1 2 3 4 5 6 
Я  отправился на улицу д'Антэн. Может быть, швейцар Маргариты знал, где живет  Арман. Но там был новый швейцар. И он также ничего не знал. Я спросил тогда, на  каком кладбище похоронена мадемуазель Готье. Оказалось, что на Монмартрском.    

Стоял  апрель, погода была прекрасная, могилы не имели уже того печального и унылого вида,  какой им придает зима. Было к тому же достаточно тепло, так что живые могли  вспомнить о мертвых и навестить их. Я отправился на кладбище, решив про себя,  что при первом взгляде на могилу Маргариты увижу, жива ли еще печаль Армана, и  узнаю, может быть, куда он девался.    

Я  зашел в сторожку и спросил у сторожа, не была ли похоронена на Монмартрском  кладбище 22 февраля женщина по имени Маргарита Готье.    

Сторож  перелистал толстую книгу, в которой записаны и пронумерованы все, кто является  в это последнее убежище, и ответил мне, что действительно 22 февраля, в  полдень, была похоронена женщина, носившая такое имя.    

Я  попросил его проводить меня на ее могилу, так как трудно ориентироваться без  проводника в этом городе мертвых, который, как и город живых, имеет свои глины.  Сторож позвал садовника и дал ему необходимые указания, но тот прервал его  словами:    

– Знаю…  знаю… Эту могилу очень легко узнать, – продолжал он, обращаясь ко мне.    

– Почему? –  спросил я.    

– Потому  что на ней совершенно особенные цветы.    

– Вы  за ними ухаживаете?    

– Да,  я бы очень хотел, чтобы все родные так же заботились о покойниках, как заботится  тот молодой человек, который поручил мне эту могилу.    

После  некоторых поворотов садовник остановился и сказал:    

– Вот  мы и пришли.    

И  действительно, передо мной была клумба цветов, которую никак нельзя было бы  принять за могилу, если бы не белая мраморная плита.    

Мрамор  был поставлен вертикально, и железная решетка отгораживала могилу, всю покрытую  белыми камелиями.    

– Как  вам это нравится? – спросил садовник.    

– Очень,  очень.    

– И  я получил приказание менять камелии, как только они завянут.    

– Кто  же вам дал это приказание?    

– Молодой  человек, который очень плакал, когда пришел в первый раз, прежний приятель  покойной должно быть. Ведь она была, по-видимому, веселого поведения. Говорят,  она была очень красива. Вы ее знали?    

– Да.    

– Как  и тот молодой человек, – сказал садовник, хитро улыбаясь.    

– Нет,  я ни разу с ней не разговаривал.    

– И  вы все-таки пришли сюда ее навестить, это очень мило с вашей стороны, у нее  никто не бывает.    

– Никто?    

– Никто,  за исключением этого молодого человека, который приходил один раз.    

– Только  один раз?    

– Да,  один.    

– И  с тех пор больше не приходил?    

– Нет,  но он придет, когда вернется.    

– Он  уехал?    

– Да.    

– А  вы знаете, куда он поехал?    

– Он  поехал, кажется, к сестре мадемуазель Готье.    

– А  зачем?    

– За  разрешением выкопать покойницу и похоронить ее в другом месте.    

– Почему  он не хочет оставить ее здесь?    

– Знаете,  сударь, с мертвыми тоже свои церемонии. Мы это видим каждый день. Эти участки  покупаются только на пять лет, а молодой человек хочет иметь в вечное владение  и большой участок; тогда лучше перебраться на новое кладбище.    

– Что  вы называете новым кладбищем?    

– Новые  участки, которые продаются теперь на левой стороне. Если бы кладбище всегда так  содержали, как теперь, не было бы другого такого на всем свете, но нужно еще  многое переделать, для того чтобы все было как следует. А кроме того, у людей  такие странные причуды!    

– Что  вы хотите этим сказать?    

– Я  хочу сказать, что некоторые остаются спесивыми даже здесь. Говорят, мадемуазель  Готье жила довольно-таки легкомысленно, простите меня за выражение. Теперь  барышня умерла, и от нее осталось столько же, сколько от тех, которых ни в чем  нельзя упрекнуть и могилы которых мы поливаем каждый день. Ну, и когда родные  тех, кто лежит рядом с ней, узнали, кто она такая, они вообразили, что должны  восстать против этого и что должны быть особые кладбища для таких особ, так же,  как для бедных. Слыхано ли это? Я их отлично знаю: толстые капиталисты, они не  приходят и четырех раз в год навестить своих покойников, сами приносят, им  цветы, и посмотрите, какие цветы! Не потратят лишнего франка на тех, кого они,  по их словам, оплакивают, пишут на памятниках о своих слезах, которых они  никогда не проливали, и делают соседям разные неприятности. Хотите – верьте,  хотите – нет: я не знал этой барышни, я не знаю, что она сделала, и все-таки  люблю эту бедняжку и забочусь о ней, приношу ей камелии по самой сходной цене.  Эта – моя любимая покойница. Мы вынуждены любить мертвых, так как слишком  заняты и у нас не остается времени любить что-нибудь другое.    

Я  смотрел на этого человека, и некоторые мои читатели поймут, какое волнение я  испытывал.    

Он  заметил это, должно быть, и продолжал:    

– Говорят,  многие разорились из-за нее и у нее были любовники, которые ее обожали, но как  подумаешь, что никто ей не принес ни одного цветочка, испытываешь грусть и  тревогу. И ей еще нечего жаловаться: у нее есть своя могила и хоть один человек  помнит о ней и заботится за всех остальных. Но у нас здесь лежат бедные девушки  такого же звания и такого же возраста, их бросают в общую могилу, и у меня сердце  болит, когда я слышу, как падают их тела в землю. И никто ими не интересуется  после их смерти! Невеселое наше ремесло, особенно если у нас есть хоть немного  сердца. Что поделаешь? Это сильнее меня. У меня есть дочь двадцати лет, и,  когда к нам приносят покойницу в этом возрасте, я думаю о ней и, будь это  знатная дама или бродяжка, начинаю волноваться. Но вам надоели мои рассказы, и  вы не за этим пришли сюда. Мне велели провести вас на могилу мадемуазель Готье,  вот она. Вам нужно еще что-нибудь от меня?    

– Не  знаете ли вы адрес господина Дюваля? – спросил я его.    

– Знаю,  он живет на улице N. Туда, по крайней мере, я ходил получать за цветы, которые  вы здесь видите.    

– Спасибо,  мой друг.    

Я  бросил последний взгляд на цветущую могилу, которую мне невольно хотелось  пронзить своим взглядом насквозь, чтобы посмотреть, что сделала земля с  прекрасным созданием, которое ей бросили, и ушел, опечаленный.    

– Вы  хотите навестить господина Дюваля? – спросил садовник, идя рядом со мной.    

– Да.    

– Я  уверен, что он еще не вернулся в Париж, иначе он, наверное, пришел бы сюда.    

– Вы  уверены, что он не забыл Маргариту?    

– Я  не только уверен, я готов биться об заклад, что он хочет переменить ей могилу  только затем, чтобы ее снова увидеть.    

– Как  так?    

– Первое,  что он мне сказал, придя на кладбище: «Что нужно сделать, чтобы увидеть ее еще  раз?» Это можно сделать, только если переменить могилу. И я ему объяснил все  формальности, связанные с этим, ведь для того, чтобы перенести покойников из  одной могилы в другую, нужно их признать, и только родные могут дать разрешение  на этот акт, при котором присутствует чиновник из полиции. Вот за этим  разрешением господин Дюваль и поехал к сестре мадемуазель Готье, и его первый  визит будет, конечно, к нам.    

Мы  подошли к воротам кладбища, я снова поблагодарил садовника, сунув ему в руку несколько  монет, и отправился по указанному адресу.    

Арман  не возвращался. Я оставил ему записку, в которой просил заехать ко мне по возвращении  или известить меня, где я могу его видеть.    

На  следующий день утром я получил от Дюваля письмо, извещавшее меня о его приезде  и с просьбой навестить его, так как он изнемогает от усталости и не может  выйти.    

 VI    

     

Я  застал Армана в постели.    

Он  протянул мне горячую руку.    

– Я  вас жар! – сказал я.    

– Пустяки,  просто усталость от слишком быстрого путешествия.    

– Вы  были у сестры Маргариты?    

– Да.  Кто вам это сказал?    

– Так,  один человек. А вы получили то, что вам было нужно?    

– Да.  Но кто вам сказал о моем путешествии и о цели его?    

– Садовник  на кладбище.    

– Вы  видели могилу?    

Я  не знал, отвечать ему или нет: тон его вопроса показал, что он все еще  взволнован. И я ответил ему кивком головы.    

– Он  смотрит за, могилой? – продолжал Арман.    

Две  большие слезы скатились по щекам больного, и он отвернулся, чтобы скрыть их от  меня. Я сделал вид, что не заметил, и попытался переменить разговор.    

– Вот  уже три недели, как вы уехали, – сказал я.    

Арман  провел рукой по глазам и ответил:    

– Да,  три недели.    

– Вы  долго путешествовали?    

– Нет,  я не все время путешествовал, я был болен две недели, иначе я давно бы вернулся.  Едва я приехал туда, как схватил лихорадку и она продержала меня в постели.    

– И  вы уехали, не дождавшись полного выздоровления?    

– Если  бы я остался там еще неделю, я бы, наверное, умер.    

– Но  теперь вам нужно поберечь себя. Ваши друзья будут вас навещать. И я первый,  если вы мне позволите.    

– Через  два часа я встану.    

– Какое  неблагоразумие!    

– Это  необходимо.    

– Какое  у вас неотложное дело?    

– Мне  нужно пойти в полицию.    

– Почему  вы не передадите кому-нибудь этого поручения, ведь вы можете серьезно заболеть?    

– Это  может меня исцелить. Я должен ее еще раз увидеть. Я не могу спать с тех пор,  как узнал о ее смерти, и особенно с тех пор, как увидел ее могилу. Я не могу  себе представить, что эта женщина, которую я оставил такой молодой и красивой,  умерла. Нужно, чтобы я сам в этом убедился. Мне нужно самому увидеть, что Бог  сделал с той, которую я так любил, и, может быть, это отвратительное зрелище  вытеснит отчаяние от воспоминания. Вы пойдете со мной, не правда ли?… Это вам  не очень неприятно?    

– Что  вам сказала ее сестра?    

– Ничего.  Ее, казалось, очень удивило, что какой-то чужой человек хочет купить землю, чтобы  похоронить Маргариту, и она сейчас же дала мне на это разрешение.    

– Поверьте  мне, нужно с этим подождать до вашего полного выздоровления.    

– Ничего,  у меня хватит сил, будьте покойны. Кроме того, я с ума сойду, если не покончу с  этим как можно скорее, ведь это стало для меня совершенно необходимо. Клянусь  вам, я не успокоюсь, пока не увижу Маргариту. Может быть, меня сжигает  лихорадочный жар, греза бессонных ночей, плод бреда, но я увижу ее, даже если  бы мне пришлось после этого вступить в орден трапперов, как господину де Ранее.    

– Я  понимаю вас, – сказал я Арману, – и готов вас сопровождать. Вы видели  Жюли Дюпре?    

– Да.  Я ее видел в первый же день по возвращении.    

– Она  вам передала бумаги, которые Маргарита у нее оставила для вас?    

– Вот  они.    

Арман  вытащил из-под подушки связку бумаг и снова положил ее туда.    

– Я  знаю наизусть то, что там написано, – сказал он. – Все эти три недели  я перечитывал их по десять раз в день. Вы тоже их прочтете, но позднее, когда я  успокоюсь и сумею вам пояснить, насколько эта исповедь полна нежности и любви.  Теперь я попрошу вас об одной услуге.    

– Вас  ждет внизу экипаж?    

– Пожалуйста,  возьмите мой паспорт и поезжайте с ним на почту, там нужно получить для меня  письма до востребования. Отец и сестра должны были написать мне в Париж, а я  уехал так поспешно, что не мог справиться о письмах. Когда вы вернетесь, мы  вместе поедем в полицию, чтобы предупредить о завтрашней церемонии.    

Арман  передал мне свой паспорт, и я отправился на улицу Жан-Жака Руссо. Там было два  письма на имя Дюваля. Я взял их и вернулся.    

К  моему возвращению Арман был уже совершенно готов.    

– Спасибо, –  сказал он, беря у меня письма. – Да, это от отца и сестры, – добавил  он, посмотрев на адрес. – Они, наверное, были очень удивлены моим  молчанием.    

Он  распечатал письма и скорее угадал, чем прочел их содержание, так как каждое  было по четыре страницы, и через секунду он снова их сложил.    

– Едем, –  сказал он, – я отвечу завтра.    

Мы  отправились в полицию, и Арман передал чиновнику разрешение сестры Маргариты.    

Чиновник  дал ему пропускной лист к кладбищенскому сторожу. Мы условились, что перенесение  тела состоится на следующий день, в десять часов утра, я заеду за ним, и мы  вместе отправимся на кладбище.    

Мне  очень хотелось присутствовать при этом зрелище, и, признаюсь, я не спал всю  ночь.    

Судя  по тому, какие мысли одолевали меня, для Армана это была долгая ночь.    

Когда  на следующий день в девять утра я пришел к нему, он был страшно бледен, но  казался спокойным. Он улыбнулся мне и протянул руку.    

Свечи  у него догорели до конца. Перед уходом он взял толстое письмо, адресованное  отцу и заключавшее, по-видимому, его ночные впечатления.    

Через  полчаса мы были на кладбище. Чиновник уже ждал нас. Мы медленно пошли по  направлению к могиле Маргариты. Чиновник шел впереди, Арман и я следовали за  ним.    

Время  от времени я чувствовал, как вздрагивала рука моего спутника, точно судорога внезапно  пробегала по его телу. Тогда я поднимал на него глаза, он понимал мой взгляд и  улыбался. С того момента, как мы вышли от него, мы оба не проронили ни слова.    

Неподалеку  от могилы Арман остановился, чтобы вытереть лицо, покрытое крупными каплями  пота.    

Я  воспользовался этой остановкой, чтобы перевести дух, так как сердце мое было  как в тисках.    

Откуда  появляется это болезненное удовольствие от подобного зрелища! Когда мы подошли  к могиле, цветы уже были убраны, железная решетка снята, и два человека копали  землю.    

Арман  прислонился к дереву и смотрел. Казалось, перед его глазами прошла вся его  жизнь. Вдруг один из заступов ударился о камень… Арман пошатнулся, глубоко  потрясенный, и так сильно сжал мою руку, что я почувствовал боль.    

Один  из могильщиков взял широкую лопату и начал выбрасывать землю, а когда там остались  одни камни, которыми покрывают гроб, начал их выбрасывать.    

Я  наблюдал за Арманом, так как я боялся каждое мгновение, что он не вынесет всего  этого, но он продолжал смотреть безумными, широко раскрытыми глазами.    

Про  себя могу сказать, что я очень жалел о том, что пришел.    

Когда  гроб был отрыт, чиновник сказал могильщикам:    

– Откройте.    

Люди  послушались, будто это была самая простая вещь на свете.    

Гроб  был дубовый. Могильщики начали отвинчивать верхнюю крышку. От сырости винты  заржавели, и им с трудом удалось открыть ее.    

– Боже,  боже! – прошептал Арман. И еще больше побледнел.    

Даже  могильщики отшатнулись.    

Большой  белый саван покрывал труп, обрисовывая его линии. Саван был почти совершенно  изъеден в одном конце. Одна нога покойницы была обнажена.    

Мне  едва не стало дурно, и теперь, когда я пишу эти строки, воспоминание об этой  сцене представляется мне во всей своей ужасающей реальности.    

– Нужно  поспешить, – сказал чиновник.    

Тогда  один из могильщиков начал развертывать саван и, взяв его за конец, внезапно  открыл лицо Маргариты.    

Было  ужасно смотреть, но ужасно и рассказывать.    

Вместо  глаз были две впадины, губы провалились, и белые зубы тесно сжались. Длинные,  сухие черные волосы прилипли к вискам и немного прикрывали зеленые впадины щек,  и все-таки я узнавал в этом лице розовое, веселое лицо, которое я так часто  видел.    

Арман  не мог оторвать взора от этого лица, он поднес платок ко рту и кусал его.    

Что  касается меня, то словно железный обруч сдавил мне голову, передо мной все  плыло, шум стоял в ушах, и единственное, что я мог сделать, – это открыть  флакон, который захватил на всякий случай, и понюхать соль.    

В  это время чиновник спрашивал у господина Дюваля:    

– Вы  узнаете?    

– Да, –  глухо ответил он.    

– Тогда  закройте и несите, – сказал чиновник.    

Могильщики  набросили саван на лицо покойницы, закрыли гроб, подняли его и понесли к  указанному месту.    

Арман  не двигался. Его взгляд был прикован к пустой яме, он был бледен, как труп,  который мы только что видели… Он как бы окаменел.    

Я  почувствовал, что должно будет произойти, когда все закончится: страдание  уменьшится и не будет его больше поддерживать.    

Я  подошел к чиновнику.    

– Присутствие  этого господина, – сказал я, указывая на Армана, – необходимо в  дальнейшем?    

– Нет.  Я даже посоветую вам увести его, потому что он, по-видимому, болен.    

– Пойдемте, –  сказал я Арману, взяв его под руку.    

– Что? –  спросил он, глядя на меня непонимающими глазами.    

– Уже  все кончено, нужно уходить, мой друг, вы бледны, вам холодно, вы убьете себя  этими волнениями.    

– Вы  правы, пойдемте, – ответил он многозначительно, но не сделал ни шага.    

Я  подхватил его под руку и потащил за собой.    

Он  дал себя увести, как маленького ребенка, бормоча время от времени:    

– Вы  видели глаза? – И оборачивался, как будто этот призрак преследовал его.    

Походка  его стала неровной, он двигался какими-то толчками, зубы его стучали, руки были  холодны, нервная дрожь пробегала по всему телу.    

Я  обратился к нему с вопросом, он мне не ответил. Он позволял только тащить себя.    

У  выхода мы нашли извозчика. И пора уже было ехать.    

Как  только он сел в экипаж, дрожь усилилась и с ним начался сильнейший нервный припадок.  Не желая меня пугать, он бормотал, сжимая мне руки:    

– Это  ничего, это ничего, мне хочется плакать.    

И  я видел, как его грудь вздымалась, глаза наливались кровью, но слезы не  показывались. Я дал ему понюхать флакон, который раньше пригодился мне.    

Когда  мы приехали к нему, он был все еще возбужден. С помощью слуги я уложил его в постель,  велел затопить печку и побежал за своим доктором, которому я рассказал все, что  произошло.    

Арман  лежал в сильнейшем жару, у него был бред, и он бормотал бессвязные слова, среди  которых ясно слышалось имя Маргариты.    

– Ну  что? – спросил я доктора, когда он осмотрел больного.    

– Ни  больше ни меньше как воспаление мозга, и это счастье для него. Физическая  болезнь убьет нравственную боль, и через месяц он будет здоров.    

 VII    

     

Болезни,  подобные той, которая сломила Армана, или убивают сразу же, или поддаются  быстрому излечению.    

Через  две недели после событий, о которых я только что рассказывал, дела Армана пошли  на поправку, и между нами завязалась тесная дружба. Я почти не выходил из его  комнаты, пока он болел.    

Весна  принесла обилие цветов, трав, птиц, песен. Окно моего друга было широко  раскрыто в сад, из которого доносилось благоухание.    

Доктор  разрешил ему вставать, и мы часто беседовали, сидя у раскрытого окна в те часы,  когда солнце светило особенно ярко, между двенадцатью и двумя.    

Я  старался не заговаривать о Маргарите, опасаясь, как бы это имя не воскресило  печальных воспоминаний, но Арман, наоборот, казалось, находил удовольствие в  разговоре о ней, и говорил он уже не так, как раньше, со слезами на глазах, а с  такой улыбкой, которая вселяла в меня надежду насчет его душевного состояния.    

Я  заметил, что со времени его последнего посещения кладбища, которое привело его  к ужасному кризису, наблюдаются перемены, и смерть Маргариты не представлялась  ему более в прежнем виде. Казалось, он нашел некоторое утешение и, чтобы  прогнать мрачные мысли, которые часто посещали его, погрузился в счастливые  воспоминания о своей связи с Маргаритой.    

Тело  было слишком изнурено болезнью и выздоровлением, чтобы допускать сильные душевные  волнения, а весенняя природа, которая окружала Армана, влияла на него  исцеляюще.    

Он  все время упорно отказывался известить родных об опасности, которой подвергался.    

Однажды  вечером мы засиделись у окна дольше, чем обыкновенно. Погода была чудесная, и  солнце заходило в ярком багрянце. За зеленью мы не видели улицы, и только шум  экипажа время от времени прерывал наш разговор.    

– Приблизительно  в это время года и в такой вечер я познакомился с Маргаритой, – сказал  Арман, прислушиваясь к своим собственным мыслям, а не к тому, что я говорил  ему.    

Я  ничего не ответил. Тогда он обернулся ко мне:    

– Я  вам должен рассказать все. Вы напишете книгу, которой, может быть, не поверят,  но все-таки вам интересно будет ее написать.    

– Вы  мне расскажете позднее, мой друг, вы еще не совсем поправились.    

– Вечер  теплый, и я съел крылышко цыпленка, – сказал он, улыбаясь, – у меня  нет жара, нам нечего делать, я вам расскажу все.    

– Если  вы так хотите, я вас слушаю.    

– Это  очень простая история, – добавил он, – и я расскажу все по порядку.  Если вы захотите ею воспользоваться, можете ее пересказать, как вам угодно.    

Вот  что он поведал мне, и я почти ничего не изменил в этом трогательном рассказе.    

– Да, –  продолжал Арман, откинув голову на спинку своего кресла, – это случилось в  такой же вечер, как сегодняшний! Я провел утро за городом, с моим другом  Гастоном Р. Вечером мы вернулись в Париж и, не зная, что нам предпринять, зашли  в театр «Варьете».    

Во  время антракта мы вышли и в коридоре встретили высокую даму, с которой мой друг  раскланялся.    

– Кому  вы поклонились? – спросил я.    

– Маргарите  Готье, – ответил он.    

– Она  очень изменилась, я даже не узнал ее, – сказал я с волнением, причину  которого вы сейчас поймете.    

– Она  была больна. Несчастной недолго осталось жить.    

Я  вспоминаю эти слова, как будто они были произнесены вчера.    

Нужно  заметить, мой друг, что эта девушка уже два года производила на меня странное  впечатление.    

Не  знаю сам почему, но я бледнел, и сердце начинало усиленно биться. Один из моих  друзей занимается оккультными науками, и он назвал бы то, что я испытывал,  родством флюидов. Я же верю просто в то, что мне предназначено было полюбить  Маргариту, и я это предчувствовал.    

Она  всегда производила на меня сильное впечатление.    

Первый  раз я увидел ее на Биржевой площади у дверей магазина, где остановилась  открытая коляска. Из нее вышла дама в белом платье. Шепот восторга встретил ее  появление в магазине. Что касается меня, то я стоял как вкопанный. Я видел  через окно, как она выбирала что-то на прилавке. Я мог бы войти, но не решался.  Я не знал, кто эта женщина, и боялся, что она догадается о причине моего  появления в магазине и обидится. Я не думал, что снова увижу ее.    

Она  была изящно одета: муслиновое платье, все в оборках, клетчатая кашемировая шаль  с каймой, вышитой золотом и шелком, шляпа итальянской соломки, на руке браслет  в виде толстой золотой цепи, только что вошедшей в моду.    

Она  села в коляску и уехала.    

Один  из приказчиков магазина стоял на пороге, следя глазами за экипажем изящной  покупательницы. Я подошел к нему и спросил имя этой дамы.    

– Это  Маргарита Готье, – ответил он.    

Я  не решился спросить у него ее адрес и ушел.    

Воспоминание  об этом видении – я не могу назвать его иначе – не исчезло у меня из головы,  как и другие, прежние видения, и я повсюду искал эту белую женщину, царственно  прекрасную.    

Через  несколько дней было большое представление в Opera Comique. Я отправился туда. И  сразу увидел в ложе бельэтажа Маргариту Готье.    

Мой  приятель, с которым я был вместе, тоже ее узнал и указал мне на нее:    

– Посмотрите,  какая хорошенькая женщина!    

В  это время Маргарита взглянула в нашу сторону, заметила моего друга, улыбнулась  ему и сделала знак зайти к ней.    

– Я  пойду поздороваюсь с ней, – сказал он, – и сейчас же вернусь.    

Я  не мог удержаться и сказал ему:    

– Какой  вы счастливец!    

– Почему?    

– Вы  пойдете к этой женщине.    

– Вы  влюблены в нее?    

– Нет, –  ответил я, краснея, так как сам не знал, как определить свое чувство, – но  мне бы очень хотелось с ней познакомиться.    

– Пойдемте  со мной, я вас представлю.    

– Попросите  сначала у нее позволения.    

– Ну  что вы, с ней нечего церемониться, идемте.    

Мне  было неприятно слышать то, что он говорил.    

Я  боялся убедиться в том, что Маргарита не заслуживала того чувства, которое я к  ней испытывал.    

В  романе Альфонса Kappa [5]  «Am Rauchen» говорится о человеке, преследовавшем однажды вечером изящную даму,  в которую влюбился с первого взгляда, так она была хороша. Желание поцеловать  руку этой дамы придавало ему мужества. Однако он не решался даже посмотреть на  кокетливую ножку, которая выглядывала из-под приподнятого платья. В то время  как он мечтал о том, что он сделает, чтобы обладать этой женщиной, она  остановила его на углу улицы и предложила пойти к ней. Он отвернулся, перешел  улицу и печальный возвратился домой.    

Я  вспомнил эту сценку и испугался, что Маргарита примет меня слишком скоро и  слишком скоро подарит любовь, за которую я хотел заплатить долгим ожиданием и  большими жертвами. Таковы мы, мужчины. Счастье наше, что воображение делает  поэтичными наши чувства.    

Если  бы мне сказали: «Сегодня вы будете обладать этой женщиной, но завтра будете убиты»,  я бы согласился. Если бы мне сказали: «Дайте десять луидоров – и вы будете ее  любовником», я бы отказался и заплакал, как ребенок, у которого поутру исчезает  замок ночных сновидений.    

Однако  мне хотелось с ней познакомиться, а тут представлялась возможность, и, быть может,  единственная, узнать, как мне следует при этом держаться.    

Я  еще раз попросил своего друга представить меня с ее согласия и стал бродить по  коридорам, думая о том, что сейчас увижу ее и не буду знать, как себя держать в  ее присутствии.    

Я  хотел обдумать заранее то, что скажу ей.    

Любовь  делает смешным.    

Вскоре  мой приятель вернулся.    

– Она  ждет нас, – сказал он.    

– Она  одна? – спросил я.    

– С  ней еще одна женщина.    

– Мужчин  нет?    

– Нет.    

– Идем.    

Мой  приятель направился к выходу.    

– Вы  не туда идете, – сказал я.    

– Нужно  сначала купить конфеты. Она просила меня.    

Мы  зашли в кондитерскую в Пассаже. Мне хотелось купить всю лавочку, и я выискивал,  чем бы наполнить коробку, когда мой приятель произнес:    

– Фунт  засахаренного винограда.    

– Она  любит его?    

– Она  ест только эти конфеты. Послушайте, – продолжал он, когда мы вышли, –  вы знаете, с кем я вас познакомлю? Не думайте, пожалуйста, что это герцогиня,  это просто содержанка, самая настоящая содержанка, поэтому не стесняйтесь и  говорите все, что вам взбредет в голову.    

– Хорошо,  хорошо, – пробормотал я.    

И  я шел за ним, уверяя себя, что теперь исцелюсь от своей страсти.    

Когда  я входил в ложу, Маргарита громко смеялась. Мне бы хотелось, чтобы она была  грустной.    

Мой  друг представил меня. Маргарита слегка кивнула головой и спросила:    

– А  мои конфеты?    

– Вот  они.    

Взяв  их, она посмотрела на меня. Я опустил глаза и покраснел.    

Она  наклонилась к соседке, сказала ей несколько слов на ухо, и обе начали  безудержно смеяться. По-видимому, я был причиной их веселья, и мое смущение от  этого усилилось.    

У  меня была в это время любовница, очень нежная и сентиментальная, ее  сентиментальность и меланхолические письма заставляли меня смеяться. Теперь  только я понял, какую боль я причинял ей этим; и в продолжение пяти минут я  любил ее так, как никто никогда не любил ни одной женщины.    

Маргарита  расправлялась с виноградом, не обращая на меня внимания.    

Приятель  захотел вывести меня из этого смешного положения.    

– Маргарита, –  начал он, – вы не должны удивляться, что господин Дюваль не произносит ни  слова: вы так его ошеломили, что он не находит их.    

– А  мне кажется, что ваш друг пошел с вами сюда потому, что вам скучно было идти  одному.    

– Если  бы это было так, – возразил я, – я не просил бы Эрнеста получить ваше  согласие, прежде чем представить меня вам.    

– Вероятно,  это был лишь предлог, чтобы отсрочить неизбежную минуту.    

Всякий  знает по опыту, что такие девушки, как Маргарита, любят насмешничать и дразнить  людей, которых они видят в первый раз, Это, вероятно, в отместку за унижения,  которые они часто терпят со стороны тех, кого видят каждый день.    

Чтобы  им отвечать, нужно иметь навык, а его-то я не имел, к тому же представление,  которое я себе составил о Маргарите, еще усиливало впечатление от ее шуток; все  в этой женщине волновало меня. Я встал и произнес с дрожью в голосе, которую  никак не мог скрыть:    

– Если  вы так думаете обо мне, сударыня, мне остается только попросить у вас извинения  за свою нескромность и откланяться. Можете быть уверены, что в другой раз я не  осмелюсь на это.    

Затем  поклонился и вышел.    

Не  успел я закрыть за собой двери, как услышал новый взрыв смеха. Мне очень  хотелось, чтобы кто-нибудь задел меня в этот момент локтем.    

Я  вернулся на свое место.    

Раздался  третий звонок. Эрнест пришел и сел рядом со мной.    

– Как  вы себя вели! – сказал он, садясь. – Они вас приняли за сумасшедшего.    

– Что  сказала Маргарита, когда я ушел?    

– Она  смеялась и уверяла меня, что никогда в жизни не видела такого чудака. Но не  нужно придавать серьезное значение этому происшествию. Не оказывайте этим  женщинам слишком большой чести – не относитесь к ним серьезно. Им совершенно  незнакома вежливость. Знаете, когда собак обливают духами, они начинают  кататься по лужам, чтобы заглушить этот запах.    

– Что  мне за дело до этого? – сказал я, стараясь выдержать безразличный  тон. – Я никогда больше не встречусь с этой женщиной, и если она мне  нравилась раньше, то мое отношение совершенно изменилось теперь, когда я с ней  познакомился.    

– Ну,  я не сомневаюсь, что увижу вас когда-нибудь в ее ложе и услышу, что вы  просаживаете на нее все состояние. Конечно, вы правы, она дурно воспитана, но  это завидная любовница.    

К  счастью, подняли занавес, и мой друг замолчал. Не могу вам сказать, что играли.  Помню только, что время от времени я поднимал глаза на ложу, из которой так  внезапно ушел, и что все новые и новые посетители сменялись там каждую минуту.    

Однако  я не мог не думать о Маргарите. Новое чувство овладевало мной. Мне казалось,  что я должен заставить себя забыть ее оскорбление и свой позор. Я говорил себе,  что потеряю все свое состояние, но буду обладать этой женщиной и по праву займу  место, которое я так быстро оставил.    

Еще  до окончания спектакля Маргарита с подругой покинули ложу. Невольно и я  поднялся со своего места.    

– Вы  уходите? – спросил Эрнест. – Почему?    

В  это время он заметил, что ложа опустела.    

– Идите,  идите, – сказал он, – желаю вам успеха.    

Я  вышел.    

Услышав  на лестнице шелест платьев и шум голосов, я стал в сторонке и увидел обеих женщин  в сопровождении двоих молодых людей.    

У  выхода к ним подошел маленький грум.    

– Скажи  кучеру, чтобы он ждал нас около cafe Anglais, – сказала Маргарита, –  мы пойдем туда пешком.    

Через  несколько минут, бродя по бульвару, я увидели в окне большого ресторана  Маргариту, она опиралась рукой о подоконник и обрывала один за другим цветки  камелий.    

Один  из молодых людей, наклонившись к ней, что-то шепотом ей говорил.    

Я  сел в ресторане напротив, в зале первого этажа и не терял из виду  интересовавшего меня окна.    

В  час ночи Маргарита села в коляску вместе со всеми.    

Я  взял извозчика и поехал за ними следом.    

Коляска  остановилась у дома № 9.    

Маргарита  вышла и одна поднялась наверх.    

По  всей вероятности, это было случайностью, но эта случайность сделала меня  счастливым.    

С  этого дня я часто встречал Маргариту в театре, на Елисейских полях. Она всегда  была весела, я – всегда взволнован.    

Прошло  две недели, но я ее нигде не встречал. Я увиделся с Гастоном и спросил о ней.    

– Она  очень больна, – ответил он.    

– Что  с ней?    

– У  нее больные легкие, и, так как ее образ жизни не может способствовать  выздоровлению, она слегла и близка к смерти.    

Сердце  наше странно устроено: я как будто обрадовался ее болезни.    

Каждый  день я ходил справляться о ее здоровье, но не расписывался в книге и не посылал  карточки. Я узнал таким образом о ее выздоровлении и отъезде в Баньер.    

Так  прошло много времени. В моей памяти мало-помалу сглаживалось непосредственное  впечатление, но воспоминание оставалось. Я путешествовал. Связи, привычки,  занятия вытеснили память о той встрече, и когда я вспоминал об этом  происшествии, то видел в нем только страсть очень молодого человека, страсть,  над которой позже смеются.    

В  конце концов жизнь одержала победу над воспоминанием; я потерял Маргариту из  виду со времени ее отъезда и, как я вам уже рассказывал, когда она прошла мимо  меня по коридору «Варьете», не узнал ее. Правда, она была под вуалью, но  раньше, два года тому назад, мне не нужно было бы видеть ее лицо, чтобы узнать,  я бы почувствовал ее.    

Мое  сердце все-таки забилось, когда я узнал, что это она, и двух лет, проведенных в  разлуке, словно не бывало.    

 VIII    

     

– Однако,  поняв, что я по-прежнему влюблен, – продолжал Арман после небольшой  паузы, – я вместе с тем почувствовал себя сильнее, чем раньше, и у меня  было желание встретиться с Маргаритой, чтобы показать ей, что я больше не  нуждаюсь в ней.    

Какими  доводами, какими уловками пользуется сердце, чтобы добиться желаемых результатов!    

Я  не мог дольше оставаться в коридоре, вернулся на свое место в партере и окинул  быстрым взглядом всю залу, чтобы найти ее ложу.    

Маргарита  была в бенуаре совсем одна. Она сильно изменилась, как я вам говорил, и на ее  губах я уже не находил больше безразличной улыбки. Она много выстрадала и,  видимо, не переставала страдать.    

Уже  наступил апрель, а она была одета по-зимнему – вся в бархате.    

Я  смотрел на нее так упорно, что мой взгляд привлек ее внимание.    

Она  смотрела на меня несколько секунд, потом взяла лорнет, чтобы лучше разглядеть,  и, должно быть, узнала, но не могла точно вспомнить, кто я. Когда она отложила  лорнет, по ее губам скользнула улыбка, приветливая улыбка женщины в ответ на  поклон, которого она как бы ждала от меня, но я не ответил на ее улыбку. Я  хотел иметь над ней превосходство и забыть в тот момент, когда она вспомнила,  кто я.    

Ей  показалось, что она ошиблась, и она отвернулась.    

Подняли  занавес.    

Я  часто видел Маргариту в театре, но никогда она не интересовалась тем, что  играли.    

Что  касается меня, то спектакль меня тоже очень мало занимал и я все время следил  за ней, стараясь чтобы она этого не замечала.    

Я  видел, что она обменялась взглядом с женщиной, занимавшей ложу напротив, я  посмотрел на эту лож и узнал в ней свою хорошую знакомую. Раньше она была на.содержании,  потом поступила на сцену, но не имела успеха. Теперь, рассчитывая на свои связи  с парижскими кокотками, занялась коммерцией и открыла модную мастерскую.    

Я  решил с ее помощью встретиться с Маргаритой. Воспользовавшись моментом, когда  она посмотрела в мою сторону, я приветствовал ее жестом и взглядом.    

То,  чего я ожидал, случилось: она меня позвала в свою ложу.    

Прюданс  Дювернуа была толстой сорокалетней женщиной, с ней не нужно было церемониться,  чтобы узнать все, что захочешь.    

Я  дождался, когда она снова стала переглядываться с Маргаритой, и спросил ее:    

– На  кого это вы так смотрите?    

– На  Маргариту Готье.    

– Вы  ее знаете?    

– Да,  я делаю ей шляпы, и она живет рядом co мной.    

– Вы  живете на улице д'Антэн?    

– В  седьмом номере. Окно ее уборной находится напротив моего.    

– Говорят,  она мила.    

– Вы  с ней не знакомы?    

– Нет,  но мне бы очень хотелось с ней познакомиться.    

– Хотите,  я позову ее к нам в ложу?    

– Нет,  я предпочитаю, чтобы вы меня представили ей.    

– У  нее?    

– Да.    

– Это  труднее.    

– Почему?    

– Потому,  что ей покровительствует очень ревнивый старый герцог.    

– «Покровительствует»!  Это мило.    

– Да,  покровительствует, – сказала Прюданс. – Бедный старик, должно быть,  не сумел стать ее любовником.    

Прюданс  рассказала мне, как Маргарита познакомилась с герцогом в Баньере.    

– Поэтому  она одна здесь? – продолжал я.    

– Конечно.    

– Но  кто ее проводит?    

– Он.    

– Он  приедет за ней?    

– Сию  минуту.    

– А  кто вас проводит?    

– Никто.    

– Предлагаю  вам свои услуги.    

– Но  вы не один.    

– Располагайте  нами обоими.    

– Кто  ваш друг?    

– Очень  милый и умный малый, он будет весьма рад познакомиться с вами.    

– Хорошо,  согласна, по окончании спектакля мы уедем вместе.    

– Отлично,  я только предупрежу своего приятеля.    

– Идите.    

– Посмотрите, –  сказала Прюданс, когда я выходил из ложи, – вот герцог входит в ложу  Маргариты.    

Я  взглянул. Действительно, позади молодой женщины уселся семидесятилетний старик  и подал ей мешочек с конфетами, которые она сейчас же начала с улыбкой  доставать, потом она положила его на барьер ложи и сделала Прюданс знак  глазами, казалось говоривший: «Не хотите ли?»    

– Нет, –  ответила Прюданс.    

Маргарита  опять взяла мешочек, повернулась к герцогу и начала болтать с ним.    

Смешно  рассказывать все эти подробности, но все, что касается этой женщины, так свежо  в моей памяти, что я не могу не рассказать об этом.    

Я  пошел предупредить Гастона о том, что решил за него и за себя. Он согласился.    

Мы  оставили свои, места и отправились в ложу мадам Дювернуа.    

Едва  мы открыли дверь из партера, как должны были остановиться и пропустить выходивших  Маргариту и герцога.    

Я  отдал бы десять лет жизни за то, чтобы быть на месте этого старика.    

На  бульваре он усадил ее в фаэтон, которым сам правил, и они исчезли из виду.    

Мы  вошли в ложу Прюданс.    

Когда  пьеса была окончена, мы сели на простого извозчика и поехали на улицу д'Антэн.  У дверей своего дома Прюданс предложила нам зайти к ней посмотреть мастерскую,  которой она очень гордилась. Вы поймете, с каким восторгом я согласился.    

Мне  казалось, что я мало-помалу приближаюсь к Маргарите, и вскоре перевел разговор  на нее.    

– Старый  герцог у вашей соседки? – спросил я Прюданс.    

– Нет,  она, вероятно, одна дома.    

– Но  ей, должно быть, ужасно скучно, – сказал Гастон.    

– Мы  почти всегда проводим вечера вместе, и когда она возвращается, то зовет к себе  меня. Она никогда не ложится раньше двух часов ночи, так как не может уснуть раньше.    

– Почему?    

– Потому,  что у нее больные легкие и почти всегда повышенная температура.    

– У  нее нет любовников? – спросил я.    

– У  нее никто не остается, когда я ухожу, но не ручаюсь, что кто-нибудь не  приходит, когда меня нет. Я часто встречаю у нее вечером некоего графа N. Он  хочет понравиться ей тем, что приходит в одиннадцать часов и посылает ей массу  драгоценностей, но она его презирает. Она не права, он очень богат. Я часто  говорю ей: «Дорогая моя, вам такого человека и нужно!»    

В  других случаях она меня слушает, но тут упрямится и отвечает, что он слишком  глуп. Пускай он глуп, не спорю, но ведь он дал бы ей положение, тогда как этот  старый герцог может умереть со дня на день. Старики – эгоисты; семья постоянно  упрекает его за привязанность к Маргарите – вот две причины, по которым он ей  ничего не оставит. Я разъясняю ей все это, а она отвечает, что никогда не  опоздает забрать графа после смерти герцога. Вовсе не весело, – продолжала  Прюданс, – жить так, как она живет. Я отлично знаю, что мне бы это не  подошло и я прогнала бы прочь этого старикашку. Он несносен, зовет ее своей  дочкой и постоянно следит за ней. Я уверена, что сейчас кто-нибудь из его слуг  стоит на улице и следит, кто выходит от нее и особенно кто входит.    

– Ах,  бедная Маргарита, – сказал Гастон, садясь за пианино и наигрывая  вальс, – я не знал этого. Недаром мне казалось, что последнее время она не  так весела.    

– Шш! –  сказала Прюданс, прислушиваясь.    

Гастон  остановился.    

– Мне  показалось, она зовет меня.    

Мы  прислушались. Действительно, какой-то голос звал Прюданс.    

– Ну,  господа, уходите, – сказала нам мадам Дювернуа.    

– Ах,  вы так понимаете гостеприимство, – сказал Гастон со смехом. – Мы  уйдем, когда захотим сами. Зачем нам уходить?    

– Я  иду к Маргарите.    

– Мы  подождем здесь.    

– Этого  нельзя.    

– Тогда  мы пойдем с вами.    

– Этого  тоже нельзя.    

– Я  знаком с Маргаритой, – сказал Гастон, – и вполне могу нанести ей  визит.    

– Но  Арман не знаком с ней.    

– Я  его представлю.    

– Это  невозможно.    

Мы  снова услышали голос Маргариты, звавшей Прюданс.    

Прюданс  побежала в свою уборную, мы за ней. Она открыла окно.    

Мы  спрятались, чтобы нас не было видно снаружи.    

– Я  зову вас целых десять минут, – сказала Маргарита из своего окна сердитым  голосом.    

– Что  вам нужно?    

– Приходите  сию минуту.    

– Зачем?    

– Граф  N. сидит у меня и до смерти мне надоел.    

– Я  не могу сейчас прийти.    

– Почему?    

– У  меня сидят двое молодых людей и не хотят уходить.    

– Скажите  им, что вам необходимо выйти.    

– Я  им уже говорила.    

– Ну  так бросьте их. Когда они увидят, что вы ушли, они тоже уйдут.    

– Они  все перевернут вверх дном.    

– Но  что им надо?    

– Они  хотят видеть вас.    

– Как  их зовут?    

– Одного  вы знаете, Гастон Р.    

– Да,  я его знаю, а другой?    

– Арман  Дюваль. Вы его не знаете?    

– Нет.  Ну, приведите их обоих с собой, все же лучше, чем граф. Я жду вас,  поторопитесь.    

Маргарита  закрыла окно, Прюданс тоже.    

Маргарита  раньше вспоминала мое лицо, но в памяти у нее не осталось моего имени. Я  предпочел бы неприятное воспоминание этому полному забвению.    

– Я  знал, – сказал Гастон, – что она с восторгом нас примет.    

– Ну,  восторг тут ни при чем, – ответила Прюданс, надевая шаль и шляпу. –  Она вас принимает только затем, чтобы прогнать графа. Постарайтесь произвести  на нее более приятное впечатление, не то она со мной поссорится: я знаю  Маргариту.    

Мы  спустились вниз.    

Я  дрожал, мне казалось, что этот визит будет иметь решающее значение в моей  жизни. Я был еще больше взволнован, чем в тот вечер, когда впервые был ей  представлен в оперетте. Когда я подходил к дверям знакомой вам квартиры, сердце  у меня билось так сильно, что мысли мои путались.    

До  нас донеслись звуки рояля. Прюданс позвонила. Звуки рояля умолкли.    

Нам  открыла дверь женщина, которая была больше похожа на компаньонку, чем на горничную.    

Мы  прошли в гостиную, а из гостиной в будуар, который имел такой же вид, как и  тогда, когда вы его видели. Какой-то молодой человек стоял, прислонившись к  камину. Маргарита сидела у пианино, пальцы ее бегали по клавишам, она начинала  какую-нибудь вещь и не кончала.    

Вся  эта картина производила впечатление скуки: молодого человека тяготило его собственное  ничтожество, женщину – присутствие этой мрачной особы.    

Услышав  голос Прюданс, Маргарита поднялась нам навстречу, обменявшись с мадам Дювернуа  взглядом благодарности.    

– Входите,  господа, милости просим.    

 IX    

     

– Здравствуйте,  Гастон, – сказала Маргарита моему приятелю, – я очень рада вас  видеть. Почему вы не зашли ко мне в ложу в «Варьете»?    

– Я  боялся быть некстати.    

– Друзья, –  Маргарита сделала ударение на этом слове, чтобы дать понять всем присутствующим,  что, несмотря на фамильярное обращение с Гастоном, он был всегда только ее  другом, – никогда не бывают некстати.    

– Позвольте  мне в таком случае представить вам моего друга Армана Дюваля.    

– Я  дала свое согласие Прюданс.    

– Я  уже имел раз честь быть вам представленным, – поклонившись, сказал я едва  слышно.    

Маргарита  всматривалась в меня и старалась припомнить, но не могла или делала вид, что не  может.    

– Сударыня, –  продолжал я, – я вам очень благодарен, что вы забыли об этом первом знакомстве,  потому что я был весьма смешон и показался вам, вероятно, очень скучным. Это  было два года назад в оперетте, я был с Эрнестом.    

– Да,  я вспоминаю! – сказала Маргарита с улыбкой. – Нет, не вы были смешны,  а я смешлива. Впрочем, я и теперь легко смеюсь, но не так, как раньше. Вы  простили меня?    

Она  протянула мне руку, и я поцеловал ее.    

– Знаете, –  продолжала она, – у меня есть дурная привычка сбивать с толку людей,  которых я вижу в первый раз. Это очень глупо. Мой доктор говорит, что это  оттого, что я очень нервная и всегда больная. Вы должны поверить моему доктору.    

– Но  у вас цветущий вид.    

– Ах,  я была очень больна.    

– Я  знаю.    

– Кто  вам сказал?    

– Все  это знали. Я часто приходил справляться о вашем здоровье и обрадовался, узнав о  вашем выздоровлении.    

– Мне  никогда не подавали вашей карточки.    

– Я  никогда не оставлял ее.    

– Так  это вы приходили каждый день справляться о моем здоровье и ни разу не хотели  назвать свое, имя?    

– Да,  я.    

– Значит,  вы не только снисходительны, вы великодушны. Вы, граф, не сделали бы  этого, – прибавила она обращаясь к графу N., и бросила на меня один из тех  взглядов, которыми женщины дополняют свои слова.    

– Я  с вами знаком только два месяца.    

– А  этот господин знал меня только пять минут. Вы всегда отвечаете невпопад.    

Женщины  безжалостны к людям, которых они не любят.    

Граф  покраснел и начал кусать губы.    

Мне  стало жаль его, потому что он был, по-видимому, так же влюблен, как и я, и  жестокая откровенность Маргариты, особенно в присутствии посторонних, делала  его очень несчастным.    

– Вы  играли, когда мы вошли, – сказал я, чтобы переменить разговор. –  Пожалуйста, смотрите на меня как на старого знакомого и продолжайте.    

– Ах, –  сказала она, бросаясь на диван и делая нам знак, чтобы мы тоже сели, –  Гастон знает мою музыку. Она может сойти наедине с графом, но вас я не хочу  подвергать такой пытке.    

– В  этом вы мне оказываете предпочтение? – спросил граф, стараясь придать  своей улыбке ироническое выражение.    

– Напрасно  вы меня укоряете в этом единственном предпочтении.    

По-видимому,  несчастный малый не мог сказать ни слова. Он бросил на молодую женщину  умоляющий взгляд.    

– Прюданс, –  продолжала она, – вы сделали то, о чем я вас просила?    

– Да.    

– Отлично,  после вы расскажете мне об этом. Мне нужно с вами поговорить, не уходите, пока  я не поговорю.    

– Мы,  может быть, мешаем? – спросил я. – Теперь, когда состоялось вторичное  знакомство и забыто первое, мы можем уйти.    

– Зачем?  Мои слова относятся не к вам. Напротив, я хочу, чтобы вы остались.    

Граф  вытащил роскошные часы и посмотрел, сколько времени.    

– Мне  пора в клуб.    

Маргарита  ничего не ответила.    

Граф  отошел от камина и подошел к ней.    

– До  свидания, сударыня.    

Маргарита  поднялась.    

– До  свидания, милейший граф, вы уже уходите?    

– Да,  я боюсь, что вам скучно со мной.    

– Не  больше, чем всегда. Когда мы вас опять увидим?    

– Когда  вы позволите.    

– Прощайте.    

Согласитесь,  что это было жестоко.    

Граф,  к счастью, был очень хорошо воспитан и миролюбив по характеру. Он поцеловал  небрежно протянутую руку Маргариты и вышел, поклонившись нам.    

Переступая  порог, он оглянулся на Прюданс.    

Та  пожала плечами, и жест ее, казалось, говорил: «Я сделала все, что могла».    

– Нанина! –  крикнула Маргарита. – Посвети господину графу.    

Мы  слышали, как открылась и закрылась дверь.    

– Наконец-то! –  воскликнула Маргарита, появляясь в будуаре. – Он уехал. Этот малый ужасно  действует мне на нервы.    

– Дорогая  моя, – сказала Прюданс, – вы слишком суровы с ним. Он так хорошо, так  внимательно относится к вам. Посмотрите, на камине лежат часы, которые он вам  подарил, они стоят по крайней мере тысячу экю.    

Мадам  Дювернуа подошла к камину и поиграла драгоценностью, бросая на нее жадные  взгляды.    

– Дорогая, –  сказала Маргарита, садясь к пианино, – когда я взвешиваю на одной чаше  весов то, что он мне дарит, а на другой – то, что он мне говорит, мне кажется,  что визиты ко мне обходятся ему слишком дешево.    

– Бедный  малый влюблен в вас.    

– Если  бы я выслушивала всех, кто в меня влюблен, у меня не хватало бы времени на  обед. – И пальцы ее забегали по клавишам, но тут же она обернулась к нам и  сказала: – Не хотите ли закусить? Мне очень хочется пуншу.    

– А  я с удовольствием съем кусочек цыпленка, – сказала Прюданс. – Не  поужинать ли нам?    

– Отличная  идея, пойдемте, – сказал Гастон.    

– Нет,  мы поужинаем здесь.    

Она  позвонила. Явилась Нанина.    

– Пошли  за ужином.    

– Что  взять?    

– Что  хочешь, но поскорей, поскорей.    

Нанина  ушла.    

– Ах  как хорошо! – сказала Маргарита, подпрыгивая, как ребенок. – Мы  поужинаем. Господи, какой несносный этот граф!    

Чем  дольше я видел эту женщину, тем больше она меня восхищала. Она была дивно  хороша. Даже ее худоба была прелестна. Я не переставал ею любоваться.    

Мне  трудно объяснить, что во мне происходило. Я был полон снисходительности к ее  образу жизни, я был полон восторга перед ее красотой. То бескорыстие, с которым  она относилась к молодому человеку, изящному и богатому, готовому разориться  для нее, извиняло в моих глазах все ее былые ошибки.    

В  этой женщине была какая-то чистота. Видно было, что порок не развратил ее. Ее  уверенная походка, гибкая талия, розовые открытые ноздри, большие глаза, слегка  оттененные синевой, выдавали одну из тех пламенных натур, которые распространяют  вокруг себя сладострастие.    

К  тому же как результат болезни или от природы, но в глазах этой женщины мелькали  время от времени огоньки желания, сулившие неземные радости тому, кого она  полюбит. Правда, тем, кто любил Маргариту, не было счету, она же не любила  никого.    

Словом,  в ней была видна непорочная девушка, которую ничтожный случай сделал куртизанкой,  и куртизанка, которую ничтожный случай мог превратить в самую любящую, самую чистую  женщину. У Маргариты, кроме того, было чувство гордости и независимости. Я  ничего не говорил: казалось, центром души моей стало сердце, а сердце  отражалось в глазах.    

– Так,  значит, это вы, – начала она вдруг, – приходили узнавать о моем  здоровье, когда я была больна?    

– Да.    

– Знаете,  вы поступили прекрасно. Чем я могу вас отблагодарить?    

– Позвольте  мне время от времени приходить к вам.    

– Сколько  угодно, от пяти до шести, от одиннадцати до двенадцати. Послушайте, Гастон,  сыграйте мне «Приглашение к танцу».    

– Зачем?    

– Чтобы  доставить мне удовольствие. К тому же я никак не могу сыграть его сама.    

– В  чем же трудность?    

– В  третьей части, пассаж с диезами.    

Гастон  поднялся, сел к пианино и начал играть эту чудесную вещь Вебера по нотам,  которые лежали на пюпитре.    

Маргарита,  опершись одной рукой о пианино, напряженно следила глазами за каждой нотой и  подпевала вполголоса, а когда Гастон подошел к указанному пассажу, она  продолжала напевать, ударяя пальцами по крышке пианино: