикаго. И там о pervatch’е   были даны прекрасные референции. Глава этого семейства был в свое время с  американ–ским оккупационным корпусом в Архангельске, пил там pervatch  и с тех пор не может забыть  очаровательного ощущения, которое он при этом испытал.    

В устах разомлевших туристов грубое слово первач  звучало нежно и заманчиво.    

Американцы легко отдали двести рублей и долго трясли руку Бендера.  Паниковскому и Балаганову тоже удалось попрощаться за руку с гражданами  заатлантической республики, измученными сухим  законом . Переводчик на радостях чмокнул Остапа в твердую щеку и  просил захаживать, присовокупив, что старуха‑мама будет очень рада. Однако  адреса почему‑то не оставил.    

Сдружившиеся путешественники расселись по своим машинам. Козлевич на  прощание сыграл матчиш, и под его веселые звуки автомобили разлетелись в  противоположные стороны.    

– Видите, – сказал Остап, когда американскую машину заволокло  пылью. – Все  произошло так,  как я вам говорил. Мы ехали. На дороге валялись деньги. Я их подобрал.  Смотрите, они даже не запылились.    

И он затрещал пачкой кредиток.    

– Собственно говоря, хвастаться нечем, комбинация простенькая. Но  опрятность, честность – вот что дорого. Двести рублей!  В пять минут!  И я не только не нарушил законов,  но даже всем  сделал приятное.  Экипаж Антилопы  снабдил денежным  довольствием. Старухе‑маме возвратил сына‑переводчика. И, наконец, утолил  духовную жажду граждан страны, с которой мы, как‑никак, имеем торговые связи.    

Подходило время обеда. Остап углубился в карту пробега, вырванную им из  автомобильного журнала, и возвестил приближение города Лучанска.    

– Городок  очень  маленький, – сказал Бендер, – это плохо. Чем меньше город, тем  длиннее приветственные речи. Потому   попросим у любезных хозяев города обед на первое, а речи на второе.  В антракте я снабжу вас вещевым довольствием. Паниковский! Вы начинаете  забывать свои обязанности!   Восстановите плакат на прежнем месте.    

Понаторевший в торжественных финишах Козлевич лихо осадил машину перед  самой трибуной. Здесь Бендер ограничился кратким приветствием. Условились  перенести митинг на два часа. Подкрепившись бесплатным обедом, автомобилисты в  приятнейшем расположении духа двинулись к магазину готового платья. Их окружали  любопытные. Антилоповцы с достоинством несли свалившееся на них сладкое бремя  славы. Они шли посреди улицы, держась за руки и раскачиваясь, словно матросы в  чужеземном порту. Рыжий Балаганов, и впрямь похожий на молодого боцмана,  затянул морскую песню.    

Магазин «Платье мужское, дамское и детское» помещался под огромной  вывеской, занимавшей весь двухэтажный дом. На вывеске были намалеваны десятки  фигур: желтолицые мужчины с тонкими усиками, в шубах с отвернутыми наружу  хорьковыми полами, дамы с муфтами в руках, коротконогие дети в матросских  костюмчиках, комсомолки в красных косынках и сумрачные хозяйственники, погруженные  по самые бедра в фетровые сапоги.    

Все это великолепие разбивалось о маленькую бумажку, прилепленную у  входной двери магазина:    

Штанов нет     

– Фу, как грубо!   – сказал Остап, входя. – Сразу   видно, что провинция. Написали бы, как пишут в Москве: «Брюк нет». П рилично и благородно. Граждане  довольные расходятся по домам. А тут –  «штанов нет».     

В магазине автомобилисты задержались недолго. Для Балаганова нашлась  ковбойская рубашка в просторную канареечную клетку и стетсоновская шляпа с  дырочками. Козлевичу пришлось удовольствоваться   обещанным хромовым картузом и такой же тужуркой, сверкающей, как прессованная  икра. Долго возились с Паниковским. Пасторский долгополый сюртук и мягкая  шляпа, которые, по замыслу Бендера, должны были облагородить внешность  нарушителя конвенции, отпали в первую же минуту. Магазин мог предложить только  костюм пожарного: куртку с золотыми насосами в петлицах и  волосатые полушерстяные брюки и фуражку  с синим кантом. Паниковский долго ломался и   прыгал перед волнистым зеркалом.    

– Не понимаю, – сказал наконец   Остап, – чем вам не нравится костюм пожарного? Он все‑таки лучше, чем  костюм короля в изгнании, который вы теперь носите. А ну,  поворотитесь‑ка, сынку! Отлично! Скажу  вам прямо. Это подходит вам больше, чем запроектированный   мною сюртук и шляпа.    

На улицу вышли в новых нарядах. Себе  Остап ничего не купил.     

– Мне нужен смокинг, – сказал он , – но здесь его нет. Подождем до лучших времен. Не так ли, друг брандмейстер?     

Остап открыл митинг в приподнятом настроении, не подозревая о том,  какая гроза надвигается на пассажиров Антилопы  . Он острил, рассказывал смешные дорожные приключения и еврейские анекдоты, чем  чрезвычайно расположил к себе публику. Конец речи он посвятил разбору давно  назревшей автопроблемы.    

– Автомобиль, – воскликнул он трубным голосом, – не  роскошь, а...    

В эту минуту он увидел, что председатель комиссии по встрече принял из  рук подбежавшего мальчика телеграмму. Произнося слова:  «не роскошь, а средство передвижения», Остап склонился  влево и через плечо председателя заглянул в телеграфный бланк. То, что он  прочел, поразило его. Он думал, что впереди еще целый день. Его сознание  мгновенно зарегистрировало ряд деревень и городов, где Антилопа  воспользовалась чужими матерьялами  и средствами.    

Председатель еще шевелил усами, силясь вникнуть в содержание депеши, а  Остап, на полуслове спрыгнувший с трибуны, уже продирался сквозь толпу. Антилопа  зеленела на перекрестке.  К счастью, пассажиры сидели на местах и, скучая, дожидались того момента,  когда Остап велит перетаскивать в машину дары города. Это обычно бывало после  митинга.    

Наконец до председателя дошел смысл телеграммы. Он поднял глаза и  увидел убегающего командора.    

– Это жулики! – закричал он страдальческим  голосом .    

Он всю ночь трудился над составлением приветственной речи, и теперь его  авторское самолюбие было уязвлено.    

– Хватай их, ребята!    

Крик председателя достиг ушей антилоповцев. Они нервно засуетились.  Козлевич пустил мотор и одним махом взлетел на свое сиденье. Машина прыгнула  вперед, не дожидаясь Остапа. Впопыхах антилоповцы даже не сообразили, что  оставляют своего командора в опасности.    

– Стой! – кричал Остап, делая гигантские прыжки. –  Догоню – всех уволю!    

– Стой! – кричал председатель,  адресуясь к Бендеру.     

– Стой, дурак! – кричал Балаганов Козлевичу. – Не видишь,  шефа потеряли!    

Адам Казимирович нажал педали.  Антилопа  заскрежетала и остановилась. Командор кувыркнулся в машину  с отчаянным криком: «Полный ход!» Несмотря на разносторонность и хладнокровие  своей натуры, он терпеть не мог физической расправы. Обезумевший Козлевич  перескочил на третью скорость, машина рванулась, и в открывшуюся дверцу выпал  Балаганов. Все это произошло в одно мгновенье  . Пока Козлевич снова тормозил, на Балаганова уже пала тень набегающей толпы.  Уже протягивались к нему здоровеннейшие ручищи, когда задним ходом подобралась  к нему Антилопа,  и железная рука  командора ухватила его за ковбойскую рубаху.    

– Самый полный! – завопил Остап.    

И тут жители Лучанска впервые поняли преимущество механического  транспорта перед гужевым. Машина забренчала всеми своими частями и быстро  унеслась, увозя от справедливого наказания четырех правонарушителей.    

Первый километр жулики тяжело дышали. Дороживший своей красотой  Балаганов рассматривал в карманном   зеркальце малиновые царапины на лице, полученные при падении. Паниковский  дрожал в своем костюме пожарного. Он боялся мести командора. И она пришла  немедленно.    

– Это вы погнали машину, прежде,   чем я успел сесть? – спросил командор грозно.    

– Ей‑богу... – начал Паниковский.    

– Нет, нет, не отпирайтесь.   Это ваши штуки. Значит, вы еще и трус к тому же? Я попал в одну компанию с  вором и трусом? Хорошо! Я вас разжалую. До сих пор вы в моих глазах были  брандмейстером. Отныне вы –   простой топорник.    

И Остап торжественно содрал с красных петличек Паниковского золотые  насосы.    

После этой процедуры Остап познакомил своих спутников с содержанием  телеграммы.    

– Дело плохо!   В телеграмме предлагается задержать зеленую машину, идущую впереди  автопробега. Надо сейчас же свернуть куда‑нибудь в сторону. Хватит с нас триумфов,  пальмовых ветвей и бесплатных обедов на постном масле. Идея себя изжила.  Свернуть мы можем только на Гряжское шоссе. Но до него еще часа три пути.  Я уверен, что горячая встреча готовится во всех ближайших населенных  пунктах. Проклятый телеграф всюду понатыкал   свои столбы с проволоками. Паниковский!  Берегите свою черепную лоханку!     

Командор не ошибся.    

В первой же деревне им предложили  остановиться. Козлевич усилил ход. Несколько сажен за ними на неоседланной  кобыле вяло скакал рослый веселый парень, по‑видимому, деревенский милиционер,  и что‑то кричал.     

Дальше на пути лежал городок, названия которого антилоповцы так никогда  и не узнали, но хотели бы узнать, чтобы помянуть его при случае недобрым  словом. У самого же входа в город дорога была преграждена тяжелым бревном.  Антилопа  повернула и, как слепой  щенок, стала тыкаться в стороны в поисках обходной дороги. Но ее не было.    

– Пошли назад! – сказал Остап, ставший очень серьезным.    

И тут же  жулики услышали  очень далекое комариное пение   моторов. Как видно, шли машины настоящего автопробега. Назад двигаться было  нельзя, и антилоповцы снова кинулись вперед.    

Козлевич нахмурился и быстрым ходом подвел машину к самому бревну.  Граждане, стоявшие вокруг, испуганно отхлынули в разные стороны, ожидая  катастрофы. Но Козлевич неожиданно уменьшил ход и медленно перевалился  через препятствие. Когда Антилопа пересекала  город, прохожие  сварливо ругали седоков, но Остап, обычно  восприимчивый ко всякого рода оскорблениям, даже  не отвечал.    

К Гряжскому шоссе Антилопа   подошла под все усиливающийся рокот невидимых покуда автомобилей. Едва только  успели свернуть с проклятой  магистрали и в наступившей темноте убрать машину за пригорок, как раздались  взрывы и пальба моторов и в столбах света показалась головная машина. Жулики  притаились в траве у самой дороги и, внезапно потеряв обычную наглость, молча  смотрели на проходящую колонну.    

Полотнища ослепляющего   света полоскались на дороге. Машины мягко скрипели, пробегая мимо поверженных  антилоповцев. Прах летел из‑под колес. Протяжно завывали клаксоны. Ветер  метался во все стороны. В минуту все исчезло, и только долго колебался и  прыгал в темноте рубиновый фонарик последней машины.    

Настоящая жизнь пролетела мимо, радостно трубя и сверкая лаковыми  крыльями. Искателям приключений остался только бензиновый хвост. И долго  еще сидели они в траве, чихая и отряхиваясь.    

– Да, – сказал Остап. –  Теперь  я и сам вижу, что автомобиль не роскошь, а средство  передвижения. Вам не завидно, Балаганов? Мне завидно! Глава восьмая    

     

В четвертом часу ночи затравленная Антилопа остановилась над обрывом.  Внизу на тарелочке лежал незнакомый город. Он был нарезан аккуратно, как торт.  Разноцветные утренние пары носились над ним. Еле уловимый треск и легчайшее  посвистывание почудились спешившимся антилоповцам. Очевидно, это храпели  граждане. Зубчатый лес подходил к городу. Дорога петлями падала с обрыва.    

– Райская долина, – сказал Остап. – Такие города приятно  грабить рано утром, когда еще не печет солнце. Меньше устаешь.    

– Сейчас как раз раннее утро, – заметил Паниковский, льстиво  заглядывая в глаза командора.    

– Молчать, золотая рота! – закричал Остап. – Вот  неугомонный старик! Шуток не понимает!      

– Что делать с Антилопой  ? – спросил Козлевич.    

– Да, – сказал Остап, – в город на этой зеленой лоханке не  въедешь. Арестуют. Придется стать на  путь наиболее передовых стран. В Рио‑де‑Жанейро, например, краденые  автомобили перекрашивают в другой цвет. Делается это из чисто гуманных  побуждений – дабы прежний хозяин не огорчался, видя, что на его машине  разъезжает посторонний человек. Антилопа   снискала себе кислую славу, ее нужно перекрасить.    

Решено было войти в город пешим порядком и достать красок, а для машины  подыскать надежное убежище за городской чертой.    

Остап быстро пошел по дороге вдоль обрыва и вскоре увидел косой  бревенчатый домик, маленькие окошечки которого поблескивали речною синевой.  Позади домика стоял сарай, показавшийся Остапу   подходящим для сокрытия Антилопы  .    

Пока великий комбинатор размышлял о том, под каким предлогом удобнее  всего проникнуть в домик и сдружиться с его обитателями, дверь отворилась и на  крыльцо выбежал почтенный господин в солдатских подштанниках с черными  жестяными пуговицами. На бледных парафиновых щеках его помещались приличные  седые бакенбарды. Подобная физиономия в конце прошлого века была бы заурядной.  В то время большинство мужчин выращивали   на лице такие вот казенные, верноподданные волосяные приборы. Но сейчас, когда  под бакенбардами не было ни синего вицмундира, ни штатского ордена  с муаровой ленточкой, ни петлиц с  золотыми звездами тайного советника, –   это лицо казалось ненатуральным.    

– О,  господи!  – зашамкал обитатель бревенчатого  домика, протягивая руки к восходящему солнцу. – Боже, боже! Все те же сны!  Те же самые сны!    

Произнеся  эту  жалобу, старик заплакал и, шаркая ногами, побежал по тропинке вокруг дома.  Обыкновенный петух, собиравшийся в эту минуту пропеть в третий раз, вышедший  для этой цели на середину двора и уже  раскрывший рот, в испуге  кинулся прочь; сгоряча он сделал несколько  поспешных шагов и даже уронил перо, но вскоре опомнился, вылез на плетень и уже  с этой безопасной позиции сообщил миру о наступлении утра. Однако в голосе его  чувствовалось волнение, вызванное недостойным поведением хозяина домика.    

– Снятся, проклятые!   – донесся до Остапа голос старика.    

Бендер удивленно разглядывал странного человека с бакенбардами, которые  можно найти теперь разве только на министерском лице швейцара консерватории.    

«Что это за рак‑отшельник?» –  подумал Остап.     

Между тем необыкновенный господин завершил свой круг и снова появился у  крыльца. Здесь он помедлил и со словами –  «Пойду попробую еще раз» –   скрылся за дверью.    

– Люблю стариков, – прошептал Остап, – с ними никогда не  соскучишься. Придется подождать результатов таинственной пробы.    

Ждать Остапу пришлось недолго. Вскоре из домика послышался плачевный  вой, и, пятясь задом, как Борис Годунов в последнем акте оперы Мусоргского, на  крыльцо вывалился старик.