1 2 
— Вся жизнь длится не дольше, — ответил Пьер.    

 * * *    

     

На Страстной неделе они встречались ежедневно. Пьер навещал  Люс в ее уединенном домике. Бедный садик пробуждался. Они проводили в нем  послеполуденные часы. Им стал теперь чужд Париж с его толпой и шумными  проявлениями жизни. Временами на них находило оцепенение, и они молча сидели  рядом, ленясь пошевельнуться. Странное чувство владело ими: они боялись,  боялись приближения дня, когда должны были стать близки, — боялись из-за  избытка любви, из-за чистоты душевной, которую оскорбляли уродства, жестокость,  грязь жизни, — в опьянении страсти душа страстно мечтала быть от них  избавленной. Но они об этом не говорили.    

Время обычно протекало в тихой беседе о будущем жилище, о  совместной работе, о своем маленьком хозяйстве. Они заранее тщательно вили себе  гнездышко, расставляли мебель, отводили место книгам, бумагам, каждому  предмету. Люс, как настоящая женщина, вызывая в воображении все эти милые  мелочи, уютные картины повседневной семейной жизни, бывала порой растрогана до  слез. Они наслаждались, предвкушая простые и пленительные радости будущего  очага… Но оба знали, что счастье несбыточно, — Пьеру это подсказывал его  безрадостный взгляд на жизнь, а Люс — пришедший к ней вместе с любовью дар прозрения,  который открыл ей неосуществимость этого брака. Вот почему они и спешили  вкусить его в мечтах, скрывая друг от друга уверенность, что все это так и  останется мечтою. Каждый думал, что это понятно только ему, и всячески оберегал  радужные надежды друга.    

Мысленно предвосхитив горькие радости несбыточного счастья,  они чувствовали себя усталыми, словно пережили все это наяву. И тогда они  отдыхали в беседке, увитой диким виноградом, в котором солнце растопляло  замерзшие соки; Пьер клал голову на плечо Люс, и оба, мечтая, слушали гудение  земли. Молодое мартовское солнце, играя в прятки с набегавшими тучками, то  улыбалось, то исчезало. Светлые лучи, темные тени скользили по равнине, как в  душе — радость и горе.    

— Люс, — заговорил вдруг Пьер, — не кажется  ли тебе… что когда-то давным-давно… все это уже было?..    

— Да, — подтвердила Люс, — правда, я помню…  Все было, как сейчас… Но чем мы тогда были?    

Их забавляло строить предположения, в каком облике они уже  встречались. Людьми? Может быть; но тогда, наверное, девушкой был Пьер, а Люс —  возлюбленным. Или птицами в воздушной синеве? В детстве мать говорила Люс, что  она была диким гусенком, свалившимся к ней через трубу: ах, как она изломала  свои крылья! Но особенно нравилось им воображать себя в виде изменчивых частиц природы,  которые сливаются, свертываются и развертываются, подобно прихотливому узору  мечты или дыма: белоснежные облачка, тонущие в бездонности неба, легкая зыбь  волн, капли дождя, роса на траве, пух одуванчика, плывущий по воздушным струям…  Но ветер их уносит… Ах, только бы он не разбушевался опять и не потерять бы им  друг друга навеки!    

Но Пьер возразил:    

— А я думаю, что мы никогда и не разлучались; мы были  вместе, вот как сейчас, лежа друг подле друга; только мы спали и видели сны;  иногда просыпались… не совсем… я чувствую твое дыхание, твою щеку у моей щеки…  усилие, и губы наши сближаются… и снова впадаем в забытье… Милая, милая, я  здесь, я держу твою руку, не покидай меня! Сейчас нам еще рано просыпаться,  весна высунула только самый кончик своего замерзшего носа…    

— Как твой, — перебила Люс.    

— Скоро мы проснемся в ясный летний день…    

— Мы сами будем ясным летним днем, — вставила Люс.    

— …Знойной сенью лип, солнцем в ветвях, поющими  пчелами…    

— …Персиком на шпалере, его ароматной плотью…    

— …Полуденным отдыхом жнецов и их золотыми снопами…    

— …Ленивым стадом, пасущимся на лугу…    

— …А вечером, на закате, зыбким светом, который  расстилается вдали, над лугами, точно цветущий пруд…    

— …Мы станем всем, — заключила Люс, — всем,  чем приятно любоваться и обладать, что сладко целовать, вкушать, осязать и  вдыхать… А остальное пусть достается им… — Люс указала на дымки города.    

И рассмеялась, обняв своего друга:    

— Неплохо исполнили мы наш маленький дуэт. Ты не  находишь, Пьерро?    

— Да, Джессика, — согласился он.    

— Мой бедный Пьерро, — продолжала она, — мы с  тобой были созданы не для этого мира, где только и умеют петь Марсельезу!    

— Если бы еще умели ее петь! — проронил Пьер.    

— Мы ошиблись станцией и сошли раньше.    

— Боюсь, что следующая станция оказалась бы еще хуже…  Ты представляешь себе, что было бы с нами в том обещанном улье, где никто не  посмеет жить для себя, а только для пчелиной матки или для республики?    

— Нести яйца без устали с утра до ночи или с утра до  ночи лизать яйца других, — спасибо за выбор, — заявила Люс.    

— О Люс, скверная девочка, как некрасиво ты  рассуждаешь! — смеясь, сказал Пьер.    

— Да, гадко, я и сама знаю. Ни на что хорошее я не  годна. Да и ты тоже, дружок. Ты плохо приспособлен к тому, чтобы убивать и  калечить людей на войне, а я к тому, чтобы потом зашивать их, как несчастных  лошадей, искалеченных во время боя быков, которые должны еще сослужить в  будущей свалке. Мы с тобой бесполезные, опасные существа. Мы хотим — а это  нелепое, даже преступное стремление — жить для любви, любить тех, кто нам  близок, моего милого возлюбленного, моих друзей, хороших людей, ребятишек,  добрый дневной свет, вкусный, мягкий хлеб и все, что мне приятно и вкусно  положить на зубок. Это позор, позор! Красней за меня, Пьерро! Но мы будем  наказаны по заслугам! Земля скоро станет одной огромной фабрикой, рабо тающей  без отдыха и срока, но для нас с тобой там не найдется места. К счастью, нас  тогда уже не будет!    

— Да, к счастью! — подтвердил Пьер.    

     

В твоих объятьях даже смерть желанна!    

Что честь и слава, что мне целый  свет,    

Когда моим томлениям в ответ    

Твоя душа заговорит нежданно!    

     

— Что ж! Неплохо сказано!    

— Неплохо и в истинно французском духе. Это из  Ронсара, — сказал Пьер.    

     

Но, робкому, пусть рок назначит мне    

Сто лет бесславной жизни в тишине    

И смерть в твоих объятиях, Кассандра.    

     

— Сто лет, — вздохнула Люс, — он  довольствуется малым!    

     

И я клянусь: иль разум мой погас,    

Иль этот жребий стоит даже вас,    

Мощь Цезаря и слава Александра.[6]    

     

— Негодный, негодный, негодный шутник! И тебе не  стыдно? В наше-то время героев!    

— Их слишком много, — возразил Пьер. — Лучше  уж я буду простым влюбленным мальчиком, сыном обыкновенной женщины.    

— Ребенком, у которого еще не обсохло на губах мое  молоко, — сказала Люс, обнимая его. — Мой, мой малыш!    

 * * *    

     

Все, кто пережил эти дни, кому суждено было стать свидетелем  ослепительного поворота судьбы, забыли, конечно, впоследствии о том, как в эту  неделю тяжелое темное крыло в своем зловещем взмахе нависло над Иль-де-Франс,  задев своей тенью и Париж. В радости сбрасываешь со счетов перенесенные  испытания. Натиск германских войск был стремителен — они достигли высшей точки  своего наступления на Страстной неделе между понедельником и средой. Перейдена  Сомма, взяты Бапом, Нель, Гикар, Руа, Нуайон, Альбер. Захвачено тысяча сто  пушек… Шестьдесят тысяч пленных… Во вторник на Страстной скончался Дебюсси,  символ попранной страны прекрасного. Сладкозвучная лира разбилась… «Бедная  маленькая умирающая Эллада!..» Что останется от него? Несколько чеканных ваз,  несколько безупречно прекрасных стел, которые заглушит трава Стези Забвения.  Бессмертные останки разрушенных Афин…    

Пьер и Люс смотрели, словно с вершины холма, как опускалась  на город тень. Еще обласканные лучами своей любви, они без страха ждали конца  своего краткого дня. Отныне в ночи они будут неразлучны. Как вечерний Angelus,  реяла над ними навеянная воспоминаниями сладостная печаль дивных аккордов  любимого ими Дебюсси. Явственнее, чем когда бы то ни было, откликалась на зов  их сердца музыка, — единственное искусство, которое было голосом  освобожденной души, прорывающимся сквозь оболочку формы.    

В Страстной четверг они шли рядом, держась за руки, по  размытым дождем дорогам пригорода. Порывы ветра проносились над затопленной  равниной. Они не замечали ни дождя, ни ветра, ни безотрадной картины полей, ни  грязной дороги. Они сели рядом на низкой ограде какого-то парка, часть которой  недавно обвалилась. В мокром плаще и с мокрыми руками, Люс, свесив ноги,  смотрела из-под зонта Пьера, едва прикрывавшего ей голову и плечи, как падали  капли. Когда ветер шевелил ветви, капли ударяли по земле, точно дробинки: хлоп!  хлоп! Люс молчала, улыбалась и вся тихо светилась.    

Они были полны глубокой радости.    

— Почему мы так любим друг друга? — спросил Пьер.    

— Ах, Пьер, ты, видно, мало меня любишь, если  спрашиваешь — почему.    

— Я спрашиваю, — возразил Пьер, — чтобы  услышать то, что и сам знаю не хуже тебя.    

— Ты ждешь от меня похвал, — сказала Люс, —  но останешься ни с чем. Может быть, ты знаешь, за что я тебя люблю, а я не  знаю.    

— Не знаешь? — в изумлении протянул Пьер.    

— Конечно, нет! (Люс усмехалась украдкой.) Да мне и не  нужно знать! Если ты спрашиваешь себя — почему, значит нет большой уверенности,  значит это не так уж хорошо. Раз я люблю, я не желаю знать никаких «почему»,  никаких «где», «когда», «откуда» или «как»! Есть моя любовь, только моя любовь,  а остальное — как ему угодно.    

Они поцеловались. Дождь этим воспользовался, забрался под  неповоротливый зонт, коснулся холодными пальцами их волос и щек; они выпили  капельку, проскользнувшую меж губ. Пьер спросил:    

— Ну, а другие?    

— Кто это — другие?    

— Несчастные, — ответил Пьер, — все, кто не  мы с тобой.    

— Пусть поступают, как мы! Пусть любят!    

— Но хочется, чтобы и тебя любили! А это ведь не всем  дано.    

— Нет, всем!    

— Нет, не всем! Ты не знаешь цены тому, что ты мне  подарила.    

— Подарить свое сердце любви, а свои губы любимому —  это значит поднять глаза к свету. Это значит — не отдать, а взять.    

— Но есть слепые.    

— Их нам не исцелить, мой Пьерро. Мы будем видеть за  них.    

Пьер молчал.    

— О чем ты задумался?    

— Я думаю, что в этот день, такой далекий от нас и такой  близкий, принял крестную муку тот, кто пришел на землю, чтобы исцелять слепых.    

Люс взяла его руку.    

— Разве ты веришь в него?    

— Нет, Люс, больше не верю. Но он всегда остается  другом тех, С которыми он, хотя бы однажды, раздел трапезу. А ты, ты знаешь его?    

— Очень мало, — ответила Люс, — мне никогда о  нем не говорили. Но я, и не зная, люблю его… за то, что он любил.    

— Да, но не так, как мы.    

— Почему же? Но у нас всего лишь маленькие, жалкие  сердца, которые умеют любить только друг друга… А он — он любил всех. Но это  все та же любовь.    

— Не пойти ли нам завтра, — растроганно спросил  Пьер, — на обряд его погребения? В церкви Сен-Жерве, говорят, будет  хорошая музыка.    

— Да, Пьер, я буду рада пойти с тобой в церковь в такой  день. Он примет нас обоих радушно, я уверена. А мы, став ближе ему, станем  ближе и друг другу.    

Молчание… Дождь, дождь, дождь. Идет дождь. Настает вечер.    

— Завтра в этот час мы будем там, — сказала Люс.    

Туман пронизывал их. Люс вздрогнула.    

— Милая, ты озябла? — с беспокойством спросил  Пьер.    

Она поднялась.    

— Нет, нет. Все для меня — любовь. Я люблю все, и все  меня любит. И дождь меня любит, и ветер, и серое, холодное небо — и мой дорогой  возлюбленный.    

 * * *    

     

В Страстную пятницу небо все еще было затянуто сплошной  серой пеленой, но день был теплый и тихий. На улицах продавали цветы. Пьер  купил подснежники и левкои, и Люс несла их в руках. Они прошли по тихой  набережной Ювелиров, миновали Собор Парижской Богоматери. Старый город,  окутанный неясной дымкой, повеял на них очарованием своего кроткого величия. На  площади Сен-Жерве из-под ног у них вспорхнули голуби. Они долго смотрели на  птиц, круживших над фасадом: одна голубка села на голову статуи. На последней  ступеньке паперти, перед тем как войти в храм, Люс обернулась и увидела  неподалеку, в толпе, рыжеволосую девочку лет двенадцати, — прислонившись к  порталу, с закинутыми за голову руками, девочка смотрела на нее. У девочки было  тонкое лицо старинной соборной статуи с загадочной улыбкой, жеманной, лукавой и  нежной. Люс улыбнулась в ответ и указала на нее Пьеру. Но вот глаза девочки,  устремленные куда-то поверх головы Люс, наполнились ужасом. И дитя, закрыв лицо  руками, исчезло.    

— Что с ней? — спросила Люс.    

Но Пьер ничего не видел.    

Они вошли. Над их головами ворковал голубь. Последний звук  извне. Голоса Парижа смолкли. Вольный воздух остался за порогом. Наплывы  органа, высокие своды… Завеса из камня и звуков отделила их от мира.    

Они остановились в одном из боковых приделов, между вторым и  третьим алтарем, налево от входа. И там, за выступом колонны, присели на  ступеньки, скрытые от остальных молящихся. Отсюда, повернувшись спиной к хорам  и подняв глаза, они видели крест, венчавший врата алтаря, и витражи одного из  боковых приделов. Дивные старинные песнопения изливали благочестивую печаль. В  этой церкви, облаченной в траур, двое маленьких язычников взялись за руки и,  обращаясь к великому другу, чуть слышно прошептали:    

— Великий друг! Пред лицом твоим я беру его, я беру ее.  Благослови нас! Ты видишь наши сердца.    

Их пальцы переплелись, подобно соломинкам, из которых  сплетена корзина. Они были единой плотью, по которой трепетом пробегали волны  музыки. Словно ле жавшие на одном ложе, они предались мечтам.    

В памяти Люс опять всплыл образ рыжей девочки. Ей смутно  представилось, будто она видела ее во сне прошлой ночью; но она никак не могла  вспомнить, действительно ли так было или сегодняшнее видение только сливалось с  прошедшим сном. Наконец, устав от усилия, мысли ее унеслись далеко.    

Пьер вспоминал о днях своей короткой жизни. Жаворонок  взмывает над туманной равниной, устремляясь к солнцу… Оно так далеко! Так  высоко! Долетит ли?.. А туман все сгущается… Не видно земли, не видно неба… И  силы изменяют… Внезапно сквозь струившуюся под сводом хора грегорианскую  вокализу прорвалось ликующее пение, из мглы вынырнуло крохотное окоченевшее  тельце жаворонка и поплыло по безбрежному морю солнца…    

Легкое пожатие пальцев напомнило им, что они плывут вместе.  И они опять очнулись в полумраке храма, тесно прижавшиеся друг к другу,  окутанные звуками прекрасных песнопений; любовь, в которую погрузились их души,  подняла их к высотам самой светлой радости. И пламенная их мольба была только о  том, чтобы никогда уже оттуда не спускаться.    

В это мгновение Люс, обласкавшая страстным взглядом своего  дорогого юного спутника (полузакрыв глаза и слегка приоткрыв рот, как бы  растворившись в безграничном счастье, он в порыве благодарной радости поднял  голову к той высшей Силе, которую бессознательно ищут наверху), — Люс с  замиранием сердца вдруг увидела на красно-золотом витраже алтаря улыбавшееся ей  лицо рыжей девочки с паперти. Онемев от изумления, вся похолодевшая, она снова  увидела на этом странном лице выражение ужаса и сострадания.    

В ту же секунду мощная колонна, к которой они прислонились,  пошатнулась, и вся церковь сотряслась до самого основания. Сердце Люс бешено  колотилось; оно заглушало грохот взрыва и вопли толпы, и она бросилась, не  успев ощутить ни страха, ни страдания, бросилась, чтобы прикрыть своим телом,  как наседка своих птенцов, Пьера, а Пьер с закрытыми глазами все еще улыбался  от счастья. Материнским движением она крепко-крепко прижала к груди эту дорогую  голову; она припала к нему, касаясь губами его затылка; оба стали совсем  маленькими.    

И мощная колонна, рухнув, погребла их.    

     

Август 1918.    

 ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНАЯ  СПРАВКА    

ПЬЕР И ЛЮС    

     

Толчком к написанию повести послужило событие, происшедшее  29 марта 1918 года. Немецкая авиабомба попала в церковь Сен-Жерве, и под  обрушившимися сводами собора оказались погребенными 165 человек, из которых 75  были убиты. На осуществление замысла повести «Пьер и Люс» Роллану потребовалось  всего четыре месяца. В августе 1918 года повесть была закончена, в 1920 году  опубликована. Первый русский перевод появился в 1924 году.    

А. Пузиков