1 2 3 
— Я думал о Дорогой, — отвечал он, — и… и…  пожалуй, лучше мне встать и походить по комнате.    

Он поднялся и, заложив руки в карманы, начал прохаживаться  взад и вперед по комнате. Глаза у него блестели, а губы были плотно сжаты, но  он высоко держал голову и шел твердо. Дугал потянулся и посмотрел на Седрика, а  потом тоже встал, подошел к мальчику и принялся беспокойно ходить за ним  следом. Фаунтлерой вынул руку из кармана и положил ее на голову пса.    

— Это очень хороший пес, — сказал он. — Он  мне друг. Он знает, что я чувствую.    

— Что же ты чувствуешь? — спросил граф. Ему было  не по себе при виде того, как мальчик борется с первым наплывом тоски по дому;  впрочем, Седрик держался мужественно, и это было графу приятно.    

— Подойди ко мне, — велел граф. Седрик подошел.    

— Мне никогда раньше не приходилось покидать своего  дома, — сказал мальчик с тревогой во взгляде. — Странное это чувство,  когда знаешь, что будешь ночевать в незнакомом замке, а не у себя дома. Правда,  Дорогая от меня недалеко. Она мне говорила, чтобы я об этом не забывал… Ведь  мне уже семь лет… а потом я могу смотреть на ее портрет, который она мне  подарила.    

Он сунул руку в карман и вынул небольшой футляр, обтянутый  фиолетовым бархатом.    

— Вот, — сказал он. — Надо нажать на эту  пружинку, футляр открывается — а там она!    

Он подошел к креслу графа и нажал на пружину, доверчиво  прислонясь к его руке, лежащей на подлокотнике.    

— Вот она, — произнес он, когда футляр раскрылся,  и с улыбкой поднял глаза на графа.    

Граф нахмурился; он вовсе не желал смотреть на портрет, но  все же невольно глянул — и увидел прелестное юное личико, до того похожее на  ребенка, стоявшего рядом с ним, что он смешался.    

— Ты, кажется, думаешь, что очень любишь ее? —  спросил граф.    

— Да, — отвечал, не таясь, лорд Фаунтлерой, —  я так думаю и думаю, что так оно и есть. Знаете, мистер Хоббс был мне друг, и  Дик, и Мэри, и Бриджит с Майклом тоже были мне друзья, но Дорогая мне близкий  друг, — и мы всегда все-все друг другу говорим. Папа мне велел о ней  заботиться, и когда я вырасту, я буду работать и приносить ей деньги.    

— А чем ты думаешь заняться? — поинтересовался  граф. Маленький лорд опустился на ковер и сел, не выпуская из руки портрета.  Казалось, он всерьез размышляет, прежде чем ответить на вопрос.    

— Я раньше думал войти в дело с мистером  Хоббсом, — произнес он наконец. — Но мне бы очень хотелось стать  президентом.    

— Мы тебя пошлем в Палату лордов, — сказал граф.    

— Что ж, — произнес лорд Фаунтлерой, — если б  я не сумел стать президентом, а Палата — заведение солидное, я не буду  возражать. Торговать бакалеей порой бывает скучновато.    

Возможно, он принялся взвешивать в уме свои шансы, но только  тут он замолк и уставился в огонь.    

Граф больше не произнес ни слова. Он откинулся в кресле и  молча смотрел на мальчика. Странные мысли бродили в уме старого аристократа.  Дугал растянулся перед камином и заснул, положив голову на свои тяжелые лапы.  Воцарилось долгое молчание.    

Спустя полчаса лакей распахнул дверь, и в библиотеку вошел  мистер Хэвишем. В комнате царила тишина. Граф неподвижно сидел в кресле.  Услышав шаги мистера Хэвишема, он обернулся и предостерегающе поднял руку —  жест этот показался адвокату безотчетным, почти невольным. Дугал все еще спал,  а рядом с огромным псом, положив кудрявую голову на руку, спал маленький лорд  Фаунтлерой.    

 Глава шестая ГРАФ И ЕГО  ВНУК    

     

Когда на следующее утро лорд Фаунтлерой проснулся (он даже  не открыл глаз, когда накануне его перенесли в постель), он услышал  потрескивание дров в камине и тихие голоса. — Смотри, Доусон, ничего не  говори ему об этом, — наставлял кто-то. — Он не знает, почему она не  живет с ним вместе, и говорить ему об этом нельзя.    

— Что ж, если милорд так распорядился, сударыня, —  отвечал другой голос, — ничего, видно, не попишешь. Только если вы мне  позволите сказать, сударыня, как есть между нами, слуги мы там или не слуги, а  только это жестоко, вот что я вам скажу. Бедная вдова, такая красивая и такая  молодая, и с собственной кровиночкой ее разлучили, а он такой красавчик и  прирожденный джентльмен! Вчера вечером Джеймс и Томас, сударыня, на кухне  говорили, что такого обращения, как у этого парнишки, они отродясь не видали.  Да и другие господа из прислуги тоже говорят — уж до того приятный, и вежливый,  и обходительный, ну, словно с лучшими своими друзьями за обедом сидит. А  нрав-то просто ангельский, не то что у некоторых, уж вы меня простите,  сударыня, порой так просто кровь в жилах леденеет, право слово! А личико-то,  сударыня! Когда нас с Джеймсом в библиотеку позвали, чтоб его наверх отнести,  Джеймс взял его на руки, а личико-то у него все раскраснелось, головка у  Джеймса на плече, а волосы, до того блестящие, до того кудрявые, разметались,  ну просто картинка, и только! И я вам вот что скажу: милорд это тоже заметил,  потому как посмотрел на него и говорит Джеймсу: «Смотри не разбуди его!» Седрик  пошевелился и открыл глаза.    

Он увидел в комнате двух женщин. Комната была веселая,  светлая, отделанная вощеным ситцем в цветах. В камине горел огонь, а в обвитые  плющом окна струилось солнце. Женщины подошли к нему; в одной из них он узнал  миссис Меллон, другая была полная женщина средних лет с добрым, приветливым  лицом.    

— Доброе утро, милорд, — произнесла миссис  Меллон. — Хорошо ли вы спали?    

Седрик протер глаза и улыбнулся.    

— Доброе утро, — сказал он. — Я и не знал,  что я здесь.    

— Вас перенесли наверх, когда вы заснули, —  объяснила домоправительница. — Это ваша спальная, а это Доусон, она будет  за вами ухаживать.    

Фаунтлерой сел и протянул руку Доусон, как протягивал графу.    

— Здравствуйте, сударыня, — произнес он. — Я  очень благодарен вам за то, что вы пришли мне помочь.    

— Вы можете звать ее Доусон, милорд, — сказала с  улыбкой домоправительница. — Она привыкла, чтобы ее звали Доусон.    

— Мисс Доусон или миссис Доусон? — осведомился  лорд Фаунтлерой.    

— Просто Доусон, — отвечала сама Доусон, так и  сияя улыбкой. — Ни мисс и ни миссис, Господь с вами! Ну, а теперь  вставайте, и Доусон вас оденет, а потом позавтракаете в детской, хорошо?    

— Благодарю вас, — сказал лорд Фаунтлерой, —  но я уже много лет как одеваюсь сам. Меня Дорогая научила. Дорогая — это моя  мама. У нас только Мэри была, она и стирала, и всю работу делала, нельзя же  было доставлять ей лишние хлопоты. Я сам могу ванну принять, я умею, только,  пожалуйста, проверьте потом у меня за ушами. Доусон и домоправительница  переглянулись.    

— Доусон сделает все, о чем вы ее попросите, —  сказала миссис Меллон.    

— Все сделаю, Господь с вами! — подхватила с  улыбкой Доусон. — Можете сами одеваться, если вам угодно, а я буду рядом  стоять и, если что понадобится, тотчас помогу.    

— Спасибо, — поблагодарил Фаунтлерой, —  знаете, с пуговицами иногда бывают затруднения, и тогда я прошу кого-нибудь  помочь. Доусон показалась ему очень доброй женщиной, и к тому времени, когда он  оделся и принял ванну, они уже были друзьями. Он многое узнал о ней. Он узнал,  что муж ее был солдатом и его убили в настоящем сражении, и что сын ее стал  матросом и ушел в дальнее плаванье, и что он повидал и пиратов, и людоедов, и  китайцев, и турок, и что домой он привозил раковины странной формы и обломки  кораллов, и Доусон может их хоть сейчас ему показать, они у нее в сундучке  лежат. Все это было так интересно! Еще он узнал, что она всю жизнь за детьми  ходила и теперь как раз приехала из одного знатного дома в другой части Англии,  где у нее на попечении была прехорошенькая маленькая девочка, которую звали  леди Гвинет Воэн.    

— Она вашей милости какой-то родней приходится, —  сообщила Доусон.    

— Может статься, вы с ней и познакомитесь.    

— Правда? — спросил Фаунтлерой. — Мне бы  очень этого хотелось. У меня знакомых девочек не было, но я всегда любил на них  смотреть.    

Перейдя завтракать в другую комнату, которая оказалась очень  просторной, и узнав от Доусон, что рядом с ней есть еще другая, которая также  предназначается для него, Фаунтлерой снова почувствовал себя совсем маленьким и  признался в этом Доусон, садясь завтракать за красиво убранный стол.    

— Я слишком мал, — печально промолвил он, —  чтобы жить в таком большом замке и иметь столько просторных комнат. Вы так не  думаете?    

— Полноте, — возразила Доусон, — просто вам с  непривычки немного не по себе. Но это скоро пройдет, и вам здесь понравится.  Ведь здесь так красиво!    

— Конечно, красиво, — согласился Фаунтлерой со  вздохом. — Мне бы здесь еще больше понравилось, если б со мной была Дорогая.  По утрам мы всегда завтракали вместе, я ей клал сахар в чай, наливал сливки и  тосты подавал. Это было так весело!    

— Ну, ничего, — утешала его Доусон, — вы ведь  каждый день будете с ней видеться. То-то будет рассказов! Вот ужо пойдете и все  здесь по смотрите — и собак, и конюшни, и лошадей. Там есть одна лошадка,  которая вам очень понравится…    

— Правда? — воскликнул Фаунтлерой. — Я очень  люблю лошадей! И Джима я очень любил. Это у мистера Хоббса была такая лошадь,  он на ней товар возил. Хорошая была лошадь, только с норовом.    

— Подождите, — сказала Доусон, — пока не  увидите, что там на конюшне есть. Стойте-ка, да вы еще и в соседнюю комнату не  заглянули!    

— А что там? — спросил Фаунтлерой.    

— Позавтракаете, тогда и увидите, — отвечала  Доусон. Побуждаемый любопытством, Седрик быстро принялся за завтрак. Должно  быть, в соседней комнате было что-то очень интересное — вид у Доусон был такой  важный и такой загадочный.    

— Ну, вот и все! — воскликнул он через несколько  минут, соскользнув со стула. — Я кончил. Можно мне теперь посмотреть?    

Доусон кивнула и отворила дверь, приняв еще более важный и  загадочный вид. Любопытство Седрика достигло предела.    

Переступив порог, он остановился и в изумлении огляделся. Он  не произнес ни слова и только молча озирался, сунув руки в карманы и покраснев  до корней волос.    

Он был поражен и взволнован до крайности. И правда, было  чему поразиться! Эта комната была такой же просторной и такой же красивой, как  и все остальные, хотя и выглядела несколько иначе. Мебель в ней не была такой  старинной и массивной, как в комнатах внизу; стены, ковры и портьеры были  светлее, вдоль стен шли полки, уставленные книгами, а на столах громоздились  игрушки — красивые, хитроумные игрушки, на которые он, бывало, заглядывался в  витринах нью-йоркских магазинов.    

— Это, кажется, комната для мальчика, — произнес  он наконец не совсем твердым голосом. — Чьи же это игрушки?    

— Подойдите и рассмотрите их, — отвечала  Доусон. — Они ваши!    

— Мои?! — воскликнул Седрик. — Мои! Как же  так? Кто мне их подарил? И он подбежал к столу, радостно смеясь. Он почти не  верил собственным глазам.    

— Это дедушка! — вскричал он с сияющими  глазами. — Я знаю, это дедушка!    

— Да, это его милость, — сказала Доусон. — И  если вы будете паинькой и не станете грустить, а будете веселы и спокойны, он вам  подарит все, что вы ни пожелаете!    

Утро прошло замечательно. Столько всего надо было  разглядеть, столько всего испытать! Каждая новинка так занимала Седрика, что он  едва мог от нее оторваться. Странно ему было слышать, что все это  предназначалось ему одному: он еще был в Нью-Йорке, а сюда из Лондона уже  приехали люди приготовить ему комнаты и выбрать самые интересные для него  игрушки.    

— Нет, вы когда-нибудь видели такого доброго  дедушку? — спросил Фаунтлерой у Доусон.    

Доусон посмотрела на него с сомнением. Его сиятельство не  вызывал в ней особого уважения. Она служила в этом доме всего несколько дней,  но уже наслышалась в людской разговоров о старом графе.    

— Уж в каких я только домах не служил, — говорил  самый высокий лакей, — и каких я только сердитых и злобных стариков не  повидал, но такого бешеного не встречал!    

А другой лакей, по имени Томас, рассказывал в кухне, как  граф наставлял мистера Хэвишема перед приездом внука. «Разрешите ему делать  все, что он ни пожелает, завалите его комнату игрушками, — говорил  граф, — всячески развлекайте его — и он скоро забудет о матери.  Развлекайте его, отвлекайте его, и все будет хорошо! Вы же знаете мальчиков!»  Таков был план, задуманный добрым дедушкой. Однако графа ждало разочарование:  ему предстояло убедиться, что внук его совсем не таков, как он думал.    

Граф дурно спал ночь и все утро не выходил из своей комнаты;  но в полдень, позавтракав, он послал за мальчиком.    

Фаунтлерой не заставил себя ждать. Он вприпрыжку сбежал по  широкой лестнице, пронесся по холлу, распахнул дверь и шагнул в комнату. Щеки у  него раскраснелись, глаза сияли.    

— Я ждал, когда вы пришлете за мной, — сказал  он. — Я уже давно был готов. Я так вам благодарен за подарки! Я так вам  благодарен! Я все утро с ними играл.    

— А-а, — произнес граф, — так они тебе  понравились?    

— Очень! Я даже сказать вам не могу, как они мне  понравились! — отвечал, весь сияя, Фаунтлерой. — Там есть одна игра,  похожа на бейсбол, только в нее играют на доске черными и белыми фишками, а  счет ведут на таких маленьких счетах. Я пробовал Доусон научить, но она сперва  не очень-то понимала, она ведь женщина и в бейсбол никогда не играла. Боюсь, я  не сумел ей все как надо объяснить. Но вы-то знаете эту игру, правда?    

— Боюсь, что нет, — проговорил граф. — Это  ведь американская игра? Она похожа на крикет?    

— Я никогда не видел, как играют в крикет, —  признался Фаунтлерой, — но мистер Хоббс несколько раз брал меня на  бейсбол. Вот это игра! Все так болеют! Хотите, я принесу вам эту игру и покажу,  как в нее играть? Может быть, она вас заинтересует и вы забудете про свою ногу?  Очень она у вас сегодня болит?    

— Да, радости от нее мало, — отвечал граф.    

— Тогда, пожалуй, игра вас не отвлечет, — тревожно  заметил мальчик. — Может, она вам будет совсем ни к чему… А как вы сами  думаете, отвлечет она вас или нет?    

— Ступай, принеси игру, — сказал граф.    

Непривычное это было для графа дело — беседовать с  мальчиком, который предлагал обучить его играм! Впрочем, новизна ситуации  забавляла старика. Едва заметная улыбка играла на губах графа, когда Седрик  вернулся с выражением живейшего интереса на лице. В руках он нес коробку с  игрой.    

— Можно, я пододвину столик к вашему креслу? —  спросил он.    

— Позвони, — отвечал граф, — и Томас тебе его  переставит.    

— О, я могу это сделать сам, — возразил  Фаунтлерой, — он не очень тяжелый.    

— Что ж, — согласился граф. Улыбка чуть заметнее  проступила на его лице, пока он следил, с каким пылом Седрик принялся за дело.  Он подтащил столик к креслу, вынул из коробки игру и разложил ее на столе.    

— Сейчас мы начнем — и вам будет очень интересно, —  говорил Фаунтлерой. — Вот видите, черные фишки будут ваши, а белые — мои.  Это игроки: когда они обегут все поле, это считается один «круг», вот это  «аут», положение вне игры, а это первая «база», это вторая и третья, а вот это  «дом». Он с жаром все объяснял и показывал, что делает на поле каждый из  игроков, после чего изобразил, как был перехвачен чрезвычайно трудный мяч в тот  знаменательный день, когда он смотрел игру в обществе мистера Хоббса. Весело  было смотреть на его крепкую ловкую фигурку, живые движения и беззаботное  веселье.    

Когда же наконец с объяснениями было покончено и они начали  играть, графу все было не скучно. Его юный партнер с головой ушел в игру — он  играл азартно и от души смеялся, когда «удар» ему удавался; впрочем, он так же  радовался и удаче противника, особенно если игра шла вокруг «дома», так что  играть с ним было одно удовольствие!    

Если бы неделю назад кто-то сказал графу Доринкорту, что в  это утро он забудет и о подагре и о дурном расположении духа, состязаясь с  кудрявым мальчиком в игре черными и белыми фишками на ярко раскрашенной доске,  он бы несомненно ответил резкостью. И все же так оно безусловно и было, потому  что он очень удивился, когда дверь отворилась и Томас доложил посетителе.  Посетитель, пожилой господин в черном, был не кто иной, как приходский  священник; открывшаяся ему удивительная сцена настолько его поразила, что он  чуть не отступил назад, рискуя столкнуться с Томасом.    

Достопочтенного мистера Мордонта всегда охватывала тоска,  когда приходило время посетить его благородного патрона, обитавшего в замке.  Его благородный патрон обычно делал все, что мог, чтобы эти визиты не  доставляли священнику ни одной приятной минуты. Граф ненавидел церковь и  благотворительность и приходил в ярость, когда узнавал, что кто-то из фермеров,  живущих на его землях, осмеливался быть бедным, болеть и нуждаться в помощи.  Если подагра особенно ему досаждала, он не колеблясь заявлял, что не желает,  чтобы его беспокоили рассказами об их несчастьях; когда же боли стихали и он  становился несколько терпимее, он порой давал священнику денег, но не иначе как  наговорив ему при этом всяких грубостей и выбранив весь приход за леность и  глупость. Впрочем, каково бы ни было настроение графа, он никогда не обходился  без едких и оскорбительных речей, так что достопочтенный мистер Мордонт нередко  жалел, что, будучи христианином, не может швырнуть в него чем-то тяжелым. За  все те годы, что мистер Мордонт был священником в Доринкортском приходе, он не  мог припомнить ни одного случая, когда граф помог кому-либо по собственному  побуждению или позаботился о ком-то, кроме себя самого. Сегодня мистер Мордонт  пришел для того, чтобы поговорить с графом о неотложном деле, и, идя к дому по  аллее, он думал о том, что визит этот обещает быть особенно неприятным. Во-первых,  он знал, что его сиятельство вот уже несколько дней мучает подагра, а потому он  находится в таком отвратительном настроении, что слухи об этом дошли до  деревни: одна молоденькая служанка рассказала об этом своей сестре, которая  честно зарабатывала себе на пропитание, держа лавочку, где можно было купить  нитки, иголки и леденцы, а также услышать последние новости. Миссис Диббл знала  все о замке и его обитателях, о фермах и их обитателях и еще о деревне и ее  жителях, а чего она не знала, то и знать-то было неинтересно. О замке ей было  известно все до мельчайших подробностей, потому что ее сестра Джейн Шортс  служила горничной в замке и находилась в близкой дружбе с Томасом.    

— Его милость до того гневается, — говорила миссис  Диббл, облокотясь о прилавок, — до того бранится, что мистер Томас сам  нашей Джейн сказал: этого ни одна душа выдержать не может. Третьего дня он в  самого мистера Томаса швырнул тарелку с тостами, и не будь в замке такое  приятное общество в людской и все прочее, — мистер Томас там ни одного бы  часа не остался!    

Священнику все это было известно — на фермах любили  посудачить о графе, этой черной овце в приходском стаде, и каждой доброй  прихожанке приятно было поговорить о его грубом нраве, когда к ней приходили  гости попить чайку.    

А вторая причина для беспокойства священника была еще  неприятнее, потому что она возникла недавно и все ее обсуждали с живейшим  интересом.    

Кто в приходе не знал, в какую ярость пришел старый  аристократ, когда его сын женился на американке? Кто не знал о том, как сурово  обошелся он с капитаном и как красивый, стройный, веселый юноша, единственный  изо всей этой знатной семьи, кто пользовался любовью окружающих, скончался  вдали от родного края в бедности и отчуждении? Кто не знал о том, с каким  неистовством старый граф ненавидел несчастную молодую женщину, на которой  женился его сын, как не желал даже думать о внуке и отказывался видеть его — до  тех пор, пока два его старших сына не умерли, не оставив ему наследника? Кто не  знал, что он ждал приезда внука без всякой радости и заранее решил, что тот  окажется дерзким невеждой и грубияном, как все американцы, и не только не  сделает чести его имени, но скорее всего опозорит его?    

В своей угрюмой гордыне граф полагал, что его мысли никому  не известны. Он думал, что никто не посмеет догадаться о его чувствах и  опасениях и, уж конечно, не станет говорить о них; но слуги пристально за ним  следили, читая его лицо, как книгу, а потом обсуждали в людской приступы его  гнева и сплина. Граф полагал, что люди ничего о нем не знают, — а Томас  меж тем говорил Джейн, кухарке и дворецкому, а также горничным и лакеям:  «Сдается мне, что старик страшно ярится из-за капитанского сынка, боится, как  бы тот его не опозорил. Вот бы и хорошо! — прибавлял при этом  Томас, — сам виноват! Чего ж еще ждать от мальчонки, если он в бедности  рос в этой поганой Америке?»    

Шагая по величественной аллее, ведущей к дому,  достопочтенный мистер Мордонт размышлял о том, что мальчик, вызвавший столько  опасений, только накануне прибыл в замок, и что скорее всего опасения старого  графа подтвердились, а уж если бедняжка разочаровал своего деда, граф наверняка  гневается и готов выместить свою ярость на первом же посетителе, и что скорее  всего этим посетителем окажется он сам. Судите же сами, каково было удивление  мистера Мордонта, когда Томас распахнул перед ним дверь библиотеки и до его  ушей донесся радостный детский смех.    

— Эти двое выходят из игры! — звонко кричал  детский голос. — Двое выходят!    

Мистер Мордонт увидел графа, сидящего в кресле, положив на  скамеечку больную ногу, возле него стоял столик с какой-то игрой, а рядом,  прислонясь к руке и здоровому колену графа, стоял мальчик с раскрасневшимся  лицом и горящими глазами.    

— Второй аут! — говорил он. — Вам не повезло  на этот раз, правда? Тут только оба заметили, что в комнату кто-то вошел.    

Граф оглянулся, нахмурив, как всегда, свои лохматые брови;  впрочем, узнав посетителя, он встретил его против обыкновения приветливо.  Казалось, на мгновение он забыл о своем дурном нраве и о том, каким неприятным  человеком он при желании бывал.    

— А-а, это вы, — произнес он, как всегда,  отрывисто, — доброе утро, Мордонт. — И он любезно протянул священнику  руку. — Как видите, я нашел себе новое занятие.    

Другую руку он положил Седрику на плечо — возможно, в  глубине души у него шевельнулось чувство удовлетворения и гордости оттого, что  он может представить такого наследника; в глазах его мелькнуло удовольствие,  когда он слегка выдвинул мальчика вперед.    

— Это новый лорд Фаунтлерой, — проговорил  он. — Фаунтлерой, это мистер Мордонт, приходский священник.    

Фаунтлерой взглянул на человека в пасторском наряде и подал  ему руку.    

— Очень рад познакомиться с вами, сэр, — сказал  он, вспомнив слова, которыми приветствовал новых покупателей мистер Хоббс.  Седрик твердо знал, что с духовными лицами надо быть особенно учтивым. Мистер  Мордонт на миг задержал маленькую ручку в своей и с безотчетной улыбкой  вгляделся в лицо мальчика. Седрик ему, как, впрочем, и всем другим, с первого  же взгляда понравился. Больше всего поразили священника не красота и не изящество  Седрика, а искренность и добросердечность, освещавшие все, что бы он ни  говорил. Глядя на мальчика, пастор совсем забыл о графе. Ничто на свете не  сравнится с добрым сердцем; казалось, самая атмосфера этой мрачной комнаты  очистилась и просветлела под воздействием доброго сердца, хоть это и было лишь  сердце ребенка.    

— Мне очень приятно с вами познакомиться, лорд  Фаунтлерой, — произнес священник. — Чтобы приехать к нам, вы  совершили дальний путь. Многие порадуются, узнав, что этот путь благополучно  завершен.    

— Да, дорога была длинная, — согласился  Фаунтлерой, — но со мной была Дорогая — это моя мама, и мне не было  грустно. Разве можно грустить, когда мама с тобой? Да и корабль был такой  красивый!    

— Садитесь, Мордонт, — сказал граф.    

Мистер Мордонт уселся и перевел взгляд с Фаунтлероя на  графа.    

— Ваше сиятельство можно от души поздравить, —  произнес он сердечно.    

— Он похож на своего отца, — угрюмо отвечал  граф. — Будем надеяться, что поведет он себя достойнее.    

И тут же прибавил:    

— Что привело вас ко мне сегодня, Мордонт? У кого там  стряслась беда?    

Начало было не так уж плохо, и все же мистер Мордонт ответил  не сразу.    

— У Хиггинса, — сказал он наконец, — у  Хиггинса, который живет на Крайней ферме. Дела у него плохи. Сам он всю прошлую  осень прохворал, а потом дети заболели скарлатиной. Не могу сказать, что он  очень хороший хозяин, но ему не повезло, и он не может управиться в срок.  Теперь он запаздывает с арендной платой. Невик ему говорит, если сейчас не  заплатит, то пусть с фермы уходит, а это для него было бы очень плохо. Жена его  больна, он пришел ко мне вчера вечером молить о встрече с вами — чтобы  выпросить отсрочку. Он думает, что если вы немного подождете, он сумеет встать  на ноги.    

— Все они так думают, — произнес граф, мрачно  сдвинув брови. Фаунтлерой шагнул вперед. Он стоял между графом и посетителем,  внимательно слушая разговор. Хиггинс его очень заинтересовал. Ему хотелось  спросить, сколько у Хиггинса детей и тяжело ли проходила у них скарлатина. Он  смотрел на мистера Мордонта широко открытыми глазами и с нескрываемым интересом  следил за каждым его словом.    

— Хиггинс — человек старательный, — добавил  священник в поддержку своего ходатайства.    

— Но арендатор он плохой, — отвечал граф. —  Невик говорит, что он вечно опаздывает.    

— Положение у него сейчас отчаянное, — сказал  пастор. — Он своих детишек и жену очень любит, а если забрать у него  ферму, они будут буквально голодать. Он их и так не может кормить как надо.  После скарлатины двое детей очень ослабли, и врач прописал им вино и  питательную еду, на которую у Хиггинса нет средств.    

Тут Фаунтлерой сделал еще один шаг вперед.    

— Вот и с Майклом то же самое было, — произнес он.  Граф встрепенулся.    

— Про тебя-то я и забыл! — воскликнул он. — Я  забыл, что у нас появился филантроп. Кто это Майкл?    

И снова у него в глазах заиграло странное оживление.    

— Это муж Бриджит, он заболел лихорадкой и не мог ни за  квартиру заплатить, ни еды и вина купить. А вы мне дали денег, чтобы ему  помочь.    

Граф как-то странно нахмурил брови, впрочем, вид у него был  совсем не угрюмый.    

— Какой из него выйдет помещик, не знаю, —  произнес он, взглянув на мистера Мордонта. — Я Хэвишему сказал, чтобы он  мальчику дал, что он захочет, но он, судя по всему, попросил лишь денег, чтобы  раздать их нищим.    

— Ах, нет, они не нищие, — горячо возразил лорд Фаунтлерой. —  Майкл был превосходный каменщик! Они все работали!    

— Да-да, — подхватил граф, — они были не  нищие, а превосходные каменщики, чистильщики сапог и торговки яблоками.    

Несколько секунд он молча смотрел на мальчика. В голову ему  пришла одна мысль, и хоть ее вызвали не самые добрые побуждения, все же мысль  эта была недурна.    

— Подойди ко мне, — промолвил он наконец.  Фаунтлерой приблизился, стараясь не задеть больную ногу графа.    

— А что бы ты сделал в этом случае? — спросил  граф. Надо признаться, что мистера Мордонта на миг охватило странное чувство.  Он много лет прожил в Доринкорте и принимал дела прихожан близко к сердцу; он  знал всех богатых и бедных арендаторов, знал всех крестьян, не только честных и  работящих, но и ленивых и нечестных. Он хорошо понимал, что этот мальчик с  широко раскрытыми глазами, который стоял возле графа, сунув руки в карманы,  получит в будущем огромную власть творить добро и зло. Он понимал также, что  из-за прихоти гордого и себялюбивого старика мальчик может получить эту власть  сейчас же и что, если он не обладает добротой и великодушием, это может плохо  обернуться не только для других, но и для него самого.    

— Так что бы ты сделал в таком случае? — повторил  граф. Фаунтлерой придвинулся к нему еще ближе и доверчиво положил ему руку на  колено.    

— Если б я был очень богатый, — сказал он, —  и не был бы такой маленький, я бы позволил ему остаться на ферме и послал бы  его детям всего, что им надо. Но, конечно, я еще маленький… Он замолчал; однако  спустя мгновенье лицо его просветлело.    

— Вы ведь все, что угодно, можете сделать,  правда? — спросил он.    

— Гм, — пробормотал старый граф, глядя на  мальчика. — Ты так полагаешь?    

Казалось, впрочем, что вопрос не был ему неприятен.    

— Я просто хочу сказать, что вы можете любому дать все,  что захотите, — пояснил Фаунтлерой. — А кто это Невик?    

— Это мой управляющий, — отвечал граф, — и  некоторые арендаторы не очень-то его любят.    

— Вы ему сейчас напишете? — спросил  Фаунтлерой. — Принести вам перо и чернил? Я могу снять со стола игру.    

Он, видно, ни минуты не сомневался в том, что граф не  позволит Невику привести жестокий план в исполнение.    

Граф помолчал, все не сводя с мальчика глаз.    

— Ты писать умеешь? — спросил он.    

— Да, — произнес Седрик, — только не очень  хорошо.    

— Убери со стола и принеси с моего бюро чернила, перо и  бумагу. Мистер Мордонт слушал этот разговор со все возрастающим интересом.  Фаунтлерой проворно исполнил все, что велел ему граф. Не прошло и минуты, как  большая чернильница, перо и лист бумаги оказались на столе.    

— Ну вот, — весело проговорил он, — теперь вы  можете писать.    

— Писать будешь ты, — отвечал граф.    

— Я! — воскликнул Фаунтлерой, покраснев до корней  волос. — Я иногда делаю ошибки, если у меня нет под рукой словаря и никто  мне не помогает. И потом, разве моего письма будет достаточно?    

— Вполне достаточно, — отрезал граф. —  Хиггинс на ошибки жаловаться не будет. Ты ведь у нас филантроп, а не я. Ну же,  начинай. Фаунтлерой взял перо, обмакнул его в чернила и устроился поудобнее,  облокотясь о стол.    

— Я готов, — сказал он. — Что же мне писать?    

— Пиши: «Оставьте пока Хиггинса в покое» — и подпишись  «Фаунтлерой», — проговорил граф.    

Фаунтлерой снова обмакнул перо в чернила и начал писать.  Дело это было для него нелегкое, но он отнесся к нему очень серьезно. Прошло  какое-то время, прежде чем письмо было готово; Фаунтлерой подал его графу с  улыбкой, в которой был заметен оттенок беспокойства.    

— Как по-вашему, этого хватит?    

Граф взглянул на письмо, углы его рта слегка дрогнули.    

— Да, — отвечал он, — Хиггинс будет вполне  доволен. И он передал письмо мистеру Мордонту. В письме было написано: «Дарагой  мистер Невик пажалста астафьте пака мистера Хигинса в пакои чем весьма обяжете  уважающива вас Фаунтлероя».    

— Мистер Хоббс всегда так подписывался, — пояснил  Фаунтлерой. — И я подумал, что лучше будет прибавить «пажалста». А  правильно я «пажалста» написал?    

— В словарях его пишут несколько иначе, — заметил  граф.    

— Так я и знал! — воскликнул Фаунтлерой. —  Надо было вас спросить. Если слово длинное, всегда надо проверять его в  словаре. Так оно вернее. Я лучше перепишу письмо.    

И он переписал письмо набело, предварительно выяснив у  графа, как пишутся трудные слова.    

— Странная вещь правописание, — заметил он. —  Очень часто пишут совсем не так, как произносят. Я-то думал, что «пажалста» так  и надо писать, а оказывается, оно совсем по-другому пишется. А «дорогой», если  не знать, хотелось бы написать «дарагой», да? Просто руки иногда от этого  правописания опускаются!    

Уходя, мистер Мордонт унес письмо с собой. Кроме письма он  унес с собой и еще что-то — чувство надежды и благодарности, какой прежде он  никогда не уносил из замка Доринкорт.    

Проводив его до двери, Фаунтлерой вернулся к деду.    

— Можно мне теперь пойти к Дорогой? — спросил  он. — Она меня ждет.    

Граф помолчал.    

— Прежде зайди на конюшню, — сказал он. — Там  для тебя есть кое-что. Позвони.    

— Спасибо, — быстро произнес Фаунтлерой, слегка  покраснев, — но если вы позволите, я лучше завтра туда пойду. Дорогая с  самого утра меня ждет.    

— Что ж, — отвечал граф. — Я прикажу заложить  карету. И сухо прибавил:    

— Это пони. У Фаунтлероя перехватило дыхание.    

— Пони! — повторил он. — Чей пони?    

— Твой, — отвечал граф.    

— Мой? — вскричал мальчик. — Мой? Как все эти  игрушки наверху?    

— Да, — сказал граф. — Хочешь на него  взглянуть? Я прикажу его вывести.    

Краска залила лицо Фаунтлероя.    

— Я никогда и не мечтал, что у меня будет пони! —  воскликнул он. — Я никогда об этом даже не мечтал! Как Дорогая обрадуется!  Вы мне все-все дарите!    

— Хочешь взглянуть на него? — повторил граф.  Фаунтлерой глубоко вздохнул.    

— Да, я хочу на него посмотреть, — отвечал  он. — Прямо сказать вам не могу, как мне этого хочется. Только боюсь, я не  успею…    

— Ты непременно хочешь ехать к матери сегодня? —  спросил граф. — Разве нельзя отложить поездку?    

— Нет, — сказал Фаунтлерой, — ведь она все  утро обо мне думала, а я о ней.    

— Ах, вот как, — произнес граф. — Что ж,  позвони.    

Карета мягко катила по аллее под высокими сводами деревьев.  Граф молчал, но Фаунтлерой говорил, не смолкая, и все о пони. Какого он цвета?  А он большой? Как его зовут? Что он ест? Сколько ему лет? А можно завтра встать  пораньше, чтобы посмотреть на него?    

— Вот Дорогая обрадуется! — повторял он. —  Она будет вам так благодарна за вашу доброту ко мне! Она ведь знает, что я  всегда пони любил, только мы никогда не думали, что у меня будет свой пони. На  Пятой авеню жил один мальчик, так у него был пони, он на нем каждое утро ездил,  а мы всегда, когда гуляли, мимо его дома проходили, чтобы на пони взглянуть.    

Он откинулся на подушки и несколько минут сосредоточенно  рассматривал графа.    

— По-моему, вы самый добрый человек на свете, —  наконец убежденно произнес он. — Вы всегда делаете добро, правда? И  думаете о других. Дорогая говорит, что это и есть настоящая доброта — когда  думаешь не о себе, а о других. А вы ведь так и поступаете, правда? Его сиятельство  так поразился, услышав этот лестный отзыв, что положительно не знал, что  сказать. Он чувствовал, что ему надо собраться смыслями. Его крайне удивило то,  что этот доверчивый ребенок видит лишь доброту и великодушие во всех его  неприглядных поступках. А Фаунтлерой продолжал, восторженно глядя на него  большими, ясными, невинными глазами.    

— Вы стольких людей осчастливили, — говорил  он. — Майкла с Бриджит и их детей, а потом торговку яблоками, и Дика, и  мистера Хоббса, а еще мистера Хиггинса и миссис Хиггинс с детьми, и мистера  Мордонта — он так обрадовался! — и Дорогую, и меня… Ведь вы мне пони  подарили и еще всего сколько! Знаете, я считал на пальцах и в уме, и у меня  получилось двадцать семь человек! Вот сколько людей вы осчастливили! Это так  много — двадцать семь человек!    

— И это я, по-твоему, их осчастливил? — спросил  граф.    

— Конечно, вы же сами знаете, — подтвердил  Фаунтлерой. — Вы всех их сделали счастливыми. Знаете, — продолжал он  нерешительно, — люди иногда ошибаются насчет графов, если они с ними не  знакомы. Вот мистер Хоббс тоже ошибался. Я ему об этом напишу.    

— Что же мистер Хоббс думал о графах? —  поинтересовался старый аристократ.    

— Видите ли, — отвечал его юный собеседник, —  дело в том, что он ни одного графа не встречал и только читал о них в книгах.  Он думал — только вы не обращайте внимания! — что все графы ужасные  тираны, и говорил, что он их близко к своей лавке не подпустит. Но если б он с  вами познакомился, я уверен, он бы свое мнение изменил. Я ему о вас напишу.    

— Что же ты ему напишешь?    

— Я ему напишу, — произнес с воодушевлением  Фаунтлерой, — что такого доброго человека я в жизни не встречал. Что вы  всегда о других думаете, и об их счастье печетесь, и… и я надеюсь, что, когда я  вырасту, я буду такой же, как вы.    

— Как я! — повторил граф, глядя на обращенное к  нему детское личико. Темная краска залила его морщинистые щеки — он отвел глаза  и принялся смотреть в окно кареты на огромные буки, красновато-коричневые  листья которых блестели под солнечными лучами.    

— Да, как вы! — повторил Фаунтлерой и скромно  прибавил: — Если только смогу, конечно. Может быть, я не такой добрый, как вы,  но я буду стараться.    

     

Карета плавно катила по величественной аллее под сенью  развесистых дивных деревьев, попадая то в густую зеленую тень, то в яркие  солнечные пятна. И снова Фаунтлерой увидел прелестные поляны с высокими  папоротниками и колокольчиками, которые чуть шевелил ветерок; он видел оленей,  которые стояли и лежали в высокой траве, глядя огромными удивленными глазами  вслед карете, и убегавших подальше от аллеи бурых кроликов. Он слышал, как с  шумом пролетали куропатки, как кричали и пели птицы, и все это казалось ему еще  прекраснее, чем прежде. Сердце его исполнилось радости и счастья при виде  окружавшей его красоты. А старый граф, тоже смотревший в окно, видел совсем  иное. Перед ним проходила вся его долгая жизнь, в которой не было места ни  добрым мыслям, ни великодушным поступкам; череда дней и лет, когда молодой,  богатый, сильный человек тратил свою молодость, здоровье, богатство и власть на  исполнение собственных прихотей, чтобы как-то убивать время. Он видел этого  юношу — когда время прошло и наступила старость — одиноким и без друзей,  несмотря на окружавшую его роскошь; видел людей, которые не любили или боялись  его, людей, которые ему льстили или пресмыкались пред ним, но он не видел  никого, кому было бы не безразлично, жив он или умер, если только от этого не  проистекало для них какой-либо выгоды или проигрыша. Он смотрел на свои  обширные владения и думал о том, о чем Фаунтлерой и не подозревал, — как  далеко они простираются, какое в них заключено богатство и сколько людей живет  на этих землях. Ему было известно также — этого Фаунтлерой тоже не мог  знать, — что среди всех этих бедных или зажиточных людей вряд ли нашелся  бы хоть один, кто не завидовал бы его состоянию, власти и знатному имени и  решился бы назвать его «добрым» или захотел бы, как этот простосердечный  мальчуган, походить на него.    

Думать об этом было не очень-то приятно даже такому  искушенному цинику, который прожил в мире с самим собой семьдесят лет, нимало  не заботясь о том, что думали о нем люди — лишь бы не нарушали его спокойствия  и исполняли его прихоти. И то сказать, раньше он никогда не снисходил до  размышлений обо всем этом, да и сейчас задумался лишь потому, что ребенок был о  нем лучшего мнения, чем он того заслуживал, и захотел последовать его примеру.  Все это заставило графа задать себе вдруг вопрос о том, насколько он достоин  подражания. Фаунтлерой решил, что у графа опять разболелась нога — так сильно  тот хмурил брови, глядя в окно кареты, и потому старался его не беспокоить и  молча любовался деревьями, папоротниками и оленями.    

Наконец карета выехала за ворота парка и, прокатив еще  немного под деревьями, остановилась у Корт-Лоджа. Не успел лакей распахнуть  дверцы кареты, как Фаунтлерой спрыгнул на землю.    

Граф вздрогнул и вышел из задумчивости.    

— Что? — произнес он. — Мы уже приехали?    

— Да, — отвечал Фаунтлерой. — Вот ваша палка.  Обопритесь на меня, когда будете выходить.    

— Я не собираюсь выходить, — бросил граф.    

— Как? Вы не навестите Дорогую? — спросил  пораженный Фаунтлерой.    

— Дорогая меня извинит, — молвил граф сухо. —  Ступай и скажи ей, что даже пони тебя не удержал.    

— Она так огорчится, — сказал Фаунтлерой. —  Она очень хочет вас видеть.    

— Не думаю, — возразил граф. — Я пришлю за  тобой позже карету. Томас, велите Джеффри ехать.    

Томас захлопнул дверцу; Фаунтлерой, бросив на него  недоуменный взгляд, побежал к дому. Граф, подобно мистеру Хэвишему, имел  возможность полюбоваться парой крепких ножек, быстро замелькавших по дорожке.  Их обладатель, как видно, не желал терять ни минуты. Карета медленно покатила  прочь, но его сиятельство все смотрел в окно. В просвет между деревьями ему  была видна дверь дома: маленькая фигурка взбежала по ступенькам, ведущим в дом;  навстречу выбежала другая фигурка — невысокая, юная, стройная. Они бросились  друг к другу — Фаунтлерой кинулся в объятия матери, повиснув у нее на шее и  целуя ее милое лицо.    

 Глава седьмая В ЦЕРКВИ    

     

К утренней службе на следующее воскресенье в церковь  собралось множество народа. Мистер Мордонт не помнил, когда еще церковь была  так переполнена. Явились даже те, кто не оказывал ему ранее чести слушать его  проповеди. Приехали и крестьяне из соседнего прихода в Хэзилтоне. Тут были  крепкие фермеры с загорелыми лицами и добродушные полные женщины с румяными,  как яблоки, щеками, в праздничных чепцах, ярких шалях и с целым выводком детей.  Явилась и докторша со своими четырьмя дочерьми. Миссис и мистер Кимзи,  изготовлявшие в своей аптеке порошки и пилюли для всей округи радиусом в десять  миль, устроились на своих обычных местах; свои места на церковных скамьях  заняли миссис Диббл, деревенская портниха миссис Смифф со своей приятельницей  модисткой мисс Перкинс; явился и фельдшер, и аптекарский ученик, — словом,  все семьи в округе так или иначе были представлены, все были тут. Немало  удивительных историй пересказали за прошедшую неделю в округе о лорде  Фаунтлерое. В лавку миссис Диббл явилось столько покупателей, чтобы купить  тесьмы или иголок на пенни, а заодно послушать последние новости, что  колокольчик над дверью совсем охрип от усталости. Миссис Диббл знала до  мельчайших подробностей, как обставлены комнаты маленького лорда, какие он  получил дорогие игрушки, какой красивый гнедой пони ждал его на конюшне вместе  с маленьким грумом и двухколесной тележкой с серебряной сбруей. Миссис Диббл  могла поведать и о том, что сказали слуги, встретившие мальчика в вечер его  приезда, и как все женщины в людской в один голос заявили, что это стыд — стыд,  да и только! — разлучать бедного малютку с матерью, и что сердце у них  просто замерло, когда он один отправился в библиотеку, потому как поди знай,  как его примут, ведь нрав у графа такой, что пожилым не угадать, что он  выкинет, не то что ребенку.    

— Но вы уж мне поверьте, миссис Дженнифер,  сударыня, — говорила миссис Диббл, — этот ребенок ничего не боится,  так мне сам мистер Томас сказал. Сидел себе и улыбался и преспокойно беседовал  с их сиятельством, словно они с ним давние друзья. А граф так поразился, мистер  Томас говорит, что только сидел и слушал да смотрел на него из-под бровей.  Мистер Томас считает, миссис Бейтс, сударыня, что как он ни суров, а в глубине  души он очень доволен и даже гордится, ведь мальчик такой красавчик и до того  вежлив, что, мистер Томас говорит, лучше и не пожелаешь.    

А затем следовала история о Хиггинсе. Достопочтенный мистер  Мордонт рассказал ее у себя за обеденным столом, а прислуга пересказала ее на  кухне, а оттуда она с быстротой молнии распространилась по всей деревне.    

В базарный день, когда Хиггинс появился в ближайшем городке,  его со всех сторон засыпали вопросами. Невика тоже расспрашивали, и он в ответ  показал кое-кому письмо с подписью «Фаунтлерой».    

Так что фермерским женам было о чем потолковать за чаем и в  лавочке, где они делали покупки, и они обсудили все-все, ничего не упуская. В  воскресенье же отправились в церковь — кто пешком, а кто в одноколках с  мужьями, им ведь тоже хотелось взглянуть на маленького лорда, к которому со  временем перейдут все земли.    

Граф не имел обыкновения посещать церковь, но в первое же  воскресенье после приезда Фаунтлероя он отправился с ним к обедне — ему хотелось,  чтобы их видели в церкви, на высокой скамье, где испокон века сидели члены  семьи Доринкорт.    

В это утро на церковном дворе и за оградой собралось много  народа. Люди стояли группками возле ворот и на паперти; толковали о том, будет  ли граф на службе или нет. В самый разгар беседы какая-то добрая прихожанка  воскликнула:    

— Глядите, это, должно, его матушка! До чего ж  молоденькая и хорошенькая!    

Все обернулись — стройная молодая женщина в черном  приближалась по дорожке к церкви. Женщина откинула вуаль, и все увидели, как  она мила и хороша собой и как мягкие светлые волосы выбивались, словно у  ребенка, из-под ее вдовьего чепца.    

Она не думала об окружающих; мысли ее были заняты Седриком —  она думала о том, как он бывал у нее, как радовался пони, как накануне даже  приехал к ней на нем, держась в седле очень прямо, счастливый и гордый. Вскоре,  однако, она заметила, что на нее смотрят, и что ее появление произвело  впечатление. Какая-то старушка в рыжем салопе сделала ей реверанс; потом  присела и другая, сказав при этом: «Благослови вас Господь, миледи!», а когда  она проходила, мужчины снимали перед ней шляпы. Сначала она растерялась, а  потом поняла, что они приветствуют мать маленького лорда Фаунтлероя, и,  зардевшись от смущения, поклонилась в ответ и негромко поблагодарила  благословившую ее старушку. Ей, привыкшей к многолюдной, вечно спешащей  Америке, такое простое внимание было внове, поначалу оно смутило ее; впрочем,  оно не могло не тронуть ее, ибо она понимала, что оно продиктовано  добросердечием и участием. Не успела она пройти под каменным порталом в  церковь, как произошло событие, которого все ждали. На аллее, ведущей к церкви,  показалась карета, запряженная великолепными лошадьми, с ливрейными слугами на  запятках.    

— Едут! Едут! — заговорили в толпе. Карета остановилась  у церкви, Томас соскочил с подножки, распахнул дверцу, и маленький  светлоголовый мальчик в черном костюме спрыгнул на землю.    

Мужчины, женщины и дети с любопытством смотрели на него.    

— Вылитый капитан! — заметил кто-то из старожилов,  помнивших его отца. — До чего похож, ну прямо точная копия!    

Залитый солнечным светом, мальчик стоял и внимательно следил  за тем, как Томас помогает графу вылезти из кареты. Как только граф ступил на  землю, мальчик тотчас с такой готовностью подставил ему плечо, словно был футов  семи ростом. И все тут же поняли: какие бы чувства ни вызывал в окружающих граф  Доринкорт, внук его совсем не боялся.    

— Обопритесь на меня, — предлагал мальчик. —  Как все вам рады! Оказывается, они все вас знают!    

— Сними шляпу, Фаунтлерой, — сказал граф. —  Они здороваются с тобой!    

— Со мной! — вскричал Фаунтлерой, срывая с себя  шляпу. Глядя удивленными сияющими глазами на толпу, он попытался разом  поклониться всем вместе.    

— Господь вас благослови, милорд, — произнесла,  приседая, старушка в рыжем салопе, поклонившаяся его матери. — Живите  долго и здравствуйте!    

— Благодарю вас, сударыня!    

И вместе с графом Седрик вошел в церковь. Пока они шли по  проходу к квадратному возвышению, отделенному от остальных тяжелым занавесом,  где на скамье с высокой спинкой лежали красные подушки, глаза всех прихожан  были прикованы к ним. Усевшись, Фаунтлерой сделал два приятно удививших его  открытия: во-первых, прямо напротив, за рядами голов, сидела мама и улыбалась  ему; а во-вторых, рядом, у стены, лицом друг к другу, возле возвышения, на  котором лежали два каменных молитвенника, стояли, сложив тонкие пальцы, две  высеченные из камня коленопреклоненные фигуры в старинном диковинном платье. На  стене была выбита надпись, но Фаунтлерой разобрал только слова, начертанные старинной  орфографией:    

«Здесь покоится прахъ Грегори Артура, первого графа  Доринкорта, а также Алисонъ Хильдегардъ, его супруги».    

— Можно, я вас шепотом что-то спрошу? — обратился  Фаунтлерой к деду, снедаемый любопытством.    

— Да? — отвечал граф.    

— Кто это вон там?    

— Твои предки, жившие несколько сот лет назад. Лорд  Фаунтлерой с почтением посмотрел на фигуры и произнес: — Возможно, это от них у  меня такое правописание.    

После чего нашел нужное место в молитвеннике. Заиграл орган  — Фаунтлерой встал и с улыбкой взглянул на мать. Он очень любил музыку, и они  нередко пели вдвоем; его чистый, звонкий, как у жаворонка, голос влился в хор  прихожан. Он пел с увлечением, с жаром; а граф увлеченно следил за мальчиком,  сидя в углу своей ложи, затененном занавесом. Седрик стоял с раскрытым  псалтырем в руках и, подняв к небу лицо, пел, позабыв обо всем; солнечный луч,  проникший через цветной витраж в церковь, золотом горел в его волосах. Мать  глядела на его счастливое лицо — трепет охватил ее сердце, и из глубины его  вырвалась молитва. Она молилась о том, чтобы ничто не замутнило простого  счастья его ребяческой души и чтобы огромное состояние, внезапно свалившееся на  него, не принесло с собой зла. В последнее время ее нежное сердце беспокоили  смутные предчувствия.    

— Ах, Седди, — сказала она ему как-то вечером,  обнимая его на прощанье, — ах, Седди, милый, как бы мне хотелось быть  очень умной ради тебя и давать тебе мудрые советы! Но я могу тебе сказать  только одно: будь добрым, милый, будь смелым и прямым, и ты никогда никого не  обидишь и многим сможешь помочь. Кто знает, может быть, этот огромный мир  станет чуточку лучше оттого, что в нем живет мой малыш. А это важнее всего,  Седди, важнее всего остального — если мир станет чуточку лучше оттого, что  кто-то жил в нем, пусть даже всего лишь на самую капельку лучше, мой милый.    

Возвратясь в замок, Седрик повторил слова матери деду.    

— Когда она мне это сказала, — закончил он, —  я подумал о вас. Я ей сказал, что мир изменился к лучшему, оттого что вы в нем  живете, и еще я сказал, что буду стараться походить на вас.    

— А что она тебе на это ответила? — спросил граф с  некоторой тревогой.    

— Она сказала, что это правильно и что надо всегда  искать в людях хорошее и стараться, чтобы нам это нравилось.    

Возможно, старый граф вспомнил об этом разговоре, сидя в  своем углу в церкви. Не раз глядел он через головы прихожан туда, где сидела в  одиночестве жена его сына; он видел милое лицо, которое любил сын, так и не  дождавшийся от отца прощения, глаза, столь похожие на глаза мальчика, сидящего  рядом с ним; однако какие мысли роились в его голове и были ли они горькими и  непреклонными, или он несколько смягчился, понять было невозможно.    

Выйдя из церкви, граф с внуком увидали, что прихожане не  расходятся, желая, видно, посмотреть на них поближе. У церковных ворот стоял  какой-то человек с шапкой в руках, и когда они подошли, он шагнул вперед и  остановился. Это был фермер средних лет с измученным лицом.    

— А-а, Хиггинс, — молвил граф.    

Фаунтлерой обернулся и бросил на него быстрый взгляд.    

— Это и есть мистер Хиггинс? — спросил он.    

— Да, — отвечал сухо граф. — Он, верно,  явился взглянуть на своего нового лендлорда.    

— Да, милорд, — отвечал фермер, и краска залила  его загорелое лицо.    

— Мистер Невик сказал мне, что лорд Фаунтлерой замолвил  за меня по доброте словечко, и я хотел бы, если дозволите, его поблагодарить.    

Возможно, он немного удивился, увидав, как мал был его  благодетель, который сделал для него так много. Сейчас он стоял и смотрел снизу  вверх на Хиггинса, как могли бы смотреть его собственные дети, на долю которых  выпало столько невзгод; ему явно и в голову не приходило, какой важной персоной  он стал.    

— Я стольким вам обязан, милорд, — начал  он, — стольким обязан! Я…    

— Да что вы, — прервал его Фаунтлерой, — я  только письмо написал. А сделал все дедушка. Вы же знаете, он такой добрый и  всегда всем помогает. А как здоровье миссис Хиггинс?    

Хиггинс слегка опешил. Казалось, он удивился, услышав столь  лестный отзыв о старом графе, который вдруг предстал этаким благотворителем,  наделенным самыми добрыми чертами.    

— Я… мда… конечно, милорд, — бормотал он. —  Хозяйке теперь лучше, когда она беспокоиться перестала. Это ее тревога  доконала.    

— Я очень рад, — сказал Фаунтлерой. — Мой  дедушка очень огорчился, узнав, что у ваших детей скарлатина, да и я тоже. У  него ведь тоже были дети. Вы знаете, я сын его младшего сына.    

Хиггинс вконец растерялся. На графа он старался не смотреть  — так оно было безопаснее! Все знали, как тот любил сыновей: виделся с ними  раза два в год, не более, а если кто-то из них болел, тут же уезжал в Лондон,  потому что врачи и сестры наводили на него скуку. Его сиятельство слушал весь  этот разговор, сверкая глазами из-под насупленных бровей; странно ему  показалось узнать, что его огорчила скарлатина.    

— Видишь, Хиггинс, как вы все ошибались во мне, —  заметил он с угрюмой улыбкой. — А вот лорд Фаунтлерой меня понимает. Когда  тебе понадобятся точные сведения о моем нраве, обращайся к нему. Садись в  карету, Фаунтлерой.    

Фаунтлерой прыгнул в карету, и она покатила по зеленой  аллее; она уже свернула на дорогу, а на губах графа все играла угрюмая улыбка.    

 Глава восьмая  ФАУНТЛЕРОЙ УЧИТСЯ ЕЗДИТЬ ВЕРХОМ    

     

Угрюмая улыбка еще не раз кривила губы графа Доринкорта по  мере того, как шли дни. Однако по мере того, как его знакомство с внуком росло,  она становилась все менее угрюмой. Следует признаться, что к тому времени,  когда лорд Фаунтлерой появился на сцене, графу наскучили его возраст, подагра и  одиночество. После долгой жизни, исполненной удовольствий и развлечений,  грустно было сидеть в роскошных покоях одному, положив больную ногу на  скамеечку, сердясь и крича, чтобы немного развлечься, на испуганного лакея,  которому самый вид его был ненавистен. Старый граф был слишком умен, чтобы не  знать, что слуги его не выносят и что даже навещавшие его изредка гости  приезжают не из любви к нему, хотя некоторых и развлекали его язвительные речи,  в которых он никому не давал пощады. Пока он был здоров и полон сил, он часто  выезжал, делая вид, что это ему нравится, хотя не получал на деле никакого  удовольствия; но когда здоровье его начало сдавать, все ему опостылело и он  заперся в Доринкорте со своей подагрой, книгами и газетами. Впрочем, читать все  время было невозможно, и его все больше одолевала, как он говорил, «скука».  Длинные дни и ночи наводили на него тоску, и он становился все более  раздражительным и нетерпимым. Но тут появился Фаунтлерой, и стоило графу его  увидеть, как — к счастью для малыша — его тайная гордыня была удовлетворена.  Будь Седрик не так хорош собой, старик, возможно, тотчас бы его невзлюбил, так  и не успев оценить его достоинств. Граф про себя решил, что красота и  бесстрашие Седрика объясняются тем, что в жилах его течет кровь Доринкортов и  что он делает честь их семье. А позже, когда он узнал мальчика поближе и  увидал, как хорошо он воспитан, хоть и не понимает всех обстоятельств своего  нового положения, Седрик стал нравиться ему все больше и больше и порой даже  развлекал его.    

Передать в эти детские руки возможность оказать помощь  бедному Хиггинсу показалось забавным старому графу. Бедный Хиггинс его  сиятельство совсем не занимал, однако ему приятно было думать о том, как все в  округе заговорят о его внуке, и фермеры станут им восхищаться, даром что он  совсем ребенок. Приятно было и ездить в церковь вместе с Седриком, видя, что их  появление вызывает всеобщее волнение и интерес. Он знал, как все будут говорить  о красоте мальчика, восхищаться его крепкой, стройной фигуркой, его осанкой,  лицом и золотыми кудрями и как все согласятся (граф слышал, как одна женщина  сказала это другой), что он «с головы до пят настоящий лорд!». Граф Доринкорт  был человек надменный, он гордился своим именем, гордился своим титулом и  потому горд был показать всему свету, что наконец-то у дома Доринкортов есть  достойный наследник.    

В тот день, когда Седрик впервые сел на пони, граф испытал  такое удовольствие, что совсем забыл о подагре. Когда грум вывел из конюшни  красивого гнедого пони, который изгибал дугой изящную шею и высоко вскидывал  породистую голову, граф уселся у открытого окна библиотеки и принялся  наблюдать, как будет проходить первый урок верховой езды. Ему хотелось узнать,  не оробеет ли мальчик. Пони был не маленький, а граф не раз видел, как дети  теряют смелость при первой попытке. Фаунтлерой с радостью уселся в седло. Он  никогда прежде не сидел на лошади и был в восторге. Грум по имени Уилкинс взял  пони под уздечку и несколько раз провел под окном библиотеки.    

— Смелый парнишка, право слово, — с ухмылкой  рассказывал позже Уилкинс в конюшне. — Уж его-то на лошадь посадить было  совсем не трудно. И до чего в седле хорошо держался! Не хуже самого графа,  когда тот еще верхом ездил! А парнишка мне и говорит: «Уилкинс, —  говорит, — я прямо держусь? В цирке наездники до того прямо в седле  держатся!» Я ему и отвечаю: «Прямо, — говорю, — прямо как стрела,  милорд!» А он ну смеяться, заливается от радости и говорит: «Ну и  хорошо, — говорит, — а если не буду прямо держаться, так вы мне  скажите, Уилкинс!»    

Однако просто держаться прямо в седле, пока пони водят  шагом, было не так уж и интересно. Через несколько минут Фаунтлерой обратился к  деду, который следил за ним из окна.    

— А можно мне самому попробовать? — спросил  он. — И можно, я поеду быстрее? Тот мальчик на Пятой авеню и рысью скакал  и галопом!    

— Ты думаешь, что мог бы пройтись рысью или  галопом? — сказал граф.    

— Мне бы хотелось попробовать, — отвечал  Фаунтлерой. Его сиятельство подал знак Уилкинсу, который вывел собственную  лошадь и, вспрыгнув в седло, взял пони Фаунтлероя на длинный повод.    

— А теперь, — велел граф, — пусть попробует  рысью. Следующие несколько минут были волнующими для маленького наездника. Он  обнаружил, что пройтись рысью не так легко, как пройтись пешком, и чем быстрее  идет пони, тем труднее держаться в седле.    

— Тр-трясет поря-рядочно, правда, — сказал он  Уилкинсу. — А в-вас не тр-трясет?    

— Нет, милорд, — отвечал Уилкинс. — Привыкнете  со временем. Привставайте на стременах.    

— Да я все время привстаю, — отвечал Фаунтлерой.  Он неловко привставал и опускался, его так и бросало в седле. Лицо его  раскраснелось, он тяжело дышал, но не сдавался и изо всех сил старался  держаться прямо. Граф из окна все хорошо видел. Когда наездники выехали из-за  скрывавших их деревьев и снова приблизились к окну, граф увидел, что шляпа у  Фаунтлероя слетела, щеки побагровели, а губы плотно сжаты, но он продолжает  мужественно держаться в седле.    

— Остановись на минутку! — произнес граф. —  Где твоя шляпа? Уилкинс притронулся рукой к козырьку своей шапки.    

— Слетела, ваше сиятельство, — ответил он с явным  удовольствием. — не разрешил мне остановиться, чтобы ее поднять, милорд.    

— Он не из пугливых, а? — заметил граф сухо.    

— Он-то, милорд? Да он и не знает, что такое страх. Я  многих молодых господ ездить верхом учил, но чтобы кто так к седлу прилип, не  видывал.    

— Устал? — спросил граф Фаунтлероя. — Хочешь  слезть?    

— Я не ждал, что так трясти будет, — честно признался  Фаунтлерой. — И устаешь немного, но слезать я еще не хочу. Вот отдышусь и  поскачу назад за шляпой.    

Вздумай какой-нибудь умник учить Фаунтлероя, как понравиться  старому графу, он не смог бы придумать ничего лучшего. Неяркий румянец заиграл  на увядшем лице графа, пока он смотрел вслед ускакавшему пони, а в глазах под  нависшими бровями мелькнула радость, которую старый аристократ не ожидал уже  вновь испытать. Он сидел и с нетерпением ждал, когда же снова раздастся стук  копыт. Наконец через какое-то время лошади возвратились, однако теперь уже они  шли быстрее. Фаунтлерой скакал без шляпы — Уилкинс держал ее в руке; щеки у  Фаунтлероя еще пуще побагровели, волосы растрепались, он скакал галопом.    

— Ну вот, — тяжело дыша, произнес он, когда  поравнялся с дедом, — я взял в галоп. У меня еще так не получается, как у  того мальчика на Пятой авеню, но я взял в галоп — и удержался в седле!    

Он очень подружился с Уилкинсом и пони. Дня не проходило,  чтобы их не видели на зеленых аллеях или на большой дороге, где они весело  неслись вскачь. Фермерские ребятишки выбегали из дверей, чтобы взглянуть на  горделивого гнедого пони и отважного маленького наездника, с такой уверенностью  сидящего в седле, а маленький лорд срывал с себя шляпу и махал ею с криком:  «Хэлло! Доброе утро!» Это произносилось от души, хотя и без особой  аристократичности. Иногда он останавливался поболтать с детьми, а однажды  Уилкинс вернулся в замок и рассказал, что Фаунтлерой потребовал, чтобы они  остановились у деревенской школы, и уступил пони хромому мальчику, чтобы тот  доехал на нем домой.    

— Право слово, — рассказывал Уилкинс на  конюшне, — право слово, такого я никогда не слыхивал! Мне он спешиться не  позволил, потому, говорит, как мальчику на большой лошади будет сидеть неловко.  Так мне и сказал: «Уилкинс, — говорит, — этот мальчик хромой, а я  нет, и потом, — говорит, — я с ним поговорить хочу». Так что пришлось  парнишке — его Хартл зовут — сесть на пони, а милорд сунул руки в карманы  и идет себе рядом, разговаривает и посвистывает, нимало не смущаясь! А когда мы  к их хижине подъехали и мать парнишки во двор выскочила, затрепыхалась, он  шляпу скинул и говорит: «Я вашего сына домой привез, сударыня, —  говорит, — потому как у него нога болит, а на эту палку опереться как  следует разве можно? Я дедушку попрошу, чтобы ему костыли сделали». И женщина,  право слово, так и упала от удивления, да я и сам чуть не лопнул!    

Граф, услышав эту историю, вовсе не разгневался, как думал  Уилкинс, а только рассмеялся, а потом подозвал к себе Фаунтлероя и велел ему  все рассказать от начала и до конца и после снова рассмеялся. А через несколько  дней карета Доринкорта остановилась возле хижины, где жил хромой мальчик. Из  кареты выпрыгнул Фаунтлерой, подошел к двери, держа на плече, словно ружье,  пару крепких, легких новых костылей, и вручил их миссис Хартл.    

— Дедушка шлет вам поклон и вот эти костыли для вашего  мальчика, и мы надеемся, что ему станет легче.    

— Я передал им от вас поклон, — сказал Фаунтлерой  графу, вернувшись на свое место в карете. — Вы мне этого не говорили, но я  подумал, что вы, верно, просто забыли. Так и есть, правда?    

И граф снова рассмеялся, но не стал возражать. Дело в том,  что по мере их сближения вера лорда Фаунтлероя в великодушие и благородство  графа все росла. Он ни минуты не сомневался в том, что его дедушка чрезвычайно  добрый и щедрый человек. Разумеется, все желания Седрика исполнялись мгновенно;  на него сыпался такой дождь подарков, что порой он совершенно терялся.    

Граф, видно, положил себе за правило, что внук должен иметь  все, что ни пожелает, и дал ему полную свободу действий. И хотя в большинстве  случаев такая политика весьма опасна, маленький лорд на удивление хорошо  выдержал это испытание. Возможно, он все же избаловался бы, несмотря на его  добрый нрав, если бы не те часы, которые он проводил с матерью в Корт-Лодже.  Миссис Эррол внимательно и нежно следила за всеми его поступками. Они часто  подолгу беседовали вдвоем, и, возвращаясь в замок, он уносил с собой не только  память о ее поцелуях, но и простые, добрые советы. Одно лишь чрезвычайно  удивляло маленького лорда. Никто и не подозревал, как часто он пытался  разрешить эту тайну; даже его мать не знала, как часто он ломал над ней голову,  а граф так и вовсе долгое время ни о чем не догадывался. Наблюдательный мальчик  не мог не задуматься о том, почему его мама и дедушка никогда не встречаются.  Конечно, он это заметил. Когда карета Доринкорта останавливалась у Корт-Лоджа,  граф никогда не выходил из нее; а в тех редких случаях, когда его сиятельство  посещал церковь, Фаунтлерою предоставлялась возможность побеседовать с матерью  на крыльце или вернуться с ней домой. Но каждый раз неукоснительно в Корт-Лодж  посылались цветы и фрукты из замковых оранжерей. К тому же вскоре после того  первого воскресенья в церкви, когда миссис Эррол пошла в одиночестве домой после  службы, граф совершил поступок, который весьма возвысил его в глазах Седрика.  Спустя неделю Седрик собрался навестить мать — и увидел, что у дверей стоит не  карета с парой лошадей, а прелестная двухместная коляска с красивой гнедой  кобылой в упряжке.    

— Это твой подарок матери, — коротко сообщил  граф. — Нельзя, чтобы она ходила пешком. Ей нужна коляска. Ее кучер будет  за ней следить. Запомни, это подарок от тебя.    

Фаунтлерой пришел в такой восторг, что не знал, что сказать.  Он с трудом сдерживал себя, пока не прибыл в Корт-Лодж. Миссис Эррол срезала  розы в саду. Он выскочил из коляски и бросился к ней.    

— Дорогая! — кричал он. — Знаешь что? Эта  коляска твоя! Он говорит, это тебе подарок от меня! Это твоя коляска, чтобы ты  в ней ездила, куда захочешь!    

Он так радовался, что она совсем растерялась. Она не смела  огорчить его отказом от подарка, присланного человеком, который решил считать  себя ее врагом. В конце концов она уселась в коляску как была, с розами в  руках, и Седрик повез ее на прогулку, без устали расхваливая доброту и щедрость  графа. Он так простодушно восхищался графом, что она порой готова была  рассмеяться — тогда она обнимала своего малыша за плечи и целовала его,  радуясь, что он видит только доброе в человеке, у которого так мало друзей.    

На следующий день после этого события Фаунтлерой написал  письмо мистеру Хоббсу. Письмо получилось довольно длинное, и когда черновик был  готов, он принес его деду показать.    

— Потому что в правописании я не очень силен, —  сказал он. — И если вы укажете мне ошибки, я их поправлю.    

Вот что он написал:    

     

«Дарагой мистер хоббс я хочу вам  рассказать о моем дедушке он самый лучший граф каго я знаю вообще это ашибка  что все графы тераны он савсем не теран вот бы вам с ним познакомиться вы бы  очень подружились я в этом уверин у него подагра и он от нее очень стродает но  он такой тирпеливый с каждым днем я все больше его люблю потому что нильзя ни  любить графа каторый ко всем на свете такой добрый жаль что вы ни можете с ним  поговорить он все на свете знает и можно ему задать любой вапрос но в бейс-болл  он никогда ни играл он мне падарил пони с тележкой а моей маме прикрасную  каляску у меня здесь три комнаты и множиство игрушек вам бы понравились парк и  замок он такой большой что в нем можно потиряться уилкинс (это мой грум) мне  сказал что под замком есть темница все в парке так красиво вы бы удивились  агромные деревья алени и кролики и дичь в лесу мой дедушка очень богат но он не  надменный и ни гордый как вы думали мне хорошо у него люди здесь очень добрые и  вежливые они при встрече снимают шапки а женщины приседают и иногда говорят  благослави вас господь типерь я умею ездить вирхом но сначала меня очень трисло  кагда я шел рысью дедушка позволил одному бедному чиловеку сохранить ферму  кагда он не смог заплатить за аренду а миссис меллон отнесла его больным детям  вина и всего прочего я хател бы вас повидать и еще я хател бы чтобы дорогая  могла жить в замке но я очень счастлив кагда по ней не слишком тоскую и я люблю  дедушку его все любят прошу вас напишите мне скорее     

ваш любящий старый друг Седрик Эррол      

p. s. в тимнице никого нет дедушка  никогда туда никого не сажал     

p. s. он такой добрый граф что  напоминает мне вас он всиобщий любимец».     

     

— Ты очень скучаешь по своей матери? — спросил  граф, прочитав письмо.    

— Да, — сказал Фаунтлерой, — я по ней все  время скучаю. Он подошел к графу и, положив ему на колено руку, заглянул в  лицо.    

— Вы по ней не скучаете, да? — спросил он.    

— Я с ней не знаком, — отрезал граф.    

— Да, я знаю, — отвечал Фаунтлерой, — это-то  меня и удивляет. Она мне сказала, чтобы я ни о чем вас не спрашивал, и я… я не  стану этого делать, но иногда я не могу ведь об этом не думать. Я тут ничего не  понимаю. Но спрашивать я вас не буду. Когда я по ней очень скучаю, я подхожу к  окну и смотрю в ту сторону, где в просвет между деревьями виден свет ночника,  который она каждый вечер для меня зажигает. Он далеко, но как только стемнеет,  она ставит ночник на подоконник, я вижу его свет и знаю, что он мне говорит.    

— И что же он говорит? — спросил граф.    

— Он говорит: «Спокойной ночи, Господь да хранит тебя в  ночи!» Это она мне так говорила, когда мы жили вместе. Она повторяла эти слова  каждый вечер, а по утрам она говорила: «Господь да хранит тебя весь день!» Так  что видите, я все время храним, и днем и ночью…    

— Я в этом не сомневаюсь, — сухо промолвил граф.  Он нахмурился и так внимательно и долго смотрел на мальчика, что Фаунтлерой  подумал: «О чем это он размышляет?»    

 Глава девятая НИЩИЕ  ЛАЧУГИ    

     

Сказать по правде, его сиятельство граф Доринкорт размышлял  в эти дни о многом, о чем прежде он вовсе и не думал, и так или иначе все его  мысли связывались с его внуком. Основным свойством в характере графа была  гордость, и внук во всем ей льстил. Благодаря этой гордости граф начал находить  новый смысл в жизни. Ему нравилось показывать своего внука людям. Все знали,  как он разочаровался в своих сыновьях; а потому, демонстрируя нового лорда  Фаунтлероя, граф испытывал чувство торжества, ибо новый лорд Фаунтлерой никого  не мог разочаровать. Ему хотелось, чтобы мальчик оценил свою власть и блестящее  положение; ему хотелось также, чтобы и другие их оценили. Он строил планы на  будущее. В глубине души он жалел порою, что не прожил свою жизнь достойнее и  совершал поступки, которые ужаснули бы это чистое детское сердце, случись ему о  них узнать. Не очень-то приятно было думать о том, какое выражение появится на  милом, открытом лице Фаунтлероя, если он вдруг узнает, что его дедушку давно  уже зовут не иначе как «этот злодей, граф Доринкорт».    

Поглощенный этими мыслями, граф иногда забывал о своей  подагре, так что спустя какое-то время его врач с удивлением отметил, что  здоровье сиятельного пациента значительно улучшилось, на что он уже и не  надеялся. Возможно, графу стало легче потому, что время теперь не тянулось для  него столь мучительно, ибо не одни только боли и недомогания занимали его  мысли.    

В одно прекрасное утро в замке удивились, увидав, что  Фаунтлерой отправился на верховую прогулку не с Уилкинсом. Спутником его  оказался не кто иной, как сам граф, ехавший на великолепном сером коне.  Прогулку предложил Фаунтлерой. Садясь на пони, он грустно сказал дедушке:    

— Вот бы вы со мной отправились! Когда я уезжаю, мне  грустно, что я вас оставляю совсем одного в таком огромном замке. Жаль, что вы  не можете ехать верхом!    

Через несколько минут вся конюшня пришла в волнение — граф  приказал седлать Селима. После этого Селима седлали почти каждый день; и все  привыкли видеть великолепного серого коня и седого наездника с красивым  суровым, орлиным лицом, а рядом с ним мальчика на гнедом пони. Во время этих  прогулок старый граф еще больше сблизился со своим внуком. Постепенно он многое  узнал о «Дорогой» и ее жизни. Фаунтлерой трусил рядом с дедом и весело болтал.  Более приятного спутника для этих прогулок трудно было бы сыскать — до того  счастливая была у него натура. Обычно граф молча слушал мальчика и искоса  поглядывал на его оживленное румяное лицо. Иногда он говорил мальчику, чтобы  тот перешел на галоп, и когда тот скакал прочь, уверенно и прямо держась в  седле, он смотрел ему вслед, а в глазах его светилась гордость; Фаунтлерой  возвращался, громко смеясь и размахивая шляпой; он знал, что они с дедушкой  прекрасные друзья.    

Помимо многого другого граф обнаружил, что жена его сына не  проводила дни в праздности. Оказалось, что все бедняки в деревне хорошо ее  знают. Стоило у кого-то в деревне стрястись беде, как маленькая коляска миссис  Эррол останавливалась возле этого дома.    

— Вы знаете, — сказал однажды Фаунтлерой, —  стоит ей появиться, как все говорят: «Благослови вас Господь!», а дети  радуются. Кое-кто ходит к ней, и она их учит шить. Дорогая говорит, что она  теперь так богата, что хочет помогать бедным.    

Графа скорее радовало то, что мать его наследника была так  мила и походила на настоящую леди, словно была герцогиней; радовало его,  пожалуй, и то, что ее любят бедняки. И все же часто его мучила ревность, когда  он видел, какое большое место она занимает в сердце мальчика, который любит ее  больше всех на свете. Старику хотелось бы самому занимать это место и не иметь  никаких соперников.    

В это утро он остановил коня на холме среди вересковой  пустоши и указал хлыстом на прекрасный вид, простиравшийся пред ними.    

— Ты знаешь, что вся эта земля принадлежит мне? —  спросил он у Фаунтлероя.    

— Правда? — удивился Фаунтлерой. — Как много  для одного человека! Какая она красивая!    

— А знаешь ли ты, что когда-нибудь она будет  принадлежать тебе — эта земля и многие другие?    

— Мне?! — воскликнул пораженный Фаунтлерой. —  Когда?    

— Когда я умру, — отвечал граф.    

— Тогда она мне не нужна, — произнес  Фаунтлерой. — Я хочу, чтобы вы жили всегда.    

— Это доброе пожелание, — сухо заметил  граф, — и все же когда-нибудь все это будет твоим — когда-нибудь графом  Доринкортом станешь ты.    

Несколько мгновений маленький лорд Фаунтлерой недвижно сидел  в седле. Он смотрел на привольные пустоши, зеленые фермы и прелестные рощицы,  на стоявшие рядком хижины, красивые деревушки и на высившиеся за деревьями  каменные башни величественного замка. Вдруг он как-то странно вздохнул.    

— О чем ты думаешь? — спросил граф.    

— О том, какой я маленький, и о том, что мне сказала  Дорогая, — отвечал Фаунтлерой.    

— И что же она сказала? — поинтересовался граф.    

— Что быть богатым, верно, нелегко, и если у кого-то  всегда было всего в изобилии, он может порой забыть, что не всем так повезло, и  что богатый должен вести себя осторожно и не забывать об этом. Я ей говорил,  какой вы добрый, вот она и сказала, что это очень хорошо, потому что у  землевладельца в руках большая власть, и если он думает только о своих  удовольствиях и не заботится о людях, которые живут на его землях, им будет  плохо, — а ведь их так много, и это будет ужасно.    

Я смотрел на эти дома и думал, что должен буду узнать, как  живут эти люди, когда стану графом. А вы как это выяснили?    

Это был нелегкий вопрос, ибо графа Доринкорта интересовало  лишь одно: исправно ли платят ренту его арендаторы; и если он узнавал, что  кто-то ему задолжал, он тотчас сгонял его с земли.    

— Мне Невик говорит, — отвечал граф, проведя рукой  по седым усам и смущенно глянув на внука.    

— Пора домой, — прибавил он. — Когда ты  станешь лендлордом, смотри постарайся быть лучше меня!    

Всю обратную дорогу граф промолчал. Ему казалось  невероятным, что он, человек, который всю свою жизнь никого по-настоящему не  любил, так привязался к своему маленькому внуку. Впрочем, сомневаться в этом не  приходилось. Поначалу его радовали смелость и красота Седрика и он гордился им,  однако теперь в его чувстве появилось что-то помимо гордости. Порой он угрюмо  смеялся про себя, когда думал о том, что ему приятно держать мальчика при себе,  слышать его голос, и что в глубине души ему хотелось, чтобы его маленький внук  любил его и хорошо о нем думал.    

— Я человек старый, — говорил он себе, —  больше мне думать не о чем, вот в чем дело.    

Впрочем, он знал, что дело не в этом. Позволь он себе  посмотреть правде в глаза, пришлось бы признать, что во внуке его привлекали  свойства, которыми сам он никогда не обладал: его искренность, преданность,  доброта и та милая доверчивость, что не позволяла ему дурно думать о людях.    

Спустя неделю после этой прогулки Фаунтлерой, вернувшись от  матери, вошел в библиотеку с озабоченным видом. Он уселся в кресло с высокой  спинкой, в котором сидел в первый вечер после своего приезда в замок, и молча  устремил взгляд на догорающий огонь в камине. Граф выжидающе смотрел на него,  не произнося ни слова. Седрика — это было очевидно — что-то встревожило.  Наконец он поднял глаза.    

— А Невик все про арендаторов знает? — спросил он.    

— Это его обязанность, — отвечал граф. — Он о  ней забыл, да? Как ни странно, ничто так не развлекало и не умиляло его, как  интерес внука к арендаторам. Сам он никогда ими не интересовался, однако ему  было приятно, что мальчику, несмотря на всю его детскость и веселые игры и  развлечения, была свойственна такая серьезность.    

— Тут есть одно место, — произнес Фаунтлерой,  глядя на деда широко открытыми глазами, в которых застыл ужас. — Дорогая  его видела — это на том конце деревни. Дома там скучились и чуть не  разваливаются; дышать нечем, а люди такие бедные, и все там ужасно! Там часто  болеют лихорадкой и дети умирают; а люди становятся плохими, оттого что они  такие бедные и несчастные! Им еще хуже, чем Майклу и Бриджит! Крыши у них  текут! Дорогая была там у одной бедной женщины. Дорогая мне не разрешила к себе  подходить, пока всю одежду не сменила! Она мне рассказывала, а сама плакала —  слезы у нее так и лились!    

У него у самого на глаза навернулись слезы, но он улыбнулся  сквозь них.    

— Я ей сказал, что вы об этом не знаете, и пообещал вам  рассказать. Он соскочил на пол и, подойдя к графу, прислонился к его креслу.    

— Вы можете им помочь, — сказал он, — как вы  Хиггинсу помогли. Вы всегда всем помогаете. Я ей сказал, что вы так и  поступите, а Невик, должно быть, забыл вам об этом сообщить.    

Граф посмотрел на ручку, лежавшую на его колене. Невик  ничего не забыл; по правде говоря, Невик не раз говорил ему, в какой нищете живут  люди на том конце деревни, известном под названием Эрлз-Корт. Он знал и о  ветхих лачугах, в которых жили арендаторы, и о плохих стоках, и о сырых стенах,  и о разбитых окнах, и о протекающих крышах, он знал все об их нищете, лихорадке  и страданиях. Мистер Мордонт живописал ему эти картины в сильных выражениях, а  его сиятельство отвечал ему также в сильных выражениях; а когда подагра очень  его донимала, он говорил, что чем скорее все в Эрлз-Корте перемрут и будут  похоронены за счет прихода, тем всем будет лучше — и все тут! Однако теперь он  посмотрел на маленькую ручку на своем колене, а потом на огорченное лицо  мальчика с открытым взглядом — и устыдился.    

— Как! — сказал он. — Ты хочешь, чтобы я  начал строить образцовые дома для арендаторов?    

И он накрыл маленькую ручку ладонью и даже погладил ее.    

— Но эти хижины надо снести, — убежденно настаивал  Фаунтлерой. — Так Дорогая говорит. Давайте… Давайте завтра туда пойдем и  прикажем их снести. Все так обрадуются, когда вас увидят! Они поймут, что вы  пришли им помочь!    

И глаза его засияли, как звезды, на его разрумянившемся  лице. Граф поднялся с кресла и положил руку на плечо мальчика.    

— Давай выйдем и прогуляемся по террасе, —  предложил он с коротким смешком. — Там все и обсудим.    

Они принялись прогуливаться по широкой каменной террасе, как  делали обычно, если вечер был ясным, и хотя граф засмеялся еще раза два, он,  казалось, обдумывал что-то, что не было ему неприятно, и не снимал руки с плеча  своего спутника.    

 Глава десятая ГРАФ  ВСТРЕВОЖЕН    

     

По правде говоря, миссис Эррол обнаружила много печального,  когда она стала навещать бедняков в деревушке, которая казалась такой  живописной, если смотреть на нее со стороны вересковых пустошей. Вблизи все  было далеко не так красиво, как на расстоянии. Там, где она ожидала увидеть  благополучие и трудолюбие, она обнаружила праздность, нищету и невежество.  Вскоре она узнала, что деревня Эрлсборо считалась самой бедной деревней в  округе. Мистер Мордонт поведал ей о своих многочисленных трудностях и неудачах,  а о многом она узнала сама. Для управления имением всегда выбирались люди,  умевшие угодить графу, которых нимало не трогали несчастья и разорение бедных  арендаторов. И потому многое в деревне было запущено и день ото дня только  ухудшалось.    

Что же до Эрлз-Корта, так это был просто позор —  покосившиеся домишки, несчастные, больные, изверившиеся люди. Когда миссис  Эррол впервые увидела эти хижины, она содрогнулась. Такая нищета и запустение  выглядели в деревне еще плачевнее, чем в городе. Казалось, здесь уже ничем не  помочь. Глядя на грязных нечесаных детей, которые росли среди порока и грубого  безразличия, она подумала о своем сыне, жившем в огромном великолепном замке,  которого окружали роскошь, довольство и красота, которого берегли и лелеяли,  словно он был юным принцем, чьи желания надлежало тотчас исполнять. Смелая  мысль пришла ей в голову. Как и все остальные, она понимала, что граф, на  счастье, привязался к мальчику и вряд ли откажет ему в любой просьбе.    

— Граф ни в чем ему не откажет, — сказала она  мистеру Мордонту. — Он исполнит любое его желание. Почему бы не  использовать это для блага людей? Я позабочусь о том, чтобы это осуществить.    

Она знала, что может положиться на доброту детского сердца  Седрика. И она рассказала ему о бедах Эрлз-Корта, уверенная, что он передаст ее  слова деду; она надеялась, что это приведет к добрым последствиям. Так оно и  произошло, как ни странно это показалось всем вокруг. Дело в том, что больше  всего на графа действовала безоговорочная вера Седрика, что дедушка поступит  правильно и великодушно. Не мог же граф допустить, чтобы мальчик понял, что он  и не собирается проявлять великодушие и намерен поступать по-своему, не думая о  том, прав он или нет.    

Он настолько не привык к тому, чтобы на него смотрели как на  благодетеля рода человеческого и само благородство, что он не мог признаться,  глядя в любящие карие глаза внука: «Я негодяй, вспыльчивый и себялюбивый. За  всю свою жизнь я не совершил ни одного благородного поступка; и мне наплевать  на Эрлз-Корт и всех этих бедняков…» Он успел так привязаться к этому мальчику с  копной светлых кудряшек, что теперь уж и не возражал бы против того, чтобы  время от времени сделать кому-то приятное. Вот почему после некоторых  размышлений — хоть он и смеялся над самим собой — он послал за Невиком и долго  беседовал с ним о жителях Эрлз-Корта, в результате чего было решено снести  ветхие лачуги и построить новые дома.    

— На этом настаивает лорд Фаунтлерой, — сухо  сказал граф. — Он полагает, что именье от этого выиграет. Можете сказать  арендаторам, что это его идея.    

И он взглянул на маленького лорда, который играл с Дугалом,  лежа на ковре перед камином. Огромный пес теперь ни на шаг не отходил от  мальчика — когда Фаунтлерой отправлялся куда-нибудь, он величаво следовал за  ним, а во время верховых прогулок с достоинством трусил рядом.    

Конечно, все в округе узнали о принятом плане. Поначалу  многие в него не поверили; но когда в деревне появился отряд рабочих, которые  начали снос лачуг, люди стали понимать, что маленький лорд Фаунтлерой оказал им  еще одну услугу и что благодаря его заступничеству позорным лачугам в  Эрлз-Корте пришел конец. Знал бы он, как о нем всюду говорили, как хвалили и  пророчили ему, когда он подрастет, великое будущее, он бы очень удивился. Он  жил себе простой и счастливой детской жизнью — бегал по парку, гонялся за  кроликами, валялся на траве под деревьями или на ковре в библиотеке, читал  прекрасные книги и беседовал о них с графом, а потом пересказывал матери, писал  длинные письма Дику и мистеру Хоббсу, которые отвечали ему, каждый в своей  характерной манере, катался верхом с графом или Уилкинсом. Когда они проезжали  через ближайший городок с его рыночной площадью, на него оборачивались, и он  заметил, что лица у встречных светлели, когда они приподнимали шапки,  здороваясь с ним; впрочем, он полагал, что это происходило оттого, что он ехал  с дедушкой.    

— Они вас так любят, — сказал он как-то, глядя на  графа с радостной улыбкой. — Вы заметили, как им приятно видеть вас?  Надеюсь, что они и меня когда-нибудь так же полюбят. Как это, верно, приятно! И  он с гордостью подумал о том, как хорошо быть внуком человека, который завоевал  все сердца.    

Пока строили новые дома, Фаунтлерой часто ездил вместе с  графом в Эрлз-Корт — строительство его очень интересовало. Он спешивался и  подходил к рабочим; скоро он со всеми перезнакомился, расспрашивал их о том,  как возводят стены и кладут кирпичи, и рассказывал им про Америку. Через  два-три дня, возвращаясь в замок, он уже объяснял графу, как делают кирпич.    

— Мне такие вещи всегда интересны, — сказал  он, — никогда ведь не знаешь, что тебя ждет.    

А рабочие говорили о нем, когда он уезжал, и смеялись над  его безыскусными речами; впрочем, он им нравился — им нравилось смотреть, как  он стоит среди них, сунув руки в карманы и сдвинув на затылок шляпу, и с  воодушевлением рассказывает что-то.    

— Ну и мальчик! — говорили они. — Другого  такого не встретишь! А как говорит откровенно! Да, в нем-то ничего нет дурного!    

Вернувшись домой, рабочие рассказывали о нем женам, а жены —  соседкам, так что прошло совсем немного времени, а уже все говорили о маленьком  Фаунтлерое или вспоминали какую-то историю, связанную с ним, и постепенно все  узнали, что наконец-то «злодей» привязался к кому-то, кто тронул и даже согрел  его окаменевшее сердце. Впрочем, никто и не подозревал, до какой степени это  было верно и как день ото дня граф все больше привязывался к мальчику,  единственному существу, проявившему к нему доверие. Он уже ждал того времени,  когда Седрик вырастет и станет красивым и сильным юношей, сохранив в то же  время доброе сердце и редкий дар дружбы; граф размышлял о том, чем он займется  и как использует свои способности. Когда он глядел на мальчика, растянувшегося  на ковре с огромным томом в руках, в глазах у старика появлялся подозрительный  блеск, а на щеках — румянец. «Мальчик может многое свершить, — думал он, —  очень многое!» Он никогда никому не говорил о своих чувствах к Седрику; когда  же упоминал его имя в разговоре, то всегда угрюмо усмехался. Но Фаунтлерой  вскоре понял, что дедушка его любит и что ему нравится, когда он рядом — стоит  ли возле его кресла в библиотеке, сидит ли против него за столом, едет ли  верхом или гуляет с ним вечером по каменной террасе.    

— А помните, — сказал как-то Седрик, подняв глаза  от книги, которую читал, лежа на ковре, — помните, что я вам сказал в тот  первый вечер? Что мы с вами будем хорошими друзьями? По-моему, лучше друзей,  чем мы с вами, не бывает, правда?    

— Да, мы с тобой, пожалуй, и вправду  подружились, — произнес граф. — Иди-ка сюда.    

Фаунтлерой поднялся и приблизился к графу.    

— Есть у тебя какое-то желание? — спросил граф. —  Чего тебе не хватает?    

Мальчик как-то задумчиво поднял свои карие глаза на деда.    

— Только одного, — отвечал он.    

— Чего же? — спросил граф. Секунду Фаунтлерой  помолчал. Впрочем, он был готов к этому вопросу.    

— Дорогой, — отвечал он.    

Легкая гримаса пробежала по лицу графа.    

— Но ты с ней видишься чуть не каждый день, —  возразил он. — Разве этого недостаточно?    

— Я раньше видел ее все время, — произнес  Фаунтлерой. — Когда я ложился спать, она меня целовала на ночь, а по утрам  она всегда была рядом и можно было все-все ей рассказать, не откладывая.    

С минуту старый граф и мальчик молча смотрели друг другу в  глаза. Граф нахмурился.    

— Ты никогда не забываешь о матери? — спросил он.    

— Нет, — отвечал Фаунтлерой, — никогда. И она  обо мне не забывает. И знаете, вас я тоже не забыл бы, если б жил не с вами. Я  еще больше о вас бы думал.    

— Клянусь честью, — вскричал граф, вглядываясь ему  в лицо, — я тебе верю!    

И снова, как прежде, когда Седрик говорил о матери, ревность  кольнула графа, только на этот раз гораздо сильнее, потому что граф все больше  привязывался к мальчику.    

     

Впрочем, вскоре у него появились другие, более серьезные  огорчения, настолько серьезные, что на время он почти забыл о своей ненависти к  жене сына. Случилось это совсем неожиданно. Однажды вечером, незадолго до  окончания работ в Эрлз-Корте, в замке давали званый обед. Такого праздника в  Доринкорте не устраивали давно.    

Незадолго до этого вечера графу нанесли визит сэр Гарри и  леди Лорридейл, которая доводилась графу родной сестрой. Событие это вызвало необычайное  волнение в деревне; колокольчик в лавке миссис Диббл звенел не умолкая, ибо  всем в деревне было хорошо известно, что леди Лорридейл только раз после своего  замужества навестила замок, и было это тридцать пять лет назад. Леди Лорридейл,  красивая старая дама с седыми кудрями и розовыми щеками с ямочками, обладавшая  золотым сердцем, никогда не одобряла брата и, будучи женщиной с характером и не  боясь высказать свое мнение, после нескольких весьма бурных объяснений  перестала с ним видеться.    

За годы, прошедшие с их последней встречи, она слышала о нем  мало хорошего. Она слышала, что он пренебрегал своей женой и что жена умерла;  что он был равнодушен к сыновьям; и что два старших сына, слабохарактерные,  порочные, неприглядные, не делали ему чести. Этих двух старших сыновей, Бевиса  и Мориса, она никогда не видела; но однажды Лорридейл-Парк навестил красивый  статный юноша лет восемнадцати, который сказал, что он ее племянник Седрик  Эррол и заехал навестить ее, ибо хочет посмотреть на свою тетушку Констанцию, о  которой ему говорила мать. Доброе сердце леди Лорридейл растаяло при виде  юноши, она оставила его у себя на неделю, обласкала, не отпускала от себя ни на  минуту и всячески им восхищалась. У него был такой добрый, веселый и легкий  нрав, что, когда он уезжал, она сказала, что надеется видеться с ним часто.  Однако больше она с ним никогда не увиделась: граф разгневался на него и  запретил ему ездить в Лорридейл-Парк. Впрочем, леди Лорридейл всегда тепло о  нем вспоминала и, хоть и опасалась, что он заключил опрометчивый брак в  Америке, очень рассердилась, когда ей сообщили, что граф от него отрекся, и что  никто не знает, как он живет и где. Позже до них дошел слух о его смерти, а  потом Бевис убился, упав с лошади, а Морис умер в Риме от лихорадки, и вскоре после  этого они прослышали о том, что американского внука собираются найти и привезти  в Англию.    

— Должно быть, и его испортят, как остальных, —  сказала леди Лорридейл своему мужу. — Разве что мать у него добрая и с  характером и сможет о нем позаботиться…    

Когда же леди Лорридейл узнала, что Седрика разлучили с  матерью, она не находила слов, чтобы выразить свое негодование.    

— Нет, это просто стыд и срам! — заявила  она. — Ты только подумай, забрать у матери малыша и отдать его в руки  такого человека, как мой брат! Доринкорт будет с ним груб либо избалует его  донельзя. Может быть, стоит ему написать…    

— Нет, Констанция, не стоит, — отвечал сэр Гарри.    

— Я так и думала, — согласилась она. — Я  слишком хорошо знаю брата, но все это просто ужасно…    

О маленьком лорде Фаунтлерое толковали не только бедняки, о  нем говорили все. О его красоте, милом нраве, популярности и все возрастающем  влиянии на графа ходило столько всевозможных слухов, что они дошли и до дворян  из местных усадеб и других графств Англии. О нем беседовали на званых обедах —  дамы жалели его юную мать и спрашивали, действительно ли он так красив, как  говорят; а мужчины, знавшие графа и его привычки, от души смеялись над  простодушием мальчика, поверившего в его доброту. Сэр Томас Эш из Эшейн-Холла,  побывавший в Эрлсборо, встретил там графа с внуком, совершавших верховую  прогулку; он остановился, чтобы поздороваться с графом и поздравить его с  выздоровлением.    

— И знаете, — рассказывал он позже об этом  случае, — старый граф прямо-таки надулся от гордости — и не удивительно!  Такого красивого и приятного мальчика, как его внук, я в жизни своей не  видывал, клянусь честью! Прямой, как стрела, и в седле сидит замечательно!    

Так мало-помалу слухи о мальчике дошли и до леди Лорридейл;  она узнала и о Хиггинсе, и о хромом мальчике, и о лачугах в Эрлз-Корте, и о  многом другом, и ей захотелось познакомиться с Седриком. Она принялась  размышлять, как бы это устроить, — и тут, к крайнему ее изумлению, пришло  письмо от графа с приглашением ей и ее мужу в Доринкорт.    

— Невероятно! — воскликнула леди Лорридейл. —  Я слышала, что мальчик творит чудеса, — теперь я начинаю в это верить.  Говорят, что брат обожает мальчика и не отпускает его от себя. И так им  гордится! По-моему, он хочет показать его нам!    

Леди Лорридейл и сэр Гарри приехали в замок Доринкорт  вечером и тотчас поднялись в свою комнату. Переодевшись к обеду, леди Лорридейл  спустилась в гостиную, где она нашла графа. Высокий и внушительный, он стоял  возле камина, а рядом с ним стоял мальчик в черном бархатном костюме с большим  белым воротником из кружев, как на картинах Ван Дейка. Мальчик был совсем  маленький — его круглое румяное лицо было таким милым, и он посмотрел на нее  такими красивыми и честными карими глазами, что она чуть не вскрикнула от  удивления и радости. Пожимая руку графа, она обратилась к нему по имени, чего  не делала с детства.    

— Как, Молино, — воскликнула она, — это и  есть мальчик?    

— Да, Констанция, — отвечал граф, — это он.  Фаунтлерой, это твоя двоюродная бабушка, леди Констанция Лорридейл.    

— Здравствуйте, бабушка, — произнес Фаунтлерой.  Леди Лорридейл положила руку ему на плечо и, вглядевшись в обращенное к ней  лицо, от души его поцеловала.    

— Зови меня тетушкой Констанцией, — сказала  она. — Я очень любила твоего бедного папу, а ты очень похож на него.    

— Как мне приятно, что я на него похож, —  признался Фаунтлерой, — ведь все его любили, совсем как Дорогая, ну просто  все… — И, на миг запнувшись, он прибавил:    

— …тетя Констанция.    

Леди Лорридейл просияла. Она нагнулась и снова поцеловала  его, и с этой минуты они стали друзьями.    

— Что ж, Молино, — сказала она позже вполголоса  графу, — лучшего трудно было и ожидать!    

— Пожалуй, ты права, — сухо согласился  граф. — Он славный мальчик. И мы с ним большие друзья. Он меня считает  самым добрым и милым филантропом. И признаюсь тебе, Констанция, впрочем, ты все  равно это сама увидишь, — что я привязался к нему, как последний глупец.    

— А что думает о тебе его мать? — спросила со  своей обычной прямотой леди Лорридейл.    

— Я ее не спрашивал, — отвечал граф, нахмурясь.    

— Знаешь, — сказала леди Лорридейл, — я буду  с тобой откровенна, Молино, и скажу тебе прямо: я не одобряю твоего поведения и  завтра же нанесу миссис Эррол визит; так что если ты хочешь со мной из-за этого  поссориться, лучше скажи сразу. Судя по тому, что я слышала о миссис Эррол,  мальчик всем ей обязан. Даже до нас дошли слухи о том, что твои арендаторы, из  тех, что победнее, ее просто обожают.    

— Это они его обожают, — кивнул граф в сторону  Фаунтлероя. — Что до миссис Эррол, то она, как ты увидишь, очень недурна  собой. Я весьма признателен ей за то, что мальчик похож на нее. Можешь посетить  ее, если желаешь. Я хочу только одного — чтобы она оставалась в Корт-Лодже, а  ты не просила меня нанести ей визит.    

И он снова нахмурился.    

— И все-таки у него уже нет прежней ненависти к ней, —  сказала позже леди Лорридейл сэру Гарри. — Это мне ясно. Он очень  переменился, и знаешь, Гарри, хотя это и может показаться невероятным, но я  полагаю, что он постепенно становится человеком — и все благодаря привязанности  к этому невинному ребенку. Да и мальчик к нему тоже привязался — достаточно  посмотреть, как он стоит, прислонясь к его креслу или коленям. Родные сыновья  моего брата скорее прислонились бы к тигру!    

     

На следующий же день леди Лорридейл поехала с визитом к  миссис Эррол. Вернувшись, она сказала брату:    

— Молино, такой прелестной женщины я в жизни не видела!  Голос у нее как серебряный колокольчик! Ты должен ee благодарить за то, что она  так хорошо воспитала мальчика. Он ей обязан не только красотой! Ты совершаешь  большую ошибку, не предлагая ей переехать в замок, где бы она могла и тобой  заняться. Я приглашу ее в Лорридейл.    

— Она не оставит мальчика, — возразил граф.    

— Что ж, придется мне и мальчика прихватить, —  отвечала со смехом леди Лорридейл.    

Впрочем, она знала, что Фаунтлероя к ней не отпустят. С  каждым днем она все яснее видела, как сблизились граф и мальчик, и как все  надежды и честолюбивые мечты надменного и угрюмого старика сосредоточились на  внуке, который платил ему полным доверием и откровенностью. Знала она также и  то, что граф давал званый обед в основном потому, что втайне давно хотел  показать свету своего внука и наследника — пусть все убедятся, что мальчик, о  котором столько ходило слухов, был в действительности еще лучше, чем говорили.    

— Бевис и Морис так горько его разочаровали, —  сказала леди Лорридейл мужу. — Об этом все знали. Он просто видеть их не  мог. Теперь же гордость его получит удовлетворение.    

Среди приглашенных не было, пожалуй, никого, кто, принимая  приглашение, не думал бы о мальчике, — всем хотелось знать, выйдет ли он к  гостям.    

И в должное время Фаунтлерой вышел.    

— Он хорошо воспитан, — сказал граф, — и  никому не помешает. Дети обычно либо глупы, либо скучны — мои-то и тем и другим  страдали, но Фаунтлерой умеет молчать, когда его ни о чем не спрашивают, и отвечать,  когда спрашивают. Он не навязчив.    

Впрочем, молчать Фаунтлерою долго не пришлось. Всем хотелось  что-то сказать мальчику. И конечно, всем хотелось его послушать. Дамы ласкали  его и засыпали вопросами; мужчины шутили с ним, как это делали пассажиры на корабле.    

Фаунтлерой не очень-то понимал, почему ответы его вызывали  порой всеобщий смех, но он уже привык к тому, что люди нередко смеются, хотя он  говорит совершенно серьезно, и не возражал. Вечер ему очень понравился.  Великолепные покои сияли огнями, всюду стояли цветы, мужчины были весьма  веселы, а дамы прекрасны в своих чудесных нарядах и сверкающих украшениях.  Среди гостей была молодая девушка, только что вернувшаяся, как он услышал,  после «сезона» в Лондоне. Высокая, с горделивой головкой, мягкими волосами,  фиалковыми глазами и нежными, словно лепестки розы, губами — она была так  очаровательна, что он не мог отвести от нее глаз. На ней было прелестное белое  платье с ниткой жемчуга на груди. Фаунтлероя поразило, что мужчины толпились  вокруг нее, словно вокруг принцессы, и, казалось, всячески старались ей  угодить. Она так его заинтересовала, что, сам того не замечая, он подходил к  ней все ближе и ближе, пока наконец она не повернулась и не заговорила с ним.    

— Подойдите же ко мне, лорд Фаунтлерой, — произнесла  она с улыбкой, — и объясните, почему вы так на меня смотрите.    

— Я все думаю, какая вы красивая, — отвечал юный  лорд. Господа, окружавшие ее, рассмеялись, да и сама девушка тоже, и щеки ее  порозовели.    

— Ах, Фаунтлерой, — сказал один из мужчин, который  смеялся всех громче, — торопись высказать все, что у тебя на уме. Когда  подрастешь, тогда уже не посмеешь…    

— Как же можно об этом молчать? — мягко возразил  Фаунтлерой. — Разве вы можете молчать? Разве вы не думаете, что она очень  красивая?    

— Нам не дозволено говорить то, что мы думаем, —  отвечал тот; остальные же еще пуще развеселились.    

Однако красивая молодая девушка — которую звали мисс Вивьен  Херберт — привлекла к себе Седрика и стала при этом, если только это возможно,  еще прелестнее.    

— Лорд Фаунтлерой может говорить все, что угодно, и я  ему весьма благодарна. Я уверена, что он говорит только то, что действительно  думает.    

И она поцеловала его.    

— Я думаю, что вы красивее всех, кого я видел, —  проговорил Фаунтлерой, прямо и с восхищением глядя на нее, — за  исключением Дорогой. Конечно, Дорогую я ни с кем даже сравнить не могу.  По-моему, она самая красивая на свете.    

— Не сомневаюсь, что это так, — согласилась мисс  Херберт. И она засмеялась и снова поцеловала его.    

Большую часть вечера она не отпускала его от себя, и все,  кто ее окружали, очень веселились. Седрик не знал, как это произошло, но скоро  он уже рассказывал им об Америке — и о съезде республиканцев, и о мистере  Хоббсе и Дике, а в заключение он с гордостью извлек из кармана красный шелковый  платок, прощальный подарок Дика.    

— Я его сегодня специально в карман положил, —  сообщил он, — потому что знал, что у нас будут гости. Я думаю, Дику это  было бы приятно.    

И при этом он так серьезно и с такой любовью посмотрел на  огромный пестрый платок, что никто не решился рассмеяться.    

— Мне он нравится, — сказал Фаунтлерой, —  потому что Дик мне друг.    

Многие из приглашенных беседовали с Фаунтлероем, однако он,  как и предвидел граф, никому не мешал. Он умел спокойно сидеть и слушать, что  говорят остальные, и никому не был в тягость. Иногда он отходил к креслу деда и  останавливался возле него или садился рядом на скамеечку, устремив на графа  взгляд и с интересом слушая все, что тот говорит, и тогда легкая улыбка  пробегала по лицам гостей. Раз он так близко стал к креслу, что почти прижался  щекой к плечу графа, и тот, заметив, что все вокруг улыбаются, сам слегка  улыбнулся. Он знал, что думали гости, и это его втайне забавляло — что ж, пусть  смотрят, как он дружен с мальчиком, который, против всех ожиданий, не разделял  общего мнения о нем.    

Мистера Хэвишема ждали днем, но, как ни странно, он  запаздывал. За все те годы, что он приезжал в замок Доринкорт, такого с ним еще  никогда не случалось. Он явился, когда гости уже вставали, чтобы идти в  столовую. Когда он подошел к графу, тот посмотрел на него с изумлением. Мистер  Хэвишем, казалось, был чем-то взволнован или расстроен, его сухое умное лицо  было бледно.    

— Меня задержало, — произнес он тихо, обращаясь к  графу, — необычайное… происшествие.    

Все это было настолько не похоже на методичного старого  адвоката, что сомнений не оставалось: он был чем-то очень обеспокоен. За обедом  он почти ничего не ел, а когда к нему обращались, вздрагивал, словно мысли его  были далеко. Когда же подали десерт, и в столовую вошел Фаунтлерой, он поглядел  на него с тревогой и беспокойством. Фаунтлерой, заметив, что мистер Хэвишем  бросает на него тревожные взгляды, удивился. Мистер Хэвишем был с ним в добрых  отношениях и обычно при встрече улыбался ему.    

Но в этот вечер адвокат забыл ему улыбнуться. Сказать по  правде, он забыл обо всем, кроме того, что должен в тот же вечер сообщить графу  неожиданное и неприятное известие, которое поразит его, словно гром среди  ясного неба, и разом все переменит. Мистер Хэвишем смотрел на великолепные  покои и блестящее общество, — которое собралось здесь в основном для того,  чтобы поглядеть на мальчика с золотистыми волосами, стоящего возле кресла  графа, — смотрел на гордого старика и улыбающегося лорда Фаунтлероя и  чувствовал, что, несмотря на весь его опыт и твердость, почва уходит у него  из-под ног. Какой ему предстояло нанести удар!    

Мистер Хэвишем никак не мог дождаться конца обеда и все  время сидел как во сне. Он заметил, что граф несколько раз с удивлением  взглянул на него.    

Наконец обед кончился и мужчины вышли в гостиную к дамам.  Они увидели, что Фаунтлерой сидит на диване с мисс Вивьен Херберт, поразившей  Лондон своей красотой, и смотрит вместе с ней фотографии. Он как раз благодарил  ее, когда дверь в гостиную отворилась.    

— Я очень признателен вам за то, что вы так добры ко  мне, — говорил Фаунтлерой. — Я никогда раньше не бывал на званых  вечерах, и мне было очень весело!    

     

Ему было так весело, что, когда мужчины снова окружили мисс  Херберт и принялись беседовать с ней, он слушал их смех и веселые речи и  пытался понять их, но глаза его стали слипаться. Порой веки его и вовсе  закрывались, но стоило мисс Херберт негромко рассмеяться, как он вздрагивал и  на секунду снова открывал глаза. Он был уверен, что не заснет, но за спиной у  него лежала большая желтая атласная подушка; голова его понемногу склонилась к  ней, и он крепко уснул. Он лишь слегка приоткрыл глаза, когда, спустя целую  вечность, кто-то тихонько его поцеловал. Это была мисс Вивьен Херберт, она  собралась ехать и шепнула ему на прощанье:    

— Спокойной ночи, маленький лорд Фаунтлерой! Счастливых  сновидений!    

Утром, конечно, Седрик не помнил, как он силился разлепить  закрывавшиеся веки и сонно бормотал:    

— Спокойной ночи… я так… рад… что… вас… увидел… вы  такая… красивая…    

Ему только смутно помнилось, что мужчины снова засмеялись, а  он подумал: над чем это они смеются?..    

     

Как только последний гость покинул гостиную, мистер Хэвишем  отвернулся от камина, перед которым стоял, глядя в огонь, и подошел к дивану,  где сладко спал маленький лорд Фаунтлерой. Он лежал, привольно раскинувшись —  одна нога свесилась с дивана, руку он закинул за голову; его лицо во сне —  здоровом, счастливом детском сне — разрумянилось, волосы разметались по  желтой атласной подушке. Смотреть на него было одно удовольствие!    

Но мистер Хэвишем смотрел на него, тревожно потирая свой  гладко выбритый подбородок.    

— В чем дело, Хэвишем? — услышал он жесткий голос  графа у себя за спиной. — Что там случилось? Я вижу, что-то произошло.  Позвольте по интересоваться, что это за необычное происшествие?    

Мистер Хэвишем повернулся, все еще потирая подбородок.    

— Плохие вести, — отвечал он. — Ужасные  вести, милорд. Хуже не придумаешь. Мне очень грустно, что сообщить их вам  приходится мне.    

Еще за обедом граф, глядя на мистера Хэвишема, начал  беспокоиться, а в таких случаях он всегда приходил в дурное расположение духа.    

— Почему вы так смотрите на мальчика? — вскричал  он с раздражением. — Весь вечер вы на него смотрели так, словно… Вот что я  вам скажу, Хэвишем, нечего вам так на него смотреть! Что вы там хотите  накаркать? Какая связь между лордом Фаунтлероем и тем, что вы узнали?    

— Милорд, — произнес мистер Хэвишем, — я не  буду тратить лишних слов. Мое известие касается лорда Фаунтлероя. И если оно  верно, то там на диване спит не лорд Фаунтлерой, а всего лишь сын капитана  Эррола. Настоящий же лорд Фаунтлерой — это сын вашего сына Бевиса, и находится  он сейчас в меблированных комнатах в Лондоне.    

Граф так крепко сжал ручки кресла, что на руках у него и на  лбу выступили вены; его суровое лицо исказилось.    

— Что вы болтаете? — закричал он. — Вы с ума  сошли! Кто все это выдумал? Это ложь!    

— Если это и ложь, — отвечал мистер  Хэвишем, — то, к несчастью, весьма похожая на правду. Сегодня утром ко мне  в контору пришла женщина. Она сказала, что шесть лет назад ваш сын Бевис  женился на ней в Лондоне. Она показала мне брачное свидетельство. Спустя год  после свадьбы они поссорились, и он дал ей отступного, чтобы она уехала. У нее  есть сын, ему пять лет. Она американка из низших слоев общества, совсем  необразованная, и до недавнего времени она не очень-то понимала, на что может  претендовать ее сын. Она посоветовалась с адвокатом и узнала, что ее сын  является лордом Фаунтлероем, наследником графа Доринкорта, и, разумеется, она  настаивает на признании его прав.    

Кудрявая головка на желтой атласной подушке шевельнулась.  Мальчик глубоко и сладко вздохнул и повернулся во сне; впрочем, он спал  спокойно, без тревог. Он не услышал, что теперь он совсем не лорд Фаунтлерой, а  всего лишь маленький самозванец и не бывать ему графом Доринкортом. Он словно  для того повернулся своим раскрасневшимся ото сна лицом к пристально  смотревшему на него графу, чтобы тому было лучше его видно.    

Красивое лицо старика было ужасно. Горькая усмешка играла на  его губах.    

— Я бы не поверил ни единому слову из этой  истории, — произнес он, — если б она не была такой низкой и подлой,  что очень похоже на моего сына Бевиса. Да, это очень похоже на Бевиса. Сколько  мы от него позора натерпелись! Безвольный, лживый, порочный негодяй с самыми  низменными наклонностями — таков был мой сын и наследник, тогдашний лорд  Фаунтлерой. Вы говорите, что эта женщина невежественна и вульгарна?    

— Я вынужден признать, что она и подписаться грамотно  не умеет, — отвечал адвокат. — Она совершенно необразованна и не  скрывает своих корыстных побуждений. Ее интересуют только деньги. Она по-своему  красива, но это грубая красота и…    

Тут старый адвокат из деликатности смолк и содрогнулся. Вены  на лбу старого графа стали еще заметнее. Холодные капли пота проступили на нем.  Он вынул платок, отер лоб и горько усмехнулся.    

— А я-то, — произнес он, — я-то возражал  против… другой женщины, против матери этого ребенка. — И он указал на  спящего на диване мальчика. — Я отказывался ее признать. А уж она-то умеет  подписаться. Видно, это возмездие мне.    

Он вскочил с кресла и принялся расхаживать по комнате.  Ужасные слова срывались в гневе с его губ. Жестокое разочарование и ярость  сотрясали его, словно дерево в бурю. Гнев его был ужасен, и все же мистер  Хэвишем заметил, что он ни на минуту не забывал о мальчике, спящем на желтых  атласных подушках, и следил за тем, чтобы не раз будить его.    

— Я должен был это предвидеть! — говорил  он. — С самого своего рождения они меня только позорили! Я их обоих  ненавидел, а они ненавидели меня! Бевис был еще хуже Мориса. Впрочем, я не  желаю верить в то, что вы мне рассказали. Я буду оспаривать притязания этой  женщины, бороться. Но это похоже на Бевиса — это так похоже на Бевиса!    

     

Так он бушевал и расспрашивал о женщине и ее доказательствах  и снова шагал по комнате, то бледнея, то багровея от сдерживаемой ярости.  Наконец графу стало известно все вплоть до самых неприглядных подробностей.  Мистер Хэвишем посмотрел на него с тревогой: граф выглядел измученным и  совершенно разбитым; казалось, в нем произошла какая-то перемена. Приступы  ярости всегда дорого ему стоили, однако на этот раз все обстояло гораздо  серьезнее — ведь дело не ограничивалось одной только яростью.    

Граф медленно подошел к дивану и остановился возле него.    

— Если бы кто-то сказал мне, что я могу привязаться к  ребенку, — тихо молвил он дрогнувшим голосом, — я бы ему не поверил.  Я всегда не выносил детей — своих еще больше, чем чужих. Но к этому ребенку я  привязался, а он, — тут граф горько усмехнулся, — он привязался ко  мне. Меня здесь не любят и никогда не любили. Но он меня любит. Он меня никогда  не боялся — и доверял мне. Он был бы лучшим графом Доринкортом, чем я. Я это  знаю. Он сделал бы честь нашему имени. Он склонился над мальчиком и с минуту  вглядывался в его счастливое спящее лицо. Он сурово хмурил лохматые брови,  впрочем, казалось, что гнев его оставил. Он протянул руку и откинул светлые  волосы со лба мальчика, а затем повернулся и позвонил.    

Когда самый рослый лакей вошел в комнату, он указал ему на  диван.    

— Отнесите, — начал он, и голос его слегка  дрогнул, — отнесите лорда Фаунтлероя в его комнату.    

 Глава одиннадцатая В  АМЕРИКЕ БЕСПОКОЯТСЯ    

     

Когда юный друг мистера Хоббса отбыл в замок Доринкорт,  чтобы стать там лордом Фаунтлероем, и бакалейщик имел время осознать, что между  ним и его маленьким другом, в обществе которого он провел столько приятных  часов, лег Атлантический океан, он затосковал. Сказать по правде, мистер Хоббс  не блистал ни умом, ни догадливостью; он был человек медлительный и  тяжеловесный; знакомых у него было немного. Ему недоставало внутренней энергии,  и он не умел развлечься на досуге — по правде говоря, все его развлечения  ограничивались чтением газет и подведением счетов.    

Впрочем, вести счета было для него делом непростым, так что  порой он долго сидел над ними. Прежде маленький лорд Фаунтлерой, считавший  быстро как на пальцах, так и на грифельной доске, пытался прийти ему на помощь;  к тому же он умел слушать и так интересовался всем, что писалось в газете, вел  с мистером Хоббсом такие длинные разговоры об англичанах и Революции, о  республиканской партии и выборах, что его отъезд оставил невосполнимую брешь в  бакалейной. Поначалу мистеру Хоббсу казалось, что Седрик где-то недалеко и  скоро вернется; в одно прекрасное утро он поднимет глаза от газеты и увидит: в  дверях стоит Седрик в своем белом костюмчике, красных чулочках и сдвинутой на  макушку соломенной шляпе и весело говорит: «Хэлло, мистер Хоббс! Ну и жара  сегодня — правда?»    

Однако дни шли, Седрик не возвращался, и мистер Хоббс начал  скучать и беспокоиться. Теперь даже газета не доставляла ему прежнего  удовольствия. Прочитав газету от первого до последнего слова, он клал ее на  колени и долго сидел, глядя на высокий табурет. На ножках табурета были  отметины, которые приводили его в грусть и уныние. Эти отметины оставили  каблуки будущего графа Доринкорта, болтавшего ногами во время беседы.  Оказывается, ногами болтают даже юные лорды; ни благородная кровь, ни длинная  родословная не мешают оставлять от метины на мебели. Насмотревшись на отметины,  мистер Хоббс вынимал золотые часы, открывал крышку и любовался надписью: «Мистеру  Хоббсу от его старого друга лорда Фаунтлероя. Узнать решив, который час, меня  вы вспомните тотчас». Насмотревшись на надпись, мистер Хоббс защелкивал крышку,  со вздохом поднимался и шел к двери, где останавливался между ящиком с  картофелем и бочкой с яблоками и принимался смотреть на улицу. Вечером, заперев  лавку, он закуривал трубку и степенно шагал по тротуару, пока не доходил до  домика, где когда-то жил Седрик, и на окне которого теперь красовалась надпись:  «Сдается». Тут он останавливался, смотрел на окна, качал головой, пыхтел  трубкой, а постояв, уныло направлялся домой.    

Так продолжалось две или три недели, пока в голову ему не  пришла одна мысль. Он был таким тяжелодумом, что на обдумывание новой мысли у  него уходило не меньше двух-трех недель. Как правило, новые мысли он  недолюбливал, предпочитая во всем полагаться на старые. Однако теперь, по  прошествии двух-трех недель, в течение которых ему ничуть не стало легче и  настроение у него все ухудшалось, в голове у него забрезжил некий план. Он  решил навестить Дика.    

Прежде чем прийти к такому решению, он выкурил множество  трубок, но все же наконец решение было принято. О Дике он знал все. Седрик ему  не раз о нем рассказывал; и потому мистер Хоббс подумал, не полегчает ли у него  на душе, если он отправится побеседовать с Диком.    

Однажды днем, когда Дик усердно чистил сапоги одного  клиента, возле него на тротуаре остановился невысокий полный человек с  обрюзгшим лицом и лысым черепом и принялся внимательно изучать вывеску, которая  гласила:    

     

«Прафесор Дик Типтон Его не  обскачешь!»     

     

Он так долго ее изучал, что Дик почувствовал к нему живейший  интерес и, придав сапогам своего клиента окончательный блеск, спросил толстяка:    

— Вам наблестить, сэр?    

Толстяк решительно приблизился и поставил ногу на подставку.    

— Да, — сказал он.    

Дик принялся за работу, а толстяк поглядывал то на вывеску,  то на Дика.    

— Откуда это у тебя? — спросил он наконец.    

— От одного мальчугана, — отвечал Дик, —  моего дружка. Он мне все обзаведение подарил. Второго такого мальчугана во всем  свете не сыщешь. Теперь он в Англии. Уехал, чтобы стать… этим… как его… лордом.    

— Лорд… Лорд… — произнес мистер Хоббс с  расстановкой. — Лорд Фаунтлерой, будущий граф Доринкорт?    

Дик чуть не выронил щетку из рук.    

— Хозяин, вы с ним, кажись, сами знакомы?    

— Да, я его знаю, — отвечал мистер Хоббс, утирая  взмокший лоб, — с самого его рождения. Мы с ним всю жизнь знакомы, вот оно  как. Он разволновался, вынул из кармана золотые часы, открыл их и показал  надпись на крышке Дику.    

— «Узнать решив, который час, меня вы вспомните тотчас», —  прочитал он вслух. — Это он мне на память подарил. «Я хочу, чтобы вы меня  не забывали», — это он мне так сказал. Да я б его и так помнил, —  продолжал мистер Хоббс, качая головой, — даже если б он мне ничего не  дарил… или я его больше бы в жизнь не увидел. Такого друга любой бы помнил.    

— Да, такого мальчугана поискать, — согласился  Дик. — А до чего смелый! Такого смелого малыша я в жизни не видывал! Я его  очень уважал, очень, а уж какие мы с ним друзья были! Мы с ним враз  подружились, и знаете как? Я ему мячик из-под кареты выхватил, а он это  запомнил. Бывало, придет сюда с матушкой или нянькой и всегда кричит: «Хэлло,  Дик!» Здоровается, словно взрослый, а сам-то совсем еще крошка и одет в  платьице. Веселый был парнишка, поговоришь с ним, и вроде на душе полегчает.    

— Это уж точно, — подтвердил мистер Хоббс. —  И зачем только было делать из него графа? Какой из него вышел бы бакалейщик! Да  и в галантерее он бы равных себе не имел!    

И он с сожалением покрутил головой. Оказалось, что им  столько надо поведать друг другу, что сразу всего и не успеть, а потому было  решено, что на следующий день Дик явится в лавку к мистеру Хоббсу и проведет у  него вечер. Это предложение пришлось Дику очень по душе. Почти всю свою жизнь  он провел на улице, но не сдался и втайне все время мечтал о приличном  существовании. С тех пор как он стал сам себе хозяин, он заработал на крышу над  головой и стал уже мечтать, что со временем пойдет и дальше. Вот почему  приглашение навестить пожилого респектабельного господина, владельца лавки на  углу, да еще и лошади с телегой в придачу, показалось ему целым событием.    

— А о графьях и замках ты что-нибудь знаешь? —  спросил мистер Хоббс. — Мне бы хотелось все подробно разузнать.    

— Читал я в «Дешевой библиотечке» один выпуск, —  вспомнил Дик. — Называется «Преступление аристократа, или Месть графини  Мей». Вот это история! Из наших ребят кое-кто эти выпуски покупает.    

— Захвати с собой, когда пойдешь ко мне, — сказал  мистер Хоббс, — я за нее заплачу. Захвати все, что тебе о графьях  попадется. А если не о графьях, то о маркизах или герцогах — хоть он о них ни  разу словом не обмолвился. Мы иногда говорили о графских коронах, но видеть их  мне не пришлось. Должно, здесь их не держат.    

— У Тиффани (ювелирные магазины в США) они уж во всяком  случае должны быть, — отвечал Дик. — Правда, я все равно бы их не  признал, даже если бы и увидел.    

Мистер Хоббс не стал говорить, что и он бы графскую корону  не признал, а только медленно покачал головой.    

— Должно, спрос на них невелик, — заметил он. На  этом разговор и кончился.