1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
- Кто горит, Михайла? - спросил Ипполит  Матвеевич кучера.       

- Балагуровы горят. Вторые сутки.       

Не проехали и двух кварталов, как натолкнулись на  небольшую толпу народа, уныло стоявшую напротив балагуровского дома. Из  открытых окон второго этажа медленно выходил дым. Внезапно в окне появился  пожарный и лениво прокричал вниз:       

- Ваня! Дай‑ка французскую лестницу.       

Снег продолжал летать. Внизу никто не отзывался. Пожарный  в раздумье постоял у окна, зевнул и равнодушно скрылся в дыму.       

- Так он и пять суток гореть будет, - гневно  сказал Ипполит Матвеевич. - Тоже: Париж.       

С Еленой Станиславовной Воробьянинов разошелся очень  мирно. Продолжал бывать у нее, ежемесячно посылал ей в конверте 300 рублей и  нисколько не обижался, когда заставал у нее молодых офицеров, по большей части  бойких и прекрасно воспитанных.       

Ипполит Матвеевич продолжал жить в своем особняке на  Денисовской улице, ведя легкую холостую жизнь. Он очень заботился о своей  наружности и, морщась от боли, выдирал стальным пинцетом высовывающиеся из  ноздри волоски; посещал первые представления в городском театре и одно время  так пристрастился к опере, что подружился с баритоном Абрамовым и прошел с ним  арию Жермена из «Травиаты» - «Ты забыл край милый свой, бросил ты Прованс  родной». Когда приступили к разучиванию арии Риголетто: «Куртизаны, исчадия  порока, насмеялись надо мною вы жестоко», - баритон с негодованием  заметил, что Ипполит Матвеевич живет с его женой, колоратурным сопрано.  Последовавшая затем сцена была ужасна. Возмущенный до глубины души баритон сорвал  с Воробьянинова 160 рублей и покатил в Казань.       

Скабрезные похождения Ипполита Матвеевича, а в  особенности избиение в клубе благородного собрания присяжного поверенного  Мурузи закрепили за ним репутацию демонического человека.       

Даже в 1905 году, принесшем беспокойство и тревогу,  Ипполита Матвеевича не покинула природная жизнерадостность и вера в твердые  устои российской государственности. К тому же в имении Ипполита Матвеевича все  прошло тихо, если не считать сожжения нескольких стогов сена. Графа Витте,  заключившего Портсмутский мир [83],  Ипполит Матвеевич сгоряча назвал предателем, но подробно по этому поводу так и  не высказался.       

Новые годы не переменили жизни Ипполита Матвеевича. Он  часто бывал в Петербурге и Москве, любил слушать цыган, делая при этом тонкие  различия между петербургскими и московскими, посещал гимназических товарищей,  служивших кто по министерству внутренних дел, а кто и по финансовой части.       

Жизнь проходила весело и быстро. На Ипполита Матвеевича  уже не охотились предприимчивые родоначальницы. Все считали его безнравственным  холостяком. И вдруг, в 1911 году, Воробьянинов женился на дочери соседа -  состоятельного помещика Петухова [84].  Произошло это после того, как отъявленный холостяк, наехав как‑то в  имение, увидел, что дела его пошатнулись и что без выгодной женитьбы поправить  их невозможно. Наибольшее приданое можно было получить за Мари Петуховой,  долговязым и кротким скелетом. Два месяца Ипполит Матвеевич складывал к  подножию кроткого скелета белые розы, а на третий сделал предложение, женился и  был избран уездным предводителем дворянства.       

- Ну, как твой скелетик? [85] - нежно спрашивала Елена Станиславовна, у  которой Ипполит Матвеевич после женитьбы стал бывать чаще прежнего.       

Ипполит Матвеевич весело ощеривался, заливаясь смехом.        

- Нет, честное слово, она очень милая, но до чего  наивна: А Клавдия Ивановна!.. Ты знаешь, она называет меня Эполет. Ей кажется,  что так произносят в Париже. Замечательно.       

С годами жизнь Ипполита Матвеевича заметно менялась. Он  рано и красиво поседел. У него появились маленькие привычки. Просыпаясь по  утрам, он говорил себе: «Гутен морген» или «Бонжур». Его одолевали детские  страсти. Он начал собирать земские марки, ухлопал на это большие деньги, скоро  оказался владельцем лучшей коллекции в России и завел оживленную переписку с  англичанином Энфильдом, обладавшим самой полной коллекцией русских земских  марок. Превосходство англичанина в области коллекционирования марок подобного  рода сильно волновало Ипполита Матвеевича. Положение предводителя и большие  связи помогли ему в деле одоления коварного врага из Глазго. Ипполит Матвеевич  подбил председателя земской управы на выпуск новых марок Старгородского  губернского земства [86],  чего уже не было лет десять. Председатель управы, смешливый старик, введенный  Ипполитом Матвеевичем в суть дела, долго хохотал и согласился на предложение  Воробьянинова. Новые марки были выпущены в количестве двух экземпляров и  включены в каталог за 1912 год. Клише Воробьянинов собственноручно разбил  молотком. Через три месяца Ипполит Матвеевич получил от Энфильда учтивое  письмо, в котором англичанин просил продать ему одну из этих редчайших марок по  цене, какую будет угодно назначить мистеру Воробьянинову.       

От радости на глазах у мистера Воробьянинова даже  выступили слезы. Он немедленно сел писать ответное письмо мистеру Энфильду. В  письме он написал латинскими буквами: «Nacosia - vicousi!».       

После этого деловая связь с мистером Энфильдом навсегда  прекратилась и удовлетворенная страсть Ипполита Матвеевича к маркам значительно  ослабела.       

К этому времени Ипполита Матвеевича стали звать  бонвиваном. Да он и в самом деле любил хорошо пожить. Жил он, к удивлению тещи,  доходами от имения своей жены. Клавдия Ивановна однажды даже пыталась  поделиться с ним своими взглядами на жизнь и обязанности примерного мужа, но  зять внезапно затрясся, сбросил на пол сахарницу и крикнул:       

- Замечательно! Меня учат жить! Это просто  замечательно!       

Сейчас же вслед за этим бушующий зять укатил в Москву на  банкет, затеянный охотничьим клубом в честь умерщвления известным охотником г.  Шарабариным двухтысячного, со времени основания клуба, волка.       

Столы были расставлены в виде полумесяца. Посредине  стола, на сахарной скатерти, среди поросят, заливных и вспотевших графинчиков с  водками и коньяками лежала шкура юбиляра. Г. Шарабарин, клюнувший уже с  утра и ослепленный магнием бесчисленных фотографов, стоял, дико поглядывая по  сторонам, и слушал речи.       

Ипполиту Матвеевичу слово было предоставлено поздно,  когда он уже основательно развеселился. Он быстро накинул на себя шкуру волка  и, позабыв о семейных делах, торжественно сказал:       

- Милостивые государи, господа члены охотничьего  клуба! Позвольте вас поздравить от имени старгородских любителей ружейной охоты  с таким знаменательным событием. Очень, очень приятно видеть таких почтенных  любителей ружейной охоты, как господин Шарабарин, которые, держась за руки,  идут к достижению вечных идеалов! Очень, очень приятно!       

Сказав этот спич, Ипполит Матвеевич сбросил на пол  юбилейную шкуру, поставил на нее сопротивляющегося господина Шарабарина и  троекратно с ним расцеловался.       

В этот свой наезд Ипполит Матвеевич пробыл в Москве две  недели и вернулся веселый и злой. Теща дулась. И Ипполит Матвеевич в пику ей  совершил поступок, который дал такую обильную пищу злоязычию Принца Датского.        

Был 1913 год. Двадцатый век расцветал.       

Французский авиатор Бренденжон де Мулинэ совершил свой  знаменитый перелет из Парижа в Варшаву [87] на  приз Помери [88].  Дамы в корзинных шляпах с зонтиками и гимназисты старших классов встретили  «победителя воздуха» восторженными истериками. «Победитель воздуха», несмотря  на перенесенные испытания, чувствовал себя довольно бодро и охотно пил  шампанское [89].      

Жизнь била ключом. «Уродонал Шателена», как вещали  гигантские объявления, мгновенно придавал почкам их первоначальную свежесть и  непорочную чистоту. Во всех газетах ежедневно печатался бодрящий призыв  анонимного варшавского благодетеля:       

       

Измученные гонореей!       

Выслушайте меня!       

       

Измученные читатели жадно внимали словам благодетеля,  спешно выписывали патентованное средство и получали хроническую форму болезни.        

На Александровском вокзале в Москве толпа курсисток,  носильщиков и членов общества «Свободной эстетики» встречала вернувшегося из  Полинезии поэта К. Д. Бальмонта. [90] Толстощекая барышня первая кинула в  трубадура с козлиной бородкой мокрую розу. Поэта осыпали цветами весны -  ландышами. Началась первая приветственная речь.       

- Дорогой Константин, семь лет ты не был в Москве:        

После речей к трубадуру прорвался освирепевший почитатель  и, передавая букет поэту, сказал вытверженный наизусть экспромт:       

       

Из‑за туч       

Солнца луч       

Гений твой.       

Ты могуч,       

Ты певуч,       

Ты живой.       

       

Вечером в обществе «Свободной эстетики» торжество  чествования поэта было омрачено выступлением неофутуриста Маяковского,  допытывавшегося у прославленного барда, «не удивляет ли его то, что все  приветствия исходят от лиц, ему близко знакомых» [91]. Шиканье и свистки покрыли речь  неофутуриста.       

Двадцатый век расцветал.       

Два молодых человека - двадцатилетний барон Гейсмар и сын  видного чиновника министерства иностранных дел Долматов - познакомились в  иллюзионе с женой прапорщика запаса Марианной Тиме и убили ее, чтобы ограбить.  [92]      

В синематографах, на морщинистых экранах, шла сильная  драма в 3 частях из русской жизни «Княгиня Бутырская» [93], хроника мировых событий «Эклер‑журнал»  [94] и комическая  «Талантливый полицейский» с участием Поксона [95] (гомерический хохот).       

Из Спасских ворот Кремля выходил на Красную площадь  крестный ход, и протодиакон Розов, десятипудовый верзила [96], читал устрашающим голосом высочайший  манифест.       

В старгородской газете «Ведомости градоначальства»  появился ликующий стишок, принадлежащий перу местного цензора Плаксина:       

       

Скажи, дорогая мамаша,       

Какой нынче праздник у нас,       

В блестящем мундире папаша,       

Не ходит брат Митенька в класс?       

       

Брат Митенька не ходил в класс по случаю трехсотлетия  дома Романовых [97].  И папаши - действительно в блестящих мундирах и просторных треуголках - катили  на пролетках к стрельбищному полю, на котором назначен был парад частей  гарнизона, кадетского корпуса и казенных гимназий.       

На джутовой фабрике и в железнодорожных мастерских  рабочим раздавали билеты на романовские гуляния в саду трезвости, а вечером  несколько штатских выхватили из толпы гуляющих двух рабочих и отвезли на  извозчиках в жандармское управление. Это не сделало никакого шума, гулянье  продолжалось, и еще далеко за полночь в темном небе блистал, сокращался и,  раздуваемый ветром, снова пылал фейерверочный императорский вензель.       

В это самое время рабочий Мнухин, держа в руке картуз и  чувствуя себя несвободно, стоял перед столом жандармского ротмистра Аугуста.  Ротмистр был краток:       

- Прокламации тебе кто дал?       

- Никто не давал.       

- А они откуда ж взялись?       

- Не знаю.       

И два стражника увели Мнухина через весь город, мимо  канатного депо, водопроводной башни, кладбища, через пустыри - в тюрьму. Мнухин  шел широким шагом, изредка любопытно поглядывая на кувыркавшийся фейерверк,  который был виден всю дорогу. Когда стражники, сдав арестованного, возвращались  назад, фейерверка уже не было, и в полной темноте сквернословила загулявшая бабенка.  [98]      

В эту же ночь Ипполит Матвеевич, от которого еще пахло  духами, переваривал торжественный ужин, сидя на балконе своего особняка. Ему  было только 38 лет. Тело он имел чистое, полное и доброкачественное. Зубы все  были на месте. В голове, как ребенок во чреве матери, мягко шевелился свежий  армянский анекдот. Жизнь казалась ему прекрасной. Теща была побеждена, денег  было много, на будущий год он замышлял новое путешествие за границу.       

Но не знал Ипполит Матвеевич, что через год, в мае, умрет  его жена, а в июле возникнет война с Германией. Он считал, что к пятидесяти  годам будет губернским предводителем, не зная того, что в 18‑м году его  выгонят из собственного дома и он, привыкший к удобному и сытому безделью,  покинет потухший Старгород, чтобы в товаро‑пассажирском поезде бежать  куда глаза глядят.       

Ипполит Матвеевич, сидя на балконе, видел в своем  воображении мелкую рябь остендского взморья, графитные кровли Парижа, темный  лак и сияние медных кнопок международных вагонов, но не воображал себе Ипполит  Матвеевич (а если бы и воображал, то все равно не понял бы) хлебных очередей,  замерзшей постели, масляного каганца, сыпно‑тифозного бреда и лозунга  «Сделал свое дело - и уходи» в канцелярии загса уездного города N.       

Не знал Ипполит Матвеевич, сидя на балконе, и того, что  через четырнадцать лет еще крепким мужчиной он вернется назад в Старгород и  снова войдет в те самые ворота, над которыми он сейчас сидит, войдет чужим  человеком, чтобы искать клад своей тещи, сдуру запрятанный ею в гамбсовский  стул, на котором ему так удобно сейчас сидеть и, глядя на полыхающий фейерверк  с горящим в центре императорским гербом, мечтать о том, как прекрасна жизнь.        

 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ      

Глава VII      

Великий комбинатор      

       

В половине двенадцатого с северо‑запада, со стороны  деревни Чмаровки, в Старгород вошел молодой человек лет двадцати восьми. За ним  бежал беспризорный.      

- Дядя! - весело кричал он. - Дай десять  копеек!      

Молодой человек вынул из кармана налитое  яблоко[99] и подал его беспризорному,  но тот не отставал. Тогда пешеход остановился, иронически посмотрел на мальчика  и воскликнул:       

- Может быть, тебе дать еще ключ от квартиры, где  деньги лежат?      

Зарвавшийся беспризорный понял всю беспочвенность своих  претензий и немедленно  отстал.      

Молодой человек солгал: у него не было ни денег, ни квартиры,  где они могли бы лежать, ни ключа, которым можно было бы эту квартиру отпереть.  У него не было даже пальто. В город молодой человек вошел в зеленом, узком,  в талию,  костюме. Его могучая шея была несколько раз обернута старым  шерстяным шарфом, ноги были в лаковых штиблетах с замшевым верхом апельсинного  цвета. Носков под штиблетами не было.[100] В  руке молодой человек держал астролябию.[101]      

«О, Баядерка,  ти‑ри‑рим, ти‑ри‑ра!»[102] - запел он, подходя к  привозному рынку.      

Тут для него нашлось много дела. Он втиснулся в шеренгу  продавцов, торговавших на развале, выставил вперед астролябию и серьезным  голосом стал кричать:      

- Кому астролябию?! Дешево продается астролябия!! Для  делегаций и женотделов[103] скидка!      

Неожиданное предложение долгое время не рождало спроса. Делегации  домашних хозяек больше интересовались дефицитными товарами и толпились у  мануфактурных палаток. Мимо продавца астролябии уже два раза прошел агент  Старгуброзыска.[104] Но  так как астролябия ни в какой мере не походила на украденную вчера из  канцелярии Маслоцентра[105] пишущую  машинку, агент перестал магнетизировать молодого человека глазами и ушел.      

К обеду астролябия была продана интеллигентному слесарю[106] за три рубля.      

- Сама меряет, - сказал молодой человек, передавая  астролябию покупателю, - было бы что мерять.      

Освободившись от хитрого инструмента, веселый молодой  человек пообедал в столовой «Уголок вкуса» и пошел осматривать город. Он прошел  Советскую улицу, вышел на Красноармейскую (бывшая Большая Пушкинская), пересек  Кооперативную и снова очутился на Советской. Но это была уже не та Советская,  которую он прошел, - в городе было две Советских улицы. Немало подивившись  этому обстоятельству, молодой человек очутился на улице Ленских событий[107] (бывшей Денисовской).  Подле красивого двухэтажного особняка № 28 с вывеской «СССР, РСФСР. 2‑й  дом социального обеспечения Старгубстраха» молодой человек остановился, чтобы  прикурить у дворника, который сидел на каменной скамеечке при воротах.      

- А что, отец, - спросил молодой человек,  затянувшись, - невесты у вас в городе есть?      

Старик дворник ничуть не удивился.      

- Кому и кобыла невеста, - ответил он, охотно  ввязываясь в разговор.      

- Больше вопросов не имею, - быстро проговорил  молодой человек.      

И сейчас же задал новый вопрос:      

- В таком доме, да без невест?      

- Наших невест, - возразил дворник, - давно  на том свете с фонарями ищут. У нас тут государственная богадельня, старухи  живут на полном пенсионе.      

- Понимаю. Это которые еще до исторического  материализма родились?      

- Уж это верно. Когда родились, тогда и родились.      

- А в этом доме что было до исторического материализма?      

- Когда было?      

- Да тогда, при старом режиме?      

- А при старом режиме барин мой жил.      

- Буржуй?      

- Сам ты буржуй! Он не буржуй был.  Предводитель  дворянства.      

- Пролетарий, значит?      

- Сам ты пролетарий! Сказано тебе - предводитель.      

Разговор с умным дворником, слабо разбиравшимся в классовой  структуре общества, продолжался бы еще бог знает сколько времени, если бы  молодой человек не взялся за дело решительно.      

- Вот что, дедушка, - молвил он, - неплохо бы  вина выпить.      

- Ну, угости.      

На час оба исчезли, а когда вернулись назад, дворник был уже  вернейшим другом молодого человека.      

- Так я у тебя переночую, - говорил он.       

- По мне хоть всю жизнь живи, раз хороший человек.      

Добившись так быстро своей цели, гость проворно спустился в  дворницкую, снял апельсиновые  штиблеты и растянулся на скамейке,  обдумывая план действий на завтра.      

Звали молодого человека - Остап Бендер. Из своей биографии  он обычно сообщал только одну подробность: «Мой папа, - говорил он, -  был турецко‑подданный[108]».  Сын турецко‑подданного за свою жизнь переменил много занятий. Живость  характера, мешавшая ему посвятить себя какому‑нибудь одному делу,  постоянно кидала его в разные концы страны и теперь привела в Старгород без  носков, без ключа, без квартиры и без денег.      

Лежа в теплой до вонючести дворницкой, Остап Бендер  отшлифовывал в мыслях два возможных варианта своей карьеры.      

Можно было сделаться многоженцем и спокойно переезжать из  города в город, таская за собой новый чемодан с захваченными у дежурной жены  ценными вещами.      

А можно было еще  завтра же пойти в Стардеткомиссию[109] и предложить им взять на  себя распространение еще не написанной, но гениально задуманной картины  «Большевики пишут письмо Чемберлену[110]»,  по популярной картине художника Репина - «Запорожцы пишут письмо султану».[111] В случав удачи этот  вариант мог бы принести рублей четыреста.      

Оба варианта были задуманы Остапом во время его последнего  пребывания в Москве. Вариант с многоженством родился под влиянием вычитанного в  вечерней газете судебного отчета, где ясно указывалось, что некий многоженец  получил всего два года без строгой изоляции.[112] Вариант  № 2 родился в голове Бендера, когда он по контрамарке обозревал выставку  АХРР.[113]      

Однако оба варианта  имели свои недостатки. Начать  карьеру многоженца без дивного, серого в яблоках, костюма было невозможно. К  тому же нужно было иметь хотя бы десять рублей для представительства и  обольщения. Можно было, конечно, жениться и в походном зеленом костюме,[114] потому что мужская сила и  красота Бендера были совершенно неотразимы для провинциальных Маргарит на  выданье, но это было бы, как говорил Остап: «Низкий сорт. Не чистая   работа». С картиной тоже не все обстояло гладко. Могли встретиться чисто  технические затруднения. Удобно ли будет рисовать т. Калинина в папахе и белой  бурке, а т. Чичерина[115] -  голым по пояс. В случае чего можно, конечно, нарисовать всех персонажей картины  в обычных костюмах, но это уже не то.      

- Не будет того эффекта! - произнес Остап вслух.      

Тут он заметил, что дворник уже давно о чем‑то горячо  говорит. Оказывается, дворник предался воспоминаниям о бывшем владельце дома.      

- Полицмейстер ему честь отдавал: Приходишь к нему, положим  буду говорить,  на Новый год с поздравлением - трешку дает: На Пасху, положим  буду говорить, - еще трешку. Да, положим, в день ангела ихнего  поздравляешь: Ну, вот одних поздравительных за год рублей пятнадцать и набежит:  Медаль даже обещался мне представить. «Я, - говорит, - хочу, чтоб   дворник у меня с медалью был». Так и говорил: «Ты, Тихон, считай себя уже с  медалью»:      

- Ну и что, дали?      

- Ты погоди: «Мне, - говорит, - дворника без  медали не нужно». В Санкт‑Петербург поехал за медалью. Ну, в первый раз,  буду говорить, не вышло. Господа чиновники не захотели. «Царь, -  говорят, - за границу уехал, сейчас невозможно». Приказал мне барин ждать.  «Ты, - говорит, - Тихон, жди, без медали не будешь»:      

- А твоего барина что, шлепнули? - неожиданно  спросил Остап.      

- Никто не шлепал. Сам уехал. Что ему тут было с  солдатней сидеть: А теперь медали за дворницкую службу дают?      

- Дают. Могу тебе выхлопотать.      

Дворник с уважением посмотрел на Бендера.      

- Мне без медали нельзя. У меня служба такая.      

- Куда ж твой барин уехал?      

- А кто его знает! Люди говорили, в Париж уехал.      

- А!.. Белой акации, цветы эмиграции[116]: Он, значит, эмигрант?      

- Сам ты эмигрант: В Париж, люди говорят, уехал. А дом  под старух забрали: Их хоть каждый день поздравляй - гривенника не получишь!..  Эх! Барин был!..      

В этот момент над дверью задергался ржавый звонок. Дворник,  кряхтя, поплелся к двери, открыл ее и в сильнейшем замешательстве отступил.      

На верхней ступеньке стоял Ипполит Матвеевич Воробьянинов,  черноусый и черноволосый. Глаза его сияли под пенсне довоенным блеском.      

- Барин! - страстно замычал Тихон. - Из  Парижа!      

Ипполит Матвеевич, смущенный присутствием в дворницкой  постороннего, голые фиолетовые ступни которого только сейчас увидел из‑за  края стола, смутился и хотел было бежать, но Остап Бендер живо вскочил и низко  склонился перед Ипполитом Матвеевичем.      

- У нас хотя и не Париж, но милости просим к нашему  шалашу.      

- Здравствуй, Тихон, - вынужден был сказать  Ипполит Матвеевич, - я вовсе не из Парижа. Чего тебе это взбрело в голову?      

Но Остап Бендер, длинный благородный нос которого явственно  чуял запах жареного, не дал дворнику и пикнуть.      

- Понимаю,  - сказал он, кося  глазом, - вы не из Парижа. Конечно. Вы приехали из Конотопа   навестить свою покойную бабушку:      

Говоря так, он нежно обнял очумевшего дворника и выставил  его за дверь прежде, чем тот понял, что случилось, а когда опомнился, то мог  сообразить лишь то, что из Парижа приехал барин, что его, Тихона, выставили из  дворницкой и что в левой руке его зажат бумажный рубль. Глядя на бумажку,  дворник так растрогался, что направился в пивную и заказал себе пару  горшановского пива. [117]      

Тщательно заперев на крючок за дворником дверь, Бендер обернулся  к все еще стоявшему среди комнаты Воробьянинову и сказал:      

- Спокойно, все в порядке. Моя фамилия - Бендер! Может,  слыхали?      

- Не слышал, - нервно ответил Ипполит Матвеевич.      

- Ну да,  откуда же в Париже может быть известно  имя Остапа Бендера? Тепло теперь в Париже? Хороший город. У меня там двоюродная  сестра замужем. Недавно прислала мне шелковый платок в заказном письме:      

- Что за чепуха! - воскликнул Ипполит  Матвеевич. - Какие платки? Я приехал не из Парижа, а из:      

- Понимаю.  Из Моршанска.      

Ипполит Матвеевич никогда еще не имел дела с таким  темпераментным молодым человеком, как Бендер, и почувствовал себя просто   плохо.      

- Ну, знаете, я пойду, - сказал он.      

- Куда же вы пойдете? Вам некуда торопиться. ГПУ к вам  само придет.      

Ипполит Матвеевич не нашелся, что ответить, расстегнул  пальто с осыпавшимся бархатным воротником и сел на лавку, недружелюбно глядя на  Бендера.      

- Я вас не понимаю, - сказал он упавшим голосом.      

- Это не страшно. Сейчас поймете. Одну минуточку.      

Остап надел на голые ноги апельсиновые  штиблеты,  прошелся по комнате и начал:      

- Вы через какую границу? Польскую? Финляндскую?  Румынскую? Должно быть, дорогое удовольствие. Один мой знакомый переходил  недавно границу, он живет в Славуте, с нашей стороны, а родители его жены в  Леденятах,  с той стороны. По семейному делу поссорился он с женой, а она  из обидчивой фамилии. Плюнула ему в рожу и удрала через границу к родителям.  Этот знакомый посидел дня три один и видит - дело плохо: обеда нет, в комнате  грязно, и решил помириться. Вышел ночью и пошел через границу к тестю. Тут его  пограничники и взяли, пришили дело, посадили на шесть месяцев, а потом  исключили из профсоюза. Теперь, говорят, жена прибежала назад, дура, а муж в  допре[118] сидит. Она ему передачу  носит: А вы тоже через польскую границу переходили?      

- Честное слово, - вымолвил Ипполит Матвеевич,  чувствуя неожиданную зависимость от разговорчивого молодого человека, ставшего  на его дороге к бриллиантам, - честное слово, я подданный РСФСР. В конце  концов я могу вам показать паспорт:      

- При современном развитии печатного дела на Западе  напечатать советский паспорт - это такой пустяк, что об этом смешно говорить:  Один мой знакомый доходил до того, что печатал даже доллары. А вы знаете, как  трудно подделать американские доллары? Там бумага с такими, знаете,  разноцветными волосками. Нужно большое знание техники. Он удачно сплавлял их на  московской черной бирже; потом оказалось, что его дедушка, известный валютчик,  покупал их в Киеве и совершенно разорился, потому что доллары были все‑таки  фальшивые. Так что вы со своим паспортом тоже можете прогадать.      

Ипполит Матвеевич, рассерженный тем, что вместо энергичных  поисков бриллиантов он сидит в вонючей дворницкой и слушает трескотню молодого  нахала о темных делах его знакомых, все же никак не решался уйти. Он чувствовал  сильную робость при мысли о том, что неизвестный молодой человек разболтает по  всему городу, что приехал бывший предводитель. Тогда - всему конец, а может  быть, еще в ГПУ  посадят.      

- Вы все‑таки никому не говорите, что меня  видели, - просительно сказал Ипполит Матвеевич, - могут и впрямь  подумать, что я эмигрант.      

- Вот! Вот это  конгениально. Прежде всего  актив: имеется эмигрант, вернувшийся в родной город. Пассив: он боится, что его  заберут в ГПУ.      

- Да ведь я же вам тысячу раз говорил, что я не эмигрант!      

- А кто вы такой? Зачем вы сюда приехали?      

- Ну, приехал из города N по делу.      

- По какому делу?      

- Ну, по личному делу.      

- И после этого вы говорите, что вы не эмигрант?.. Один  мой знакомый тоже приехал:      

Тут Ипполит Матвеевич, доведенный до отчаяния историями о  знакомых Бендера и видя, что его не собьешь с позиции, покорился.      

- Хорошо, - сказал он, - я вам все объясню.      

«В конце концов без помощника трудно, - подумал Ипполит  Матвеевич, - а жулик он, кажется, большой. Такой может быть полезен».      

       

Глава VIII      

Бриллиантовый дым      

       

Ипполит Матвеевич снял с головы пятнистую касторовую шляпу,  расчесал усы, из которых, при прикосновении гребешка, вылетела дружная стайка небольших   электрических искр, и, решительно откашлявшись, рассказал Остапу Бендеру,  первому встреченному им проходимцу, все, что ему было известно о бриллиантах   со слов умирающей тещи.      

В продолжение рассказа Остап несколько раз вскакивал и,  обращаясь к железной печке, восторженно вскрикивал:      

- Лед тронулся, господа присяжные заседатели! Лед -  тронулся!      

А уже через час оба сидели за шатким столиком и, упираясь  друг в друга головами, читали длинный список драгоценностей, некогда украшавших  тещины пальцы, шею, уши, грудь и волосы.      

Ипполит Матвеевич, поминутно поправляя колебавшееся на носу  пенсне, с ударением произносил:      

- Три нитки жемчуга: Хорошо помню: Две по сорок бусин,  а одна большая - в сто десять: Бриллиантовый  кулон: Клавдия Ивановна  говорила, что 4000  стоит, старинной работы:      

Дальше шли кольца, не обручальные кольца, толстые, глупые и  дешевые, а тонкие, легкие, с впаянными в них чистыми, умытыми бриллиантами;  тяжелые ослепительные подвески, кидающие на маленькое женское ухо разноцветный  огонь; браслеты в виде змей с изумрудной чешуей; фермуар,[119] на который ушел урожай с 500   десятин пшеницы;  жемчужное колье, которое было бы по плечу разве только  знаменитой опереточной примадонне; венцом всего была сорокатысячная диадема.[120]      

Ипполит Матвеевич оглянулся. По темным углам зачумленной  дворницкой вспыхивал и дрожал изумрудный весенний свет. Бриллиантовый   дым держался под потолком. Жемчужные бусы катились по столу и прыгали по полу.  Драгоценный мираж потрясал комнату.      

Взволнованный Ипполит Матвеевич очнулся только от звуков   голоса Остапа.      

- Выбор неплохой. Камни, я вижу, подобраны со вкусом.  Сколько вся эта музыка стоила?      

- Тысяч семьдесят - семьдесят пять.      

- Мгу: Теперь, значит, стоит полтораста тысяч.      

- Неужели так много? - обрадованно спросил  Воробьянинов.      

- Не меньше. Только вы, дорогой товарищ из Парижа,  плюньте на все это.      

- Как плюнуть?!      

- Слюной, - ответил Остап, - как плевали до  эпохи исторического материализма. Ничего не выйдет.      

- Как же так?      

- А вот как. Сколько было стульев?      

- Дюжина. Гостиный гарнитур.      

- Давно, наверно, сгорел ваш гостиный гарнитур в  печках.      

Воробьянинов так испугался, что даже встал с места.      

- Спокойно, спокойно. За дело берусь я. Заседание  продолжается. Кстати, нам с вами нужно заключить небольшой договорчик.      

Тяжело дышавший Ипполит Матвеевич кивком головы выразил свое  согласие. Тогда Остап Бендер начал вырабатывать условия.      

- В случае реализации клада я, как непосредственный  участник концессии[121] и  технический руководитель дела, получаю шестьдесят процентов, а соцстрах можете  за меня не платить. Это мне все равно.      

Ипполит Матвеевич посерел.      

- Это грабеж среди бела дня.      

- А сколько же вы думали мне предложить?      

- Н‑н‑ну, пять процентов, ну, десять,  наконец. Вы поймите, ведь это же 15 000  рублей!      

- Больше вы ничего не хотите?      

- Н‑нет.      

- А может быть, вы хотите, чтобы я работал даром, да  еще дать вам ключ от квартиры, где деньги лежат, и сказать вам, где нет  милиционера?       

- В таком случае - простите! - сказал Воробьянинов  в нос. - У меня есть все основания думать, что я и один справлюсь со своим  делом.      

- Ага! В таком случае - простите, - возразил  великолепный Остап, - у меня есть не меньшие основания, как говорил Энди  Таккер,[122] предполагать, что и я  один смогу  справиться с вашим делом.      

- Мошенник! - закричал Ипполит Матвеевич,  задрожав.      

Остап был холоден.      

- Слушайте, господин из Парижа, а знаете ли вы, что наши  бриллианты  почти что у меня в кармане! И вы меня интересуете постольку,   поскольку я хочу обеспечить вашу старость!      

Тут только Ипполит Матвеевич понял, какие железные лапы  схватили его за горло.      

- Двадцать процентов, - сказал он угрюмо.      

- И мои харчи? - насмешливо спросил Остап.      

- Двадцать пять.      

- И ключ от квартиры?      

- Да ведь это тридцать семь с половиной тысяч!      

- К чему такая точность? Ну так и быть - пятьдесят  процентов. Половина - ваша, половина - моя.      

Торг продолжался. Остап еще уступил.  Он, из уважения  к личности Воробьянинова, соглашался работать из сорока процентов.      

- Шестьдесят тысяч! - кричал Воробьянинов.      

- Вы довольно пошлый человек, - возражал  Бендер, - вы любите деньги больше, чем надо.      

- А вы не любите денег? - взвыл Ипполит Матвеевич  голосом флейты.      

- Я не люблю.      

- Зачем же вам шестьдесят тысяч?      

- Из принципа!      

Ипполит Матвеевич только дух перевел.      

- Ну что, тронулся лед? - добавил  Остап.      

Воробьянинов запыхтел и покорно сказал:      

- Тронулся.      

- Ну, по рукам, уездный предводитель команчей! Лед  тронулся! Лед тронулся, господа присяжные заседатели!      

После того как Ипполит Матвеевич, обидевшись на прозвище  «предводителя команчей», потребовал извинений и Остап, произнося извинительную  речь, назвал его фельдмаршалом, - приступили к выработке диспозиции.      

       

В это время дворник Тихон пропивал в пивной «Фазис»  рубль, чудесным образом попавший в его руку. Пять слепых гармонистов, тесно  прижавшись друг к другу, сидели на крохотном деревянном островке, морщась от  долетавших до них брызг пивного прибоя.       

Появлением барина и тремя бутылками пива дворник был  растроган до глубины души. Все казалось ему превосходным: и барин, и пиво, и  даже предостерегающий плакат: «Прозба непреличными словами не выражатся». Слово  «не» давно уже было вырвано с мясом каким‑то весельчаком. И эта особенность  страшно смешила дворника Тихона. Дворник крутил головой и бормотал:       

- Выдумали же, дьяволы!       

Насмеявшись вдоволь, дворник Тихон взял последнюю свою  бутылку и пошел к соседнему столику, за которым сидели совершенно ему не  знакомые штатские молодые люди.       

- А что, солдатики, - спросил Тихон,  подсаживаясь, - верно говорят, что помещикам землю скоро отдавать будут?  [123]      

Молодые люди загоготали. Один из них спросил:       

- Ты‑то сам из помещиков будешь?       

- Мы из дворников, - ответил Тихон, - а,  буду говорить, помещик, положим, вернулся. И ему земли не дадут?       

- Ну ясно, дура ты, не дадут.       

Тихон очень удивился, допил пиво, опьянел еще больше и  заболботал что‑то несуразное про вернувшегося барина. Молодые люди насилу  высадили его из‑за своего столика.       

- Барин, - бормотал Тихон, - медаль даст.  Приехал мой барин.       

- Ну и дурак же! - подытожили молодые  люди. - Это чей дворник?       

- Вдовьего дома. Бывшего Воробьянинского.       

- Вернется он сюда, как же! Ему и заграницей  неплохо.       

- А может, вернулся - в спецы метит.       

В полночь дворник Тихон, хватаясь руками за все попутные  палисадники и надолго приникая к столбам, тащился в свою пещеру.  На его  несчастье было новолунье.      

- А! Пролетарий умственного труда! Работник  метлы! - воскликнул Остап, завидя согнутого в колесо дворника.      

Дворник замычал низким и страстным голосом, каким иногда,  среди ночной тишины, вдруг горячо и хлопотливо начинает мычать  унитаз.      

- Это конгениально, - сообщил Остап Ипполиту  Матвеевичу, - а ваш дворник довольно‑таки большой пошляк. Разве  можно так напиваться на рубль?      

- М‑можно, - сказал неожиданно прозревший  дворник.       

- Послушай, Тихон, - начал Ипполит Матвеевич, не  знаешь ли ты, дружок, что с моей мебелью?      

Остап осторожно поддерживал Тихона, чтобы речь могла  свободно литься из его широко открытого рта. Ипполит Матвеевич в напряжении  ждал. Но из дворницкого рта, в котором зубы росли не подряд, а через один,  вырвался оглушающий  крик:      

- Бывывывали дни вессселые:[124]      

Дворницкая наполнилась громом и звоном. Дворник трудолюбиво  и старательно исполнял свой хорал,  не пропуская ни единого слова. Он  ревел, двигаясь по комнате, то бессознательно ныряя под стол, то ударяясь  картузом о медную цилиндрическую гирю «ходиков», то становясь на одно колено.  Ему было страшно весело.      

Ипполит Матвеевич совсем потерялся.      

- Придется отложить опрос свидетелей до утра, -  сказал Остап. - Будем спать.      

Дворника, тяжелого во сне, как комод, перенесли на скамью.  Воробьянинов и Остап спали вдвоем на дворницкой кровати.  У Остапа под  пиджаком оказалась рубашка «ковбой»[125] в  черную и красную клетку. Под рубашкой «ковбой»  не было уже больше  ничего. Зато у Ипполита Матвеевича под известным уже  читателю лунным  жилетом оказался еще один - гарусный,[126] ярко‑голубой.      

- Жилет прямо на продажу, - завистливо сказал  Бендер, - он мне как раз подойдет. Продайте.      

Ипполиту Матвеевичу неудобно было отказывать своему новому  компаньону и непосредственному участнику концессии и он,  морщась,  согласился продать его за свою цену - восемь рублей.      

- Деньги после реализации нашего клада, - заявил  Бендер, принимая от Воробьянинова еще теплый  жилет.      

- Нет, я так не могу, - сказал Ипполит Матвеевич,  краснея. - Позвольте жилет обратно.      

Деликатная натура Остапа возмутилась.      

- Но ведь это же лавочничество! - закричал  он. - Начинать полуторастатысячное дело и ссориться из‑за восьми  рублей! Учитесь жить широко!..      

Ипполит Матвеевич покраснел еще больше, вынул маленький  блокнотик и каллиграфически записал: «25/IV - 27 г. выдано  т.  Бендеру р. - 8>.  Остап заглянул в книжечку.      

- Ого! Если вы уже открываете мне лицевой счет, то хоть  ведите его правильно. Заведите дебет, заведите кредит. В дебет не забудьте  занести 60 000 рублей, которые вы мне должны, а в кредит - жилет. Сальдо в мою  пользу - 59 992  рубля. Еще можно жить.      

После этого Остап заснул беззвучным детским сном. А Ипполит  Матвеевич снял с себя шерстяные напульсники,[127] баронские  сапоги и, оставшись в заштопанном егерском белье,[128] посапывая, полез под одеяло. Ему было очень  неудобно. С внешней стороны, где не хватало одеяла, было холодно, а с другой  стороны его жгло молодое, полное трепетных идей тело великого комбинатора.      

Всем троим снились сны.      

Воробьянинову снились  сны черные: микробы, угрозыск,  бархатные толстовки[129] и  гробовых дел мастер Безенчук в смокинге, но небритый.      

Остап видел вулкан Фудзи‑Яму,  заведующего  Маслотрестом[130] и  Тараса Бульбу, продающего открытки с видами Днепростроя.[131]      

А дворнику снилось, что из конюшни ушла лошадь. Во сне он  искал ее до самого утра и, не найдя, проснулся разбитый и мрачный. Долго, с  удивлением, смотрел он на спящих в его постели людей. Ничего не поняв, он взял  метлу и направился на улицу исполнять свои прямые обязанности: подбирать  конские яблоки и кричать на богоделок.      

       

Глава IX      

Следы «Титаника»      

       

Ипполит Матвеевич проснулся по привычке в половине восьмого,  пророкотал «гут морген» и направился к отливу, находившемуся тут же в  дворницкой. [132] Он  умывался с наслаждением, отплевывался, причитал и тряс головой, чтобы  избавиться от воды, набежавшей в уши. Вытираться было приятно, но, отняв от  лица полотенце, Ипполит Матвеевич увидел, что оно испачкано тем радикально‑черным   цветом, которым с позавчерашнего дня были окрашены его горизонтальные усы.  Сердце Ипполита Матвеевича сразу  потухло. Он бросился к своему  карманному зеркальцу, которое лежало на стуле.  В зеркальце отразился  большой нос и зеленый, как молодая травка, левый ус. Ипполит Матвеевич поспешно  передвинул зеркальце направо. Правый ус был того же омерзительного цвета.  Нагнув голову, словно желая забодать зеркальце, несчастный увидел, что  радикальный черный цвет еще господствовал в центре каре, но по краям был  обсажен тою же травянистой каймой. Все существо Ипполита Матвеевича издало  такой громкий стон, что Остап Бендер открыл свои чистые голубые  глаза.      

- Вы с ума сошли! - воскликнул Бендер и сейчас же  сомкнул свои  сонные вежды.      

- Товарищ Бендер, - умоляюще зашептала жертва  «Титаника».      

Остап проснулся после многих толчков и уговоров. Он  внимательно посмотрел на Ипполита Матвеевича и радостно засмеялся. Отвернувшись  от директора‑учредителя концессии, главный руководитель работ и  технический директор содрогался, хватался за спинку кровати, кричал «не  могу»  и снова бушевал.      

- С вашей стороны это нехорошо, товарищ Бендер! -  сказал Ипполит Матвеевич, с дрожью шевеля зелеными усами.      

Это придало новые силы уже изнемогшему было Остапу.  Чистосердечный его смех продолжался еще минут десять. Отдышавшись, он сразу  сделался очень серьезным.      

- Что вы на меня смотрите такими злыми глазами, как  солдат на вошь? Вы на себя посмотрите.      

- Но ведь мне аптекарь говорил, что это будет радикально‑черный   цвет. Не смывается ни холодной, ни горячей водой, ни мыльной пеной, ни  керосином: Контрабандный товар.      

- Контрабандный? Всю контрабанду делают в Одессе, на  Малой Арнаутской улице.[133] Покажите  флакон: И потом посмотрите. Вы читали это?      

- Читал.      

- А вот это, маленькими буквами? Тут ясно сказано, что  после мытья горячей и холодной водой или мыльной пеной и керосином волосы надо  не  вытирать, а сушить на солнце или у примуса: Почему вы не сушили? Куда  вы теперь пойдете с этой зеленой липой?       

Ипполит Матвеевич был подавлен. Вошел Тихон. Увидя барина в  зеленых усах, он перекрестился и попросил опохмелиться.      

- Выдайте рубль герою труда,[134] - предложил Остап, - и,  пожалуйста, не записывайте на мой счет! Это ваше интимное дело с бывшим  сослуживцем: Подожди, отец, не уходи, дельце есть.      

Остап завел с дворником беседу о мебели, и уже через пять  минут концессионеры знали все. Всю мебель в 1919 году увезли в жилотдел,[135] за исключением одного  гостиничного стула, который сперва находился во владении Тихона, а потом был  забран у него завхозом 2‑го дома соцобеса.      

- Так он что - здесь в доме?      

- Здесь и стоит.      

- А скажи, дружок, - замирая спросил  Воробьянинов, - когда стул у тебя был, ты его: не чинил?      

- Чинить его невозможно. В старое время работа была  хорошая. Еще тридцать лет такой стул может выстоять.      

- Ну иди, дружок, возьми еще рубль, да смотри не  говори, что я приехал.      

- Могила, гражданин Воробьянинов.      

Услав дворника и прокричав «лед тронулся»,  Остап  Бендер снова обратился к усам Ипполита Матвеевича.      

- Придется снова красить.  Давайте деньги -  пойду в аптеку. Ваш «Титаник» ни к черту не годится, только собак красить: Вот  в старое время была красочка!.. Мне один беговой профессор рассказал волнующую  историю. Вы интересовались бегами? Нет? Жалко. Волнующая вещь. Так вот: Был  такой знаменитый жулик,  граф Друцкий. Он проиграл на бегах пятьсот  тысяч. Король проигрыша. И вот, когда у него уже, кроме долгов, ничего не было  и граф подумывал о самоубийстве, один жучок дал ему за 50  рублей  замечательный совет. Граф уехал и через год вернулся с орловским рысаком‑трехлеткой.  После этого граф не только вернул свои деньги, но даже выиграл еще тысяч  триста. Его орловец Маклер с отличным аттестатом всегда приходил первым. На  дерби он на целый корпус обошел Мак‑Магона. Гром!.. Но тут Курочкин  (слышали?) замечает,[136] что  все орловцы начинают менять масть - один только Маклер, как дуся, не меняет  цвета. Скандал был неслыханный! Графу дали три года. Оказалось, что Маклер не  орловец, а перекрашенный метис, а метисы гораздо резвее орловцев и их к ним на  версту не подпускают. Каково?.. Вот это красочка! Не то, что ваши усы!..      

- Но аттестат? У него ведь был отличный аттестат?      

- Такой же, как этикетка на вашем «Титанике», -  фальшивый! Давайте деньги на новую  краску.      

Остап вернулся с новой микстурой.      

- «Наяда». Возможно, что лучше вашего «Титаника».  Снимайте пиджак!      

Начался обряд перекраски, но «изумительный каштановый цвет,  придающий волосам нежность и пушистость», смешавшись с зеленью «Титаника»,  неожиданно окрасил голову и усы Ипполита Матвеевича в краски солнечного  спектра.      

Ничего еще не евший с утра, Воробьянинов злобно ругал все  парфюмерные заводы, как государственные, так и подпольные, находящиеся в Одессе  на Малой Арнаутской улице.      

- Таких усов, должно быть, нет даже у Аристида Бриана,[137] - бодро заметил  Остап, - но жить с такими ультрафиолетовыми волосами в Советской России не  рекомендуется. Придется сбрить.      

- Я не могу, - скорбно ответил Ипполит  Матвеевич, - это невозможно.      

- Что, усы дороги вам как память?      

- Не могу, - повторил Воробьянинов, понуря голову.      

- Тогда вы всю жизнь сидите в дворницкой, а я пойду за  стульями. Кстати, первый стул над нашей головой.      

- Брейте!      

Разыскав ножницы, Бендер мигом отхватил усы, и  они, взращиваемые  Ипполитом Матвеевичем десятилетиями,  бесшумно свалились на пол. С  головы падали волосы радикально‑черного цвета, зеленые и  ультрафиолетовые.  Покончив со стрижкой, технический директор достал из  кармана старую  бритву «Жилет», а из бумажника запасное лезвие, -  стал брить почти плачущего Ипполита Матвеевича.      

- Последний ножик на вас трачу. Не забудьте записать на  мой дебет два рубля за бритье и стрижку.      

Содрогаясь от горя, Ипполит Матвеевич все‑таки  спросил:      

- Почему же так дорого. Везде стоит сорок копеек.      

- За конспирацию, товарищ фельдмаршал, - быстро  ответил Бендер.      

Страдания человека, которому безопасной бритвой бреют  голову,  - невероятны. Это Ипполит Матвеевич понял с самого начала  операции. Посередине Остап прервал свое ужасное дело и сладко спросил:       

- Бритвочка не беспокоит?       

- Конечно, беспокоит, - застрадал Воробьянинов.        

- Почему же она вас беспокоит, господин  предводитель? Она ведь не советская, а заграничная.       

Но конец, который бывает всему, пришел.      

- Готово. Заседание продолжается! Нервных просят не  смотреть! Теперь вы похожи на Боборыкина, известного автора‑куплетиста.[138]      

Ипполит Матвеевич отряхнул с себя мерзкие клочья, бывшие так  недавно красивыми сединами, умылся и, ощущая на всей голове сильное жжение, в  сотый раз сегодня уставился в зеркало. То, что он увидел, ему неожиданно  понравилось. На него смотрело искаженное страданиями, но довольно юное лицо  актера без ангажемента.      

- Ну, марш вперед, труба зовет! - закричал  Остап. - Я по следам в жилотдел, или, вернее, в тот дом, в котором когда‑то  был жилотдел, а вы к старухам!      

- Я не могу, - сказал Ипполит Матвеевич, -  мне очень тяжело будет войти в собственный дом.      

- Ах, да!.. Волнующая история! Барон‑изгнанник!  Ладно! Идите в жилотдел, а здесь поработаю я. Сборный пункт - в дворницкой.  Парад‑алле!      

 ГЛАВА ПЯТАЯ      

Глава X      

Голубой воришка      

       

Завхоз 2‑го дома Старсобеса был застенчивый ворюга.  Все существо его протестовало против краж, но не красть он не мог. Он крал, и  ему было стыдно. Крал он постоянно, постоянно стыдился, и поэтому его хорошо  бритые щечки всегда горели румянцем смущения, стыдливости, застенчивости и  конфуза. Завхоза звали Александром Яковлевичем, а жену его Александрой  Яковлевной. Он называл ее Сашхен, она звала его Альхен. Свет не видывал еще  такого голубого воришки, как Александр Яковлевич.      

Он был не только завхозом, но и вообще заведующим. Прежнего зава   за грубое обращение с воспитанницами семь месяцев назад  сняли с работы  и назначили капельмейстером симфонического оркестра. Альхен ничем не напоминал  своего невоспитанного начальника. В порядке уплотненного рабочего дня он принял  на себя управление домом и с пенсионерками обращался отменно вежливо, проводя в  доме важные реформы и нововведения.      

Остап Бендер потянул тяжелую дубовую дверь воробьяниновского  особняка и очутился в вестибюле. Здесь пахло подгоревшей кашей. Из верхних  помещений неслась разноголосица, похожая на отдаленное «ура» в цепи. Никого не  было, и никто не появился. Вверх вела двумя маршами  дубовая лестница с  лаковыми некогда ступенями. Теперь в ней торчали только кольца, а самих   медных прутьев, прижимавших когда‑то ковер к ступенькам, не было.      

«Предводитель команчей жил, однако, в пошлой  роскоши», - думал Остап, подымаясь  наверх.      

В первой же комнате, светлой и просторной, сидели в кружок  десятка полтора седеньких старушек в платьях из наидешевейшего туальденора  мышиного цвета.[139] Напряженно  вытянув сухие  шеи и глядя на стоявшего в центре человека в цветущем  возрасте,  старухи пели:      

       

Слышен звон бубенцов издалека.       

Это тройки знакомый разбег.       

А вдали простирался широко       

Белым саваном искристый снег. [140]      

       

Предводитель хора, в серой толстовке из того же туальденора  и туальденоровых брюках, отбивал такт обеими руками и, вертясь, покрикивал:      

- Дисканты, тише! Кокушкина - слабее!      

Он увидел Остапа, но, не в силах удержать движение   своих рук, только недоброжелательно на него  посмотрел и продолжал  дирижировать. Хор с усилием загремел, как сквозь подушку:      

       

Та‑та‑та, та‑та‑та, та‑та‑та‑та,      

То‑ро‑ром, ту‑ру‑рум, ту‑ру‑рам.      

       

- Скажите, где здесь можно видеть товарища  завхоза? - вымолвил Остап, прорвавшись в первую же паузу.      

- А в чем дело, товарищ?      

Остап подал дирижеру руку и дружелюбно спросил:      

- Песни народностей? Очень интересно. Я инспектор  пожарной охраны.      

Завхоз застыдился.      

- Да, да, - сказал он, конфузясь, - это как  раз кстати. Я даже доклад собирался писать.      

- Вам нечего беспокоиться, - великодушно заявил  Остап, - я сам напишу доклад. Ну, давайте смотреть помещение.      

Альхен мановением руки распустил хор, и старухи удалились  мелкими радостными шажками.      

- Пожалуйте за мной, - пригласил завхоз.      

Прежде чем пройти дальше, Остап уставился на мебель первой  комнаты. В комнате стояли стол, две садовые скамейки на железных ногах (в  спинку  одной из них было глубоко врезано имя - Коля ) и рыжая  фисгармония.      

- В этой комнате примусов не зажигают? Временные печи и  тому подобное?      

- Нет, нет. Здесь у нас занимаются кружки: хоровой,  драматический, изобразительные искусства, музыкальный кружок:       

Дойдя до слова «музыкальный», Александр Яковлевич покраснел.  Сначала запылал подбородок, потом лоб и щеки. Альхену было очень стыдно. Он  давно уже продал все инструменты духовой капеллы. Слабые легкие старух все  равно выдували из них только щенячий визг. Было смешно видеть эту громаду  металла в таком беспомощном положении. Альхен не мог не украсть капеллу. И  теперь ему было очень стыдно.      

На стене, простершись от окна до окна, висел лозунг,  написанный белыми буквами на куске туальденора мышиного цвета:      

       

«Духовой оркестр - путь к коллективному творчеству».      

       

- Очень хорошо, - сказал Остап, - комната для  кружковых занятий никакой опасности в пожарном отношении не представляет.  Перейдем дальше.      

Пройдя фасадные комнаты воробьяниновского особняка быстрым  аллюром, Остап нигде не заметил орехового стула с гнутыми ножками, обитого  светлым английским ситцем в цветочках. По стенам утюженного мрамора были  наклеены приказы по дому № 2 Старсобеса. Остап читал их, время от времени  энергично спрашивая: «Дымоходы прочищаются регулярно? Печи в порядке?» И,  получая исчерпывающие ответы, двигался дальше.      

Инспектор пожарной охраны усердно искал в доме хотя бы один  уголок, представляющий опасность в пожарном отношении, но в пожарном отношении  все было благополучно. Зато розыски клада  были безуспешны. Остап входил  в спальни старух, которые  при его появлении вставали и низко кланялись.  Здесь стояли койки, устланные ворсистыми, как собачья шерсть, одеялами, с одной  стороны которых фабричным способом было выткано слово «Ноги». Под кроватями  стояли сундучки, выдвинутые по инициативе Александра Яковлевича, любившего  военную постановку дела, ровно на одну треть.      

Все в доме № 2 поражало глаз своей чрезмерной  скромностью: и меблировка, состоявшая исключительно из садовых скамеек,  привезенных с Александровского, ныне имени Пролетарских Субботников,   бульвара, и базарные керосиновые лампочки, и самые одеяла с пугающим словом  «Ноги». Но одно лишь в доме было сделано крепко и пышно - это были дверные  пружины.      

Дверные приборы были страстью Александра Яковлевича. Положив  великие труды, он снабдил все без исключения двери пружинами самых  разнообразных систем и фасонов. Здесь были простейшие пружины, в виде железной  штанги. Были духовые пружины с медными цилиндрическими насосами. Были приборы  на блоках со спускающимися увесистыми дробовыми мешочками. Были еще пружины  конструкций таких сложных, что собесовский слесарь только удивленно качал  головой. Все эти цилиндры, пружины и противовесы обладали могучей силой. Двери  захлопывались с такою же стремительностью, как дверцы мышеловок. От работы дверных   механизмов дрожал весь дом. Старухи с печальным писком спасались от  набрасывавшихся на них дверей, но убежать удавалось не всегда. Двери настигали  беглянок и толкали их в спину, а сверху с глухим карканьем уже спускался  противовес, пролетая мимо виска, как ядро.      

Когда Бендер с завхозом проходили по дому, двери салютовали  страшными ударами. Казалось, что возвращаются дни гражданской войны.       

За всем этим крепостным великолепием ничего не скрывалось -  стула не было. В поисках пожарной опасности инспектор попал на кухню. Там, в  большом бельевом котле, варилась каша, запах которой великий комбинатор учуял  еще в вестибюле. Остап покрутил носом и сказал:      

- Это что, на машинном масле?      

- Ей‑богу, на чистом сливочном! - сказал  Альхен, краснея до слез. - Мы на ферме покупаем.      

Ему было очень стыдно.      

- А! Впрочем, это пожарной опасности не  представляет, - заметил Остап.      

В кухне стула тоже не было. Была только жирная   табуретка, на которой сидел повар в переднике и колпаке из туальденора.      

- Почему это у вас все наряды серого цвета, да и  кисейка такая, что ею только окна вытирать?      

Застенчивый Альхен потупился еще больше.      

- Кредитов отпускают в недостаточном количестве.      

Он был противен самому себе.      

Остап сомнительно посмотрел на него и сказал:      

- К пожарной охране, которую я в настоящий момент  представляю, это не относится.      

Альхен испугался.      

- Против пожара, - заявил он, - у нас все  меры приняты. Есть даже огнетушитель «Эклер».      

Инспектор, заглядывая по дороге в чуланчики, неохотно  проследовал к огнетушителю. Красный жестяной конус, хотя и являлся единственным  в доме предметом, имеющим отношение к пожарной охране, вызвал в инспекторе  особое раздражение.      

- На толкучке покупали?      

И, не дождавшись ответа как громом пораженного Александра  Яковлевича, снял «Эклер» со ржавого гвоздя, повернул его острым концом к  полу,  без предупреждения разбил капсуль  и быстро повернул конус  кверху. Но, вместо ожидаемой пенной струи, конус выбросил из себя тонкое противное   шипение, напоминавшее старинную мелодию «Коль славен наш господь в Сионе».[141]      

- Конечно, на толкучке, - подтвердил Остап свое  первоначальное мнение и повесил продолжавший петь огнетушитель на прежнее  место.      

Провожаемые шипением, они пошли дальше.      

«Где же он может быть? - думал Остап. - Это мне  начинает не нравиться». И он решил не покидать туальденорового чертога до тех  пор, пока не узнает все.      

За то время, покуда инспектор и завхоз лазали по чердакам,  входя во все детали противопожарной охраны и расположения дымоходов, 2‑й  дом Старсобеса жил обыденной своей жизнью.      

Обед был готов. Запах подгоревшей каши заметно усилился и  перебил все остальные кислые запахи, обитавшие в доме. В коридорах зашелестело.  Старухи, неся впереди себя в обеих руках жестяные мисочки с кашей, осторожно  выходили из кухни и садились обедать за общий стол, стараясь не глядеть на  развешенные в столовой лозунги, сочиненные лично Александром Яковлевичем и  художественно выполненные Александрой Яковлевной. Лозунги были такие: «Пища -  источник здоровья», «Одно яйцо содержит столько же жиров, сколько 1/2  фунта мяса», «Тщательно следи за своими зубами»,  «Тщательно пережевывая  пищу, ты помогаешь обществу» и «Мясо - вредно».      

Все эти святые слова будили в старухах воспоминания об  исчезнувших еще до революции зубах, о яйцах, пропавших приблизительно в ту же  пору, о мясе, уступающем в смысле жиров яйцам, а может быть, и об обществе,  которому они были лишены возможности помогать, тщательно пережевывая пищу.      

Хуже всех приходилось старухе Кокушкиной, которая сидела  против большого, хорошо иллюстрированного акварелью чертежа коровы. Чертеж этот  был пожертвован ОННОБом - Обществом новой научной организации быта. Симпатичная  корова, глядевшая с чертежа одним темным испанским глазом, была искусно  разделена на части и походила на генеральный план нового кооперативного дома, с  тою только разницей, что те места, которые на плане дома были обозначены  уборными, кухнями, коридорами и черными лестницами, на плане коровы фигурировали  под названиями: филе, ссек, край, 1‑й сорт, 2‑й, 3‑й и 4‑й.        

Кокушкина ела свою кашу, не поднимая головы.  Поразительная корова вызывала у нее слюнотечение и перебои сердца. Во 2‑м  доме Собеса мясо к обеду подавали редко.       

Кроме старух, за столом сидели Исидор Яковлевич, Афанасий  Яковлевич, Кирилл Яковлевич, Олег Яковлевич и Паша Эмильевич. Ни возрастом, ни  полом эти молодые люди не гармонировали с задачами социального обеспечения,  зато четыре Яковлевича были юными братьями Альхена, а Паша Эмильевич -  двоюродным племянником Александры Яковлевны. Молодые люди, самым старшим из  которых был 32‑летний  Паша Эмильевич, не считали свою жизнь в  доме собеса чем‑либо ненормальным. Они жили в доме на старушечьих правах,  у них тоже были казенные постели с одеялами, на которых было написано «Ноги»,  облачены они были, как и старухи, в мышиный туальденор, но благодаря молодости  и силе они питались лучше воспитанниц. Они крали в доме все, что не успевал  украсть Альхен. Паша Эмильевич мог слопать в один присест 5 фунтов   тюльки, что он однажды и сделал, оставив весь дом без обеда.      

Не успели старухи основательно распробовать кашу, как  Яковлевичи вместе с Эмильевичем, проглотив свои порции и отрыгиваясь, встали из‑за  стола и пошли в кухню на поиски чего‑либо удобоваримого.      

Обед продолжался. Старушки загомонили:      

- Сейчас нажрутся, станут песни орать!      

- А Паша Эмильевич сегодня утром стул из красного  уголка продал. С черного хода вынес перекупщику.      

- Посмотрите, пьяный сегодня придет:      

В эту минуту разговор воспитанниц был прерван трубным  сморканьем, заглушившим даже все продолжающееся пение огнетушителя в коридоре,  и коровий голос начал:      

- : бретение:      

Старухи, пригнувшись и не оборачиваясь на стоявший в углу на  мытом паркете громкоговоритель, продолжали есть, надеясь, что их минет чаша  сия. Но громкоговоритель бодро продолжал:      

- Евокрррахххх видусоб: ценное изобретение. Дорожный  мастер Мурманской железной дороги товарищ Сокуцкий, Самара, Орел, Клеопатра,  Устинья, Царицын, Клементий, Ифигения, Йорк, - Со‑куц‑кий:[142]      

Труба с хрипом втянула в себя воздух и насморочным голосом  возобновила передачу:      

- : изобрел световую сигнализацию на снегоочистителях.  Изобретение одобрено Доризулом,[143] Дарья,  Онега, Раймонд:      

Старушки серыми утицами поплыли в свои комнаты. Труба,  подпрыгивая от собственной мощи, продолжала бушевать в пустой комнате:      

- : А теперь прослушайте новгородские частушки:      

Далеко, далеко, в самом центре земли, кто‑то тронул  балалаечные струны, и черноземный Баттистини[144] запел:      

       

На стене клопы сидели      

И на солнце щурились,      

Фининспектора узрели -      

Сразу окачурились:       

       

В центре земли эти частушки вызвали бурную деятельность. В  трубе послышался страшный рокот. Не то это были громовые аплодисменты, не то  начали работать подземные вулканы.      

Между тем помрачневший инспектор пожарной охраны спустился  задом по чердачной лестнице и, снова очутившись в кухне, увидел пятерых  граждан, которые прямо руками выкапывали из бочки кислую капусту и обжирались  ею. Ели они в молчании. Один только Паша Эмильевич по‑гурмански крутил  головой и, снимая с усов капустные водоросли, с трудом говорил:      

- Такую капусту грешно есть помимо водки.[145]      

- Новая партия старушек? - спросил Остап.      

- Это сироты, - ответил Альхен, выжимая плечом  инспектора из кухни и исподволь грозя сиротам кулаком.      

- Дети Поволжья?[146]      

Альхен замялся.      

- Тяжелое наследье  царского режима?      

Альхен развел руками, мол, ничего не поделаешь, раз такое  наследие.      

- Совместное воспитание обоих полов по комплексному  методу?      

Застенчивый Александр Яковлевич тут же, без промедления,  пригласил пожарного инспектора отобедать чем бог послал.      

В этот день бог послал Александру Яковлевичу на обед бутылку  зубровки, домашние грибки, форшмак из селедки, украинский борщ с мясом 1‑го   сорта, курицу с рисом и компот из сушеных яблок.      

- Сашхен, - сказал Александр Яковлевич, - познакомься  с товарищем из Губпожара.       

Остап артистически раскланялся с хозяйкой дома и объявил ей  такой длиннющий и двусмысленный комплимент, что даже не смог его довести   до конца. Сашхен - рослая дама, миловидность которой была несколько  обезображена николаевскими полубакенбардами,[147] тихо  засмеялась и выпила с мужчинами.      

- Пью за ваше коммунальное хозяйство! - воскликнул  Остап.      

Обед прошел весело, и только за компотом Остап вспомнил о  цели своего посещения.      

- Отчего, - спросил он, - в вашем кефирном  заведении такой скудный инвентарь?      

- Как же, - заволновался Альхен, - а  фисгармония?      

- Знаю, знаю - вокс гуманум.[148] Но посидеть у вас со вкусом абсолютно не на  чем. Одни садовые лоханки.      

- В красном уголке есть стул, - обиделся  Альхен, - английский стул. Говорят, еще от старой обстановки остался.      

- А я, кстати, не видел вашего красного уголка. Как он  в смысле пожарной охраны? Не подкачает? Придется посмотреть.      

- Милости просим.      

Остап поблагодарил хозяйку за обед и тронулся.      

В красном уголке примусов не разводили, временных печей не  было, дымоходы были в исправности и прочищались регулярно, но стула, к  непомерному удивлению Альхена, не было. Остап даже заскрипел от  недовольства.  Бросились искать стул. Заглядывали под кровати и под  скамейки, отодвинули для чего‑то фисгармонию, допытывались у старушек,  которые опасливо поглядывали на Пашу Эмильевича, но стула так и не нашли. Паша  Эмильевич проявил в розысках стула большое упорство.  Все уже  успокоились, а Паша Эмильевич все еще бродил по комнатам, заглядывал под графины,  передвигал чайные жестяные кружки и бормотал:      

- Где же он может быть? Сегодня он был, я видел его  собственными глазами. Смешно даже.      

- Грустно, девицы,[149] -  ледяным голосом сказал Остап.      

- Это просто смешно! - нагло повторял Паша  Эмильевич.      

Но тут певший все время огнетушитель  «Эклер» взял  самое верхнее фа, на что способна одна лишь народная артистка республики  Нежданова,[150] смолк на секунду и с  криком выпустил первую пенную струю, залившую потолок и сбившую с головы повара  туальденоровый колпак. За первой струей пеногон‑огнетушитель   выпустил вторую струю туальденорового цвета, повалившую несовершеннолетнего  Исидора Яковлевича. После этого работа «Эклера» стала бесперебойной.      

К месту происшествия ринулись Паша Эмильевич, Альхен и все  уцелевшие Яковлевичи.      

- Чистая работа! - сказал Остап. - Идиотская  выдумка!      

Старухи, оставшись с Остапом наедине без начальства, сейчас  же стали заявлять претензии.      

- Брательников в доме поселил. Обжираются.      

- Поросят молоком кормит, а нам кашу сует.      

- Все из дому повыносил.      

- Спокойно, девицы, - сказал Остап,  отступая, - это к вам из инспекции труда придут. Меня сенат не  уполномочил.      

Старухи не слушали.      

- А Пашка‑то Мелентьевич, этот стул он сегодня  унес и продал. Сама видела.      

- Кому? - закричал Остап.      

- Продал и все. Мое одеяло продать хотел.      

В коридоре шла ожесточенная борьба с огнетушителем. Наконец  человеческий гений победил, и пеногон, растоптанный железными ногами Паши  Эмильевича, последний раз выблевал  вялую струю и затих навсегда.      

Старух послали мыть пол. Инспектор пожарной охраны втянул  в себя воздух,  пригнул голову и, слегка покачивая бедрами, подошел к Паше  Эмильевичу.      

- Один мой знакомый, - сказал Остап веско, -  тоже продавал государственную мебель. Теперь он пошел в монахи - сидит в допре.      

- Мне ваши беспочвенные обвинения странны, -  заметил Паша Эмильевич, от которого шел сильный запах пенных струй.      

- Ты кому продал стул? - спросил Остап  позванивающим шепотом.      

Здесь Паша Эмильевич, обладавший сверхъестественным чутьем,  понял, что сейчас его будут бить, может быть, даже ногами.      

- Перекупщику, - ответил он.      

- Адрес?      

- Я его в первый раз в жизни видел.      

- Первый раз в жизни?      

- Ей‑богу.      

- Набил бы я тебе рыло, - мечтательно сообщил  Остап, - только Заратустра не позволяет.[151] Ну, пошел к чертовой матери!..      

Паша Эмильевич искательно улыбнулся и стал отходить.      

- Ну, ты, жертва аборта, - высокомерно сказал  Остап, - отдай концы, не отчаливай. Перекупщик что, блондин, брюнет?      

Паша Эмильевич стал подробно объяснять. Остап внимательно  его выслушал и окончил интервью словами:      

- Это, безусловно, к пожарной охране не относится.      

В коридоре к уходящему уже  Бендеру подошел  застенчивый Альхен и дал ему червонец.      

- Это 114  статья Уголовного кодекса, -  сказал Остап, - дача взятки должностному лицу при исполнении служебных  обязанностей.[152]      

Но деньги взял и, не попрощавшись с Александром Яковлевичем,  направился к выходу. Дверь, снабженная могучим прибором, с натугой растворилась  и дала Остапу под зад толчок в 1 1/2  тонны  весом.      

- Удар состоялся, - сказал Остап, потирая  ушибленное место, - заседание продолжается!      

       

Глава XI      

Где ваши локоны?      

       

В то время как Остап осматривал 2‑й дом Старсобеса,  Ипполит Матвеевич, выйдя из дворницкой и чувствуя холод в бритой голове,  двинулся по улицам родного города.      

По мостовой бежала светлая весенняя вода. Стоял непрерывный  треск и цокот от падающих с крыш бриллиантовых  капель. Воробьи  охотились за навозом. Солнце сидело на всех крышах. Золотые битюги нарочито  громко гремели копытами по обнаженной мостовой и, склонив уши долу, с  удовольствием прислушивались к собственному стуку. На сырых телеграфных столбах  ежились мокрые объявления с расплывшимися химическими  буквами: «Обучаю  игре на гитаре по цифровой системе» и «Даю уроки обществоведения для  готовящихся в народную консерваторию». Взвод красноармейцев в зимних шлемах[153] неустрашимо   пересекал лужу, начинавшуюся у магазина Старгико[154] и тянувшуюся вплоть до здания Губплана  ,[155] фронтон которого был  увенчан гипсовыми тиграми, победами и кобрами.      

Ипполит Матвеевич шел, с интересом посматривая на встречных  и поперечных прохожих. Он, который прожил в России всю жизнь и революцию,  видел, как ломался, перелицовывался и менялся быт. Он привык к этому, но  оказалось, что он привык к этому только в одной точке земного шара - в уездном  городе N. Приехав в родной город, он увидел, что ничего не понимает. Ему было  неловко и странно, как если бы он и впрямь был эмигрантом и сейчас только  приехал из Парижа. В прежнее время, проезжая по городу в экипаже, он  обязательно встречал знакомых или же известных ему с лица людей. Сейчас он прошел  уже четыре квартала по улице Ленских событий, но знакомые не встречались. Они  исчезли, а может быть, постарели так, что их нельзя было узнать, а может быть,  сделались неузнаваемыми, потому что носили другую одежду, другие шляпы. Может  быть, они переменили походку. Во всяком случае, их не было.      

Ипполит Матвеевич шел бледный, холодный, потерянный. Он  совсем забыл, что ему нужно разыскивать жилотдел или то, что от жилотдела  осталось. Вместо того он без смысла  переходил с тротуара на тротуар,  сворачивал в переулки, где распустившиеся битюги совсем уже нарочно стучали  копытами; в переулках было больше зимы и кое‑где попадался лед цвета  кариозного зуба.  Весь город был другого цвета. Синие дома стали зелеными,  желтые - серыми, с каланчи исчезли бомбы, по ней не ходил больше пожарный, и на  улицах было гораздо шумнее, чем это помнилось Ипполиту Матвеевичу.      

На Большой Пушкинской Ипполита Матвеевича удивили никогда не  виданные им в Старгороде рельсы и трамвайные столбы с проводами. Ипполит  Матвеевич не читал газет и не знал, что к первому  маю в Старгороде  собираются открыть две трамвайные линии: Вокзальную и Привозную.[156] То Ипполиту Матвеевичу  казалось, что он никогда не покидал Старгород,  то Старгород  представлялся ему местом совершенно незнакомым.      

В таких мыслях он дошел до улицы Маркса и Энгельса. В этом  месте к нему вернулось детское ощущение, что вот сейчас из‑за угла  двухэтажного дома с длинным балконом обязательно должен выйти знакомый. Ипполит  Матвеевич даже приостановился в ожидании. Но знакомый не вышел. Сначала из‑за  угла показался стекольщик с ящиком бемского стекла[157] и буханкой замазки медного цвета.  Выдвинулся из‑за угла франт в замшевой кепке с кожаным желтым козырьком.  За ним выбежали дети - школьники первой ступени[158] с книжками в ремешках.      

Вдруг Ипполит Матвеевич почувствовал жар в ладонях и  прохладу в животе. Прямо на него шел незнакомый гражданин с добрым лицом, держа  на весу, как виолончель, стул. Ипполит Матвеевич, которым неожиданно овладела  икота, всмотрелся и сразу узнал свой стул.      

Да! Это был гамбсовский стул, обитый потемневшим в  революционных бурях английским ситцем в цветочках, это был ореховый стул с  гнутыми ножками. Ипполит Матвеевич почувствовал себя так, как будто бы ему  выпалили в ухо.      

- Точить ножи‑ножницы,  бритвы  править! - закричал вблизи баритональный бас.      

И сейчас же донеслось тонкое эхо:      

- Паять, пачинять!..      

- Московская гайзета «Звестие», журнал «Смехач»,  «Красная Нива»,[159] «Старгородская  правда»!..       

Где‑то наверху со звоном высадили стекло. Потрясая  город, проехал грузовик Мельстроя.[160] Засвистел  милиционер. Жизнь кипела и переливалась через край. Времени терять было нечего.      

Ипполит Матвеевич леопардовым скоком приблизился к  возмутительному незнакомцу и молча дернул стул к себе. Незнакомец дернул стул  обратно. Тогда Ипполит Матвеевич, держась левой рукой за ножку, стал с силой  отрывать толстые пальцы незнакомца от стула.      

- Грабят, - шепотом сказал незнакомец, еще крепче  держась за стул.      

- Позвольте, позвольте, - лепетал Ипполит  Матвеевич, продолжая отклеивать пальцы незнакомца.      

Стала собираться толпа. Человека три уже стояло поблизости,  с живейшим интересом следя за развитием конфликта.      

Тогда оба опасливо оглянулись и, не глядя друг на друга, но  не выпуская стула из цепких рук, быстро пошли вперед, как будто бы ничего и не  было.      

«Что же это такое?» - отчаянно думал Ипполит Матвеевич.      

Что думал незнакомец - нельзя было понять, но походка у него  была самая решительная.      

Они шли все быстрее и, завидя в глухом переулке пустырь,  засыпанный щебнем и строительными материалами, как по команде повернули туда.  Здесь силы Ипполита Матвеевича учетверились.      

- Позвольте же! - закричал он, не стесняясь.      

- Ка‑ра‑ул! - еле слышно воскликнул  незнакомец.      

И так как руки у обоих были заняты стулом, они стали пинать  друг друга ногами. Сапоги незнакомца были с подковами, и Ипполиту Матвеевичу  сначала пришлось довольно плохо. Но он быстро приспособился и, прыгая то  направо, то налево, как будто танцевал краковяк, увертывался от ударов  противника и старался поразить его ударом  в живот. В живот ему попасть  не удалось, потому что мешал стул, но зато он угодил в коленную чашечку врага,   после чего тот смог лягаться только левой ногой.      

- О, господи! - зашептал незнакомец.